СВЯТАЯ НОЧЬ.
СВЯТАЯ НОЧЬ.
Ив. Бунинъ.
‘Міръ Божій’, No 4, 1894
Святая ночь, Бунин Иван Алексеевич, Год: 1894
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Въ этотъ вечеръ на вокзал все было спокойне и сдержанне обыкновеннаго: наступала святая ночь… А когда прошелъ курьерскій девятичасовой поздъ, вс вздохнули свободне и спшили докончить только самыя неотложныя дла, чтобы поскоре разойтись по квартирамъ, вымыться, надть все чистое, и въ семь, съ облегченнымъ сердцемъ, дождаться праздника. Даже у лакеевъ, которые безшумно убавляли свтъ въ лампахъ залы перваго класса, лица были тихія и серьезныя. Вс они, дни и ночи живущіе тревожной, безпорядочной жизнью отъ позда до позда, въ постоянныхъ ожиданіяхъ чего-то, вс они затихли теперь, приготовляясь къ иному настроенію… И въ вокзал наступили тишина и сумракъ.
Полутемный залъ третьяго класса, всегда переполненный людьми, гуломъ смутнаго говора и движенія, тяжелымъ теплымъ воздухомъ, теперь былъ пустъ и прибранъ. Въ отворенныя окна и двери вяло чистой свжестью наступающей южной ночи. Въ углу восковыя свчи слабо озаряли аналой и золотыя иконы, и среди нихъ кротко и грустно глядлъ темный ликъ Спасителя. Лампада краснаго стекла тихо покачивалась передъ нимъ, и по золотому окладу двигались полосы сумрака и свта…
Но одинокая кучка пассажировъ была на вокзал. Имъ некуда было пойдти приготовиться къ празднику. Они молча сидли въ темнот вечера, въ конц длинной платформы.
Они чувствовали себя гд-то страшно далеко, затерянными въ незнакомой мстности, среди чужихъ людей, подъ чужимъ южнымъ небомъ. Первый разъ въ жизни, имъ пришлось двинуться на дальше заработки, въ далекія южныя степи. Они всего еще боялись, были неловки, покорны, и даже передъ носильщикомъ торопливо сдергивали свои растрепанныя шапки. Уже второй день они томились тутъ скукой, ожидая, пока къ нимъ выйдетъ тщедушная и горделивая фигурка помощника начальника станціи (они уже успли прозвать его ‘кочеткомъ’) и строго объявитъ, что такой-то товарный поздъ завтра потянетъ ихъ на ‘Харцызскую’. Со скуки они весь день проспали, и теперь сидли въ угнетенномъ настроеніи.
Душный, темный, вечеръ разслаблялъ тло южною нгою. Надвигались тучи. Изрдка обдавалъ теплый благовонный втеръ, напоенный запахомъ распускающихся тополей. Не смолкая ни на минуту, доносилась съ болота надодливая трескотня лягушекъ, и, какъ всякій непрерывный звукъ, не нарушала тишины вечера. Тихо и темно было и на земл, и на неб. Направо отъ станціи едва-едва свтилъ далекій закатъ, тускло поблескивая, убгали туда рельсы. Налво уже стояла синяя темнота… огонекъ диска вислъ, словно въ воздух, одинокой зеленовато-блдной звздочкой… Оттуда, изъ загадочной дали, съ неизвстныхъ степныхъ мстъ, шла ночь.
— Охъ, должно не скоро еще!— шепотомъ сказалъ одинъ изъ мужиковъ, полулежавшій около вокзальныхъ ведеръ, и протяжно звнулъ.
— Служба-то?— отозвался другой.— Должно, не скоро. Теперь не бол, какъ семой часъ будя.
— А то и всхъ восемь наберется,— машинально добавилъ третій.
Всмъ скучно. Только одинъ не хочетъ проявить своего настроенія и иронизируетъ:
— Ай соскучился? ‘А-а-а’…— звнулъ онъ, передразнивая перваго говорившаго, и, приводя извстный анекдотъ про дурочку, выданную замужъ, прибавилъ: ‘У насъ теперь дома спя-я’…— А теб кто жь не велитъ? ‘Да твой Ванька’!
— Будя, Кирюхъ, дуровать-то,— серьезно отвтилъ первый и дловымъ тономъ обратился къ сосду: — Пантелей Парменычъ, поди, глянь на часы-то, ты письмённый.
Пантелей Парменычъ, сидвшій спиной къ ршетк платформы, отозвался добрымъ, слабымъ, голосомъ:
— Не уразумю, малый, по тутошнимъ, все сбиваюсь, цлыхъ три стрлки.
— Да ай не все равно?— опять замтилъ Кириллъ, тотъ, что началъ шутить.— Хушь смотри, хуть не смотри — одна честь. Какъ скоро, такъ сейчасъ…
Послднія слова онъ произнесъ уже совсмъ машинально. Это былъ еще молодой мужикъ съ добрымъ толстымъ лицомъ, онъ недавно женился и скучалъ теперь сильно, хоть и скрывалъ тоску въ безпечной поз — лежа на живот и раскинувъ ноги въ стороны, только по тому, какъ онъ иногда вертлъ, лохматой головой, положенной на руку, можно было замтить, что ему не по себ.
Долго молчали. Тучи надвинулись, густая темнота теплой ночи мягко, неслышно обнимала все. Пантелей Парменычъ открылъ трубку, помялъ пальцемъ краснвшійся въ ней огонь и на время такъ жарко раскурилъ ее, что смутно освтилъ свое старческое доброе лицо съ сдыми солдатскими усами и воротъ зипуна, подпоясаннаго обтертой подпояской. На мгновеніе выступили изъ мрака и блая рубаха лежащаго на живот, и короткіе, заскорузлые и изорванные полушубки двухъ другимъ пожилыхъ мужиковъ. Потомъ онъ закрылъ трубку, попыхтлъ и покосился влво, на своего племянника. Тотъ тоже лежалъ, все время молча и не въ такой безпечной поз, какъ Кириллъ. Длинныя худыя ноги его, завернутыя въ блыя суконныя портянки, лежали безъ движенія, до очертаніямъ худощаваго тла и узкихъ плечъ было видно, что это совсмъ еще мальчикъ, истомленный и до времени вытянувшійся на работ.
— едоръ, спишь?— тихо окликнулъ его Пантелей Парменычъ.
— Н-нтъ,— отвтилъ тотъ сиплымъ, мягкимъ голосомъ.
Старикъ ласково наклонился къ нему и, улыбаясь, шепотомъ спросилъ:
— Ай по матери соскучился?
Отвтъ послдовалъ не сразу:
— Чего жъ мн соскучиться?
— Да ну… Ты скажи, не бойся.
— Я и такъ не боюсь.
— То-то, молъ, не таись…
едька молчалъ. Пантелей Парменычъ долго съ задумчивой улыбкой глядлъ на его худенькія плечи… потомъ тихонько отвернулся.
Уже и на закат стемнло и померкло, и на вокзал все стихло. Контуры вокзальныхъ крышъ едва рисовались на фон ночного неба. Тамъ, гд оно сливалось съ темнотою земли, перекрещивались и мигали зеленые, синіе и красные огоньки сигналовъ… Осторожно лязгая колесами и постукивая короткими ударами дыма изъ трубы, прокатился мимо платформы паровозъ, освтилъ ее краснымъ отблескомъ растопленной печки, около которой, какъ въ тсномъ уголк ада, копошились какіе-то черные люди, и все потонуло опять въ темнот. Мужики долго прислушивались, какъ онъ гд-то во мрак сиплъ горячимъ паромъ.
Потомъ издалека гнусаво заплъ рожокъ. Изъ темноты и изъ-за разноцвтныхъ огней выдлился треугольникъ огненныхъ глазъ. Онъ разгорался и приближался медленно-медленно, а за нимъ тянулся длинный, безконечно-длинный, товарный поздъ, подвигаясь все слабе, онъ наконецъ остановился и затихъ. Черезъ минуту что-то завизжало, заскрипло, вагоны дрогнули, подались назадъ — и замерли. Раздались громкіе голоса — и смолкли. Одинокій фонарь, невдомо кмъ несомый, колеблясь свтлымъ полукругомъ, шелъ надъ самой линіей, подъ темной стной вагоновъ.
— Тридцать четыре,— сказалъ одинъ изъ мужиковъ.
— Кого? Вагоновъ-то? Бол будя.
— А можетъ и бол…
Поздъ на время занялъ всхъ. едька облокотился на руку и долго и удивленно глядлъ на темную массу паровоза, смутно освщенную по середин, слушалъ, какъ что-то клокотало и замирало въ немъ, какъ потомъ онъ отдлился отъ позда и, облегченно и тяжело дохнувъ нсколько разъ, ушелъ въ темноту, отрывистыми свистками требуя пути… Ничто, ничто не напоминало тутъ праздника.
— Я думалъ, они хушь въ праздникъ-то не ходятъ,— сказалъ едька.
— Ну, да, не ходятъ… Имъ нельзя не ходить…
едька опять легъ въ напряженномъ раздумьи обо всемъ новомъ и странномъ, что окружало его.
Тогда между мужиками послышались несмлыя предположенія, что, можетъ быть, съ этимъ-то поздомъ ихъ и отправятъ. Тяжело въ такую ночь сидть въ темнот товарныхъ вагоновъ, да ужъ все одно, лучше бы отправили!
Старикъ заговорилъ о ‘Харцызской’. Но впереди была полная неизвстность: и гд эта ‘Харцызская’, и когда они прідутъ туда, и какая будетъ работа, да и будетъ ли еще? Можетъ и совсмъ не быть. Вотъ, если бы земляковъ встртить, которые направили бы на хорошее мсто! А то, пожалуй, опять придется гд-нибудь сидть въ томительномъ ожиданіи, запивать сухой хлбъ теплой водой изъ вокзальной кадки. И тоска отъ неопредленности положенія, тревога за свою судьбу и за судьбу семей снова овладла всми. Даже Кириллъ заворочался, безпокойно зачесался, слъ и опустилъ голову… Разговоръ оборвался.
— И чего тутъ остались?— долго погодя послышался одинъ неувренный голосъ.— Хошь бы въ городъ пошли — авось всего версты четыре… либо въ монастырь… служба, говорятъ, бываетъ дюже хороша!
— А ну какъ сейчасъ велятъ садиться?— угрюмо отвтилъ Кириллъ.— Его пропустишь, а тамъ и сиди опять десять денъ.
— Надо пойтить спросить…
— Спросить? У кого?
— Да у начальника…
— И правда, пожалуй… Ребя, сходить что ль?
— Да его теперь небось нту…
— Ну, кто-нибудь за него…
Однако къ предложенію сходить спросить вс какъ-то отнеслись вяло,— и опять замолчали.
— Служба-то и тутъ такая же будетъ,— проговорилъ Кириллъ по прежнему угрюмо.
— Она хушь не такая же, короткая, сказывали, будетъ… И разговться тоже нечмъ…
— А какъ совсмъ пойдешь Христа ради?
Возраженіе было основательное, но вдь и тяжело было всмъ! И вс съ тревогой и грустью поглядывали на вокзальный дворъ, гд свтились окна, гд въ каждой семь шли приготовленія къ празднику. У едьки замирало сердце отъ возростающаго грустнаго настроенія. Еще въ городъ въ извозчики хотлъ идти! Только бы домой поскорй — ни за что на свт больше не пошелъ бы! Только придется ли еще домой-то вернуться?..
— А дни-то, дни-то какіе!— со вздохомъ, слабымъ, задушевнымъ голосомъ сказалъ Пантелей Парменычъ.— Великая суббота-матушка! А мы, какъ татаре какіе, и въ церкви ни разу не были…
— А ты бы теперь ужъ на клирос читалъ, ддушка!
Но старикъ не слыхалъ этихъ мягко и грустно сказанныхъ словъ. Онъ сидлъ и бормоталъ въ раздумья:
— Эхъ, правда, хороша нон служба! Сказано ‘да молчитъ всяка плоть человча и да стоитъ со страхомъ и трепетомъ и ничтоже земное въ себ да помышляетъ. Царьбо Царствующихъ и Господь Господствующихъ’…
Голосъ его перешелъ въ шепотъ, а послднія слова прозвучали тихо, глубоко растроганнымъ тономъ:
‘Предходятъ же сему лицы Ангельстіи со всякимъ началомъ и властью, многоочитіи херувимы и шестикрылатіи серафимы, лице закрывающе и вопіюще пснь аллилуія’…
И, помолчавъ, онъ прибавилъ увренне, глядя въ одну точку предъ собою:
‘Воскресни, Боже, суди земли, яко ты наслдити во всхъ языцхъ’…
Было ли это трогательное воззваніе, кроткая жалоба чистаго и открытаго передъ лицомъ Господа сердца на людскія неправды, былъ ли только откликъ несознаннаго, но глубокаго, тоскующаго чувства? Врно, присодинялась къ нему и жалость къ себ, къ своей одинокой старости, которой некуды преклонить голову даже въ свтлую ночь воскресенія?!. Все же лицо его было ясно и спокойно. Издалека, изъ родной деревни, можетъ быть, уже доносилось до него пніе крестоносцевъ, замирающее въ темнющихъ поляхъ, въ теплый апрльскій вечеръ, звонъ и оживленіе солнечнаго праздничнаго утра, веселый говоръ деревенской улицы…
А тишина ночи все боле воцарялась кругомъ. И изъ степей, изъ темно-синей дали все ласкове обввало теплымъ влажнымъ втромъ, и сильне благоухали распускающіеся въ темнот тополи.
Вс упорно молчали.
Можетъ быть, и вс думали объ одномъ, всхъ соединяла одна грусть, одни воспоминанія. И все то, на что каждый смотрлъ прежде спокойно, вспоминалось теперь, какъ самое дорогое и завтное. Вотъ наступаетъ вечеръ, наступаетъ сдержанная суматоха послднихъ приготовленій къ церкви. На дворахъ запрягаютъ лошадей, суетятся мужики, въ новыхъ сапогахъ и еще распоясанныхъ рубахахъ, съ мокрыми, расчесанными волосами, полунаряженныя двки и бабы то и дло перебгаютъ отъ избы къ пуньк, и обратно, въ избахъ завязываютъ въ платки куличи и пасхи… Потомъ деревня остается пустою и тихою… надъ темной чертой горизонта, на фон заката, видны силуэты идущихъ и дущихъ на село… На сел, около церкви, поскрипываютъ въ темнот подъзжающія телги, церковь освщается… въ церкви уже идетъ чтеніе, уже тснота и легкая толкотня, пахнетъ восковыми свчами, новыми полушубками и свжими ситцами… а на паперти и на могилахъ, съ другой стороны церкви, темнютъ кучки народа, слышатся сдержанные голоса…
Вдругъ гд-то далеко ударили въ колоколъ. Въ мгновеніе у всхъ дрогнуло сердце отъ радостнаго волненія и сжалось отъ неясной грусти. Мужики зашевелились, разомъ поднялись и, крестясь, съ обнаженными головами, до земли поклонились на востокъ.
— едоръ! вставай!— взволнованно пробормоталъ старикъ.
Мальчикъ вскочилъ торопливо и закрестился быстро и неровно.
— Опоздали, малый!— прибавилъ старикъ съ тревогой.
— Я не спалъ…— отвтилъ мальчикъ виновато.
Звонъ шелъ издалека медленно и важно, но и въ немъ какъ бы слышалась уже радость и волненіе.
— Ахъ, Господи, Господи!— шепталъ Пантелей Парменычъ растерянно.
Но звонъ сталъ стихать. Послдній замирающій гулъ еще долго держался въ воздух, и, когда онъ, наконецъ, смолкъ, мужики засуетились, торопливо завязывая котомки какъ бы въ дальнюю дорогу. Въ окнахъ вокзала уже трепетали огни восковыхъ свчей. Золотыя иконы сливались съ золотымъ ихъ блескомъ. Зала третьяго класса наполнялась служащими, рабочими и барышнями. Оживленіе возростало, слышался говоръ, торопливые шаги… Мужики стали на платформ, у дверей вокзала. Они были смущены новизной обстановки этой встрчи праздника и какъ въ туман видли чужую, незнакомую толпу подъ сводами вокзала, слышали малороссійскій говоръ.
Наконецъ, сквозь толпу поспшно прошелъ молодой священникъ съ причтомъ и тотчасъ же сталъ облачаться въ свтлыя ризы, какъ-то особенно шуршащіе глазетомъ, онъ что-то говорилъ въ тоже время и зорко и добродушно вглядывался въ полусумракъ наполнявшагося народомъ зала. Оживленіе еще боле увеличилось. Зажигаемыя свчи осторожно потрескивали подъ колеблющимися отъ втерка огнями. А издалека, подъ темнымъ ночнымъ небомъ, снова лился звонъ — теперь уже совсмъ радостный и свободный.
‘Воскресеніе Твое, Христе Спасе, Ангели поютъ на небеси’… Торопясь началъ священникъ прекраснымъ звонкимъ теноромъ.
Все заволновалось и задвигалось. Мужики стояли на колняхъ и торопливо крестились, подолгу припадая головами къ каменному полу. Пантелей Парменычъ крестился поспшне всхъ — онъ ничего не видлъ и не слышалъ кругомъ. Просвтленное лицо его было блдно и радостно.
— едоръ! ай что болитъ?— раздался вдругъ возл него шепотъ.
Старикъ такъ и вздрогнулъ:
— Чего? а? едоръ!
Припавъ головой къ порогу, мальчикъ лежалъ безъ движенія, и только плечи его вздрагивали.
— едоръ! да что ты!— испуганно повторилъ старикъ, хватая его за плечо.
Громкій и радостный хоръ причта заглушилъ и покрылъ его слова.
— Христосъ… воскресе, ддушка!— оборвавшимся отъ внезапныхъ слезъ голосомъ воскликнулъ едоръ, отрываясь отъ пола.
— Во истину, во истину!..— пробормоталъ Пантелей Парменычъ, порываясь къ нему и прижимая къ себ его голову… И съ веселымъ, взволнованнымъ лицомъ, быстро смаргивая свтлыя слезы, повторялъ въ то же время:
— Чего ты, чего?.. о чемъ?.. Вона-а! будя, батюшка, будя!..