СВЯЩЕННЫЕ ЦВЕТА
КОММЕНТАРИИ
Священные цвета
Священные цвета
Священные цвета, Белый Андрей, Год: 1903
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Андрей Белый. Собрание сочинений. Арабески. Книга статей. Луг зеленый. Книга статей
М.: Республика, Дмитрий Сечин, 2012.
‘Бог есть свет и нет в Нем никакой тьмы’. Свет отличается от цвета полнотою заключенных в него цветов. Цвет есть свет, в том или другом отношении ограниченный тьмою. Отсюда феноменальность цвета. Бог является нам: 1) как существо безусловное, 2) как существо бесконечное.
Безусловное над светом. Бесконечное может быть символизовано бесконечностью цветов, заключающихся в луче белого света. Вот почему ‘Бог есть свет и нет в Нем никакой тьмы’. ‘Увидел я, — говорит пророк Даниил, — что поставлены были престолы и возсел Ветхий днями: одеяние на нем было как снег’… Мы существа, созданные по образу и подобию Бога, в глубочайшем начале нашего бытия обращены к свету. Вот почему окончательная противоположность божественности открывается нам условно ограничением цвета до полного его отсутствия. Если белый цвет — символ воплощенной полноты бытия, черный — символ небытия, хаоса: ‘Посему они (нечестивые) поражены были слепотою… когда, будучи объяты густою тьмою, искали каждый выхода’… Черный цвет феноменально определяет зло как начало, нарушающее полноту бытия, придающее ему призрачность. Воплощение небытия в бытие, придающее последнему призрачность, символизует серый цвет. И поскольку серый цвет создается отношением черного к белому, постольку возможное для нас определение зла заключается в относительной серединности, двусмысленности. Определением черта, как юркого серого проходимца с насморком и с хвостом, как у датской собаки, Мережковский заложил прочный фундамент для теософии цветов, имеющей будущее. К сожалению, сам он, открыв дверь к дальнейшим выводам, даже не заглянул в нее.
Исходя из характера серого цвета, мы постигаем реальное действие зла. Это действие заключается в возведении к сущности отношения без относящихся. Такое отношение — нуль, машина, созданная из вихрей пыли и пепла, крутящаяся неизвестно зачем и почему. Логика этой серединности такова: положим, существует нечто безотносительное, тогда проявление безотносительного совершается особого рода измерением, назовем это измерение глубинным, а противоположное ему плоскостным. Когда для измерения предметов мы восстановляем три координатных оси, то от нас зависит одну из трех осей назвать измерением глубины, а оси, лежащие в плоскости перпендикулярной, суть плоскостные измерения ширины и длины. Можно обратно: измерение глубины назвать измерением ширины. От нас зависит выбор координатных осей. Если безотносительное глубоко сравнительно с относительным, то выбор глубины и плоскости с нашей стороны всегда относителен. Мы уподобляемся точке пересечения координатных осей. Мы — начало координат. Вот почему отсчет с нашей стороны по линиям глубины, ширины и длины произволен. Такая логика расплющивает всякую глубину. Все срывает и уносит… но никуда не уносит, совсем как кантовский ноумен, ограничивающий призрачную действительность, но и сам не-сущий. Мир является ненужной картиной, где все бегут с искаженными, позеленевшими лицами, занавешенные дымом фабричных труб, — бегут, в ненужном порыве вскакивают на конки — ну совсем как в городах. Казалось бы, единственное бегство — в себя. Но ‘Я’ — это единственное спасение — оказывается только черной пропастью, куда вторично врываются пыльные вихри, слагаясь в безобразные, всем нам известные картины. И вот чувствуешь, как вечно проваливаешься — со всеми призраками, призрак со всеми нулями нуль. Но и не проваливаешься, потому что некуда провалиться, когда все равномерно летят, уменьшаясь равномерно. Так что мир приближается к нулю, и уже нуль, — а конки плетутся, за ним бегут эти повитые бледностью нули в шляпах и картузах. Хочется крикнуть: ‘Очнитесь!.. Что за нескладица?’, но криком собираешь толпу зевак, а может быть и городового. Нелепость растет, мстя за попытку проснуться. Вспоминаешь Ницше: ‘Пустыня растет: горе тому, в ком таятся пустыни’ — и что-то омерзительное охватывает сердце. Это и есть черт — серая пыль, оседающая на всем.
Только тогда всколыхнется серое марево, гасящее свет, когда из души вырвется крик отчаяния. Он разорвет фантасмагорию. ‘И заревет на него в тот день как бы рев разъяренного моря, и взглянет он на землю, и вот тьма, горе и свет померк в облаках’ (Исайя). В этом состоит обман неожиданности, он обнаруживает как бы бездну у ног. Кто скажет, что это действительная бездна, тот отношение примет за сущность. Современные любители созерцания в искусстве всяких бездн — почти все они находятся на этой стадии. Следует помнить, что здесь еще нет никакой бездны. Это — оптический обман. Туча пыли загасила в руках светильник, занавесив непроницаемой стеной вечный свет. Это — черная стена пыли, которая в первый момент кажется пропастью, подобно тому как неосвещенный чулан может казаться бездонно-черной вселенной, когда мрак, не позволяющий разглядеть его пределы, слепит глаза. Не следует бояться бунтующего хаоса. Следует помнить, что он — завеса, искус, который нужно преодолеть. Нужно вступить во мрак, чтобы выйти из него.
Первое сияние, разрезающее мрак, окрашено желто-бурым зловещим налетом пыли. Этот зловещий отблеск хорошо знаком всем пробуждающимся, находящимся между сном и действительностью. Горе тому, кто не рассеет этот зловещий отблеск преодолением хаоса. Он падет, раздавленный призраком. И Лермонтов, не сумевший разобраться в пригрезившемся ему пути, всегда обрывал свои глубокие прозрения.
Хранится пламень неземной
Со дней младенчества во мне.
Но велено ему судьбой,
Как жил, погибнуть в тишине.
Ужас невоплощенных прозрений висел над ним, как занесенная секира палача:
Гляжу на будущность с боязнью,
Гляжу на прошлое с тоской
И, как преступник перед казнью,
Ищу кругом души родной.
И закат, в котором сам же Лермонтов видел священную улыбку, блещет, как жгучее пламя:
Закат горит огнистой полосой,
Любуюсь им безмолвно под окном,
Быть может, завтра он заблещет надо мной,
Безжизненным, холодным мертвецом.
И Лермонтов был обречен на полное непонимание сущности угнетавшего его настроения, которое могло казаться (о, ужас!) позой, благодушным пессимизмом, мировой скорбью, ‘поэтической’ грустью, тогда как на всем этом лежит отпечаток священной пророческой тоски.
Но такова участь ‘впервые открывающих глаза’. Они равно далеки и от сна, и от победы.
Слеза по щеке огневая катится,
Она не от сердца идет.
Что в сердце обманутом жизнью хранится,
То в нем навсегда и умрет,
потому что
Не встретит ответа
Средь шума мирского
Из пламя и света
Рожденное слово.
В судьбах отдельных выдающихся личностей, как в камер-обскуре, отражаются судьбы целых эпох, наконец, судьбы всемирно-исторические. Отдельные лица все чаще становятся актерами, разыгрывающими наши будущие трагедии — сначала актерами, а потом, может быть, и деятелями событий. Надетая маска прирастает к лицу. Такие лица часто оказываются точками приложения и пересечения всемирно-исторических сил. Это — окна, через которые дует на нас ветер будущего.
Таким лицом был Лермонтов. В его судьбе узнаешь всем нам грозящие судьбы. Секира, занесенная над ним, грозит всем нам.
Что судьбы вам дряхлеющего мира?
Над вашей головой колеблется секира.
Ну что ж? Из вас один ее увижу я.
Ужас перед дряхлеющим миром, над которым занесена секира, напоминает слова о днях, в которых будет ‘такая скорбь, какой не было от начала творения’ — о последних днях. Еще ступенью дальше, и образ грядущего Мстителя должен встать перед Лермонтовым. И он встает:
Настанет год, России черный год,
Когда чума от смрадных мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел…
И зарево окрасит волны рек…
В тот день явится мощный человек…
И будет все ужасно, мрачно в нем.
Тут он перекликается с современными поэтами и писателями:
Конец уже близок, нежданное сбудется скоро.
 , Вл. Соловьев
Мне чудится — беда великая близка!
Но близости ее никто еще не слышит…
 , Голенищев-Кутузов
‘Грязненькие’ трактиры… встречаются во всех романах Достоевского. В них-то и происходят самые важные, отвлеченные и страшные разговоры главных героев его о последних судьбах русской и всемирной истории. И… чувствуешь, что именно пошлость этой… лакейской ‘смердяковской’ обстановки… придает беседам этим их особенный, современный, русский… грозовой и зловещий — как небо перед ударом грома… апокалиптический отблеск’ (Мережковский).
Луч вечного света придает здесь, безобидной на взгляд, серединной серости этот ужасный, истинный для нее оттенок. Преодолевая эту стадию, мы приближаемся к другому испытанию — внезапно все окрашивается огненным блеском красного зарева. В физике известно свойство белого луча окрашиваться красным цветом при прохождении сквозь запыленную, непрозрачную среду определенной толщины и плотности. Итак, впечатление красного создается отношением белого светоча к серой среде. Относительность, призрачность красного цвета — своего рода теософское открытие. Здесь враг открывается в последней своей нам доступной сущности — в пламенно-красном зареве адского огня. Следует помнить, что это — последний предел относительности — призрак призрака, способный, однако, оказаться реальнее реального, приняв очертания змия: ‘Вот, большой красный дракон с семью головами и десятью рогами, и на головах его семь диадим. Хвост его увлек с неба третью часть звезд’ (Откровение).
Это — Марево, это горят остатки пыли, насевшей на человеке, это — в глазах у нас. ‘Являлися им, — говорится в Премудрости Соломона,— только сами собою горящие костры, полные ужаса, и они, страшась невидимого призрака, представляли себе действительность еще худшей’.
Любовь на этой стадии окрашена огненным цветом всепожирающей страсти, она полна темных чар и злого, земного огня.
Одинокий к тебе прихожу,
Околдован огнями любви.
Ты гадаешь — меня не зови:
Я и сам уж давно ворожу.
Ворожбой полоненные дни
Я лелею года — не зови.
Только скоро ль погаснут огни
Заколдованной, темной любви.
 , Блок
Такая любовь способна явить образ той, о которой сказано в Откровении: ‘И я увидел жену, сидящую на багряном звере… И на челе ее написано имя: тайна, Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям’.
Здесь нельзя оставаться. Здесь сгоришь. Нужно идти вперед. Ведь и слова апостола Петра достаточно ясно говорят, что это — искус: ‘Возлюбленные! Огненного искушения, для испытания вам посылаемого, не чуждайтесь, как приключения для вас странного, но, как вы участвуете в Христовых страданиях, радуйтесь’. ‘Если будут грехи ваши как багряное, как снег убелю, — говорит пророк Исайя, — если будут красны, как пурпур, как волну убелю’. ‘Но в этом огне, в этом пожаре, от которого мир должен загореться и сгореть, остается свежесть галилейских лилий неувядаемых. Какая тайна в благоухании этих белых лилий, в благоухании белой, как лилия, воскресшей Плоти’ (Мережковский). От нашей воли зависит собственной кровью погасить пожар, превратить его в багряницу страдания. А то мы сгорим, и ветер помчит серый пепел и будет лепить из них призраков. Молитва до кровавого пота поддержит нас в часы горений, разрушит чары красных ужасов. ‘Лучше мне умереть, нежели оставить молитву’, — говорит пророк Даниил. Только молитвой Даниил угашал жгучесть ‘пещи огненной’.
‘И показал он мне Иисуса, великого иерея, — говорит Захария,— и сатану, стоящего по правую руку его, чтобы противодействовать… И сказал Господь сатане: Господь да запретит тебе, сатана, да запретит тебе Господь, избравший Иерусалим. Не головня ли Он, исторгнутая от огня’. Здесь Спаситель назван ‘головней, исторгнутой из огня’. Нужно было воплотиться Христу в средоточие борьбы и ужаса, сойти во ад, в красное, чтобы, преодолев борьбу, оставить путь для всех свободным. Он победил. Искушение всплыло на поверхность, как огненная река, которая, по словам Даниила, ‘выходила и проходила перед ним’.
В красном цвете сосредоточены ужас огня и тернии страданий. Понятна теософская двойственность красного. Не в силу ли предшествующей страданию стадии горения Сатаниил у богомилов — старший брат Христа? Не потому ли у манихеев два Бога Творца: добрый и злой. Все это не заполнит бездны между добром и злом… Христос останется противопоставленным сатане, как в видении пророка Захарии.
Кровь недаром обагрила Его. В багряницу недаром облекли Его… Сия чаша есть новый завет в Его крови, которую Он за нас пролил. Недаром ужасался и тосковал Он, обращая горестный взор свой на дремлющих учеников: ‘Душа моя скорбит смертельно’… И пот Его, как кровь, орошал землю. ‘И одели Его в багряницу и, сплетши терновый венец, возложили на Него’… ‘Был час третий, и распяли его’… ‘В шестом же часу настала тьма’… ‘В девятом часу возопил Иисус громким голосом: ‘Элои, элои! Ламма Савахфани’ (от Марка). Крест, воздвигнутый на Голгофе, навсегда разделяет ужас от грядущей радости второго пришествия, когда Он придет с небесными воинствами, облеченными в висон белый.
Крест, воздвигнутый на Голгофе, весь покрытый каплями крови, и венец ароматных, нетленных и белых мистических роз! Первые века христианства обагрены кровью. Вершины христианства белы как снег. Историческая эволюция церкви есть процесс ‘убеления риз кровью Агнца’. Для нашей церкви, еще не победившей, но уже предвкушающей сладость победы, характерны все оттенки заревой розовой мечтательности. Розовый цвет соединяет красный с белым. Если теософское определение красного цвета как относительности борьбы между Богом и дьяволом сопоставить с розовым, в котором уже явно выражено преобладание белого светоча человекобожества, то следующая стадия душевного переживания окрашена в розовый цвет.
Приближаясь к безусловному, познаем идеи. Познание идеи животворит. В искусстве идеи — источник наслаждения. Когда они превращаются в знамена, влекущие к целям, искусство соприкасается с религией. Тогда идеи вдвойне животворны. Восхождение к высшим сферам бытия требует внутреннего знания путей. Наш верный проводник — молитва. Она проясняет тусклое стекло, через которое мы видим. Ослепительный блеск идеального после пролитых слез. Молитва — условие, переплавляющее скорбь в радость. Восторг есть радость об идеях. Молитва беспрепятственно проводит в душу идеи.
В молитве вершины искусства соединяются с мистикой. Соединение мистики с искусством есть теургия.
Теургия преображает отношение к идеям. Идеи — проявление божественных начал. В религии Зороастра идеи отожествлены с девятью ангельскими началами. В христианстве девять ангельских чинов. В искусстве идея пассивна. В религии она влияет. Созерцание идеи в искусстве освобождает от страдания. Теургическое созидание приобщает любви. Мы начинаем любить явление, видя его идею. Мы начинаем любить мир идеальной любовью. Чувства, по Шопенгауэру, суть деятельности воли. Любовь — глубочайшее чувство: глубочайшая деятельность воли. ‘Если я роздал все имение мое и отдал тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы’. Вот что сказал Павел. Разнообразны явления любви. Часто зерно любви затуманено. Часто потерян для нас ее истинный корень.
Если деятельность любви должна быть организована рассудком, то вопрос о степени влияния рассудка на чувство переносит определение любви в область философии. Но гармония между рассудком и чувством не достигается компромиссами между тем и другим. Непосредственное влияние чувства на рассудок, по Канту, является источником заблуждений. Преодоление рассудка и чувства объединением их неизменно расширяет формы познания до самых общих. Мудрость — наиболее широкая ступень познания. Символизм — область ее применения. Всякая любовь отсюда — прообразовательна, символична. Символическая любовь переносит в Вечность точку ее приложения. Воплощение вечности есть теургия. Любовь теургична по существу. Следовательно, в ней мистика. Организация любви религиозна.
Если же истинная любовь заключается в неорганизованном чувстве, новый ряд вопросов имеет место: каково отношение любви к нравственности, к праву, к закону? Некоторые социологи говорят, что нравственность есть оценка интересов. Право, по Соловьеву, есть исторически подвижное определение принудительного равновесия двух нравственных интересов — личной свободы и общего блага. Право сводится к нравственности. Закон же — эта обязательная организация права — подчинен благодати. Благодать — проявление божественной любви. Любовь, отблеск сущности, будучи вне права, нравственности, закона, не должна упразднять ни того, ни другого, ни третьего. Ее существенными признаками для этого должны быть всеобщность и постоянство — Вечность. В теургии воплощение Вечности. Поэтому непосредственное чувство любви должно заключать в себе нечто религиозное. Она идеальна. Идеи могут быть родовые и видовые. Идеи мира и человечества наиболее всеобщи. В видимом мире человек образует высшую ступень объективации из доступных нашему наблюдению. В нем сущность мирового процесса. Идеи мира и человечества условно совпадают для нас. Идею мира можно назвать душой мира. Душа мира, София, по Соловьеву, есть совершенное человечество, вечно заключающееся в божественном существе Христа. Тут мистическая сущность церкви совмещена с образом вечной женственности, невесты Агнца. Тут Альфа и Омега истинной любви. Отношение Христа к церкви — жениха к невесте — бездонно-мировой символ. Всякую окончательную любовь этот символ высвечивает. Всякая любовь есть символ этого символа. Всякий символ в последней широте явит образ Жениха и Невесты. Звук трубы призывно раздается из ‘Нового Иерусалима’. Вершины всякого символа — о последнем, о конце всего. Окончательная сущность последнего символа откроется там, где будет ‘новая земля и новое небо’… Откровение Иоанна оканчивается голосом невесты: ‘Прииди’. Вершины всех форм любви, сближенные общим символом, приготовляют нас к Вечности. То, что начнется здесь, окончится там.
Отблеск религиозной любви падает на брак. В браке, по словам Соловьева, мы имеем образ, освященный словом Божиим, обозначающий союз Христа с Церковью. ‘Главное значение в браке, — говорит Соловьев, — принадлежит пафосу любви. Свое природное дополнение — женщину человек видит здесь не так, как она является внешнему наблюдению, а прозревает в ее идею, в то, чем она первоначально назначена быть, чем ее от века видел Бог и чем она должна окончательно стать… Она утверждается, как самоцель… как существо, способное к ‘обожению’ (‘Оправдание добра’). Пока брак не достиг совершенства, преемственность поколений должна выполнить эту задачу.
‘Жажда в созидающем, стрела и стремление к сверхчеловеку, говори, брат мой, таково ли твое стремление к браку’ (Ницше),
Постепенное осуществление брака есть задача всемирно-историческая. Его смысл только мистический. Всякое иное отношение к браку формально. Такое отношение есть источник неосуществившихся надежд.
‘Пусть я кого-нибудь люблю, любовь не красит жизнь мою’, — говорит Лермонтов. Но здесь наибольшее приближение к сущности. Разочарованность или даже пресыщенность любви есть источник вечного искания. Вечная любовь — вот заря во всю долгую ночь.
Ничто не сблизит больше нас.
Ничто мне не отдаст покой.
И сердце шепчет мне подчас:
Я не могу любить другой.
Лермонтов
Без мученического венца не засияет вечная звездность любви. Только тогда, когда острые шипы разорвут страдающее чело и сброшенный венец пунцовых звезд озарит небо розами, — разбитый о плотину поток оргиазма повысится, мерцая звездным. Память освободит дорогой образ от черт случайного, конечного, углубит его до символа, а душа скажет:
— Я не могу любить другой.
‘Нет, не тебя так пылко я люблю’, — говорит Лермонтов. Но кого же, кого?
Люблю мечты моей созданье
С глазами, полными лазурного огня.
Вот кого любит Лермонтов.
Если бы Лермонтов до конца сознал взаимодействие между реальным созданием мечты ‘с глазами, полными лазурного огня’ и его символом, которым становится любимое существо, он сумел бы перейти черту, отделяющую земную любовь от вечной.
Брак и романтическая любовь только тогда принимают надлежащий оттенок, когда являются символами иных, еще не достигнутых, сверхчеловеческих отношений.
‘Что лилия между тернами, то возлюбленная моя между девицами’. Так говорит в ‘Песни Песней’ Жених Церкви, Невесте своей.
‘Что яблонь между лесными деревьями, то возлюбленный мой между юношами’ — так отвечает Невеста-Церковь Жениху.
Рассеяны нам угрожавшие искусы, и ласковая заря брезжит розовыми янтарями. И вот ищешь улыбку бледно-матовых жемчугов, зоревых. Утренние звезды так и блещут, впиваясь в кусок зоревого перламутра, — вечные бриллианты небес. Терновый венец весь в крови брошен к ногам. Где-то внизу, вдали, клубясь, догорает ‘злое пламя земного огня’, как говорит Соловьев, догорает, свиваясь в багровые кольца: это красный дракон, побежденный, уползает в безвременье, а еще ниже, где-то в туманных пропастях, глухое рокотанье отступившего хаоса. Пока еще нет полной победы, неожиданный смерч пыли, поднявшись из бездн, еще может замутить свет, тогда всемирный огонь опять подожжет пространства, опять оборвется голос невесты — и опять, и опять понесется в бунтующем хаосе образ великой блудницы на багряном звере. Тернии еще вопьются в чело.
Но вид отхлынувших бурь и зоревая ласка кротко успокаивают бедное сердце.
Образ мистической церкви на границах времен и пространств. Тают пространства. Начало времен сливается с концом. Образуется круг времени — ‘кольцо колец — кольцо возврата’. Оттуда брызжет солнечность. Вот Она явит образ свой, но подымается голос из безвременья: ‘Ей, гряду скоро’.
Христос — воплощенная Вечность — наш полновременный день. Приканчивается символизм, начинается воплощение. Мы должны воплощать Христа, как и Христос воплотился. Второй реальностью реальна наша любовь ко Христу. ‘Истинно, истинно говорю вам: Я есмь хлеб Жизни… Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь во Мне пребывает и Я в нем’. Это и есть воплощение, теургия, так что мы, дети, имеем надежду стать такими, как Он. И как в преображении любовью постигаем Его, так во всякую преображенную любовь воплощается Он. Ницшевский ‘день великого полудня’, в который явится сверхчеловек, был и опять будет, вторично возвратится: ‘Вскоре вы не увидите Меня и опять вскоре увидите Меня… И радости вашей никто не отнимет у вас, и в тот день вы не спросите Меня ни о чем… Сие сказал Я вам, чтобы вы имели во Мне мир. В мире будете иметь скорбь, но мужайтесь: Я победил мир’ (Иоанн). ‘Я вам сказываю, братие: время уже коротко, так что имеющие жен должны быть как неимеющие, и плачущие — как неплачущие… Ибо проходит образ мира сего’ (Павел).
Пройти сквозь формы ‘мира сего’, уйти туда, где все безумны во Христе, — вот наш путь. ‘Душа проснулась, это неспроста’, — говорит Метерлинк. Мы на перевале и еще не знаем, куда можно прийти. Конец формам восприятия ведет к иным формам. Мир сей возникает в формах времени и пространства. Перемена этих форм для нашего непрекратившегося сознания изгладит образ ‘мира сего’. Тогда будет новая земля и новое небо. Это и будет концом мира сего. Бесконечная линия причинности, развернутая во времени, с устранением времени обращается в точку. Стоящее в начале и конце — одно. ‘Я есмь Альфа и Омега, Начало и Конец, Который есть, и был, и грядет, Вседержитель’ (Откровение). Кто из нас выйдет за время, тот скажет со Христом: ‘Я уже не в мире, но они в мире, а я к Тебе иду, Отче святой’… Мы посмотрим на него. И лазурно-ясный взор ничего не укажет. И вот из двух разных миров посмотрим друг на друга. В конце мира полнота утверждения, окончательность образов. И обратно: в периоды пробуждения души образы, встающие перед нами, должны принять окончательные формы. Проснулась душа, и опять заговорили о конце. Мы не знаем, будет ли наш перевал началом конца или прообразом его. Но в первых снежинках, закружившихся над нами, мы прочли священные обеты. В голосе первой вьюги услышали радостный зов: ‘Возвращается, опять возвращается’… Часто застигнутые в одиноких переулках глубокою полночью, останавливались перед пунцовым огоньком лампадки, моля о том, чтобы вся жизнь озарилась пунцовым. Пунцовый трепет на серебряно-снежной пыли, темно-синее небо с золотом — ясное… И неслись, и неслись грустно-милые сказки вьюги и чей-то голос подымался из безвременья: ‘Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас… Вы не спросите Меня ни о чем’ (Иоанн). Окончательность христианства, новозаветность мысли о конце, неожиданное облегчение и радость, которая неизменно содержится в этой мысли, — вот свет, запавший нам в душу. Откуда нам сие? За что?
Когда разлетятся остатки пыли и блеснет воздушная белизна… и вот сейчас же засквозит голубым. И уже среди бела дня мы научимся узнавать нашу радость, взирая на ясно-лазурное грустящее радостью небо. Белое сияние на внецветном фоне мировых бездн сквозит голубым. Таков оптический закон: это бывает всегда, когда белое подстилает бесцветная бездна. И вот, глядя в лазурь, мы видим, что невозможный вид бездн мира занавешен воздушно-белой фатой. Только пристальный взор обнаруживает бездну, открывающуюся в прозрачном океане белого воздуха, как подстилающий этот океан фон, как дно — бездонное дно — как бездну. Соединение бездны мира, находящейся там, где нет ни времен, ни условий, с воздушно-белой прозрачностью как с символом идеального человечества — это соединение открывается нам в соединяющем цвете неба — этом символе богочеловечества, двуединства. ‘Принимая Меня, принимаете Отца… Я в Отце и Отец во Мне’, — говорит Христос. Воздушная белизна, сквозящая бездной мира, — вот что такое небо. ‘Кто познает природу вещей и свою собственную, тот познает, что такое небо, — говорит Конфуций, — потому что оно именно и есть внутренняя сущность’.
Исходя из цветных символов, мы в состоянии восстановить образ победившего мир. Пусть этот образ туманен, мы верим, что рассеется туман. Его лицо должно быть бело, как снег. Глаза его — два пролета в небо — удивленно-бездонные, голубые. Как разливающийся мед — восторг святых о небе — его золотые, густые волосы. Но печаль праведников о мире — это налет восковой на лице. Кровавый пурпур — уста его, как тот пурпур, что замыкал линию цветов в круг, как тот пурпур, который огнем истребит миры, уста его — пурпурный огонь. То здесь, то там мы в состоянии подсмотреть на лицах окружающих ту или другую черту святости. То лазурно-бездонные очи удивят нас, и мы остановимся перед ними, как перед пропастями, то снеговой оттенок чела напомнит нам облако, затуманившее лазурь. Блеснет Вечность на детски чистом лице. Блеснет и погаснет, и не узнают грустные дети, печать какого имени у них на челе. Зная отблески Вечного, мы верим, что истина не покинет нас, что она — с нами. С нами любовь. Любя, победим. Лучезарность с нами. О, если б, просияв, мы вознеслись. С нами покой. И счастье с нами.
1903
Произведения Андрея Белого печатаются по тексту прижизненных авторских публикаций: Белый А. Арабески: Книга статей. М.: Мусагет, 1911, Белый А. Луг зеленый: Книга статей. М.: Альциона, 1910. В комментариях указываются также первые публикации статей, составивших данные сборники.
Тексты воспроизводятся в соответствии с ныне принятыми нормами правописания, но с учетом некоторых своеобразных особенностей орфографии и пунктуации автора.
Впервые: Белый А. Арабески. М, 1911. С. 115-129. Статья написана в 1903 г., как часть публиковалась в составе статьи ‘Символизм как миропонимание’ (Мир искусства. 1904. No 5).
С. 91. ‘Бог есть свет…’ — неточная цитата. — См.: Дан. 2:22, Ин. 1:5.
‘Увидел я <...> было как снег’. — Дан. 7:9.
Определением черта, как юркого серого проходимца… — см.: Мережковский Д. С. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества. М., 1909, Он же. Гоголь и черт. М., 1906.
С. 92. ‘Пустыня растет…’ — из книги Ф. Ницше ‘Так говорил Зара-тустра’ (ср.: Ницше Ф. Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 221).
‘И заревет на него <...> померк в облаках’. — Ис. 5:3.
С. 93. Хранится пламень неземной… — из стихотворения М. Ю. Лермонтова ‘Отрывок’ (‘На жизнь надеяться страшась…’) (1830).
Гляжу на будущность с боязнью… — из стихотворения М. Ю. Лермонтова ‘Гляжу на будущность с боязнью…’ (1838?).
Закат горит огнистой полосой… — неточная цитата из стихотворения М. Ю. Лермонтова ‘Смерть’ (1830). У Лермонтова:
Закат горит огнистой полосою,
Любуюсь им безмолвно под окном,
Быть может, завтра он заплещет надо мною,
Безжизненным, холодным мертвецом…
Слеза по щеке огневая катится… — из стихотворения М. Ю. Лермонтова ‘Романс’ (1830-1831).
Не встретит ответа… — из стихотворения М. Ю. Лермонтова ‘Есть речи — значенье…’ (1839).
С. 94. Что судьбы вам дряхлеющего мира?.. — неточная цитата из стихотворения M Ю. Лермонтова ‘На буйном пиршестве задумчив он сидел’ (вариант 1840 г.). У Лермонтова:
Он говорил: ликуйте, о друзья!
Что вам судьбы дряхлеющего мира?..
Над вашей головой колеблется секира,
Но что ж!.. Из вас один ее увижу я.
Настанет год, России черный год… — из стихотворения М. Ю. Лермонтова ‘Предсказание’ (1830).
Конец уже близок, нежданное сбудется скоро… — из стихотворения Вл. Соловьева ‘Сон наяву’ (1895).
Мне чудится — беда великая близка!.. — неточная цитата из стихотворения А. А. Голенищева-Кутузова ‘1-е января 1902-го года’. У автора:
Мне чудится — беда великая близка,
Но поступи ее никто не слышит…
‘Грязненькие’ трактиры… апокалипсический отблеск’ (Мережковский) — неточная и сокращенная цитата из книги Д. С. Мережковского ‘Л. Толстой и Достоевский’. Ср.: Мережковский Д. С. Л. Толстой и Достоевский. Вечные спутники. М., 1995. С. 124.
С. 95. ‘Вот, большой красный дракон <...> часть звезд’ (Откровение). — Откр. 12:3-4.
‘Являлися им <...> еще худшей’ — неточная цитата. Ср.: Прем. 17:6.
Одинокий к тебе прихожу… — неточная цитата из стихотворения А. А. Блока ‘Одинокий, к тебе прихожу…’ (1901): соединены I и III строфы, нарушена авторская пунктуация, что меняет смысл стихотворения. См.: Блок А. А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. М., 1997. Т. 1. С. 60.
‘Я я увидел жену, сидящую на багряном звере…’ — неточные цитаты (см.: Откр. 17:3-4).
‘Возлюбленные! <...> радуйтесь’. — 1 Петр. 4:12-13.
С. 95-96. ‘Но в этом огне <...> воскресшей Плоти’ — цитата из книги Мережковского ‘Л. Толстой и Достоевский’. См.: Мережковский Д. С. Л. Толстой и Достоевский. Вечные спутники. М., 1995. С. 104.
С. 96. ‘Лучше мне умереть, нежели оставить молитву ‘. — Дан. 6:13.
…назван ‘головней, исторгнутой из огня…’ — Зах. 3:1-2.
‘выходила и проходила перед ним’ — см.: Дан. 5:5.
‘Элой, элои Ламма Савахфани‘ (древнеевр.) — ‘Боже Мой! Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?’ — Мф. 27:46, Мк. 15:34.
С. 97. ‘Если я роздал все имение мое <...> никакой пользы’ — см.: 1 Кор. 13:3.
С. 98. …оканчивается голосом невесты: ‘Прииди’. — Откр. 22:17 (это не последний стих Откровения).
‘Главное значение в браке <...> способное к ‘обожению’ (‘Оправдание добра’) — неточная цитата из книги Вл. Соловьева ‘Оправдание добра. Нравственная философия’ (см.: Соловьев В. С. Соч.: В 2 т. М., 1988. Т. 1. С. 491).
‘Жажда в созидающем <...> к браку’ (Ницше). — Ницше Ф. Так говорил Заратустра // Соч. Т. 2. С. 51.
‘Пусть я кого-нибудь люблю, любовь не красит жизнь мою’ — начальные строки стихотворения М. Ю. Лермонтова (без названия, 1831).
С. 99. Ничто не сблизит больше нас… — неточная цитата из стихотворения М. Ю. Лермонтова ‘Стансы’ (1830). У Лермонтова:
Ничто не сблизит больше нас,
Ничто мне не отдаст покой…
Хоть в сердце шепчет чудный глас:
Я не могу любить другой.
Люблю мечты моей созданье… — из стихотворения М. Ю. Лермонтова ‘Как часто, пестрою толпою окружен…’ (1840).
‘Что лилия между тернами, то возлюбленная моя…’ — Песн. 2:2.
‘Что яблонь между лесными деревьями…’ — Песн. 2:2-3.
…’злое пламя земного огня’ — из стихотворения Вл. Соловьева ‘Вся в лазури сегодня явилась…’ (1875).
С. 100. ‘Истинно, истинно говорю вам <...>Я в нем’. — Ин. 6:48,56.
‘Вскоре вы увидите Меня…’ — Ин. 16:16, 23,33.
‘Я вам сказываю, братие…’ — 1 Кор. 7:29-31.
‘…Я есмь Альфа и Омега, Начало и Конец…’ — Откр. 1:8.
‘Я уже не в мире, но они в мире…’ — Ин. 17:11
С. 101. ‘Яувижу вас опять, и возрадуется…’ — Ин. 16:22-23.
‘Принимая Меня, принимаете Отца…’ — см.: Ин. 14:9-12.
‘Кто познает природу вещей…’ — слова принадлежат не Конфуцию, а его верному ученику-продолжателю Мэн-цзы (Мэн Кэ, 371-289 до н. э.). Сам Белый в мемуарах пишет, что читал в ‘Вопросах Философии и Психологии’ перевод книги ‘Середина и постоянство’ Конфуция (см: Белый А. На рубеже двух столетий. М., 1989. С. 337). Однако названный трактат имеет подзаголовок ‘Священная книга последователей Конфуция’. В 1895 г. книга публиковалась в вышеназванном журнале в переводе Д. П. Конисси (Кн. 29 (4), с. 382-403). Сходное по смыслу высказывание находим на с. 397. Ср. с более поздним переводом: ‘Мэн-цзы сказал: ‘Тот, кто до конца использует свои умственные способности, тот познает свою природу. Кто познает свою природу, тот познает небо. Сохранять свои умственные способности, заботиться о своей природе — это путь служения небу…’ (Древнекитайская философия. Собрание текстов: В 2 т. М., 1972. Т. 1. С. 246).