И. Ф. Колотовкин
Своя своих
ПРИМЕЧАНИЯ
Своя своих, Колотовкин Иван Флавианович, Год: 1909
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Рассказы и повести дореволюционных писателей Урала. В двух томах. Том второй
Свердловское книжное издательство, 1956
Все вышло из-за пустяков. Правда, любящий иногда щегольнуть дешевеньким либерализмом, не мешавшим, однако, гнуть рабочих в бараний рог, управляющий промыслами на тот раз не остерегся и высказал слишком вольные мысли насчет чрезмерного обилия высокоторжественных дней. Это верно. Но ведь тут дело было в тех тысячах рублей, какие отнимал пропавший в летнюю пору рабочий день. А слово-то не воробей — лови его, как выпустишь! Вот оно и пошло летать. А отставной писарь в поселке, зубы проевшая на кляузах приказная строка, не будь глуп, да слово это самое — цоп! Да в бумагу, да к исправнику.
Тому бы, известно, по дружбе объясниться келейно, посоветовать приятелю не говорить напредки непотребных слов, за которыми, как ему было известно, и крамолы-то никакой не таилось. Так вот поди ж ты! Не знаешь, где упадешь. Законность какая-то на ту пору обуяла, служебное рвение… Ох, если бы да знать тогда! Не знал.
Вот и приехали на промысла хорошие гости: мундирчики с иголочки, шпоры позвякивают, все-то на них блестит, сверкает. Красота! Приняли отменно: бал, ужин с шампанским, музыка, дамы… Уехали, очарованные сами и всех очаровав. Долго воздушными поцелуями обменивались. Управляющий после того так полюбил военных, что стал свято чтить не только царские дни, а и все кавалерийские праздники. Даже флагов нашили в большом изобилии.
Только господин исправник после ближайшего первого числа не получил с промыслов традиционного конвертика с лаконическим: ‘в собственные руки’. Изумился, подождал недельку.
‘Может, забыли просто… Хотя, как забыть? Ну да мало ли! А вдруг да… Нет, нет!’ — сам испугался мелькнувшей догадки.
И неделя, другая прошла, а конвертика нет как нет.
— Господи, неужто? Конечно, по закону не обязаны, просить нельзя… Да разве одни писаные законы? Освященный веками обычай стоит закона, уважение его не менее обязательно…
Пришло следующее первое число и опять не принесло ничего. Выходило уже — не забыли, а наоборот,— припомнили.
— А, вы вот как! Хорошо же, посмотрим. Пока не трогали закона, жили да радовались:
— Ах, что и за исправник! Ему бы губернатором…
— Вот это — управляющий… Не копеечник! Сейчас видна натура, размах… Белая косточка!
А как попутал лукавый в недобрый час на законы опереться, и пошло:
— Хапуга! Держиморда! Я ему покажу, полицейской крысе…
— Выжига, вор, нигилист! Ему в остроге сгнить мало!
И чинили один другому всякие каверзы, пакости.
Событие исключительной важности, задолго оповещенное в ‘Ведомостях’ и взволновавшее уездные сферы далекой окраины: едет ‘по епархии’ преосвященный. Трепетали батюшки, морщились церковные старосты и монастырские казначеи.
— Понимаете: сам владыка! Особа! — внушительно подымал палец озабоченный исправник, раздавая инструкции. И становые пристава сломя голову летели сгонять народ для починки дорог.
Одновременно с этим вздумал обозреть свои владения какой-то Шляхтин, личность неизвестная, по крайней мере газеты о поездке его не обмолвились, никаких распоряжений на сей предмет от начальства не последовало.
— Мало ли тут директоров всяких компаний, владельцев и золотопромышленников ездит! Видали этого добра…
Так, разумеется, думал и владыка, вернее — совсем не думал, что поездка какого-то Шляхтина и его собственное путешествие могут составлять равноценные события, одно на другое влиять.
И однако на первой же после железной дороги почтовой станции пришлось услышать неожиданное:
— Каки теперь лошади! Все с Шляхтиным убежали.
Владыка, узнав о причине задержки, вопросительно, с тихою укоризною поглядел на сопровождавшего его исправника.
— Это недоразумение, ваше преосвященство… не извольте беспокоиться…— забормотал, краснея. И выбежал во двор.
— Что?! Да знаешь ли, что я могу с тобой сделать?— накинулся на почтосодержателя.— Кто едет-то? Как ты осмелился!
— Воля ваша,— развел тот руками,— только вон две пары стоят, потому, ежели для казенной надобности, без коней тоже нельзя…
— Я с тобой после разделаюсь,— зловеще прошипел исправник,— доставай скорее вольных!
— Нету вольных, восемнадцать троек под Шляхтиным ушли. Начисто! Подождать, не иначе, придется…
Точно вдруг потеряв способность речи, исправник несколько секунд стоял, выпуча глаза. Мужик, потупясь, ковырял в носу. Потом точно кто плашмя ударил лопатой по чему-то мягкому. Раз, другой… Мужик покачнулся.
— Ваше скородие, владыка требуют!
Мужик как ни в чем не бывало высморкался кровью в подол рубахи, покрутил головой, ухмыляясь хитро и самодовольно всей физиономией, и отправился куда-то по хозяйству.
— Так-таки и нет лошадей? — коротко спросил преосвященный. Исправник, заикаясь, принялся со страха в чем-то оправдываться.
— Ну что же, я подожду, да…— проникновенно поглядел владыка.
Выехали только через семь часов, на измученных обратных лошадях. На всех следующих станциях повторилось то же самое, почти сказочные подробности рассказывались о проследовавшем поезде Шляхтина.
— Кто же вам коней оставит? Он по три целковых на водку дает, по десятке за тройку с перегона!
— И секлетари с ним, и доктора, и повара, а камердин весь в медалях да прозументах… Одних генералов, чай, до десятка!
— Нет, ведь это пренебрежение, насмешка какая-то… Я буду жаловаться! Так нельзя… Не мне, скудоумному и убогому, а сану моему довлеет, за себя я все прощаю, но здесь оскорблен представитель…
— Простите, владыка! Я в отчаянии… я, видит бог, всей душой…
— Я вас и не обвиняю. Понимаю, вижу, как вас убивает. Тут золотой телец… Да кто же, этот муж?
— Владелец промыслов… еврей, ваше преосвященство… Сейчас узнал, что царский прием на границе его владений оказан, священник похвальным словом приветствовал…
— Как? Православный священник? Иудея? Кто же этот иерей?
— Из его имения, Феогност Купелин! —с готовностью подсказал исправник, родственницу которого этот самый отец Феогност сжил с места учительницы.
— Возмутительно! Православный священник… иудею! Надменному гордецу, из-за которого епископ терпит надругательства… Нет, я буду требовать правосудия!
— Смею ли просить, владыка, вашей защиты и представительства пред господином губернатором? Я все делал…
— Вполне, всеконечно, можете располагать моим покровительством! И от себя, и за вас стану протестовать против дерзкого неуважения к власти…
По приезде в городишко преосвященный отправил жалобу в губернию, а отцу Феогносту отрешение от должности с предписанием немедля явиться пред владычные очи. Отсюда же, ободренный архиереем, исправник почтительно, но властно потребовал из управления промыслов сведений: какими видами на жительство располагают прибывшие туда лица и имеют ли вообще право жительства в губернии, будучи иудейского вероисповедания? Торжествующе улыбался, потирая руки.
С триумфом, действительно, невиданным, въехал Шляхтин в свое имение, в котором могло бы вместиться все царство Польское. И дом, над которым день и ночь работало несколько сот человек, был похож на дворец в этих дебрях: до тридцати комнат, с великолепною мебелью из столицы, с дорогими материями по стенам, ливрейные слуги, флаг на кровле…
Все это понадобилось для месячного, первого и последнего, конечно, пребывания на промыслах их владельца.
Странную, невероятную бумагу от исправника получил управляющий. Даже из рук выронил, как прочел, испарина прошибла. Побежал за советом к личному секретарю Шляхтина.
— Извините, не смею доложить его превосходительству сам… Вот видите, исправник… грубый и невежественный человек, конечно…
Секретарь отнесся совсем необычайно. Читая, все выше подымал брови, улыбаясь, а кончив, вздернул плечи и громко, весело захохотал.
— Черт возьми! Хорошо, я доложу…— сквозь смех едва мог ответить.— Для курьеза, само собой! У него — паспорт?.. Нет, каково! Доложу обязательно… Паспорт! А? Курьез, курьез…
Едва ушел управляющий, как прибежал встревоженный, запыхавшийся отец Феогност и просит непременно личного свидания с владельцем. Очень доступный вообще, тот сейчас же принял.
— Ваше превосходительство! Защитите, помогите! Семеро детей… Что же я такого сделал? Ваше превосходительство! — взывал обескураженный попик, потрясая архиерейской бумагой.
Перед обедом лакей Шляхтина принес в контору депешу, объяснив, что приказано отправить с нарочным.
‘Видно, губернатору’,— подумал управляющий.
Но, прочитав адрес и текст телеграммы, разинул рот и замер в благоговейном ужасе.
После богослужения в соборе владыка проследовал к градскому голове. К обеду съехалось все, что было именитого, богатого, чиновного. Когда зашла речь о неудобствах дорог, преосвященный пожаловался на сугубые тяготы и лишения, испытанные по милости какого-то проезжего Шляхтина.
Это вызвало среди гостей неловкое замешательство. Разговор на минуту оборвался, кое-кто переглянулся.
— Вашему преосвященству, вероятно, неизвестно, что это тот самый… известный, не только русский, а общеевропейский банкир, обладатель колоссальных богатств? У него огромные связи. Очень жаль, что вам пришлось претерпеть, но… тут уж всякая власть, к несчастию, бессильна! — заметил один из гостей.
— Да-а… До ста миллионов состояние! — вздохнул другой.
— По всем дорогам экстренный министерский поезд подают!
— Губернаторы встречают, а коли изволит почивать, губернатор ни с чем возвращается, только на вагон посмотрит…
— Еще бы! Тут и с министрами не очень почтительны, должники и клиенты есть повыше… По всему свету владения, сто миллионов! За достоверное известно, ваше преосвященство, что на балах у него бывают…
Тут следовали имена, от которых владыку хватило холодком, а когда вспала на память отправленная жалоба, бросило в жар.
— Из сего, мнится, можно заключить, что… что эта персона занимает до некоторой степени официальное положение в высших сферах? — прерывающимся голосом вымолвил он.
— О да! в самых высших, ваше преосвященство… Крупнейший жертвователь, благотворитель, почетный член и глава всяческих обществ, учреждений…
Тут следовал, вместо ошеломляющих имен, цикл анекдотов и легенд о Шляхтине, от которых волосы становились дыбом.
— Понимаете, среди бала сама пошла собирать в пользу раненых… Ну, кто откажет? Триста, пятьсот рублей вынимают… А он вырвал листок из записной книжки, пописал что-то карандашиком, подает: в любом банке, говорит, получите… Сто тысяч! Тщеславие, конечно, эксцентричная выходка, но какой эффект!
Владыка почувствовал себя утомленным и отбыл в монастырь. Там ожидала его срочная телеграмма: ‘От имени его высокопревосходительства господина… предлагаю, а от себя лично убедительно прошу извинить за причиненные беспокойства и отменить, буде возможно, ваше распоряжение в отношении священника Феогноста Купелина, чем предотвратите многие серьезные мне и, вероятно, другим неприятности. Доброжелательный к вам губернатор’.
Точно камень с плеч. Вместо недавней усталости — радостное возбуждение и потребность действовать, действовать… Владыка, почти не обдумывая, без остановок написал обширную, братски нежную телеграмму губернатору, пространно продиктовал отеческое прощение отцу Феогносту, наградил его скуфьей и еще чувствовал в себе избыток силы и благоволения. Но когда доложили об испрашивающем аудиенции исправнике, он вдруг сделал недовольное лицо и объявил:
— Болен. Не принимаю.
Служка, однако, вскоре опять вернулся, смиренно кланяясь и что-то зажимая в руке:
— Очень просят, преосвященнейший владыка!
— Ну, пусть войдет… Что еще там у него?
Принял холодно, глядя совсем в другую сторону, куда-то за окно. И морщил лоб.
— Ваше преосвященство… заступитесь! Без объяснения причин, без суда и следствия… без права поступления навсегда уволен! — из глубины растерзанной души воззвал готовый расплакаться исправник.
— Ну, что ж вам от меня угодно? Я не по вашему ведомству, ничего не могу, кажется, ясно! Не приемлю на себя смелости судить, но… верно, заслужили! Оставьте же меня…
— Вашему преосвященству известно… единственно в интересах ваших, усердствуя за престиж высшей власти… Вы же обещали свое высокое покровительство, ваше преосвященство! — с отчаянием гибнущего выкрикнул забывшийся чиновник полиции.
— Ах, полноте об этом! — вдруг, в свою очередь раздражаясь, повернулся к нему владыка.— Вы воспользовались моей слабостью, греховным побуждением… это стыдно, недостойно! Надо прощать обиды, это долг христианина… И потом… вы ввели меня в заблуждение, да! Сказано: несть эллин и иудей… Это великая, святая заповедь. Вы обманули, вы скрыли от меня высокие добродетели этого человека! Вы солгали, умолчали!
— Ваше преосвященство!
— Я вам это прощаю и… более ничего не имею сказать! Господь с вами…— благословил он и вышел из комнаты.
С тех пор утекло немало воды. Управляющий промыслами Шляхтина получает свои восемнадцать тысяч в год, владыка занимает где-то архиепископскую кафедру, и даже отец Феогност давно увенчан камилавкою. Только злополучный исправник, спившийся с круга, оборванцем шляется по канцеляриям и ищет ‘попранную справедливость’. Над ним все смеются, а знававшие его прежде иногда дают гривенник.
Печатается по тексту газеты ‘Приуралье’, 1909, 1 марта.