ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
. М. PШЕТНИКОВА
ПЕРВОЕ ПОЛНОЕ ИЗДАНІЕ
ПОДЪ РЕДАКЦІЕЙ
А. М. СКАБИЧЕВСКАГО.
Съ портретомъ автора, вступительной статьей А. М. Скабичевскаго и съ библіографіей сочиненій . М. Pшетникова, составленной П. В. Быковымъ.
Цна за два тома — 3 руб. 50 коп., въ коленкоровомъ переплет 4 руб. 50 коп.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе книжнаго магазина П. В. Луковникова.
Лештуковъ переулокъ, домъ No 2.
1904.
Май мсяцъ 186* года
Часъ ночи. Въ город Ильинск и его окрестностяхъ темно. Небо чисто отъ облаковъ и тамъ, вверху, ярко мелькаютъ мильярды звздъ съ длинною полосою млечнаго пути. Съ рки дуетъ легкій холодный втерокъ, прохладно, но хорошо, пахнетъ весной, и если бы не слякоть, то съ удовольствіемъ можно было бы пройтись по городу, гд почти большая часть оконъ въ деревянныхъ домахъ заперты ставнями, и нигд не видно огня. А еще лучше сидть на набережной, слушая плескъ бурливой рки, окрики караульныхъ изъ-подъ горы и изъ самого города, и лай собакъ. Кром этого въ самомъ город тишина: повидимому спятъ вс.
Начинаетъ свтать. Тихо. Только кое-гд кричатъ мужскіе голоса: ‘слушай!’ одинъ за другимъ — кто теноромъ, кто неопредленнымъ голосомъ, и такимъ же манеромъ лаютъ собаки: залаетъ сперва одна собака, за ней другая, потомъ третья, четвертая и наконецъ залаютъ вразъ уже неопредленное количество собакъ. Но и этотъ концертъ скоро смолкаетъ, и на нсколько минутъ настанетъ тишина гробовая, изрдка, впрочемъ, нарушаемая стукомъ палокъ объ заплоты.
Но вотъ уже обрисовываются дома. На Волг видны лодки съ рыболовами. Вотъ къ берегу пристала лодка. Изъ нея вышли двое мужчинъ — одинъ въ нанковомъ пальто, другой въ халат, у того, на которомъ нанковое пальто, надта на голов фуражка съ зеленымъ околышемъ и съ кокардой, волосы короткіе, маленькіе усы, у другого на голов тоже фуражка, но на ней нтъ кокарды и на ногахъ у него нтъ сапоговъ, какъ у его товарища, а надты рваныя ботинки. Втащивши кое-какъ лодку, они, пошатываясь, пошли въ городъ. Но такъ какъ имъ приходилось подниматься на гору по единственной грязной и крутой дорог, то, если бы не весла, которыми они подпирались, имъ пришлось бы довольно трудно.
Хотя на пути, въ сторон отъ дороги, и стоитъ кабакъ съ вывской: ‘Перепутье’, но ихъ не пустили бы туда, да и кабакъ былъ охраняемъ огромной блой собакой, привязанною толстой веревкой къ небольшой будк. Они взошли на площадь, посреди которой стоитъ небольшая церковь, а спереди, на самомъ краю, къ рк, насажены дв аллеи березъ и тополя, а за церковью, тоже на площади, устроено три дерсвянпыхъ амбара, съ нсколькими дверьми въ каждомъ, и нсколько небольшихъ открытыхъ лавокъ. Прошедши церковь, они пошли по широкой улиц. На углу этой улицы стоитъ пятистнная будка и около нея столбъ, но въ ея полукруглыхъ окошкахъ разбиты стекла, а на столб нтъ фонаря. Идутъ они и ругаются. Сзади ихъ детъ кто-то въ телг.
— Слу-шай!— кричитъ на углу пронзительно мужской голосъ, которому вторятъ уже немногіе охрипшіе голоса…
— Кто идетъ?— спрашиваетъ идущихъ съ веслами мужчина въ ситцевомъ халат съ черною трещеткою подъ лвою мышкою и съ толстою палкою въ лвой рук.
— Я теб дамъ:— кто идетъ! ослпъ, что ли?— сказалъ мужчина въ халат.
— А!! много рыбы-то, Кузьма?
— Вся тамъ!— и онъ указалъ рукой по направленію къ рк, но размахнулся такъ, что упалъ. Подъхала телга. Въ телг лежали березовыя полнья, накладенныя на скорую руку, рядомъ съ лошадью шелъ мужчина въ рваномъ пальто. Вс обмнялись ‘добрымъ здоровьемъ’, а караульщикъ проговорилъ:
— Попадешься же ты когда-нибудь! У кого сляпалъ!
— Э-э!… Небось, заворуешь! Лсу сколь, а рубить не велятъ. Почемъ нон дрова-то? Три!
— Что и говорить: времена нонче куды какъ тяжелы. Вотъ опять гляди кабы желзную дорогу не стали строить: тогда по пяти заплатишь. Не даромъ я и изъ Егорьевска сюда переселился — раззоръ одинъ: эта чугунка все къ рукамъ прибрала. Ужъ я смкаю, не посолъ ли какой отъ чугунки и пожаръ-то у насъ учинилъ: вдь тридцать два дома сгорло, страсти Господни!
— Бда. Вотъ теперь и бани запечатали, караулить велятъ днемъ и ночью… А ты погляди, сами-то они что длаютъ? Вонъ исправникъ, да казначей и прочіе по улицамъ дутъ — сигары курятъ, а какъ нашъ братъ съ трубкой выйдетъ за ворота — такъ въ полицію тащатъ. Самосуды! Да я, братъ, на снник постоянно съ трубкой спать ложусь и ничего — Богъ хранитъ, потому что я знаю, какъ надо курить.
— Вотъ стало быть, братъ, ты и поджигатель!— проговорилъ чиновникъ и прибавилъ:— пойдемъ-ка въ полицію.
— Ты еще что за птица?
— Та и птица, что скоро женюсь на дочери виннаго пристава Яковлева.
— Это и видно: у Яковлева-то сегодня крестины, а ваше благородіе и не приглашены видно.
— Дуракъ! приглашали, да не пошелъ, потому что я въ ссор съ головой, а голова приглашенъ кумомъ.
Чиновникъ пошелъ дальше.
— Ты слышалъ?— спросилъ онъ Кузьму.
— Чего?
— Что у пристава крестины?
— А!!
Больше Кузьма не въ состояніи былъ говорить: онъ шелъ почти съ зажмуренными глазами, упираясь на чиновника.
— Вдь это обида! Я женихъ, онъ выдаетъ за меня Марью, и вдругъ не пригласилъ… Онъ даже скрылъ отъ меня, что у него сегодня крестины. Какъ ты объ этомъ думаешь?.. И какъ это я не узналъ! А еще хожу мимо ихняго дома!
Товарищъ молчалъ.
— Надо на попятный дворъ. Не такъ ли?
— Именно.
— Я сейчасъ обругаю его противъ его же дома.
— Ну… Охота!
— И обругаю! Я дворянинъ, а онъ что!.. Я помощникъ бухгалтера въ казначейств, а онъ подъ судъ отданъ за старую службу. У него теперь десятая родилась, пусть-ка онъ выроститъ… Нынче, братъ, должность не скоро получишь, а женишковъ и подавно хорошихъ не скоро найдешь. Я ему утру носъ-то… Видишь?— и чиновникъ остановился.
Направо противъ ихъ, черезъ дорогу, стоитъ девятиоконный каменный домъ. Половина верхняго этажа освщена, въ четырехъ окнахъ мелькаютъ тни, а изъ пятаго, отвореннаго, слышится пискъ двухъ скрипокъ. Изъ двора слышится ржаніе лошадей.
— Видишь?!— произнесъ злобно чиновникъ: — танцуютъ, на скрипк пилятъ… А я-то что же такое?
Кузьма очнулся, глянулъ на домъ и промычалъ что-то.
— Нтъ, ты пойми: какъ они безъ меня могли? Теперь Машка съ казначеемъ танцуетъ… Пойдемъ!
— Куда?
— Къ нимъ.
— О-охъ, вы полунощники! Велика бда, что не пригласили!.. Оно еще къ лучшему: у васъ, поди, и на зубокъ-то нечего положить,— проговорила женщина, сидящая съ трещоткой у воротъ трехъ-оконнаго низенькаго деревяннаго дома, около котораго стояли чиновникъ и Кузьма.
— Ахъ, это ты Зелениха!
— Караулю, батюшка!.. Да вотъ съ этой музыкой, да съ ребятишками своими случилась: не спятъ, на улицу просятся. А вы, Никандро Иванычъ, слышали новость?
— Какую?
— А еще женихомъ себя величаете: вдь Дарья-то Андреевна убжала изъ монастыря. Ихняя кухарка сказывала мн сегодня. Самъ-то письмо отъ игуменьи получилъ. Вотъ что-съ!..
— Неужели?
— Врать, что ли, стану! Сегодня вечеромъ мн даже ихній дворникъ сказывалъ. Вс, говоритъ, какъ узнали объ этомъ — письмо, слышь, получили — чуть не перегрызлись.
— Странно… Какъ же говорили, что она уже въ монашкахъ?
— Вотъ то-то, что они васъ хотли надуть!
— Ну, ты ужъ, пожалуйста! Я вдь и…— И онъ замахнулся.
— Мн все равно, только врядъ ли вы много получите въ приданое! Вотъ вамъ лучше бы на Дарь Андреевн жениться…
— Ты думаешь?
— Да еще не пойдетъ.
— Почему?
— Потому что она умне и бойче васъ.
— Ну, братъ… Да ее, поди, и на домъ не пустятъ.
— Богъ ее знаетъ. Говорятъ, она беременна ужъ.
— Что-о ты!! Вотъ теб и покорно благодарю!!.
— Ей-Богу… И я этого не ожидала, а жалко! Если она сюда прідетъ… Да нтъ, нельзя!
— Да, можетъ-быть, это враки, можетъ, мачиха нарочно разславляетъ.
— А можетъ-быть. Только я думаю, какъ она жить будетъ? Она еще передъ отъздомъ говорила мн, что ей хочется работать. Но если это такъ, такъ это одна дурь: попробовала бы она поработать по-нашему… Свой-то хлбъ о-ёё какъ тяжело достается!
Отворились ворота, изъ двора выхали гости, мужчины и дамы. Въ дом погасили огни, заперли окна. Пока гости вызжали, чиновникъ ушелъ во дворъ. Стало порядочно свтло. За выздомъ гостей, крестя ротъ и звая, ушла спать и Зелениха. Вдругъ послышался съ рки свистъ парохода, а черезъ полчаса на улиц, по направленію къ яковлевскому дому, шла двушка лтъ восемнадцати, въ сренькомъ бурнус, въ круглой шляпк и съ большимъ узломъ.
Городъ Ильинскъ расположенъ въ полуверст отъ рки Волги на лвомъ ея берегу, на возвышенномъ мст. Въ немъ, съ достоврностью можно сказать, жило въ описываемое время не больше шести тысячъ жителей обоего пола и были дв церкви и кладбище. Затмъ онъ ничмъ не знаменитъ, но какъ городъ старинный, извстенъ тмъ, что много разъ выгоралъ.
По наружности своей онъ мало чмъ отличается отъ другихъ маленькихъ русскихъ городовъ. Каменныхъ домовъ въ немъ штукъ восемь,— остальное строеніе, за исключеніемъ церквей, деревянное. Но за то у рдкаго дома нтъ садика. Тротуары существуютъ только у двухъ большихъ домовъ, ночью улицы не освщаются, кром праздниковъ, когда обыватели ходятъ въ церковь, на крышахъ домовъ стоятъ кадки, большею частью пустыя и разсохшіяся, на окнахъ непремнно красуются банки съ какими-нибудь цвтами и растеніями. Оживленія немного, кром субботы, когда каждый изъ жителей запасается провизіей на рынк на всю недлю. Хотя кое-гд и стоятъ столбы, по фонарей на нихъ нтъ, фонари эти красуются только во время прізда въ городъ губернатора, а потомъ исчезаютъ снова. Сверхъ того, городъ оживляется по утрамъ и вообще въ то время, когда мальчики идутъ въ училища — уздныя и приходскія (свтскія) и обратно, и служащій людъ стремится на службу и со службы, да по вечерамъ въ хорошіе лтніе дни, когда любители сильныхъ ощущеній прохаживаются на берегу рки по алле, а другіе, почти все населеніе, высыпаютъ за ворота съ какой-нибудь легкой работой, съ яблоками или грушами, дятъ, курятъ и толкуютъ о своей бдности, о плутняхъ купцовъ и должностныхъ чиновниковъ, и сплетничаютъ другъ на друга. Трудовая, тяжелая жизнь видится по преимуществу только на берегу рки, гд складываютъ и откуда увозятъ черезъ городъ разные товары, въ самомъ же город, кром трехъ-четырехъ кузницъ, ни фабрикъ, ни заводовъ не существуетъ, даже рдко можно увидать новый строящійся или старый поправляемый домъ. Городъ самъ ничего не производитъ, а только потребляетъ для себя то, что достанетъ на своей площади изъ амбаровъ-магазиновъ, или изъ другихъ городовъ, боле его развитыхъ въ промышленномъ отношеніи. Впрочемъ сады даютъ фрукты, пчелы — медъ и воскъ, нсколько человкъ разводятъ табакъ и длаютъ его удобнымъ для куренія и нюханія, но все это находится въ первобытномъ состояніи и продается на берегу рки судорабочимъ и пассажирамъ, а во время ильинской ярмарки на площади и сельскимъ жителямъ въ самомъ небольшомъ количеств.
Большинство жителей состоитъ изъ мщанъ, меньшинство — изъ купцовъ и лицъ, служащихъ въ разныхъ присутственныхъ мстахъ. Первые большею частью торгаши и люди занимающіеся чмъ-нибудь, вс роды ремеслъ находятся, за очень небольшими исключеніями, въ рукахъ мщанъ, которые такимъ образомъ кормятся какъ отъ купцовъ, такъ и отъ людей, занимающихся коронною службою, а эти послдніе кормятся жалованьемъ и посильными приношеніями купцовъ и мщанъ, если только послдніе имютъ съ первыми дловыя сношенія. Большая часть домовъ принадлежитъ купцамъ и мщанамъ, самая меньшая — чиновникамъ, потому что купцы наживаютъ капиталъ всякими неправдами, а мщане не гнушаются никакими черными занятіями, и жены ихъ, кром того, снабжаютъ холостыхъ чиновниковъ и небогатыя семейства молокомъ и овощами, стираютъ блье, моютъ полы, а нкоторыя продаютъ на берегу хлбъ. Чиновники же, кром своей службы, ничмъ не занимаются и дома имютъ т, которые тутъ выросли или получили эти дома въ приданое за женами.
Мщане съ давнихъ временъ считаютъ себя силой и въ то же время людьми самыми обиженными. Силой — потому, что они въ прежнія времена защищали не только свой городъ, но и другіе города, униженными — потому, что имъ не давали тхъ правъ, какими пользовались чиновники. Но такъ какъ изъ этого положенія выбиться не было возможности, а число ихъ и чиновниковъ съ каждымъ годомъ возрастало, то многимъ изъ нихъ пришлось коротать жизнь очень бдно, употребляя въ пищу ржаной хлбъ съ пескомъ, мелкую рыбу, горошницу и тертую рдьку съ квасомъ, потому что доставать заработокъ приходилось не всмъ, и часто хорошій портной сидлъ безъ дла по недл и по дв, а рка давала средства только лтомъ, рубить же воровски лсъ сдлалось опасно. Если и бывали порядочные заработки, то деньги уходили на подарки чиновникамъ за дла, на угощенія въ большіе праздники, почему многіе мщане находились въ кабал у кулаковъ-купцовъ. Кром этого, у рдкаго не было коровы, и слдовательно приходилось покупать сно. По всмъ этимъ причинамъ мщане очень враждебно относились къ чиновному классу и къ купцамъ, чему много способствовало, во-первыхъ, то, что почти половина мщанъ принадлежала къ раскольникамъ, а во-вторыхъ, то, что жительство этихъ раскольниковъ, находившееся къ прежнее время подъ горой, теперь было занято подъ склады товаровъ. Еще до основанія города, подъ горою была расположена слобода, жители которой, считая себя свободными людьми, занимались преимущественно рыболовствомъ и весной снабжали хлбомъ всхъ плававшихъ мимо города людей. Нельзя сказать, чтобы они были миролюбиваго характера. Впослдствіи, съ наплывомъ людей служилыхъ и прізжихъ купцовъ они были причислены къ городу и названы мщанами. Мало-по-малу, вс невзгоды обрушились главнымъ образомъ на нихъ. Отъ нихъ стали требовать и денегъ, и рекрутовъ, и услугъ, купцы же стали эксплуатировать ихъ. Со временемъ, эта вражда усилилась до того, что каждый мальчикъ и двочка изъ слободы видли въ городскомъ мальчик или двочк врага. Вообще слободскіе мщане слыли чуть-чуть не за разбойниковъ, такъ что черезъ слободу даже днемъ ходить было небезопасно, и если въ город случались кражи и убійства, то это приписывалось имъ. Мало-по-малу однакожъ городскіе купцы и торгаши-мщане такъ прижали слобожанъ, что они поневол должны были уступить, и стали пускать въ свои дома на квартиры чиновниковъ и родниться съ ними, но на самомъ дл стоило задть чмъ-нибудь одного мщанина изъ слободы, какъ поднималась вся слобода, и эта вражда оканчивалась только какимъ-нибудь престольнымъ праздникомъ въ город, когда горожане изъ послднихъ своихъ достатковъ до отвалу кормили и до безчувствія поили своихъ знакомыхъ мщанъ изъ слободы. Къ чиновникамъ какъ слободскіе, такъ и городскіе относились не одинаково. Нсколько человкъ изъ чиновниковъ даже пользовались общимъ расположеніемъ, какъ люди старые и никуда не вызжавшіе изъ города. Съ семействами-то этихъ чиновниковъ и роднились мщане. Другіе же чиновники состояли изъ прізжихъ, и эти прізжіе никогда не пользовались расположеніемъ мщанъ, и если послдніе замчали, что какой-нибудь изъ прізжихъ ухаживалъ за слободскою двицей, то принимали мры, чтобъ у него отпала всякая охота даже проходить черезъ слободу.
Теперь этой слободы нтъ и слобожане слились съ горожанами, построивъ на пустопорожнихъ мстахъ дома. Со времени уничтоженія слободы по приказу начальства, которому почему-то не понравились ветхіе домики подъ горой, вражда мщанъ къ чиновникамъ возрасла больше. Но за то слобожане, не имя возможности властвовать надъ ркой, какъ прежде, стали сдержанне и, скрпя сердце, занялись ремеслами. Поэтому теперь вс роды ремеслъ находятся въ рукахъ мщанъ. Если же сюда и зазжаетъ какой-нибудь аферистъ, то недолго онъ живетъ въ город, и узжая, не только ничего не наживши, но даже проживши привезенныя деньги, проклинаетъ Ильинскъ.
Что касается до интеллектуальныхъ удобствъ города Ильинска, то въ немъ существуютъ приходское и уздное училища, основанныя за десять лтъ до начала настоящаго разсказа. Въ этихъ училищахъ учатся мальчики всхъ классовъ, но кончаютъ курсъ только дти чиновниковъ, мщанскія же дти большею частью заканчиваютъ обученіе или приходскимъ училищемъ, или первымъ классомъ узднаго училища, а дти купцовъ иногда доходятъ и до второго класса. Для двочекъ училищъ не существуетъ, и поэтому меньшинство ихъ обучается дома.
Въ каждомъ город, большомъ и маленькомъ, значительномъ и ничего незначащемъ, непремнно существуетъ, если не нсколько, то по крайней мр одинъ домъ, чмъ-нибудь отличающійся отъ другихъ. Такъ и въ Ильинск каждый житель знаетъ съизмалтства о четырехъ домахъ: о дом виннаго пристава Яковлева, о дом протопопа Григорія Ивановича Пьянкова, братъ котораго и по настоящее время служитъ гд-то въ сан епископа, о дом узднаго судьи Крюкова и о дом купца Зиновьева. Но изо всхъ этихъ домовъ больше всего извстенъ и славится домъ ныншняго пристава, назадъ тому два года бывшаго узднымъ стряпчимъ, Андрея Ивановича Яковлева. Домъ этотъ обращаетъ на себя вниманіе девятью окнами въ верхнемъ этаж, какъ съ улицы, такъ и съ площади, съ цвтами и съ бутылями на окнахъ, выходящихъ на площадь, и съ разбитыми стеклами въ окнахъ нижняго этажа. Въ окнахъ этого нижняго этажа сдланы чугунныя съ рзьбою ршетки. Онъ обращаетъ на себя вниманіе каждаго новоприбывшаго въ городъ своею высокою деревянною крышею, ничмъ не окрашенною, а также своимъ большимъ садомъ и заплотомъ вокругъ него, наверху котораго торчатъ остріемъ вверхъ огромные гвозди. Этотъ домъ никогда не принадлежалъ какому-нибудь графскому или древнему дворянскому роду, такъ какъ въ Ильинск такія знаменитости рдко живали, несмотря на живописные берега, на рку и на то, что въ узд его есть много дворянъ-помщиковъ. Тмъ не мене это все-таки домъ древній. Говорятъ, что въ немъ прежде жилъ намстникъ города и въ нижнемъ этаж помщалась городская тюрьма, въ которую сажали воровъ и другихъ обвиняемыхъ въ какихъ-нибудь преступленіяхъ людей и изъ другихъ мстъ, что эта тюрьма считалась самою крпкою не потому, что въ нижнемъ этаж были ршетки, а потому, что подъ нижнимъ этажемъ находились темные подвалы, куда запирали преступниковъ, которые тамъ большею частью и умирали, не дождавшись суда надъ ними. Посл пожара, отъ котораго остались только одн стны, эти стны стояли нетронутыми нсколько лтъ. Въ пустыхъ площадкахъ на полуразрушившихся печахъ и стнахъ обитали голуби, галки и вороны, а деревенскіе жители, не имвшіе въ город пристанища, частенько ночевали тамъ. Такъ продолжалось нсколько лтъ, казна не имла средствъ возобновить домъ, со стороны же покупателей на него не находилось. Мало-по-малу горожане стали извлекать изъ него небольшую выгоду: такъ, они выломали ршетки и продали ихъ, стаскали печные кирпичи и даже принялись-было за стны.
Лтъ десять сряду оставленный домъ служилъ для суеврныхъ людей источникомъ неисчерпаемыхъ толковъ. Вс женщины были убждены, что тамъ по ночамъ живутъ кикиморы, что нсколько личностей будто бы даже видли по ночамъ огни въ дом и слышали какую-то пляску, по ночамъ и мужчины боялись ходить мимо дома, а шли другими улицами и переулками, этимъ домомъ пугали дтей, и вс были убждены въ томъ, что не сдобровать тому человку, который купитъ его и постарается на свою голову отдлать. Городское начальство даже ходатайствовало о томъ, чтобы эти стны сломать, а мсто съ фруктовыми деревьями, могущими приносить кое-какой доходъ, поручить надзору полиціи. А между тмъ эти опаленныя стны у всхъ горожанъ были какъ бльмо на глазу и съ каждымъ днемъ страхъ боле и боле увеличивался. Бывали случаи, что въ стнахъ этого дома находили скоропостижно умершихъ, и смерть ихъ приписывали чертямъ. Губернское начальство наконецъ отступилось отъ дома, его купилъ купецъ, но умеръ вскор по перезд въ домъ, семейство купца выхало изъ него, заперло его, но тутъ нашелся смльчакъ, которому сильно захотлось завладть домомъ. Это былъ молодой секретарь узднаго суда Яковлевъ. Онъ женился на дочери умершаго купца и, получивъ въ приданое этотъ домъ, уговорилъ судью перевести судъ въ нижній этажъ. Впослдствіи он туда же пустилъ и земскій судъ. Слухи о чертяхъ прекратились, потому что суды изгнали чертей.
Двнадцатый часъ дня. На улицахъ города Ильинска грязно, хотя и печетъ солнышко, грязно оттого, что недавно только-что пересталъ идти большой дождь, который въ какіе-нибудь полтора часа такъ смочилъ песокъ и глину на улицахъ, что нужно было запасаться галошами самыхъ большихъ размровъ для того только, чтобы перейти съ одного угла на другой. Но зато, несмотря на сильно грющее солнце, у тхъ домовъ, у которыхъ есть садики, дышется легче, пахнетъ сиренью или геранью и жасминами, хотя изъ отворенныхъ оконъ тянетъ, какъ изъ открытой печки, жаромъ, съ запахомъ, похожимъ на печеный хлбъ. Легкій втерокъ слегка колеблетъ листки деревьевъ, съ которыхъ падаютъ дождевыя капли на идущаго около заплотовъ, и наводитъ не то нгу, не то умиленіе, такъ-что если бы въ эту пору случилось идти такимъ образомъ петербургскому жителю, то ему бы подумалось: вотъ она жизнь-то гд настоящая! И ему непремнно захотлось бы долго-долго наслаждаться этою жизнью, если бы до его слуха не доходили бранчливые голоса изъ маленькихъ домишекъ, населенныхъ мщанами и ихъ ворчливыми старухами, крикъ ребятъ, бгающихъ во дворахъ и посреди улицъ безъ штановъ, босикомъ, и болтающихъ ногами воду въ ручейкахъ, и дополняющія эту картину семейной жизни — бродящія по улицамъ свиньи съ поросятами. Такой пшеходъ, довольствуясь теплотою, запахомъ отъ цвтовъ, легкимъ втеркомъ и голубымъ небомъ, по которому кое-гд еле-еле плывутъ блыя тучки съ срымъ оттнкомъ, въ эту пору рдко кого встртитъ на городскихъ улицахъ, за исключеніемъ двухъ-трехъ сторожей, идущихъ отъ почтовой конторы куда-нибудь съ книжками или дестевыми подъ мышками, да еще какого-нибудь блднолицаго молодого человка въ полиняломъ пальто или сюртук и съ форменной фуражкой на голов, изобличающей въ немъ писца.
Ровно въ половин двнадцатаго часа изъ Богородицкой церкви вышелъ сторожъ съ жестяною купелью и дьячокъ въ суконномъ подрясник, опоясанномъ широкимъ вышитымъ поясомъ. И въ блой поярковой шляп съ широкими полями. Они сли на линейку, принадлежащую винному приставу Яковлеву, кучеръ котораго (онъ же и дворникъ) Трифонъ Клементьичъ, очень толстый господинъ, съ лысиной, длинными черными волосами и большою бородой съ просдью — человкъ въ город извстный и уважаемый всми.
Дьячку рдко приходилось здить на линейк, но онъ сидлъ важно, съ самодовольствіемъ поглядывая на дома. Къ тому же онъ былъ мужчина рослый, молодой и красивый, съ курчавыми рыжими волосами и только-что начивающей выступать бородкой. Въ город его называли молодымъ, потому что онъ жилъ съ молодою женою въ медовомъ мсяц, а самъ говорилъ всмъ, что его скоро посвятятъ въ дьяконы, такъ какъ его тесть дьяконъ переведенъ за голосъ въ губернскій городъ, гд и числится при архіерейскомъ хор. Сторожъ, не зжавшій въ линейкахъ, да еще такого туза, какъ бывшаго стряпчаго Яковлева, напротивъ, чувствовалъ себя неловко и готовъ былъ лучше идти по грязи, чмъ сидть, но его удерживало одно: надежда получить отъ виннаго пристава водки и денегъ за то, что онъ тоже участвовалъ въ привезеніи купели. Кучеръ былъ сердитъ.
Сперва вс хали молча. Кучеръ не оглядывался, сторожъ не любилъ разговаривать вообще, дьячокъ ждалъ, пока къ нему не обратятся, такъ какъ онъ считалъ себя выше этихъ людей, но натура у него была такая, что онъ не могъ молчать долго.
— Клементьичъ? А Клементьичъ? Много у васъ будетъ гостей?— спросилъ онъ вдругъ кучера.
Кучеръ промолчалъ.
— Что это у васъ нын рдко гости бываютъ?— опять спросилъ дьячокъ кучера.
— Будетъ время, и совсмъ не будемъ приглашать,— отвтилъ кучеръ рзко и тономъ обиженнаго человка.
— Что такъ! Али воля?… Да вдь у твоего-то барина не было крпостныхъ.
— Что же, что не было! Небось! получше кого другого живемъ,— сказалъ кучеръ обидчиво и ткнулъ рукой по направленію къ тому дому, въ которомъ жилъ земскій исправникъ, и продолжалъ:— куда ни позови, везд идетъ, а у самого двери постоянно на запор.
— Ну, у него жена нмка, а нмцы вдь русскихъ не любятъ.
— Кабы не любили, не здили бы къ намъ. Она какъ ни прідетъ къ намъ, то и дло играетъ съ барыней, Мариной Осиповной, въ преферансъ. Нынче ихъ не приглашали — не стоютъ. Марина-то Осиповна ужъ пять недль, какъ родила, а эта исправничиха нтъ чтобы провдать — здорова ли, молъ. Оно и то надо сказать, у нихъ, у господъ, другіе порядки, чмъ у насъ, у насъ, у мщанъ, попросту: поссоримся и помиримся, а у господъ нту этого.
— Разумется. Господа люди образованные.
— Кабы мы умли писать, и мы бы не уступили. Вонъ, посмотри, письмоводитель у Андрея Иваныча — мщанинъ, а орудуетъ всми длами: Андрей Иванычъ знай только подписываетъ.
— Это такъ. Но я подразумваю все-таки образованіе — ученость, напримръ, вотъ хоть бы я: я скоро буду самъ дьякономъ.
Кучеръ отвернулся и съ презрительной улыбкой посмотрлъ на дьячка.
— Не вришь небось?
Кучеръ, ничего не сказавъ, сталъ торопить лошадей. Дьячокъ обидлся и тоже сталъ молчать.
— Нынче Андрей Иванычъ ужъ не даетъ на свчку по гривеннику, какъ прежде, когда былъ стряпчимъ. Нынче онъ и въ кошелекъ кладетъ копеечку, а не серебряный пятачекъ. Оно хотя эти серебряные пятачки бралъ къ себ отецъ протопопъ, а все же, значитъ, у Андрея Иваныча раднія было больше!— проговорилъ сторожъ.
— Да, да! Отецъ протопопъ сказывалъ ономедни, что онъ и за исповдь сталъ меньше получать отъ виннаго пристава,— проговорилъ въ свою очередь дьячокъ и захохоталъ.
— Вамъ бы все брать! И такъ мы много водки и вина всякаго даримъ. Нынче не т доходы… Вы то разсудите, сколько у Андрея Иваныча дтей. На моихъ глазахъ у него сегодня десятую будете крестить, а до меня еще сколько ихъ было крещено! Теперь вотъ у него съ этой двчонкой считается въ живыхъ ровно десять. Ихъ, поди, надо кормить, одть, выучить, къ мсту пристроить. Я больше васъ знаю его… Вотъ что! Деньги-то вдь не съ неба падаютъ!— проговорилъ кучеръ.
— Такъ-то оно такъ, да вдь у него дв дочери уже пристроены замужъ, третья нынче тоже выйдетъ замужъ, старшій сынъ становымъ, другой тоже, поди, поступилъ на службу, третій служитъ въ Сибири, а Дарья Андревна въ монастыр…
— Ну, такъ что! Не ваше дло считать… Нынче становые не то, что прежде, нынче завелись слдователи, а Дарь Андревн такъ и слдуетъ жить въ монастыр.
Черезъ пять минутъ они въхали во дворъ яковлевскаго дома.
Домъ выходилъ во дворъ большимъ прямымъ угломъ и имлъ въ нижнемъ этаж три крыльца, штукатурка со стнъ во многихъ мстахъ отвалилась, и на этихъ мстахъ некрасиво обозначились почернлыя отъ времени дранки, такъ что по одному взгляду на стны можно было заключить, какъ старъ этотъ домъ. Въ трехъ верхнихъ окнахъ, самыхъ крайнихъ, къ амбару, въ которомъ помщаются погребъ, каретникъ, жилья для коровъ и проч., видны какіе-то цвты въ банкахъ, коробочки, принадлежащія, какъ кажется, женщинамъ, и кисейныя занавски, на четырехъ окнахъ, ближнихъ къ углу, занавсокъ нтъ, а на каждомъ стоятъ по дв большихъ бутылки. Изъ этихъ оконъ слышится серебристый звонкій разговоръ, принадлежащій женскимъ голосамъ. На подоконникахъ остальныхъ оконъ, какъ внизу, такъ и вверху, замчаются кипы бумагъ, большихъ книгъ съ рваными корешками и верхними корками, оттопырившимися отъ песку, ежедневно по нскольку разъ попадающему на страницы при засыпаніи чернилъ. Вверху замчаются два человка, разговаривающихъ у окна, оба они въ форменныхъ сюртукахъ со свтлыми пуговицами, внизу у оконъ сидятъ у столовъ писцы. На среднемъ крыльц трое служащихъ курятъ папироски. При вид линейки вс эти люди начали острить кто надъ кучеромъ, кто надъ дьячкомъ, но больше всего доставалось сторожу. Но лучше всего было взглянуть направо: тамъ, черезъ сажень отъ воротъ, начиналась деревянная фигурчатая, выкрашенная голубою краскою ршетка, которая тяпулась вплоть до заднихъ построекъ и соединялась такимъ образомъ съ садомъ. За этой ршеткой, на разстояніи пяти саженъ ширины и десяти длины, разведенъ садикъ, въ которомъ дв прямыхъ аллеи. Посреди этихъ аллей сдлано нсколько неправильныхъ дорожекъ, усыпанныхъ мелкимъ голешникомъ, а около нихъ, на кругахъ и трехугольникахъ, цвтутъ желтые, голубые и малиновые цвты. Недалеко отъ заплота, выходящаго на улицу противъ входа въ палисадникъ, построена небольшая бесдка, вокругъ которой растетъ восемь тополевыхъ деревьевъ, тощихъ, но высоко поднимающихся кверху. Въ этомъ палисадник чирикаютъ птички. Во двор чисто, хотя и бгаетъ нсколько курицъ съ двумя птухами, которыхъ безпрерывно сгоняетъ съ мста четырехлтій здоровый мальчикъ, одтый по-господски. Недалеко отъ каретника стоитъ большая повозка съ кожаными накладкой и фартукомъ.
Пріхавшихъ встртилъ самъ хозяинъ. Это былъ невысокаго роста плотный, здоровый и еще красивый мужчина, несмотря на свои пятьдесятъ шесть лтъ, такъ что, взглянувъ на него, емуможно было дать не боле 45-ти. Лицо у него широкое, полное, съ желтыми и съ оттнкомъ пебольшой красноты щеками, гладко выбритыми. Онъ улыбался, голубые глаза глядли привтливо, такъ и казалось, что это самое добрйшее существо въ мір, но въ глазахъ замчалась сосредоточенность, точно онъ всю жизнь или занимался книгами и письмомъ, или что-нибудь обдумывалъ, лобъ широкій, съ блымъ отливомъ, гладкій, но на немъ, какъ бы вслдствіе какого-то горя, замчается небольшая полоска по самой середин, надъ носомъ, волоса сдые, рдкіе, зачесаны гладко на виски, на темени небольшая лысина. Одтъ онъ въ вицмундиръ, съ околышемъ министерства финансовъ и съ мдными пуговицами, на коихъ красуются гербы той губерніи, къ которой принадлежитъ городъ Ильинскъ. На вицмундир прилплены: пряжки за XXV лтъ, медаль въ память послдней войны, а на ше орденъ Станислава.
Зала имла бы вполн казарменный видъ, если бы на каждомъ изъ трехъ оконъ не стояли банки съ разными цвтами. Стны были просто облены, около нихъ стояли стулья съ ршетками, посредин комнаты стоялъ круглый столъ, покрытый вязаною блою скатертью, въ переднемъ углу, подъ большими кіотами въ серебряныхъ позолоченныхъ окладахъ, стоялъ мраморный столъ, на которомъ находился маленькій образъ съ золотымъ окладомъ и лежали библія, требникъ и псалтирь, такъ какъ въ этой зал регулярно каждое утро, передъ обдомъ, ужиномъ и посл нихъ, а также передъ сномъ, все наличное семейство Яковлева должно было справлять молитвы по очереди, то-есть по требнику и псалтирю долженъ былъ читать кто-нибудь изъ дтей опредленное число молитвъ. Зала повидимому находилась въ середин дома, такъ какъ по правую и по лвую его сторону были двери, изъ коихъ первая была отперта, а другая заперта, и отъ одной до другой двери черезъ всю залу на крашенномъ желтою, отчасти уже стершеюся краскою полу былъ постланъ въ полъ-аршина ширины зеленый коверъ.
Изъ гостей больше всхъ выдавался протопопъ Сергй Иванычъ Третьяковъ, отецъ умершей второй жены Яковлева. Онъ высокъ, худощавъ, съ большою лысиною, которую обрамливаютъ коротенькіе, рдкіе пучки сдыхъ волосъ, эти волосы, вмст съ коротенькою, рдкою сдою бородою, придаютъ лицу еще боле близны и затемняютъ совсмъ отцвтшіе, когда-то каріе глаза. Въ его лиц, улыбк и глазахъ замтна простота и добродушіе. Онъ часто кашляетъ, говоритъ охриплымъ голосомъ и когда открываетъ ротъ, то въ немъ, вмсто зубовъ, видятся одн только пожелтвшія десны, голова немножко трясется. Онъ очень любитъ вступать въ споры, не любитъ никому уступать и сердится, если кто-нибудь не представитъ фактовъ, а говоритъ только по убжденію. У него на голов малиноваго плиса камилавка, которая уже давнимъ давно отцвла, такъ какъ онъ получилъ ее уже годовъ двадцать тому назадъ и съ тхъ поръ носитъ только въ экстренныхъ случаяхъ,— въ другіе же дни надваетъ простую шляпу. На немъ черная плисовая ряса, надваемая тоже въ экстренныхъ случаяхъ. Въ дополненіе къ этому надо прибавить, что онъ держитъ въ рукахъ толстую дубоваго дерева трость, оправленную подъ лакъ съ крючкомъ вмсто набалдашника. Безъ этой трости онъ не ходитъ никуда: она для него единственный другъ, она для него страсть, какъ табакъ, собака и т. п. Онъ иметъ семьдесятъ лтъ отъ роду, состоитъ за штатомъ, вдовъ, дтей не иметъ.
Другая личность, мене обращающая на себя вниманіе, это Осипъ Флорычъ Зиновьевъ, отецъ теперешней жены Яковлева — Марины Осиповны. Онъ высокъ ростомъ, очень толстъ, съ одутловатымъ, жирно-краснымъ лицомъ, точно испытывающимъ цлые дни холодъ. Борода и волосы у него черные, лоснящіеся, глаза плутовато-хитрые, вообще во всей его фигур проглядываетъ мщанинъ-гостинодворецъ. Онъ считается въ город первымъ купцомъ, и хотя платитъ только вторую гильдію, но по капиталу и по каверзамъ, творимымъ имъ, могъ бы смло записаться въ первую. Въ настоящее время онъ занимаетъ въ город должность городского головы и состоитъ старостой въ Богородицкой церкви. Одтъ онъ въ длиннополый сюртукъ съ двумя рядами свтлыхъ пуговицъ и съ медалью на ше. Сидитъ рядомъ съ протопопомъ Третьяковымъ, развалившись на стул, и постоянно обращается только къ нему и къ хозяину, на другихъ же смотритъ свысока и отвчаетъ нехотя, какъ будто стараясь показать, что онъ человкъ имъ не парный, и если говоритъ съ ними, то единственно изъ расположенія къ хозяину, своему зятю, къ которому онъ пожалуй тоже не очень-то много иметъ уваженія.
Напротивъ протопопа, по другую сторону стола, сидлъ Осипъ Андреичъ Яковлевъ, старшій сынъ хозяина, становой приставъ перваго стана Ильинскаго узда, плотный, высокій и краснощекій молодой человкъ съ длинными черными волосами, густыми усами и съ голубыми глазами. Въ его движеніяхъ замчается вертлявость, доходящая до того, что онъ не прочь и пофиглярничать, иногда онъ глядитъ по-кошачьи, но не бросается на противника, а встряхиваетъ волоса и съ взглядомъ, выражающимъ затаенную злобу, отворачивается, вздыхаетъ и вновь старается придать глазамъ невозмутимое спокойствіе. Это былъ одинъ изъ тхъ людей, которые долго помнятъ нанесенное имъ оскорбленіе, за что его не любили какъ товарищи по училищу, такъ и сослуживцы, и даже недолюбливало начальство, видвшее въ немъ заносчиваго человка, нердко обращавшагося со своими жалобами, помимо ближайшаго начальства, прямо къ губернатору, который, считая себя прогрессистомъ, любилъ молодыхъ чиновниковъ съ новымъ направленіемъ, но безъ вольнодумства. Вообще онъ былъ на хорошемъ счету, какъ полицейскій дятель, скоро раскрывавшій слдствія, и хотя съ введеніемъ судебныхъ слдователей дла у него поубавилось, но работы все-таки было много, такъ какъ съ освобожденіемъ крестьянъ ему приходилось играть роль исполнительнаго и усмирительнаго полицейскаго дятеля. Впрочемъ, въ крестьянскомъ кругу его не считали варваромъ, потому что онъ на крестьянъ кричалъ въ самыхъ рдкихъ случаяхъ, не дрался, какъ дрались его товарищи, не пьянствовалъ, а былъ со всми вжливъ, хотя и принималъ подчасъ довольно крутыя мры, но крестьяне его не любили и несли ему въ подарки послднее свое состояніе, которое онъ, по новой мод, принималъ по настоятельной просьб дарившаго.
Рядомъ съ нимъ сидлъ Викторъ Осипычъ, сынъ Зиновьева, только что записавшійся въ купцы молодой съ блдно-истощеннымъ лицомъ мужчина, узкими карими заспанными глазами, выражавшими апатичное состояніе и съ большими ушами, въ одномъ изъ которыхъ — правомъ — постоянно носитъ золотую сережку, похожую на кольцо. Онъ ведетъ себя очень смирно, тупо, съ разинутымъ ртомъ, смотритъ то на отца протопопа, то на сосда, то въ отворенную дверь, и если сосдъ обращается къ нему со словомъ, онъ разваетъ моментально ротъ, показываетъ два ряда почернвшихъ отъ табаку зубовъ и начинаетъ испуганно мигать глазами, и успокоится и приметъ прежнее положеніе только тогда, когда его оставятъ. Однако, сосдъ его, Осипъ Андреичъ, выросшій и даже учившійся съ нимъ до второго класса узднаго училища, да и самъ батюшка, Осипъ Флорычъ, знаютъ его не такимъ. При отц и у родни онъ держитъ себя смирне агнца, скоро хмелетъ до того, что его незамтно отъ родителя или отъ хозяина уводятъ спать, не играетъ въ карты и вообще ведетъ себя, какъ неопытный мальчикъ (ему 21 годъ), но нужно увидать его за Волгой. Ужъ не тотъ тамъ Викторъ Осипычъ! И откуда тамъ появляется тогда разной молодежи — мщанъ, купеческихъ сынковъ и чиновниковъ съ молодыми женщинами сомнительной наружности и легкаго поведенія. Пьянство идетъ страшное, орутъ псни, безобразничаютъ, и стоитъ въ это время горожанину выйти на берегъ, чтобы сказать: ‘а, это Витька съ цпи сорвался!’ Однако, удовольствія эти ему помнились долго, потому что родитель, несмотря на совершеннолтіе, подвергалъ его въ своей конюшн тлесному наказанію. Въ город Виктора Осиповича считали за погибшаго человка, забитаго, двицы считали его необразованнымъ за то, что онъ не умлъ по-свтски разговаривать, и отзывались объ немъ, что у него моченое лицо.
По другую сторону Зиновьева, за другимъ столомъ, сидли уздный судья Алексй Николаевичъ Крюковъ, высокій, худощавый, съ впалыми блыми щеками старикъ, съ остриженными подъ гребенку сдыми волосами. Взглядъ у него суровый, такъ что люди, видвшіе его въ первый разъ, называли его крысой, но люди, знающіе его ближе, отзываются объ немъ, какъ о самомъ добрйшемъ существ, боящемся даже убить муху, и удивляются, какимъ образомъ такой добрый человкъ можетъ подписывать приговоры подсудимымъ. При этомъ надо замтить, что судья уже нсколько лтъ глухъ на лвое ухо, и потому въ разговорахъ постоянно поворачиваетъ къ говорящимъ съ нимъ правое ухо, накладывая за него правую ладонь. Вотъ почему и теперь онъ обращается больше въ сторону Зиновьева и протопопа, и рдко оборачивается въ сторону сидящихъ съ нимъ рядомъ по лвую руку казначея Викентья Мордарьича Чечелибухина и земскаго исправника Ильи Иваныча Давыдова, которые разговариваютъ большею частью другъ съ другомъ.
Изъ комнатъ по лвую сторону слышались женскіе голоса на разные тоны и чей-то охриплый мужской голосъ, вторившій имъ, по временамъ раздавался смхъ одной или двухъ женщинъ или всхъ разомъ. Хозяинъ и гости вели дружественную, но пустую бесду, иначе сказать — переливали изъ пустого въ порожнее.
— А у насъ въ узд скоро будутъ дв новыя личности: мировой посредникъ и судебный слдователь,— говорилъ кто-то Осипу Андреичу.
— Гм!
— Что, нравится вамъ это?
— Мн все равно… Конечно дла прибавится больше, потому что обоихъ придется наставлять,— самодовольно отвчалъ молодой Яковлевъ.
— А-а, не нравится!
— Много денегъ у казны — вотъ что! Къ чему эти слдователи?— не понимаю. Ну, посредникъ — дло другое,— проговорилъ старикъ Зиновьевъ.
— А почему посредники нужны по-вашему?
— Потому что они не даютъ помщикамъ много воли.
— А если я самъ помщикъ?
— Мн что за дло?
— А если мн это не по губ?
— Такъ вотъ я и испугался!
— Что вы на это скажете, Осипъ Андреичъ!— обратился псправникъ къ молодому Яковлеву.
Но въ это время въ залу вошелъ изъ другой комнаты въ сопровожденіи дочери Зиновьева, двицы Анисьи Осиповны, и жены Осипа Андреича, Мары Антоновны, пожилой, плотный мужчина съ большимъ животомъ, весьма выдающимся впередъ, съ карявымъ, загорлымъ отъ зды лицомъ, въ форменномъ фрак съ такимъ же воротникомъ и пуговицами, какъ и у Андрея Ивановича, съ двумя крестами на ше и пряжкою за XXX лтъ на фрак. Вся его фигура изобличала въ немъ жителя губернскаго города и человка, занимающаго важную должность. Онъ, покачиваясь на об стороны, медленно шелъ въ сопровожденіи двухъ дамъ и кланяясь проговорилъ:
— Мое почтеніе, господа.
Гости встали, а Осипъ Андреичъ ушелъ въ прихожую. Дамы тоже раскланялись съ гостями и, вмст съ важнымъ господиномъ, подошли подъ благословеніе къ протопопу. Оказалось, что этотъ господинъ былъ двоюродный братъ Андрея Иваныча, асессоръ ревизскаго отдленія казенной палаты, и пріхалъ сюда, подъ видомъ освидтельствованія торговли, отдохнуть недльку-другую у брата. Зовутъ его Ипполитъ Аполлоновичъ Яковлевъ.
Анисья Осиповна была бы очень красивая двушка, если бы ея лицо не портили веснушки. Въ карихъ ея глазахъ замчалась пытливость, а въ манерахъ не было той застнчивости, какая замчается у многихъ двушекъ ея лтъ, ей съ Рождества минуло только семнадцать. Ея волосы пепельнаго цвта были просто зачесаны и даже кой-гд торчали и спалзывали, почему она должна была часто ихъ приглазкивать руками, на ней было надто простенькое ситцевое платье палеваго цвта безъ всякихъ особыхъ украшеній, подъ платьемъ не было кринолина, а въ ушахъ она носила серебряныя легонькія сережки. Тмъ не мене, во всей ея фигур было много хорошаго, такъ что можно было удивляться, какимъ это образомъ у такого родителя, какъ Осипъ Флорычъ Зиновьевъ, могла вырости такая дочь, если еще при этомъ брался въ соображеніе такой сынъ, какъ Викторъ Осипычъ. Этому обстоятельству въ Ильинск вс дивились и единогласно ршили, что или отецъ лелетъ свою капризную и своенравную дочь для того, чтобы выдать ее за какого-нибудь очень важнаго чиновника въ губернскій городъ, или дочь держитъ его въ рукахъ, такъ какъ самъ онъ частенько напивается до безчувствія, ссорится съ женой, отчего эта послдняя жалуется всмъ, что его вооружаетъ противъ нея дочь его отъ перваго брака. На сколько все это врно, читатель увидитъ дальше.
Совсмъ другое была Мара Антоновна, женщина 24 лтъ. Она была высока ростомъ, полна, какъ здоровая содержательница постоялаго двора. Лицо у ней продолговатое, носъ, похожій на еврейскій, брови черныя, но глаза разные: правый — карій, а лвый — срый, что сразу не замчалось, да и Осипъ Андреичъ, какъ онъ самъ говоритъ, узналъ объ этомъ уже тогда, когда объяснился съ ней въ любви и сталъ ее цловать. Волосы у нея густые, но къ нимъ на затылокъ, подъ стку, она прибавляетъ еще комокъ фальшивыхъ волосъ для приданія себ большей красоты, съ этой же цлью она и лицо свое натираетъ мломъ. На ней надто шелковое съ длиннымъ шлейфомъ платье, и на ногахъ у ней шелковые сапожки. Она часто ужимается губами, какъ бы стараясь этимъ придать себ грацію, кокетливо встряхиваетъ головой и постоянно поправляетъ свое платье, оборачивая голову назадъ. Такъ и видна въ ней дама, привыкшая бывать въ кругу аристократовъ-поклонниковъ, любящая танцы, и вообще женщина, желающая всмъ нравиться.
Какъ женщина, выросшая въ губернскомъ город и считающая себя губернской львицей, она съ шикомъ раскланялась съ гостями, подавъ каждому руку, и въ то же время взглянула на дверь въ прихожую, куда ушелъ ея супругъ, Анисья же Осиповна, поздоровавшись съ гостями, присла къ брату.
Исправникъ съ казначеемъ начали разсыпаться въ любезностяхъ съ бонтонною дамой. Началось опять переливанье изъ пустого въ порожнее.
— Ты, Осипъ, кажется, скоро заснешь?— спросила шутливо Анисья Осиповна брата.
— Скучно, сестричка,— отвтилъ тотъ тихо, но замтно было, что онъ очень обрадовался приходу сестры.
— А ты пройдись по комнат. Да вонъ и хозяинъ въ прихожей.
— А вотъ новость-то,— сказалъ старикъ Яковлевъ:— я письмо получилъ и отгадайте, откуда?
— Отъ Даши?
— Нтъ.
И Андрей Иванычъ показалъ на конвертъ.
— Изъ монастыря,— сказалъ Осипъ Андреичъ.
— Ужъ здорова ли?— вскричала Мара Антоновна.
— Прочитайте, папаша,— просилъ сынъ.
Андрей Иванычъ сталъ смотрть на конвертъ. Въ это время въ прихожую вошелъ давно ожидаемый протоіерей Григорій Иваповичъ Пьянковъ, толстый, низенькій, годовъ сорока мужчина съ широкимъ лицомъ, надменнымъ взглядомъ въ глазахъ, съ длинными, густыми черными волосами, въ камилавк и съ наперснымъ крестомъ.
— Извините, ради Бога,— опоздалъ. Непріятное извстіе получилъ — дядя очень нездоровъ. Надо все сообразить и поскоре хать,— проговорилъ Пьянковъ.
— Извините, что побезпокоили васъ,— извинялся хозяинъ.
— О, полноте! Малютка какъ… здоровъ?
— Да, да! Прикажите…
— Сдлайте одолженіе.
Андрей Иванычъ вышелъ и черезъ нсколько минутъ началось крещеніе, въ которомъ двочку назвали Анной.
У русскихъ въ маленькихъ провинціальныхъ городкахъ ведется испоконъ вка обычай такого рода, что родители не присутствуютъ при крещеніи ребенка, даже крестящій ребенка священникъ выгоняетъ вонъ отца или мать, если они вздумаютъ за чмъ-нибудь войти въ ту комнату, гд совершается таинство. Яковлевъ и его жена были люди религіозные, вполн слдующіе этому обычаю, и потому все совершеніе таинства проводили въ другихъ комнатахъ. Впрочемъ имъ бы и не выстоять всхъ молитвъ, потому что нужно было приготовить для гостей закуску и обдъ. Поэтому Андрей Иванычъ пошелъ распоряжаться насчетъ закуски и обда, прогнавъ своихъ дтей для того, чтобы положить на зубокъ ребенку рублевую монету. Монеты эти, извстно, идутъ въ пользу повивальныхъ бабокъ. А семейство Яковлева было большое. Въ живыхъ у него было съ теперешнимъ ребенкомъ ровно десять, за исключеніемъ отсутствующихъ, теперь находилось на лицо, кром Осипа, дочь Марья 21 года, сынъ Владиміръ 8 лтъ и дочь Евлампія 5 лтъ. По зову Андрея Иваныча, въ комнату вошли: Марья, двица полная, краснощекая, одтая по настоящему случаю въ шелковое платье и вдвшая въ уши огромныя сережки, сынъ Владиміръ, мальчикъ болзненный, нелюбимый отцомъ, но о которомъ Марина Осиповна часто плакала, думая, что ея любимый сынокъ того и гляди что умретъ. За ними ушли въ залу дв старухи, пріятельницы Марины Осиповны, изъ коихъ одна была жена дьякона, а другая мать разорившагося купца, и жена Зиновьева, Вра Петровна, худощавая, съ болзненнымъ лицомъ тридцати лтъ женщина, въ косынк на голов и въ китайской шали, надтой поверхъ люстриноваго платья.
— Никто еще не былъ?— спросилъ Яковлевъ Марью Андреевну.
— Нтъ,— отвчала она робко.
— А твой женихъ?
— Вы не посылали за нимъ.
— Вотъ мило! Что онъ за особа, чтобы мн посылать къ нему гонцовъ!
Яковлевъ пошелъ въ столовую. Въ ней было два окна, три шкафа и два стола — одинъ, самый большой — круглый по середин былъ накрытъ блой скатертью и на немъ уже стояли бутылки съ водкой, наливками и виномъ, и разныя холодныя закуски, на другомъ стол, что у оконъ, стояла посуда. Сама хозяйка, высокая, толстая женщина, съ бойкими карими глазами, лтъ тридцати пяти, съ широкимъ лицомъ, не выражавшимъ ничего особеннаго и мало чмъ отличающимся отъ лицъ купеческихъ женъ или женъ чиновниковъ, которымъ не приходится много хлопотать о насущномъ хлб. Но по лицу этому все-таки можно было заключить, что эта женщина назадъ тому годовъ десять или двнадцать была красивою,— то-есть красивою на столько, что могла влюбить въ себя мужчину своимъ румянцемъ щекъ, стыдливыми взглядами карихъ глазъ, кокетливо-мщанскими ужимками алыхъ губъ и большими косами черныхъ волосъ. Такова была хозяйка Марина Осиповна, одтая въ настоящую минуту въ шелковое голубое платье и въ кисейномъ чепчик на голов. Она отдавала приказанія старух-кухарк и кучеру Трифону, на которомъ теперь былъ надтъ старый яковлевскій сюртукъ, манишка, галстухъ и драповыя брюки. Кухарка перетирала посуду, а Трифонъ разставлялъ тарелки по столу.
— Все ли готово?— спросилъ жену Яковлевъ.
— Все. А ты этому пьянчужк Родіонк откажи. Сказала я ему, чтобы пришелъ,— его и нтъ. Вроятно онъ у тебя укралъ вина,— проговорила недовольно жена.
— Гм! Бестія… Ну, какъ-нибудь… Пошевеливайтесь.
— Теб бы все сейчасъ.
— Ну-ну.
И Андрей Иванычъ, откупоривъ одну бутылку, налилъ рюмку наливки и подошелъ къ жен.
— Ну, поздравляю, Маня!
Супруги поцловались, затмъ Андрей Ивапычъ выпилъ.
— Отчего ты не пригласилъ Павлова?
— Куда же ему… еще дядя обидится. Мы его позовемъ вечеромъ.
— А я сегодня дьячка славно огрлъ…— началъ-было кучеръ, но въ это время вошелъ письмоводитель Андрея Иваныча, Родіонъ Савичъ Дементьевъ, въ рваномъ, запачканномъ грязью сюртук и съ раскраснвшимся отъ водки лицомъ. Хотя онъ и старался держаться на ногахъ крпко, но его пошатывало. Кучеръ захохоталъ, Марина Осиповна сдлалась блдне, точно приходъ его былъ для нея какимъ-нибудь несчастіемъ, Андрей же Иванычъ съ усмшкой глядлъ на Родіона.
— Ну, зачмъ ты пришелъ, бестыжіе твои глаза!— напустился на Родіона Трифонъ.
— Не твое дло… Андрей Иванычъ… Я точно что маленько… а я ей-Богу не пьянъ,— началъ несвязно Родіонъ.
— Не пьянъ! Ха-ха! А въ полицію хочешь?— сказалъ Андрей Иванычъ.
— Ужъ для такого-то праздника…
— Отправь ты его ради Христа въ полицію,— сказала Марина Осиповна.
— Покорно благодарю… Это значитъ за вс услуги…
— Вотъ еще…
— Постойте, Марина Осиповна!.. Я теперича называюсь письмоводитель, а прилично ли мн сапоги чистить, блье кухарк колотить на рк? Это какъ?
— Молчать!— и Андрей Иванычъ ударилъ Родіонова по щек. Родіоновъ отшатнулся.
— Ты, каналья, еще вздумалъ грубить и въ моихъ глазахъ!.. Я теб что говорилъ сегодня утромъ?.. А? чтобы ты одлся почище и приходилъ помочь жен… А ты пьянъ! ты грубишь! Вонъ!!
— Простите великодушно!..
— Вонъ!! И не смй ко мн показываться. Я уже много теб прощалъ, а теперь ты осмлился при мн наговорить дерзостей моей жен… Вонъ! чтобы духу твоего здсь не было,— говорилъ запыхавшись отъ злости Андрей Иванычъ. Щеки его покраснли.
— Пожалуйте мн за полгода жалованье.
— Скажите, какой нахалъ! И это вы, Андрей Иванычъ, поблажаете. Пошелъ вонъ, негодяй!— кричала Марина Осиповна.
— У меня жена померла въ десять часовъ, вотъ я и пьянъ — сказалъ Дементьевъ.
— Врешь, врешь!— кричала Марина Осиповна, толкая Дементьева вонъ.
— Я бы тебя отправилъ въ полицію, да не съ кмъ,— кричалъ Андрей Иванычъ. Родіоновъ ушелъ, но Андрей Иванычъ нсколько минутъ пыхтлъ, топорщился у двери и обтиралъ лицо шелковымъ коричневаго цвта платкомъ.
— Экая пьяница! А я на него надялся… Длать нечего, ты, Трифонъ, замни его мсто.
— А если у него въ самомъ дл жена умерла?— сказалъ Трифонъ.
— Вретъ! не умерла, а онъ ее убилъ… Она постоянно приходила на него жаловаться, что онъ ее бьетъ… Ужъ онъ не укралъ ли у меня что-нибудь… А ты еще защищаешь его! О, охъ вы!!— говорила Марина Осиповна.
Въ это время въ столовую принесли окрещеннаго ребенка. За старухой-бабкой съ ребенкомъ шли: крестный отецъ ребенка, Ипполитъ Аполлоновичъ, крестная мать Марфа Антоновна, Марья Андреевна и Вра Петровна съ двумя старушками. Начались поздравленія, Андрей Иванычъ ушелъ въ залу. Тамъ Пьянковъ сидлъ между казначеемъ и Третьяковымъ.
— Да, думаю совсмъ убраться отсюда, и вы, Сергй Иванычъ, будете наврно рады моему отсутствію,— говорилъ Пьянковъ.
— Что мн радоваться: я старъ и давно самъ хотлъ на спокой, не пускали.
— Полно, старина!— началъ Пьянковъ.
— Пожалуйте! милости прошу!!— говорилъ хозяинъ съ улыбочкой.
— Полно вамъ грызтись-то изъ-за мста!— сказалъ исправникъ и повелъ Третьякова.
— Обидно…— проговорилъ Третьяковъ вполголоса.
— Терпть меня не можетъ. Не поврите ли: сколько онъ на меня доносилъ, писалъ,— говорилъ также вполголоса Пьянковъ казначею, который на это только развелъ руками.
Вс услись по старшинству. Пьянковъ занялъ предсдательское мсто, такъ что по об стороны его сидли — по правую Третьяковъ, потомъ самъ Андрей Иванычъ, казначей, по лвую — Ипполитъ Аполлоновичъ, судья и т. д., дамы сли отдльно отъ мужчинъ и по старшинству, Марина Осиповна, какъ хозяйка, за столъ не сла, а распоряжалась и упрашивала сть и пить, Трифонъ прислуживалъ.
Сначала обдъ шелъ неоживленно, говорили только Пьянковъ, Ипполитъ Аполлоновичъ и изрдка въ ихъ разговоры вставляли свои мннія самъ хозяинъ, исправникъ и казначей, остальные же ли и пили, смотря съ подобострастіемъ то на Пьянкова, то на Ипполита Аполлоновича, хозяйка отвчала ужимкою только въ томъ случа, когда кто-нибудь изъ старшихъ гостей обращался къ ней съ похвалой такому-то кушанью, при чемъ лицо ея прояснялось, и она самодовольно взглядывала на дамъ.
— А вы скоро намреваетесь ухать отсюда?— спросилъ Пьянковъ Ипполита Аполлоновича.
— Да думаю завтра утромъ.
— Полно вамъ, братецъ. Вы и недльки не гостили у насъ,— сказала Марина Осиповна.
— Скучновато здсь,— сказалъ Ипполитъ Аполлоновичъ.
— Ну, я думаю, скука-то везд одинакова — что здсь, то и въ губернскомъ,— сказалъ исправникъ.
— А я съ вами несогласна: въ губернскомъ вечера, танцы… какое общество!— вступилась Мара Антоновна.
— Я не участвую-съ на подобныхъ вечерахъ, не по карману.
— Ну, полноте, дяденька, вы теперь скоро будете совтникомъ и вамъ необходимо будетъ нужно бывать въ дворянскомъ собраніи.
— Ужъ нтъ: я старой привычки не перемню. То ли дло въ своей компаніи съ купцами или съ духовными. Меня владыка очень любитъ, я не одного семинариста попомъ сдлалъ.
— Да, я знаю… Мн очень пріятно. Отецъ Стефанъ, кажется, получилъ крестъ,— отвчалъ Пьянковъ.
— Да, это очень умный молодой человкъ. Въ его года, а ему кажется двадцать седьмой, рдкіе бываютъ инспекторами семинарій, по крайней мр нашей.
— Одно въ немъ, дяденька, скверно: говорятъ, большой драчунъ,— сказалъ Осипъ Аидреичъ.
— Что жъ, по-твоему такъ и спускать… Но твоему пусть мальчишки хоть на головахъ ходятъ… А, ты еще не знаешь, каковы эти семинаристы. А ихъ у зятя по крайней мр семьсотъ человкъ.
— Строгость необходима, я съ вами согласенъ. Вы посмотрли бы, какой у меня въ уздномъ училищ ведется порядокъ!— проговорилъ Пьянковъ.
— Ну, это еще доказываетъ только, что мальчики такихъ строгихъ людей никогда не любятъ,— проговорилъ въ свою очередь Третьяковъ.
— А-а! Задли стариковское самолюбіе!— сказалъ исправникъ.
— Мальчишекъ надо драть,— крикнулъ Зиновьевъ.
— Я не отрицаю, но только полегонечку, въ самыхъ крайнихъ случаяхъ, когда уже никакія мры не дйствуютъ,— защищалъ свою систему Третьяковъ.
— Позвольте спросить, какія это мры?— спросилъ Пьянковъ.
— Самыя легкія, у меня, во время завдыванія училищемъ, въ теченіе четырехъ лтъ, кажется только двое были наказаны, и то не боле пяти ударовъ, а между тмъ другіе учителя только и длали, что скли.
— Ддушка очень простыя употреблялъ вещи. Напримръ, спроситъ урокъ, и если урокъ не знаетъ мальчикъ прилежный, онъ на первый разъ велитъ ему встать съ книгой въ уголъ къ печк, во второй поставитъ къ печк на колни, а въ третій подзоветъ самаго лниваго ученика, который живетъ во вражд съ прилежнымъ ученикомъ, да и заставитъ ученика теребить за уши прилежнаго,— хвастался Осипъ Андреичъ.
— Я думаю, такая система, напротивъ, вселяетъ раздоръ между воспитанниками,— сказалъ Пьянковъ.
— Напротивъ: прилежный ученикъ посл такого срама становился отличнымъ ученикомъ, потому что его конфузили товарищи, и даже примирялся со своимъ врагомъ… Вообще у меня мальчики учились хорошо, не было такой распущенности,— сказалъ Третьяковъ.
— А вы думаете, что у меня обучаются плохо?— вступился Пьянковъ.
Хозяинъ пригласилъ гостей выпить, заговорили о посредникахъ.
— Я думаю, по крестьянскому присутствію хорошая служба?— началъ казначей.
— Не знаю. Я слышалъ только одно, что эти люди только понапрасну бумагу переводятъ, и знаю, что въ уздахъ торговля находится въ плохомъ состояніи, на томъ основаніи, что многихъ крестьянъ разорили, а маклаки стараются выжать все даромъ. Я вотъ и здсь замтилъ, что нынче уже не крестьяне продаютъ на рынк муку, масло и яйца, а прасолы, городскіе мщане,— проговорилъ Ипполитъ Аполлоновичь.
— Все это происходитъ отъ лности,— сказалъ Пьянковъ.
— Нтъ, не отъ лности, а оттого, что крестьяне поставлены между двухъ огней: между помщикомъ и посредникомъ,— горячился асессоръ.
— И находятся попрежнему въ рукахъ становыхъ приставовъ. Впрочемъ я не такъ выразился: безъ насъ они ни шагу!— вклеилъ отъ себя Осипъ Андреичъ.
— Васъ, молодой человкъ, не спрашиваютъ,— сказалъ асессоръ.— Я говорю про себя. Мои крестьяне, т. е. не мои, а моей жены, да это все равно, вотъ посмотрите, какъ они живутъ. Да они говорятъ: батюшко Ипполитъ Аполлоновичъ! Намъ никакой воли не надо: мы у тебя какъ у Христа за пазухой живемъ,— ей-Богу! Ну, говорю, ступайте, молодцы, на волю, уходите прочь. Ха-ха-ха!— куда! Въ ногахъ валяются,— только оставь! я только тмъ и пугаю, что говорю: ступай прочь!
— Это ужъ черезчуръ строго: куда же онъ днется безъ всего и съ семьей?— сказалъ Третьяковъ.
— Смиренствомъ тутъ ничего не подлаешь. Вотъ они и боятся. И если имъ что-нибудь скажетъ посредникъ, они посылаютъ ко мн старосту, я пишу посреднику — такъ и такъ, молъ, а если что, молъ, не по-моему, такъ я отцу твоему пожалуюсь, а не то и губернатору.
— А что, дяденька, смирны ваши крестьяне?— спросилъ Осипъ Андреичъ.
— Смирны, какъ агнцы.
— А не бунтуютъ, какъ у насъ?
— Смютъ! Да я имъ всю шкуру спущу. Пардонъ!— извинился асессоръ передъ дамами и продолжалъ:— былъ у меня одинъ мужиченко, невзрачный такой, лнтяй. Я бы его давно сдалъ въ солдаты, если бы онъ былъ помоложе и не хромой. Ну, вотъ онъ недли съ три тому назадъ и давай мутить мужиковъ, что-де имъ по положенію слдуетъ та же земля, которою они раньше пользовались. Т и развсили уши: смекнули, что новую землю нужно облаживать, а прежняя немного требуетъ ухода, ну и послали ко мн старосту. Я старосту прогналъ, они посреднику жалобу, тотъ пишетъ: нельзя ли сдлать съ крестьянами какое-нибудь соглашеніе? Я и разузнай: кто это мутитъ, и приказалъ посреднику наказать мужичонка розгами. А тотъ, что бы вы думали, пишетъ: не имю правъ. Вотъ они каковы посредники! Терпть я ихъ не могу! Мальчишки, забіяки…
Стали пить вмсто шампанскаго шипучую наливку, пошли поздравленія.
— И я тоже не особенно ими доволенъ, хотя у меня сынъ тоже мировымъ посредникомъ служитъ въ сосдней губерніи,— началъ исправникъ.— А именно: въ одной деревн сгорло восемь дворовъ: говорятъ, былъ поджогъ. Ну, конечно пріхалъ я производить слдствіе, потому что у насъ тамъ судебнаго слдователя еще не было. Вотъ посредникъ и длаетъ мн предложеніе, чтобы я въ каждой деревн завелъ пожарную команду. Ну, не дуракъ ли! Да, по-моему, хоть вс деревни сгори — все равно.
— Не горячитесь: безъ хлба останетесь,— сказалъ Третьяковъ.
— О, батюшка! Были бы деньги — хлбъ найдется.
— А бдные люди какъ жить будутъ?
— Будутъ работать.
— А если работы не хватитъ?
— Хватитъ.
— Вижу: изъ пустого въ порожнее вы переливаете. Извините, от. Сергій, а я выпью водочки,— сказалъ сердито Зиновьевъ.
Пьянковъ всталъ, за пилъ встали и остальные.
Немного погодя, Пьянковъ и Третьяковъ распрощались съ хозяевами и ухали. Третьяковъ общалъ пріхать вечеркомъ съ племянницей.
— Ну, Андрей, гд ты меня уложишь спать? Въ саду, что ли?— сказалъ хозяину Зиновьевъ.
— Да и я тоже: посл обда всегда отдыхаю,— прибавилъ ассессоръ.
— А мы въ карты,— сказали исправникъ и казначей.
Черезъ четверть часа Зиновьевъ ушелъ спать въ садъ въ бесдку, асессоръ ушелъ въ кабинетъ Андрея Иваныча, а остальные гости пошли играть въ палисадникъ.
Андрей Иванычъ былъ очень веселъ, потому что имъ остался доволенъ двоюродный братъ, а это много значитъ. Онъ пошелъ къ жен, которая, сидя въ одной изъ комнатъ, кушала. Рядомъ съ ней сидла худощавая красивая кормилица и кормила грудью ребенка, а за столомъ сидли маленькія дти, которыя ежеминутно баловали и заботились не объ д, а о томъ, какъ бы поскоре удрать на дворъ.
— А гд т?— спросилъ Андрей Иванычъ.
— Старухи ушли домой, а молодыя ушли въ садъ играть въ дурачки.
— Отчего это Раиса Сазоновна и другіе не пришли?
