Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. ‘Моя жизнь’: Мемуары, Рассказы (1929-1935)
Свое
Недалеко за рекой, на мшистом бугорке, у Феклина бора, росли зеленые елочки, веселые, маленькие, так густо росли друг к другу. Это был миниатюрный лес, как игрушечный. А под этими елочками лежал яркий, пушистый мох.
И мне захотелось выкопать большой кусок земли с этим леском и посадить его в большой ящик вместе со мхом и мелкой травкой. Думал, что зимой буду смотреть у себя в комнате на этот кусок красоты. Зимой снега, и нет этой радости лета, которая щедро украшает землю. Я уже заказал ящик из цинка, рассчитывая на глубину земли в полтора аршина, чтобы корням мелких елочек было свободно расти. Думал, буду поливать зимой и увезу в Москву непременно. Возьму песку и внизу сделаю проточную воду, как и здесь, где они растут, сделаю речку.
Но моей затее помешал театр, работа, а там ударили холода.
Будучи в деревне у себя зимой, я вспомнил лето и эти маленькие елочки и пошел на лыжах по снегу посмотреть то место у Феклина бора, тот бугорок. Мороз, огромные сугробы снега. Спустился к реке, прошел замерзшую реку. Мрачно задумавшись, стоит Феклин бор. Огромные ветви елей опустились к сугробам. Весь бугорок с веселыми елочками покрыт снегом, их и не видно.
Думаю: ‘Как же эти елочки, как там, под снегом, живут? Холодно, озябли?’ Вернулся домой. Взял заступ и ящик и поехал копать снег, вырыть елочки и посадить их в ящик — пусть они живут у меня дома, в тепле. Думаю: ‘Буду поливать их, они будут рады. Это выйдет — вроде лета. И дождик сделаю: буду брызгать сверху’.
Откопал снег глубоко. Вижу — елочки маленькие и такие зеленые, хорошенькие. Глубоко окопал землю. Два приятеля помогали мне работать. Этот большой кусок земли с маленьким лесом, мохом привез домой в ящике. Дома земля растаяла.
Думаю: ‘Вероятно, елочки чувствуют тепло, думают — лето. Елочки, наверно, рады’. Солнышко глядело в окошко, и маленький лес весело освещался. Потом я из пульверизатора так сверху брызгал на них водой, как будто дождь. Вижу, на третий день мох что-то пожелтел, а травка позеленела немножко. Надо было уезжать по делу, и я наказал — как поливать елочки. Но когда вернулся, через неделю, то вижу — лес мой не такой веселый и мох совсем пожелтел. ‘Что значит,— думаю,— неужели лучше им жить в снегу, в холоде?’
Пришедший ко мне приятель, крестьянин-охотник Герасим Дементьевич, смотрит на лес мой и смеется.
— Эх, Лисеич,— говорит,— чего ты это… Елочки-то махонькие, а ведь они живые. Што люди. У них и сердце есть, и глаза, они ведь видят все. Где же им, они видят, у тебя жить хоша и тепло, да неволя. Ведь она махонькая, а понимает. Горе у ней, думает: как я здесь вырасту эдакая-то, как Феклин бор, как братья мои? Знает — не вырасти ей… Сызмальства горе берет. Ведь это не герань. Посади-ка березину в банку, нипочем расти не будет, да и снегу нет. Ей обязательно снег дай. Вот што. Пустое затеял…
‘Верно говорит Герасим’,— думаю. И взял я елочки из ящика, опять раскопал снег и опустил их на прежнее место.
А летом пошел и увидал свои елочки, они уж выросли, веселые и зеленые. И, как брошь золотая, под елочкой блестит ящерица.
* * *
Василий Харитонович Белов, маляр в моей декоративной мастерской при Императорских театрах, человек был особенный, серьезный. Лицо в веснушках. Смолоду был у меня, служил в солдатах и опять вернулся ко мне. Василий Белов был колорист — составлял тона красок, и я ценил в нем эту способность.
В Крыму у меня был дом в Гурзуфе, хороший дом, большой, на самом берегу моря. И много друзей приезжало ко мне. И вот на отпуск поехал со мной Василий Белов. Очень ему хотелось увидать, где это море и что за море такое есть. Хороший дом был у меня в Гурзуфе: сад, кипарисы, персики, груши, виноградные лозы обвивали дом и самое синее море около. Шумит. Краса кругом. ‘Брега веселые Салгира…’ Приехали. Но Василий Белов ходит, смотрит, что-то невеселый.
— Ну, что,— говорю,— Василий Харитоныч, море — как тебе, нравится?
— Ничего…— отвечает Василий,— только чего в ем…
— То есть как это? — удивился я.— Не нравится тебе?
— Так ведь што,— отвечает он задумчиво,— а какой толк в ём, нешто это вода?
— А что же? — удивился я.
— Э-эх…— вздохнул Василий,— ну и вода. Соль одна, чего в ей. Вот у нас на Hepли — вода. На покосе устанешь, жарко летом, прямо пойдешь к речке, ляжешь на брюхо на травку и пьешь. Ну, вот это вода… Малина! А это чего, тошнота одна…
— Чего — горы! — говорит Василий.— За папиросами в лавочку идешь, то вниз, то кверху. Чего это? Колдобина на колдобине… Нешто это земля? Камни накорежены туды-сюды. А у нас-то, эх… р-о-овно, вольно. А тут чисто в яме живут. Море… Чего в ем есть? Рыба — на рыбину не похожа, камбала, морда у ней на одну сторону сворочена, хвоста нет, чешуи нет. Сад хорош, а антоновки нету, лесу нету, грибов нету…
— Да что ты, Василий, здесь же персики и виноград растут. Ведь это лучше…
— Кружовнику нет…— сказал задумчиво Василий.
— Как нет? Виноград же лучше крыжовника!
— Ну, што вы. Н-е-ет, у нас кружовник, который красный, который желтый… Кружовник лучше…
— Да ты что, Василий Харитоныч, нарочно, что ли, говоришь?
— Чего нарошно, верно говорю. Татарам здесь жить — ничего еще, чего у них утром — выйдет и кричит ‘Ла-ла-ла-ла…’ А у нас, у Спаса Вепрева, выйдет дьякон отец Василий, да ‘многие лета’ ахнет,— ну голос! Паникадило гаснет! А это што — море… а пить нельзя. Купаться тоже пошел, как меня в морду хлестнет, волна, значит, прямо захлебнулся и колени ушиб. У нас-то в реке песок, на берегу травка, а тут везде камень — боле ничего.
Я смотрел на Василия, он удивлял меня.
— Тебе, значит,— говорю,— здесь не нравится?
— А чего здесь хорошего? Тут горы, а тут море. А земли нет. А у нас идешь-идешь, едешь-едешь, конца-краю нет… Вот это я понимаю. А то што: поезжай по дороге — все одно и то же, и дорога одна, боле и нет.
— Ну, а что же все-таки тебе здесь нравится? — озадаченно спросил я у Василия Белова.
— А вам чего тут нравится? — спросил он меня, не ответив.— Чего нравится тут? Калачей нету, это не Москва.
— Вот дыни у меня растут,— говорю я.— Ел ты, хороши ведь дыни!
— Хороши…— сознался нехотя Василий,— только наш весенний огурец, с солью да с черным хлебом, мно-о-ого лучше.
— Ну, а шашлык?
— Хорош, а наша солонина с хреном много лучше… ‘Что такое’,— думаю я.
— Ну, а черешня? — спрашиваю.
— Э-э-э… куда черешне до нашей вишни владимирской… Погодить надо… Шпанская…
Я растерялся и не знал, что сказать.
— Ежели б горы сровнять,— продолжал Василий,— тогда туды-сюды. А то што это? Да и зимы здесь нет, снегу нету, на санках не поедешь, вино кислое. А у нас кагор, наливки…
— Постой, постой! — говорю я.— Здесь мускат…
— Мускат… Это ежели патоку пить, она еще слаще… Это не вино. Мне вчера Асан, вот что к вам приходил, татарин, дак он мне говорил: мы, говорит, вина не пьем, закон не велит. Им Мугомет, пророк, только водку пить велел, а ветчину, свинину, нипочем есть нельзя. Татары народ хороший, как мы. Только ежели сказать ему: ‘Свиное ухо съел’, ну и шабаш… Тогда тебе больше здесь не жить, обязательно убьют или в море утопют, секим-башку, значит…
— Это кто же тебе сказал?
— Асан. И из-за етого самого раньше сколько воевали, стра-асть. С русскими воевали. Русские, конечно, озорные есть… придут вот на край горы из Расеи и кричат вниз, сюды, к им: ‘Свиное ухо съел…’ Ну, и война…
— Это тоже Асан тебе рассказал?
— Да. Он говорил. Он в Москву ездил, дык, говорит, што у нас там девки хороши, у них нет таких-то… Это верно. Што тут: какие-то желтые, худые. Идет с кувшином от колодца, воды наберет пустяки… А у нас, наша-то, коромысло несет, два ведра на ем, а сама чисто вот маков цвет. А зимой наши девки все, от снегу, што ли, чисто сметана — белые… и румянец, как заря, играет… Покажи вот палец — смеются, веселые. А здесь брови красют, ногти, глядеть страшно. Наши на всех глаза пялют, а здесь попробуй — глядеть нельзя, а то секим башку. Строго очень… Тут и травы нет ничего… Овец-то за горы гоняют, к нам. А то чего здесь? Сел я третева дня у дорожки, на травку, вот напоролся — она чисто гвозди железные, хоть плачь. Наши-то здесь говорят: мы, говорят, на Илу ездим, вино там пить, трактир есть. Чай, щи, хлеб черный, ну и место ровное, хорошо. Видать дале-е-е-еко… Да и куда видать, и чего там и невесть. Дале-е-еко!.. Какая тут жисть, нет уж, поедемте домой,— сказал мрачно Василий Харитоныч,— тут и дождика-то нет…
Что скажешь на это?
ПРИМЕЧАНИЯ
Свое — Впервые: Возрождение. 1935. 13 января. Входит в издание ‘Константин Коровин вспоминает…’. Печатается по газетному тексту.