Свидание, Хвощинская Надежда Дмитриевна, Год: 1879

Короткая проза
Время на прочтение: 55 минут(ы)
Скачать в PDF

СВИДАНІЕ.

Гроза только что прошла. Солнце, еще высокое и знойное, выкинуло столбы огней надъ упавшей тучей, городскія строенія синли въ полутьм запоздалаго, оторваннаго облака, поле, которое начинается отъ заставы, все въ искрахъ, мокрое, теплое, еще не расправило своей молодой травы, на ея зелени чернла узкая дорога, уходя вдоль по пригорку, гд виднлась тоненькая колокольня, блая ограда, и дальше — роща, ужь густая и темная.
Въ этой рощ было жилье, что-то въ род выселокъ: избы, сарайчики и, на боле видномъ мст, небольшой домъ съ цвтничкомъ и балкономъ, обращеннымъ въ сторону дороги и города Надъ балкономъ былъ навсъ, посл дождя можно было выйти подышать воздухомъ, посмотрть въ даль, показаться прозжимъ и прохожимъ, которымъ всегда пріятно что-нибудь увидть.
Дверь изъ комнаты отворилась, на балконъ вышла дама, одтая по мод очень узко, по лтнему — безцвтно, кром широкаго алаго банта, который рзко выдавалъ блдность ея лица и блдность ея волосъ, уложенныхъ пышнымъ шиньономъ. Она была невысока ростомъ, худощава, замтно стянута и немолода. Она прищуривалась, граціозно заслоняясь рукой отъ лучей солнца.
— Не простудитесь, сказалъ, выходя за нею, господинъ, тоже не молодой, но плотный, высокій, румяный, съ превосходно разчесанной бородою.— Не рискуйте, сыро.
— О, я живу воздухомъ, возразила она.— Ахъ, какъ хорошо! Смотрите. Право, издали, съ высоты, даже нашъ N живописенъ.
— Вы не взыскательны, сказалъ гость.
— Что же длать… Но нтъ! Скажите: разв не лучше довольствоваться тмъ, что есть, нежели вздыхать о невозможномъ? Возьмемте кресла изъ гостиной, я велю сюда дать чаю. Теперь ужь скоро…
Гость выкатилъ кресла, хозяйка сама вынесла маленькій столикъ, немного стараясь дать замтить, что длаетъ это свободно и ловко.
— О, хорошо… повторила она, бросаясь въ кресла.— Но говорите-же, какъ вы меня отыскали? какъ вамъ вздумалось пріхать въ этотъ опальный N.? Надолго ли? гд вы пропадали?.. Право, не знаешь, что спрашивать! Ну, по порядку!
— Если вы живете въ N… началъ онъ.— Курить можно?
— О Боже, конечно. Сейчасъ…
— Не безпокойтесь, спички у меня есть.— Если вы живете въ N., почему же другіе не могутъ захать въ N., благо онъ на прозжей дорог?
— Такъ вы только проздомъ?
— Да, на югъ. Отдохнуть ду, отдохнуть, дорогая моя Александра Сергевна. Отдохнуть отъ холода, слякоти, трескотни, отъ формальностей, отъ всего!
— Отъ всего!.. повторила она, задумчиво наклонивъ голову и вдругъ опять рзко ее поднимая.— Да! намъ есть отъ чего отдыхать…
— Живемъ шибко, произнесъ гость сквозь сигару, тоже будто задумываясь и также чрезъ минуту снова оживляясь.— Нтъ, но пуще всего — отдохнуть отъ всякихъ нелпостей, отъ такъ-называемой ‘кабинетной’ жизни въ перемежку съ преніями, этимъ переливаньемъ изъ пустаго въ порожнее, съ толками обо всемъ на свт, что вовсе до насъ не касается, гд безъ насъ обойдутся, гд мы только шумимъ, трудимъ легкія, наживаемъ себ желчь… Право, вамъ позавидуешь: вы — истинно передовая женщина…
— Ахъ, Петръ Николаевичъ…
— Я это всегда говорю.
— Обо мн? Но съ кмъ же?
— Помилуйте, мало-ли съ кмъ! будто ужь и людей нтъ?
— Вы не забыли меня?
— Помилуйте!
— Стараго друга? А сколько лтъ…
— Что для васъ годы! Это, вотъ нашему брату…
— Полноте!. Но что же можно обо мн сказать? Запертая въ глуши…
— Да вотъ хоть позавидовать вашему благоразумію: вы умли отршиться отъ всякихъ дрязгъ, спокойно…
— Ахъ, какъ я тоже устала! прервала она.
— Вы? отъ чего же?
— Но вотъ эти два послдніе года…
— Да, за одно со всми…
— Страхи!
— Да… Но вдь отъ васъ далеко…
— А пожертвованія? возразила она горестно.
— Да… Отозвались и на васъ, прибавилъ онъ, слегка затрудненный.
— Еще какъ отозвались! вскричала она и вдругъ спохватилась.— Нтъ, но ожиданія…
— Да…
— Телеграммы!
— Да…
— Всякій день, всякій часъ!..
— Да…
— У васъ какъ это было?
— У насъ?.. Что же… Мы знали почти одновременно съ событіями.
— Что вы длали?
— Я то собственно? Что-же… Обыкновенныя занятія. Читалъ, сидлъ на служб.
— Вы служите?
— Служу.
— Давно-ли?
— Да… Нтъ… Не такъ давно.
— А я думала… Вы занимались въ редакціи…
— Да!.. Былъ когда-то литераторомъ. Это оставлено… я разошелся съ редакціей, досказалъ онъ, глядя въ сторону.
Александра Сергевна примолкла.
— Конечно, были причины? сказала она, наконецъ.
— Безъ причины ничего не бываетъ, выговорилъ онъ, усмхнувшись.
— И ваши причины, безъ сомннія, уважительныя, сказала она увренно.
— Благодарю за доброе слово. Самъ-то я считаю ихъ уважительными, но другіе, пожалуй…
— Ахъ, что вамъ до другихъ! прервала она съ увлеченіемъ, будто чему обрадовалась.— Что вамъ мнніе другихъ, всхъ, вы сами себ судья, вы, во-первыхъ…
— Во-первыхъ, я тоже человкъ., изъ-за какихъ-нибудь трехъ, четырехъ тысячъ въ годъ закабалиться, продать свои силы, трудъ, здоровье… И еслибы къ чему-нибудь вело, а то и удовольствія даже никакого!
— А я думала, начала она… Я думала, что, занимаясь тамъ… при всемъ громадномъ труд, вы все-таки чувствовали себя отрадне. Все-таки, знаете…
Она заторопилась.
— Интимная, семейная жизнь нашей интеллигенціи… это все проходило на глазахъ, вс… извстности, начинающіе, задатки…
— О, дребедень! воскликнулъ онъ.— Не мечтайте! ‘Отрадно’! да крпостная барщина была нехуже!
— Неужели?..
— Не хуже! повторилъ онъ, хохоча, и вдругъ сдлался почти мраченъ.— Надо еще взять въ разсчетъ направленіе… Нтъ-съ, время талантовъ, время чистаго искусства невозвратно прошло. Тенденція зала. Всякій стремится ‘мыслить’, кто во что гораздъ… не то, что не спрося броду, а не справясь о глубин, и потому — какъ ракъ на мели. Но вы, я думаю, сами замтили…. ужасное время!
— Ужасное!
— Да!
Искуство — опустлый храмъ,
На площадяхъ толпится смута:
Какимъ-то яростнымъ богамъ
Курится чадный иміамъ —
И бдной муз нтъ пріюта!..
Декламируя, онъ какъ-будто плъ.
— Чье это?.. спросила Александра Сергевна, нершительно и слегка замирая.
— Мое… отвчалъ онъ, какъ-то вскользь, усмхаясь, и посмотрлъ, какъ тянулась въ воздух струйка дыма.
Нсколько минутъ оба помолчали.
— Давно я не читала ничего вашего, начала она въ раздумьи.— Есть что-нибудь новое?
— Есть. Я недавно издалъ. Я вамъ дамъ. Такъ, сборникъ. Кое-что изъ лирическихъ вещей прошлыхъ годовъ, и потомъ ныншнее, навянное…
Онъ сдлалъ маленькій жесть рукою.
— Merci.
— Вы тамъ увидите меня въ новомъ вид, продолжалъ онъ шутливо: — ‘Въ одежд воина, съ неловкостью пріятной…’ Пожалуй, не узнаете.
— Я васъ всегда узнаю, возразила она: — когда понятія, убжденія… однимъ словомъ — все!.. это оставляетъ такую неизгладимую складку…
— Да… сказалъ онъ, также какъ она, затрудняясь.
Въ бесд случился опять промежутокъ молчанія.
— То, что вы сейчасъ читали — оттуда? спросила Александра Сергевна.
— Что?.. Да, оттуда, отвчалъ литераторъ, будто его разбудили.— Но скажите же что-нибудь реальное.
— Реальное?..
Она растерялась.
— Реальное… Но что же реальное?
— Что нибудь. Напримръ, вы желали знать, какъ я васъ нашелъ. Я пріхалъ, узнаю: поздъ, который мн нуженъ, пойдетъ только завтра, въ восемь утра. Слдовательно — надо ждать. Я спросилъ вашъ домъ и, совсмъ, съ своимъ саквояжемъ, который теперь иметъ честь покоиться въ вашей прихожей — отправляюсь. Нахожу домъ: все заперто. Я къ другому подъзду, и — удивленъ! Надпись: ‘Начальное училище для двицъ, А. Табаевой’. Тутъ… понимаете мою мысль: она работаетъ, она все та же! И я звоню, стучу, кричу…
Александра Сергевна радостно смялась.
— Выбгаетъ двочка и объявляетъ: вы на дач. Гд? Далеко-ли? За какой-то астраханской заставой. Я не удовлетворился, ворвался. Встрчаетъ какая-то дама. Говорю:— ‘Алтасовъ, изъ Петербурга, гд Александра Сергевна?’ Мн толковали: ‘свчной заводъ, церковный староста’ — но я ужь не слушалъ, вскочилъ на дрожки и явился съ саквояжемъ передъ вами, какъ разъ подъ ливнемъ, что вамъ извстно. Но, понимаете, я все-таки не знаю, гд я. Я чувствую себя съ вами, но почему вы здсь, почему въ вашемъ отсутствіи, ваша школа полна двочекъ… Я видлъ головки, головки, русыя, черненькія… Одна — прелесть что такое! Ватто! спрыгнула съ вера…
— О, поэтъ!
— Чувствую, чувствую — не по лтамъ! Но объясняйте же.
— Гд вы? Точно на свчномъ завод, обращенномъ въ дачу.
— Какъ это?
— Но въ ныншнее время даже провинція понимаетъ необходимость дачь. Чиновники и т нанимаютъ для своихъ семействъ избы, по деревнямъ…
— Но что жь это! это скука.
— Конечно. Но однимъ лтомъ, верстахъ въ двухъ отсюда, было прекрасно, цлая компанія дачниковъ, кумысное заведеніе, минеральныя воды…
— Вотъ какъ! въ деревн?
— Да. Я жила тамъ, пила кумысъ. Все было, маленькій клубъ, галлерейка, танцовали, даже театръ былъ.
— Неужели?
— Петербургскій житель, не вритъ! Былъ. Зазжая труппа, пли намъ Оффенбаха.
— Конечно, плохо?
— О, напротивъ, очень мило. Фейерверки, катанья. Изъ города множество прізжало. Содержатель клуба, для удобства, завелъ свои линейки, въ род дилижансовъ…
— Это прошлымъ лтомъ?
— О, нтъ, три года назадъ. ‘Прошлымъ лтомъ’… было не до того. И притомъ, въ город было много удовольствій, благотворительныя гулянья на бульвар, аллегри, сборы, пожертвованія…
— Да, частнымъ антрепренерамъ, конечно, ужь нечего было разсчитывать… Но здсь у васъ — пустыня.
— Что-жь длать.
— Вы — одна жилица?
— Кто-то живетъ еще, тамъ далеко въ рощ. Здшній хозяинъ-купецъ, церковный староста…
— Слдовательно, Оффенбаха не допуститъ.
— Ахъ, нтъ… Но видите, домикъ онъ отдлалъ. Въ рощ бываютъ пикники, самовары, есть нчто въ род гостинницы…
— Гд можно найти пріютъ, не для музы…
Оба засмялись.
— Но для моей особы на ночь. Я желаю пробыть у васъ какъ можно дольше.
— Вы найдете пріютъ у меня.
— Я обезпокою васъ.
— Что за церемоніи!
— Grand merci.
— Мы такъ давно не видались… Въ послдній разъ… Боже, скоро восемь лтъ! зимой 70-го, въ Петербург, и то всего нсколько минутъ, встртились въ опер…
— Да. И вы такъ спшили ухать.
— На другой же день я ухала. Невозможно было — дла: наслдство, и притомъ, я была въ траур. Тогда умеръ мой братъ…
— Да, да, да… А вы получили наслдство?
— Получила. Но посл этого, я была еще въ Петербург два раза, искала васъ…
— Позвольте, когда?.. Ахъ, я былъ за границей!
— Оба раза? возразила она съ легкимъ упрекомъ.— Я вамъ писала по городской почт…
— Не получалъ! это недоразумніе…
— Разъяснять ужь поздно. И теперь, что жь? только судьба…
— Судьба — умница, она подслушиваетъ наши желанія…
— Ну, Богъ васъ проститъ.
— Вы — милйшая, вотъ такія женщины… Нусъ, что-же наслдство? Порядочное?
— Да, деревня.
— Почему-же вы не тамъ?
— Въ деревн? Въ ныншнее время? Помилуйте! Только идеалистъ, лирическій поэтъ можетъ вообразить возможность житья въ деревн теперь, когда… Помилуйте, мы въ конецъ раззорены! тамъ кто только можетъ, тотъ съ насъ тащитъ, самоуправство, воровство, кабаки…
Она вдругъ спохватилась и замолчала… Это, кажется, ужь слишкомъ реально?.. Что-жь, онъ хотлъ реальнаго… И еще такъ обидно: точно будто ужь съ провинціалкой ни о чемъ другомъ и говорить нельзя… Конечно, это разнообразне, разговоръ сталъ и живе и… словомъ, легче. Но надо же было подвернуться этому ‘вопросу’ — деревн!. Лтъ пятнадцать назадъ, она жила у бабушки, въ далекомъ городишк и туда вовсе не своей волею явился Алтасовъ. Было очень скучно. Они познакомились, много говорили — время было такое!— ‘исповдывали’ вмст… что-то непохожее на то, что она сейчасъ сказала… Правда, Александра Сергевна, сознательно и безсознательно, давно разсталась съ этими ‘иллюзіями’, но Алтасовъ-то, можетъ быть, еще не разстался. Онъ еще недавно печаталъ о ‘чарующей гармоніи’, о ‘свтлыхъ образахъ’ — правда, онъ говорилъ о прошедшемъ, но кто-жь его знаетъ, какія у него иллюзіи теперь? И вдругъ, такъ неосторожно сорвалось съ языка…
И безъ того, все-то удовольствіе какое-то скрпя сердце: пріхалъ — занесло его проздомъ, остался — потому что нтъ позда…
Александра Сергевна отмахивалась отъ этихъ размышленій и покорялась, какъ двица, уже не разъ испытавшая необходимость подобной покорности. Все-таки лучше, чмъ ничего. Все-таки, вотъ гость, и петербургскій, и литераторъ, и ночуетъ у нея въ дом — говори, кто что хочетъ! Ахъ, Боже, неужели ужь такъ всхъ и слушать! Отлично!.. Вотъ и умна, что всегда одта съ утра, не распущена по провинціальному. Но и вообще, что-жь особенно провинціальнаго? И складъ, и понятія — ужь кажется, вполн порядочнаго круга, ужь очень онъ будетъ разборчивъ, если что найдетъ… Только вотъ сорвалось о деревн. Но и о деревн, какой же образованный человкъ нынче думаетъ иначе?..
Алтасовъ между тмъ улыбался.
— Дорогая моя, сказалъ онъ, подавая ей руку:— я вижу, вамъ тяжело выговорить старому другу, что мы оба вмст были жестоко молоды и — глупы. Да?.. Ничего. Свидтелей нтъ: сознаемся вмст.
Она передохнула, впрочемъ, еще несовсмъ понимая.
— Въ какую прелестную пору жизни мы узнали другъ друга, продолжалъ Алтасовъ:— полные вры, полные надеждъ! Мы были не безумное ‘молодое поколніе’, но сильне его: я — раненый боецъ, вы — самоотверженная женщина!
Александр Сергевн мелькнуло, что въ ту эпоху ей было за тридцать, и никто не сватался, и у бабушки было очень скучно…
— Мы врили, надялись и — обманулись, продолжалъ онъ,— Обыкновенная исторія. Мы не первые. Мы платимся за наше заблужденіе страшной усталостью, что-жь, надо согласиться, многіе поплатились и больше, договорилъ онъ, слегка понижая голосъ.
— Да!.. отвчала Александра Сергевна.
— За то — мы прозрли. Не будемъ неблагодарны, началъ онъ серьёзно:— и если въ этомъ мор житейскомъ мы не разбились и не потонули, вспомнимъ высоконравственное міросозерцаніе нашего великаго поэта: ‘Насъ было много на челн‘… Уцллъ одинъ, онъ сушитъ на солнц свою блую одежду и — поетъ… Образъ-то какой! вскричалъ онъ съ восхищеніемъ: — вотъ художникъ!
— Художникъ! повторила Александра Сергевна.
— Милая вы моя… сказалъ Алтасовъ, опять пожимая ея руку.— Ну, разсказывайте же, разсказывайте, да аккуратне: цифры и имена собственныя. Какъ поживаете, какъ что? Теперь-то вы свободны, обезпечены…
— Да, я-таки выдержала срокъ. Ахъ, эти житейскія мелочи…
— Знаю, знаю.
— Он убиваютъ!.. Что же? Вдь мы, женщины, безправны, мы должны существовать на четырнадцатую часть. Ну-съ, я и существовала на оную — вы видли у бабушки, между тмъ, какъ мой братъ…
— Наслаждался жизнью. Это тогда говорили.
— Я говорила? Никогда!
— Не вы, не вы. Я слышалъ. Онъ былъ нкогда ополченецъ, вашъ братъ? Потомъ жилъ безвыздно въ деревн?
— Да… принужденъ былъ жить.
— Въ той, что теперь ваша? Что же онъ, по крайней мр, оставилъ ее въ порядк?
— Онъ не могъ оставить ее не въ порядк… Но въ ныншнее время не можетъ быть порядка. Я отступилась. Тамъ арендаторъ.
— Исправный?
— Я приняла свои мры.
— Необходимая житейская мудрость, сказалъ онъ задумчиво.— Много земли?
— Слишкомъ тысяча десятинъ, кром лса, луга, два сада, мельницы… говорила она, между тмъ, какъ онъ засмотрлся въ даль.
— И домъ? спросилъ онъ.
— Флигель, комнатъ въ пять, домъ я перевезла въ городъ. Вы его видли.
— Я думалъ вы нанимаете, сказалъ онъ будто про себя и вдругъ живо обернулся.— Ну, вотъ вы и вся налицо: выстроила палаты и отдала ихъ на школу… Вчно юная!.. Какъ у васъ идетъ школа?
— Такъ себ… Элементарная, отвчала Александра Сергевна, немного закраснвшись.
— Много занимаетесь?
— Да…
— И конфузится! Прелестно!.. Что-жь, у васъ, стало быть, тамъ и живутъ он? А то васъ нтъ, а тамъ двочки?
— Нтъ, но… я сегодня несовсмъ здорова, лтнее время… Кром всего, он еще учатся рукодльямъ…
— А вамъ вздумалось полниться, весело досказалъ Алтасовъ:— и отлично, лнитесь, отдыхайте. Рукодлья, конечно, не по вашей части. Кто у васъ этимъ завдуетъ?
— Но… Жена моего брата, отвчала Александра Сергевна, ужь совсмъ вспыхнувъ.
— Онъ былъ женатъ?
— Передъ смертью женился.
Алтасовъ осторожно помолчалъ. Александра Сергевна потупилась.
— Кто она? выговорилъ онъ тихо, тономъ друга, готоваго огорчиться, если это потребуется.
— Простая двушка, однодворка.
— Дти? спросилъ онъ еще тише.
Она пожала плечами.
— Онъ сдлалъ какое-нибудь распоряженіе… чтобы, однимъ словомъ, для васъ…
— Все устроено. Наслдница я одна.
— Семья у нея?
— Сирота.
— И вы оставили ее при себ?
— Да… Куда же ей?
— Нтъ, я думалъ о васъ. Для нея, конечно, вс выгоды. Подъ вашимъ руководствомъ молодая особа можетъ только выиграть…
— Какая она молодая особа, прервала Александра Сергевна:— эта исторія двадцать лтъ тянулась!
— Двадцать лтъ?
— Меньше, больше, почему я знаю… Возвратясь изъ ополченія, мой братецъ… Ахъ, все это больно, Петръ Николаевичъ, вы вообразить не можете!
— Разскажите мн все, сказалъ онъ тихо.
— О, говорить надо много… все подробности, все мелочи, которыя задаютъ жизнь! Но вы меня знаете! Вы давно меня знаете…
Она схватила его руку.
— Петръ Николаевичъ, право, я стоила больше того, что мн далось! Что-жь въ томъ… Ну, въ то время, когда у насъ еще жили по-людски, я вызжала, я значила въ свт…
— Знаю, знаю, повторилъ онъ съ грустью,
— При жизни папеньки. Состояніе было въ его рукахъ. Тогда имнія давали широкій доходъ, тогда умли извлекать… Папенька былъ предсдателемъ, онъ меня любилъ, я была въ дом полной хозяйкой… И вдругъ, разомъ, ударъ, всему конецъ! На масляниц, на другой же день нашего праздника, папенька… Это ужасно! У насъ были званые блины, все лучшее общество…
— Воспоминаніе о быломъ счастьи… выговорилъ Алтасовъ.— Но я это знаю. Вы мн разсказывали внезапную смерть вашего отца. Дальше: вашъ братъ?
— Онъ тогда служилъ здсь, при папеньк. Папенька всегда держалъ его на глазахъ, будто предчувствовалъ! Тутъ и выказалась вся эта дикая воля. Папенька (Богъ его знаетъ почему, нелпый какой-то, смшной страхъ смерти!), папенька ничмъ не распорядился. Ну, а мудрый законъ: ‘сестра при брат не наслдница’. Братъ, тотчасъ, трехъ недль не выждалъ!.. въ отставку и предложилъ мн хать жить въ деревню къ нему… Онъ ужь такъ и говорилъ: ‘ко мн‘. Понимаете, иногда одно слово…
— Понимаю.
— ‘Распоряжайся всмъ, какъ теб угодно’. Но какъ же распоряжаться, когда онъ уже самъ распорядился? Тогда, помните, была крымская война. Онъ вызвалъ изъ мужиковъ охотниковъ въ ополченіе, пошелъ самъ. Что было наличныхъ денегъ, что можно было обратить въ деньги, онъ это все взялъ, пожертвовалъ…
— Широкая русская натура.
— Да-съ, но представьте положеніе молодой, неопытной двушки! Что-жь мн въ томъ, что война тамъ, что великій постъ, я не затворница, что нибудь мн нужно, кром траурнаго платья, я не могу… Тетка папеньки благородная женщина… Вы ее знали!
— Да.
— Я къ ней ухала въ Вологду. Она меня поняла. У нея былъ капиталъ. Я просила только, чтобъ, ради Бога, билеты были переписаны тотчасъ, прямо на мое имя, чтобъ потомъ съ братомъ этихъ процессовъ… Я ненавижу крючкотворство, всю эту бюрократію!.. Бабушка такъ и сдлала. Я настояла! Я дала ей понять папенькину несправедливость ко мн. Такъ ужь, говорю, чтобъ другой-то разъ этихъ сюрпризовъ мн не приподносили… Я вполн заслужила это вознагражденіе. Вы знали бабушку, были въ дом, мы съ вами познакомились въ послднее время моего испытанія… Вдь я семь лтъ (мистическое число!) семь лтъ-съ, ни много, ни мало, я выносила капризы старой двы… И сама-то я тоже старая два!
— Вы? сказалъ съ упрекомъ Алтасовъ.— Вы — человкъ!
— Можетъ быть, прошептала она.— Конечно, я всегда умла сохранять свою самостоятельность, я не позволяла себя третировать… Но, Богъ съ нею, она вскор скончалась. Наконецъ-то я была независима. Я осталась въ Вологд и не видалась съ братомъ.
— Никогда?
— Онъ прізжалъ ко мн. Но, Петръ Николаевичъ, могла ли я бывать у него? Я не ригористка, нтъ, избави Богъ, но, вы понимаете, для двушки… Воротясь изъ ополченія, онъ завелъ себ… и кром того… Кром того, у него былъ притонъ всмъ этимъ дятелямъ тогдашнимъ. Ихъ въ N. было въ волю. Все это назжало, жило у него въ деревн. Домъ, кстати, просторный. Самовары цлый день. Планы… Вы не поврите: что-то ъ род университета съ музеемъ — для мужиковъ-то!.. Онъ тогда прізжалъ ко мн, наэлектризованный, распвалъ… Постойте, какъ это…
Бога мысли, Бога свта
Къ длу жизни призовемъ…
— А, Щербина! сказалъ литераторъ:— ‘Дло земское, ребята’! Пснь ополченія…
— Не знаю… Чего стоилъ этотъ музей и вс эти зати… Ну, Петръ Николаевичъ, вы знаете мой образъ мыслей? Вы говорите, я не старуха? Не китаецъ я? Не поклонница мракобсія? Не идіотка?
— Богъ съ вами, что вы…
— А!.. А мой братецъ такъ меня назвалъ! вскричала она, и глаза ея засвтились.— Былъ у насъ разговоръ…
Она передохнула.
— Я… Что же? я только благоразумно ему замтила… Въ его же интересахъ, право! Вдь не разсчитывала же я, Боже зюй, что переживу его!.. Я сказала ему: ‘Ты останешься ни съ чмъ’ — и еще…
Она зашептала.
— ‘Моли Бога, чтобъ самому уцлть!’
— Что же онъ отвчалъ вамъ? спросилъ также тихо Алтасовъ.
— Отвчалъ… Но неужели вы не знаете развязки?
Алтасовъ кивнулъ головой.
— Слышалъ, но ихъ такъ много…
— Да, обыкновенная исторія. Еслибы за нею не было трагедіи… Все это было устроено, академія, музей, клиники, пріюты… Боже милосердый!
Она усмхнулась, пожимая плечами.
— Года три они тамъ учили, лечили, и вдругъ, въ одинъ прекрасный день, братцу моему ничего больше не осталось, какъ прохаживаться по пустому дому, сводить счетъ разсореннымъ деньгамъ и наблюдать, какъ разваливалась академія, изъ которой ея бывшіе ученики кирпичи крали… Еще счастливо отдлался!
— Да! сказалъ отрывисто Алтасовъ.— Такимъ натурамъ легко сходитъ.
— Нтъ, знаете, странно: это его все-таки потрясло, возвразила она.
— Вы его видли?
— Силъ не было! отвтила она. посл минуты молчанія — И это было бы ни къ чему. Что я могла ему посовтовать? Службу онъ всегда такъ третировалъ… Но его и не приняли бы на службу, это было ужь кончено!.. Похорониться съ нимъ въ деревн — но за что же? Я не такъ роскошно пользовалась жизнью, чтобъ еще это… У меня свои привычки, я хочу жить какъ хочу. У меня было свое состояніе — помилуйте, я отрзанный ломоть. Изъ чего я стала бы мшаться не въ свое дло? Добровольно — въ чужомъ пиру похмлье! Ну, онъ, по своей глупости, выкинутъ изъ общества, я-то вдь членъ общества!
— Дятельный и полезный, прибавилъ Алтасовъ.
— Не знаю ужь какой, но я къ нему не похала. Мы не видались до конца, я не была и при его смерти… я говорю вамъ все! Если онъ и скучалъ — и безъ меня была утшительница, и лучше меня знала какъ утшать. Мн, двушк, было бы только неловко… что совершенно понятно! договорила она, помолчавъ, выжидая, чтобъ отозвался гость.
Гость молчалъ и смотрлъ въ даль. Сыроватое, свжее тепло, запахъ поля, тишина на широкомъ пространств, все нжило и наводило на раздумье. Алтасовъ точно вдругъ крпко задумался. Между тмъ, ему очень хотлось чаю, онъ дурно пообдалъ на станціи.
Замтивъ, что подл него замолчали, онъ бросилъ свою погасшую сигару и обернулся.
— Ну-съ, какъ-же… Когда же онъ женился? Онъ вамъ писалъ?
— Очень рдко. Исторія многихъ годовъ. Что такое была эта жизнь…
— Я бы на вашемъ мст заглянулъ изъ любопытства.
— О!.. Но къ чему-же? И неловко: надъ нимъ былъ надзоръ. Я знала, что онъ ни въ чемъ не терплъ недостатка, но ужь безумно тратиться онъ не могъ, понимаете — помогать, и прочее. Опека была. Слдовательно, я была покойна. Лтъ черезъ пять этого затворничества, получаю письмо: — ‘Длаю то, что долженъ былъ сдлать давно: женюсь на Анют, у тебя будетъ сестра…’ — Сестра!!…
— Да!.. Хорошо!.. сказалъ Алтасовъ.
— Ахъ, нтъ, она добрая женщина, вскричала Александра Сергевна.— Вы меня знаете. Чего-же требовать? О, я беру изъ жизни что могу, я не требовательна… Брать умеръ вскор. Онъ, въ самомъ дл, былъ разбитъ, послднее время страдалъ, она за нимъ ходила…
Алтасовъ склонилъ голову.
— Я и сказала ей: ‘оставайтесь жить у меня’…
— ‘Твоя родина будетъ моей родиной, твой Богъ — моимъ Богомъ’… выговорилъ Алтасовъ, глядя въ поле.— Незабвенно-прелестная исторія Руи…
И, будто забывшись, онъ тихо положилъ руку на ея руку.
— Ну, что жь вы подлываете съ вашей Руью? спросилъ, онъ чрезъ минуту, его голосъ будто измнился.
— Да что — хозяйничаемъ, отвчала Александра Сергевна, также удачно растроганная.— Я — вы знаете — не умю, а моя Руь…
— Мастерица?
— Мастерица. Шьетъ, варитъ, солитъ. Я на ея попеченіи.
— Ну, это меньшая изъ ея обязанностей, возразилъ онъ серьёзно.— Претензій нтъ у нея?
— Какихъ?
— Ну, всякихъ. Общество, знакомства.
— Нтъ, она скромна. Есть кое-какое воспоминаніе, но она сама чувствуетъ… Это грустно. Я сужу по себ: грустно сознавать, что общество намъ чуждо, что мы для него не годимся…
— Какъ это вы ухитряетесь судить по себ? спросилъ Алтасовъ.— Вы — проказница!
Она засмялась.
— Нтъ, но что-же… Я думаю, ей грустно. Она должна понимать, что не можетъ быть моимъ другомъ.
— Позвольте: но даже и въ русскомъ язык нтъ слова amie, то есть другъ-женщина. Есть — подруга, то-есть нчто близкое, но легко могущее отойти и непремнно отходящее по вол обстоятельствъ. Амишкой кличутъ собакъ.
Александра Сергевна хохотала.
— Кстати: у васъ нтъ собачки?
— Нтъ. А что?
— Я такъ и думалъ. Вы слишкомъ молоды, чтобъ заводиться этой дрянью… Какъ зовутъ вашу Руь?
— Анна Васильевна.
— Очень желалъ-бы скоре ее увидть.
— Васъ заинтересовало?
Алтасовъ засмялся.
— Я буду неучтивъ, сказалъ онъ.— Вы сейчасъ говорили, что хозяйствомъ занимается у васъ она, слдовательно, я такъ заключаю: съ ея появленіемъ, появится и чай, который мн общали.
— Ахъ вы, проказникъ! сказала весело Александра Сергевна.— Сегодня она, не знаю почему, запропала… Но кажется судьба подслушала ваше желаніе.
По дорог хала маленькая гремучая тележка. Алтасовъ накинулъ pince-nez и смотрлъ. Александра Сергевна прищурилась.
— Скоре! закричала она, махая платкомъ.— Видите, какъ у насъ патріархально. Анна Васильевна всегда является пшкомъ, а сегодня, не знаю, должно быть, ей показалось грязно, и она воспользовалась экипажемъ нашего хозяина: онъ прізжаетъ по вечерамъ инспектировать свой заводъ… Скоре! повторила она, наклоняясь чрезъ балконъ, между тмъ, какъ пріхавшая соскакивала съ тележки и бжала въ ворота.
— Теперь — сейчасъ, сказала Александра Сергевна и выскользнула въ комнату, пользуясь тмъ, что гость засмотрлся въ темнющее поле.
Алтасовъ засмотрлся нарочно, чтобъ дать ей уйти: хозяйк, все-таки надо приказать, сообразиться. Онъ предчувствовалъ, что ‘другъ’ не оставитъ его на попеченіе своей Руи. Ему это было пріятно, вообще, онъ нжился. Маленькая дорожная усталость, множество воздуха необыкновенно развивали аппетитъ. И странно: разыгрывались всякіе аппетиты…— Вотъ лугъ, хорошо его въ наймы отдавать… Свчной заводъ. Вдь пропасть свчъ всякій день расходится, въ N. три чудотворныхъ образа, да монастыри… Все это… Вообще, хорошо-бы побольше денегъ.— По балкону перебжалъ свтъ пронесенной свчи, въ комнат прошла Александра Сергевна, не одна, щелкнулъ замокъ, звякнулъ ключъ, что-то приказывалось…— ‘Посылаютъ въ городъ’, отвчали кому-то внизу, и изъ воротъ проскакалъ верхомъ парень въ свтлой рубах. Рубаха долго мелькала, долго слышалось шлепанье копытъ. Изъ сарайчика, согнутая старуха протащила вязанку дровъ. Чрезъ нсколько минутъ, въ окн какого-то низенькаго строенія запылалъ огонь, въ воздух потянуло дымомъ.
— Меня хотятъ угощать, подумалъ Алтасовъ.
Ему было пріятно. Что-жь, пусть угостятъ. Старой дв длать нечего, денегъ двать некуда. Въ провинціи, вообще, дятъ вкусно, главное, оригинально и свжо… ‘Югъ’, куда халъ Алтасовъ, былъ всего на какой-нибудь градусъ южне N., а мсто отдохновенія — хуторъ какого-то пріятеля, достаточно голая степь, изобилующая сусликами, киргизы, кибитки, прокислые бурдюки…— Тоже, кумысъ пила… А на здоровье. Поживаетъ себ въ свое удовольствіе. Не сказала, сколько унаслдовала отъ бабушки. Конечно, не меньше, чмъ отъ братца, да еще въ капиталахъ: оно врне. Но и тысяча слишкомъ десятинъ, кром лса, иметъ свою пріятность. Арендаторъ тамъ… Ну, эту не проведутъ!.. А чмъ можно ее провести?..
Алтасовъ улыбнулся.— Но, нтъ, серьёзно: у всякаго есть своя уязвимая сторона. У этой особы — она на лицо… Не ошибиться-бы… Разв попробовать?
Въ либерализмъ въ свое время поиграли — ну, и будетъ. Есть еще многое, чего душа сія не испытала, но какъ жаждала испытать!— Ей пятьдесятъ, должно быть. А на здоровье… Какъ это до сихъ поръ никому не пришло въ голову, никто не вспомнилъ объ этихъ залежахъ капиталовъ? Странные, въ самомъ дл, были люди въ т времена — идеалисты. А еще сами сочинили поговорку о коз въ золотыхъ рогахъ… Можетъ быть, и покушались, да неловко. Ну, посл пятидесяти все покажется ловко. Попробовать.
Въ самомъ дл, почему нтъ? Ну, лто, киргизы, суслики — какъ-нибудь проживется. А потомъ что? Въ прошломъ году, еще были фельетоны, корреспонденціи какія-нибудь, а въ ныншнемъ и пристроиться некуда: гд полно, а гд…
Алтасову было очень непріятно воспоминаніе о разрыв съ редакціей. Онъ, сколько могъ, отклонялъ его и его подробности, но рисовать все это въ другомъ свт — можно было только въ жару разсказа постороннимъ, когда разсказчикъ самъ вритъ тому, что говоритъ. Наедин съ самимъ собою выходило очень некрасиво и неутшительно, очень нелестно для самолюбія. Было-бы даже неловко и со стороны ‘убжденій…’ Но Алтасовъ, по своему художественно-примирительному міросозерцанію, былъ всегда готовъ служить своими убжденіями кому и чему угодно.. Именно, отгадавъ эту способность, редакція и предложила ему отставку. Тогда пришлось сдлаться чиновникомъ. Но служба что-жь, мизерная…
Служба въ провинція пріятне, найти не трудно… но хоть-бы и не нашлось!— Домъ свой.— Можно, пожалуй, и писать, но такъ, время отъ времени, ради собственнаго удовольствія. Свободная работа лучше удастся. Обличенія… А впрочемъ, прахъ съ этимъ, со всмъ… Гоголь и въ помышленіи не имлъ иронизировать надъ своими ‘Старосвтскими’. Высокое наслажденіе — не мозолить рукъ, не трудить мозга, почивать мягко, кушать вволю. И человкъ передъ собою обязанъ этого достигнуть, особенно, когда представляется случай…
— Чай готовъ, звонко сказала Александра Сергевна.
Ея фигура въ обтянутомъ плать, съ скрученымъ шлейфомъ, вырзалась силуэтомъ на свтлой двери. Она пріостановилась на порог и подошла ближе.
— Подать сюда?
— Нтъ, отвчалъ Алтасовъ и, продолжая смотрть въ поле, взялъ черезъ плечо ея руку и поцловалъ.— Нтъ, merci. По сырости пить горячее негодится… Ужь стемнло, договорилъ онъ, оборачиваясь.
— Я не замтила… сказала она, улыбаясь.
Минуту они помолчали.
— Что-жь, идемъ? напомнила она.
— Пойдемте, сказалъ онъ, оставляя ея руку и всталъ.
Въ гостиной у стола за самоваромъ стояла особа, красивая и молодая, Алтасовъ, какъ художникъ, сейчасъ замтилъ, что темное платье и ровный свтъ висячей лампы особенно хорошо выдаютъ близну и свжесть этого оживленнаго лица и прелестныхъ рукъ. Онъ даже секунду заглядлся.
— Анна Васильевна, сказала, указывая на нее, Александра Сергевна.
Алтасовъ раскланялся.
— Мы ужь видлись, сказалъ онъ:— вы были такъ добры, объяснили мн, какъ сюда прохать.
— И потомъ пожалла, отвчала она весело.— Право.
Она обратилась къ Александр Сергевн.
— Какъ полилъ этотъ ливень, я говорю себ: не глупа-ли я? вдь видла тучу, догадаться только сказать: переждите… Бросаюсь отъ окна къ окну, совсть меня мучаетъ. Двочки надо мной смются:— ‘Баринъ, говорятъ, васъ теперь клянетъ…’
Она смялась. Александра Сергевна бросила Алтасову взглядъ неуловимый, какъ-то жалобно извиняющійся. Алтасовъ отвчалъ такимъ-же неуловимымъ взглядомъ, сострадательно снисходительнымъ. Анна Васильевна хотла уже наливать чай и спохватилась.
— Да, вамъ въ стакан, сказала она, вышла на минуту, воротилась, вышла еще разъ и принесла въ салфетк связку булокъ.
— Виновата, сказала она, выкладывая ихъ предъ Александрой Сергевной:— за дождемъ я запоздала взять, ваши любимыя вс разобрали. Какія есть…
— Изъ чего столько толку, отвчала едва слышно Александра Сергевна.— Что тамъ, все въ порядк?
— Да что-же?.. Ахъ, но какъ мои маленькія меня сегодня обрадовали! Это, ужь и не знаю… Вообразите, Александра Сергевна, всю Европу, и главные города, и границы, и рки, и горы, и озера — по карт, другъ передъ дружкой разсказали чего я еще не объясняла, не задавала…
Александра Сергевна вспыхнула.
— Петръ Николаевичъ, отвдайте нашего N—скаго печенья, сказала она очень громко.
— Не угодно ли? предложила Анна Васильевна, подвигая ему сливки и масло, и продолжала.— Не помню, когда я была такъ рада. И какъ мило! и какъ охотно! Общала наградить. Сюда привезли панораму, вы видли афишку? Поведу ихъ смотрть.
— Всхъ?
— Что-жь, Александра Сергевна, исключенія жалко длать, и за что-же? Кто какъ могъ, а усердіе было одно. Какъ козы распрыгались — дти! прибавила она смясь и какъ-то мило пожавъ плечами, будто извиняясь.
— А сколько этихъ маленькихъ? спросилъ Алтасовъ.
— Двадцать дв.
— Эта щедрота вамъ будетъ чего-нибудь стоить, Александра Сергевна, замтилъ Алтасовъ.
— За что-жь платить Александр Сергевн? возразила Анна Васильевна.— Ученицы — мои. По справедливости, даже не я заплачу, а он сами, я отъ нихъ-же имю…
— Репетируетъ… сказала вскользь Александра Сергевна Алтасову, тотъ кивнулъ головой.— Прибавьте мн воды, Анна Васильевна…
— Сейчасъ… Сегодня, просто, чудесный день. Это ужь старшія отличались. Читали мы все, ‘Птичекъ’ этихъ: ‘На чужбин свято исполняю’, да ‘Вчера я отворилъ темницу воздушной плнницы моей’…
Она читала стихи скороговоркой. Литераторъ поморщился.
— ‘Что это, говорятъ, чмъ эти поэты хвастаются?’ Что птицъ выпустили? Да они бы просто ихъ не ловили — а то еще молись за великую милость. Это, говорятъ, ‘лицемріе’… Я даже растерялась, и забавно мн, и рада я: значитъ, дти размышляютъ…
— Лучше бы он понимали красоты произведенія, возразилъ Алтасовъ.
Александра Сергевна была замтно взволнована.
— Все это совершенно лишнее, сказала она рзко.
— Конечно… Но чего жь требовать отъ простой репетиціи урока? Чтобъ объяснять красоты, нужно умнье, художественное чутье…
— Вотъ, я отлнюсь и за нихъ примусь, сказала Александра Сергевна, улыбнувшись.
— Вы хотите приняться? вскричала Анна Васильевна.— Что это вамъ вздумалось? Вы говорили, что у васъ голова разбаливается, когда он мимо оконъ идутъ, а класса вы и вовсе не вынесете. Я люблю-люблю, а все-таки нужна привычка…
Алтасовъ очень ловко этого не слышалъ, онъ озабоченно ощупывалъ свой боковой карманъ и, вскочивъ, бросился на балконъ.
— Что вы потеряли? спросила Александра Сергевна.
— Я вамъ посвчу, сказала Анна Васильевна.
— Мой портсигаръ… Благодарю, нашелъ, отвчалъ Алтасовъ, возвращаясь съ портфелемъ, который не покидалъ его кармана — вотъ, лежалъ на полу, у самой ршотки, какъ не свалился въ траву! Какъ видите, нчто въ род чемодана. Тутъ все — сигары, деньги, письма, дорожныя замтки…
— Замтки? повторила Александра Сергевна.
— Нельзя-же нашему брату… отвчалъ онъ шутливо.— Ихъто было бы и жаль, еслибы пропали.
— Не пропали бы.
— Почему же нтъ? Я бы не хватился курить до утра, а какой-нибудь заводскій рабочій поднялъ и преблагополучно бы воспользовался презрннымъ, но не презираемымъ металломъ…
— Здсь вс рабочіе честные, сказала Анна Васильевна.
— Хотя, какъ нын водится, этотъ металлъ не въ металлическомъ вид, продолжалъ, не слушая, Алтасовъ:— сжегъ бы мои nonplus ultra какъ презрннйшую махорку.
Александра Сергевна хохотала.
— А летучіе листки моихъ замтокъ…
— Покажите мн, сказала она, протягивая руку.
— Извольте. Но вы не прочтете. Это черновой набросокъ стихотворенія, карандашъ, я пишу мелко…
Она щурилась, разбирая. Анна Васильевна подвинула ей свчу. Эта помощь была кстати, но привела Александру Сергевну въ нетерпніе.
— Я не слпа, замтила она выразительно.
Алтасовъ наклонялся за нею къ бумаг.
— ‘Сдыя твердыни’… шептала она, стараясь съ чувствомъ.— Нтъ!.. Твердыни нмыя и шапки снговъ… Убжища, гнзда… Нтъ!.. ‘грозныхъ орловъ’…
— Оставьте, сказалъ Алтасовъ, вынимая листокъ изъ ея пальцевъ:— я допишу и отдамъ вамъ.
— Посвятите? Напечатаете?
— Можетъ быть.
— Когда это будетъ?
— Но., когда-нибудь!
— Нтъ, лучше! когда-то мы еще увидимся?
— Не знаю.
— Знаете-ли, что я вспомнила, вотъ, сію минуту?
— Это знаю, потому что не забываю ничего, никогда.
— Я вспомнила, какъ мы когда-то читали вмст ваши первые, первые…
— Вздоры.
— Злой человкъ, ну, зачмъ такъ… Разв вы думаете, ма не дорогъ вашъ таланта, ваше значеніе, ваше имя!.. Это неизгладимо! вы не врите?
Алтасовъ грустно улыбнулся, пожавъ плечами.
— Вы не врите?
— Можетъ быть, можетъ быть…
— Какъ вы это говорите! Нтъ, я не могу слышать этого тона!
— Что же?.. Я вамъ чрезвычайно благодаренъ. Вы, по вашей доброт..
— Нтъ, нтъ, я не могу слышать! Нтъ… знаете: вотъ въ эти нсколько минута, съ вами будто что случилось… скажите?
Алтасовъ помедлилъ отвтомъ.
— Говорите-же!
— Именно, случилось, сказалъ онъ, вставъ и пройдясь сколько позволяла тснота заставленной комнаты.— Анна Васильевна, позвольте мн еще стаканчикъ.
— Крпче!.. сказала ей Александра Сергевна.— Сдлать вамъ тартинку? Видите, я помню вс ваши привычки… Если только он не измнились!
— Въ томъ и бда, что нтъ, отвчалъ онъ, садясь и принимаясь за чай и тартинку съ увлеченіемъ, нсколько не ладящимъ съ тономъ его рчи,— Я не измняюсь, а потому, сейчасъ…
Онъ прихлебнулъ.
— Сейчасъ… Вы спросили: когда мы увидимся? А я спрашьвалъ себя: что мшало намъ до сей поры видться?
— Что?
— Да, что? И мысленно я ршилъ этотъ вопросъ…
Онъ быстро оглянулся: въ дверь высунулась чья-то голова.
— Боже!.. вскрикнула Александра Сергевна.— Ахъ, Анна Васильевна, это васъ зовутъ…
Анна Васильевна вышла. Алтасовъ прохаживался.
— Что-жь мшало намъ видться? спросила Александра Сергевна.
— Ваше нежеланіе, отвчалъ онъ.
— Мое нежеланіе? Какимъ образомъ?
— Вы независимы, вы свободны. Положимъ, нетребовательность есть добродтель, но она часто и легко переходитъ въ нчто похуже порока: въ апатію, досказалъ онъ, понижая голосъ.— Меня ужаснула мысль, что, ежели… Нтъ, лучше и не спрашивать!.. Неужели вамъ все равно — здсь-ли, въ этой трущоб, или тамъ, гд живется и дышется вольно, гд наслаждаются, стремятся… понимаете, стремленіе, ширь, захватъ!.. Неужели вамъ все равно — свчной заводъ, или чудеса природы, чудеса искусства?.. Нтъ, вы ничего не хотите! Вы добровольно посхимились, заключились въ эту раковину… Такъ бы сейчасъ ее въ дребезги!
Онъ поднялъ кулакъ по направленію къ балкону и городу.
Александра Сергевна посмотрла на него съ удовольствіемъ: онъ красивъ… Она какъ-то смущалась. Весенняя прохлада съ балкона, жаръ лампы и свчей, запахъ всего вкуснаго, что было на стол, какой-то особенный складъ, даже свтъ и воздухъ… что то особенное, чего никогда не бывало въ этой гостиной… Эти слова, эти жесты… Вотъ стихи лежатъ… Ночь такая поэтическая… И онъ самъ поэта!.. Но балконъ не мшало бы затворить, ему-то хорошо въ толстомъ сюртук, а на ней барежъ, пожалуй, и ревматизмъ… Она слушала. Она забыла, что въ начал свиданія, ее поздравили съ умньемъ ‘отршиться, уединиться’ и прочее. Ей было пріятно, что ее укоряли. Она ощущала что то давно неизвданное: маленькое колыханье сердца, дрожь какая-то, будто внутри все пропадаетъ. Такъ бывало… давно!.. въ мазурк, на гуляньи и гд нибудь, въ сторон, до чего-то договариваются, и все ждешь, все ждешь ‘вотъ сейчасъ’ — и ничего! И завтра тоже ждется: онъ прідетъ… И нарочно удержишь, бывало, папеньку дома, на всякій случай, а между тмъ, чтобъ не помшалъ, дашь ему, бывало, нумеръ ‘Москвитянина’. Онъ себ и заснетъ въ кабинет. А тутъ ждешь. Платье vert prsident, цвтъ былъ такой въ мод, въ честь Наполеона III…
Алтасовъ все говорилъ, она замирала, слушая не слова, а только звуки…
— И такъ, если для васъ не заманчивы ни волненіе жизни, ни красота созданій человческой жизни — возможно-ли предпожить, что я — я, песчинка въ этомъ колоссальномъ движеніи — я значу для васъ что-нибудь? Ясно — я давно забытъ!.. Ну, ваша вчная доброта, прежняя дружба — и я когда нибудь всплываю въ вашей памяти, какъ оторванный листокъ на вод… а въ самомъ дл, какъ печатный листъ, который вы случайно встрчаете, пробгаете и забываете, конечно!
— О, нтъ, возразила она, разслушавъ послднее слово.— Но возьмите въ разсчетъ обстоятельства..
— Какія? спросилъ онъ съ горечью.
— Всякія, отвчала она настоятельно, вспомнивъ, что и ей надо говорить.— Вы идеалистъ — протестуйте, сколько хотите!— а мы, женщины… О, мы хорошо выучены покоряться… невозможности, обстоятельствамъ. Наконецъ, и разсчетъ какой-нибудь долженъ быть! Нельзя-же, очертя голову. Чтобъ похать въ Петербургъ, знаете ли, что нужно?
— Добрая воля, сказалъ Алтасовъ, еще пробуя продолжать на чувствахъ.
— Прекрасно. А туалетъ? Сочтите! прибавила она, торжествуя.— Идеалистъ, что?
— Я тутъ ничего не понимаю, отвчалъ онъ, опустя голову.
— То-то-же. А я не могу какъ-нибудь… Но что-же бы я стала длать въ Петербург? прибавила она, какъ-то испугавшись, потому что онъ отвернулся и замолчалъ.— Я отсталая, старуха…
Алтасовъ не возражалъ. Она покраснла.
— Разв я не правду говорю? Провинціальный складъ, запоздалыя сужденія, нравственная усталость…
Она не знала что еще прибавить. Онъ упорно молчалъ.
— Вотъ видите, какъ я живу. Обжилась. Чего мн больше? Я лучшаго не стою.
— Позвольте мн пожать плечами, сказалъ холодно Алтасовъ: — это… не знаю что!..
Ея сердце заколотилось.
— Это — болзнь, продолжалъ онъ серьёзно.— Нравственная болзнь избранныхъ натуръ: сомнніе въ себ, въ своихъ силахъ. Сидятъ-сидятъ въ какой-нибудь клтк, удивляются, что больно шевельнуть крыльями, а тамъ и вообразятъ, что ужь и крыльевъ нтъ. Натурально, если дать волю такой блажи, человкъ и въ самомъ дл свихнется, и въ самомъ дл будетъ годиться только въ монастырь или въ домъ сумасшедшихъ… Я не извиняюсь. Обязанность врача — говорить правду.
Онъ не смотрлъ на нее, но видлъ, что она на него смотритъ. Она не скрывала, но и не могла бы скрыть блаженства, которое выражалось на ея лиц… Ну, зачмъ это не въ прод? Зачмъ никто не проходитъ тротуаромъ, не заглядываетъ въ окошко? Неужели онъ завтра удетъ? Неужели все это только на нсколько часовъ, и потомъ опять, опять… Душка!..
Она удержалась, нахмурилась и заставила себя размышлять серьёзне. Нтъ, онъ правъ. Что за глупое сомнніе въ самой себ! Конечно, въ глупомъ город, десятки лтъ… приглядлась, никто не оцнитъ… Вдь вотъ пріхалъ и находитъ что говорить. Понимаетъ же онъ что-нибудь! И получше здшнихъ понимаетъ, я думаю…
— Врачъ… выговорила она, опираясь локтемъ въ столъ и закрывая глаза своими тонкими пальцами.
— Больная… сказалъ Алтасовъ и взялъ ея другую руку.
Она ждала, что онъ поцлуетъ, какъ тогда, на балкон, онъ этого не сдлалъ. Было молчаніе.
— Скучаете вы? спросилъ онъ.
— Скучаю.
— Безпредметно? И все надоло? И школа брошена? Я понялъ, почему она брошена. Да?
— Да.
— И прекрасно. Нечего терзать сердце напраснымъ трудомъ, не вы способны восторгаться чепухой… Вы не картежничаете? Врачи спрашиваютъ обо всемъ.
— Нтъ, отвчала она, вспоминая зиму, когда ихъ цлая компанія старыхъ двицъ и старыхъ холостяковъ до свта бились въ ‘табельку’ и ‘курочку’ и разныя другія заманчивыя вещи.
— Что-жь остается? спросилъ Алтасовъ, будто разсуждая самъ съ собою.— Книги? Ихъ нынче немного такихъ, чтобы стоило глаза портить. И читать — было бы съ кмъ переговорить о прочитанномъ. Одиночество или невжество… Развлеченіе — балаганное что-нибудь! почти вскричалъ онъ съ негодованіемъ. И это удлъ… удлъ женщины, которая… которая… Нтъ, такъ нельзя, не можетъ, не должно быть!
— Что же длать?
— Вырваться! отвчалъ онъ, вставая передъ нею.— Бжать отсюда хоть на время, передохнуть, воспользоваться жизнью…
— Въ мои годы?
— Э, полноте! Ну, что вамъ — тридцать, тридцать пять? Есть наслажденія вчныя, обязательныя для такихъ душъ, какъ ваша.
Она не выдержала, ея рука протянулась за его рукою. Алтасовъ отступилъ.
— Давайте слово, что ныншней зимой вы будете въ Петербург, сказалъ онъ.
— О, зима… возразила она, кокетливо вздрогнувъ.
— Что-жь зима? Зима — очарованіе. Вы ея и не почувствуете, зимы. Мягкая шубка, покойная карета, теплая ложа, уютный кабинетикъ съ коврами и каминомъ, грть ножки.. У меня латаніи вотъ съ ту вашу березку. Цвты пустяковъ стоятъ, вотъ такая горка гіацинтовъ…
— Гіацинты? повторила, входя, Анна Васильевна.
Александра Сергевна бросила на нее быстрый взглядъ.
— Все, какъ вы приказали, отвчала она наивно, не понявъ этого взгляда, и опять обратилась къ Алтасову.— Вы говорили о цвтахъ. Скажите, извините мое любопытство: правда ли, что въ Петербург камеліи въ ростъ человческій?
— Есть-съ, отвчалъ Алтасовъ, усмхнувшись.
Александра Серіевна откинулась на спинку дивана.
— Говорятъ, цлыя рощи? Но это съ ума сойти, когда зацвтутъ! Ужь, конечно, царскія?
— Нтъ-съ, и у частныхъ людей.
— Только у меня и зависти, что къ цвтамъ, гршница! воскликнула она въ восхищеніи.
— Этихъ рощъ ужь нтъ, отозвалась Александра Сергевна:— балы тамъ давали, погубили освщеніемъ.
— И безъ нихъ есть еще что посмотрть, замтилъ Алтасовъ.
— Я вдь знаю, была, видла.
— И нтъ желанія взглянуть еще разъ… и не одной? договорилъ тихо Алтасовъ.
Она почти улыбнулась, ужь хотла что-то сказать, Анна Васильевна ее перебила.
— А бываетъ и такъ, что и не видалъ, да нтъ желанія видть, сказала сна Алтасову.
— Конечно, кто не любитъ, не понимаетъ хорошаго, кто лнивъ подумать…
— Нтъ, и любишь, и понимаешь, и не лнивъ, а престо вотъ врю, что все хорошо, воображаю — и довольно съ меня.
— Любопытно было бы это объяснить, сказалъ Алтасовъ, не оглядываясь на хозяйку, ему мелькнула только ея рука, стучавшая по столу.
— Что жь, это просто, продолжала Анна Васильевна: — думаешь себ: всего хорошаго не пересмотришь, а въ воображеніи оно даже всегда лучше.
— Какъ! природа, искусство, роскошь, развлеченія, наслажденія — вы думаете, что вообразите ихъ лучше дйствительности?
— Искуство и природу? нтъ, это было бы глупо, отвчала она безобидно: — хоть я и не знаю, могу ли я больше ихъ полюбить, чмъ теперь люблю, я описанія читаю не начитаюсь… Но роскошь, удовольствія… Знаете, заговорила она, вдругъ какъ-то растроганная:— когда тихо, покойно на душ, добрые люди есть, право, ничего не хочется…
Она увлекалась и конфузилась.
— Стало быть, васъ тоже не манитъ ни Петербургъ, ни Европа, которую такъ хорошо вытвердили ваши учениць? спросилъ Алтасовъ.
— А, пожалуй, и такъ, отвчала она.— Мило, дорого свое, простое. Все бы намъ за море, а кругомъ себя и не смотринъ. Жалко, за что же? Видли сегодня, что такое на неб длалось посл грозы? И золото, и розовое — а какую музыку птицы подняли… да Боже мой, на что мн опера… Ахъ, да, Александра Сергевна, мы на Троицынъ день сбираемся въ машковскій лсъ.
— Счастливаго пути, сказала Александра Сергевна.
Алтасовъ взглянулъ на нее.
— Вы видли ‘Pardon de Plormel…’ ‘Динора?’ спросилъ онъ.
— Нтъ.
— Вотъ такъ лсъ! И потокъ, въ который она падаетъ… И эта трогательная сцена, когда безумная двочка пляшетъ съ своего тнью…
Ему не отвчали. Анна Васильевна неслышно убирала со стола, потомъ принесла работу и сла. Александра Сергевна уже раскаявалась, что дала волю своему дурному расположенію духа и думала, какъ бы поправить дло, что бы такое спросить, показать… Алтасовъ оглянулся на работу Анны Васильевны.
— Хорошо? спросила она, разстилая полосу роскошнаго вышиванья.
— Да, пожалуй, красиво, отвчалъ онъ небрежно.
— Видно, что вы не знатокъ, продолжала она весело.— А это для вашего Петербурга. Заказъ. Моя школа постоянно для Петербурга работаетъ. Обираемъ мы таки его порядочно, но это и хорошо, двочки небогатыя заработываютъ.
— Въ какихъ-нибудь углахъ Петербурга, это, пожалуй, сойдетъ, возразила Александра Сергевна:— для общества есть заграничное.
— Ну, и наше сойдетъ за заграничное, сказала, смясь, Анна Васильевна.
— О чемъ вы задумались? спросила Александра Сергевна Алтасова.
— Странно, сказалъ онъ, тоже лукаво улыбнувшись и какъ-будто извиняясь: — вотъ сейчасъ два слова о лс, о пляшущей двушк, а затмъ, это вышиванье, напомнили мн… Вдь вы не смиренница, не карающая добродтель… Вы это доказываете! прибавилъ онъ вдругъ серьёзно и рзко.
— Что-жь дале?
— Мн бы хотлось вамъ покаяться! отвчалъ онъ и также внезапно громко засмялся.
— Кайтесь, произнесла она, едва шевельнувъ губами,
— О, но вдь покаяніе не Богъ знаетъ какое! продолжалъ онъ: — прегршенія не было, всего то n-все полчаса восхищенія хорошенькими глазенками, тоненькой гожкой въ каблучк… Только, ей Богу, только! я на мгновеніе позавидовалъ ближнему и тутъ же почувствовалъ, что это намъ…
Онъ похлопалъ по своему карману и смялся. Но его не ободряли на дальнйшее покаяніе. Лицо собесдницы снова омрачилось, выраженіе тусклаго недовольства сдлалось опредленне, углы рта сжались сосредоточенно, почти гнвно. Алтасовъ это видлъ.
— Такъ-то, добрый другъ, заговорилъ онъ:— вотъ вамъ примръ, что случается съ человкомъ, когда онъ одинъ, среди лихорадочной, пустой жизни, когда онъ живетъ не сердцемъ, не умомъ, а такъ… перелетными интересами дня. Разобраться въ себ, въ своихъ чувствахъ, въ томъ, что передъ глазами — несъ кмъ. Человкъ и дурачится. Ему и лзутъ въ голову вздоры. Дальше и дальше — онъ втягивается, онъ чувствуетъ, что гибнетъ, но… гибнетъ. Такъ погибнуть очень легко. А будь родная душа, къ которой бы можно было придти отдохнуть, отъ которой можно услышать слово, которая руку подастъ… ну, за уши выдеретъ… Эхъ, не хотите вы этого понять!
Онъ всталъ и расхаживалъ.
— И смшно, и глупо, и двадцать разъ скажешь себ, что глупо. Но что-жь длать-то? Жизнь, среда!.. Дайте тихій уголъ, образованное существо… не педантку, не жеманницу, не дятельницу — упаси отъ нихъ, Боже, съ ихъ педагогіей, физіологіей!.. Не такую, что отуманитъ, а потомъ, когда прозришь, совстно станетъ предъ самимъ собою!.. Ну, дайте! И не будемъ мы теряться. Поглядимъ-поглядимъ на эти фантасмагоріи, на какую-нибудь мамзель Ада, и посмемся вмст съ существомъ истинно дорогимъ… Она внушитъ намъ лучшія стремленія, она озаритъ наше существованіе. Да что! и не взглянемъ тогда, не захотимъ, не вспомнимъ всей этой мишуры, всей этой… этого измельчанія!.. А теперь — что изъ насъ длается?..
Онъ говорилъ будто самъ съ собою. Послднія слова онъ произнесъ, упираясь головой въ притолку балкона и, кстати, затворилъ его. Анна Васильевна оглянулась, подвинула ближе свчу и стала вырзать ршетку на кисе. Александра Сергевна, потупившись, нервно сжимала свои пальцы. Она забывалась, движеніе Анны Васильевны ее будто разбудило, ея глаза сверкнули, щеки слабо зарумянились. Ей вдругъ подумалось: почему она не живетъ здсь одна?…
— Что вы тамъ длаете? подите сюда, сказала она Алтасову.
Ея голосъ дрожалъ. Алтасовъ подошелъ, сумрачный… Онъ, кажется, блденъ… Она подумала, что это идетъ къ нему. Какъ онъ сказалъ: ‘улыбка озаряетъ существованіе?’ Кажется, такъ?
— Сядьте. Разсказывайте.
— Прідете въ Петербургъ? спросилъ онъ.
— Посмотримъ… Ну, посмотримъ. Садитесь, разсказывайте.
— Что?
— Все. Вдь я не знаю, какъ вы живете. Все.
— И глупости?
— Ихъ прежде всего.
Онъ покачалъ головою.
— Славная вы, сказалъ онъ, вздохнувъ и садясь.— Да, вамъ — донимающей, всепрощающей, чистой — не мшаетъ знать и эти глупости… Не мои, не мои, право, не гршенъ! вскричалъ онъ добродушно и граціозно комично.— Я только тмъ гршенъ, что не закрываю глазъ… Ну-съ. Какъ мн живется? Скверно… Не въ матерьяльномъ отношеніи, прибавилъ онъ поспшно:— но все-таки нельзя сказать, чтобъ было нечувствительно размолвкой съ редакціей выкинуть тысячи три-четыре изъ своего бюджета…
— Зачмъ вы это сдлали? сказала она съ упрекомъ.
— Не могъ, не могъ иначе… Дло убжденія и этимъ все сказано!.. Но, это въ сторону. Безъ занятія я жить не могу. Я скучаю. Я люблю опредленный часъ труда, отдыха… словомъ, я — человкъ семьи, человкъ угла, я люблю самую формальность порядка! Я взялъ службу, чтобы хоть утро сидть на служб. Но это не удовлетворяетъ, понимаете? почти вскричалъ онъ.— Потребность духа…
— Понимаю.
— Я и сталъ больше бывать въ обществ, заговорилъ онъ спокойно, пройдясь, чтобъ удобне перемнить тонъ.— Вамъ надо посмотрть наши кружки. Оживлено, умно, ну, и весело.
— Нужны средства.
— Небольшія.
— Какіе же это кружки? Тамъ, гд происходятъ глупости?
— О, нтъ, сохрани Боже… То совсмъ въ другомъ род.
— Въ какомъ?
— Вы непремнно хотите знать?
— По крайней мр, то, что увлекало васъ.
— Да не увлекался я, клянусь вамъ, вскричалъ онъ весело:— вотъ, на свою бду проговорился…
— Проговорились — кончайте.
— Но что же?
— Вы даже назвали. Какъ эта, mademoiselle…
— Mademoiselle Ada Dunoyer?.. Да, это, я вамъ скажу, въ самомъ дл, нчто! Это бсъ! Есть одинъ господинъ — называть его незачмъ, вамъ все равно, мніліонщъ, горами ворочаетъ. Вдовецъ. Сыночекъ лтъ семи-шести, натурально, нужна гувернантка…
— Гувернантка? Только-то?..
— Нтъ-съ, въ гувернантки она не пожелала, и сыночекъ этотъ тутъ ни при чемъ, только предлогъ знакомства. Мамзель Ада приняла предложеніе давать уроки батюшк, и они стоятъ ему уже около сотни тысячъ, въ ожиданіи чего еще будутъ стоить. Ну — совсмъ обошла! Какой домъ отдлалъ ей, экипажи, соболи, брилліанты… Вотъ я вспомнилъ ее по вышиванью, я никогда не видалъ ничего роскошне, шелкъ, золото — все вышитое. Ея особенность, ея шикъ между этими дамами. ‘Это моя страсть, говоритъ она:— мои крпостныя работаютъ…’ Разъ, посл маскарада, собрались, ужинъ у него. Натурально, тутъ ужь все… Вдругъ ей фантазія — представить Динору, кружиться съ тнью. Какая она Динора, что тамъ!— Саломе! Плечи, руки — очарованіе — мраморъ, горячій, живой мраморъ, и запыхалась, ну, и шампанское… Je n’en puis plus!.. разрываетъ корсажъ — влажный вышитый батистъ, грудь…
— Эти иностранки позволяютъ себ не знаю что! вскричала Александра Сергевна въ радостномъ негодованіи.
— О, патріотка! вскричалъ, хохоча, Алтасовъ.— ‘Иностранки’! Она — такая же иностранка, какъ мы съ вами. Mademoiselle Ada Dunoyer — просто-на-просто, Александра Петровна Оршкова. Это-то и забавно, что наши соотечественницы…
Анна Васильевна вдругъ встала, шитье свалилось на полъ, выходя, она невольно толкнулась къ дверяхъ. Алтасовъ оглянулся. Александра Сергевна сидла, широко раскрывъ глаза.
— C’est sa fille, выговорила она.

——

Крылечко, выходившее во дворъ, было узенькое, крутое, съ десяткомъ мелкихъ ступенекъ и одной толстой перекладиной вмсто перилъ. Крыльцо не для господъ. Внизу — большой камень, въ дополненіе лсенки, подъ которой осла земля. Земля свжая, жирная. Кусты крапивы и лопуха въ ростъ человческій, ихъ тяжелый листъ не шевельнется. Лужайка съ блестящими сырыми тропинками, рогатый частоколъ, молодая рябинка, тонкая, на воздух, точно кружево. Надъ всмъ синеватый полумракъ. Роща стоитъ черной стной, небо блдное и какая-то дрожь въ немъ, будто зарница…
— Зачмъ она ему сказала?.. думала Анна Васильевна, сходя съ крылечка.
Ей казалось невозможно оставаться подъ кровлей.
— Вамъ чего? пропищала двочка, выглянувъ ей вслдъ, и, не получивъ отвта спрягалась въ сняхъ.
Анна Васильевна сла на ступеньку.
— Зачмъ она ему сказала? проговорила она вслухъ.— Вотъ по-французски не говорю, а все понимаю. Какъ же это такъ? что же это?..
Ола сидла, совершенно безчувственная и безсмысленная.
— Однодворка-то, на завалин выросла, туда же, по-барски! Такіе, должно быть, у господъ обмороки бываютъ. Мужъ умеръ — сама кутью убирала — ничего… Зачмъ она ему сказала? Не зналъ бы, не вдалъ… О, вс знаютъ! На весь свтъ! Господь въ дочери казнитъ… но за что же?.. Господи, да что-жь это такое? откуда? Какъ это такъ могло случиться?.. А она вдь рада, что это такъ. Рада: ‘яблочко отъ яблони…’ А то, зачмъ бы говорить чужому человку?..
Она упорно смотрла передъ собою. Мысли носились съ мста на мсто.
— Завтра утро будетъ славное. Хорошо пахнетъ всякой зеленью изъ рощи. Завтра надо зайти въ лавки: въ класс нтъ бумаги. Не опоздать бы, встать пораньше. Да вотъ этотъ баринъ… этотъ баринъ…
Она сама не почувствовала, какъ вскрикнула.
Дв прелестныя, большія черныя собаки поднялись изъ-подъ крыльца, подошли, мотая мохнатыми хвостами, и стали ласкаться.
— Тютьки… сказала она, дрожа и улыбаясь.— Хлбца вамъ дать, тютьки?
Она оттолкнула ихъ, заломила руки, закричала во весь голосъ и бросилась бжать въ рощу…

——

Славные это были, чудесные дни, старики такихъ не помнили. Война кончилась, кончились страхи, проводы, мгновенно настигающая пустота, когда изъ семьи вырывается непремнно молодой, непремнно сила, непремнно особенно жаркая любовь, пустота ни съ чмъ несравнимая, темне пустоты похоронъ, когда человкъ, покоряясь, отдаетъ земное земл. Прошло это, и не будетъ этого, слезъ не будетъ, и, то зорятъ, еще лучше будетъ… Радуга на во все небо, какъ посл потопа. Всякая тьма ушла и нтъ ея — провалилась. Все зло забыто, все прощено, Все будто начинаетъ жить съизнова, но не шатается какъ младенецъ, а сознательно, достойно поднимается. Откуда берется столько силы, откуда такіе смлые голоса, откуда столько любви, умной, честной? И какъ жить хочется, и какъ легко живется!..
По месн 1856 г., Табаевъ ворзтился изъ Крыма съ своими охотниками, раненый и счастливый: уцлли вс до одного. За версту было слышно, какъ пировало село Оршково. Батюшка счетъ потерялъ, сколько перевнчалъ на ‘красную-горку’ и ‘женъ-мироносицъ’.
Одинъ молодой баринъ не думалъ жениться. Онъ былъ возбужденъ всмъ только-что пережитымъ, всмъ, что ожидалось, что всегда было его лучшимъ желаніемъ, мечтой его студентскаго кружка — что сохранилось и перекипло въ душ въ т три года, когда родительская воля вырвала его изъ университета и заперла въ N-скую казенную палату. Стыдъ за эти три года, за свое безправіе, за свою тупую покорность — хотя въ т времена он доставались очень многимъ и многими переносились легко — этотъ стыдъ для Табаева былъ новой, оживляющей силой. Всякая тнь стсненія пугала. ‘Жениться, кто ее знаетъ, какая встртится жена?..’ Табаевъ всегда отдлялся отъ женскаго общества, совстясь своей казенной палаты. Теперь, свободный, онъ създилъ къ бабушк повидаться съ сестрой, въ ихъ дом посмотрлъ на дамъ и двицъ и зарекся никогда ‘не связываться’. Въ порыв первыхъ добрыхъ минутъ свиданія, онъ-было подумалъ позвать къ себ погостить Александру Сергевну — она жаловалась на скуку — но скоро ршилъ: ‘пускай себ!’ и воротился въ Оршково одинъ. Онъ еще немного прихварывалъ, цлые дни читалъ, лежалъ или бродилъ въ пол.
Разъ онъ запоздалъ, стемнло. Онъ встртилъ двочку, которая дожинала узкую полосу ржи. Двочка была одна и торопилась, съ сосдняго поля вс разошлись, а она не успла кончить, ее оставили. Чужимъ людямъ какое дло. Она круглая сирота, живетъ тоже у чужихъ людей, однодворцевъ, ихъ всего два двора въ Оршков, поселены за оврагомъ. Бдны, самъ хозяинъ, самъ работникъ, хозяйка тоже нанялась жать, версты за три, ребята маленькіе — ее и послали убрать этотъ клочокъ. Работы не Богъ-знаетъ какъ много, только оврагомъ идти жутко, говорятъ, видали бшеную собаку. Табаевъ дождался, покуда она кончила, и проводилъ ее за оврагъ. Онъ ее успокоивалъ: собаки никакой нтъ, но двочка и безъ того была не труслива, даже не робка, и не стснялась, говоря съ бариномъ. Пошутили, посмялись. Потомъ она стала разспрашивать про войну. Онъ разсказывалъ, сначала не замчая, но потомъ удивляясь, что она не особенно путала имена и событія. Онъ спросилъ, почему она знаетъ. Она слышала отъ батюшки, когда ходила къ нему зимой учиться грамат, батюшка читалъ газеты. Она тоже читала и писала. Вотъ зимой батюшка опять станетъ учить ‘Закону’. Ей шелъ шестнадцатый годъ. Ее звали Аннушка.
Табаевъ пошелъ на другой день на однодворческій поселокъ. Въ рабочую пору мудрено встртить всегда занятую батрачку, но онъ встрчалъ ее. Она его радовала, иначе онъ не могъ назвать чувства, которое испытывалъ, глядя на этого прелестнаго ребенка. Она была ребенокъ. Дтство, въ шестнадцать лтъ, рдкое во всякомъ положеніи. Ее все радовало, она все любила. Она видла, что есть на свт дурное, но ей казалось это ‘такъ’, пройдетъ, или ‘длать нечего’, или ‘стало быть, для чего-нибудь’, или ‘по глупости’, и всегда ‘Богъ проститъ’… Это была не тупость, а чистота, положительно непостигающая зла. Она любила молиться, но молилась какъ-то по своему. Чутко и жарко понимала она всякія нравственныя огорченія, до тонкостей, которыя и развитой взрослый понялъ бы только посл внимательнаго разбора, она схватывала ихъ какъ-то просто, разомъ, и высказывала просто, прямыми, простыми словами. Она вся была правда, передъ которой было бы страшно, еслибы не ея вчная дтская веселость. Она была не бойка и не смиренница, она была свободный ребенокъ. Ея уму хотлось знать, много, все узнать. Она обо всемъ разспрашивала, что есть на свт и не знала какъ дожить, когда батюшка станетъ учить ‘закону’. Тогда, она ужь и не могла вообразить, что тогда будетъ: ‘все раскроется’, говорила она. Она привязалась къ Табаеву именно потому, что онъ много всего разсказывалъ, и слушала, хохоча отъ восторга. Онъ въ нее влюбился.
Скоро ихъ встрчи и разговоры стали извстны всему селенію, но двочка и не скрывалась. Въ сумерки, когда стадо пригнали, народъ убрался, она садилась передъ своей избой и ждала барина. Къ нимъ даже иногда присоединялась компанія, и вс толковали, слушали.
— Идиллія… со злостью говорилъ себ Табаевъ, уходя, но въ первый ясный вечеръ приходилъ опять.
Онъ не смлъ приласкать ее и ничмъ не дарилъ, подарки не приходили ему въ голову. Только разъ, когда онъ показывалъ ей дорогое изданіе естественной исторіи съ раскрашенными картинами, и она просила оставить ей еще посмотрть вечеромъ (вечера стали ужь длинны), онъ принесъ ей подсвчникъ и дв стеариновыя свчки… Любовь всегда смшна, если о ней разсказывать.
Все это перемнилось очень скоро. Разговоры, картинки, книжки ариметики и священной исторіи, все это было ‘баловство’. Двка стала мало работать, ее бранили. Изъ дома она не выходила, но барина не прогонишь. Ее стали попрекать бариномъ… Что-то вдругъ колыхнуло ея сердце, что-то понялось, страшное и позорное. Она какъ-будто и прежде знала, что это есть, но никогда объ этомъ не думала. Она ужасалась и плакала, Табаевъ догадался, о чемъ она не сказала бы ни ему, никому на свт.
Онъ ршилъ дло просто.
— Что теб жить у чужихъ людей! сказалъ онъ: — ты вольная, пойдемъ ко мн.
Онъ придумалъ, что она будетъ помогать его старух-ключниц и пріучаться къ хозяйству. Она легко поврила. ‘Чужіе люди’ поняли еще проще и сейчасъ ее отпустили. Табаевъ нанялъ имъ работницу.
Онъ зналъ, что поступилъ отвратительно, но онъ страстно и искренно ее любилъ. Она любила преданно, беззавтно и только въ своей любви видла себ прощеніе. Никто не объяснялъ ей этого, двочка поняла сама, безъ мудрствованій, чистотой своей дтской совсти, высокимъ чувствомъ вдругъ развившейся женщины. Она любила его, не барина, который доставилъ ей покой и удобства, предлагалъ удовольствія, которыхъ она не хотла и не брала, она легко могла бы взять власть надъ нимъ, но даже не понимала, что такое власть. Ей былъ милъ — милый человкъ, добрый, разсудительный, справедливый. Его вс любили. Онъ входилъ во всякую душу, во всякое дло, во всякую нужду. Ополченцы, что съ нимъ воротились, разсказывали про него… Она заливалась слезами и бросалась молить за него Бога… Да что молить! онъ святой…
Онъ былъ хорошъ собой и молодъ, счастье было такое веселое. Да и время было такое хорошее!..
Черезъ годъ, у нихъ родилась дочь. Это случилось какъ-разъ при первыхъ встяхъ объ отмн крпостного права. Говорятъ иногда, будто ‘чаша скорбей переполняется’, хотя судьба и въ переполненное ухитряется еще прибавлять капельки, на переполненную чашу радостей еще никто не жаловался. Табаеву, впрочемъ, показалось, что ему достается нчто подобное. Онъ не зналъ, куда разорваться. Дома — Анюта, прелестная, тихо-гордая, какъ семнадцатилтняя мать, ребеночекъ, на котораго не наглядишься, деревня — честный, дльный народъ, толкующій такъ здраво, ожидающій такъ достойно. Тамъ, дальше… Надо посмотрть, что тамъ.
Онъ създилъ въ N., посмотрлъ на господъ, вечеромъ, въ клуб, гд они сидли между четырехъ свчей за зелеными столами, не распечатывая картъ, прикусывая губы, призадумываясь, торопливо оглядываясь на подходящихъ и, смотря по тому, кто подходилъ, грустно привтствуя или замолкая. Въ своихъ домахъ они были откровенне и шумли. Дамы шумли еще больше, французскій языкъ, ради національнаго чувства оставленный во время войны, вдругъ опять пошелъ въ ходъ, ради прислуги…
Табаевъ похалъ въ Петербургъ, откуда едва ршился вырваться, тамъ ликовали… До сестры было не далеко, онъ навстилъ и ее. Тамъ его встртили совты: скоре продать все, все, чтобы не дожить до дней, когда оршковскій домъ и все село запылаютъ съ четырехъ концовъ. Онъ не помнитъ когда столько хохоталъ и навезъ разсказовъ Анют. Той же зимой съ батюшкой отцомъ Петромъ они открыли школу, ужь ‘настоящую’, съ учителемъ изъ старыхъ студентовъ.
Годъ прошелъ въ работ, въ мир, въ ожиданіи. Какъ крупный помщикъ, Табаевъ былъ выбранъ членомъ N—скаго комитета по крестьянскому длу. Онъ и самъ постарался, чтобы его выбрали. Онъ весь жилъ въ дл, онъ обожалъ дло и потому считалъ себя нужнымъ. На полгода онъ разстался съ своей Анютой, съ своей Сашей, урывался взглянуть на нихъ какъ-нибудь въ рдкіе промежутки, ломалъ бока на перекладной, чтобы не опоздать къ засданіямъ. Онъ работалъ цлыя ночи, писалъ и говорилъ много, еще больше спорилъ и подавалъ отдльныя мннія. Онъ нажилъ себ непримиримыхъ враговъ, зналъ это и не унывалъ. Его называли ‘безпокойнымъ, опаснымъ’, онъ только смялся… Весной 1859, онъ былъ дома, довольный, возбужденный, какъ человкъ, исполнившій свою обязанность, какъ мореходъ, завидвшій землю…
Кто прожилъ эти годы и помнитъ, тотъ знаетъ, какъ трудно пересказать ихъ. Первыя понятія, первая любовь, первые часы выздоровленія не передаются никакими словами… Что-то торжественно тихое, будто канунъ большого праздника, домъ убранъ, свчи еще не зажжены, но готовы, и все ждетъ колокола, который разольется въ ночи. И самая уплывающая ночь такая благодатная, въ ней свершилось что-то, въ ней что-то воскресло, она уже свтлетъ янтарной восходящей зарей… Разумъ, свобода…
Конечно, кто какъ помнитъ…
Это невозвратное осуждалось не разъ. Его стремленія называли безуміемъ, надъ нимъ глумились безъ пощады, на него клеветали безъ совсти. Его похоронили…

——

Анна Васильевна опомнилась, споткнувшись о срубленное дерево въ рощ.
— Что это со мной? подумала она.
Ей померещились рощи Оршкова, и крохотная двочка, которая, бывало, въ сумеркахъ бжала, держась за ея платье.
Красавица была двочка…
Молодежь эта, бывало, съ рукъ ея не спускаетъ, съ собой и на постройки, съ собой рыбу удить. Матери урокъ зададутъ, учи, а покуда за Сашей точно приглядятъ… Отецъ-то, Господи, души въ ней не чаялъ! Проказница была, вострушка…
Вотъ выросла.
Какъ же это?.. Но что-жь это за люди тамъ? Прізжій этотъ, сочинитель, вдь ужь не молоденькій. Т были и молоды, но кто же когда слышалъ отъ нихъ нескромное слово?— ‘Любить, говорили они, а не развратничать’… Бывало, скажутъ: ‘кто любитъ честно, тотъ правъ, Анна Васильевна’…
Они первые стали такъ ее звать, а то все была ‘Аннушка’. Они ее уважали. Они, по своему, объясняли, читали, что глупо чванство, что гршно богатть, она и прежде такъ понимала, только по своему, перетолковали вмст — и вышло одно и тоже. Славные, простые были, милые, настоящіе друзья. А какъ они его-то любили, и онъ… онъ съ ними еще лучше сталъ. Веселые какіе, какъ трудились, какъ много знали. И все, бывало:— ‘Учитесь, учитесь, Анна Васильевна, дочк пригодитесь’…
Пригодилась!.. Создатель, да не легче ли было бы тогда ее схоронить?..
Она остановилась, безумная. Все смшивалось, настоящее, прошедшее…— ‘Схоронить…’ Саша однажды ножку о стекло разрзала, кровь была на трав, молодёжь испугалась за мать. Это вотъ передъ глазами… Только теперь это ея материнское сердце лежитъ, вырвано, растоптано… больно!.. Саша, Богъ съ тобой, что же ты это? Зачмъ? Вдь еслибы теб была неволя, нынче нтъ крпостныхъ! Еслибы ты изъ за-куска хлба, но, сокровище мое, у тебя есть кусокъ хлба, ты выучена, воспитана… Ну, недостало бы теб, или силы недостало бы заработать, я то на что же, дочка моя — жизнь моя, сердце мое… вотъ оно въ крови валяется! Саша, возьми все у меня, все, наряжу, полакомлю… Господи, это для нея, на похвальбу передъ развратниками, я работала… она узоры присылала…— ‘Крпостныя мои’… Саша, не грхъ ли теб? вдь не я одна, вдь невинныя дти трудились, за что-жь ты ихъ-то на такой стыдъ… Ты платила… Боже ты мой, что-жь это, какими же деньгами она платила?.. Домъ, брилліанты… Александра Петровна, или какъ тамъ тебя зовутъ, что ты такое? Ты скажешь, твоя мать пятнадцать лтъ прожила любовницей у барина, такъ твоя мать любила, горе длила, какъ законныя не любятъ и не длятъ! Твоя мать нищей къ нему пришла, нищей вышла! Честные люди, какихъ нынче нтъ, у твоей матери руки цловали, а о теб, вонъ старичокъ сердечный разсказываетъ…
— Да что же я-то одурла, что ли? Чего же мн ждать? Я къ ней поду, я ей скажу, она у меня за разумъ хватится, она меня узнаетъ! Я ей скажу, я ей въ ноги упаду… Саша, Христосъ такихъ прощалъ, только опомнись! Свтъ мой, дитя мое… Охъ, не попрекну, я сама гршница… Воротись ко мн, припади ко мн, милая, красавица! Я тебя, все равно, какъ отъ купели, моими слезами… Я къ ней поду. Сейчасъ… завтра. Найду ее, чего жь еще ждать? Кто меня остановитъ? Ну, заперли бы меня, а я бы въ окошко увидала, что ее зври терзаютъ, я бы къ ней въ окошко кинулась. Поду, найду, все Богъ. Погляжу на свою… милка ты моя, радость моя!..
Въ рощ давно ее кликали кухарка и работникъ, воротившійся изъ города. Двочка, которая подслушивала въ сняхъ, сказала имъ, что Анна Васильевна убжала.
— Кушать подавайте! кричала она съ крыльца.
Анна Васильевна поднялась на крыльцо.
Она все вспомнила, что было нужно, достала саксонскія чашки и разлила бульонъ, уложила на блюдо пирожное, привезенное изъ городской кандитерской, поставила въ холодильницу вино — о чемъ особенно приказывала Александра Сергевна. Двочка отправилась накрывать столъ.
— Мн не надо прибора, сказала Анна Васильевна, выдавая ей старинное серебро.
— Да вамъ и не велно. У васъ въ комнат надо барину постель постлать.
Анна Васильевна убрала свою комнату и приготовила постель Алтасову. Она подумала, что и завтра тоже не будетъ ночевать здсь, и не машинально, но совершенно спокойно, вынула изъ-подъ дивана маленькій чемоданъ, изъ шкафа немного блья и платья, и уложилась, не спша, привычно. Въ чемодан было еще просторно. Она взяла со стола крошечную шкатулку, гд были ея бумаги и деньги, просмотрла и пересчитала. Все какъ должно, только денегъ мало, своихъ. А это — ея деньги, она прислала къ святой въ подарокъ сто рублей… Подарокъ!.. Ну, пусть идетъ онъ ей же на спасеніе. Искать ее придется, можетъ быть, долго. Не спрашивать же у этого барина, на какой улиц, какой домъ…
Она почувствовала, что опять холодетъ. Нтъ, нтъ, этихъ причудъ не надо. Надо здоровой быть. Полгода на простыняхъ переворачивала милаго человка, послдній его вздохъ приняла. Господи, да ты никакъ выше силъ посылаешь… Нтъ, не надо и чтобъ никто не примтилъ…
Она заперла чемоданъ и задвинула его опять на мсто.
— Афимья, сказала она кухарк:— я ночую у тебя въ изб. Захвати-ка мой бурнусъ изъ прихожей, мн въ городъ надо рано, чтобъ никого не разбудить…
— И гостя велно рано будить, и чтобъ самоваръ…
— Это увидимъ.
Она ушла чрезъ маленькое крыльцо. Господа вставали изъ-за стола. Двочка прибжала сообщить кухарк, что за ужиномъ баринъ у барышни все цловалъ ручки. Теперь прощаются, Барышня завтра не встанетъ его провожать.
Александра Сергевна, въ самомъ дл, сообразила, что ея туалетъ не можетъ быть оконченъ къ раннему отъзду гостя, но увряла, что проснется, что непремнно еще увидится. Алтасовъ понималъ въ чемъ дло и былъ очаровательно рзокъ.
— Я никогда не прощу себ, если лишу васъ хоть одной минуты сна, который вамъ необходимъ — необходимъ, поймите, не капризничайте. Ну, да, да, не капризничайте, нервная натура — и прерывать грезы, эту нгу отдохновенія —
Спи, еще зарею
Холодно и рано…
— О поэтъ!
— Простимся же теперь. Прощайте…
— Нтъ… до свиданья.
— До свиданья? Когда?
— Въ сентябр… въ Петербург.
— О, такъ я самъ въ август буду здсь!
— Вы? вы прідете?
— Пріду за вами, пріду напомнить, увезу васъ…
— Неужели? и мы увидимся?..
— ‘Выпьемъ за наше свиданье!’ проплъ онъ, наливая два бокала.— Чокнемся!..’
Двочка провела его въ комнату Анны Васильевны. Въ корридор еще мелькнулъ блдный барежъ и прозвучало прощанье, когда Алтасовъ запиралъ дверь. Окно оставалось весь вечеръ настежь, охватывала влажная дрожь, точно посл слезъ. Алтасовъ звалъ и смялся, укладываясь съ наслажденіемъ.
— Славно!.. Теперь, не оплошать бы только въ август. А до тхъ поръ, поддерживать, поддерживать — ну, письма, посланія, И — въ Петербургъ, справлять медовый мсяцъ. Здсь удобне кончить и туда ловче явиться, когда ужь кончено… А то, пожалуй, ну, его, и Петербургъ…
Онъ заснулъ.

——

— ‘Въ август…’ Въ половин августа постъ ужь кончается… думала Александра Сергевна, пока двочка снимала съ нея туфли.
Эта двочка была ея временной камеристкой. Камеристки мнялись слишкомъ часто, отчего длалось все затруднительне сейчасъ находитъ опытныхъ и ловкихъ. Лтомъ, Александра Сергевна обходилась услугами одной этой, но, впрочемъ, была особенно довольна ея преданностью и наивностью.
— Ты говоришь, она въ кухн легла?
— Въ кухн-съ.
— Давно?
— Вы еще кушали, ушла.
— Такъ все и осталось неубранное, и серебро, и блье?
— Афимья, должно быть, въ буфетный шкафъ заперла.
— Она и ключъ бросила Афимь своей. Прекрасно все это, порядокъ! И, конечно, не въ первый разъ, только я одна не знаю, что творится.
Двочка съ сожалніемъ усмхнулась.
— Гд-жь теперь этотъ ключъ?
— Афимья къ ней понесла.
— Къ ней?.. Все чудесно. Вотъ я завтра посмотрю… Ступай, да запри вс окна, огляди… Въ кухню изволила отправиться, а въ дом одна двчонка… Заржутъ!
— Богъ милостивъ-съ. Пріятнаго сна.
Сонъ, конечно, могъ быть очень пріятенъ, но онъ долго не приходилъ. Хозяйственныя заботы смутили Александру Сергевну и перепутались съ мечтами. Втрочемъ, одно какъ-то дополняло другое, почти украшало… Человкъ никогда не знаетъ, что съ нимъ будетъ… ахъ, какая правда! Вчера засыпала, думала: все кончено, все въ жизни. И вдругъ, откуда-то издалека, является… Ну, право, премилый. Ну, ей-богу, он вс здсь взбсятся, когда это случится! Не выпущу его ни за что. Писать ему буду… ‘Бугурусланъ, станція…’
Она вскочила, забывъ туфли, отыскала гд-то карандашъ и записала адресъ на верху листа газеты.
— Нечего откладывать до Петербурга. Онъ еще тамъ завертится и — ищи его. Тамъ, конечно, обошлось бы дешевле, но вдь одинъ разъ въ жизни человку бываетъ удача. Здсь, en grand. Нельзя иначе: вкъ свой жила порядочно. И пускай видятъ, за кого выходитъ Табаева… Ужь надюсь, можно въ люди показать!.. а повнчаться тамъ, за глазами, еще скажутъ, поймала какого-нибудь за свои денежки… Мои деньги при мн и при мн останутся. Это ужь мое дло… Въ своемъ приход. Церковь большая. Въ август, для иллюминаціи ночи хороши…
Она соображала свой нарядъ… Fleurs d’oranger — несомннно, и вуаль. Но — срое серебристое, или ужь такъ и быть, совсмъ блое?..

——

Анна Васильевна заснула, думая тоже о свадьб, она вспоминала свою.
Молодыхъ друзей не стало, не было даже встей о нихъ. Табаевъ остался одинъ, какъ въ первое время своего возвращенія съ войны. Но это было далеко не одно и тоже.
Тогда, оживленный, довольный, онъ легко сходился съ людьми, и его тоже не чуждались. Онъ заводилъ знакомства, искалъ дятельности, проповдывалъ для дятельности, совтовалъ, помогалъ, не унывалъ при ошибкахъ, тратилъ деньги, отдавался весь ‘польз общей’ — какъ тогда понимало ее большинство честныхъ людей, схватившихся за дло радостно, хотя непривычно. Табаевъ зналъ, что ему сочувствуютъ, что поддержка сильна… Это кончилось вдругъ, слишкомъ неожиданно и рзко. Уцлть возбужденію было невозможно, слабый характеръ сказался, когда оно прошло. Въ тридцать-четыре года, этотъ красивый молодецъ, ‘широкая натура’, былъ сломанъ даже физически. Т, кто говорилъ про него, что онъ фразируетъ и позируетъ, поврили его искренности, когда онъ слегъ въ горячк. За то, разумется, нашлись другіе, которые назвали его трусомъ. Дуракомъ стали считать вс. Больне всего было, когда т, что, казалось, были съ нимъ за одно, кто изъ страха, кто, не трудясь подумать, кто, разсчитавъ выгоду — отступались, отходили прочь, смотрли на него какъ на мертваго…
Такъ прошло нсколько лтъ. Табаевъ не вызжалъ изъ деревни. Воротамъ не для кого было отворяться, ихъ заносило сугробами. Дорожки сада заростали кустами, тамъ гуляла только молодая женщина съ своей красавицей двочкой. Он одн все красили, он одн утшали. Съ того дня, какъ случилось ‘несчастіе’, Табаевъ не видалъ слезъ Анны Васильевны.— ‘Сохрани Богъ его еще огорчить’, ршила она. Это была вчная затаенность, вчное притворство спокойствія, твердость, кроткая ясность, тихо ласкающая, какъ вешнее тепло. Это было терпніе, но полное достоинства и силы, оно образумливало и заставляло человка помнить свое собственное достоинство. Какимъ ‘секретомъ’ достигла этого простая, не ученая женщина? Она его любила, она поняла его душу, его несчастіе, онъ сталъ ей еще миле, именно за такое несчастіе. Измученный, оставленный, запертый въ деревн, лишенный общества, дятельности и значенія, скучающій, больной — Табаевъ не огрублъ, не потерялся, единственно благодаря ея любви. Неутомимая женщина хлопотала, хозяйничала, учила дочь всему, что знала, чему выучили ее студенты, училась сама, читала вслухъ цлыми днями, пристрастилась къ цвтамъ и пристрастила Табаева, шуткой находила ему занятія. Уходя копаться въ цвтник, она оставляла ему двочку и книгу, занимаясь съ Сашей, Табаевъ слышалъ, какъ распвала Анна Васильевна… Это было счастье тюрьмы, но все-таки, это было счастье.
— Саш десятый годъ, намъ однимъ ея не воспитать, сказалъ онъ однажды.
— Я это сейчасъ думала, отвчала Анна Васильевна.
Они часто такъ встрчались мыслью.
— Сюда къ намъ никто не пойдетъ, а гувернантки — вздоръ, продолжалъ онъ.
— Я тоже думала. Ее надо отдать.
Она не пугалась ни разлуки, ни пустоты. Въ свое короткое студентство, Табаевъ зналъ въ Москв одинъ пансіонъ, старуха начальница ужь сдала его своей дочери, но жила въ заведеніи и помнила Табаева. Они списались. Табаевъ не могъ хать самъ, Анна Васильевна отвезла Сашу.
Но она слишкомъ разсчитывала на одно свое мужество. Когда въ дом затихла бготня, исчезли куклы, прекратилось ученье, когда некого было цловать и баловать — домъ сталъ могилой. Отецъ и мать не сказали этого другъ другу, сойдясь мыслью. Она напрасно смялась и пла, напрасно готовила сласти и шила Саш обновки для вакаціи, стараясь заставить его ждать и надяться, онъ не надялся и не ждалъ. Она еще прилежне засла учиться, выписывала книги, узнавая, догадываясь, какихъ бы ему хотлось, онъ тосковалъ. На вакацію некому было хать за Сашей: Табаевъ занемогъ, Анна Васильевна отъ него не отходила.
Дни тянулись безъ конца, а эту жизнь приходилось считать годами. Прошелъ еще годъ. Табаевъ едва бродилъ, по необъяснимой прихоти смертельно больного, онъ не хотлъ видть Саши.
— Вакація — только дразнить себя на два мсяца, говорилъ онъ:— погоди, къ зим поправлюсь, и никого не спросимъ, укатимъ съ тобой въ Москву. Что тутъ сидть…
Онъ тоже началъ притворяться… До этой минуты, она все еще не то, чтобы не врила, не то, что отталкивала страшную мысль, она сама не знала, но еще какъ-то выносилось. Теперь… Но ея слёзъ никто не видалъ. У этого обиженнаго человка во всемъ свт — она одна, она его не огорчитъ…
У нея доставало силы скрываться, доставало кротости, улыбаясь, переносить неизбжныя вспышки и причуды, за которыя этотъ несчастный платился, раскаяваясь тяжеле, чмъ обижалъ, у нея хватало здоровья не спать, не сть, помнить вс подробности и дрязги хозяйства, чтобъ онъ не замтилъ перемны, не безпокоился….
— ‘Богъ помогаетъ’, говорила она, всякій день готовая на пытку. Но не въ ея власти было оживить этотъ домъ, поблеклый, потемнлый, гд въ пустот откликался всякій шорохъ, гд въ срыхъ углахъ что-то мерещилось. Въ дом жило отчаяніе. Умирающій это видлъ.
Осень настала съ туманами и дождями. Однимъ вечеромъ, она читала, онъ лежалъ въ креслахъ и вдругъ прервалъ ее.
— Пошли за отцомъ Петромъ.
Она невольно вскочила.
— Не пугайся. Я только съ нимъ потолкую. Но прежде — съ тобой.
— О чемъ? выговорила она.
— Подойди ко мн… Я хочу съ тобой обвнчаться, Анюта.
— Обвнчаться? повторила она.— Зачмъ?
— Зачмъ? чтобъ тебя отъ моего тла не прогнали, когда я ноги протяну.
— Кто-жъ это осмлится?
— Осмлятся, найдутся, отвчалъ онъ, раздражаясь.— И прогонятъ, и наругаются… Жъ тобой жилъ. Я тебя на оскорбленія не отдамъ…
Въ первый морозный день они дошли до церкви и повнчались. Возвратясь, Табаевъ слегъ и ужь не вставалъ больше. Анна Васильевна извстила Александру Сергевну.
Александра Сергевна пріхала поздно вечеромъ въ день похоронъ. За ней былъ высланъ экипажъ на станцію желзной дороги, ее ждали, но она, казалось, не замтила ничего этого, также какъ и Анны Васильевны, которая встртила ее въ сняхъ. Она проходила комнаты, молча. Въ зал, указывая въ пространство, она произнесла только: — ‘Здсь?’ — и, не дожидаясь отвта, упала на полъ, на томъ мст, гд, по соображенію, долженъ былъ стоять гробъ. Поднявшись, она спросила у лакеевъ, можетъ ли получить комнату. Анна Васильевна отвчала, что комната для нея приготовлена, взяла свчу и проводила ее. Александра Сергевна ея не видла.
Анна Васильевна была слишкомъ разбита, чтобъ обратить на это вниманіе, и, во всякомъ случа, не поняла бы, какъ это длается. Александра Сергевна отказалась отъ ужина и приказала пріхавшей съ собою горничной поставить въ комнат лампу, потому что не уснетъ всю ночь. Анна Васильевна перезябла въ нетопленныхъ комнатахъ и на вьюг, выпила нсколько чашекъ чая и заснула.
Поутру ей очень хотлось скоре видть прізжую, но она не смла ее безпокоить. Александра Сергевна прислала за нею сама. Она уже встала и была одта въ черномъ кашемир со шлейфомъ и въ черной креповой наколк. Анна Васильевна не замтила взгляда, брошеннаго на ея клтчатую блузу, потому что не замтила, какъ ее надла по привычк, послдніе дни она все ее носила.
— Вы — Анна Васильевна? спросила Александра Сергевна.
— Да, отвчала она.
— Очень рада. Садитесь.— Кофе подать мн сюда, приказала она своей горничной.— Вы были у обдни? Я — не въ состояніи. Это слишкомъ, слишкомъ…
Она зарыдала. Анна Васильевна не плакала, по привычк.
— Братъ! За что? вскричала Александра Сергевна, обращаясь къ невидимой тни.— За что? Въ послдніе твои дни… за что? За что отбросить меня, оскорбить… Ну, прервалась она:— что сдлано — не воротишь!.. Анна Васильевна, мы живемъ не на облакахъ. Я слышала о васъ, что вы были особенно расположены къ людямъ, которые довели моего брата до этого ужаснаго состоянія, то есть ихъ идеи довели… Вы понимаете: идеи?.. Но вдь имъ слдовать нельзя. Собственность есть собственность. И семья есть семья, что бы ни говорили…
— Я хотла вамъ сказать… прервала Анна Васильевна.
— Да-съ, но мой братъ, женясь на васъ, доставилъ вамъ права. Вы, безъ всякаго сомннія, это знали. (Она усмхнулась). Я — законная наслдница, но вы, какъ жена, можете требовать…
— Вотъ, я и шла вамъ сказать, снова прервала Анна Васильевна:— я жена ему…
Ея голосъ дрогнулъ.
— Жена — безъ году недлю. Какія мои права? Довольно съ меня — онъ далъ мн свое имя. Больше этого ничего на свт дать нельзя. И я бы не взяла. И ничего не возьму.
— Говорите, пожалуйста, понятне: чего вы не возьмете?
— Да ничего, отвчала она просто.— Наслдства я никакого не хочу, потому что не стою.
— То есть, какъ же? вы вашей части не возьмете? седьмой части?
— Не знаю, какой части, я ничего не возьму.
— Но это надо объявить формальнымъ порядкомъ.
— Вотъ я и шла вамъ сказать. Вы будете принимать наслдство, чиновники будутъ, вы меня научите.
— Очень хорошо… Что же, вы имете въ виду какъ-нибудь устроиться? куда-нибудь удете? родственники у васъ?
Несчастная женщина схватилась за голову.
— Никого у меня нтъ, вскрикнула она:— его нтъ и никого нтъ!
Горничная, вносившая кофе, почти столкнулась съ нею.
— Къ чему эти сцены? сказала Александра Сергевна.— Неужели вы можете воображать, что мн легче? Я потеряла боле, нежели вы… Полноте. Садитесь, не стсняйтесь передо мною. Я слишкомъ уважаю память брата, и теперь, когда уже сама церковь… и такое безкорыстіе… Полноте, милая, не огорчайте меня.
Она подошла и поцловала ее.
— Скажите, чего бы вы хотли? Забудемъ все прошлое. Вы теперь имете положеніе, и я могу, не женируясь, рекомендовать васъ, устроить… Чего бы вы хотли? Я готова. Я даже сочту своей обязанностью…
— У васъ передо мной нтъ обязанностей.
— Положимъ такъ, но… Ну, живе, бодре! подумаемъ вмст. Что вы умете длать?
— Ничего.
— Какъ это? Неужели вы такъ мало думали о вашемъ будущемъ?.. Кстати, мой братъ что-нибудь дарилъ вамъ?
— Билетъ есть въ четыре тысячи, отвчала Анна Васильевна, будто во сн.
— На неизвстнаго?
— Именной.
— Ну, вотъ вы съ нимъ и устроитесь. Деньги не маленькія.
— Это не мое, тихо возразила Анна Васильевна.
Александра Сергевна ничего не сказала. Она знала, что есть на свт Саша, но будто не знала, и дальше не спрашивала. Анна Васильевна не разсказывала. Билетъ былъ написанъ при рожденіи Саши, когда Табаевъ еще могъ располагать тмъ, что имлъ. Онъ записалъ немного, но больше тогда и не было денегъ, да и на что больше? покуда двочка ростетъ, учится…
Анна Васильевна обмерла: Саша учится, да, покуда за нее платятъ. Теперь кто будетъ платить? чмъ платить?..
— Такъ у васъ больше ничего нтъ?.. сказала Александра Сергевна.— Что-жъ вы намрены длать?
— Наймусь въ ключницы, отвчала спокойно Анна Васильевна.
— Будто вы можете? что вы умете?
Анна Васильевна должна была все пересчитать, разсказать, она пятнадцать лтъ хозяйничала. Александра Сергевна задумалась.
— Будемте вмст пить кофе, сказала она.— Это вы готовили? И сухарики?.. Отлично!.. Сколько здсь коровъ для сливокъ?
— Это записано, отвчала Анна Васильевна.
— Вы записываете? хорошо… Знаете, въ ключницы… Я ничего не имю противъ этого занятія, это прекрасно и выгодно, и совершенно вамъ по силамъ… Но мн будетъ неловко. Поймите — мы носимъ одно имя…
— Ужь отъ своего имени я не откажусь, возразила Анна Васильевна,— Но что-жь вамъ?
— Ну, это вы можете принимать такъ, возразила, слегка вспыхнувъ, Александра Сергевна:— но для дочери трехъ-сотълтняго дворянина, когда меня вс знаютъ, родственница-ключница!.. Разв вотъ что, сдлать такъ: останьтесь у меня. Право. Вамъ здсь знакомо. Я буду покойна, что все останется на тхъ же рукахъ. Покуда исполнятся вс формальности, покуда я совсмъ переселюсь въ N., вы здсь приглядите. Я буду покойне. Оставайтесь. Я заплачу вамъ, какъ другіе… Даже больше, потому что вы займетесь всмъ, ршительно всмъ въ дом, ваше дло будетъ — беречь, а мое — расплачиваться. Хотите? полтораста рублей въ годъ?
— Триста, сказала Анна Васильевна.
Эта сумма платилась за Сашу.
Александра Сергевна усмхнулась.
— Я не скупа, сказала она:— но потрудитесь сосчитать, съ какого капитала могутъ быть такіе проценты. Живя на готовомъ, пользуясь всмъ, и получая такія деньги… Нельзя сказать, чтобъ вы отъ всего отказывались! Вашъ разсчетъ недурной. Такъ, какъ же?
— Какъ хотите… отвчала Анна Васильевна въ смущеніи.
— Такъ и быть: сто-восемьдесятъ. Вамъ никто больше не дастъ, это можно дать только за извстность. Очень рада. Стало быть, мы не разстанемся?
Пріхали чиновники, Анну Васильевну научили, какъ написать формальное отреченіе отъ всхъ правъ наслдства, Александра Сергевна была утверждена, введена во владніе, оффиціально объявила прислуг о должности, которую заняла Анна Васильевна, и затмъ ухала назадъ въ Вологду, чтобъ устроить свое окончательное переселеніе въ N. Покуда, въ Оршков ничто не перемнилось. Анна Васильевна бродила по дому, по сугробамъ на кладбище и хозяйничала.
Такъ проходила зима. Анна Васильевна думала о Саш. Взглянула-бы на нее… теперь, это ужь совсмъ невозможно! Не съ чмъ. Главное — не съ чмъ. Кром платы за ученье, а ея недостаетъ!— Саша ростетъ, ей нужно… И самой нужно, хоть и живетъ на готовомъ. Гд взять?.. Она вспомнила своихъ студентовъ, вспомнила все, что знала, что прочла длинными вечерами, прошла съизнова вс свои учебники, създила не въ N., а въ другой губернскій городъ, подальше, и держала въ гимназіи экзаменъ на учительницу. Никакое горе не разрушало этой жизненной силы, цль была — Саша… Только, воротясь домой, придя въ его комнату показать свой аттестатъ, она отчаянно наплакалась…
Весной, когда зацвли яблони, пріхали плотники и оршковскій домъ стали ломать, Александра Сергевна перевозила его въ городъ N., гд уже жила на квартир. Она писала Анн Васильевн, что не можетъ видть этого дома въ томъ же вид и на томъ же мст…— ‘Вы не поймете этого чувства’… Флигель, гд когда-то была школа, было приказано отдлать для прізда Александры Сергевны. Покуда, Анна Васильевна прожила тамъ до осени, хозяйничая, въ годовщину помянула мужа и, пріхавъ въ N., не узнала оршковскаго дома на новомъ мст. Тутъ она ршилась попросить позволенія Александры Сергевны — завести школу.
— Вы хотите отъ меня уйти? такъ говорили бы раньше!
Но это обошлось. Александра Сергевна сообразила сама, что занятія Анны Васильевны не помшаютъ порядку дома и еще отвлекутъ ее отъ гостиной, гд ея присутствіе Александра Сергевна находила совершенно излишнимъ. Хозяйство — обязанность, которой она, конечно, не забудетъ и которую можно и напомнить. Въ дом были дв комнаты съ другого подъзда, он назначались для кладовой и гардероба. Александра Сергевна позволила занять ихъ. Одна обратилась въ классную, другая служила жильемъ Анн Васильевн. Докторъ N—ской гимназіи и губернаторъ поблагодарили Александру Сергевну за такое вниманіе къ народному образованію. Женская дятельность была въ ходу. Александра Сергевна нашла, что надпись ‘Школа А. Табаевой’ очень оригинальна, она даже сама пригласила архіерея благословить. Весь N. называлъ школу — ея школой.
Анна Васильевна вставала съ зарею и хозяйничала. Он видлись съ Александрой Сергевной по утрамъ, изрдка вечеромъ и никогда за обдомъ. Это было время уроковъ рукодлья. Александра Сергевна держалась съ нею прилично, иногда даже бывала ласкова, когда въ ея свтской жизни что-нибудь приводило ее въ хорошее расположеніе духа. Кое-кому изъ знакомыхъ, она представила ‘родственницу’. Анна Васильевна бывала только у матерей своихъ ученицъ. Она тоже поняла свою родственницу и не ушла, потому что трудилась добросовстно, слдовательно, жила не даромъ. И къ тому-же, гд ни жить — горе все одно. Это — для Саши. Въ школ, во всякой двочк, она видла свою Сашу, и дло, которое и безъ того было по душ, становилось ближе день ото дня. Понемногу, она начала забываться въ немъ, крпче привязываться къ этому труду и ясне понимать его. Горе затихало, заживало какъ-то. Ласки дтей начали вызывать въ ней ея прежнюю милую веселость, ей жилось легче…
Одно только: въ четыре года, она всего разъ видла свою Сашу. Александра Сергевна отпустила ее на одинъ день въ Москву — больше нельзя оставить домъ и школу — день, какъ на бду, случился будни. Саша вышла во время классной перемны на минутку, торопясь, кругомъ много народу, нельзя сказать слова… Анна Васильевна думала какъ-нибудь взять ее на вакаціи въ Оршково, но флигель былъ маленькій, Александра Сергевна перезжала сама… а Александра Сергевна никогда даже не называла Саши.
Она какъ-то ловко это длала, такъ ловко, что мать не называла и сама. Это было странное чувство, чувство ужасающее: смсь забитой покорности и гордости выше всякой мры…— Ну, Саша кончитъ курсъ, прідетъ, тогда… тогда уйдемъ съ ней вмст, наберемъ ученицъ, будемъ поживать…
Въ одинъ прелестный майскій день 1875, на зар, Анну Васильевну разбудило восклицаніе.
— Вставайте! Здравствуйте!
Передъ ней стояла двушка, тоненькая, стройная, черноглазая, яркая, какъ это утро, ловкая, въ подобранномъ плать съ сотней блестящихъ пуговицъ, съ сумкой чрезъ плечо, въ шляпк съ сизымъ крыломъ. Она тормошила Анну Васильевну за плечи.
— Вставайте, довольно вамъ спать!
— Саша!..
— Она. Ну, здравствуйте. Велите внести мой чемоданъ, меня дворникъ впустилъ сюда, не знаю какими ходами. Какъ вы это живете!
Анна Васильевна накинула платье, отыскала дворника, принесла воды. Она нашла свое сокровище лежащимъ на диван.
— Ужь устала! Проклятая дорога, черепашья, а еще называется курьерскій поздъ!
— Ты на курьерскомъ?
— Конечно. Неужели вы думали, я въ третьемъ класс? Это ужь Богъ знаетъ что.— Вы меня не ждали?
— Не ждала. Я хотла теб послать денегъ на будущей недл…
— Да. хотли и когда-бъ еще послали. Я у Маши Голицевой взяла пятьдесятъ рублей. Этакая счастливица — она завтра въ Петербургъ детъ… Мн сказали, отсюда поздъ пойдетъ въ Москву въ девять часовъ утра, почтовый. Я напишу Маш, она до своего отъзда еще получитъ. Есть тутъ у васъ бумага?
— Постой, успешь, сказала мать.— Дай на себя посмотрть.
— Вы покуда смотрите, а я буду писать. Да что у васъ — какое странное жилье?
— Ты знаешь, голубчикъ, школа…
— Ну, что-же! все же есть какая-нибудь свободная комната?
— Только эта, моя радость.
— Какъ, только? такой громадный домъ!
— Домъ Александры Сергевны. Мы съ тобой покуда тутъ помстимся, прибавила Анна Васильевна.
— Зачмъ?
— Ты знаешь, зачмъ: я живу у нея.
— Ну знаю, экономкой, кухаркой. Но теперь-то ужь, я думаю, довольно.
— Конечно, мы заведемъ свою школу…
— Что такое?
Мать повторила.
— Это зачмъ? Я вовсе не хочу вашей школы! Вы имете право жить въ дом — и живите! и я при васъ! Что за школы такія? Что за разсчетъ грошевой? Ну, безъ меня, вы какъ хотли, такъ жили, и кухня, и педагогія… но запереть дочь — нтъ, благодарю покорно!.. У васъ, можетъ, былъ какой-нибудь денежный разсчетъ съ этой госпожой — вы ей родня по мужу, но вдь я-то ее тетенькой звать не стану!— Ну, расходы вы держали пополамъ, такъ теперь, полагаю, можно перестать скупиться: дочь есть, для нея. Мн восьмнадцать лтъ, недолго осталось молодости, я и то въ тюрьм высидла..
Анн Васильевн казалось, что все кругомъ плыветъ и шатается.
— Вы думали, бывало легко? Ни шляпки, ни перчатокъ, дожидайся, когда вы пришлете! пари нельзя подержать на какую-нибудь коробку конфектъ! Ужасъ! стыдъ! Вы этого не понимаете, вамъ хорошо! Теперь-то, по крайней мр, можно жить, а вы затваете еще школы какія-то! Не хочу! Не вашъ этотъ домъ — наймите другой! демъ въ деревню — у насъ есть деревня — а зимой въ Москву, въ Петербургъ…
Анна Васильевна была блдне стны.
— Саша, сказала она:— у насъ ничего нтъ.
— Какъ, ничего? Помилуйте, я не маленькій ребенокъ, я знаю законъ. Вы получили же посл вашего мужа?
— Саша, ты все говоришь ‘вашъ мужъ’: онъ — теб отецъ.
— Да-съ, но онъ былъ господинъ Табаевъ, а я — мщанка Оршкова. Но это оставимъ. Вы — госпожа Табаева и свое получили.
— Я ничего не получила.
— Какъ? Такъ васъ провели?
— Никто меня не провелъ, я сама ничего не взяла, вскричала она и зарыдала.
Саша подошла къ ней. Она удивленно смотрла на мать, неловко дотронулась до ея плеча, сконфуженная, немного испуганная. Сказать она ничего не могла и не умла, она въ первый разъ видла такія… странности. Она даже пожала плечами.
— Я ничего не понимаю, сказала она, наконецъ.
Анна Васильевна вдругъ встала.
— Голубчикъ мой, ты знаешь, кто я была, что я была… что-жь мн — каяться передъ тобою…
— Совсмъ это ненужно, возразила Саша:— что вы были — тысячи такихъ.
— Только, видишь что, продолжала мать:— тысячи эти… Богъ всхъ проститъ, но совсть должна быть… Я все, бывало, передъ нимъ смюсь. Знаю, про меня говорили, что я беззаботна, безжалостна… Дай Богъ теб такъ любить, Саша!.. Я всякое осужденіе могла вынести, но когда подумала: что-жь это — я деньги возьму за то, что любила?… Боже мой, Господи, не пошли врагу моему такого стыда! Я сказала: не хочу ничего. И нтъ у меня ничего. Я изъ избы взята, я работница, и вкъ работала, и вкъ буду работать, покуда силъ хватитъ. Такъ Богъ веллъ. Такъ честные люди говорили. А онъ, твой отецъ, если и имлъ что — послднюю рубашку былъ готовъ отдать…
— Это я знаю. Значитъ, вы, въ память о немъ, остались безъ рубашки.
Она порывисто заходила по комнат, на ея прелестныхъ глазахъ сверкнули слезы.
— Только за что-же вы меня-то также оставили? А? спросила она, остановясь передъ матерью.— Говорятъ, я дочка у васъ единственная, могли вы, такъ, чуть-чуть вспомнить?… Какъ вы могли, какъ вы смли это сдлать, по какому праву вы меня забыли? Вамъ не нужно? Мн нужно! Вы не хотли? Я хочу! За что, по вашей милости, я нищая?
— Богъ съ тобой, Саша, ты не нищая! У меня нтъ, но ты… вотъ… Твой отецъ…
Она дотащилась до своей шкатулки и достала билетъ. Саша взяла его и задумалась. Об замолчали.
Молчаніе было долгое. Въ отворенное окно слышался благовстъ и шелестъ ближняго сада. Часы пробили семь. Анна Васильевна оглянулась на свою неубранную комнату.
— Ученицы придутъ? спросила Саша.
— Да, скоро.
— Послушайте…
— Что, милая?
— Вы на вотъ эти деньги думали школу завести?
— Да, мы бы съ тобой вмст…
— Нтъ, это невозможно. Я не хочу. Я не могу.
— Какъ хочешь. Только какъ же въ такомъ случа…
— Я придумала… Вамъ здсь не очень скверно жить? вы очень противно?
Она не дождалась отвта и продолжала.
— Вы ужь привыкли. Такъ зачмъ и мнять? останьтесь, какъ есть, здсь въ дом.
— Что? Но какъ же ты-то, Саша? вскричала Анна Васильевна.— Ну, день, два пробыть покуда, но чтобъ я тебя допустила…
— Постойте, постойте! Да съ чего-жъ вы взяли, что я собираюсь здсь остаться? У старой двки этой, у чудихи, невстушки вашей въ подданств? да я видть ее не хочу, рожи ея…
— Не кричи…
— Нтъ, буду кричать!.. Вы можете здсь жить и — живите, какъ жили, а я уйду!
— Куда?
Саша удержалась, взглянувъ на нее.
— Ну, мамаша, простите меня. Право, я этого не могу… Вы простите…
Она подошла, присла на ручку стараго кресла и обняла мать. Та припала къ ней.
— Милая какая, продолжала Саша, гладя ее по волосамъ:— каково это — и сдыхъ нтъ!.. Ну, милая, слушайте. Вы говорили — трудиться. Я тоже хочу трудиться. Только здсь — не хочу. На слуху у этой старой вдьмы… ну, не буду, не кричу!.. Отпустите меня.
— Куда?
— Я придумала: въ Петербургъ. Маша Голицева детъ слушать курсы, поду съ ней и жить будемъ вмст. Такъ вс живутъ, вы, можетъ быть, не слыхали? ршительно вс. Вотъ билетъ мой и кстати. Проживу и еще заработаю, какъ вы… Вдь вы — примръ!.. буду давать уроки. Я отлично знаю языки, англійскій, французскій. А какъ я играю на фортепіано, мамаша! Нтъ его тутъ у васъ, я бы вамъ сейчасъ концертъ…
— Жизнь моя!.. выговорила Анна Васильевна.
— Постойте, больно: пуговицы… Видите, это чудесно будетъ, вы здсь трудитесь, я — тамъ…
— А тамъ и повидаемся, досказала мать, оживая.
— Ужь, конечно, прізжайте ко мн. Вдьма-то, авось, васъ отпуститъ. Петербургъ будемъ смотрть…
Мать обхватила ее обими руками.
— Только, пожалуйста, не плачьте. Я никакъ не могу, когда слезы… мн вредно. Подумайте, о чемъ плакать? Вы меня, говорите, любите, за что же мн глохнуть, пропадать? Молода, талантлива, есть свое — кланяться не за чмъ… А, какъ хотите, я уду!
— Что же… сказала Анна Васильевна.
— Отпускаете?
Анна Васильевна глядла на нее и молчала.
— Ну, эгоизмъ! вскричала двушка.— А называютъ — любовь! Это — любовь! ‘Мн такъ угодно — и унижайся, чахни, умирай!’
— Богъ съ тобой! позжай, прервала мать.
Саша бросилась ей на шею.
— Вотъ умница! вскричала она, прыгая.— Ура, въ Петербургъ вду! Мамаша моя, какъ я рада, какъ я счастлива! Вы и не вообразите, какъ я счастлива!
— Господь съ тобой, повторила Анна Васильевна.
— Такъ и прощайте. Это надо сейчасъ. Московскій поздъ, въ девять. Надо застать Машу еще въ Москв. Хорошо, что я не развязала чемодана… Я вамъ везла батистовый платокъ — доставать некогда.
— Оставь себ, теб нужне.
— Конечно. Дайте же мн чаю, я перечешусь и только что поспю… А барын вашей скажите, что я ее знать не захотла…
Она ухала, писала, что устроилась, слушаетъ курсы, даетъ уроки, не скучаетъ, нашла добрыхъ людей, потомъ стала присылать заказы работъ въ школу, присылала деньги матери…

——

— Господи, что же это? вскричала Анна Васильевна, вскакивая на кухонной лавк.
Ее разбудило солнце, блеснувшее въ окно.

——

Александра Сергевна встала поздно, поздне обыкновеннаго. Двочка подала ей кофе, замтно приготовленный неискусной рукою.
— Разв ужь ушла? спросила Александра Сергевна.
— Раньше барина-съ, отвчала двочка, понявъ о комъ спрашивали.
— Раньше? А какъ же самоваръ? Стало быть, онъ такъ, голодный…
— Нтъ-съ, какъ можно! Я подала, заварила, все честь-честью. Даже они очень довольны были, хвалили… Приказали вамъ кланяться и вотъ записку вамъ оставили. Я ему за извощикомъ въ слободу бгала…
Александра Сергевна читала листокъ, вырванный изъ записной книжки. Присутствіе свидтельницы ее стсняло, но, какъ ни старалась она казаться равнодушной, лицо ея выразило нчто такое, что камеристка сочувственно засмялась.
— Что ты? спросила Александра Сергевна.
— Такъ-съ… Погода прекрасная.
— Дитя! радуется погод…
Время шло для нея незамтно — на балкон, гд летали воспоминанія^первыхъ минутъ, первыхъ намёковъ, у стола, гд онъ пилъ ‘за наше свиданье!..’
‘Жизнь хороша’… подумала она, стараясь припомнить какое-то стихотвореніе: — ‘можетъ быть, его стихотвореніе, почему особенно необходимо припомнить и написать ему’…
Она отперла комодъ, достала дловыя бумаги, ломбардные билеты, векселя, читала, считала и пересчитывала, потомъ прилегла на диван, читая романъ, и, наконецъ, спросила кушать. У крыльца остановились дрожки. Она встревожилась… Не онъ ли опять? Воротился? Не могъ ухать? Неужели?.. А она — въ блуз! Въ блуз, въ первый разъ во все лто!.. Александра Сергевна ужь вскочила, чтобъ скрыться въ спальню, оставляя обдъ, когда вошла Анна Васильевна.
— Это вы?.. Какъ вы меня напугали. Что это вамъ вздумалось такъ рано домой? И даже — въ дрожкахъ?
— Да, я пріхала, отвчала Анна Васильевна.
Она не снимала бурнуса и сла. Она, казалось, очень устала, налила себ воды въ стаканъ Александры Сергевны и выпила.
— Извините, сказала она, замтивъ свою неучтивость по удивленію, съ которымъ на нее смотрли.
Впрочемъ, это было не одно удивленіе. Со вчерашняго дня, Александра Сергевна испытывала странное чувство. Алтасовъ слишкомъ внимательно смотрлъ на эту женщину. Ей подъ сорокъ, а она свжа, какъ двадцатилтняя. Конечно, крестьянка… Конечно, необразована, но вдь имъ что нужно!.. Конечно, онъ все-таки предпочелъ… Но вдь тутъ есть и разсчетъ… Александра Сергевна не смущалась ‘разсчетомъ’. Разсчетъ — самая обыкновенная вещь и безъ него нельзя, и, наконецъ — нтъ ей дла, какіе тамъ разсчеты у Алтасова! Можно и разсчитывать, да просчитаться… Но эта женщина стала ненавистна. Какъ-то вдругъ поднялась она, разговариваетъ. Этакая особа въ дом… Потомъ — у нея несчастье. Конечно, можно совершенно его игнорировать, но всякое несчастье всегда неудобно, оно отвлекаетъ людей отъ порядка, а окружающихъ ставитъ въ неловкое положеніе… Что съ ней длать?..
Александра Сергевна еще разъ бросила взоръ на эту фигуру, усвшуюся у стола, и безмолвно продолжала обдать.
Анна Васильевна отдохнула и встала.
— Я вамъ пришла сказать, заговорила она: — я тамъ распорядилась. Комнаты убраны и заперты, ключъ у дворника, на случай, не дай Богъ, несчастья. Двочкамъ я всмъ сказала, чтобъ больше не приходили, покуда я сама не повщу, или… увидимъ, что будетъ. Он и пяльцы и книги свои разобрали, все. Безпокоить васъ не будутъ…
— Что это значитъ? прервала Александра Сергевна.
— Я узжаю. Пришла къ вамъ проститься и взять тутъ кое-что.
— Вотъ, это главное… сказала Александра Сергевна, будто про себя.— Какъ же вы такъ проворно ршились? А подумали вы, въ какомъ вы меня оставляете положеніи? Это неблаговидно-съ, посл столькихъ лтъ, вдругъ, съ бухты-барахты…
— Мн нельзя иначе.
— Я и не удерживаю васъ. Куда же вы намрены?
— Въ Петербургъ.
— Да?.. Надолго?
— Не знаю.
— Ужь, конечно, не воротитесь, Петербургъ мсто веселое, найдете себ занятіе.
— Я ничего не умю, Александра Сергвина.
— О, съумете! Конечно, надетесь устроить себя широко, въ богатомъ дом. Только вотъ что: не обманитесь въ надеждахъ. Разв не хозяйствомъ, а чмъ другимъ прислужитесь…
Она невольно замолкла… Ей не отвчали.
— Прощайте, Александра Сергевна, сказала чрезъ минуту Анна Васильевна.
Александра Сергевна поспшно встала.
— Прощайте. Желаю счастья… Все-таки, благодарю: я была вами довольна.
Она подала ей руку.
— Не нужно-ли денегъ? спросила она, вдругъ будто спохватившись.— Кажется, я заплатила вамъ за послдній мсяцъ…
— Нтъ, не нужно, отвчала Анна Васильевна и вышла.
Александра Сергевна подождала, пока прогремли дрожки, зажгла пахитоску и вышла на балконъ. Ей все вспоминались разные стихи. Кстати, она подумала, что все-таки затруднительно найти какую-нибудь женщину, и припоминала, кого бы… А въ Петербург, эта особа ужь, конечно, не переступитъ ея порога, и маменька, и дочка…
Заходящее солнце застлало городъ золотымъ туманомъ. Надъ дебаркадеромъ поднимался дымъ огненно-лиловыми клубами. Вдругъ раздался свистокъ, затмъ тяжелый топотъ, дымъ полетлъ по небу волнующейся полоской, петербургскій поздъ отошелъ…

В. Крестовскій.

‘Отечественныя Записки’, No 2, 1879

Хвощинская Надежда Дмитриевна
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Здоровые, Хвощинская Надежда Дмитриевна, Год: 1883
  2. Вьюга, Хвощинская Надежда Дмитриевна, Год: 1888
  3. Сон бабушки и внучки, Энгельгардт Софья Владимировна, Год: 1869
  4. Корка хлеба, Коппе Франсуа, Год: 1891
  5. Островитяне, Городецкий Сергей Митрофанович, Год: 1909
  6. Исцеление, Городецкий Сергей Митрофанович, Год: 1916
  7. Мотя, Городецкий Сергей Митрофанович, Год: 1914
  8. Под ножом, Цеханович Александр Николаевич, Год: 1897
Электронная библиотека