Светочи Чехии, Крыжановская Вера Ивановна, Год: 1904 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 362 минут(ы)

Вера Ивановна Крыжановская—Рочестер

Светочи Чехии

‘Slavme slavne slavu Slavu slavnych’.
Из Slavy Dcery, Яна Колара

‘Hrst du? Da drunten rauscht der Bhmerwald
‘Noch liegt in stillverschlaff’ner Ruh’
‘Die Welt des Slavenvolks! Wenn sie erwacht,
‘Dann alterndes Europa — gute Nacht!
Max Haushofer.

Часть I

В нем не было ни лжи, ни раздвоенья,
Он все в себе мирил и совмещал.
Поймет ли мир, оценит ли его?
Достойны ль мы священного залога?
Тютчев.

Глава 1

При слиянии рек Миесы и Радбузы, стоит старая Плзень (Пильзен), ныне большой промышленный город, с многочисленными заводами, производящими всемирно известное пиво.

В конце XIV века в населении города, как и в большинстве чешских городов, преобладали немецкие бюргеры, отъедавшиеся и богатевшие, — в прямой ущерб истинным сынам народа, — благодаря тем бесчисленным вольностям, которыми короли завлекали их в страну.

В последние годы столетия, однако, дела изменились, и не к выгоде немцев, чешское городское население значительно возросло, да и многие паны покупали или строили себе в городах дома, и соперничество обеих народностей усиливалось.

В прекрасный летний день 1401 года, многочисленная кучка всадников проезжала по узким, извилистым улицам Пльзени. Во главе ее ехал человек лет тридцати пяти, худощавый, но хорошо сложенный, сильный брюнет, резкого итальянского типа. Бесспорно красивое лицо портила не сходившая с него блаженно-слащавая улыбка, неприятное впечатление производили и его черные, хитрые глаза, таившие в себе что-то жестокое. Одет он был в красивый наряд из черного бархата, легкие, стальные латы защищали грудь, а голову украшала, щегольски сидевшая на его черных кудрях, шапочка с перьями. За поясом был заткнут кинжал с чеканной ручкой, а сбоку висел внушительных размеров меч.

Этому светско-воинственному наряду резко противоречил большой наперсный крест на золотой цепочке, свешивавшийся на грудь, и епископский перстень, надетый поверх перчатки из оленьей кожи. Епископ молодцевато сидел на прекрасном вороном коне и на ходу раздавал благословение прохожим. Следом за ним, четыре пажа везли его шлем, щит, копье и прочее вооружение, дальше следовала внушительная свита и, наконец, несколько мулов, навьюченных поклажей, замыкали шествие.

Епископ остановился перед домом, расположенным неподалеку от городской стены. Дом был большой, с высокой, остроконечной крышей, и украшен деревянной резьбой. Когда-то он был построен разбогатевшим бочаром и ничем не отличался от прочих бюргерских домов, но купивший его недавно граф Гинек Вальдштейн приделал к нему несколько зубчатых башенок и обнес толстой стеной, что придало скромному, мирному мещанскому дому воинственный вид укрепленного замка.

Прелата, по-видимому, ждали, и не успел его конюший стукнуть у калитки, как распахнулись ворота ограды и старый слуга выбежал навстречу, помог ему сойти с лошади и доложил, что граф в отсутствии, а что графиня ожидает епископа Бранкассиса и приказала проводить его преосвященство к себе.

Наверху лестницы, сама графиня приветливо, почтительно встретила высокого гостя и осведомилась о здоровье.

— Чувствую я себя, слава Богу, хорошо, а все-таки, прекрасная кузина, я попрошу у вас приюта на несколько дней. После долгой езды верхом, старая, еще во дни юности полученная рана стала меня беспокоить и хотелось бы отдохнуть.

— Весь мой дом — к услугам вашего преосвященства, извините, если не найдете у нас желанного удобства.

— Да, ведь, бедному монаху так мало нужно! Об одном я буду вас просить, это чтобы моего пажа, Риччиотто, поместили рядом со мной: он часто бывает нужен, и потому должен находиться под рукой.

Через час, изрядно подкрепившись хорошим ужином, епископ сидел наедине с хозяйкой дома, в ее комнате, вдали от всякого нескромного уха.

Графиня Вальдшейн была высокая, белокурая, худощавая женщина, лет под сорок. Лицо ее, с орлиным носом и широким, тонкогубым ртом, было мало привлекательно.

Даже большие, черные, красивые глаза не украшали ее, благодаря их хитрому и злому выражению, а напускное смирение не шло к той надменности, которой веяло от нее и которая, очевидно, лежала в основе ее характера. Графиня Яна приходилась родственницей епископу Бранкассису по женской линии, и наследие итальянской крови вылилось у нее в фанатическое ханжество и двуличность.

С нескрываемым нетерпением не сводила она глаз с гостя, но тот, казалось, не замечал ее беспокойства и равнодушно перебирал цепочку висевшего у него на шее креста и позвякивал шпорами, которых не успел еще снять. Наконец, она не выдержала и, нагнувшись к прелату, спросила вполголоса, по-итальянски:

— Что же, кузен Томассо, какие привезли вы мне новости?

Бранкассис выпрямился.

— Скверные, мадонна Джиованна! Мое посольство окончательно не удалось!

— Барон во всем отказал? — пробормотала графиня, бледнея.

— Почти. Да я вам подробно расскажу мою беседу с бароном Рабштейном. Прежде всего, я изложил ему, конечно, предположение насчет брака вашего сына с его дочерью Руженой. На это он отказал наотрез, добавив, что малютка уже просватана за сына Генриха фон Розенберга, и обручение их должно состояться на днях. Да и помимо этого, молодой граф в зятья ему не годится потому, что он легкомыслен и дерзок, — словом, так же мало ему симпатичен, как и ваш муж, религиозные и политические убеждения которого Рабштейн не разделяет. ‘Вместо того, чтобы поддерживать партию великих баронов, защищающих свои права, — сказал он мне, — Гинек, где только может, вредит нам, цепляется за Вацлава и чуть было не помешал его захвату в Бероуне’.

Бранкассис остановился, заметив волнение графини и красные пятна, выступившие на ее лице.

— Простите, кузина, — продолжал он, — что я передаю вам столь неучтивые отзывы, но мне казалось необходимым окончательно выяснить положение дел.

— Конечно, конечно, продолжайте, — прошептала она, нервно перебирая своими длинными, костлявыми пальцами опоясывавший талию черный с золотом шнурок.

— Итак, оставив вопрос о свадьбе, я сообщил барону ваши денежные затруднения, вызванные нашим тревожным временем, и, во имя близкого родства, просил его прийти вам на помощь. В этом он оказался уступчивее. Сказав, что уже неоднократно выручал своего двоюродного брата, и что этот раз будет последний, он согласился погасить ваш долг тому наглому бюргеру из Праги, который вас теснит. Подобная уступка, конечно, имеет свою цену, но… вы сами понимаете, что этого недостаточно, чтобы поставить вас на ноги.

— А в таком случае, что же делать? — нерешительно прошептала графиня, умоляюще смотря на него.

Хитрый, испытующий взгляд блеснул на нее из-под опущенных век прелата.

— Мне кажется… единственный выход, — это вернуться к проекту, который мы с вами обсуждали перед моей поездкой к барону, — глухо ответил он.

Графиня тяжело дышала, словно ей не хватало воздуху. Руки ее так сильно дрожали, что платок, которым она порывисто отирала лоб, едва не выскользнул из пальцев.

— Это единственное, как вы говорите, средство — ужасно, — пробормотала она прерывающимся голосом, — Но я должна пожертвовать собой, чтобы обеспечить будущее моему сыну, — закончила графиня, усилием воли подавляя охватившее ее волнение.

— Я понимаю вашу нерешительность и ценю благочестивые опасения, разрывающие ваше христианское сердце, хотя вами руководит одна лишь материнская любовь, — заметил епископ, и, подняв глаза к небу, продолжал: — Но, ведь, на всякий грех существует милосердие. Разве вы забыли, что наша святая мать-церковь приемлет грешника, как отец блудного сына, и, через посредство наместника и земного представителя Христа, заново облекает его невинностью.

Яркая краска залила бледное лицо графини, и луч радости загорелся в ее глазах.

— Возможно ли? — вскричала она, набожно сложив руки. — Вы заручитесь у святого отца отпущением греха, который я вынуждена совершить из любви к семье?

— Да, духовная дочь моя и сестра! От вас зависит еще сегодня же получить эту высочайшую милость. Мой дядя, кардинал Косса, снабдил меня несколькими индульгенциями и разрешил мне располагать ими по моему усмотрению. Но вы знаете, что отпущение такого греха, какой вы готовитесь совершить, стоит дорого, небо требует щедрого вознаграждение за свое милосердие…

— Знаю, знаю, нужды нет! Для такого благодеяния цены не существует, — радостно ответила она. — Так уж я попрошу у вас полную индульгенцию для моего мужа, сына и меня, и заплачу вам за нее, сколько хотите. Кроме того, я умоляю ваше преосвященство дать мне еще особое отпущение, и дозволить мне предоставить в ваше распоряжение некоторую сумму для бедных.

На лице Бранкассиса расцвела приятная улыбка.

— На все согласен, кузина Джиованна, и, если небо окажется столь же великодушным к вам, как вы к нему, то особое место в раю за вами обеспечено. Вернемся же, однако, к нашим делам. Терять времени нам нельзя! Я не сказал еще вам, что прибыл сюда в сопровождении барона фон Рабштейна, который едет по делам в Прагу. Расстались мы при въезде в город, я поехал сюда, а он в гостиницу ‘Золотой телец’. Нам надо торопиться, потому что Рабштейн на заре уезжает дальше.

— Теперь, когда совесть спокойна, за энергией дело не станет. Само небо, очевидно, нам покровительствует, внушив барону мысль остановиться в ‘Золотом тельце’. Служанка гостиницы, видите ли… исповедница… старая знакомая моего духовника, отца Иларие, и слепо ему повинуется. Она-то и поднесет барону угощение по заслугам, но уверены ли вы, однако, что обещанное вами средство подействует так, как мы с вами хотим?

— На этот счет будьте спокойны, мое средство верное! А пока вы предупредите отца Иларие, чтобы он никуда не отлучался и ждал моего казначея, отца Бонавентуру, от которого получит лекарство и необходимые наставления.

Нагнувшись к графине, он шепнул:

— Не беспокойтесь, если он уедет завтра из города. Он заболеет в дороге, что будет еще удобнее, так как к вам же придут за врачебной помощью, и тогда я приму его на свое попечение. Все устроится, как нельзя лучше!

Графиня поспешно встала, но Бранкассис остановил ее.

— Кстати, сообщали вы что-нибудь графу о нашем проекте?

— Нет! Гинек мог бы воспротивиться, а то и просто выдать нас за какой-нибудь пирушкой у короля, где всегда так много пьют, — ответила графиня с некоторым замешательством.

— Превосходно! Не всегда, ведь, в вине черпается мудрость! Ваша осторожность делает вам честь, графиня, — заметил прелат с легким смехом. — А когда возвращается ваш муж?

— Он уехал по неотложному делу и вернется не раньше послезавтра.

— Еще лучше! Мы оставим его в стороне и предоставим ему мирно пользоваться опекой над прекрасной Руженой.

Благословив графиню, почтительно приложившуюся к его руке, епископ удалился в отведенные ему комнаты, куда немедленно был потребован отец казначей.

После краткого разговора, Бонавентура, — маленького роста монах-итальянец, с лисьим лицом, — торопливо вышел из комнаты и направился к духовнику графини, отцу Иларию.

Оставшись один, Бранкассис долго задумчиво ходил по комнате, потом сел к столу и принялся сверять счета. Оставшись, видимо, доволен результатами, он закрыл свою записную книгу, спрятал ее в шкатулку и позвал:

— Риччиотто!

Вошел паж, нарядно одетый в бархатный, фиолетового цвета костюм, с вышитым гербом епископа на груди. Это был красивый юноша, с бледно-матовым лицом, длинными, черными кудрями, рассыпавшимися по плечам, и черными, жгучими глазами, стройная фигура его была гибка и грациозна, как у женщины.

— Скажи моим людям, что они мне на сегодня больше не нужны и могут идти на отдых, а сам возвращайся меня раздевать.

Риччиотто ушел и быстро вернулся назад, раздел своего господина и, подав ему широкий плащ на шелку, принес затем и поставил на стол вино и два кубка. Наконец, тщательно заперев дверь на задвижку, он стал перед Бранкассисом и, подбоченясь, вызывающе спросил:

— Значит, официальная служба кончилась. Так, что ли, Томассо?

— Да, чертенок, теперь моя начинается, — ответил тот, привлекая пажа к себе на колени и нежно целуя его.

Налив в кубок вина, он стал по глоткам поить своего слугу, угощая его и сластями, лежавшими на серебряном подносе. Прекрасный паж пьянел и становился все веселей и развязней: грязные шутки и непристойные остроты свободно лились из его уст, под стать любому солдату, да и епископ в долгу не оставался. Эта оргия вдвоем, при запертых дверях, была ему, видимо, по душе, он наслаждался, но в полный восторг его привела бешеная тарантелла, которую псевдо-Риччиотто проплясал перед ним, в образе древней богини, и только проблеск осторожности удержал еще Бранкассиса от того, чтобы не вторить пляске лихой неаполитанской песней…

Было уже поздно, когда благочестивый епископ и его ‘верный паж’, наконец, разошлись по своим комнатам, да и то разлучила их ссора. Вино и любовь придали смелости.

— Ты что там еще стряпаешь с Бонавентурой? Бьюсь об заклад, что вы опять кому-нибудь открываете двери небесные.

— Я бы тебе посоветовал, дочь моя, — грубо ответил сразу отрезвевший Бранкассис, — видеть, слышать и обсуждать только то, что касается твоей службы тайной и явной. Смотри, как бы для тебя вдруг не открылись двери неба, или, по крайней мере, in pace! Маргариту же Анджели, беглую монахиню, приютит у себя любой попутный монастырь!

Маргарита-Риччиотто разозлилась и, наградив своего духовного отца тумаком в спину, убежала в свою комнату.

На следующий день графиня и епископ еще сидели за обедом, поданным, по обычаю времени, в полдень, когда Бранкассису доложили, что один из его людей привел оруженосца барона Рабштейна, которого послали за врачом для пана, тяжко заболевшего в пути и лежавшего теперь на постоялом дворе, в нескольких часах пути от города.

На несчастье, посланный не нашел городского лекаря, отозванного к кому-то в окрестный замок. В раздумье, он не знал, что делать, как вдруг встретил одного из слуг епископа, и тот, узнав, в чем дело, посоветовал обратиться за помощью к его преосвященству, который остановился в Пльзене на несколько дней и, разумеется, пошлет на помощь своего врача, отца Бонавентуру.

Услыхав известие о болезни барона Рабштейна, епископ удивился и опечалился. Позвав к себе оруженосца, он тщательно допросил его и сказал, что не только тотчас же пошлет своего врача, но и сам поедет осмотреть больного и проследить за его переносом в город.

Присутствовавшая при этом графиня тоже, казалось, приняла горячее участие и рассыпалась в похвалах величию души и христианскому милосердию Бранкассиса, который, позабыв собственную усталость и страдание, причиняемые ему раной, спешил к одру больного, неся ему на помощь веру и науку.

— У меня есть удобные носилки, которые я отдаю в распоряжение больного, — добавила она после своей прочувствованной речи. — Водворяя его у нас, я действую от лица моего супруга, который, я уверена, поступил бы так же. В правом крыле дома есть отдельное помещение в три комнаты, и если недуг барона Светомира окажется тяжким и продолжительным, ему будет здесь гораздо покойнее, чем в шумной гостинице. И я, и моя прислуга будем за ним ухаживать.

— В этом предложении я узнаю ваше золотое сердце, дорогая кузина, и, разумеется, барон с благодарностью примет ваше гостеприимство, — сказал епископ, торопливо прощаясь, чтобы снарядиться в путь.

Глава 2

Спускался ясный и тихий летний вечер. Багровое солнце садилось, огнистым блеском золотя все кругом. По дороге в Плзень трусили два всадника.

Один из них был духовное лицо, в черной сутане с широкими рукавами и суконной шапочке. Тонкое, бледное лицо его заканчивалось к низу остроконечной бородкой, и было чрезвычайно привлекательно. Лоб был широкий, рот строго очерчен, большие, задумчивые, ясные глаза смотрели кротко, словно подернутые тихой грустью. В нем был виден мыслитель-идеалист, душа прямая и честная, не допускающая сделок с совестью, хотя и склонная к увлечениям на пути веры, любви и правды. Бессознательная, но величавая простота сказывалась в каждом его движении.

Спутник его был редкой красоты молодой человек, высокий, стройный и удивительно хорошо сложенный, с черными, как вороново крыло, волосами. Большие, темные глаза светились умом и могучей волей. Одет он был в светское платье — изысканный наряд тонкого коричневого сукна, широкий черный плащ развевался за плечами и сбоку виднелся меч со стальной рукоятью, а спереди, за поясом, заткнут был кинжал. Он вел в поводу лошадь с вьюком, да и за седлом каждого из всадников приторочено было по чемодану. Спутники оживленно разговаривали.

— Так вот, вкратце, главнейшие факты моего пребывания в Оксфорде, — закончил свою речь молодой человек. Когда мы будем в Праге, я расскажу тебе, в свободное время, много интересного, мистр [магистр] Ян, а теперь я еще в себя не могу прийти от радости, что так неожиданно встретил тебя на большой дороге. В сущности, ты не сказал мне, откуда и куда ты едешь.

— Я ездил в Гусинец по семейному делу: устроить наследство моей двоюродной сестры, Катерины, а оттуда поехал навестить приятелей и проповедать слово Божие разным беднякам, о которых священники их не радеют вовсе. Господи, Боже мой, на какие безобразие я натыкался! Право, подчас невольно спрашиваешь себя, не пришли ли времена антихриста? Но, видя глубокую веру бедного люда и ту восторженную радость, с которой он слушает проповедь на родном языке, в сердце расцветала надежда на лучшие времена, и я со слезами молил Господа вернуть мир церкви и возродить ее.

— И на твою молитву, конечно, отзовется всякое истинно христианское сердце. Будем надеяться, что милосердый Бог не забудет Своего верного чешского народа и избавит его от немецкой саранчи, которая грабит, угнетает и развращает его. Откуда, как не от них, идут все зло, все несчастие и несогласия?

— Не торопись, Иероним! Много зла, конечно, чинят нам иноземцы, но, ведь, и мы грешим довольно и заслужили наказание!

— Да существует ли наказание, большее, чем эти проходимцы, — вспылил Иероним, — есть ли пределы их наглости и жадности? Когда их разбили на ратном поле, они вернулись под видом колонистов, забирая в свои руки земли, должности и привилегии. Разве не они хозяева в наших городах? В университете они делают, что хотят, и когда-нибудь нас вовсе выгонят оттуда, если этому вовремя не положить конец! Чех уж стал чужим в собственном отечестве: он работает, а немец управляет, тот сеет, а этот собирает! Даже язык наш они хотели бы у нас отнять!

При этих словах лицо священника чуть покраснело, брови сдвинулись, и в его ясных глазах вспыхнуло неудовольствие.

— Ты прав, Иероним, все это возмутительно! Хоть и грех, а часто негодуешь, при виде того, какие гадости делают чехам в одном только университете. Стычки между профессорами и несогласие немецких студентов с чешскими вошли уже в обычай, а ректор всегда на стороне своих немцев.

Они замолчали, занятые своими мыслями. Красавец-всадник, которого спутник его называл Иеронимом, первый нарушил молчание.

— Не попадется ли нам по дороге гостиница, мистр Ян? Мы, ведь, проехали добрый кусок, и я начинаю чувствовать потребность в пище и отдыхе. Помнится, тут неподалеку должен быть где-то постоялый двор.

— Пьяные солдаты подожгли его в прошлом году и он сгорел дотла. Нет, до гостиницы далеко, а вот скоро будет селение, и мы найдем пристанище в доме священника, который уже год отсутствует, по словам оставленной при доме женщины. Там мы можем спокойно отдохнуть.

— А где же скитается этот благочестивый пастырь церкви? — спросил, смеясь, Иероним.

— Видишь ли, у него еще два прихода [Tomek. Dejepis mesta Prahy, Ш, стр. 140-145] и когда его нет в одном, он сказывается в другом, так что проверить его трудно, зато вот десятину собирать, говорят, он удивительно исправен.

— И, вероятно, очень требователен в этой жатве, особливо, если он немец.

— Не знаю, из каких он, кажется, что он младший в семье и посвящен был чуть ли не семи лет от роду.

— Предусмотрительно и, должно быть, дорого обошлось родным его. Ведь епископы изрядно берут за приходы, — им тоже надо оплатить свои места. Впрочем все попы делятся с Римом, то есть, я хочу сказать с папой, или лучше, папами, и это может служить извинением приходским священникам.

— Да, симония, как проказа, снедает церковь. С отвращением видишь безумную роскошь, жадность и разврат этих людей, осмеливающихся называться последователями Христа — Царя Небесного, который ходил босой, презирал стяжание и сказал страшное слово: ‘Легче верблюду пройти сквозь игольные уши, чем богатому войти в Царство Небесное’.

— Например, архиепископ пражский, у которого свой бургграф, свои камергеры, канцлер, маршал, казначей и т. д., который пользуется тремя тысячами марок дохода, не считая оброка в натуре, барщины и продажи бенефиций, отпусков и тому подобных прибылей. Как мало он походит на своего Божественного Учителя, — заметил Иероним и вдруг залился смехом.

— О чем ты смеешься? Разве грустный предмет нашего разговора может подать к этому повод?

— Прости, дорогой мистр Ян, мой невольный смех, но мне вспомнилась смешная история Николая Пухника [Tomek. Dejepis mesta Prahy, стр. 175], достойного каноника пражского, чернинского, оломуцкого, настоятеля святого Николая и Жемницы Моравской, прославившегося своей скупостью.

Улыбка появилась и на лице Гуса.

— Ах, да! Это когда король, под веселую руку, дозволил ему забрать столько золота, сколько может унести, а Николай так набил себе все карманы и сапоги, что был не в состоянии двигаться. Смешной и грустный случай!

— Нет, самое-то лучшее, это — апофеоз, когда Вацлав, смеясь, как сумасшедший, велел у него все отнять, а самого выгнал вон. У короля бывают подчас грандиозные мысли, и я так, право, люблю его, несмотря на его слабости, — он все-таки расположен к Чехии! Но вот, кажется, мы, наконец, и приехали. Смотри, Гус, — там, направо, бедные лачужки, это, вероятно, и есть то селение, про которое ты говорил, а вон, у дороги, рядом с церковью, и каменное здание, должно быть, дом священника.

— Да, да, — ответил Гус, сворачивая на тропинку к селению.

Прочная и высокая каменная стена окружала дом, ворота были раскрыты настежь, и на дворе, у колод с сеном, привязано было десятка с два оседланных лошадей. Подле лежало несколько свор собак, а на телеге, под навесом, видна была пара убитых оленей и кабан.

— Какая-то охотничья компания заняла дом раньше нашего. Видишь, окна освещены, а судя по тому, как они шумят, пир, должно быть, в самом разгаре. Придется повернуть назад, — не без огорчения заметил Гус.

— Вот еще! Где двадцать человек сыты, там на двух хватит, а я умираю с голоду. Слезай, брат Ян, и пойдем просить охотников принять нас. Это, должно быть, соседние паны, — ответил Иероним, ловко соскакивая на землю.

Гус последовал его примеру, и они, привязав лошадей, направились к дому, откуда несся беспорядочный гул голосов, смех и песни.

В ту минуту, когда они всходили по каменным ступеням крыльца, дверь дома неожиданно распахнулась и на пороге, держа в руках фонарь, появился тучный монах, с красным, жирным лицом и подслеповатыми, мигающими глазами. Из-под темной рясы, подоткнутой за веревку, служившую ему поясом, видны были толстые ноги, обутые в сандалии, к которым ремнями привязаны были большие шпоры.

Он, видимо, был пьян и качался, придерживаясь за дверной косяк, чтобы не упасть: фонарь в его руке болтался во все стороны, ряса была залита вином и блестела пятнами жира.

— Ну, вот, Господь посылает нам еще гостей, а один даже собрат, — заплетающимся языком процедил он и разразился пьяным смехом. — Salve, salve! Войдите, отец мой, и вы, достойный господин, места для всех хватит и что поесть найдется для приятелей.

Он посторонился, пропуская их, и Гус с нескрываемым отвращением последовал за Иеронимом в дверь, которая вела в прихожую и за ней в большую залу.

Войдя, оба они остановились, пораженные. Посреди комнаты, большой стол заставлен был кушаньями и вином. Объедки пирогов и дичи и валявшиеся на полу пустые бутылки и кружки красноречиво свидетельствовали, что попойка шла уже давно, а раскрасневшиеся лица указывали на обильное возлияние.

В эту минуту еда уже кончилась, сдвинув блюда, на конце стола играли в кости и насыпаны были груды золота, серебра и меди.

Компания собралась удивительная: монахи и, должно быть, священники, судя по тонзуре, которая одна и выдавала их духовное звание, несколько воинов и женщин, среди последних три монахини, беспорядочный наряд и бесстыдные позы которых доказывали, как они низко пали. Средину стола занимал молодой еще человек, лет тридцати пяти, но уже совершенно плешивый, обрюзгшее, помятое лицо его говорило о бурно проводимой жизни. На коленях у него сидела цыганка в пестрой юбке, с голыми руками и шеей и распущенными волосами, черной гривой спускавшимися по плечам.

В ту минуту, когда Гус и Иероним показались на пороге, она подняла в руке рожок и с громким смехом выбросила на стол кости. При появлении незнакомцев, царивший в зале гам вдруг смолк.

— Глядите, Бертольд ведет нам подкрепление: воина и нашего же собрата — шельму, как и мы! — громко закричал человек, сидевший посредине стола. — Пожалуйте, уважаемые путешественники! Дитрих фон Штерн, хозяин здешних мест, благочестивый настоятель этого жалкого прихода, приглашает вас на свой скромный ужин. Ты, воин, распоряжайся сам, а ты, брат мой по стихарю и рясе, садись вон там, около Зденка, который все равно скоро свалится под стол и оставит тебе в наследство прекрасную сестру.

Иероним молчал, нервно поглаживая свою черную бороду, зато бледное лицо Гуса стало багровым, глаза загорелись гневом и, шагнув к столу, он стукнул по нему кулаком, так что от удара задрожала посуда.

— Негодяй, позорящий облачение, которое носишь! — грозно крикнул он. — Как тебе не стыдно твоего сквернословия, как не стыдно держать на коленях эту девку и окружать себя сборищем скотов! Опомнись, отступник обетов священнических! Ты утопаешь в пьянстве, как последний солдат, и обратил дом свой в кабак, в притон бесчестья…

Дитрих фон Штерн слушал этот неожиданный суровый выговор с раскрытым от удивления ртом и тупо смотря на говорившего. Но это оцепенение вдруг сменилось приступом гнева.

— Га! Ты смеешь так говорить со мной, негодный уличный болтун! Вот я проучу тебя, как оскорблять меня в моем собственном доме, — заревел Дитрих в ответ, стараясь встать и отшвырнув от себя цыганку, которая с криком свалилась на пол.

С трудом поднялся он, наконец, на ноги и стал тащить из ножен висевший у него сбоку охотничий нож.

— Я тебе язык отрежу, чтоб ты помнил, как читать наставление не сапожнику, как ты, а Дитриху фон Штерну, — продолжал он, шатаясь, идя к Гусу с поднятым ножом в руках.

В это время один из пьяных монахов схватил глиняную кружку и пустил ею в Гуса, но промахнулся, и она с грохотом разлетелась вдребезги, ударившись о дверной косяк, пальца на два от головы Иеронима. Тогда тот выхватил меч, одним прыжком очутился перед Гусом и заслонил его собой, блестящий клинок завертелся перед искаженным злобой лицом Дитриха, который невольно попятился и грузно шлепнулся на стул.

— Успокойте ваш хмель, преподобный отец Дитрих, а выслушанную вами истину примите к сведению! Борьба со мной может плохо кончиться для вас и для ваших достойных приятелей, — презрительно крикнул он. — Пойдем, Ян, скорее, из этой берлоги!

— Да, отряхнем прах от наших ног! Кусок хлеба под этой кровлей хуже всякой отравы, — дрожащим от волнения голосом ответил Гус.

Не обращая внимания на сыпавшиеся на них крики и ругательства, они вышли из комнаты и в прихожей Иероним чуть не споткнулся об отца Бертольда, растянувшегося на полу и громко рыдавшего. Он бил себя в грудь и причитал: ‘Мае culpa! Меа Culpa! Согрешил я против тебя, Господи Боже мой!’ С омерзением перешагнули они через пьяницу, поспешили сесть на лошадей и поехали прочь со двора. Из дома слышался адский грохот, вперемежку с воплями женщин.

Несколько минут они ехали молча.

— Вот, хороший пример того, что сталось с церковью, — сказал Иероним, убавляя рысь. — Хотя со стороны Дитриха нечему удивляться. Три года тому назад, в Праге, я был свидетелем такого безобразия, которое ясно показало, на что он способен. Ты знаешь, я проживал тогда у моей тетки, в Малой Стране (городе), и вот, однажды вечером, возвращаемся домой, я и мистр Якубек, вдруг слышим, впереди нас крики, смех, свист и видим толпу народа, ремесленников, мальчишек и т. п. Мы прибавили шагу, чтобы посмотреть, что случилось, и видим перед собой пьяного человека с тонзурой на голове, — тогда еще у него было достаточно волос, — нагишом, выписывающего зигзаги. Народ издевался над ним и бросал в него грязью, а он отвечал отборной руганью и плевал на толпу. Его непременно бы отколотили, если бы негодяй не скрылся в ворота какого-то дома, откуда уже более и не появлялся. Якубек себя не помнил от гнева, тотчас же навел справки, и мы узнали, что этот безобразник, прозывавшийся Дитрихом фон Штерном, был священником, приехавшим в Прагу добывать себе место каноника, а покуда скитался по кабакам, да разным притонам и вел дьявольскую игру. В этот день ему не повезло, и он, проигравшись до рубашки, голым возвращался в Вышеград, где жила его любовница [Ernest Denis. Huss et la guerre des hussites, стр. 13].

Поэтому случаю Якубек произнес громоносную речь, но архиепископ затушил дело, а Дитриху приказал убраться вон из города. Однако, место каноника пражского капитула он все-таки не получил.

— Вот ты видел пьяного священника голым на улице, а я недавно видел такого, который отказывался хоронить бедных, пока не нашлось, кому за них заплатить [Tomek. Dejepis mesta Prahy]. Который из них лучше, я не знаю, — с горечью в голосе ответил Гус.

— По милости этого проклятого Дитриха, мы опять на большой дороге и уж на всю ночь. А между тем, кони больше нашего нуждаются в корме и отдыхе.

— Ну, надеюсь, что мы скоро найдем себе пристанище. Я вспомнил, что здесь неподалеку стоит замок барона Рабштейна, с которым я знаком по Праге, — успокоил его Гус. — Барон принимал меня у себя с величайшей благосклонностью, а с дочерью его, маленькой Руженой, мы даже подружились. Под его гостеприимным кровом нас примут с честью.

Глава 3

Было уже совсем темно, когда путники добрались, наконец, до замка Рабштейн, — внушительной феодальной крепости, — и постучались у ворот. Узнав имена прибывших, старый кастелян не замедлил впустить их, несмотря на отсутствие хозяина и позднее время.

Их повели сначала в столовую и, пока приготовляли комнаты для ночлега, подали ужин, во время которого кастелян рассказал, что дней десять тому назад барон отправился в Прагу, а сегодня прохожий коробейник принес известие, что пан заболел по дороге и доставлен в Плзень знакомым епископом.

— Может быть, это и неправда, а все-таки известие о болезни барона нас очень тревожит, — закончил верный слуга со слезами на глазах.

В эту минуту дверь неожиданно распахнулась и в комнату вбежала девочка, в сопровождении пожилой женщины в белом чепце. Ребенок был очарователен. Большая для своих девяти лет, но стройная, грациозная и воздушная, она производила впечатление чего-то неземного. Тонкое, миловидное, бледно-матовое личико ее освещали большие, темно-голубые глаза, казавшиеся почти черными и задумчиво смотревшие из-под густых, лучистых ресниц. На девочке было белое, шерстяное и длинное, как тогда носили, платье, а на голове голубая бархатная шапочка, из-под которой спереди выбивались мелкие завитки волос, ниспадавших с боков и сзади волнистой, золотистой массой. Глазки ее вспухли и покраснели, а на бледном личике отражалось переживаемое ею горе.

Вырвавшись из рук пытавшейся удержать ее няньки, и не обращая внимания на Иеронима, девочка бросилась к Гусу.

— Ты привез мне известие об отце, мистр Ян? Лучше ему? — тревожным голоском спросила она. — Коробейник говорил, что он очень болен и что его несли на носилках.

Гус сочувственно взял в свои руки похолодевшие ручки ребенка.

— Милая Ружена, я не из Пльзени, а только еще еду туда и ничего не знаю о болезни твоего отца. Уповай на милосердие небесное и успокойся.

Ружена подняла на него свои чудные, полные слез глаза.

— Ты думаешь, Бог не допустит, чтобы отец умер, покинув меня одну?..

Рыдание заглушили ее слова.

— Вот она все плачет с той самой минуты, как получила печальное известие. Я просто не знаю, что и делать! Как только заслышала она звук рога у ворот, так я сейчас же должна была ее одет и вести сюда. Будто каждый может знать, что сталось с паном, — грустно заметила няня.

Тронутый горем девочки, Гус привлек ее к себе и стал утешать, говоря ей о мудрости и благости Господа и о неисповедимых путях Его, которых человек, по слепоте своей, часто не признает, но которые всегда ведут к добру, особенно того, кто с твердой верою вручает жизнь и судьбу свою создавшему его Отцу Небесному.

Глубокий, кроткий голос и то обаяние, которым веяло от молодого проповедника, благотворно подействовали на ребенка.

Расстроенное личико Ружены прояснилось, она умильно сложила рученки и доверчиво положила свою кудрявую головку на плечо утешителю. Теперь она заметила также Иеронима и дружески его приветствовала.

Обрадованный успокоительным действием своих слов, Гус убедил Ружену ложиться спать, и та послушно согласилась было уже идти, как вдруг глухой шум донесся по соседству из коридора.

Слышались беготня, крики и причитания. Наконец, дверь отворилась, и на пороге появился старый оруженосец, весь в пыли и бледный, а за ним растерянный, с заплаканным лицом, кастелян.

— Ах, преподобный мистр Ян, — дрожащим голосом сказал кастелян. — Какое горе, какое страшное горе! Обожаемый пан наш скончался!

Завидев оруженосца отца, Ружена хотела к нему броситься, но мрачный, убитый вид его напугал ее, и она застыла на месте. Услыхав про смерть отца, Ружена глухо вскрикнула, беспомощно всплеснув руками, головка ее запрокинулась, и она повалилась бы на пол, если б няня вовремя ее не подхватила.

Присутствующие кинулись к ней на помощь, но Ружена была без чувств, ее так и унесли, не приводя в сознание.

Гус, глубоко потрясенный этим трагическим случаем, велел оруженосцу Матиасу идти за ним, рассказать все подробности неожиданной кончины барона, которому возраст и крепкое здоровье сулили еще долгие годы жизни.

Матиас подробно описал все обстоятельства, сопровождавшие смерть пана, с трудом удерживая душившие его слезы.

Услыхав имя Бранкассиса, Иероним привскочил.

— Как, Бранкассис, племянник Балтазара Коссы, замешан в эту историю? О, тогда… — неодобрительный взгляд Гуса остановил его. — Я знаю епископа, но его присутствие здесь меня удивило, я считал, что он в Италии, — изменив тон, поправился Иероним.

Горькая усмешка мелькнула на устах оруженосца, но он продолжал свой рассказ и, закончив его, попросил позволения уйти.

— Что ты хотел сказать твоим неосторожным восклицанием по поводу Бранкассиса? — спросил Гус, когда они остались одни.

— Я не мог удержаться! Мне вдруг пришла в голову мысль, что внезапная болезнь барона и затем его смерть неестественны, а усердное ухаживанье епископа за больным — подозрительно! Во время поездки в Италию я узнал про Коссу, бывшего тогда архиепископом Якинским (Анконским), невероятные вещи, от которых волосы встают дыбом. Так, он был пиратом и покинул это дело, чтобы сделаться кондотьере. Не знаю, что заставило его дезертировать и облачиться в рясу, но известно, что и в ней он продолжает свое былое ремесло, т. е. грабит и развратничает. Племянник же этого разбойника, говорят, — правая рука своего дядюшки и, разумеется, он не стал бы утруждать себя, разъезжая по чешским дворянам, если бы здесь не было для него выгодной добычи. Что Вальдштейн назначен опекуном, тем более странно, ибо всем известно, что он и покойный барон были политическими врагами. Рабштейн, ты сам знаешь, был горячим сторонником ‘союза панского’ и пособлял Розенбергу захватить короля в Бероуне, тогда как Гинек Вальдштейн — влиятельный член придворной челяди, окружающей Вацлава. Все это достаточно подтверждает мои подозрения!

— Милосердый Боже, охрани невинную сироту во всех этих мерзостях, — прошептал Гус, набожно крестясь.

Опустившись затем на колени, он стал творить вечернюю молитву и лег спать, так как падал от усталости.

По выходе из комнаты приезжих гостей, Матиас вынужден был в людской еще раз повторить подробный рассказ о смерти барона, затем с ним долго говорил кастелян. Освободившись, наконец, он направился в покои Ружены и, несмотря на поздний час, тихо постучался в дверь, рядом со спальней девочки.

Дверь тотчас же отворилась.

— Я так и думала, что ты зайдешь, Матиас, и поджидала тебя, — шепотом сказала няня.

— Хотелось поговорить с тобой о постигшем нас несчастье. А что делает наша бедная пани?

— Спит наш ангел! Отчаяние и слезы в конец истощили ее. Сначала, как ее принесли сюда, я думала, уж не помешалась ли Ружена, потом она затихла, да так и уснула у меня на коленях.

Оруженосец вошел и сел у стола, на котором горела масляная лампа.

Иитка и Матиас приходились двоюродными братом и сестрой и были друзьями с детства. Оба они родились и выросли в замке и всю жизнь провели на службе у семьи Рабштейнов, которой были слепо преданы. Покойный барон Светомир знал и ценил их испытанную верность и отличал своим доверием, походившим даже на дружбу.

В комнате воцарилось молчание. Иитка тихо плакала, а Матиас, облокотясь на стол, сидел, мрачно нахмурившись.

— Ну, расскажи же, наконец, как умер наш дорогой пан. Я понять не могу, откуда взялась эта болезнь. Ведь, уезжая, он был здоров, как рыба в воде.

— Поэтому-то я убежден, что барон пал жертвой гнусного злодейства, — прошептал Матиас, нагибаясь к оторопевшей при его словах Иитке.

— Злодейство… злодейство… — беззвучно шептала она дрожавшими губами. — Да кто же мог его убить, — его, доброго, великодушного? Кому от этого какая польза?

— О, польза-то ясная! Слушай только, я тебе все расскажу, потому что уверен в твоем молчании, а ты уж потом суди сама, основательны мои подозрение или нет. Помнишь, как мне не нравился нежданный приезд итальянца-епископа. Не верю я этим фальшивым, хитрым, да вкрадчивым иноземцам, точно вот собака ползет к тебе, чтобы укусить! Так вот, накануне отъезда, раздевая барона, я постарался ловко выпытать, зачем приезжал итальянец, а пан-то наш умен был, сейчас догадался и засмеялся. Хлопнул меня по плечу, да и говорит: ‘Знай, старая лиса, епископ приезжал ко мне послом от моего брата Гинека, чтобы выудить у меня денег и с предложением отдать Ружену за его сына Вока. А я не намерен ни разоряться для Вальдштейнов, ни выдавать дочери за его повесу-сына, что и высказал ему. Взялся же он вести переговоры потому, что приходится сродни самой графине. Ну, так ступай теперь и спи спокойно’. До Плзни пан был совсем здоров, и болезнь с ним приключилась после ужина в ‘Золотом Тельце’. Уж когда мы тронулись в путь, на заре, я заметил, что барон не здоров и с трудом держится на седле, а подъехав к первому постоялому двору, он лишился чувств. Я тотчас же послал одного из наших людей в город за лекарем, барон никого уж не узнавал и горел, как в огне. Вместо врача, приехал сам епископ со своим казначеем. Пана положили на носилки и перенесли в город, в дом графа Вальдштейна. Все это очень подозрительно, епископу же я не доверяю, с тех пор, как открыл, что один из пажей его — переодетая женщина.

— Какая мерзость!

— Да, да! Ты понимаешь, Иитка, что это открытие не прибавило моего к нему уважения. И вот, когда ночью негодяй отослал всех нас, сказав, что сам будет ухаживать за больным, меня охватила такая тоска, что я глаз сомкнуть не мог. Услыхав ходьбу и говор в комнате барона, я, на всякий случай, пробрался рядом в комнату, что-то вроде кладовой, и прислушался. Говорили они хоть и тихо, а все же я понял, что наш пан диктует духовную, которую епископ потом перечел. Всего я не расслышал, но помню ясно, что опекуном Ружены назначался Розенберг, у которого она и должна воспитываться до своего замужества. Вообрази же себе, что я почувствовал, когда вчера, после положения покойного в гроб и отвоза его в церковь, граф Вальдштейн нас всех собрал и читает нам вдруг завещание, в котором уже он назначается опекуном и распорядителем состояния Ружены до ее свадьбы с его сыном, Воком, самая же помолвка, якобы по желанию покойного, должна состояться скоро.

— Да, ведь, это же наглый обман, завещание подложное, и надо их разоблачить, жаловаться!.. — вне себя вскричала Иитка.

— Жаловаться? — он горько усмехнулся, — Кому? Кто поверит обвинениям какого-нибудь бедняка, вроде меня? Всякий скажет, что это клевета! Завещание подписано самим бароном, на глазах у всех, только текст, читанный епископом, был не тот, который он писал, а как это доказать? Нет, Иитка, когда-нибудь, потом, может быть, мы и откроем ребенку всю правду, а пока приходится молчать. Меня печалит то, что здесь сейчас же начнут расхищать панское добро, а у барона в сундуке хранятся большие деньги, да и бриллианты баронессы покойной там же, они одни составляют целое богатство.

— Нельзя ли их спрятать в какой-нибудь тайник в башне? Вальдштейн никогда здесь не был и не найдет их.

— Что ж, это мысль хорошая! Ключ-то от сундука у меня, я его припрятал, как только увидал епископа с носилками. Завтра же ночью мы все и устроим!

Обсудив все подробности этого плана, они расстались.

На следующий день, перед отъездом из замка, Гус и Иероним пожелали видеть Ружену, чтобы выразить ей свое соболезнование и проститься.

Вид девочки, бледной и осунувшейся за одну ночь, растрогал их до глубины души. Со слезами на глазах, Гус привлек к себе Ружену, поцеловал в головку, благословил и долго говорил ей, стараясь пробудить в ее бедном сердце покорность воле Всевышнего и убеждая, что она не на веки же разлучена со своим отцом, что в будущей жизни она с ним свидится, если своим благочестием и добродетелью заслужит того, чтобы отец ее, с неба, заботился о ней и был ходатаем за нее перед престолом Божьим.

Горячая вера, одушевлявшая Гуса, никогда его не покидавшая и поддерживавшая до самой смерти, благотворно подействовала на чистую, впечатлительную душу девочки. Отчаяние Ружены постепенно сменилось глубокой, но спокойной скорбью и слезами, которые облегчили ее. Доверчиво и любовно взглянула она в ясные, грустные глаза своего утешителя и, обвив ручками его шею, прошептала:

— Ты добрый, мистр Ян, я тебя люблю! Останься со мной.

— Очень хотел бы, дитя мое, да дела призывают меня в Прагу, — Но я каждый день буду молиться за тебя и твоего отца. — Бог даст, мы скоро с тобой увидимся!

— И я тоже, как ты сказал, буду утром и вечером молиться Богу, думая об отце и смотря на небо, куда он ушел, пусть он знает, что я о нем постоянно думаю!

— Бедный, несчастный ребенок, безвинная жертва злобы и жадности людской, — грустно качая головой, заметил Гус, когда он со своим спутником очутился на большой дороге.

— Да, да! Она будет нуждаться в покровительстве. Из Ружены выйдет обаятельная женщина, а при ее большом состоянии, она сделается завидной добычей, и вокруг нее закопошатся все дурные страсти! — сочувственно вздыхая, подтвердил Иероним.

В ночь Иитка и Матиас пробрались в комнату покойного, и конюший отпер большой железный сундук, прикованный к стене. Оттуда они поспешно достали две большие, тяжелые шкатулки и несколько мешков с золотом: сундук закрыли, а вынутые вещи перенесли в так называемую библиотеку, где хранилась масса древних пергаментов и семейные документы. Часть стены, прикрытая полками, сдвигалась, при нажатии пружины, и открывала вход в довольно просторную комнату, откуда другой выход скрытно выводил в лес. Барон показал тайник своему верному Матиасу, чтобы он, в случае осады замка, мог им воспользоваться и спасти драгоценности, а также бежать с ребенком, если бы к этому представилась надобность. Сюда и запрятали преданные слуги мешки с деньгами, шкатулки с разными золотыми и ценными вещами и дорогую посуду.

— Вот здесь все останется в сохранности до совершеннолетия Ружены и бриллианты ее матери не разойдутся по карманам итальянских мошенников, — сказал довольный Матиас, — А ты, Иитка, сообщи малютке, где спрятано ее добро, на случай нашей смерти. Надо, чтобы она сама передала графу ключ от сундука, Вальдштейн не должен и подозревать, что он прошел через наши руки.

На следующий день Иитка завела разговор с Руженой о ее будущих опекунах и высказала подозрение насчет их алчности, искусно внушая девочке убеждение в необходимости скрыть часть имущества, если она не хочет, чтобы его расхитили чужие.

Ружена была не только развитее своих лет, но у нее был тот наблюдательный ум, который рано развивается у детей, одиноко растущих среди больших. Она с полуслова поняла, что опекуны ее — враги, которым доверяться не следует, и потому, не колеблясь, сказала:

— Спрячем самое драгоценное!

Тогда Иитка показала ей тайник и все, что они с Матиасом туда снесли, и затем передала ей ключ от сундука.

— Будь спокойна, — твердо сказала ей девочка, — я ничего не выдам и не отдам маминых вещей, а самый ключ вручу так, что ни малейшее подозрение не коснется Матиаса.

И миловидное личико ребенка выразило при этом столько хитрости и твердой решимости, что нянька даже растерялась.

В большой зале вальдштейновского дома, на высоком катафалке, окруженном свечами, выставлено было тело покойного барона Рабштейна, и сам Бранкассис, в сослужении с отцом Бонавентурой и отцом Иларием, правил панихиду. В это время вернулся сам граф-хозяин и был страшно поражен, найдя у себя в доме покойника и услыхав неожиданные новости.

Графу перевалило за сорок, это был высокий мужчина, чисто славянского типа, красивый и изящный. По натуре беспечный и любивший хорошо пожить, он частью растратил уже свое громадное состояние, хотя разорению его немало способствовали войны и неурядицы тогдашнего смутного времени. Но сам он никогда не прибегнул бы к преступлению, чтобы выпутаться из тяжелых обстоятельств, и неожиданная смерть двоюродного брата, у него же в доме, и притом так кстати, пробудила в нем неприятные чувства.

По окончании службы, он молча, насупив брови, выслушал рассказ жены, не сводя с нее пристального взгляда.

— Надеюсь, что ты со своими попами, вечно сидящими у тебя под юбками, не пособляла смерти Светомира, ровно настолько, насколько нам это выгодно? С убийством я не желаю иметь никакого дела, понимаешь?

Бледное и злое лицо графини побелело.

— Я полагаю, что ты с ума сошел, осмеливаясь кидать такое оскорбление в лицо твоей жены! Прикажи начать розыск о смерти барона, если уж тебе так хочется позора. Тебе, вероятно, в тягость твои земли и замки, и ты предпочитаешь положение мелкопоместного пана! Кто же мешает отказаться от счастья, ниспосылаемого Провидением, может быть, из сострадания к твоему сыну, неповинному в нищете и стыде, которые его ожидают?

Она повернулась к нему спиной и, рассерженная, вышла, а граф опустился в кресло и задумался.

Мало-помалу врожденная беспечность взяла верх: ведь возможно же, что Светомир умер и естественной смертью, а отталкивать прямо с неба свалившееся благополучие было неразумно. Это соображение успокоило его.

Через несколько дней граф прибыл с телом в родовой замок покойного, чтобы схоронить его в семейном склепе.

Ружена встретила похоронный поезд у ворот замка, в сопровождении Иитки и всех слуг. Черное платье и шапочка с длинным вуалем еще резче оттеняли матово-бледное лицо ее и золотистые волосы. При виде гроба, Ружену охватил такой порыв отчаяния, что ее хотели увести, но это придало ей силы. Она овладела собой и, хотя заливалась слезами, но достояла до конца погребальной церемонии. Только когда двери склепа закрылись за телом ее отца, горе осилило и разразилось страшным нервным припадком.

Редкая красота девочки поразила графа, а ее отчаяние и неудержимые слезы произвели тяжелое впечатление: не то сожаление, не то угрызение совести шевельнулись в его суетном сердце. Под влиянием этих чувств он взял девочку на руки и нежно поцеловал, уверяя, что в нем она найдет второго отца. Но Ружена холодно приняла его уверения и ласки, враждебно, недоверчиво взглянула она на него и наотрез отказалась присутствовать на поминальном обеде, уйдя с Ииткой к себе.

На следующий день вся челядь замка собралась, по приказанию графа, в большой зале, и он прочел сам завещание покойного барона, которое назначало его опекуном Ружены и поручало ему все ее состояние до замужества ее с Воком фон Вальдштейном, объявленным ее женихом. Затем граф сказал, что как только покончит с описью имущества и познакомится с делами, он увезет свою питомицу к себе в замок, где она и будет воспитываться.

В тот же день Вальдштейн энергично принялся за работу, но на первых же порах обнаружил отсутствие ключа от кованого сундука. Тщетно опрашивал он всю прислугу, которая естественно ничего не знала. В раздумье, графу пришло в голову спросить Ружену, не знает ли она, куда девался ключ.

— Да, я знаю, где он, но отец строго запретил мне говорить это кому бы то ни было, — решительно ответила девочка.

Вальдштейну пришлось долго ее убеждать, что он заменяет ей отца и потому, для охраны ее же интересов, обязан познакомиться с документами, заключающимися в сундуке.

Ружена, наконец, сдалась, потребовав, чтобы все, даже Интка, вышли из комнаты, и повела опекуна на половину отца, где и вынула ключ из потайного места.

Когда, дня через два, граф спросил Ружену, не известно ли ей, где хранятся драгоценности ее матери, она отозвалась полным незнанием и поддерживала свои слова так уверенно, что, в конце концов, он ей поверил. Это обстоятельство внушило Иитке и Матиасу почти благоговейное уважение к уму ребенка.

Отъезд был назначен через неделю. Вальдштейн, хотевший быть в хороших отношениях с будущей невесткой, спросил, что она желает взять с собой.

— И ты разрешишь мне все, что я попрошу? — осведомилась Ружена.

— Конечно, дитя мое, если только ты не захочешь захватить весь замок или одну из его башен, что было бы затруднительно, — засмеялся он.

— В таком случае, позволь мне оставить при себе няньку и Матиаса, для моих услуг, и еще Перуна, любимую охотничью собаку отца.

— Разрешаю тем более охотно, что и сам думал об этом же.

В назначенный день, сидя с Ииткой в носилках и с Перуном у ног, Ружена покинула замок своих предков, под охраной Матиаса, ехавшего рядом верхом. С влажными от слез глазами и серьезным не по летам лицом, прощалась она со своим родовым гнездом и, когда за поворотом дороги замок окончательно скрылся из виду, она разразилась рыданиями, спрятав свое личико на плече верной няни.

Глава 4

Мало в Европе городов, расположенных столь удивительно, как Прага, — древняя столица Чехии, — и тот, кому случай доставлял возможность любоваться ею с высот Петрина, Вышеграда или Градчан, наверно никогда не забудет этой чудной картины.

На зеленой равнине, окруженной высокими холмами и прорезанной Влтавой, раскинулся царственный город, на светлой лазури легко и красиво выделяются из прочей массы домов стройные громады церквей и башен. Есть что-то невыразимо величавое в этой дивной гармонии красивых очертаний и красок. Все светло и приветно, все дышит тем пленительным и ясным покоем, который природа разливает иногда по излюбленным ею местам, щедро оделяя их своими дарами.

И, словно в насмешку, этот-то уголок земного рая был избран судьбой театром кровавых войн, ареной вековой, непримиримой борьбы двух рас, оспаривающих друг у друга обладание Чехией. В стенах этой же самой Праги суждено было вспыхнуть светочу свободной мысли, который сиянием своим озарил мрак средних веков и нанес могуществу Рима первый, но решительный удар.

Долгие века чешский народ занимает положение авангарда всего славянского мира и, как рогатина, всажен в бок Германии, почему Чехия и была местом непрерывных вражеских натисков. С настойчивостью, свойственной тевтонскому племени, испробовали немцы, — и никогда не отчаивались в успехе, — все средства насилие и вероломства, чтобы превозмочь это препятствие или, по крайней мере, его обезвредить. Нападение началось с самым опасным оружием в руках, верой.

Чехия обращена была в христианство славянскими первоучителями, святыми Кириллом и Мефодием, во второй половине IX в. Восточное исповедание пустило столь глубокие корни в духе и сердце народа чешского, что предание этой веры отцов, хотя и слабели постепенно, но держались в течение столетий и, несмотря на все усилие пап, не исчезли даже в XIV в., когда к ним присоединилось гуситское движение. Может быть, гуситство даже возвратило бы чехов в лоно православной церкви, так как посольство от чешского народа с просьбой об этом являлось к Константину Палеологу и патриарху Геннадию. Но Мохамед II взял Константинополь в 1453 г., и сношение с Византией прекратились, а битва при Белой горе, как гром, разразилась над страной и заглушила в ней на долгое время религиозную жизнь и национальное развитие.

С X и XI вв., следом за католическими (немецкими) миссионерами, появляются немецкие поселенцы, и Чехия теряет некоторые свои передовые посты, как, например, Хебский округ (Эгер), оставшийся онемеченным до сего дня. В конце XII в. тевтонское нашествие грозит уже серьезной опасностью: всюду основываются монастыри и в них, а равно и в городах устраивается немецкое монашество и духовенство, ведя за собой тысячами крестьян, горожан и ремесленников.

Противонародная политика последних королей дома Пшемысловичей благоприятствовала этой колонизации, давая иноземцам привилегии столь обширные, что за их прикрытием создался и окреп новый общественный класс — городской, который не признавал уже другого права, кроме германского, и сделался слепым двигателем онемечения.

Причины, заставившие Вацлава I, Отто кара II и Вацлава II даровать столь широкие права и вольности чужеземцам, заключались в стремлении возвысить королевскую власть над феодальными притязаниями аристократии — путем создания городских общин, зависевших непосредственно от государя.

Дух равноправности, присущий древнеславянскому укладу, не давал образцов для развития чуждого народному устройству феодального строя, и потому высшие классы легко прельщались бытом немецким, с его особыми привилегиями, усваивали иноземные моды, нравы, обычаи и язык, превращаясь постепенно из чешского панства в некоторое подобие немецких феодалов.

В городах же немцы захватили все должности, и чехи были исключены из общинного управления, эксплуатируемы богатевшим, безнравственным духовенством и даже лишаемы земель, несмотря на свое численное превосходство в стране.

Когда на престол Богемии восшел Генрих, герцог Хорутанский, победа германизма, казалось, была обеспечена: все города представляли собою немецкие острова в море чешской народности, и заправляла в них всем дерзкая буржуазия, не понимавшая уже чешского языка, который сходил понемногу на степень говора, предоставленного крестьянам, а в народной массе зародилось и даже громко выражалось убеждение, что короли замышляют вовсе уничтожить славян для упрочения немецкого владычества.

Но одного не приняли в расчет победители, это — народной ненависти к немцам, красной нитью проходящей через всю чешскую историю, — ненависти, которую оживляла и питала глухая ежедневная борьба, без устали и перерыва, туземного крестьянина против пришлеца, забиравшего у него землю, вольность и язык. Живой народный дух тлел под пеплом и мощно воспрянул, наконец, в ту минуту, когда этого менее всего ожидали.

Вспышкам народной энергии и негодования, не доставало пока системы и сознания, что было необходимо в борьбе с громадной, стройно организованной силой германизации. Но, вот, знаменитая хроника Далимила [Известный чешский патриот времен короля Яна Люксембургского (XIV в.), написавший историю Чехии рифмованными стихами], воскресившая славную историю чешского народа и оживившая на борьбу силы и дух земляков, дает первый сигнал к пробуждению любви к родине.

С этой поры борьба ведется под всеми видами с возрастающей смелостью и сопровождается, на этот раз, успехом. Города наполняются природным населением, чешская речь восстановлена с честью, даже дворянство поняло грозившую опасность онемечения, и делается защитником народности и противником притязаний наводнивших Чехию чужеземцев.

Необычайная умственная работа закипела в стране, нападая и подрывая учреждение, служившие оплотом иноземного могущества, явным же предлогом к началу борьбы были церковные беспорядки и разнузданность нравов духовенства.

Как немецко-феодальный строй, так и аристократизм римско-иерархического начала в церкви был чужд свободолюбивой Чехии, помнившей народные основы восточного исповедания, которое давало письменность на родном языке, а следовательно, возможность чисто национального развития. Римская же церковь, всегда чужая подвластным ей народам, своим гнетом убивала в них самостоятельную духовную жизнь.

Вырастает целый ряд выдающихся, даровитых людей и горячих патриотов, хотя подчас и не сознававших значения разыгрываемой ими громадной политической роли, но, тем не менее, посвятивших себя работе над церковными преобразованиями, которые неизбежно должны были привести к Гусу и гуситским войнам, освободившим Чехию от иноземного ига.

Первый, кто решился открыто напасть на могущество Рима, был, между тем, немец Конрад Вальдгаузер. Проповедовал он против нищенствующих монахов, пороков духовенства и общества, но проповедовал на немецком языке.

Преемником и продолжателем его дела был Милич из Кромерижа (Кремзир), говоривший уже проповеди по-чешски и этим пробудивший в народе внимание к беспорядкам в церкви, терзаемой спорами двух пап (одного в Авиньоне, а другого в Риме), которые объявили притязание на христианский мир и перестреливались друг с другом отлучениями и молниеносными буллами.

За Миличем следует Матвей из Янова. С неведомой дотоле смелостью обрушился он на верхи католицизма, — пап, кардиналов и епископов, — как источник всех безобразий и злоупотреблений. Главой церкви, посредником между Богом и людьми он признавал только Христа, как единственное руководство веры — священное писание, как правило жизни — бедность и нестяжательность древнехристианской общины. Существенные идеи протестантизма, основы реформы были, таким образом, даны.

Последним работником, расчищавшим дорогу Гусу, был рыцарь Фома Штитный, который перенес вопрос на почву научно-богословскую и своими писаниями, замечательными столь же по силе мысли, сколько и по слогу, сумел внушить всему народу интерес к этим отвлеченным вопросам.

И вот, мы на пороге той революции, которой через сто лет, суждено было окончиться разрушением единства католицизма. Долгое зачатие реформы было закончено, все средневековые учреждение подрыты в самом основании, — оставалось присоединить к вопросам богословским вопрос национальный и начать войну.

Таковы были, в общих чертах, умственное движение и борьба чешского народа, посмотрим же, каковы были внешние политические события.

В 1378 г., по смерти чешского короля и императора Карла IV, самого замечательного и славного государя из Люксембургской династии, трон Богемии и императорская корона достались сыну его, Вацлаву IV.

История и особенно немцы, не прощающие ему его склонности к чехам и оказанной им поддержки, строго осудили этого государя, а между тем он был воодушевлен наилучшими стремлениями и задачей своей жизни считал несомненно счастье вверенной ему страны [Надлер. Причины и первые проявления оппозиции католицизму в Чехии и Западной Европе, 123], любил правду, был общедоступен и даже сам ходил в народ, чтобы слушать, что говорилось, проверять купцов и наказывать злоупотребления.

Он был очень образован по своему времени: говорил и свободно писал как на своем чешском, так и на немецком языках, изучал латинский язык и был сведущ в вопросах права [Там же, стр. 120].

Будь Вацлав в иных условиях, из него вышел бы прекрасный государь, но борьба, которая выпала ему на долю, превышала его силы.

Национальные и религиозные распри разрывали королевство, его племянники и братья, особенно Сигизмунд, были его врагами и жаждали лишить его власти. Измученный, приведенный в уныние, Вацлав предался пьянству и всевозможным излишествам.

Однажды, в 1393 г., он был даже арестован возмутившимися дворянами, затем ему возвратили свободу, но не мир. Интриги его брата и неудовольствие высоких баронов продолжали волновать страну, и к этой неурядице примешалась борьба с новым римским императором, Рупрехтом Палатином, избранным в 1400 г., на место Вацлава.

Для Гуса и Иеронима эти дела были животрепещущими и служили неистощимой темой для беседы во время их долгого пути из Пльзени в Прагу. Пробыв более двух лет в отсутствии, Иероним накопил изрядный запас вопросов, ввиду того, что переписка, в те времена, была затруднительна и местные новости попадали в другую страну лишь случайно. Так разговор не прекращался, и они оканчивали обсуждение перемен, происшедших среди профессоров и студентов университета, когда лошади их остановились перед городскими воротами.

Гус жил тогда в Новом Городе и, хотя у Иеронима была постоянная квартира у его родственницы, в Малой стране (городе), они решили, что эту первую ночь проведут вместе.

Теперь, когда они проезжали по улицам, разговор прерывался ежеминутно, Гус то отвечал на глубокие поклоны, то перебрасывался дружескими приветствиями с прохожими, принадлежавшими к самым разнообразным классам населения.

— Я с удовольствием вижу, что ты стал очень популярен, мистр Ян, и что бароны и рыцари столь же радушно встречают тебя, как и ремесленники и даже простой народ, — с улыбкой заметил Иероним.

— Да, правда, меня балуют расположением и любовью совсем не по заслугам. Проповедуя постоянно слово Божие, я исполняю лишь свой долг и весьма естественно, что я люблю наш бедный народ, обиженный, придавленный и ненавидимый иноземцами! Я никогда не забываю, что я сын крестьянина и ниспосланным мне знанием должен делиться с братьями, ищущими, в наше смутное время, света и истины. Смотри, вон идут наши друзья, которым ты тоже обрадуешься, Стефан Палеч и Якубек!

Те, на кого указал Гус, очевидно, заметили прибывших, и шли к ним навстречу.

Палеч был человек средних лет, по виду спокойный и уравновешенный. Резкие черты его лица были мало приятны: что-то жестокое и фанатическое светилось в его глазах. Спутник его, Якубек из Стрибра, представлял полную ему противоположность: маленький, живой, он был, по видимому, человек дела, страстный энтузиаст, склонный к увлечениям.

Покуда Палеч дружески здоровался с Гусом, Якубек по-приятельски тряс руку Иеронима.

— Наконец-то ты вернулся, нагруженный иностранной наукой и всякими политическими и иными новостями, которые обычной дорогой еще не скоро дойдут до нас, — радостно сказал он.

— Ну, что касается новостей, их и у вас не оберешься. Хотя, отчасти, ты угадал, у меня есть кое-что интересное для тебя и уважаемого мистра Палеча: два еще неизвестных вам труда Виклефа.

— Философских? — осведомился тот.

— Нет, богословских: ‘Dialogus et trialogus’ очень любопытные!

— Еще надо доказать, настолько ли они полезны, насколько интересны, — кисло заметил Палеч. — Религиозные убеждение Виклефа были осуждены духовными авторитетами, и на этой зыбкой почве христианину следует быть крайне осторожным.

— Разумеется! Да вы сами рассудите, когда прочтете трактаты. Через несколько дней я устроюсь на моей прежней квартире и надеюсь, что вы сделаете мне честь посетить меня.

— Принимаю приглашение с удовольствием, — улыбаясь, ответил Палеч, — а теперь, пойдем дальше, Якубек! Пан Змирзлик, вероятно, ждет уже нас к ужину, да и путникам следует хорошенько отдохнуть.

— Так до свиданья! Передайте мой поклон Змирзлику и его уважаемой супруге, — закончил Гус, прощаясь.

Несколько дней спустя, в большой, прекрасной комнате, которую занимал Иероним, собрались его друзья. Они сидели у окна, за столом, на котором разбросаны были листы рукописи.

Разгоревшиеся лица указывали, что шел оживленный спор с тою страстностью, которая характеризовала вообще религиозные прение того времени, происходившие всегда, более или менее, на почве национальных вопросов.

Говорил Палеч, обращаясь к Иерониму, выкрикивая слова и размахивая своими большими и длинными, худыми руками.

— Все, что ты прочел нам из триалога Виклефа, только подтверждает мое первое мнение. В творениях его есть много и хорошего, намерения его чисты, но смелость заводит его слишком далеко. Затрагивать, как он, все церковные установление, осуждать всякую епископскую иерархию, дерзнуть сказать, что вся история христианского общества заключается в борьбе царства антихриста с царством Христовым, отрицать право престола апостольского связывать и разрешать и, наконец, желать подчинить его светской власти это, это… уже переходит в ересь!

— Постой, постой, — перебил его возбужденный Якубек. — Государство-то ведь тоже существует, по праву Божественному, и Господь наш Иисус Христос, словами: ‘отдавайте кесарево кесарю’, указал ему место, поддержание же порядка, как среди клира, так и среди мирян, — неоспоримое право верховной светской власти, которой церковь должна быть подчинена, и папы, утверждая независимость от государства духовенства и его имуществ, создают неисчерпаемый источник для злоупотреблений и смут. Я вполне согласен с Виклефом, когда он говорит, что власть связывать и разрешать присуща одному только Богу и что, присваивая ее себе из жадности к властолюбию, папство совершает святотатство и сеет в мире искушение и неправду. Разве не это породило отлучения, которыми так злоупотребляют папы?..

— Ну, уж, мистр Якубек! Когда ты увлекаешься, то несешься, как лошадь без узды, — вмешался третий собеседник, молчавший до того. — Согласись, что злоупотребления не делают еще дурной вещь, саму по себе хорошую, злоупотреблять можно всем, такова слабость человеческая. Но, по началу, церковь нуждается в наказаниях, как и государство! Отлучение — кара духовная, равно как виселица и костер — наказания мирские. Те и другие имеют одинаковые права на существование!

— Да, мистр Илья, но только никто не вешает и не сжигает людей за то, что они не вовремя чихнули или слишком плотно пообедали, а отлучения зачастую имеют предлогом какие-нибудь бочки с пивом [Случай в Бреславле в 1381 г. — Grunhagen. ‘Konig Wenzel und der Pfaffenkrieg in Breslau‘], не то иную какую обиду, нанесенную личности или кошельку священника, — рассмеялся Иероним.

— Случай, который ты вспомнил, подтверждает лишь слова Виклефа, что земные блага составляют горе и погибель церкви, — заметил Гус. — Господь запретил апостолам своим стяжание, но Его Божественные слова звучат насмешкой с тех пор, как император Константин, триста лет спустя, подарил папе царство. В тот день был слышен голос сверху: ‘отраву влили в церковь Божию’. Богатством вся христианская церковь была совращена. Откуда пошли войны, отлучение и всякие ссоры между папами, епископами и прочими членами клира? Псы дерутся из-за кости, уберите ее, — и восстановится мир. Откуда взялась симония и алчность духовенства? Все проистекает из той же отравы — богатства! [Sebrane spisy.II, 305, III, 147]

— Так ты хочешь сказать, что церковные имущества — излишни, и пожертвование, делаемые верующими во славу Божию и во спасение души, — заблуждение? — резко спросил Палеч.

— Да, я глубоко убежден, что человек плачевно заблуждается, воображая, что созидая церкви, он легче заслужит прощение у Господа. По моему, лучше при жизни подавать лепту неимущим, чем после смерти наделять духовенство и устраивать себе золотую лестницу на небо. Лучше кротко снести поношение и простить врагу, чем бичевать себя и ломать о собственную спину целые леса розг [Там же], — горячо ответил Гус.

Он тоже воодушевился, и глаза его, обыкновенно спокойные и кроткие, блестели негодованием.

— Поверь мне, Палеч, — продолжал он, — что, только возвратив церковь в ее первобытную бедность, мы вернем ей чистоту и сделаем ее безгрешной невестой Христовой.

— Я хорошо тебя понял, Ян, и в общем, с тобою согласен, но, тем не менее, критика установлений, созданных по внушению Духа Святого, освященных преданиями и одобренных отцами церкви, — дело опасное, — заметил Станислав из Знойма. — Я могу лишь посоветовать вам, друзья, Ян и Иероним, и тебе, пылкий Якубек, быть осторожными и осмотрительно заниматься изучением Виклефа. Ведь недаром же лондонский собор и архиепископ кентерберийский осудили, как еретические, 24 положение, выбранные из его сочинений, да и всякий добрый католик будет того же мнение, прочитав трактаты Виклефа о причастии, предопределении, Богородице и святых. Я не могу поверить, чтобы ты, мистр Ян, одобрял такие вещи!

— Видит Бог, — и Гус набожно перекрестился, — что я не одобряю ничего подобного и сожалею, что столь возвышенный ум, как этот английский богослов, увлекся настолько, что мог высказать столь печальные заблуждения. Я же всегда останусь покорным, смиренным сыном католической церкви. Но меня влечет к нему та слава, которой он пользуется у доброго духовенства, в университете оксфордском и у народа вообще, а не у злых, корыстолюбивых, пышных и развратных прелатов. Меня влечет любовь его к закону Христову, к которому он всеми силами старается обратить людей. Но, что прежде всего возбудило мое внимание к Виклефу, это — что учение его во многом совпадает с учением Матвея из Янова, нашего славного проповедника, который, подобно Виклефу, единым, истинным главою церкви признает Иисуса Христа, а священное писание непогрешимым руководством для человечества. Церковь же, утратив дух евангельский, погрязла в путанице людских измышлений, мертвых форм, папских декреталий и формул канонического права, в которых растеряется любой богослов, а уж простой мирянин так и вовсе ничего не поймет. Матвей и Виклеф оба согласны, что для того, чтобы оживить веру и привести церковь к единству и миру, надо вернуться к светлой простоте слова Божия и живому духу священного писания и проповедовать всюду и беспрерывно на языке, всем понятном. Так вот это-то сходство мнений с уважаемым Матвеем и привлекло, повторяю, меня к английскому философу.

— О, раз дело идет о Матвее, я совершенно с тобой согласен, — восторженно сказал Станислав. — Мы, по праву, можем гордиться Матвеем и его учителем Миличем, — доблестными борцами не только за веру Христову, но и за права нашего народа.

— Именно борцов за истинную церковь против немецкой, и ее недостойных представителей, и за вольности народа чешского против притязаний чужеземцев! А так как все мы пришли к соглашению, то я прошу вас, дорогие друзья, оставив на время прения, подкрепиться кубком вина и куском дичины, — весело заметил Иероним, вставая.

Все последовали его примеру и сгруппировались посреди комнаты, вокруг стола, на котором стояли кувшин с вином, пирог, холодная дичь и ветчина.

За едой разговор шел с не меньшим оживлением, хотя сменил тему и вертелся на университетской жизни и массе происшествий, случившихся за время пребывания Иеронима за границей и ему неизвестных.

В это смутное время политических и церковных несогласий, пражский университет играл первенствующую роль. Основанный отцом Вацлава, императором Карлом IV, по образцу парижского, богато одаренный и обеспеченный широкими привилегиями, пражский университет быстро расцвел и насчитывал в своих стенах, в период 1372—1389 гг., до 12 тыс. учащих и учащихся. Но под этим спокойным и блестящим наружным видом таилось начало несогласий и той народной ненависти, которая в эту эпоху бродила во всей Чехии и находила себе обильную пищу в самых университетских установлениях.

Как и его парижский прототип, пражская alma mater разделялась на народности: саксонскую, баварскую, польскую и чешскую. По-видимому, такое деление предоставляло, при университетских выборах, два голоса немцам и два славянам, на деле же польская фракция была славянской лишь по имени, так как к ней причислялись несколько немецких провинций, и потому преобладание было на стороне немцев, имевших три голоса против одного чешского.

Подобное положение вещей слишком задевало самолюбие и интересы народа, чтобы быть терпимым, и в 1384 г. возникли крупные беспорядки. Чехи протестовали против захвата немцами всех профессорских кафедр и должностей ректоров и деканов, против несправедливого предоставления иноземцам всех пребенд и выгодных мест, дававших лучшие доходы и большее влияние на народ.

Явное несогласие вспыхнуло по поводу выборов в одну из богатейших коллегий, а именно коллегию Карла, исключительного обладания которой немцами чехи не хотели терпеть. Из университета спор охватил всю Прагу, произошли кровавые схватки, а ректор Конрад Солтау (немец) был схвачен и избит без милосердия толпой чешской молодежи в масках. Когда же он отдал приказ приостановить чтение лекций и экзамены, надеясь этой чрезвычайной мерой побудить противников к уступкам, чешские студенты собрались в университет, хорошо вооруженные, а их магистры и бакалавры продолжали с ними занятия. Король и архиепископ пражский, Ян из Иенштейна, приняли сторону чехов, а последний объявил свое решение, по которому все места в коллегии Карла должны были впредь заниматься чехами. Немцы пробовали сопротивляться, но потом примирились на компромиссе, однако, этот мир был только наружным, и вражда продолжалась, то скрытая, то явная.

Эти-то происшествия, иллюстрировавшие вечно живую борьбу народа за свое существование, и пересказывали Иерониму собравшиеся у него в тот день приятели. Главным оратором был пылкий Якубек и, со свойственным ему остроумием, описывал случившееся в прошлом году столкновение, вызванное происками немецких профессоров коллегии ‘Всех святых‘, пытавшихся помешать чеху занять освободившуюся вакансию.

— Ты понимаешь, как все были взбешены успехом этой интриги. Особенно злились на мистра Гюбнера, бывшего душой этого дела. Эта напыщенная немецкая собака готова каждого чеха загрызть, так его успех вылезал наружу, как пена из пивной кружки, и он открыто насмехался над нашей неудачей. Стефан из Колина ответил ему с Вифлеемской Кафедры, да так красноречиво, что его проповедь взволновала народ. Против немцев вспыхнуло неудовольствие, а вечером, возвращаясь домой, Гюбнер был ранен в голову неизвестно кем пущенным камнем, но отделался только царапиной…

— А жаль!.. — заметил Иероним.

— Разумеется, жаль! Хотя это не помешало ему, поправившись, в собрании немецких народностей, держать зажигательную речь против Вифлеемской часовни и преступной дерзости проповедовать на ‘чешском, варварском наречии, годном лишь для черни и унижающем достоинства церкви‘, но которым нечестивое духовенство пользуется с целью сеять смуты и возбуждать страсти. Следствием его слов было то, что в следующее воскресенье толпа горожан, под предводительством богатого мясника Кунца Лейнхардта, собралась у часовни, стала поносить входивших туда верующих и пыталась сама пробраться внутрь, — понятно, для того, чтобы произвести беспорядок. Оттиснутые силой, немцы затеяли драку, плачевно для них кончившуюся, так как численность была на нашей стороне, да кроме того, тут же в дело вмешалась городская стража. Однако были убитые и раненые, в том числе несколько женщин, не успевших спастись из свалки, были затоптаны. Обе стороны разошлись, затаив друг против друга злобу, а вечером, когда Гюбнер направлялся домой с братом своим, Лютцом, и двумя друзьями, на них напала толпа замаскированных людей и высекла их жестоко, Лютцу Гюбнеру нанесен был удар ножом в бок, от которого он и умер, несколько дней спустя. После этого вся гюбнеровская шайка отправилась жаловаться королю, пребывавшему в то время на Кутной горе, да попала под сердитую руку… Ха-ха-ха! — и Якубек залился смехом. — Вацлав тогда только что получил известие о том, что имперские чины лишили его императорского сана за то именно, что он не помогал водворению мира в церкви и умалил значение империи, не соблюдал земского мира и совершил много жестоких, насильственных злодеяний. А между тем, народ все-таки значительно облегчен от податей, и теперь, право, можно безопасно пройти с мешком денег на голове от одного конца Чехии до другого. Ну, словом, король был в такой ярости за избрание на его место Рупрехта Пфальцскаго, что при одном слове ‘немец‘ с ним делались колики. Можешь себе представить, как милостиво он принял депутацию. Племянник пана Змирзлика присутствовал при приеме и рассказывал, что король трясся от гнева, и не пожелал даже выслушать жалобщиков, а закричал, что ему надоели возмущение и наглые требование немцев, и что если они еще раз посмеют ссориться с его верноподданными чехами, вызывать волнение и вмешиваться в то, что делается в Вифлеемской часовне и на каком языке там проповедуют, так он им преподнесет такое же угощение, как Яну из Помук с товарищами, и, чтоб охладить их пыл, попотчует купаньем в Влтаве. Депутаты вернулись испуганные и, с тех пор, присмирели, но делают вид, что держат сторону Рупрехта.

Взрыв смеха сопровождал слова Якубка.

— Да, наша Вифлеемская часовня им, как бельмо на глазу, — заметил Гус, — а для нашего народа — это источник света, веры и силы.

— Благословенны будут те, кто открыл ему этот источник! Честь, здоровье и долгие дни великодушным патриотам: рыцарю Ганушу из Мюльгейма и купцу Крыжу, — провозгласил Иероним, поднимая кубок.

— Да здравствует Чехия и ее вольности! — вторили ему прочие, осушая чаши.

Глава 5

Было около семи часов вечера, и в замке Вальдштейн готовились сесть за ужин. В большой обеденной зале, отделанной темной дубовой резьбой, накрыт был стол, уставленный богатой посудой и венецианским хрусталем, графиня, епископ Бранкассис и отец Бонавентура вошли и сели за стол, а стоявшие позади пажи стали им служить.

Графиня была, видимо, чем-то недовольна, расстроена и поминутно взглядывала то на входную дверь, то на пустой прибор перед ее местом.

— Я не понимаю отсутствие Вока! Он должен был вернуться с полчаса тому назад, и это непозволительное невнимание с его стороны, — сказала она сердитым тоном.

— Не стоит сердиться, дорогая кузина, — с улыбкой успокаивал ее епископ. — Ваш сын запоздал, вероятно, на охоте или у кого-нибудь из приятелей. Легкомыслие, свойственное его возрасту, но отнюдь не невнимание к вам, причина его отсутствия. Ведь и отца Илария тоже нет, он болен?

— Нет! Отец Иларий поехал навестить больного и задержался, должно быть, в дороге, — объяснил Бонавентура.

В эту минуту в соседней комнате послышались шаги, и на пороге показался шестнадцатилетний юноша, при виде которого лицо графини сразу прояснилось.

Молодой граф Вальдштейн был очень красивый малый: высокий, гораздо старше своих лет, стройный и хорошо сложенный. Слегка загорелое лицо его дышало смелостью, даже дерзостью, в больших черных, унаследованных от матери глазах, светилась гордая, страстная душа.

Подойдя к матери, он поцеловал у нее руку, извинился за опоздание и затем холодно-вежливо поклонился епископу.

Судя по тому, с какой любовью и гордостью графиня следила за каждым его движением, видно было, что она обожала сына. Юноша сел и принялся за еду, но вдруг, окинув взглядом стол, нахмурил брови.

— А где же Светомир? — осведомился он.

— Где же быть этому глупому обжоре, как не на покаянии, — презрительно ответила графиня и, обращаясь к Бранкассису, прибавила: — Сколько этот негодный мальчишка причиняет мне огорчений, не могу выразить! Для отца Илария тоже чистое наказание учить его латыни и наукам, он так ленив, что даже псалмы не хочет знать наизусть!

— Какое же преступление совершил он сегодня?

— Отец Иларий поймал его, когда он ел ветчину! Это в постный-то день, а он еще солгал, сказав, что ее дала ему жена управляющего.

— Да, я понимаю, что Светомир очень виноват! А где же сам достойный отец? Отчитывает преступника и угощает его, вместо ужина, наставлениями, сам служа ему примером воздержание и поста? — насмешливо спросил Вок.

Графиня вспыхнула.

— Вок! — недовольным тоном сказала она. — Опять ты позволяешь себе неуместные шутки и забываешь, в обществе кого ты находишься! Ты обязан уважать моего духовника! Знай, что добрый отец Иларий поехал навестить больного.

Вок ничего не ответил и только ядовито усмехнулся, а Бранкассис, пристально наблюдавший за ним, постарался предупредить грозу и заговорил о полученном утром известии, возвещавшем на послезавтра прибытие графа с Руженой. Разговор перешел на покойного барона Рабштейна и ту роль, которую он играл в союзе панском, вместе с Розенбергом, Градецким, Ландштейном и другими. Наконец, все встали из-за стола.

Пропустив вперед мать и епископа, Вок остановился у двери, знаком подозвал к себе одного из пажей и что-то шепнул ему на ухо. Паж кивнул головой в знак того, что понял и побежал исполнять приказание.

Несколько минут спустя, он вернулся с корзиной в руках и принялся накладывать в нее со стоявших блюд: рыбу, жаркое, пирожки и фрукты.

— Богумил! Негодный мальчишка! Как ты смеешь красть со стола? Сейчас же положи все обратно, не то я тебе уши оборву, — гневно крикнул на него дворецкий и схватил его за шиворот.

Но мальчик, как угорь, выскользнул у него из рук.

— Граф Вок приказал принести к нему в комнату корм собакам. Подите сами, да спросите у него, — вызывающе ответил ему мальчуган и затем исчез в дверях, прихватив еще по дороге с буфета и кусок сыру.

— Вот нелепость — кормить собак жареной щукой, пирожками и фруктами, — сердито ворчал дворецкий, рассчитывавший полакомиться сам.

Сославшись на усталость после долгой езды верхом, Вок простился с матерью и прелатом и ушел к себе.

Две его комнаты обставлены были со всей роскошью того времени. Стало уже почти темно, так как в узкие, пробитые в толстой стене окна проходило мало света, и слуга зажег восковые свечи в медных шандалах.

Маленький Богумил накрыл в это время стол и расставлял принесенную провизию. Вок дал ему в награду пирожок и отослал, запретив беспокоить себя без зова.

Подумав немного, он повернулся и вышел в коридор, в конце которого была запертая дверь. Тщетно пытался Вок ее открыть, наконец, стукнув в нее кулаком, он крикнул:

— Светомир, глупый! Что ты, спишь или подох с голоду? Отвечай!

— Я с утра заперт, Вок, и не могу ни выйти, ни отворить тебе, — отвечал изнутри слабый детский голосок, в котором слышны были слезы.

Жалость и презрение мелькнули на выразительном лице молодого Вальдштейна.

— Ну, так жди меня и открой только окно, я за тобой приду, — ответил он и пустился обратно по коридору.

По винтовой лестнице он сбежал в сад, расстилавшийся у подножия замка, и подошел к башне, наверху которой, у отворенного окна, в наступившем сумраке виднелась неясная детская фигурка.

— Я здесь, Вок! Да как же мне спуститься с такой высоты? — тоскливо прозвучал голосок.

— Ну, вот! Разве это высота? Будь я на твоем месте, я давно уж был бы на свободе, хотя бы только для того, чтобы натянуть нос стриженому дьяволу, который тебя тиранит! А ты мокрая курица! Смотри, я покажу тебе дорогу.

Густой плющ окутывал башню своей темной зеленью, его могучими ветвями и воспользовался Вок, смело, ловко и проворно вскарабкавшись к окну, которое и на самом деле было не особенно высоко.

Очутился он в круглой комнате, голые стены и бедная обстановка составляли прямую противоположность роскоши и комфорту его апартаментов. Дрожащий свет лампады перед образом озарял простую кровать, стол, несколько деревянных скамеек и налой в углу. На столе, рядом с грудой книг, стояла кружка с водой и валялись корки хлеба.

— Вот и я! А спускаться не труднее, чем подниматься, — рассмеялся довольный Вок. — Предпочитаешь ты остаться здесь и ожидать возвращение бравого Илария или идти в мою комнату, хорошо поужинать и получить подарок? Выбирай!

— Разумеется, я предпочитаю идти ужинать! Мне так хочется есть, я не знаю только, сумею ли я спуститься, как ты.

— Ба! Необходимость родит героев! Полезай смело, я тебя высажу из окна. Вон там большая ветка, она вроде ступеньки. Держись руками и не выпускай, пока не будешь стоять крепко.

Он помог Светомиру вылезти и поддерживал его, покуда тот не сказал, что держится твердо.

— Смелей и не бойся! В тебе и весу-то не больше, чем в голодной кошке. А я выберусь потом, чтобы не оборвать плюща.

Спуск прошел благополучно и через пять минут они уже были в комнате Вока, который сейчас же запер дверь.

— Ешь и подкрепляй свои силы, — сказал он, указывая на накрытый стол. — После священного поста у отца Илария, ты нехорошо выглядишь.

— Спасибо, Вок! Во всем доме ты один добрый и сжалился надо мной, — ответил наголодавшийся мальчик, усаживаясь за стол и принимаясь уписывать за обе щеки приготовленный ужин.

Теперь, в освещенной комнате, можно было разглядеть Светомира. Это был худенький мальчуган, лет тринадцати, с длинными, густыми, белокурыми и вьющимися волосами и большими, ясными, серовато-зелеными глазками. Его тонкое, миловидное личико было прозрачно, точно восковое, на бледных губах блуждала грустная, горькая, робкая улыбка. Но и старое, изношенное платье, чересчур для него широкое, не могло сгладить врожденного изящества и грации его женственно-кроткого облика.

Когда, наконец, пирог был съеден до последней крошки, а за пирогом исчез и кусок сыру, Светомир побежал вымыть себе лицо и руки и уселся рядом с Воком, все время молча смотревшим на него.

— Ах, как я хорошо поел, — сказал он довольный и со вздохом, — и как я благодарен тебе, Вок, за твою доброту ко мне.

— Бедный глупыш! — сочувственно сказал тот, нежно гладя его по кудрявой головке — Чего же ты молчишь перед этим негодяем, который тебя так мучает?

— Ну, как же ты хочешь, чтобы я ему сопротивлялся, когда он сильнее меня, а тетя всегда на его стороне? Вот четыре дня, как он вернулся, а меня уже три раза побил, и я еще ни разу ни обедал, ни ужинал, под тем предлогом, что будущий священник должен привыкать к посту и умерщвлению плоти, а не набивать себе живот. Сегодня еще, из-за несчастного куска ветчины, что дала мне добрая Мартина, он отхлестал меня до крови и решил оставить взаперти неделю на хлебе и воде.

Мальчик умолк, слезы подступили ему к горлу.

— Мерзавец! — сквозь зубы проворчал Вок.

— Да, злой человек, — и я ненавижу его, как и всех попов! Я лучше утоплюсь, а не надену рясы, — энергично сверкая глазами из-под длинных ресниц, произнес Светомир, сжимая кулаки.

— Наконец-то! Вот когда ты мне нравишься, а в награду я дам тебе обещанный подарок.

Молодой граф вытащил из-под камзола свиток пергамента и развернул его на столе.

— Смотри, Светомир. Вот тебе индульгенция на все телесные грехи, настоящим образом подписанная архиепископом пражским, имени владельца еще нет, и я сейчас же впишу: Светомир Крыжанов. Уж после этого ты можешь есть ветчину под самым носом Илария, и он ничего не посмеет тебе сказать. Если даже, в сердцах, ты его оплеухой угостишь, то и тогда врата неба открыты для тебя, — смеялся Вок.

Светомир побежал в соседнюю комнату и принес оттуда перо и чернильницу.

— Откуда же ты достал такую драгоценность? — радостно расспрашивал он Вока, пока тот писал на пергаменте.

— А я купил его у нищенствующего монаха, который пьяный шатался на большой дороге и, должно быть, где-нибудь украл ее, потому что продал мне дешево, за один золотой. Но от этого документ, как ключ в рай, ничего ровно не теряет. А вон, кажется, отец Иларий вернулся со своей благотворительной поездки.

В коридоре, на самом деле, раздались тяжелые, но быстрые шаги. Светомир вздрогнул и побледнел.

— Что он теперь скажет, как не найдет меня в комнате? — со страхом прошептал он упавшим голосом.

— А это мы увидим! Я объяснюсь с ним здесь и обуздаю его рвение обращать тебя в святые, — сказал Вок, распахивая настежь дверь в коридор, в глубине которого показался красный от гнева Иларий.

— Если вы ищете Светомира, преподобный отец, то он здесь, у меня! — крикнул ему Вок, жестом приглашая его войти.

— Как, вы укрываете его у себя? Погоди, негодный, об этой шалости мы с тобой потом поговорим, — с грозным видом обратился он к помертвевшему от страха и прижавшемуся к столу мальчугану.

— Простите, преподобный отец, но я хочу, чтобы вы объяснились с Светомиром сейчас же и при мне, тем более, что я сам ходил за ним и привел его сюда. Постыдились бы вы так бесчеловечно обращаться с ребенком, за которого некому заступиться.

Краска гнева залила круглое и толстое лицо Илария.

— Как вы смеете, дерзкий мальчик, читать мне наставления! Я пожалуюсь матушке на вашу непочтительность, а этого негодяя, который мне поручен, я по-своему выморю воздержанием и постом и сделаю из него достойного служителя алтаря, — гневно прошипел он.

Вок побледнел и, схватившись за рукоять кинжала, с угрожающим видом шагнул к монаху.

— В таком случае, прежде, чем делать достойного служителя церкви из Светомира, начните с самого себя и не издевайтесь над ребенком, приучая его ко лжи и притворству. Да будет вам известно, достойнейший Иларий Шварц, что я знаю цель ваших благочестивых поездок: больной, которого вы навещаете, — никто иной, как дочь угольщика Михаила, которую вы соблазнили еще весной, а теперь заставляете ее с отцом молчать под страхом потери места. Если я расскажу это моему отцу, то вам будет много неприятностей, он не любит, чтобы духовники матушки так весело забавлялись на его землях. Довольствуйтесь вашим благодетельным влиянием на графиню, которая настолько слепа, что не видит ваших доблестей, и воздержитесь от дурного обращение с Светомиром, у которого, к тому же, есть индульгенция, освобождающая его от необходимости соблюдать посты, — насмешливо закончил Вок, указывая на разложенный на столе пергамент.

Но монах не бросил на него и взгляда. Задыхаясь от гнева, он, не говоря ни слова, повернулся и выбежал из комнаты, шумно хлопнув дверью.

— Проклятый! Ты мне это еще попомнишь, — сквозь зубы шипел он, как ураган проносясь по коридору.

Молодого графа бессильный гнев духовника матери привел в веселое настроение. Со смехом упал он в кресло, и только когда первый приступ хохота прошел, он обратился к Светомиру, по-прежнему хмуро стоявшему у стола.

— Не бойся! За сегодняшний наш разговор расплачиваться тебе не придется. А если он посмеет тебя бить, пожалуйся мне, — уж я сумею надеть намордник на эту немецкую собаку. На сегодня я уложу тебя в своей комнате. Пускай лучше гнев этого молодца пройдет, прежде чем вы свидитесь.

Покуда слуга, по приказанию молодого графа, стлал постель Светомиру, Вок поднялся по винтовой лестнице в верхний этаж той башни, где жил маленький Крыжанов. Здесь обстановка была тоже самая простая, и лишь изобилие мечей, кинжалов, пик, кистеней, арбалетов и разного другого оружие придавал комнате воинственный вид.

У стола сидел человек богатырского телосложения, и при свете масляной лампы читал Евангелие. Человек этот был Антон Брода, — учитель ратного искусства в замке, пользовавшийся у старого графа и особенно у Вока отменным уважением, так как, в свое время, он был пестуном мальчика и обучал его воинскому делу.

При входе молодого Вальдштейна, он встал, но тот сделал ему знак сесть и, пододвинув скамью, поместился с ним рядом.

— Ах, Брода! — весело заговорил юноша. — Я расскажу тебе, что у меня вышло с Иларием. Он чуть не лопнул со злости, когда узнал, что мне известна его история с дочерью старого Михаила. Уж сыграл ты с ним штуку, рассказав мне про его похождения.

И он передал разговор свой с Светомиром, покупку индульгенции и столкновение с монахом.

— Видишь, Антон! Я сдержал слово и взял Светомира под свое покровительство, — с довольным видом закончил юноша.

— Бог наградит тебя, пан граф, за доброе дело! А я не мог выносить рыданий и криков несчастного ребенка, когда этот немецкий пес истязал его. И такой-то негодяй, бесстыдный развратник, смеет ещё носить сан священнический!

— Теперь он у меня в руках! Но я должен напомнить тебе, Брода, что я-то свое обещание исполнил, а ты своего еще нет и не сводил меня на ваши тайные сходки, о которых говорил. А мне так хочется побывать на них.

Брода облокотился на стол и задумался.

— Я все не решался, потому что не знал, одобрит ли твой отец, если я повезу тебя, пан Вок, на наши сходбища. Но уж раз ты этого непременно желаешь, изволь! Что ж, это, ведь, не преступление — собираться, как мы, чтобы помолиться, как молились наши отцы, и поговорить о бедствиях родины, на которую ни один чех не может смотреть без того, чтобы его сердце не обливалось кровью. Итак, едем в будущую субботу. Я знаю, ты меня не выдашь…

— Клянусь Христом!

— Верю, верю, пан! Потерпи, и без того эти дни тебе нельзя будет выходить по случаю приезда твоего отца.

Потолковав еще некоторое время, граф вернулся к себе, а Антон продолжал чтение Евангелия.

Удивительный человек был этот Брода, — мрачный, суровый на вид и не общительный. Вся челядь в замке, хотя и побаивалась, но любила и уважала его за справедливость и бескорыстие и еще за то, что громадным влиянием своим на молодого графа он пользовался, чтобы выручать людей из беды или спасать от гнева покровительствуемого графиней немца-управляющего.

Жизнь его была бурная и полная приключений.

В те тяжелые времена трудно жилось семье его отца, небогатого пана, имевшего маленькое поместье в окрестностях Кладрубского монастыря.

Нерадивость пана Николая, с присными, в отправлении религиозных обязанностей, навлекла на семью подозрение в принадлежности к древнему исповеданию, признанному в стране еретическим, и тайном причащении под обоими видами. Эти негласные обвинение вызвали нерасположение настоятеля, и ни для кого не было тайной, что аббат горячо желал очистить паству от таких паршивых овец, которые могли заразить все стадо.

Хотя дело это было трудное, так как пан Николай держался за свой клочок земли и пользовался уважением окрестных крестьян, но слабым местом его была бедность. В трудную минуту, он принужден был занять деньги на тяжелых условиях у немца-горожанина, а года два спустя, едучи как-то в город к своему заимодавцу, пан Николай исчез без следа.

Немец предъявил свои требование об уплате к вдове, и сумма долга оказалась таких размеров, что все именьице целиком перешло к нему, вдова же с двумя детьми, Мартыном и Антоном, очутилась на улице. Мать скоро умерла, унеся в могилу убеждение, что муж, отвозивший в тот день уплату долга, сумма которого была гораздо меньших размеров, по его словам был убит, по наущению того же заимодавца, с целью забрать их землю, на которой он и поселил затем своего племянника.

Оставшись одни и без гроша денег, Мартын и Антон, один восемнадцати, другой шестнадцати лет, оказались вынужденными вести скитальческий образ жизни. Отличавшийся редкой красотой, истинный богатырь по сложению и силе, Антон принялся за ремесло кондотьере и воевал повсеместно, сначала на родине, а потом даже в Италии, в войсках графа Мантуанскаго. Но во всех превратностях его бурной жизни, два чувства нерушимо сохранялись в его душе, это — любовь к родине и жгучее, непреодолимое отвращение ко всему немецкому.

Случай свел его с графом Вальдштейном, который предложил ему у себя место учителя ратного дела, и это почетное, хорошо оплачиваемое положение понравилось Броде.

Во время долгого пребывание графа в Праге, Брода сделался постоянным слушателем проповедей Матвея из Янова, а так как в понимании Броды немец и католицизм сливались в один предмет его ненависти, то он и стал горячим приверженцем реформы. Старая религиозная закваска проснулась в нем и привела его, телом и духом, к греческому исповеданию его предков, сторонники которого продолжали существовать тайно [Stransky. ‘Respublica Bojema’, сар. VI, 6]. Несколько лет спустя, после вступления своего на службу к графу, Брода спас жизнь пятилетнему Воку, которого чуть не забодал взбесившийся бык. Этот случай не только доставил ему расположение панов, но и создал дружбу между ребенком и его спасителем.

Пылкий и смелый характер Вока пришелся по душе старому вояке, а маленький граф полюбил охотничьи военные рассказы Броды и былины про древних героев чешских. Вся хроника Далимила прошла перед мальчиком: образы Завиша Розенберга, в ореоле любви к нему народа и мученической смерти за народное дело и чешского барона Гинека из Дубы, именем которого немки пугали детей своих, и чья могучая рука не знала иных врагов, кроме немцев, — рано волновали воображение ребенка.

И граф не препятствовал этому сближению: он знал, что в жилах Броды текла благородная кровь, что он любит сына и сделает его мастером всех рыцарских искусств, столь ценимых в то время.

Пользуясь предоставленной свободой, Брода поддерживал в питомце любовь к прошлому величию Чехии и, родным по крови, представителям народа — князьям. Красноречиво рассказывал он предание о евангельской проповеди Кирилла и Мефодия, во времена князя Борнвоя, и о том, как пришли беды и панские послы привели за собой иноземных поселенцев. Одни захватывали золото и земли, развращая местное духовенство и искажая чистые евангельские поучение своими измышлениями, а другие, как саранча, наводнили страну, высасывали ее кровь и пот, издевались над чехами и попирали их права и обычаи, постепенно порабощая истинных сынов страны.

Всю желчь и дикую ненависть ко всему немецкому и полное презрение к развратному, преданному чужеземцам духовенству вливал Антон в сердце молодого графа, и беседы их неизбежно должны были закончиться вступлением Вока в сношение со сторонниками старой веры и посещением их тайных собраний.

Глава 6

Наконец, прибыл в замок и старый граф с Руженой. Вок встретил их на дворе и, поклонившись своей маленькой невесте, помог ей выйти из носилок. Окинув гордым взглядом Ружену, он, кажется, остался ею доволен и повел ее к графине. Но Ружена недружелюбно, почти враждебно взглянула на своего жениха и даже попыталась вырвать у него свою руку. Графиня Вальдштейн ей очень не понравилась, а на ее поцелуи и радостные объятья Ружена церемонно присела. Словно не замечая враждебной холодности будущей невестки, графиня любезно проводила ее в роскошные покои, назначенные для богатой наследницы, и предложила отдохнуть до вечера.

За полчаса до ужина, графиня снова пришла и, приказав Иитке их сопровождать, отвела Ружену в большую залу, где их ждали: епископ, графы, отец и сын, оба священника и главнейшие слуги замка, во главе с Антоном Бродой и кастеляном.

Когда все собрались, граф Гинек торжественно провозгласил, что во исполнение воли его покойного двоюродного брата, вполне отвечающей его собственному желанию, он обручит Ружену Рабштейн со своим сыном Воком графом Вальдштейном, но что подобающее радостному событию торжественное празднование откладывается до окончание траура по случаю понесенной их семьей тяжкой утраты, самое же бракосочетание будет совершено, когда невесте исполнится шестнадцать лет.

Ружена, хоть и была еще ребенком, но, инстинктивно чувствуя важность минуты, побледнела и, когда граф-отец хотел соединить руки жениха и невесты, вырвала свою ручку и попятилась.

— Я не хочу, — прошептала она.

— Ружена! Я не думал, что ты будешь противиться желанию твоего покойного отца, — строго заметил ей граф. — Вот пан епископ, присутствовавший при его последних минутах, подтвердит тебе его волю. По доброте своей, его преосвященство выразил желание благословить ваше обручение, а ты оказываешься капризной, невоспитанной девочкой.

Ружена выросла в строгом почтении к церкви и ее служителям, к тому же, она видела Бранкассиса в дружеских отношениях с отцом, во время последнего посещения их замка, а перед такими авторитетами ее детское упорство тотчас же растаяло.

Не сопропротивляясь более, она протянула свою ручку епископу, который и вложил ее в руку Вока и надел ей кольцо с изумрудом. Внезапная тоска охватила ее сердце, когда, подняв глаза на своего жениха, Ружена увидала его мрачный, блестевший неудовольствием взгляд, она с трудом сдержала слезы, повисшие на ее длинных, пушистых ресницах.

За ужином жених и невеста сидели на почетных местах, и когда пили за их здоровье, Бранкасисс произнес речь по поводу важности соединяющих их уз любви и долга.

Развитая не по летам и наблюдательная Ружена подметила, что слова епископа вызвали презрительную усмешку на лице Вока, и эта непочтительность к высокому сану оратора удивила и оскорбила ее.

Когда, наконец, Ружена очутилась в своей комнате, наедине с раздевавшей ее няней, то разрыдалась.

— Иитка, зачем я должна выходить замуж за Вока? Я его никогда не видела прежде, никогда отец не упоминал его имени, — всхлипывая, лепетала она, обвив ручонками шею няни.

— Молодой граф красив, богат, настоящий вельможа и стоит тебя! Конечно, у покойного барона были свои причины выбрать его тебе в мужья. Ты еще слишком мала, Ружена, чтобы сама управлять своим громадным состоянием, и тебе нужен защитник и покровитель. Не плачь же, милая. Когда поближе узнаешь своего жениха и привыкнешь к нему, ты его полюбишь, и вы будете счастливы, — утешала Иитка, вытирая слезы, струившиеся по лицу девочки.

Но Ружена упрямилась.

— У него злые глаза, я не хочу его любить! И его мать злая, — объявила она, зарывая лицо в подушки.

На следующий день Ружена проснулась спокойнее. Большой ящик с игрушками и сластями, присланный ей женихом, несколько смягчил ее, потом ее развлекла распаковка привезенных из дому вещей, и наконец, она отправилась в сад поиграть с Перуном.

Бегая за собакой по тенистым аллеям, она вспомнила свои прогулки с отцом, веселость ее сразу пропала, чувство одиночества сжало ее сердце, слезы брызнули из глаз, и с опущенной головой она пошла и села на скамейку, а Перун улегся у ног.

Вдруг, сквозь слезы, увидала она мальчика, который неподалеку сидел под деревом, с книгой в руках, и с любопытством ее рассматривал. Его вид, бледное личико и большие грустные глаза отвлекли Ружену от ее мрачных мыслей.

— Ты кто? Что ты тут делаешь? — спросила она.

— Я — Светомир и учу заданный мне латинский урок, — нерешительно ответил мальчик.

— Тебя зовут Светомиром, как и моего отца? Иди сюда скорей и расскажи мне, где ты живешь и кто ты такой.

Но мальчик не двигался.

Тогда она подбежала к нему, взяла за руку и привела к скамейке.

— Какая ты красивая! Ты, верно, невеста Вока? — спросил Светомир, с восхищением оглядывая ее.

Со своими большими, лучистыми глазами и золотистой массой белокурых волос, Ружена действительно казалась неземным видением.

— Да, но я желала бы лучше не быть его невестой: он такой злой, — сказала она.

— Вот неправда! Вок — добрый, милый и защищает меня, — возразил Светомир и так горячо, что Ружена смешалась.

— А кто же ты, что тебя нужно защищать, и от кого же? — полу удивлённо, полупрезрительно спросила она.

— Я сирота! Меня из милости взял на воспитание граф Вальдштейн, меня зовут Светомиром Крыжановым.

— Сигизмунд Крыжанов часто бывал у моего отца в Праге, но только это богатый пан, — перебила его Ружена.

— Это мой двоюродный дядя.

— Отчего же ты не живешь у него?

— Он и его брат враждовали с моим покойным отцом, не знаю за что. А когда отца убили на последней войне панов с королем, они меня и знать не захотели. У нас тогда ничего не осталось: дом наш сгорел, а земля была разорена во время борьбы герцога Яна Герлицкаго, против союза панского, за освобождение короля из плена. Граф Вальдштейн был другом отца и приютил меня у себя, и я семь лет, как живу здесь, а когда вырасту большой, то сделаюсь священником, хотя к этому у меня вовсе нет охоты, — и Светомир глубоко вздохнул.

— Если Вок тебе покровительствует, он не позволит, чтобы тебе насильно надели рясу.

— О! У него нет столько власти. Это его мать хочет непременно, чтобы я был священником. А вот когда духовник графини, отец Иларий, меня бьет и морит постом, так что я не знаю, что и делать от голода, тогда Вок тайком кормит меня. Он даже купил мне индульгенцию, разрешающую от постных дней, а недавно даже имел ужасное столкновение с отцом Иларием, и тот меня не так уж мучит, как раньше, — с восторгом закончил мальчик.

— Теперь я буду лучшего мнения о Воке. Но больше голодать ты уже не будешь. Приходи ко мне и ешь лакомств, сколько хочешь, а я скажу графине, что ты — мой друг и что твой наставник должен, когда я захочу, отпускать тебя со мной играть.

Разговор становился все более и более дружественным. Сиротское, одинокое положение в доме влекло их друг к другу, да и по своим летам и характеру, Светомир был гораздо ближе к Ружене, чем Вок, почти уже взрослый молодой человек. На прощанье, они сердечно расцеловались и обещали друг другу видеться как можно чаще и вместе играть.

Утром, в субботу, Вок отпросился у отца на охоту, которая, может быть, задержит его до вечера следующего дня. Граф был сам ярым охотником и дал свое согласие, тем более, что под охраной Броды он считал сына в безопасности.

Позавтракав плотно и хорошо вооружившись, не только для охоты, но и для самозащиты, в случае неожиданного нападение, они выехали со двора замка. Граф смотрел на их отъезд сверху, из окна, с равным довольством глядя на стройный, красивый облик сына и богатырское сложение сидевшего на здоровенном вороном коне Броды, которому никто не дал бы пятидесяти лет, так гибко было его мощное тело, а движение юношески ловки. Ни одного седого волоса не серебрилось в голове и бороде, черных, как вороново крыло, а в орлином взгляде, — суровом и вдумчивом, — оттененных густыми бровями глаз светилась решительность и сила.

Как и большинство чехов, особенно из мелкого дворянства, Брода презирал западный наряд — ‘немецкую ливрею‘, как говаривал он, — и носил платье современного ему польского покроя. На нем был широкий суконный кунтуш со шнурами на груди и застегнутыми металлическими пуговицами, с длинными, закинутыми за спину рукавами, в прорези которых видна была исподняя одежда.

Едучи, они разговаривали между собою, и Брода рассказывал молодому графу, как отец его пострадал за привязанность к обычаям старины и как еще в юности, при короле Яне, он слушал проповеди Яна Мораванина.

— В те времена еще не преследовали так строго людей, хотевших остаться верными чистому учению евангельскому, хотя попы и тогда ненавидели их, как противников воле папской, и не упускали случая делать им разные пакости. Доказательство — мой отец, — закончил Брода.

Под вечер, они въехали в густой лес. Местность была гористая, прорезанная глубокими ущельями и утесами, местами покрытыми лесом, местами оголенными и почерневшими. Они свернули с дороги и поехали целиной, напрямик, осматриваясь по заходившему солнцу. Ветер качал верхушки деревьев и в лесу стоял смутный, зловещий гул. Кругом было дико, и надвигавшаяся темнота придавала окружающему еще более сумрачный вид. Наконец, Брода остановил лошадь.

— Слезай, пан! Здесь нам придется оставить коней и идти дальше пешком, — сказал он.

— А найдем ли мы их потом, да еще в такой темноте? — заботливо спросил Вок.

— Не бойся, я хорошо знаю все здешние места, — успокоил Брода, сходя на землю.

Лошадей расседлали и привязали, а Брода, взяв своего питомца за руку, повел его в чащу леса. Но едва сделали они несколько шагов, как из-за дерева вынырнула человеческая фигура с обнаженным мечем и преградила им дорогу.

— Кто идет? — спросила тень.

— Братья, грядущие в храм Сиона, — ответил Брода. — Пропусти нас, Иост, да присмотри за лошадьми.

После нескольких минут ходьбы они вышли из чащи. Перед ними была небольшая, но глубокая котловина, загроможденная скалами, а в глубине ее, там и сям, мелькали красноватые огоньки.

— Вот место наших собраний. Поспели мы как раз вовремя, — сказал Брода и стал осторожно спускаться вниз по извивавшейся змейкой тропинке.

На лужайке собралось уже человек около двухсот народу, самого разнообразного вида, пола и возраста. Большинство были крестьяне, но были паны, ремесленники и даже женщины. На всех лицах читалось торжественное настроение минуты.

На большом, возвышавшемся над долиной камне устроен был алтарь, и множество факелов ярко озаряло большой серебряный крест, евангелие в золоченом переплете и высокую фигуру старого священника. Худое лицо его дышало вдохновением, и глаза возбужденно горели.

Брода и Вок пробрались через толпу и стали на колени, справа от алтаря.

— Настали печальные времена, братья мои, — говорил в эту минуту проповедник, и его звучный, глубоко прочувствованный голос гулко разносился по долине. — Тяжелый гнет давит нас, если верные сыны Христовы, чтобы совершать Божественное таинство, вынуждены собираться, как воры, по ночам. Но не падайте духом! Первые христиане претерпели больше нашего и так же сходились в подземельях и укромных местах, скрываясь от ярости поганых язычников. Мы же бежим от гнева трехкоронного, двуликого, как гнилой плод развалившегося антихриста, одна, половина которого сидит в Риме, а другая в Авиньоне. И эти-то преисполненные гордыни и обуреваемые страстями люди осмеливаются заслонять евангельские истины собственными измышлениями! Где сказано у Спасителя, что учение Его должно проповедовать на языке, неведомом слушателям? А ведь нам навязывают латинскую мессу и хотят уверить, что чешский язык не достоин раздаваться перед алтарем. Будто не все народы и языки равны у Господа! Но это еще ничто перед кощунственной наглостью касаться Божественнейшего из таинств, — Св. Евхаристии, — и сметь разделять то, что сам Христос соединил на веки. Преломив хлеб, Он сказал: ‘приимите, ядите, сие есть тело Мое‘, и подал чашу, со словами: ‘пейте из нее все, ибо сие есть кровь Моя нового завета‘. Об эти слова Христа должны были бы разбиться, как о скалу, все праздные разглагольствования, все умствование человеческое! К несчастью, не так на деле: одни по слабости и невежеству, другие по низости и тщеславию, допускают лишать себя столь драгоценного блага, как чаша — этот восприемник крови Божественной, неиссякаемый источник духовных благ, здоровья души и тела. Мы же останемся верными завету Христову, и никакое гонение не помешает нам собираться и молиться так, как делали это наши отцы!..

Одобрительный шепот приветствовал слова проповедника. Богослужение совершилось, и священник стал приобщать под обоими видами [Pelzel. Urkundenbuch zum erstentheile ‘Leben Kaisers Karl IV, Письмо Карла IV, удостоверяющее, что в стране много еретиков, не желающих слушать писание на латинском языке] присутствующих, которые по очереди проходили перед чашей, спокойные, сосредоточенные, исполненные восторженной веры. Озаренная лишь светом факелов, картина была невыразимо торжественна и носила отпечаток чего-то мистического.

Вок был увлечен примером и религиозным экстазом других, заразительным особенно для пылкой, молодой души его, дрожа от волнения, подошел он и, в первый раз в жизни, приобщился телом и кровью.

Богослужение закончилось, престол и священные предметы мигом убрали, развели костры, и все сели на траву, вперемежку. Из больших корзин достали жареное мясо, вино и хлеб и принялись за братскую трапезу. Когда первый голод был утолен и кубки заходили в круговую, поднялся Брода и взоры всех обратились на него.

— Друзья и братья во Христе! Уважаемый отец Николай только что подкрепил души наши причастием и мудрыми словами своими. Дозвольте старому солдату изложить вам размышление, на которое навели его опыт долгой жизни и выслушанная нами проповедь. Истинная правда, что мы, как воры, собираемся на богослужение, которое каждый христианин имеет право совершать при свете Божием. Отчего? Кто причина этого несправедливого гонения? Иноземцы, папы-итальянцы и их дьявольская подмога — немцы! Когда еще император Карл взошел на трон, чашу беспрепятственно давали верующим. Он сам и императрица Бланка [Pelzel. ‘Leben Kaisers Karl IV, часть 1, стр. 180], при короновании, приобщались под обоими видами. А теперь? С тех пор, как открыли университет [Пальмов, ‘Вопрос о чаше гуситском движении‘], чужеземцы забрали такую власть, что немец поставил ногу свою нам на голову и заставил нас отрешиться даже от учения Христова! Ведь кто с большей силой и упорством стоит за кощунственное новшество — причащение одним хлебом? Немцы-профессора и студенты, вытесняющие чехов из университета, как бюргеры изгоняют их из городов и с должностей, а колонисты с земли. Разве это не верх наглости? Не настало ли время положить предел унижению нашего народа! Да, друзья и братья, я чувствую, что приближается пора решительной борьбы, и каждый из нас должен быть готов к войне беспощадной, ибо мир между немцами и нами — наша погибель! Вековой враг — страшный враг, ему все средства хороши, чтобы только нас уничтожить. Ни совесть, ни честь, ни человеколюбие не остановят его, насилие, измена, подлость и обман, — все дозволено относительно чеха. Одно забыли они, — что мы все те же самые чехи, из которых вышли богатыри, — как смелый Забой и храбрый Бених Германович, что в тот день, когда страна проснется, она раздавит под своей пятой немецкую змею! Для этого часа, братья, приготовим солдат и военачальников. Пусть каждый работает по мере сил своих: поддерживает тех, кто колеблется, и ободряет тех, кто борется за наш язык, старину, и обычаи и отвоевывает подобающее нам место.

Цель стоит борьбы: Чехия для чехов, счастливая, свободная жизнь стародавних времен, под охраной исконных законов, и изгнание чужеземцев!

Брода воодушевился, в глазах его блестела отвага и вдохновение, а мощной рукой он нервно сжимал рукоять висевшего у пояса оружия.

При красноватом свете костра и факелов, его могучая, широкогрудая, плечистая фигура, с характерным лицом, дышавшим умом и силой, казалась живым воплощением того легендарного героя, имя которого он воскресил в памяти слушателей, а также олицетворением терпеливого, героического чешского народа, сломить которого не могли двенадцать веков неустанной борьбы, который и поныне, как доблестный, верный часовой, стоит на страже Славянства.

Почувствовали ли инстинктивно слушатели Броды горячий порыв любви к отечеству и веры в грядущее, исходивший от этого будущего солдата войск Жижки, но из всех уст, даже женщин, вырвался единодушный крик:

— Да живет Чехия! Смерть немцам!

Тогда встал старый священник.

— Ничто не совершается, братья мои, без воли Божией! Вымолим же у Отца Небесного не смерть грешникам, а их изгнание, помня слова Господни. ‘Мне отмщение и Аз воздам‘.

Он опустился на колени и запел молитву, которую повторяли за ним хором присутствующие:

‘Царь Небесный! Услышь народ твой чешский. Внемли нам и ниспошли счастливые дни’ [Ernest Denis, стр. 60]

После молитвы, условившись о новой сходке будущей весной, поговорив еще некоторое время и поклявшись друг другу неустанно бороться с врагом, собрание стало тихо расходиться.

На впечатлительную натуру Вока все это произвело неизгладимое, подавляющее впечатление. Долго ехал он задумчиво рядом с Бродой, как вдруг взял его за руку, и перегнувшись к нему с седла, страстно прошептал:

— Брода, я тоже буду работать над освобождением родины и защитой слова Христова.

— Верю, пан граф, и принимаю обещание! Пусть все знатные и богатые люди, как ты, присоединятся к нам, и мы восторжествуем… Пока, помни одно: все, что ты видел и слышал, должно быть ненарушимой тайной. А затем, на заре, нам надо будет поохотиться, чтобы не с пустыми руками вернуться домой и тем не возбудить подозрений, — улыбаясь, ответил Брода.

И смелый охотник сдержал слово. Когда, вечером, они прибыли в замок, кабанья башка и окорока украшали крупы их лошадей.

Ружена мало-помалу свыкалась с окружающей ее новой обстановкой. Граф и его жена старались всеми силами привязать к себе девочку, баловали ее и подчинялись всем ее капризам.

Между Руженой и ее веселым, добродушным опекуном доброе согласие воцарилось довольно скоро, но зато графиня, несмотря на всю свою ласку, оставалась ей антипатичной и ничто не могло победить в ребенке инстинктивного отвращение к тетке. Вок тоже относился дружественно и предупредительно к своей маленькой невесте, зарождающейся красотой которой он даже гордился. Но значительная пока разница в летах мешала полному между ними согласию, да кроме того, живой, предприимчивый характер юноши гнал его прочь от родительского дома, с его однообразной, тоскливой жизнью, и задерживал его на недели и месяцы вдали от своих.

Лучшим другом и неразлучным сотоварищем Ружены был Светомир. Жизнь его много изменилась со времени приезда маленькой благодетельницы, защита которой оказалась гораздо существеннее и влиятельнее покровительства молодого графа.

Своим тонким, наблюдательным умом, Ружена сразу поняла, что ее берегут и стараются приласкать, к тому же, граф был гораздо добрее жены, и она выпросила у него, чтобы Светомир всегда сидел с нею рядом за обедом, и если его не оказывалось на месте, то она ни до чего не дотрагивалась. С не меньшим упорством добилась она того, чтобы он являлся играть с ней, лишь только кончал уроки, в первый же раз, как отец Иларий осмелился наказать мальчика розгами, Ружена разрыдалась и так была потрясена, что напуганная графиня попросила своего духовника быть осторожнее относительно воспитанника, умерить строгость и не возбуждать столкновений с ее будущей невесткой из-за таких пустяков, как учение ‘этого болвана Светомира’.

Так, относительно мирно, текла жизнь в замке Вальдштейн, но за его стенами развивались политические события чрезвычайной важности, заливая Чехию кровью и наполняя ее ужасами междоусобной войны.

Несколько месяцев спустя после прибытие Ружены, граф отец отправился ко двору короля, ожидавшего тогда приезда своего брата — Сигизмунда, короля венгерского.

Фальшивый, бесчестный человек, всю свою жизнь жадно смотревший на наследие Вацлава, Сигизмунд, где только мог, злоупотреблял его доверием и теперь надеялся воспользоваться предстоящим свиданием, чтобы привести в исполнение постановление тайного соглашения, заключенного им против брата с союзом панским и герцогами австрийскими [Palacky. ‘Geschichte von Bohmen’. т. III, стр. 144]. Вынудив затем у Вацлава согласие на назначение его старостою (наместником) королевства, он, при первом удобном случае, заключил короля в его же собственном дворце. Два последовавшие за сим года были тяжелым временем смут и непрестанной войны. Сигизмунд давил страну налогами и наводнил шайками враждебных мадьяр, набеги которых опустошали Чехию грабежами и пожарами, словно завоеванную землю.

Такое поведение Сигизмунда возмутило народ и привлекло на сторону Вацлава значительное число панов, занятие же Кутной горы, с которой был взят безжалостный выкуп, и откуда король венгерский похитил сокровища Вацлава, еще более разожгло всеобщее негодование. [Palacky. ‘G. v. B.’, стр. 149]

Во всех этих событиях граф Вальдштейн принимал деятельное участие, а на большинство воинских предприятий его сопровождал и сын, блистая храбростью в битвах, горячая, удалая натура Вока словно была создана для боевой жизни. Собственный же их замок был снабжен сильным гарнизоном, обеспечен продовольствием, и главное надо всем начальствование было поручено Броде, на верность и опытность которого можно было положиться. Иногда и сам граф наезжал домой, на несколько дней, чтобы повидаться со своими, осмотреть стражу и дать соответствующие указания.

В один из таких приездов, он привез с собой девочку, на год или два старше Ружены, к которой и определил ее в подруги. Девочку эту звали Анной, и она была сестрой молодого чешского дворянина, Яна Жижки из Троцнова, сражавшегося в партии короля и бывшего заклятым врагом Генриха из Розенберга. Обширные владения последнего с трех сторон окружали небольшое поместьице Яна, и потому, тот немало вытерпел притеснений со стороны властного соседа. Это обстоятельство завоевало ему особое расположение графа Вальдштейна, который ненавидел Розенберга не только как политического врага, но таил против него злобу за обидные, распускаемые тем на его счет слухи по поводу смерти барона Рабштейна и обручение Ружены с Воком, которое пан Розенберг, не стесняясь, называл захватом наследства.

Во время опустошавшей Чехию братоубийственной войны, замок Троцнов был разорен воинами Розенберга [Томек. ‘Ян Жижка‘]. Проживавшая там старая родственница Яна Жижки была убита, а его брат и сестра Анна с трудом спаслись. Узнав об этом, Вальдштейн предложил Яну взять на свое попечение его сестру, чтобы та росла вместе с его воспитанницей, до той поры, пока восстановление спокойствия в стране даст возможность молодому человеку устроиться как-нибудь иначе.

Чехия жаждала возврата Вацлава к власти, но король пребывал в заточении, в Вене, и, несмотря на все внешние почести, сторожился зорко.

К осени 1403 г. некоторые паны, в числе их Вальдштейн и Ян Лихтенштейн, составили заговор с целью освободить короля [Palacky. ‘G. V. В.’ ч. III, стр. 153]. Несмотря на свою молодость, Вок играл в этом деле важную роль и, переодетый, пробрался в Вену, где сумел склонить на свою сторону священника мальтийского ордена, Богуша, который имел доступ к Вацлаву.

От него молодой граф узнал, что надзор над царственным узником к этому времени значительно ослабел, в виду того, что король, по-видимому, примирился со своею участью.

Пользуясь этим, при помощи того же священника, Вок составил простой, но смелый план бегства, о чем уведомил своего отца.

Все удалось как нельзя лучше: 11 ноября 1403 г., после полудня, переодетый Вацлав выбрался из своей тюрьмы и беспрепятственно достиг берега Дуная, где Вок, под видом рыбака, ждал его с лодкой. Переплыв реку, они добрались до Штадлау, где уже были Лихтенштейн и Вальдштейн с друзьями, и 50 арбалетчиков.

Прежде всего, король поспешил в замок Микулов (Никольсбург), в Моравии, затем на Кутную гору, а оттуда уже в Прагу, куда въехал торжественно. Население повсюду восторженно встречало его, как своего избавителя, и возобновило присягу на верность. Всем надоела неурядица, хотелось порядка и мира, которые сулило возвращение к власти законного государя.

Это счастливое событие послужило источником милостей Вацлава к обоим Вальдштейнам. Король полюбил Вока и приблизил его к себе, и тот поселился в Праге, где хотел прослушать курс университета по изящным искусствам, что было тогда в моде и должно было завершить образование знатного юноши.

Глава 7

Было 25 декабря 1408 г., и в Праге праздновалось Рождество. Весь город был в движении. На площадях, в наскоро сколоченных дощатых балаганах, бойко торговали сластями и игрушками, разными священными предметами и т. п.

Бродячие скоморохи показывали свою силу и ловкость, в толпе сновали гадалки, и какой-то знахарь, взобравшись на повозку, громко выкрикивал разные средства для красоты, талисманы, возбуждающие любовь, мази, возвращающие седым волосам их прежний цвет, настойки, излечивающие от всех болезней, и заговоренные деньги, пособляющие торговле. Весело смеясь и толкаясь, народ поедал сласти, слушал предсказанья и накупал всевозможных снадобий и талисманов. Тем не менее, внимательный наблюдатель заметил бы, что веселость и беспечность толпы были скорее кажущимися, чем действительными, и проявлялись искренно лишь у женщин, да у детей.

Мужчины, наоборот, собирались кучками и шумно обсуждали, кто по-чешски, кто по-немецки, разные вопросы, касавшиеся папы Григория XII, короля, Гуса, Пизанского собора и деление голосов по народностям в университете. Надо заметить, что чехи и немцы собирались особо, а враждебные взгляды и вызывающие речи, которыми они перебрасывались, не обещали ничего хорошего.

Два человека в темных плащах проходили молча по большой площади Нового города, не вмешиваясь ни в одну из кучек. Один из них был Брода, учитель ратного искусства графа Вальдштейна.

Минувшее время, казалось, бесследно пронеслось над ним: его высокая и мощная фигура все еще была стройна и гибка, по-прежнему от него веяло спокойной, уверенной в своем могуществе силой и несокрушимым здоровьем, а зоркие глаза не утратили блеска и строго смотрели из-под нависших бровей. Лишь пробивавшиеся в волосах серебряные нити, да морщины в углах глаз указывали, что и он поддается натиску времени.

Спутник его был молодой человек, лет двадцати, высокий и худощавый. Бледное и нежное, как у девушки, лицо его было тонко и правильно, густые, белокурые волосы покрывали голову, серые, добрые глаза светились умом. В эту минуту грусть туманила его взор, и выражение неудовольствия застыло на его розовых, тонко очерченных губах.

Занятые своими мыслями, они молча дошли до угла площади. Там была харчевня и в широко раскрытую дверь виднелась большая зала, уставленная столами и скамейками, а в самой глубине устроена была стойка со жбанами и бутылками. Над громадным очагом, на вертелах, жарились дичь и мясо, и теплый, вкусно пахнувший воздух чувствовался даже на улице. Брода остановился, потянул в себя запах съестного и затем, обращаясь к спутнику, сказал:

— Зайдем, Светомир! Поедим дичины, да выпьем по кружке вина! Ты ничего не ел сегодня, это не годится, ведь ты еще не монах, черт возьми! Не из пустого живота идут нужные мысли.

Молодой человек заглянул в залу и затем, словно желая отогнать докучные думы, провел рукой по лицу.

— Хорошо, зайдем! — ответил он. — Только там сидит толпа немцев и, должно быть, пьяных.

— А пусть себе их сидят. Вот еще! Недостает только, чтобы мы стали стеснять себя, боясь их потревожить, — насмешливо сказал Брода, входя во внутрь.

Зала была битком набита народом: почти все столы были заняты немцами, — бюргерами, студентами и монахами, — и только в глубине, у самого очага, сидело несколько кучек чехов, беседовавших вполголоса, то были по преимуществу рабочие и ремесленники. Брода и Светомир заняли пустые места у стола, за которым уже сидели двое, — толстый купец и студент, они смерили сперва вновь пришедших недружелюбным взглядом, а потом продолжали громко беседовать с соседними столами.

Говорили по-немецки и обсуждали жгучие вопросы дня: раскол двух пап, которому собор кардиналов в Пизе должен был положить конец, и распределение голосов в университете. Студент рассказывал, что, несколько дней перед тем, у ректора Генриха фон Бальтенгагена [Надлер, стр. 249] состоялось большое совещание, на котором присутствовали уполномоченные архиепископа, и после оживленных прений и великолепной речи магистра Гюбнера большинством было постановлено, что духовенство и университет останутся верными папе Григорию XII.

— Умно и справедливо! Христиане не могут играть совестью, согласно требованию минуты, и перебрасываться папами, точно это яблоки, а не главы христианской церкви, — крикнул богато одетый, краснорожий бюргер.

— Да, ты прав, Готхольд! Мы все останемся послушными папе Григорию XII, и в виду решения такого почтенного собрания король, конечно, не уступит наветам виклефистов и не даст своего одобрения кардиналам, — добавил другой немец.

— Будем надеяться! Да, в самом деле, пора прекратить нечестивые происки этих сектантов. По их милости, вся Богемия заподозрена в ереси и осрамлена перед лицом христианского мира, — заговорил первый бюргер и добавил несколько обидных слов для чешской национальной партии, и ее попыток восстановить права своего народа.

— Ничего они не достигнут, так так, мы — голова и руки в стране! Чем бы были эти глупые дикари без нас? Прозябали бы в невежестве, как скоты, если бы мы, немцы, не внесли к ним нашу науку, нашу промышленность, наши законы и обычаи, которые только и обратили их в людей! — хвастливо сказал студент.

Бросив искоса взгляд на Светомира, лицо которого, то бледнело, то краснело при его наглых словах, он ироническим тоном продолжал:

— Повторяю, они ничего не достигнут, так как мы — народ господ, созданный, чтобы повелевать низшими расами. Но, во избежание бесполезных волнений и чтобы в корне пресечь их забавные требования, надо подрезать языки у таких опасных болтунов, как Иероним и Ян Гус. Они не благочестие проповедуют, а разжигают ненависть, как собаки, набрасываются они на высших духовных сановников и радуются, что обдают их грязью перед сапожниками, свинопасами и разным сбродом, который их слушает.

Брода, казалось, не обращал ни малейшего внимание на вызывающие речи соседей и с аппетитом уплетал кусок гуся, запивая вином, и лишь украдкой поглядывал, время от времени, на толстого бюргера, круглое, жирное и красное лицо которого сияло чванством. Но при имени Гуса он оттолкнул тарелку и, обратившись к немцам, ударил кулаком по столу, со словами:

— Довольно, панове! Я советовал бы вам оставить вифлеемского проповедника в покое! Кому же бичевать пороки, как не ему — образцу всех христианских доблестей.

— Тебе-то какое дело, болван? — перебил его негодующий студент. — Этот твой образец добродетели — еретик, которого король в один прекрасный день сожжет, как и обещал ему недавно. Теперь, каналья, заболел от страха и, говорят, издыхает.

— Не стоит горячиться, Готхольд! Что нам до какого-то чешского бродяжки, — с презрительным смехом заметил жирный немец. — Это, должно быть, один из свинопасов Гуса, о котором ты сейчас рассказывал.

— Верно, немецкий пьяница! — заревел Брода. — Я свинопас и вот как я поступаю с иноземными свиньями, когда они посмеют напасть на мое стадо.

Он грозно встал во весь свой рост и в миг, раньше, чем кто-либо успел опомниться, очутился подле бюргера, схватив одной рукой за пояс, а другой — за шиворот, он поднял его на воздух, как ребенка, и выбросил вон из залы. Как камень из пращи, пролетел бюргер над столами, опрокинул по дороге нескольких прохожих и шлепнулся на мостовую.

Снаружи донесся шум, но в самой зале первое время царило гробовое молчание. Вдруг, немцы в ярости поднялись поголовно с криками и ругательствами, в руках заблестело оружие, а над головами замелькали жбаны и кружки, несмотря на горячий протест хозяина.

В эту минуту в дверях показался выброшенный бюргер, весь в грязи, с окровавленным лицом, и, как бешеный, с пеной у рта, бросился на Броду. Но тот, вместе с Светомиром, обнажили мечи и совершенно спокойно отбивались от нападавших, да и все находившиеся в зале чехи присоединились к ним, и началась общая свалка. Ужасные крики, шум и грохот разбиваемой посуды, столов и скамеек собрали толпу перед входной дверью, и народ, если не делом, то словами принимал живое участие в сумятице.

Оружием пролагая себе дорогу, Брода и Светомир пробрались к выходу. И только что вышли они на улицу, как к месту побоища подошел отряд полицейской стражи, вызванный кем-то из горожан. Но большинство зрителей было на стороне Броды, подвиг которого передавался из уст в уста, толпа расступилась и, как стеной, защитила его с Светомиром.

Оба они давно уже успели скрыться в переулке, раньше, чем начальник стражи понял, в чем дело.

— Хороший урок задал ты этому немцу-хвастуну, — смеясь, сказал Светомир, шагая сзади Броды.

— Вот как он расквасил себе нос на мостовой, так теперь долго не будет его задирать! Пойдем к Жижке, я непременно хочу рассказать ему наше приключение, это его очень позабавит, — весело ответил Брода.

Бодрым шагом перешли они знаменитый, построенный Карлом IV мост через Влтаву и свернули в пустынный, извилистый переулок в Старом месте (городе).

Настала уже ночь, когда они остановились перед бедным на вид домиком, и им пришлось ощупью пробираться по узкой и крутой лестнице. Наконец, они постучались в дверь, из-под которой пробивалась полоса света.

В большой, но просто обставленной комнате, у стены, помещалась широкая, с шерстяными занавесками, кровать, а посредине, вокруг стола, освещенного масляной лампой, сидело трое: старушка, чистившая яблоки и присматривавшая за маленькой, пятилетней девочкой, которая тут же играла с деревянным барашком, и молодой человек, лет тридцати, с умным, смелым лицом. Темные глаза его строго блестели из-под густых бровей, рот был большой, оттененный рыжеватыми усами, волосы на голове были острижены в щетку, и короткая бородка обрамляла лицо. В нем чувствовалась загадочная, громадная, просившаяся наружу сила, проглядывала какая-то странная смесь врожденной суровости, благородства и даже великодушия.

На Жижке, как и на Броде, было платье польского покроя. Он сидел и писал, но при входе гостей встал, чтобы поздороваться с ними и, обращаясь к старушке, обменивавшейся рукопожатиями с вошедшими, сказал:

— Милая тетушка, уведи ребенка, да подай нам вина.

— А девочка у тебя прехорошенькая и славно выросла, — заметил Брода, пока они усаживались вокруг стола.

— Она удивительно похожа на покойную жену и тетушка смотрит за ней, как за собственным ребенком, — ответил Жижка, наливая вино в медные кружки, принесенные старушкой.

Брода принялся довольным тоном, хотя и сердясь по временам, рассказывать случай в гостинице, а Жижка, в свою очередь, описал предпринятый им несколько месяцев тому назад против Розенбергов смелый набег, во время которого он, во главе отважных товарищей, разорил владение своих всесильных врагов и взял с них выкуп [Томек. ‘Ян Жижка‘].

Светомир не принимал участие в разговоре и снова впал в мрачную задумчивость, ничего не видя и не слыша.

— Что это с Светомиром, он сегодня какой-то странный? — осведомился Жижка, все время наблюдавший за юношей.

— Бедняга получил вчера вечером дурные вести, и я не знаю даже, как ему помочь, — со вздохом ответил Брода. — Вот, собственно, в чем дело. Ты, должно быть, знаешь, что графиня Вальдштейн задумала — черт знает, зачем — упрятать Светомира в попы, несмотря на отвращение его к духовному ремеслу. Я всегда подозревал, что главный зачинщик тут — негодяй Иларий, ненавидящий бедного малого. Насколько мог, я всегда противился этому плану, при помощи молодого графа, который, чтобы выиграть время, упросил отца разрешить Светомиру прослушать курс богословия в университете прежде, чем он примет пострижение. Так как у него еще два года впереди, то мы были совершенно покойны, вдруг, вчера является приказание немедленно явиться в Бревновский монастырь и поступить в послушники…

— Я не понимаю, кто же пишет или по чьему поручению, — перебил его Жижка. — Графиня, ты говорил, находится в чужих краях, вместе со своим духовником. Кто же мог отдать такое приказание?

— Правда, графиня уехала в Италию шесть месяцев тому назад продавать доставшуюся ей по наследству землю. Теперь продажа состоялась, и она отправилась в Болонью навестить двоюродного брата своего, епископа Бранкассиса, и кардинала-легата Балтазара Коссу, который тоже ей сродни. У них-то она встретила настоятеля Бревновского монастыря и поспешила отдать Светомира к нему под начало, а мерзавец Иларий торопится обрадовать приятным известием беднягу, который от всей души ненавидит рясу. Я понимаю, если бы они решили отдать его в белое духовенство, ну, можно было бы купить ему приход и, словом, обеспечить его будущность. Но делать из него монаха?!..

— Я не желаю быть ни тем, ни другим! Прежде, чем они меня постригут, я брошусь в Влтаву, — решительно сказал Светомир дрожавшим от волнение голосом.

— Ну, ну! Если уж не дорожить жизнью, так можно, по крайней мере, пожертвовать ею за что-нибудь высокое и полезное, — сказал Жижка. — А вот какая мысль пришла мне в голову. На этих днях я еду в Краков, где у меня есть друзья среди польской знати. Едем со мной, и поступай на службу к королю Владиславу! Молодого воина всюду и всегда хорошо примут, а я думаю, что могу помочь тебе на этом пути и снискать расположение высокого панства. Так хочешь?

Лицо Светомира расцвело от счастья.

— Конечно, хочу, — радостно вскричал он, протягивая обе руки Жижке. — Увези меня, Ян, и клянусь, что я не посрамлю твоей поруки! Я готов честно сражаться и умереть за короля, но зато я буду свободен и избавлюсь от ярма, которое на меня хотят надеть взамен приюта и куска хлеба.

Жижка сердечно ответил на его рукопожатие.

— По рукам, значит! Пока делай вид, что повинуешься, а затем, вместо Бревнова, ты отправишься по дороге, которая ведет в Краков. Ну, да здравствует меч, вместо кропила!

— Да здравствует! — радостно чокнулся с ним Светомир и вдруг побледнел. — Одно я забыл, — дрогнувшим голосом сказал он. — Ведь у меня ничего нет, ни денег, ни снаряжения, а как же ехать без этого?

— Нужное найдется: коня и меч я дам тебе, а остальное ты получишь там, где будешь служить, — успокоил его Брода.

— Пожалуйста, не расстраивай себя! Я везу тебя в Краков и устраиваю там, это решено! И тронемся мы с тобой после Нового года, мне только надо съездить в Рабштейн, проститься с сестрой Анной, — сказал Жижка.

— О, я и туда поеду! Мне ведь тоже надо проститься с Руженой, прежде чем ехать на чужую сторону, и, может быть, навсегда, — оживленно заметил юноша. — А чтобы отклонить всякое подозрение, я сегодня же напишу настоятелю монастыря и возвещу ему скорое прибытие усерднейшего и покорнейшего из послушников, — со смехом закончил Светомир.

Обсудив еще некоторые подробности этого, неожиданно родившегося плана, приятели расстались.

Недалеко от Тынского храма, в той улице Старого места (города), которая ныне носит название Ступартовой [Palacky. ‘G. v. B.’, III, стр. 111], стоял большой, прекрасный дом с высокой остроконечной крышей, лепными украшениями поверх входной двери и разноцветными стеклами. Дом этот принадлежал профессору Иоганну Гюбнеру, и все дышало в нем щепетильной, немецкой опрятностью. В просторной и богато обставленной комнате, которая служила рабочим кабинетом, судя по множеству полок, уставленных книгами и пергаментами, — в кресле с высокой спинкой, за столом, у окна, сидел сам хозяин.

Профессор Гюбнер был человек лет пятидесяти, высокий, худой, но бодрый. Тощее, с выдающимися скулами лицо его дышало самодовольством, низкий лоб и острый подбородок указывали на упрямую, грубо-страстную натуру. Маленькие, светлые, выцветшие глазки в эту минуту злобно блестели.

Против него сидел коренастый, тучный человек в богатом наряде из темного сукна и с золотой цепью на шее. Какое-то приключившееся с ним несчастье настолько попортило толстую, надменную физиономию бюргера, что составить себе представление о его обычной наружности теперь было трудно. Синебагровая опухоль шла от лба к щеке, под распухшим, полузакрытым глазом виднелся кровоподтек, пластырь залеплял нос, а на верхней губе был шрам с запекшейся кровью.

— Это просто неслыханно, что с вами случилось, мейстер Кунц! Я удивляюсь, как смели упустить этого негодяя-чеха, посмевшего напасть на одного из почтеннейших граждан и чуть было вас не убившего.

— Мерзавец скрылся в толпе, но я его найду, и он ничего не потеряет, если подождет расплаты за нанесенное мне оскорбление, — ворчал бюргер, сжимая кулаки.

— Да это настоящий Геркулес?

— Положим, он велик ростом и плечист, но я не поверил бы, что найдется человек, который может поднять меня и выбросить как мячик. Скажу больше, я и думать не мог, чтобы чех осмелился публично наброситься на меня, Лейнхардта, первого во всей Праге купца. Они стали чересчур уж дерзки, эти собаки! К счастью, подстрекатель их, Гус, теперь при последнем издыхании: он не мог переварить угощение, которое поднес им король по поводу вопроса о голосах. А, кстати, дорогой профессор, вы мне еще не рассказали подробности приема во дворце. Мое отсутствие, а затем этот несчастный случай, продержавший меня десять дней дома, лишили меня удовольствия видеться с вами. Я знаю только, что вы получили полное удовлетворение справедливым требованиям национальных прав.

— О, да! И признаюсь, я совсем не рассчитывал на счастливый исход. Вы знаете, мейстер Лейнхардт, как король покровительствует чехам, и какое влияние имеет Гус на него и на королеву. Итак, с тяжелым сердцем, ректор, я и другие прибыли на Кутенберг. В зале, куда нас ввели, находилась уже чешская депутация с Гусом и Иеронимом, которые презрительно смерили нас взглядами, когда мы встали в стороне, их самодовольство нас еще более смутило. Несколько времени спустя вошел король. Он видимо был не в духе, что тоже предвещало мало хорошего, но как же мы были поражены, когда, подойдя к нам, он милостиво выслушал мою речь, уверил нас в его неизменной благосклонности и обещал сполна поддержать все наши права. Пока король говорил, я с удовольствием наблюдал разочарование и беспокойство чехов, едва стал излагать свои требование Гус, как король вдруг побагровел, оборвал поток его красноречия и закричал на него: ‘Молчи! Ты и твой друг Иероним, оба вы смутьяны! Мне надоели, наконец, ваши вечные жалобы и все ваши затеи, которые опозорили Богемию в глазах христианского мира и навлекли на нее подозрение в ереси. Если те, на чьей обязанности лежит водворить порядок, этого не сделают, то я вас обоих пошлю на костер’. [Palacky. ‘G. v. B.’, III, стр. 230]

Оба эти крикуна, Гус и Иероним, были совершенно подавлены словами короля и удалились, не промолвив ни слова. Но с тех пор все чешское гнездо закопошилось. — Каждый день у Змирзлика [Heifert. ‘Hus und Hieronimus‘, 103] происходят заседание, — я это вижу отсюда. Да вот, смотрите, трое выходят из противоположного дома, они совещались уж больше двух часов.

Бюргер с любопытством нагнулся к окну и увидал трех человек, которые проходили как раз мимо дома Гюбнера.

— Один — Николай Лобковиц, другой — Симон Тишнов, а кто же этот красивый молодой человек в синем плаще?

— Это молодой граф Вокс фон Вальдштейн. Он путешествовал в чужих краях и вернулся незадолго до поездки короля в Силезию. Ну, да пусть их, а мы вернемся к нашему разговору, — ответил Гюбнер, снова усаживаясь в кресло. — Вы сказали, когда вошли, дорогой мейстер Кунц, что вас привело ко мне важное дело, но потом мы отвлеклись в сторону. Теперь я к вашим услугам и очень желаю быть вам полезным.

Кунц Лейнхардт принял важный вид и, выпив предварительно стоявший перед ним кубок вина, сказал:

— Да, почтеннейший магистр Гюбнер, я пришел по важному делу, как посол моего сына Гинца, просить руки вашей очаровательной племянницы, Марги. Мой мальчик до безумия в нее влюбился, если вы ничего не имеете против союза наших семейств, то полагаю, что будете довольны тем положением, которое я готовлю Гинцу и его молодой хозяйке. Я приобрел для него от старого Клопера пивоваренный завод, а бойни думаю отдать моему младшему сыну Якобу. Теперь, достоуважаемый магистр, скажите, что вы об этом думаете?

Гюбнер протянул ему руку.

— Скажу, что с радостью принимаю ваше почтенное предложение и ни минуты не сомневаюсь, что Марга будет горда и счастлива сделаться женой такого славного и богатого малого, как ваш Гинц. Передайте ему, чтобы он завтра же приходил за обручальным поцелуем, а мы, старики, разопьем в честь жениха и невесты жбан старого вина.

Они расцеловались и, обсудив затем вопросы о приданом, времени свадьбы, официальной помолвке и разные другие подробности, простились, очень довольные друг другом.

Едва ушел Кунц, как Гюбнер кликнул слугу и приказал звать к себе невестку с дочерью.

— Не знаю, вернулись ли они из города, — ответил слуга, идя исполнять приказание.

Через полчаса невестка и племянница входили в кабинет Гюбнера.

Первая была женщина средних лет, с грустным, покорно-кротким лицом, вторая — молодая немочка, лет восемнадцати, высокая, стройная и очень хорошенькая. Ее свежее личико, с румяными щечками, освещенное парой больших голубых глаз, дышало здоровьем и беззаботной веселостью. Две тяжелые белокурые косы свешивались ниже колен.

Она, смеясь, подбежала к Гюбнеру, поднимая кверху сверток, который держала в руке.

— Посмотри, дядя Иоганн, какую славную материю я купила на те деньги, что ты подарил мне на Рождество.

Профессор пощупал материю, потом ласково потрепал девушку по бархатистой щечке.

— Великолепная! И я тем более одобряю твой выбор, Марга, что скоро тебе предстоит особенно наряжаться. У меня есть приятная новость для тебя, крошка, да и для тебя, моя добрая Луиза! Что ж, сердечко твое ничего тебе на шепчет, притворщица? — и он, прищуря один глаз, лукаво посмотрел на нее.

Миловидное личико Марги зарделось, и кусок материи выпал из рук.

— Милота был здесь? — нерешительно прошептала она. Гюбнер отступил шаг назад, нахмурил брови и сердито взглянул на племянницу.

— Какой Милота? Что ты там городишь? Кунц Лейнхардт приходил просить твоей руки для его сына Гинца, которому он купил чудный пивоваренный завод у Клопера. Я дал свое согласие, ведь лучше и почтеннее партии, чем этот молодой и богатый малый, нам и ждать нечего!

Марга побледнела и прислонилась к спинке стула. Нервная дрожь пробегала по ее телу, а глаза были широко раскрыты и в них читался ужас. Мать бросилась к ней и усадила ее.

— Ах, брат Иоганн, разве можно так вдруг объявлять молодой девушке подобное известие, — с упреком сказала она. — Я полагаю, прежде всего, надо бы Маргу спросить, нравится ли ей Гинц Лейнхардт.

— В самом деле? Как же это я мог предвидеть, что у твоей дочери сидит в голове какой-то Милота, а что моя невестка будет пренебрегать одним из благороднейших бюргеров Праги, — ядовито прошипел Гюбнер. — Довольно глупостей, — строго продолжал он. — Я совершенно серьезно у тебя спрашиваю, какое отношение имеет к свадьбе племянницы это проклятое славянское имя? Что это за Милота и как ты могла покрывать любовную связь этой дуры с чехом.

Луиза Гюбнер с достоинством выпрямилась.

— Ты должен был бы сообразить, что я никогда не стану прикрывать любовную связь, — она подчеркнула слова, — но знаю, что Марга любит молодого рыцаря Милоту Находского, племянника мюнц-мейстера Змирзлика, и любима взаимно. Я не вижу причины, почему молодой дворянин, красивый и богатый, не может быть партией для твоей племянницы, по крайней мере, столь же подходящей и желательной, как и сын мясника Лейнхардта.

— А я тебе говорю, что всякий трубочист-немец, в моих глазах, выше любого чешского рыцаря. И никогда, слышишь ли, никогда не потерплю я, чтобы кто-нибудь из этих мерзких славян входил в мою семью! Забыла, значит, что ты — вдова Лютца Гюбнера, которого убили чехи, и теперь готова отдать дочь за одного из них!

— Ничего не забыла! Но не могу же я ненавидеть безвинного за преступление, совершенное каким-нибудь негодяем, и жертвовать этой ненависти счастьем дочери, — отвечала она, гладя по головке прижавшуюся к ней Маргу.

— Полно болтать пустяки! Марга выйдет за Гинца Лейнхардта, которому я дал слово, а богатый жених живо заставит ее забыть Милоту с дырявым карманом. Завтра вечером вся семья Лейнхардтов будет у нас праздновать помолвку, — так позаботься, чтобы было подобающее угощение, А ты, Марга, не смей строить кислой мины Гинцу, когда он потребует у тебя поцелуя, как жених, — это его право. Вот вам мой приказ!

Марга вскочила, точно ее хлестнули.

— Никогда! Никогда в жизни я не позволю целовать себя Гинцу, — грубому, отвратительному! Он мне противен! — вскричала она вне себя.

Лицо Гюбнера стало лилово-багровым, жилы на лбу надулись, и маленькие глаза его забегали от ярости. Как коршун, бросился он на Маргу, схватил ее за руку и стиснул так, что она вскрикнула.

— Если ты посмеешь меня ослушаться, — с расстановкой шипел он сквозь зубы, изо всей силы тряся ее руку, — и опозоришь меня перед Лейнхардтами, я тебя отколочу перед всеми, и ты сгоришь со стыда, негодная девчонка! Так вот как ты платишь мне за мои благодеяния, — бесчестием и любовными похождениями с нашим врагом! Берегись и не доводи меня до крайности! Если завтра ты не встретишь приветливо Гинца и не дашь себя поцеловать, то вы обе с матерью горько пожалеете об этом. Теперь ступай и помни мои слова и, Бог мне свидетель, что моя воля непреклонна.

Марга ничего не отвечала, она положительно онемела от ужаса, и мать скорее увела ее.

Глава 8

В 1391 году богатый пражанин Крыж [Monument. Univers. Prag] и любимец Вацлава, рыцарь Ян из Мюльгейма, основали в Старом городе, неподалеку от коллегии Лазаря, Вифлеемскую часовню, предназначив ее исключительно для проповеди на чешском языке. Часовня [Ernest Denis, стр. 62] представляла собою большое сводчатое, каменное здание и могла бы смело называться церковью, так как вмещала до трех тысяч человек, хотя, конечно, она была недостаточна для громадной толпы, жаждавшей послушать знаменитых проповедников. Первым ее капелланом был Ян Прахатнцкий, вторым — Стефан Колинский, а с 1402 г. этот важный пост занимал Ян Гус. Его горячая проповедь, в связи с громадной популярностью, создали из Вифлеемской часовни центр народного и религиозного движения Чехии. Проповедь Гуса, будившая народное сердце и разум, сковала столь неразрывную нравственную связь, такое единение между ним и народом, которые силой своей подняли впоследствии всю Чехию на отмщение за казнь народного любимца.

Кафедра, с которой знаменитый оратор, мученичеством запечатлевший проповедываемую им истину, громил пороки современного ему духовенства и общества, была четырехугольной формы, простая, сколоченная из сосновых досок. Попасть на нее со стороны слушателей было нельзя, а только изнутри, мимо ризницы, где хранилось облачение, и находилась рака, содержавшая, по преданию, останки одного из убиенных Иродом невинных младенцев.

За ризницей была лестница, которая выходила в коридор, откуда был ход на кафедру, а с левой стороны этой двери стояла деревянная скамья, где обыкновенно садился проповедник, прежде чем появиться перед слушателями.

В глубине коридора, другая лесенка, узкая и крутая, вела в следующий этаж, где находилась комната, или вернее, келья Гуса.

В этой чисто — монашеской обители, освещенной парой крошечных окон, мебели было мало, зато, наоборот, груды книг и рукописей на столе указывали, каким неутомимым тружеником был хозяин. В настоящую минуту ученое перо покоилось в бездействии, и Гус лежал, тяжело больной, на кровати, с повязкой на голове.

Если бы не произведенное болезнью истощение, он мало изменился за последнее время. Тонкое, бледное лицо его, с обычным грустным выражением, похудело от работы и подвижнической жизни, большие глаза, задумчивые, пока в них не вспыхивал огонь священного негодования и религиозного восторга, по-прежнему смотрели кротко.

В тот же январский день, когда разыгралась тяжелая сцена между профессором Гюбнером и его племянницей, — в комнатке Гуса, у его постели собрались трое его приятелей. Один из них, сидевший у изголовья и, время от времени, возобновлявший компрессы, был Иероним, другой — Николай Лобковиц, верховный нотариус горного управления Чехии, а третий — Вокс Вальдштейн.

— Милый мистр Ян, — говорил Лобковиц внимательно слушавшему его Гусу, — не принимайте к сердцу суровые слова короля. Гнев его, клянусь вам, совершенно прошел, и наши дела идут не так уж плохо.

— Королева очень огорчена, что лишилась своего духовника и даже поручила мне передать от ее имени несколько кувшинов лучшего вина. Я вам пришлю их вечером, — с улыбкой подтвердил Вок.

— Поблагодари, пан граф, ее величество за неизменное, милостивое ко мне внимание и передай, что я чувствую себя лучше и скоро надеюсь, с помощью Божьей, приняться за службу при ее особе, — слабым голосом отвечал больной.

— При добром желании все пойдет хорошо, мистр Ян! А теперь выслушайте новости, которые я принес, — начал опять Лобковиц. — Я уже сказывал вам, что королевский гнев скоро утих, и знаю из верного источника, что успех и торжество, которыми нагло хвастают немцы, вызвали неудовольствие короля, также как их сопротивление его воле в деле ‘послушания’ Григорию XII. Сверх того, наше дело нашло себе сильных и ревностных пособников в лице французского посольства, с главой которого я вчера беседовал. Приор Солон [Ernest Denis, стр. 64] сказал мне, что требование чехов совершенно справедливы, так как император Карл дал нашему университету статуты, одинаковые с парижским, а там местные уроженцы обладают тремя голосами против одного, предоставленного иностранцам.

— Конечно! И не только обычай, но и законы канонический и гражданский согласны в том, что чехи в королевстве чешском должны быть первыми, также как французы во Франции и немцы в своих землях, — оживился Гус, приподнимаясь и садясь на постель. — Что за польза была, если бы чех, не знающий немецкого языка, был приходским настоятелем или епископом в Неметчине? Поистине, от него было бы столько же проку, сколько для стада от пса немого, не умеющего лаять! Так по какому же праву немцы хозяйничают у нас? Или они рассчитывают на наше вечное молчание и подчинение? Меня обвиняют, я знаю, в ненависти к ним. Бог мне свидетель, что этого нет, и что я предпочитаю честного немца негодному чеху, будь он даже моим братом! Но чувство справедливости возмущается, когда видишь, что прирожденным сынам страны приходится подбирать крохи, падающие с того самого стола, за которым они должны были бы сидеть господами. Он остановился и бессильно опустился на подушки.

— Не волнуйся же так, — уговаривал его Иероним, пожимая его руку. — Мы знаем, что душа твоя ненавидит только порок. Немцам же, которые хвалятся тем, что они наши учителя и принесли нам свою науку, я напомню когда-нибудь слова послание к Галатам [Гл. IV. Ст. 1 и 2]: ‘наследник, доколе в детстве, ничем не отличается от раба, хотя и господин всего. Он подчинен попечителям и домоправителям до срока, отцом назначенного’. Значит, когда эта пора настала, все должны подчиниться ему, он — сын и наследник по закону Божественному. И этот срок назначенный наступил: Чехи перестали быть детьми неразумными. Прочь опекуны, искавшие только своей выгоды, дайте место ‘сынам дома сего’!

— Ты мог бы прибавить и то, что сказал Христос: ‘не следует брать хлеб у детей и бросать его псам’, — пылко заметил Вальдштейн. — Как ненавижу я немцев, наглых, бесчестных, которые, в своих личных целях, злоупотребляют вольностями, дарованными студентам! [Palacky. ‘G. v. B.’, III, стр. 237] Сколько их теперь приезжает в Прагу для торговли, — купцы и просто приказчики, — и все записываются в университет, только для того, чтобы воспользоваться предоставленными ему льготами, облегчающими им пребывание здесь!..

— Я думаю, что нам пора уже уходить. Нашему уважаемому мистру необходим отдых, — сказал Лобковиц, вставая и пожимая больному руку. — Будьте спокойны и надейтесь! Я не забуду указаний, которые вы мне дали, и если нам удастся получить от короля три голоса для чехов, я вас немедленно извещу об этом.

Гус горячо благодарил его, а затем гости простились и вышли, в сопровождении Иеронима, обещавшего, однако, больному вернуться к нему через час или два.

Прошло около получаса времени.

Гус был один и погружен в полудремоту, как вдруг дверь тихонько приотворилась, и на пороге показался Светомир. Но тонкий слух больного уловил шорох, он открыл глаза и спросил:

— Кто там?

— Это я, отец Ян, — Светомир Крыжанов, — ответил юноша, подходя и целуя протянутую ему руку.

— Здравствуй, дитя мое! Каким ветром занесло тебя сегодня ко мне?

— Я пришел сообщить вам важное, принятое мною решение, и пока я не буду знать, одобряете ли вы меня, ни сердце, ни совесть не дадут мне покоя.

— Говори и я тебе отвечу по моему крайнему разумению.

Светомир придвинул к постели скамейку и кратко изложил обстоятельства, побуждающие его бежать из родной страны и перейти на службу в Польшу.

— Завтра, на рассвете, мы с Жижкой покидаем Прагу, и мне ужасно было бы уезжать с мыслью, что вы, отец Ян, считаете меня отступником Господнего воинства, — нерешительно закончил он свой рассказ.

— Напрасно ты так думаешь! Наоборот, я одобряю тебя, с твоей стороны было бы преступно браться за дело, к которому у тебя нет призвания. Плохих священников у нас и так довольно, и поступает мудро тот, кто, не чувствуя в себе сил быть добрым пастырем, делается храбрым воином. Иди, сын мой, без страха по твоему новому жизненному пути и помни, что во всяком звании можно делать добро, быть честным, человечным и исполнять повеление Божии.

— Благодарю вас за доброе слово. Никто не понимает слабости людские, как вы, с божественною кротостью, как истинный служитель Божий, — прошептал растроганный Светомир, становясь на колени у постели. — Благословите меня, отец, чтобы Господь дал мне силы остаться твердым во всех испытаниях, которые готовит мне судьба.

Гус положил обе руки ему на голову и углубился в горячую молитву.

— Да благословит тебя Господь, дитя, и да направит по пути добродетели и правды, да поддержит тебя в минуты тоски и отчаяния, чтобы вера твоя никогда не колебалась и, если все покинут тебя, пусть она одна тебя подкрепит и приведет к доброй пристани.

Оба они были взволнованы. После краткой беседы, в которой Светомир изложил свои планы на будущее, он, наконец, простился и ушел.

После долгих лет запустения и безмолвия, старый замок Рабштейн снова приютил под своей кровлей молодую хозяйку. Месяцев шесть, как Ружена поселилась вновь в родовом гнезде, с подругой своей Анной и вернопреданными Ииткой и Матиасом. Жила она в полном уединении, выезжая редко из замка и никого не принимая.

Все предшествовавшее время она жила в замке Вальдштейн, за исключением двух зим, которые опекуны ее проводили в Праге.

Графиня, поглощенная своею чрезмерною набожностью и очень расчётливая, сторонилась от общества, сверх того, она нисколько не желала показывать в свет Ружену, пока та не выйдет замуж за сына, боясь, — и не без основания, — чтобы красивая и богатая наследница не нашла себе поклонника, который мог бы оказаться опасным соперником Вока. Подозрительно смотрела она даже на ребяческую привязанность Ружены к Светомиру и не успокоилась, пока не выпроводила того в Прагу готовиться к поступлению в университет.

Разлука с другом детства причинила Ружене большое горе, и ее угнетенное состояние духа усугубило недомогание, которое она чувствовала после сильной простуды на охоте, куда ее взяли, чтобы развлечь.

Несколько месяцев по отъезде Светомира, она так тяжко заболела, что даже опасались за ее жизнь.

Хотя Ружена затем и поправилась, но здоровье ее пошатнулось, и врач настоял на том, чтобы свадьба была отложена на год или два.

Ждали только возвращение Вока из Франции, куда он ездил кутить и веселиться, как вдруг графиня неожиданно получила известие о выпавшем ей наследстве и решила немедленно ехать за ним в Италию. Ружену она хотела взять с собой, но этот план был не по душе молодой девушке.

Графиня, с первой же их встречи, произвела на нее отталкивающее впечатление, а затем ни время, ни предупредительность, ни ласки не могли победить инстинктивного отвращения ее к тетке. Да и итальянская родня графини, наезжавшая иногда в Чехию, была донельзя противна Ружене, и она нисколько не жаждала пользоваться ее гостеприимством и обществом в течение нескольких месяцев. Поэтому она объявила, что желала бы, на время отсутствие тетки, пожить в своем родовом замке, которого не видела со смерти отца, чтобы молиться на его могиле и вообще провести в уединении последние месяцы своего девичества.

Опекун беспрепятственно дал свое согласие: страна в это время была относительно спокойна, замок прочно укреплен и снабжен достаточной стражей и, к тому же, находился вблизи Праги, так что граф мог наезжать туда в свободное от королевской службы время.

С радостью увидела вновь Ружена места, где протекли счастливейшие годы ее жизни, где каждый предмет напоминал ей обожаемого отца.

В светлое, но холодное январское утро, в той самой комнате, которая некогда служила рабочим кабинетом покойному барону Рабштейну, обе подруги сидели подле окна.

Анна прилежно работала над белой шелковой пеленой на престол, зашивая разноцветными шелками виноградную ветку. Это была хорошенькая, молодая девушка, свежая и цветущая, черные волосы заплетены были в две густые косы и спускались до колен.

Небольшим орлиным носом и энергичным выражением рта она напоминала несколько брата, но зато большие темные глаза, радостные и кроткие, не походили на мрачный и суровый взгляд Жижки.

Ружена ничего не делала, откинувшись на высокую спинку своего кресла, она сидела, задумчиво глядя из окна на далеко расстилавшуюся зимнюю картину.

Она оправдала ожидание и стала красивой, очаровательной девушкой, высокой и стройной, с бледно-матовым лицом и поразительно прекрасными, большими, темно-голубыми глазами с поволокой и смелым взмахом бровей.

Густые волосы сохранили с детства свой золотистый цвет и красиво выделялись на фоне ее темного синего платья.

Ее стройное, молодое тело, бледно-розовое, гладкое, как фарфор, лицо, пышные кудри и ясный, лучистый взгляд напоминали те бестелесные, одухотворенные образы, которые создавала восторженная кисть фра-Анджелико.

Рядом, на стуле, лежала, свернувшись на подушке, ее любимая собачка, и прекрасная, точно выточенная рука Ружены машинально ласкала своего любимца.

Вдруг мечтательный взор Ружены ожил и она выпрямилась.

— Два всадника едут в замок. Посмотри, Анна, кто бы это мог быть? — спросила она, пристально заглядывая в окно. Подруга отодвинула пяльцы и тоже подошла к ней.

— Они еще далеко и так закутаны в плащи, что трудно различить. Может быть, твой жених шлет тебе письмо с нарочным.

— Сомневаюсь, чтобы Вок тратил на это время, — усмехнулась Ружена. — Он теперь при дворе и, конечно, у него в голове не то. Впрочем, это меня нисколько не огорчает, и я вовсе не жажду его видеть или иметь от него известия. Мне так здесь хорошо, что я хотела бы тут остаться. А ты, Анна?..

— Мне хорошо везде, где ты, и мое искреннее желание никогда с тобой не разлучаться, — ответила та, нежно целуя подругу.

Всадники исчезли за поворотом дороги, но несколько минут спустя, призывный звук рога у ворот возвестил прибытие гостей.

Хотя и очень заинтересованные тем, кто именно приехал, Ружена с Анною выжидали доклада, и, когда маленький паж прибежал, запыхавшись, и назвал панов Яна из Троцнова и Светомира Крыжанова, обе они бросились навстречу приезжим.

Анна кинулась брату на шею, и Ружена чуть было не последовала ее примеру относительно Светомира, но эти три года разлуки, так изменили ее друга детства, что она в замешательстве остановилась и, наконец, протянула ему обе руки, которые юноша многократно прижал к губам.

— Боже, как я рада тебя видеть! У меня так много есть о чем поговорить и расспросить тебя. Погоди же, милый, — сказала она с улыбкой, освобождая свои руки, — мне надо еще поздороваться с твоим спутником!

После обмена приветствий, Ружена весело обратилась к подруге со словами:

— Позаботься о своем брате, Анна! Прикажи приготовить ему и Светомиру по комнате, и вели подать сейчас же путникам закусить, а к обеду не забудь прибавить что-нибудь посытнее. Да перейдемте в столовую.

После плотного обеда молодые хозяйки и гости разошлись попарно. Анна хотела поговорить на прощанье с братом, а Ружена расспросить Светомира. Как и в детстве, увела она его в свою комнату и усадила у камина.

Первое впечатление, под влиянием которого близкий человек показался чужим, мало-помалу сглаживалось.

Заметив пристальный взгляд Светомира, смотревшего на нее с нескрываемом восхищением, она в упор спросила его:

— Что это ты так внимательно меня разглядываешь?

— Потому что не могу тобой налюбоваться. Боже, как ты хороша, Ружена! Совершенный ангел, и я ищу только крыльев.

Ружена расхохоталась.

— Кроме этих пустяков, лучшего-то у тебя ничего не нашлось для меня? Чтобы не отстать от тебя в любезности, и я скажу, что ты вырос, похорошел и что пушок будущих усов очень к тебе идет. Ну, будем говорить о другом! Скажи мне лучше, каким образом очутился ты здесь с Яном?

Тогда Светомир рассказал, что вынуждает его бежать в Польшу.

— Я и воспользовался случаем, чтобы проститься с тобой, может быть, навсегда. Кто знает, что ждет впереди бедного солдата? А что ты думаешь о моем плане?

Во время его рассказа, на выразительном лице Ружены отражалось переживаемое ею волнение, как она ни сдерживала себя.

— Что говорить о вечной разлуке! — начала она, стараясь придать голосу веселый тон. — Краков не на краю света и не все же погибают на войне. Я глубоко убеждена, что мы с тобой свидимся, и вообще я сочувствую твоему решению. Быть священником, вроде отца Илария, — не стоит, а такого, каков отец Ян, из тебя, я думаю, все равно никогда бы не вышло.

— Совершенная правда! Даже мысль состязаться с ним кажется мне кощунством, — горячо возразил Светомир. — Мистр Ян, это — святой, у которого знание равно его добродетели! Все, что есть в Праге бедного, страждущего, несчастного, — бежит к нему, и для каждого у него найдётся помощь и утешение. Королева благоговеет перед ним, вельможи уважают и почитают его, а ты думаешь, он этим гордится? Нимало! Он скромен, кроток, доступен всякому и равен в обращении с богатым и бедным. А какой он проповедник! Его речь волнует и зажигает: слушая его, совесть содрогается, становится стыдно своей духовной нищеты и всеми силами стремишься сделаться лучше. А когда он начинает громить пороки людей, без различия их положение, Боже мой! Так и кажется, что сам Архангел Михаил готов поразить демонов! Мы с Бродой ни одной его проповеди не пропускали, да и королева бывает частенько в Вифлеемской часовне.

— Я всем сердцем люблю и уважаю мистра Яна. В эти две зимы, что мы провели в Праге, он наставлял меня в вере и дал мне первое причащение. Мой опекун и Вок тоже высоко чтут его и говорят, что он — добрый гений Чехии.

— Бесспорно! Он умеет пробуждать в душе чувство любви к родине! А теперь отец Ян даже работает над улучшением чешского правописания [Ernest Denis, стр. 67, прим. 1], чтобы наш язык стал так же изящен и гибок, как латинский, и немцы уже не говорят, что это варварское наречие.

Попав на эту тему, Светомир рассказал весь ход борьбы чехов в университете.

Так незаметно прошло время до ужина, после которого все разошлись по своим комнатам.

Но Ружена, прежде, чем лечь спать, призвала к себе Матиаса и поручила ему приготовить для Светомира пару добрых верховых коней и полное вооружение, которое она сама выберет из вещей покойного отца. Затем, она прошла с ним в тайник, около библиотеки, где хранились спрятанные когда-то сокровища.

Приказав насыпать деньгами две переметные сумы, она стала разбираться в оружии и золотых вещах, откладывая для Светомира кинжал с осыпанной камнями рукоятью, меч с итальянским клинком, и серебряный, богатой работы, кубок.

Когда она раскрыла шкатулки с драгоценностями матери и, при свете факела Матиаса, бриллианты, рубины и изумруды заиграли тысячами разноцветных огней, Ружена тихо засмеялась.

— Как досадовали мой опекун, и особенно графиня, на пропажу этих ящиков! Сколько убили они времени на их розыски!..

Она брала и пропускала сквозь пальцы белоснежные, длинные нити жемчуга.

— А они наверно украшали бы теперь благочестивого епископа Бранкассиса или кардинала Коссу, если бы ты не был столь дальновиден, славный мой Матиас, — усмехнулась она.

Выбрав из шкатулки увесистую золотую цепь, украшенную каменьями, пряжку на шляпу и кольцо с сапфиром, она вышла из тайника, а сияющий от счастья Матиас снова замкнул его.

На следующее утро Ружена с Анной, при содействии Иитки, занялись укладкой предназначавшегося Светомиру чемодана, который они набили бельем, платьем из запасов покойного барона и разными безделками. Остальная часть дня прошла весело в разговорах и планах на будущее, когда Светомир вернется героем.

После ужина, поданного ранее обыкновенного, Анна увела брата, чтобы передать ему подарки Ружены, а молодая хозяйка повела Светомира в свою комнату, где его ожидала приятная неожиданность.

Счастливый и тронутый вниманием, рассматривал он вооружение, платье, драгоценности и тяжелые переметные сумы, которые снимали с него всякую заботу о средствах к существованию, опустившись затем на колени, он благоговейно прижал к губам руку Ружены.

— Как мне отблагодарить за великодушие, с которым ты пришла мне на помощь, окружая меня довольством и облегчая мне жизненный путь! — прошептал он со слезами на глазах.

— Поступая во всех случаях жизни согласно повелениям Господним и законам чести! Оба мы с тобой сироты и, если Бог благословил меня богатством, я счастлива, что могу помочь в трудную минуту другу и товарищу детства. Я не хочу, чтобы ты, Светомир, оказался хуже других, а я знаю, что люди станут больше уважать тебя, если ты будешь наряднее одет, а в кармане будет туго набитый кошелек.

— Клянусь, что я буду тебя достоин! Твой светлый образ будет мне путеводной звездой, воспоминание о тебе — последней мыслью, если мне суждено погибнуть в бою. Каждый день я стану молиться за твое и Вока счастье, чтобы Бог благословил ваш союз.

Ружена задумчиво слушала его, но при последних словах улыбнулась и, придвинув кресло, указала на него Светомиру.

— Что ты болтаешь? Тебе известно, не хуже меня, что наш брак совершится не по любви, а по семейным соображениям.

Не то досада, не то насмешка слышалась в ее голосе.

— Вок меня не любит, да и я к нему ничего не питаю. Говорят, любовь — дар божественный, ниспосылаемый нам Господом, но до сегодня ни один мужчина не внушал мне ее и я сильно сомневаюсь, чтобы Вок пробудил это чувство во мне.

— Отчего? Вок красив, обаятелен и рыцарски благороден, а что он полюбит, в том не может быть и тени сомнения. Да кто же может спокойно глядеть на тебя и не восхищаться?! Особенно он, которому ты будешь принадлежать. И как ему не гордиться тобой и не влюбиться, когда во всей Праге не найти женщины, которая могла бы поспорить с тобой!

Ружена захохотала. Положим, она знала, что красива, но, по свойственной ей наивности и скромности, ей и в голову не приходило кичиться этим даром небесным. Теперь ее забавляло то страстное обожание, которое слышалось в словах и светилось во взгляде ее друга детства.

Она положила обе свои руки на плечи юноше и лукаво заглянула ему в лицо.

— Та, та, та! Уж и ты не влюбился ли в меня, что поешь мне такие гимны? — насмешливо спросила она.

— Не смейся надо мной, Ружена! Куда такому бедняку, как я, поднимать на тебя глаза, — ответил ей Светомир, краснея.

— Не потому, что ты беден, а потому, что подобная любовь была бы для тебя тяжелым бременем и помехой в жизни!.. Да, к счастью, ничего этого и нет, — заметила Ружена, становясь серьёзной. — Сбереги для меня, Светомир, привязанность брата, как и я останусь тебе преданной сестрой. Помни, что у тебя здесь есть испытанный друг, к которому ты можешь обращаться в трудную минуту, и всегда найдешь у него утешение, добрый совет, а если понадобится, то и материальную помощь. Но если, через несколько лет, ты приедешь повидаться со мной, и сердце твое будет свободно, всмотрись хорошенько в Анну, милую подругу нашего детства, и, может быть, ты примешь из моих рук ее в невесты.

Юноша был поражен, смешался и некоторое время молчал.

— Все, что исходит от тебя, сулит мне счастье, — сказал он, наконец, решительно. — Если я вернусь в Прагу, то постараюсь полюбить ту, которую ты мне прочишь в жены.

— Будем надеяться, что будущее обоим нам даст счастье. А теперь иди отдыхать, тебе на завтра предстоит длинный путь. На прощание, перед долгой разлукой, обними меня, как делал это прежде, когда мы были детьми, — закончила взволнованная Ружена, целуя его.

Наутро путники уехали. Светомир молодцевато вскочил на чудного коня, которого подвел ему Матиас, попробовал его на дворе, и остался очень доволен. При прощанье он испытующе взглянул на Анну и нашел ее на самом деле красивой, хотя, конечно, до Ружены ей было далеко.

Из того же самого окна, откуда Ружена и Анна заметили приближение всадников, провожали они теперь своих гостей долгим, прощальным взглядом, пока те не скрылись вдали.

Анна молча принялась за работу, а Ружена взяла было свой молитвенник, но не читала, а украдкой наблюдала за грустившей подругой, которая работала рассеянно, утирая набегавшие слезы.

— О чем ты плачешь, Анна? Ведь брат твой скоро вернется, — неожиданно спросила Ружена.

Анна вздрогнула.

— Я все-таки боюсь за Янека, — дороги не совсем безопасны, — в смущении ответила она.

Ружена нагнулась и ласково потянула ее за ухо.

— И тебе не стыдно лгать? Пан Ян не повинен в твоих слезах, которые льются у тебя из-за разлуки с Светомиром! Я уж давно замечаю, что он тебе нравится, но он готовился к пострижению, и потому об этом не стоило и разговаривать. А теперь другое дело, он — воин и, когда вернется домой, то почему бы ему и не полюбить такую красивую девушку, как ты? Я тебе дам приданое и вы поженитесь.

— Ах! Не говори, Ружена! — вспыхнула Анна. — Когда Светомир вернется героем, здесь найдется немало красивых и богатых девушек, которые его полюбят, а меня он даже и не заметит. К тому же ты прекрасно знаешь, что он любит тебя!

— Ревнивая! Да ведь я же тогда буду замужем за Воком, и на что Светомиру такая любовь? Я не Мадонна, чтобы люди довольствовались молчаливым обожанием меня. Берегись сама, чтобы какой-нибудь богатый пан в Праге не посватался к прекрасной Анне из Троцнова, тогда бедняга Светомир останется не причем!

— Это не опасно! Светомир слишком хорош собой и добр, чтобы его забыть. Но неужели он тебе не нравится? Или ты находишь, что Вок красивее? Он ведь гордый и заносчивый, а когда рассердится, глаза у него такие злые, пронизывающие, точно шпаги. — Б-р-р-р! Я боюсь его! А тебе не страшно быть его женой?

Ружена откинула на спинку кресла свою красивую головку, закрыла глаза и задумалась. Как в панораме, принеслась перед ней вся ее жизнь в доме Вальдштейнов и в памяти ее воскресли отношение к жениху.

Полного согласия, близости и нежности между ней и Воком не было и в помине. Сперва разница лет, затем характер юноши постоянно отдаляли их друг от друга. Он был добр, внимателен к своей маленькой невесте, засыпал ее подарками и даже играл с нею, но ребенок чувствовал, что он снисходил к этим играм, что они ему скучны и что он не такой товарищ, как Светомир.

Затем обстоятельства разлучали их на целые месяцы, и теперь, вот уж почти два года, как они не видались. Но воспоминание о женихе ее не трогало, и она нимало не стремилась его увидать.

После некоторого молчания, она выпрямилась.

— Знаешь, Анна? Вока я не боюсь, но я не люблю его, также, как и Светомира! Один чересчур сладок, как ты сказала, слишком херувим, другой чересчур легкомыслен и незначителен. Я не могу тебе этого объяснить, но, словом, тому и другому чего-то не хватает, чтобы явиться тем человеком, которого я полюбила бы.

— Боже мой! Да чего ж тебе надо, какой недосягаемый идеал создала ты себе? — удивленно возмутилась Анна.

— Я ничего себе не создавала. Такой человек, о каком мечтаю я, существует. Впервые увидала я его очень давно, но память о нем неизгладима.

— Да кто же он такой? Ты никогда не говорила прежде о нем, — любопытствовала Анна.

— Кто он, я не знаю и даже знать этого не хочу. К чему? Я только сравниваю его с другими и каждый раз вынуждена признать, что никто не может соперничать с ним — воплощением рыцарства, мужества, доброты и, вместе с тем, высокого ума.

— Да где же ты видела такое совершенство? — полусмеясь, недоверчиво допрашивала Анна.

— Я видела его всего дважды в моей жизни. В первый раз — в тот ужасный день, когда я узнала о смерти моего отца. Мистр Ян Гус проездом был здесь, в замке, и этот неизвестный пан ему сопутствовал. На другое утро, перед отправлением в путь, они оба выразили мне свои соболезнование по поводу понесенной мною тяжкой утраты. Мистр Ян долго, как родной, утешал меня, а тот только сказал: ‘бедный ребенок’ и ласково погладил меня по голове, но я никогда не забуду ни взгляда, ни звука его голоса. С той поры образ его врезался мне в память.

— А каков он с виду?

— Он высокого роста, худощав, с черной бородкой и большими черными глазами. Да он не наружно только прекрасен, в нем все обаятельно: и взгляд его, глубокий, жгучий, ласкающий, и улыбка, пленяющая, чарующая!.. Второй раз — это было накануне нашего отъезда из Праги, когда мы были там в последний раз. Я стояла у окна и видела его верхом на коне, проезжавшим по улице с несколькими панами. Он ехал, должно быть, на какой-нибудь праздник, так как на нем был лиловый бархатный наряд, и среди прочих, он казался не то принцем, не то королем. Он оживленно разговаривал и смеялся, и веселость делала его вдвойне привлекательным. Мне кажется, что если он захочет, то непременно должен очаровывать окружающих, да и все его спутники казались под его обаянием и слушали его с восхищением. Всадники скоро проехали, но воспоминание о прекрасном незнакомце снова ожило во мне.

— Но надо же узнать, кто он! Может быть, в замке еще помнят, с кем приезжал тогда Гус?

— Нет! Не хочу я ни искать, ни узнавать, кто он, — нетерпеливо перебила ее Ружена. — Я сказала тебе, что это — видение, грёза, и так пусть она и останется. Я не желаю разочаровываться. А вдруг мне скажут, что он женат и что у него семеро детей, или что он не рыцарь, а какой-нибудь богатый суконщик или пряничник?.. Фу! — рассмеялась Ружена над своими собственными измышлениями.

Глава 9

По возвращении своем из Силезии, Вацлав остановился на Кутной горе, и уже около трех месяцев жил там со своим двором. Король любил этот промышленный город, да и местное население всегда выражало ему неизменную верность.

Было 17 января 1409 г. День выдался холодный, и снег валил крупными хлопьями.

В большой зале королевского дворца, где находился в ту минуту сам августейший хозяин, царила приятная теплота, и все роскошное убранство дышало спокойствием и уютностью. Стены и потолок обшиты были темным дубом, высокие стрельчатые окна были с разноцветными стеклами, но в данную минуту их закрывали тяжелые занавеси, равно как и двери, в большом камине, из серого мрамора, пылал яркий огонь, а неподалеку, у стола, сидели два человека и играли в кости.

В большом кресле с высокой спинкой, украшенной вышитым королевским гербом, сидел сам Вацлав. Он был чем-то озабочен и, облокотясь на стол, рассеянно отпивал глотками из золотого кубка, стоявшего рядом.

Король был человек лет сорока восьми, высокого роста и плотно сложенный. Как и его брат, Сигизмунд, он был красив, но тяжелые заботы царствования, в связи с излишествами, которым он предавался (поговаривали, что король отравлен) преждевременно его состарили и покрыли его лицо морщинами. Тем не менее, несмотря на портившие его красноватый цвет лица и одутловатость щек, в общем, наружность Вацлава была привлекательна, врожденная доброта и откровенность проглядывали во взгляде и улыбке, пока винные пары не туманили его усталого взора, пережитые жизненные испытания не искажали его рот горькой усмешкой, а припадок безумного гнева, страшного для окружающих, не отнимал от него самообладания и не гасил в нем сознание собственного достоинства.

Против него, на складном стуле, сидел Вок Вальдштейн, тоже казавшийся угрюмым и игравший молча. Вдруг король выпрямился, встряхнул головой, словно желая отогнать докучные мысли, и, отхлебнув вина, пристально взглянул на нахмуренное лицо своего молчаливого партнера.

Граф был его любимцем и Вацлав не только хранил благодарную память о том мужестве и ловкости, с какими он содействовал его бегству из Вены, но и вообще ему нравилось общество молодого графа.

Предприимчивый и смелый, большой поклонник женщин, и любитель разных похождений, Вок умел, как никто, развлекать и забавлять короля, рассказывая самые невозможные истории или такие игривые анекдоты, что темные тучи на челе Вацлава расходились и сменялись веселым настроением и громкими раскатами смеха. С королем юноша говорил и держал себе свободно и безнаказанно позволял себе смелое слово, или даже подчас дерзости, которые дорого стоили бы всякому другому.

Упорное молчание его давало понять королю, что он злится, а старание, с которым тот избегал смотреть на него, указывало, что гнев Вока направлен ни более, ни менее, как на его августейшую особу.

По свойственному ему добродушию, Вацлав стал перебирать в уме, не оплошал ли он как-нибудь по отношению к своему баловню, но ничего припомнить не мог.

— Что с тобой, Вокса? Ты сегодня нем, как рыба, и зол, как змея, которой наступили на хвост.

— Ничего, государь! Я собираюсь испросить у вашего величества отпуск на несколько недель для устройства семейных дел, требующих моего немедленного присутствия, — холодно-почтительно ответил Вок.

Вацлав недоверчиво взглянул на него, потом положил обратно на стол рожок с костями, который держал в руках, и полусердито, полушутливо сказал:

— Что за пустяки ты болтаешь! Никакого дела тебе устраивать не приходится, но я вижу, что ты смеешь на меня сердиться. Ну, исповедывайся, чего тебе надо? Может быть, я случайно забыл исполнить какое-нибудь свое обещание?

— Нет, государь! Среди стольких обещаний, данных и не сдержанных вашим величеством, я мог бы запутаться и не сумел бы указать, какое именно вам угодно теперь вспомнить. Нет, я просто боюсь оставаться здесь и хотел бы уехать.

— Боишься? Ты словно смеешься надо мной! Так я приказываю тебе сказать немедленно, на что ты зол и чего боишься.

— Боюсь быть сожженным заживо и поданным немцам на жаркое.

Король залился долгим смехом.

— А! Вон откуда ветер дует! Несколько резкое слово, сказанное Гусу и Иерониму, испортило тебе настроение духа. Не глупи, милый Вок! Какое тебе дело до того, что я говорю депутациям, которые надоедают мне своими пустыми препирательствами.

— Какое дело мне? Да вы, государь, забываете, что я — чех и не могу оставаться равнодушным, когда мой король грозит сжечь двух моих друзей и не желает признавать прав моего народа, который, между тем, всегда был верным и преданным слугой его трона.

С жаром принялся молодой граф убеждать короля и доказывать ему, насколько правы чехи, требуя себе первое место в собственном отечестве, и насколько естественно, что они возмущены нынешним несправедливым положением вещей. Король без гнева, внимательно выслушал страстную отповедь своего любимца.

— Во всяком случае, если я нерадив к правам чехов, то они не дремлют, защищая их, — добродушно усмехнулся Вацлав. — После этого злополучного приема я точно в осадном положении. Лобковиц, лишь только меня завидит, жужжит мне в уши, как шмель, и засыпает меня убедительнейшими доказательствами, что он прав, а немцы — нет, королева проливает фонтаны слез о том, что духовник болен по моей вине, даже ты грубишь мне и грозишь, что уедешь от меня. Дошло до того, что аббат Солон [Надлер, стр. 252] и члены французского посольства стараются меня уверить, что моя обязанность дать три голоса чехам. Ясно, что я не могу уже дольше жить спокойно, пока не решу этого дела. А теперь мне хочется спать! Покойной ночи, Вокса! Я не сержусь на твою дерзость, навеянную на тебя патриотической горячкой! На завтра — чтобы у тебя было другое лицо, да приготовь какую-нибудь веселую историю, которых у тебя всегда большой запас.

Он встал, дружески простился с ним и ушел из залы во внутренние покои.

Серебряная лампада, подвешенная к потолку, и две восковые свечи, зажженные у аналоя, освещали опочивальню, куда вошел король. Королева молилась, стоя на коленях, с молитвенником в руках, и не заметила прихода супруга.

София Баварская, дочь герцога Иоганна Мюнхенского, была второй женой Вацлава, первая же, Иоганна, умерла трагическою смертью, задушенная громадной охотничьей собакой, которую король всегда на ночь клал у своей кровати, и которая бросилась на королеву, когда та приподнялась с постели, ночью [Ernest Denis, стр. 54]. К великому огорчению короля, второй союз, как и первый, оставался бездетным.

Софья была кроткая, добрая женщина, молча переносила она неверности, капризы и неприятности, создаваемые беспорядочными страстями мужа и, благодаря своему терпению, приобрела на него некоторое влияние. Им-то королева пользовалась, чтобы делать добро и покровительствовать чехам, которых Софья любила, и всю свою жизнь была ревностной защитницей их прав. К великому неудовольствию окружавшего ее немецкого духовенства, избрала она в духовники Яна Гуса [Palacky. G. v. В., стр. 121 и 125] и усердно посещала Вифлеемскую часовню [Новиков. Гус и Лютер, стр. 39]. Это предпочтение, открыто оказываемое чехам, вызывало неприятности с баварской родней, настолько, что ни ее брат, ни дяди, герцоги Стефан и Фридрих, не пожелали присутствовать на ее короновании, пражские же немцы прозвали ее еретичкой и виклефисткой.

— Какой тяжкий грех совершила ты сегодня, София, что молишься с таким жаром? — спросил король, видя, что его упорно не замечают.

— Никакого! Я молилась за тебя, прося Господа просветить твое сердце и разум, внушив беспристрастие и справедливость, которые должны воодушевлять короля…

— И которые, я должен доказать, удовлетворив требование чехов? Знаю я эту песню, но не желаю, чтобы мне ее напевали, даже в постели, — полушутливо, полусердито сказал Вацлав.

Королева встала, подошла к мужу и поцеловала у него руку.

— Я еще не говорила об этом деле, хотя оно до глубины сердца трогает меня и, по моему мнению, справедливо…

— Несправедливо, потому что статуты, обычаи и воля моего покойного отца дали первенство немцам, — перебил ее король спокойно.

— Я не чувствую себя способной быть судьей в таком важном вопросе, хотя, по мнению Лобковица, также как и аббата Солона, покойный император Карл даровал нашему университету те самые права, что имеют университеты парижский и болонский, а там первенство дано туземцам. Не твоя ли обязанность отменить обычай, признанный несправедливым. Исключительно в твоих же интересах я и хотела сказать тебе несколько слов. Кого защищаешь ты, король мой и супруг, кого хочешь ты поддержать на первом месте, в ущерб твоим верным чехам? Твоих злейших врагов! Есть ли еще предательство и оскорбление, которого бы не нанесли тебе немцы! Разве не они своими происками сеяли раздор между тобой и братом Сигизмундом? Разве дерзкие, мятежные вассалы остановились перед тем, чтобы лишить тебя империи, поправ все твои права, так как большая часть курфюрстов была тебе верна! А кто в Праге принял сторону Рупрехта Палатина и непременно отворил бы ему ворота города, во время осады Мейсенцев, если бы этому не воспротивились чехи? Все немцы же! В дерзости своей, они осмеливаются порицать твои решения и сопротивляются твоей воле, они хотели бы, да простит мне Бог, вертеть тобою так же, как они заправляют всем в университете! Вспомни, как еще не так давно они объявили, что не выйдут из ‘послушания’ папе Григорию XII, а между тем чехи, не колеблясь, подчинились твоему повелению. И для этих-то неблагодарных, лукавых иноземцев ты хочешь пожертвовать законными правами твоего народа?

Пока королева говорила, краска гнева разлилась по лицу Вацлава и в глазах его вспыхнула неудовольствие. Неожиданное напоминание о перенесенных им обидах, подняло таившуюся в нем желчь и злобу. В изменчивой, страстной душе его произошел переворот, опрокинувший все доводы, которые говорили в пользу немцев, и решивший победу чехов.

— Ты права, София! У меня нет причин не верить мудрому, преданному слуге, как Николай Лобковиц. Он справедливо утверждает, что король Чехии обязан покровительствовать и защищать права своего народа, а не приносить их в жертву чужеземцам! Завтра же прикажу изготовить декрет, дающий чехам три голоса, которых они так добиваются.

Счастливая неожиданно одержанной победой, королева бросилась мужу на шею.

На следующее утро, Николай Лобковиц, потребованный к королю, поднес ему декрет, текст которого был давно им изготовлен.

После зрелого обсуждения, Вацлав одобрил и подписал этот важнейший акт, уничтожавший преимущества немцев и вызвавший затем столь роковые последствия в истории чешского народа.

Совещание это длилось долго и утомило короля, тем не менее, он вышел таким довольным и веселым, каким его давно уже не ведали.

После обеда он удалился в ту самую залу, где мы уже видели его накануне, и приказал позвать Воксу Вальдштейна на партию в кости.

Молодой граф явился крайне озабоченный и взволнованный. Он встретил перед тем Лобковица, и тот как-то особенно радостно и многозначительно на него взглянул, но переговорить, в виду присутствия большого числа придворных, они не успели.

Король со своим любимцем сел за стол.

— Сегодня, Вокса, ты должен будешь угостить меня какой-нибудь особенно забавной историей, в награду за доброе известие, которое я тебе сообщу, — весело сказал Вацлав. — Отныне ты навсегда избавлен от опасности быть зажаренным и съеденным немцами! Я только что отлично посмеялся над ними, подписав декрет, дающий преимущество чешской народности над остальными тремя.

Вальдштейн побледнел и вскочил. Он никак не ожидал столь полной победы.

Опустившись затем на колени, он горячо поцеловал у короля руку, а Вацлав дружески похлопал его по плечу.

— Скажите, какой он ярый патриот! А я-то думал, что твой наибольший интерес находится на почве любви, а не политики.

— Одно, государь, не мешает другому! С женщинами-то лучше всего и научишься политике, — весело ответил Вокса. — Хотя я приближаюсь к концу моего любовного поприща, и скоро все будет кончено, — серьезным тоном заметил он.

— Что ты такое болтаешь, да еще с таким видом, словно тебя приговорили к смерти?

— Это почти одно и тоже, государь! Смерть гражданская!

— Вот новости! А не могу ли я тебе помочь? — смеясь, спросил Вацлав, предполагая, что тот наделал долгов.

— Невозможно, государь! Никто, даже ваше величество, не может ничего для меня сделать, — я должен жениться!

— Клянусь, что воздержался бы, даже если б и мог! К тому же, эта история будет гораздо печальнее для будущей графини, чем для тебя. А что, она очень дурна собой, если у тебя такой вид?

— Нет, государь, — прекрасна, как ангел!

— Тогда… глупа?

— Наоборот, умна и хитра, я полагаю, как любой университетский доктор.

— Бедна, как церковная крыса?

— Она приносит мне громадное состояние!

— Ну! Я ничего не понимаю, — пожал плечами король.

— Она прекрасна, но холодна и не любит меня, да и я тоже ее не люблю, потому что ее равнодушие для меня слишком оскорбительно.

— Черт возьми! Разборчива же твоя невеста, если такой красивый малый ей не нравится. Кто же она и почему выходит за тебя замуж, не любя?

— Это — Ружена Рабштейн, единственная дочь покойного барона Рабштейна, и мы по семейным причинам обручены с детства.

Вацлав нахмурился.

— Барон Рабштейн? Приятель Розенберга? У меня осталось о нем нехорошее воспоминание. Это был дерзкий мятежник!

— Государь! С девяти лет Ружена воспитывается в нашей семье, и одно это должно служить уже ручательством внушенного ей почтения и неизменной верности вашей особе. Я надеюсь на милостивое разрешение представить мою невесту вам и ее величеству королеве.

— Охотно разрешаю! А когда твоя свадьба?

— Не могу сказать точно! Моя мать находится пока в Болонье и лишь по возвращении своем сама привезет Ружену в Прагу.

— Если в эту пору я буду в городе, то приеду к тебе на свадьбу. Относительно же любви, не огорчайся! Невеста может быть холодна, а женой она будет полна огня, слишком большая разница между положением той или другой.

— О, громадная! До церкви — повелевает она, и я разрешаю ступать на меня, как на какого-нибудь червяка, а потом приказывать уж буду я и дорого заставлю ее заплатить за дерзость не любить меня, — со смехом закончил Вок.

Король ему вторил и затем, насмеявшись вволю, они стали играть.

Вацлав был в духе, и его поминутно раздававшийся звонкий смех слышен был даже в соседних комнатах. Молодой граф с неистощимым юмором забавлял его, рассказывая такие сочные истории и приключения, которым позавидовал бы сам Боккачио.

Вечером, в тот же день, Вок имел краткое свидание с Лобковицем, который подтвердил ему новость о декрете, и они немедленно отправили послание к Гусу.

В доме профессора Гюбнера было много народу. Праздновалась помолвка племянницы его Марги с Гинцом Лейнхардтом.

В ярко освещенных комнатах собрался весь цвет бюргерства и купечества Старого города, в сопровождении их супруг, нарядно одетых и украшенных драгоценностями, было также много профессоров и студентов.

Гюбнер угощал на славу, пили и ели много, старое вино лилось рекой, сласти и шафранные пирожки были в изобилии.

Шумной и беспечной веселости молодежи резко противоречили, однако, бледность и едва скрытая грусть самой невесты.

Марга сильно похудела и осунулась. Свежесть лица исчезла, и обычная оживленность сменилась лихорадочной нервностью. После сцены с дядей она слегла в кровать и проболела около недели, что и задержало обручение. Ее мать старалась убедить Гюбнера не принуждать Маргу выходить за человека, который ей противен, можно было обождать и найти другого немца, если уж он ни за что не хочет выдать ее за чеха. Но профессор был неумолим и отвращение племянницы к жениху счел за каприз, который, по его мнению, окончательно пройдет со временем. Данное же им слово должно оставаться незыблемым, и он не станет брать его обратно из-за фантазии глупой девчонки, не понимающей своего счастья.

Как только Марга поправилась, Гюбнер позвал ее к себе и так грубо подтвердил еще раз ей свою волю, что она окончательно пала духом.

К ее отчаянию, дядя стал зорко следить, и ей невозможно было предупредить любимого человека или повидаться с ним.

Этот праздник был для нее истинной пыткой, и она с отвращением приняла целование Гинца, — высокого, здорового малого.

Но сам жених, словно не замечал холодности невесты, и рассыпался перед ней в нежностях и любезностях, — словом, держал себя с ней так запросто, что ее только коробило его ухаживание.

Если молодежь веселилась от души, то родители и другие гости зрелого возраста были видимо чем-то взволнованы и возбуждены, и шумно обсуждали какой-то вопрос, по-видимому, важный, судя по жужжанию дам и раскрасневшимся лицам мужчин.

Речь шла об обнародованном накануне королевском повелении, воспрещавшем всем и каждому в Богемии, под страхом тяжких наказаний, признавать впредь папу Григория XII главой христианской церкви [Helfert, стр. 33].

Большинство женщин было возмущено этой мерой, которую считали пристрастной.

При узкости своего мировоззрение, они были совершенно слепы относительно раскола в церкви, и папа, которого признавал за такового архиепископ или их духовник, был для них бесспорно истинным наместником Христовым.

Мужчины смотрели на дело шире и с политической точки зрения, как и следовало ожидать в те времена, когда вопросы религиозные и политические сливались воедино. Немцы прекрасно поняли, что, выходя из ‘послушания’ Григорию, Вацлав, при посредстве нового папы, имел в виду восстановить свою императорскую власть в Германии, но ввиду своего скрытого сочувствия противнику Вацлава, Рупрехту Палатину, немецкая партия и пользовалась своим преобладанием в университете, чтобы отказать в ‘нейтралитете’ королю, а в архиепископе Сбинке, с его духовенством, нашла себе подмогу. Что король не обратил внимания на их мнение и все-таки покинул Григория, — это было тревожным признаком и потому вызывало горячие споры.

Было поздно, когда пришел новый гость, которого не ждали в такой час. То был профессор Рейнек, приятель Гюбнера, который, по нездоровью, отказался накануне присутствовать на семейном торжестве, и потому его теперешнее появление тем более всех удивило.

Подойдя к хозяину, он попросил свести его в рабочий кабинет и пригласить туда некоторых из профессоров. Пораженный волнением приятеля, бледностью его лица и дрожанием рук, Гюбнер поспешил исполнить его желание и, несколько минут спустя, шесть человек собралось вокруг Рейнека.

— Друзья мои, у меня есть новость, столь печальная, неожиданная и важная, что я счел невозможным дожидаться завтрашнего дня, — глухим голосом сказал Рейнек. — Действительность превзошла худшие наши ожидание, и немцы отныне осуждены быть слугами чехов: король даровал чехам три голоса в университетском совете…

Волнение помешало ему говорить.

В комнате воцарилось молчание, немое удивление читалось на всех лицах. Первым оправился Гюбнер.

— Да это невозможно! Тебя, вероятно, ввели в заблуждение какие-нибудь ложные слухи! Король лично обещал поддержать все наши привилегии! Еще сегодня утром я видел ректора, и он ничего не знал о новом решении.

— Правда, фон Бальтенгаген еще не получил королевского декрета, но я-то знаю, что таковой существует, и мне даже известно его содержание.

— Как? Каким образом? Объяснитесь! — слышалось со всех сторон.

— Постойте, я вам расскажу, как все это случилось, — ответил Рейнек, вытирая себе лоб. — Несколько дней тому назад, возвращаюсь я из Нового города, куда ходил к одному знакомому канонику, чтобы обсудить с ним вопрос о ‘послушании‘, и прохожу мимо жилища этой проклятой проныры Гуса, в эту самую минуту от него выходит Ян Илья с приятелем. Это обстоятельство меня удивило, так как оба они не принадлежат к числу сторонников Вифлеемского болтуна. Еще более поразил меня их торжествующий, радостный вид, а когда Илья, проходя мимо, смерил меня взглядом глубочайшего презрения, в моей душе шевельнулось подозрение…

— После отпора, полученного в Кутенберге, чехи сплотились, — перебил его магистр Варентраппе, декан факультета искусств. — Даже те, которые раньше ссорились с Гусом по поводу Виклефа, теперь навещают его, с тех пор, как он болен. Хотя все-таки подобное поведение Ильи подозрительно, потому что за последнее время проклятые чехи присмирели и поджали хвосты, точно избитые собаки…

— Избитые-то собаки это — мы, и вы сейчас поймете, что их презрение не лишено основания, — гневно заговорил опять Рейнек. — Раз во мне зародилось подозрение, я хотел узнать все на чистоту и отправился к Хотеку [Palacky. G. v. В., стр. 287], он, хоть и чех, а славный малый и вполне предан немцам. У него есть связи с королевской канцелярией, и он уже не раз добывал мне очень важные сведения. Итак, вот что принес он мне два часа тому назад.

Рейнек вытащил из кармана тщательно сложенный кусок пергамента и, развертывая его, прибавил:

— Теперь слушайте декрет, изданный королем 18-го числа [Томек, ‘История пражского университета’, т. I, стр. 149]: ‘Хотя каждый человек обязан любить всех людей без исключения, однако же, необходимо, чтобы эта любовь исходила из родственного расположения, дать же предпочтение чужому пред домашним несправедливо, ибо всякая любовь обращена сначала на самого себя, а потом уже распространяется на родных и других приятелей. По сведениям, дошедшим до короля, народ немецкий, не имеющий никакого права жительства в этом королевстве чешском, присвоил себе в пражском университете три голоса, тогда как народ чешский, истинный наследник земли, имеет только один. Король считает несправедливым, чтобы чужие, посторонние люди пользовались в избытке трудами обывателей, а свои были удручены недостатком, и повелевает ректору и университету, чтобы с этих пор народ чешский имел во всех собраниях, судах, экзаменах, выборах и других, каких бы то ни было актах и совещаниях университета, согласно обычаю, которого держится народ французский и все народы в Ломбардии и Италии, три голоса. И он должен оставаться при этой привилегии на вечное время, без всякого изменения…’

В комнате царила тишина, от бешенства и изумления, присутствующие не могли говорить.

— Ну, что вы скажете об этом хорошеньком документике, который лишает нас даже права жить в Богемии, если чехи не смилуются над нами и не разрешат нам этого? — спросил в заключение Рейнек, вытирая пот со лба.

Его вопрос словно разрушил оцепенение, и поднялась настоящая буря.

Каждый наперерыв старался выставить свое мнение о том, как отвести неожиданный удар, в одном все поголовно сходились, — что лучше покинуть город, нежели подвергаться неслыханному позору и унижению.

— Лучше оставить Прагу, — воскликнул один из профессоров.

— Уйдем, а не подчинимся! Но предварительно надо попробовать иное средство, — спокойнее других заметил магистр Варентраппе. — Во-первых, обождем, пока декрет будет обнародован, а затем можно будет сделать королю представление и напомнить ранее данные им обещания, а как ultima ratio, возвестить ему наше бесповоротное решение уйти отсюда прочь!

— Если уж ничто не поможет, одна эта угроза образумит Вацлава, — ядовито усмехнулся Гюбнер. — Наш уход — это разорение города и конец университету. В данном случае нас поддержит все бюргерство Старого города.

Спор продолжался в том же страстном тоне. Одна мысль потерять привилегии и утратить первенствующее положение приводила немцев в такое бешенство, которое отнимало у этих людей науки всякое самообладание.

Хоть и было постановлено ничего не говорить в этот вечер остальным гостям, но празднество было испорчено. Долгое совещание и доносившийся из кабинета шум возбужденных голосов привлекли общее внимание, а разгоряченные, расстроенные лица хозяина дома и прочих профессоров подтверждали только подозрение, что случилось что-то неожиданное и ужасное…

Прежнее веселье сменилось тревогой, и гости поспешно стали разъезжаться.

Глава 10

Графиня Вальдштейн вернулась из Болоньи гораздо ранее, чем предполагала. Она так торопилась в Прагу, что, не доезжая до Рабштейна, послала извещение о своем прибытии, а в замке осталась ровно столько времени, сколько требовалось для укладки вещей.

В темный, туманный вечер, в конце февраля, прибыла она с Руженой в Прагу. Сама графиня со своей будущей невесткой сидела в одних носилках, Анна с Ииткой в других, а отец Иларий ехал верхом рядом с Матиасом, командовавшим охраной. Недалеко от городских ворот их встретил граф Гинек с сыном, в сопровождении отряда вооруженных людей. По словам графа, беспорядки в городе побудили его и Вока выехать к ним на встречу и лично проводить их до дому.

Да и на самом деле Прага представляла необычное оживление.

Несмотря на ночь, которая обыкновенно прогоняла мирных обывателей с темных, узких улиц, становившихся притоном ночных воров, грабителей и прочего лихого люда, — теперь всюду были видны толпы студентов-немцев, шумно расхаживавших с факелами в руках, враждебно оглядывая или даже ругая всякого попадавшегося по дороге чеха.

Граф с сыном ехали по сторонам носилок. Графиня и Ружена спустили на лица вуали, но всякий раз, когда по дороге попадался освещенный дом, или улица озарялась факелами, молодая девушка с любопытством и страхом всматривалась в своего жениха.

Вок очень изменился и похорошел за эти два года, в продолжение которых они не видались.

У него была мужественная осанка, лицо дышало энергией и молодой удалью, а презрительная, не сходившая с уст усмешка открывала белые, чудные зубы.

На голове у него был легкий шлем без забрала и весь он был закутан в темный плащ. Большие черные глаза Вока тоже поминутно взглядывали внутрь носилок, где сидела его невеста, закрытая теперь непроницаемым вуалем. При встрече темнота помешала ему разглядеть Ружену, и пришлось ограничиться поцелуем маленькой белой ручки, с которой сдернута была шелковая, подбитая мехом перчатка.

На пути им приходилось останавливаться перед скопищами студентов или горожан, которые с криками и ругательствами неоднократно пытались их задержать, но каждый раз многочисленный, вооруженный конвой внушал толпе должное уважение, и дальнейший проход очищался.

Наконец, они прибыли к дому Вальдштейнов — громадному, мрачному зданию, украшенному по сторонам башнями. Через широкие ворота, обитые железом и тщательно охраняемые, поезд въехал во двор.

Вок спрыгнул с лошади и собрался вести невесту в залу, но Ружена взяла под руку Анну и, не поднимая вуаля, пошла с ней в дом, кивнув жениху, со словами:

— До свиданья, до ужина!

Досада, отразившаяся на лице Вока, забавляла ее.

Брошенный один, молодой граф пошел за матерью в ее комнату, где и остался до ужина, беседуя о путешествии и разных новостях, привезенных из Италии. Между прочим, графиня упомянула, что у нее есть из Болоньи чудные вещи, которые Вок мог бы поднести невесте в виде свадебного подарка.

— Я купила их по очень сходной цене, благодаря кузену Томассо, который удивительный знаток в этом деле!

— Недаром он епископ, — иронически заметил Вок. — А где же у тебя эти вещи? Мне хотелось бы их посмотреть.

— Я сейчас же покажу тебе их, они у меня в особом сундуке, — поспешила ответить графиня, не сводившая взора с сына и с восхищением любовавшаяся каждым движением его статной фигуры.

— Нет, уж лучше отложим осмотр до завтра! Ты устала, да вот идут звать нас к ужину, — рассеянно сказал он, вставая и быстро идя в столовую.

Почти одновременно с ним вошла и Ружена.

Она переоделась и была в лиловом шелковом, с широкими рукавами платье, плотно облегавшем ее стройный стан. На этом темном фоне дивно выделялись ее чудные золотистые волосы, как ореолом обрамлявшие бледное от волнения лицо. Большие, теперь почти черные глаза ее испуганно, стыдливо взглянули на молодого графа, остановившегося, как очарованный, на пороге.

Воку было трудно признать в обаятельной, стоявшей перед ним во всем блеске красоты Ружене — ту пятнадцатилетнюю девочку, худенькую, бледную и благодаря быстрому росту, болезненную, которая осталась в его памяти.

— Ты ли это, Ружена, или небесное видение? — вскричал он с таким неподдельным восторгом, что Ружена покраснела и застыдилась, а, входившие в это время граф и графиня захохотали.

— Поцелуй ее и убедишься, что перед тобой не призрак, — весело крикнул ему отец.

Вок не заставил себя долго просить и последовал мудрому совету отца — обнял невесту и страстно поцеловал, Ружена не сопротивлялась и только в смущении опустила головку, а затем дала себя отвести в столовую и заняла место рядом с женихом.

Желая оживить за столом общество, старый граф завязал разговор с женой и сыном, за это время Ружена мало-помалу оправилась и осмотрелась.

— Скажи, дядя Гинек, — вдруг спросила она, — что такое происходит в Праге, в городе точно восстание! Ты сам сказал, что здесь неспокойно, и потому выехал с Воком к нам на встречу. Почему так возбуждены жители и особенно студенты?

— Да, ведь ты и Яна еще не знаете великой новости, — оживился граф и стал рассказывать историю декрета, которым давалось три голоса чехам.

— После его обнародования, немцы точно взбесились, — продолжал он. — Они заваливают короля жалобами и протестами, надоедают депутациями, а так как ничто не помогает, то они дерзнули прибегнуть к угрозе. Три народности собрались 16 числа на совещание, и все магистры со студентами клятвенно обещались покинуть Прагу, если декрет не будет отменен [Helfert, стр. 33]. А чтобы обещание это сделать еще более обязательным, они скрепили его собственными подписями у нотариуса. Теперь, если кто вздумает его не исполнить, подвергается четверному наказанию: во-первых, как за ложную присягу, затем, исключению из корпорации, бесчестью и, наконец, большой денежной пене [Held, ‘Tent. histor.’, стр. 26 и сл.].

— А если они и на самом деле исполнят угрозу, это будет громадной потерей для города, — заметила графиня. — Подумай, ведь, сколько тысяч немецких профессоров, студентов и мастеров живет здесь, сколько пергаментщиков, переписчиков, переплетчиков и т. д. кормится университетом, разумеется, все они последуют за уходящими.

— Ах! Нельзя жертвовать жизненными интересами чешского народа ради удобств переписчиков и переплетчиков, — с неудовольствием вступился Вок. — Если они и уйдут, больше хлеба останется своим! Слава Богу, университет не погибнет без немецких профессоров! Да они и не уйдут, будь уверена! Они надеются настращать нас и принудить короля исполнить их требования. Этакие дураки! Воображают, что подобный прием удастся им и здесь, как удался в Болонье, откуда профессора и студенты перекочевали в Сиэну, когда университет счел себя оскорбленным городом, а болонцы прибежали затем звать их обратно. Только у нас другие условия, и угроза ожидаемого действия не произведет, это верно!

Дамы были очень утомлены путешествием, и потому все разошлись сразу после ужина.

Утром графиня была еще занята со служанками разбором вещей, как вошел Вок и выразил желание осмотреть назначенные Ружене подарки.

Графиня отослала прислугу и открыла стоявший на столе чудной работы ларец.

— То, что я тебе сейчас покажу, куплено на вес золота, но я хотела, чтобы твой дар был достоин тебя, — сказала она, вздохнув.

— Для такой невесты, как моя Ружена, нет ничего дорогого! Боже, как она хороша! Я тебе говорю, мать, весь двор будет мне завидовать, — с гордостью сказал Вок.

— Да, она хороша! Я даже боюсь, слишком хороша, чтобы сделать тебя счастливым, — качая головой, заметила графиня. — Видишь ли, дорогое дитя мое, такие исключительно красивые женщины возбуждают слишком много страстей и создают мужу немало забот и неприятностей. Бог даст, Ружена будет настолько умна, что полюбит тебя, как ты этого стоишь! Она рассудительна, сдержанна и, пожалуй, даже чересчур молчалива, но, может быть, выйдя замуж, развернется. Смотри, вот материя на подвенечное платье. Она любой девушке может внушить желание скорей в нее нарядиться, не правда ли?

Она развернула кусок белой парчи, удивительно затканной арабесками и серебряными цветами.

Материя была такая тяжелая и плотная, что стояла и шуршала при малейшем движении.

— Это восхитительно и должно понравиться Ружене, благодарю!

— А вот головной убор, — продолжала показывать графиня, осторожно доставая из ящика серебряную, тонкой работы повязку, осыпанную жемчугом с бриллиантом, к которой прикалывался вуаль серебристого газа.

— Да это хоть для королевы! Где ты откопала такую прелесть? Тебя положительно, должно быть, обобрали венецианские купцы.

— Подобное сокровище, разумеется, стоит дорого! Но я купила его, относительно, довольно дешево. Кузен Томассо приобрел их, по случаю, для одной родственницы, выходившей замуж, но жених был убит на поединке, а невеста постриглась в монастырь и вещи оставались на руках епископа, который и уступил их мне.

— Ого! Да он баснословно щедр, кузен Бранкассис, — иронически сказал Вок, — если только вещи достались ему не тем путем, каким приобретает обыкновенно его высокопреосвященство, кардинал-легат Балтазар Косса, который, как мне рассказывали, с помощью хорошо вооруженных, доверенных людей, прямо-таки грабит втихомолку купцов, проезжающих по землям Болоньи [E. de Bonnechose, ‘Johann Huss und das Concil zu Costnitz‘, стр. 145].

— Вок! Как тебе не стыдно повторять низкую клевету. Ну, будут ли такие высокие лица заниматься разбоем? — негодующим тоном сказала графиня, — Право, ты стоишь того, чтобы я не отдала тебе подарков, которые посылают наши знатные родственники: для тебя кусок малинового бархата и чудной работы кубок, а для Ружены — золотую цепь со звездой из сапфиров и графскую корону, украшенную рубинами.

— У-у! За это я готов всех их признать святыми, — смеясь, объявил Вок, целуя мать, лицо которой тотчас прояснилось.

Позвав одну из служанок, он приказал отнести вещи.

После обеда, желая побыть наедине с невестой, Вок попросил ее идти за ним в соседнюю комнату взглянуть на подарки, которые он подносит ей по случаю свадьбы.

Войдя в комнату, Ружена стала с любопытством искать глазами обещанное подношение. Как ни была она избалована роскошью, но при виде парчи, блестящей скатертью разложенной на столе, и чудного головного убора, у нее невольно вырвался крик восхищения. С детской радостью она переворачивала и рассматривала дорогую ткань.

— Это платье ты наденешь в тот день, когда станешь моей навеки, — прошептал ей на ухо Вок, и, взяв подвенечный убор, он надел его ей на голову и подвел к венецианскому зеркалу, висевшему на стене.

Горевшая огнями повязка и длинный вуаль, окутывавший Ружену, как серебристое облако, так шли к ней, что она сама залюбовалась на свой чарующий образ. Граф был окончательно ослеплен ее красотой, обнял и привлек ее к себе.

— Ты так хороша, Ружена, что можешь и святого соблазнить! Я буду считать не дни, а часы, остающиеся до нашей свадьбы, — прошептал он, целуя ее.

Ружена обернулась к нему и, встретив его пожирающий, страстный взгляд, вздрогнула и попятилась, закрывая глаза руками.

— Не смотря так на меня! Мне становится страшно! Никогда ты еще так не глядел, — пробормотала она, бледнея.

— Глупенькая! — полуобиженно, полусмеясь, сказал Вок. — Прежде ты была маленькой девочкой, которую я чтил, как мою невесту, но в которую я не был влюблен. Разумеется, я не желаю тебя пугать и всей душой жажду завоевать твое сердце, но нельзя же от меня требовать, чтобы я всегда скрывал свои чувства.

Он усадил ее на крытую красным бархатом скамью и нагнулся к ней.

— Скажи, Ружена, любишь ли ты меня хоть немного? Со вчерашнего дня ты еще ни разу не возвратила мне поцелуя.

Ружена подняла голову и своим чистым взглядом посмотрела жениху прямо в глаза, словно хотела заглянуть ему в душу.

— Я очень желала бы полюбить тебя, Вок, у меня ведь никого нет на свете, кто любил бы меня, и кого я тоже любила бы. Но ты-то меня полюбишь ли? Или будешь все только любоваться мной? Говорят, я красива, но красота — дар непрочный! Видишь ли, я тебя еще не люблю, потому что мало тебя знаю. Ты красив, привлекателен и, если твоя душа отвечает твоей наружности, если я буду в состоянии уважать твой нрав настолько, насколько я признаю твою красоту, тогда… я отдам тебе всю мою душу! Тогда, будь ты красив или дурен, здоров или болен, даже увечен или слеп, я стану любить тебя до самой смерти, пока твое сердце будет биться для меня.

Удивленный граф в смущении выслушал прочувствованные, восторженные слова, слетавшие с розовых уст обожаемого создания, и вдруг сердце его тоскливо сжалось. Легкомысленный, избалованный женщинами и легкими победами, он понимал, что от него ждали полного, глубокого и постоянного чувства, словом, любви, истинного смысла которой ему недоставало, одно уже сознание этого требование казалось ему притеснением.

— Я постараюсь, Ружена, заслужить твою любовь и завоевать твое сердце, — нерешительно пробормотал он.

— Принимаю твое обещание и да пошлет нам Бог счастье!

Она взяла руками его голову и поцеловала его в лоб, а затем выпорхнула из комнаты, как спугнутая птичка.

Вечером в доме разразилась целая буря. Отец Иларий узнал об исчезновении Светомира, и все предпринятые им розыски не дали никаких результатов. Графиня была вне себя и за ужином, сообщая мужу о случившемся, упрекала беглеца в подлой неблагодарности.

Но граф принял новость довольно равнодушно.

— О чем ты волнуешься? — спокойно возразил он. — Если малый нашел себе кусок хлеба, который ему больше по душе, так нам что до этого?

— А я так нахожу даже, что он прав, — сказал Вок, презрительно посматривая на отца Илария. — Дрянных попов у нас — избыток, и нет причин жалеть, что одним негодным монахом будет меньше! Я всегда не одобрял, что Светомира насильно хотели упрятать в рясу, и его смелый поступок только возвышает юношу в моих глазах.

За эти свои слова Вок был награжден под столом горячим рукопожатием невесты, которая, после того, как встала из-за ужина, рассказала ему о приезде Светомира в Рабштейн и своей посильной помощи. Вок не только одобрил ее вполне, но и прибавил, что, не будь он, в то время на Кутной горе, он и сам помог бы своему другу детства.

Днем Анна выходила из дому навещать свою тетку и племянницу, дочь Яна Жижки, и по возвращении своем, когда они с Руженой остались с глазу на глаз, стала описывать подруге впечатление своего посещения.

— В какое ужасное время мы живем, — прибавила она. — Иногда я просто недоумеваю, как могут христиане до такой степени ненавидеть и непрерывно преследовать друг друга, потому только, что одни — чехи, а другие немцы.

— Все это очень грустно, разумеется! Но зачинщиками разных ссор бывают преимущественно немцы, а чехи только защищают свои права, — заметила Ружена. — А что именно вызвало твое удивление?

— Случай, на который я наткнулась сегодня у тетки. Пока я была там, к ней зашла ее старая подруга и бывшая соседка, Луиза Гюбнер, вдова брата профессора. Пришла она с дочерью, Маргой, с которой я подружилась, когда еще жила здесь, в Праге, до переезда к вам. Я ей очень обрадовалась. Но вообрази, как они обе несчастны. Мистр Ян Гюбнер решил выдать бедную Маргу замуж за богатого мясника, Гинца Лейнхардта, а она любит молодого чешского рыцаря. После этой истории с голосами в университете Гюбнер — в ярости, при мысли, что Марга смеет любить чеха, а к ней самой он питает прямо ненависть и невозможно грубо с ней обходится. На ее слезы и мольбы дать ей хотя свободу, потому что Гинц ей противен, дядя отвечает пощечинами. Свадьба давно уже была бы справлена, если бы не подоспело обнародование декрета, который смутил немцев и поглотил все их внимание. Теперь мать и дочь стерегутся famulus’oм профессора, но сегодня утром этот негодяй был ранен в стычке с чешскими студентами и они воспользовались случаем, чтобы навестить тетку и передать через нее письмо Милоте, ее возлюбленному, который в отсутствии.

— Бедная, как мне ее жаль! — сказала Ружена.

— Не правда ли? А если бы ты видела ее слезы и отчаяние, так они, право, и камень могли бы тронуть. Ты не будешь меня бранить за то, что я сказала Марге, чтобы в крайнем случае она пришла сюда? Ты и особенно Вок, который хорошо принят при дворе, может быть, помогли бы ей и защитили.

— Разумеется, ты сделала хорошо! Жестокость ее старого глупого дяди возмутительна. Я попрошу Вока помочь в трудную минуту.

На следующий день Ружена повела жениха к себе и под секретом рассказала ему историю Марги, прося прийти, если возможно, на помощь бедной девушке. Приведенный в хорошее настроение духа беседой и лаской своей обаятельной невесты, Вок обещал, если потребуется, даже перерезать горло старому Гюбнеру.

— Милота — мой друг! Какой притворщик, ничего ведь мне не сказал о своей любви, но все равно, что могу, я ему сделаю! Король послал его с поручением в Моравию, и он должен приехать обратно с минуты на минуту.

Несколько дней спустя после этого разговора, часов около трех пополудни, какая-то женщина, закутанная в темный плащ, явилась в дом Вальдштейнов и пожелала говорить с Анной. Неизвестная оказалась Маргой. Бледная и дрожа, как в лихорадке, она бросилась на шею подруге, едва они остались одни.

— Спрячь меня, — пробормотала она.

Анна успокоила ее, и Марга рассказала, как накануне дядя объявил, что в виду смутного времени, а может быть даже необходимости в любую минуту оставить Прагу, он решил ускорить ее свадьбу.

— Над немцами разразилось такое горе, — прибавил Гюбнер, — что всякое празднество должно быть исключено по нынешним временам. Я решил с Лейнхардтами, что послезавтра мы вас обвенчаем потихоньку. Это меня тем более устраивает, что в случае, если я уеду из Праги, Гинц купит у меня дом, да и матери твоей будет больше времени заняться утомительной укладкой.

У дяди было такое страшное лицо, что я ничего не посмела возразить и решила покончить с собой, — дрожащим голосом говорила Марга. — Но сегодня я видела Милоту, когда он выходил от Змирзлика, и это придало мне мужества. Я скрылась из дому и прибежала просить панну Ружену спрятать меня у них. Может быть, Милота увезет меня.

Глубоко жалея несчастную, но в тоже время обеспокоенная тем, что скажет графиня, Анна побежала к Ружене и та ее утешила.

— Вок обещал мне помочь, а если он захочет защитить Маргу, то его мать не посмеет даже ему противоречить. Я тотчас же пойду к нему и все расскажу.

У молодого графа были гости, — два его приятеля, но по докладе пажа, что невеста желает его видеть, он извинился и вышел. Взволнованная Ружена передала ему случившееся у Гюбнеров и просила разрешение спрятать Маргу и оградить от неудовольствия графини.

Вок на минуту задумался, но затем хитрая, смелая улыбка мелькнула на его лице.

— Хорошая мысль явилась у меня и если удастся привести ее в исполнение, то мы сыграем с Гюбнером такую шутку, которую он долго будет помнить, — сказал он, обнимая Ружену. — Пойдем к Анне, мне хочется посмотреть саму героиню.

При входе их, Марга вскочила, со страхом ожидая решение своей участи, но Ружена ее поцеловала, а Вок заверил, что надеется ее спасти. Это несколько ее успокоило, и она могла разумно отвечать на предложенные ей вопросы.

— Когда, думаете вы, начнут вас искать? — первое, что спросил Вок.

— Я полагаю, что дядя вернется только поздно вечером, потому что у профессора Варентраппе на сегодня назначено большое собрание для обсуждения новой просьбы королю, разрешить чехам отделиться от прочих народностей и основать свой особый университет.

— Ловко придумано! Во всяком случае, это их совещание поможет нашим планам. До свидания и не беспокойтесь, если я немного запоздаю. Я надеюсь привезти вам добрые вести, пани Гюбнер!

Два часа прошли в томительном ожидании. Марга была как в лихорадке и, несмотря на убеждение Ружены и Анны, заливалась слезами.

Наконец, в соседней комнате раздались поспешные шаги, и Вок вошел в сопровождении другого молодого человека, высокого роста, с приятным, открытым, добрым лицом.

— Милота! — радостно вскрикнула Марга и бросилась к вошедшему.

Он прижал ее к груди, со словами:

— Успокойся, дорогая, мы спасены!

— Ты не презираешь меня за то, что я немка? — улыбаясь сквозь слезы, спросила Марга.

— Бог с тобой! Политика не касается нашей любви, и я надеюсь, что добрая жена чеха забудет даже свое немецкое происхождение! Я хочу спросить, желаешь ли ты через два часа стать моей женой? Все устроено, благодаря помощи Вока и прочих друзей, а Христиан Прахатицкий, из церкви св. Михаила, нас обвенчает.

— Хочу ли я? И ты можешь об этом спрашивать? — сказала она с сияющим от счастья лицом. — Как мне благодарить вас, пан граф, за счастье, которое вы мне дарите? — обратилась она к Воку, протягивая ему обе руки.

— Я сам бесконечно рад оказать услугу приятелю. Но, милая пани, нам нельзя тратить много времени на благодарности, — весело ответил он. — Слушайте же, что нам надо делать. Мы с Милотой отправимся пешком, чтобы не возбуждать подозрений, а вы с Анной прибудете за нами следом, в закрытых носилках, и пройдете прямо в ризницу, где вас будут ждать свидетели.

— Вок! — прошептала раскрасневшаяся Ружена. — Позволь мне тоже отправиться в церковь, как только мы оденем невесту.

— Разве я могу отказать тебе в чем-нибудь, особенно когда ты хочешь смотреть ту чудную церемонию, которая скоро соединит и нас навеки, — нежно ответил Вок, влюбленными глазами смотря на застыдившуюся Ружену. — Только снаряжайтесь живее, а я прикажу Броде вас сопровождать, — прибавил он, уходя.

— Скорей, Анна, неси платье, которое я подарила тебе к моей свадьбе. Я тебе другое сошью, но вы с Маргой одного роста, и оно будет в пору, а мои, я боюсь, окажутся ей узки, — распоряжалась Ружена и позвала Иитку на помощь.

— Да я с радостью отдам его Марге, — ответила Анна и через несколько минут явилась, держа в руках голубое шелковое, обшитое серебряной вышивкой платье, которое пришлось Марге, словно для нее сшитое.

Ружена выбрала из своих вещей золотой обруч, осыпанный жемчугом с бирюзой, и украсила им белокурую головку невесты.

— Это мой свадебный подарок, — сказала она, целуя Маргу. — Да будет он для вас всегда символом безоблачного счастья.

— Как вы все добры ко мне! — горячо благодарила Марга. — Как мне не любить после этого чехов, когда немцы умеют только ненавидеть, и даже родной дядя готов был погубить меня из-за племенной вражды.

— Везде есть добрые люди! Немцы в данную минуту побеждены и это единственное извинение их бессильной злости, — ответила Ружена.

Все трое накинули на себя плащи, спустились по лестнице и вышли в пустой переулок, где их ждали носилки, под охраной Броды.

У церкви их встретили и помогли выйти Вок и Милота, а в ризнице ожидали трое молодых приятелей Вальдштейна и жениха, недоставало лишь священника, который внезапно был отозван по соседству, к больному.

Но ждать пришлось недолго, и на пороге появился настоятель, Христиан Прахатицкий, а сзади его друг, Гус, который шел к нему и, узнав, в чем дело, последовал за ним в церковь.

Священник подошел к жениху с невестой, а Гус остановился в изумлении на пороге, смотря на стоявшую в глубине комнаты Ружену.

Она все еще была закутана в свой черный плащ и свет восковой свечи, стоявшей позади ее, в высоком шандале, озарял ее, точно сиянием. Низ фигуры не был виден, и золотокудрая головка, казалось, витала в воздухе.

Горячо набожному и мистически настроенному Гусу почудилось, что перед ним какое-то небесное существо, а нежная красота Ружены вполне подтверждала подобное впечатление. Но иллюзия длилась недолго, и сама Ружена бросилась к нему навстречу, со словами:

— Как я рада увидеть вас, отец Ян!

Вок заметил эту сцену и угадал настроение Гуса.

— Не правда ли, мистр Ян, что она прекрасна, как ангел, — заметил он с гордой усмешкой, подходя к Гусу.

Бледное, выразительное лицо Гуса чуть вспыхнуло.

— Да, — с улыбкой ответил он. — Бог дозволяет иногда смертному облекаться в тело, напоминающее одного из Его послов, но надо, чтобы и душа была достойна подобной оболочки! Хотя я не сомневаюсь, что пани Ружена всегда будет носительницей света, мира и милосердия.

— Обещаюсь, отец Ян, делать все, чтобы сеять вокруг себя только добро и сберечь чистоту души моей, но и вы должны мне обещать, что будете моим руководителем на этом пути.

— Согласен, дитя мое!

В эту минуту священник позвал Вока подписывать брачное свидетельство и все перешли в церковь.

— А где же Иероним? Я думал, что найду его здесь, — осведомился Гус.

— Он прошел к Змирзлику хлопотать об угощении и принять некоторые меры предосторожности, в случае, если немцы начнут чересчур уж шумно обижаться, — тихо прошептал Вальдштейн, берясь за рукоять меча.

Огонь, блеснувший в его глазах, указывал, что бурный протест врагов доставил бы ему даже удовольствие.

Когда кончилась церемония и начали поздравлять новобрачных, Вок подошел к Ружене.

— Тебе с Анной надо будет теперь же вернуться домой, пока мы будем провожать молодых. К ним тебе идти опасно: там может произойти свалка, когда Гюбнер узнает, что у него похитили племянницу.

В доме Змирзлика шли спешные приготовления к неожиданному пиршеству. Сам хозяин дома и его жена были ошеломлены известием о женитьбе племянника на маленькой Гюбнер, уже официально просватанной за другого. Но оба они знали с детства и любили кроткую, милую девушку, притом смелость самого приключения была слишком в духе времени, чтобы не прийтись по вкусу старому служаке.

С помощью Иеронима, великого искусника в таких делах, все было устроено довольно быстро, и только самый дом оставался пока не освещенным, дабы не возбуждать никаких подозрений. Наконец, прибыли музыканты, а за ними следом в дом пробрались поодиночке, и вооруженные люди.

Как только носилки и сопровождавшие их гости вошли во двор, ворота захлопнули наглухо и осветили комнаты, где собралось уже с десяток родственников и друзей, которых наскоро успели предупредить.

Дядя с теткой сердечно приняли Милоту с молодой женой и, после поздравлений, все общество перешло в обеденную залу, окна которой выходили на улицу.

Если не хватило времени для приготовления особо изысканных блюд для украшения стола, то старого доброго вина в погребе было в избытке и здравицы в честь молодых, под громкие звуки музыки, следовали без перерыва.

Неожиданное освещение всего фасада дома, музыка, говор и шумные возгласы гостей поразили соседей, тем более, что никто не заметил раньше каких-либо приготовлений к пиру. Толпа любопытных быстро возрастала и скоро запрудила улицу во всю ширину, зрители карабкались друг другу на спину, чтобы заглянуть внутрь, а какой-то мальчуган забрался даже на карниз окна.

Вок и Иероним прислушивались к глухому гулу, доносившемуся с улицы, заметили любопытного мальчишку и переглянулись, в сущности чересчур спокойное течение празднества было им вовсе не по вкусу.

Выпито уже было достаточно, и никто, даже пан Змирзлик, не подумал остановить молодого графа, когда он подбежал к окну, распахнул его и громким голосом крикнул:

— Эй, вы! Что вы тут стоите, разинув рты? Кричите здравицу во славу пана Милоты и его молодой жены Маргариты Гюбнер, свадьбу которых мы празднуем!.. А вот вам, чтобы было чем промочить горло, — он швырнул в народ свой кошелек и затворил окно.

В толпе, состоявшей из чехов и немцев, послышались восклицания.

Первые, действительно, разразились громовым виватом, зато среди последних послышались недовольные крики, так как помолвка Марги с молодым Лейнхардтом ни для кого не была тайной.

В это время многочисленная толпа студентов и профессоров вышла из соседней улицы. Это был Гюбнер, возвращавшийся с друзьями с вечернего совещания у магистра Варентраппе.

Увидав скопление народа, он остановился, пораженный.

— Что это значит? Не случилось ли чего у меня? Да нет, все головы повернуты в сторону дома Мюнцмейстера.

Пока они совещались, проходить или нет через неизвестно зачем собравшуюся и возбужденную толпу, один из студентов подошел к народу и осведомился, что тут происходит. Узнав истину, он тотчас же побежал сообщить Гюбнеру, что у Мюнцмейстера праздновалась свадьба его племянницы.

Кровь бросилась в голову пылкому профессору, и лицо его побагровело, так что приятели испугались, не случился ли с ним удар, ничего подобного, однако, не было, но его обуял безумный гнев.

— Отомстите за меня, друзья! Разобьемте двери этого притона негодяев, ворующих у нас девушек, — заревел он, бросаясь вперед.

С криком и ревом ринулись за ним студенты. Кто был вооружен, обнажил меч, а прочие схватили палки и камни и, поддерживаемые немцами из толпы, набросились на ворота, пытаясь их взломать, в окна летели камни и все, что попадалось под руку.

Звон разбитых стекол и крики происходившей на улице свалки, — тут и чехи ввязались в дело и смело дрались с немцами, — возвестили пировавшим у Змирзлика, что вызов Вальдштейна принес свои плоды. Мужчины вскочили со своих мест и обнажили оружие.

Марга лишилась чувств, услыхав раздававшийся из толпы пронзительный голос Гюбнера, осыпавшего ее, мужа и всех чехов ругательствами и угрозами, но приводить ее в сознание пока было некогда.

Милота и Змирзлик перенесли новобрачную в комнату, выходившую во двор, и заперли там, вместе со всеми присутствовавшими женщинами, а сами, с остальными гостями и вооруженными людьми, бросились на встречу нападавшим, которые разломали уже ворота и грозили вторгнуться во двор.

Трудно сказать, чем кончилось бы все это побоище, — ибо обе стороны подкреплялись все новыми и новыми бойцами, — если бы некоторые из наиболее спокойных профессоров не обратились к своим с речью, убеждая их, что подобное нападение на дом королевского слуги вызовет лишь гнев государя и строгое возмездие. И слова их подействовали, тем более, что самые смелые из нападавших были уже отброшены или переранены, а чехи, к тому же, превосходили их численностью.

Студенты начали отступать, и толпа стала таять. Убитых, к счастью, не оказалось, зато раненых более или менее тяжко было много, а среди них и Иероним, получивший один удар в плечо, а другой в ногу. Вок, по своему обычному счастью, остался цел и невредим.

Вне себя от ярости, с шишкой на лбу и синяком под глазом, вернулся Гюбнер домой, поклявшись выместить полученную обиду на невестке, сообщнице негодной Марги.

Но бедная Луиза не слышала этих угроз и проклятий. Узнав о случившемся от одной из служанок, она упала в обморок и лежала без чувств, когда возвратился профессор. Ее беспомощный вид почти убедил Гюбнера в невиновности Луизы и, во всяком случае, принудил его отложить до следующего дня всякое с ней объяснение.

В течение нескольких дней только и разговоров было в Праге, что про романическую свадьбу племянницы Гюбнера, да про нападение на дом пана Змирзлика.

Король был недоволен и выбранил Вока за вызванное им столкновение [‘Fr viele der Herrn und Leuten des Hofes war der ganze Streit nichts als ein kstlicher Spass, eine ergtliche Hetze, und vor allem erschien Herr Wok von Waldstein munter und voll launiger Einflle, wenn es der Geistlichkeit etwas anzuhngen gab. Wo Pfarrherren zu verdrn gen, Pfarrhfe zu strmen waren, wenn der Konig dazu in seiner Aufwaljung Erlaubnis gegeben oder es doch ungehindert geschehen liesz, da that es Herrn Wok kein anderer gleich’. (Helfert, стр. 136)], но его обычная слабость к своему любимцу одержала верх, и забавный рассказ о ночном приключении привел Вацлава даже в веселое настроение духа, хотя он все-таки обнародовал повеление, грозившее суровым наказанием всякому зачинщику столкновений и общественных смут.

Относительно, в городе было все спокойно. Чехи и немцы избегали друг друга, к тому же последние так были заняты переговорами по поводу голосов в университете, что всякое иное дело считали уже второстепенным.

Профессор Гюбнер был болен. На следующий день, после катастрофы, не успел еще он поговорить по своему с невесткой, как к нему явились Лейнхардты, отец и сын. Оба они не помнили себя от ярости и обвиняли Гюбнера в непростительной слабости к такой негодной, легкомысленной девушке, которая его же обесчестила, заставив изменить данному слову. Гинц особенно был вне себя, и это столкновение приняло такие размеры, что расстались они врагами, сам профессор заболел разлитием желчи.

Чтобы дать время всему успокоиться, Милота с женой, по совету Змирзлика, уехали на несколько недель из Праги в их имение.

Глава 11

Свадьба Ружены должна была быть в апреле, тотчас после Пасхи. Так как пост воспрещал большие празднества, то молодая девушка вела довольно замкнутый образ жизни, хотя в виду прибытия короля в Прагу и была представлена ко двору.

Вацлав был поражен красотой Ружены и милостиво ее принял, а королева София очень заинтересовалась ею, обласкала ее с чисто материнской нежностью и допустила в свой интимный круг. Часто брала она с собой Ружену, когда ездила, по воскресным и праздничным дням, в Вифлеемскую часовню слушать проповеди своего духовника Гуса.

Восхищение Ружены доблестным служителем алтаря росло изо дня на день, его избрала она в духовные отцы и относилась к нему с полным доверием.

Всем сердцем следила она за речью проповедника, когда, исполненный горячей веры, он провозглашал слова Христа и выставлял их светлую ясность и великий смысл, не требующий никаких людских пояснений, или горько осуждал тщеславие тех, чей долг был преподавать истины писания, а они зарывались в софизмы и искали не блага христианства, а лишь собственной выгоды или удовлетворение страстей своих. Восторженно рисовал Гус образ такого священнослужителя, каким он должен был бы быть: целомудренным, бескорыстным, кротким, самоотверженным и любвеобильным, как сам Божественный учитель их, затем, он строго сравнивал этот свой идеал с алчным, напыщенным, задорным и одержимым всеми пороками духовенством, осмеливавшимся в одежде Господней, с руками, запятнанными стяжанием и кровью, отправлять Божественные таинства.

Но если все, искавшие добра и жаждавшие послушать чистое евангельское слово, приливали в Вифлеемскую часовню, так что толпа стояла и на улице, тот, кто чувствовал себя задетым словами Гуса и видел пороки свои обнаженными, таил обиду и питал к нему все возраставшую ненависть.

Благодаря стечению обстоятельств, вифлеемский проповедник занимал положение исключительное, значение которого не сознавал только он сам, по своему искреннему смирению.

Его друзья и почитатели, на всех ступенях общественной лестницы, насчитывались тысячами, но росло также и число его врагов, и высшее духовенство с завистью смотрело на этого скромного служителя алтаря, которого только его знание и достоинства ставили во главе чешской церкви.

Ярость тех, которые считали себя изобличенными проповедями Гуса, была такова, что подчас выливалась в жалобах к королю. Вернувшись однажды из дворца, Вок со смехом рассказывал, что утром Вацлаву представлялась депутация каноников капитула Вышеграда с жалобой на Гуса за то, что он возбуждает народ против духовенства, унижает и поносит лиц, стоявших в духовной иерархии выше его, и которых он обязан был уважать.

Король спокойно их выслушал и с усмешкой ответил:

— Пока Гус гремел против нас, мирян, вы радовались этому, ныне дошла очередь и до вас, будьте же довольны тем, что вы теперь слышите [Pelzel. ‘Lebensgeschiehte des rrmischen und bhmischen Knigs Wenceslaus’].

По мере того, как приближалась свадьба, Ружена становилась все задумчивее и молчаливее, мучимая каким-то смутным предчувствием. В ее любящей душе неизгладимо жила память о любви к ней отца, в семье же своих опекунов она всегда чувствовала себя одинокой. Самыми близкими к ней людьми были Анна и Светомир, но и к ним она питала лишь спокойную привязанность сестры.

Со стороны человека, с которым она соединялась навеки, она ждала любви, но, несмотря на рыцарскую вежливость Вока, на подарки, которыми он осыпал ее, и даже на обнаруживаемую им страсть, молодая девушка не считала себя удовлетворенной. Своим серьезным, наблюдательным и проницательным умом Ружена понимала, что в забавных разговорах жениха слышалась привычная болтовня придворного волокиты, а в уверениях в любви проглядывали легкомыслие и опьянение страсти.

Тщетно искала она в глазах Вока той искры горячей и чистой привязанности, которой жаждала, а в голосе той исходящей из сердца нотки, которая бы согрела и связала их единым, неувядаемым чувством.

Накануне свадьбы Ружена чувствовала себя как-то особенно тоскливо, и ее охватило непреодолимое желание излить свою душу и попросить чьей-либо помощи или совета, который направил бы ее в темном, неведомом будущем.

Никогда еще, как в эту минуту, не испытывала Ружена того горького чувства, что она — сирота, и что у нее нет не только отца или матери, но и вообще никого близкого, с которым она могла бы поговорить от всего сердца. Она подумала о Гусе.

Он — ее духовный отец, и вместе с тем известный ей с детства друг, чистота, ум и доброта которого внушали полное доверие.

Венчанье должно было происходить в той же церкви св. Михаила, где была и свадьба Марги, но, по настоятельной просьбе Ружены, венчать должен был Гус. Хотя еще утром она исповедалась и приобщилась, тем не менее, Ружена послала письмо к духовнику с просьбой прийти и подарить час времени на беседу. Получив утвердительный ответ, она ушла в свою моленную и отдала приказ привести туда отца Яна, как только он придет.

По обычаю, канун свадьбы праздновался собранием молодежи и играми, но Ружена объявила, что последний вечер своей девичьей жизни желает провести в одиночестве и размышлении.

Придя в моленную, она преклонила перед аналоем колени и углубилась в молитву. Она не слыхала, как отворилась дверь, вошел Гус и остановился на пороге. Он долго глядел на нее, и какое-то неопределенное выражение мелькнуло у него на лице, потом подошел ближе и тронул ее за руку. Ружена вздрогнула и выпрямилась.

— Вы меня хотели видеть, дитя мое? Забыли вы какой-нибудь грех на исповеди, или просто желаете спросить у меня совета, — сказал Гус, опускаясь в кресло рядом с аналоем.

— У меня нет греха на совести, отец Ян! Разве что посетившие меня сомнения? У меня нет матери и вы — единственный человек, которому я могу сказать все без утайки, и который может просветить меня. Я решилась вас беспокоить, потому что чувствую сегодня какой-то гнет и тревогу.

— Говорите, я надеюсь, Бог наставит меня, как успокоить вас и рассеять ваши сомнения.

Ружена на минуту задумалась и затем начала тихим голосом:

— Завтра, я должна буду дать Воку клятву верности и любви на всю жизнь, а между тем, я не люблю его так, как должна бы любить.

Гус выпрямился.

— Вы не любите графа? Отчего? — удивленно и с расстановкой спросил он.

— Я не это хотела сказать, отец Ян! Только мне кажется, что с его, как и с моей стороны, любовь могла быть иная, — она наскоро и возможно яснее изложила то, что волновало ее, и затем прибавила: — Говорят, любовь — чувство могучее, всевыносящее и всепрощающее, а я сознаю, что не перенесу никакой обиды от Вока, никогда ему ее не прощу и не стану его в таком случае больше любить. Да и он, думается мне, поступит, также.

Гус задумчиво покачал головой.

— Не могу одобрить, дочь моя, ваших чувств, с которыми вы идете к алтарю! Клятва, добровольно приносимая вами, обязывает вас делить с вашим мужем печали и радости и неизменно выказывать ему ту самую привязанность, которая все прощает и судит снисходительно. Великий долг берете вы на себя завтра! Вам, как и всякой женщине, судьба пошлет, вероятно, не одно испытание, но если разочарование посетит сердце жены, иная, новая и долгая любовь расцветет для нее у колыбели ее ребенка. Вы еще не знаете жизни, Ружена, никакая страсть еще не тревожила вашего покоя, но когда ваша душа проснется, когда гордость, ревность, злоба, искушение станут нашептывать вам дурные советы, тогда-то вам придется бороться за добро, за ваш долг и верность. Все это легко, когда любишь! Да почему бы вам, дочь моя, не постараться приобрести эту великую любовь, согревающую сердце и облегчающую всякую жертву. Хотя граф, как и все мы, подвержен слабостям человеческим, но он достоин вашей любви, а чтобы привязать его к себе, Бог даровал вам могущественнейшее орудие — вашу красоту. Пользуйтесь же этим даром небесным не для пустого тщеславия, а для того, чтобы оказывать на вашего мужа доброе влияние, которое бы его облагородило и сделало человеком набожным и строго нравственным.

Ружена была растрогана и крупные слезы катились по ее щекам.

— Я понимаю, что эта обязанность велика и свята, но… но… я боюсь, что у меня не хватит сил ее выполнить, — прерывающимся от волнения голосом сказала она.

— Жизнь, дитя мое, есть борьба, которую Бог посылает нам для нашего же блага, и выносить которую нам помогает добрая воля! Когда придут тяжелые часы и минуты слабости, доверьте мне вашу печаль и Господь наш Иисус Христос, которому ведомы все людские немощи, вразумит меня указать вам путь истинный.

Он положил руку на склоненную голову Ружены и горячо помолился.

— А теперь, — сказал он с доброй улыбкой, — успокойтесь и помните, что ни один волос не спадает с головы без воли Отца нашего Небесного.

Он хотел встать, но Ружена удержала его за руку.

— Благодарю, дорогой отец Ян, за ваши наставления, — сказала она, как-то по-детски смотря на него своими лучистыми и влажными еще от слез глазами. — Поцелуйте теперь меня, как вы это делали, когда я была маленькая, и мне будет казаться, что вашими чистыми устами мой дорогой отец посылает мне с неба свое родительское благословение на завтрашний день.

— Охотно, дитя мое! — ответил Гус и, нагнувшись к ней, поцеловал ее в лоб и благословил.

Ружена встала радостная и, вручив духовнику значительную сумму денег для бедных, простилась с ним.

Пришла ночь и маленькая лампада, зажженная перед Распятием, мерцающим светом озаряла келью Гуса. Он лежал на своей жесткой и узкой постели, но не спал, тревожные думы беспокоили его.

Мысли и чувства, осаждавшие его теперь и, в течение целого вечера, мешавшие ему работать, были неведомыми гостями в этом мирном убежище ученого отшельника.

Образ женщины преследовал его с болезненной настойчивостью, золотокудрая головка Ружены, с ее большими, ясными глазами, наивно доверчиво смотревшими на него, как искушающее видение, мелькала на страницах сухого богословского трактата, улыбалась ему с листов сочинения, над которым он работал, и рассеивала его во время вечерней молитвы.

С тяжелой головой и стесненным сердцем лег он спать, не понимая, что с ним происходит.

Мимо скольких женщин, молодых и прекрасных, равнодушно проходил он в течение своей жизни, ни красота, ни обожание, которое многие из них выказывали ему, не трогали его сердца, не волновали его чувств. Нечистые желания, погубившие стольких из его товарищей, толкая их на соблазн кающихся красавиц, переступавших порог их конфессионала, — были ему чужды. Целомудренный по природе, он вел строгую, подвижническую жизнь, посвященную науке и молитве, и побежденная плоть еще никогда не смущала его.

Его душевное равновесие получило первый толчок на свадьбе Марги. Небесная головка, виденная им в темноте ризницы, произвела на него сильное, глубокое впечатление, которое возобновлялось всякий раз, когда он виделся с Руженой, а он не давал себе отчета в том, что находился во власти веявшего от нее очарования.

Сегодняшний вечер внес окончательное расстройство в его душу. Как неотвязчивый призрак, преследовал его образ стоявшей подле него на коленях Ружены — чистой, хрупкой, и свежей, как полевой цветок. Ему казалось, что он еще чувствует пожатие ее белой, атласистой ручки и слышит легкий аромат, исходивший от ее волос, когда он нагнулся, чтобы поцеловать ее в лоб, при этом воспоминании сердце сжималось, словно тисками, и выступал холодный пот. И завтра он же должен будет соединить ее с этим повесой, который, вероятно, и не поймет никогда, какое сокровище посылает ему судьба. О! Отчего, он не может посвятить ее Богу, пока еще невинная душа не запятнана прикосновением легкомысленного, распутного общества, пока ревность и страсти ее не гложут и она не тронута грехом, в который постараются завлечь ее прельщенные ее красотой придворные трутни?

Сердце его больно сжалось, и тяжелый вздох вырвался из груди.

Он вскочил со своего ложа и бросился на колени перед Распятием, подняв вверх крепко стиснутые руки.

— Иисус, милосердый Спаситель мой! — горячо взывал он. — Отреши демона, мучащего меня и принимающего образ невинного ребенка, прогони от меня нечистые мысли, чтобы мне не краснеть, служа перед алтарем Твоим, с душой, запятнанной грешными помышлениями. Поддержи, Господи, в этот час борьбы, открывший мне, насколько я еще слаб, а я-то считал себя сильным! Подай мне силы быть священнослужителем, по закону Твоему, и очисти сердце мое от всяких вожделений человеческих.

Тебя, одного Тебя, да еще долг мой имею я право любить! Единая цель моей жизни — проповедовать святое слово Твое, бороться с неправдой и заблуждениями, разрешать глаза слепцам и приводить кающихся к подножию Твоему. О, Иисус! Если молитва моя достигнет Твоего престола, подай мне знамение, которое поддержало бы меня в немощи…

Мало-помалу, им овладевал глубокий экстаз, со взглядом, прикованным к Распятию, потонув в страстном порыве к своему Божественному учителю, он утратил вовсе сознание окружающего.

И вдруг, ему показалось, что из главы Спасителя блеснула искра, за ней другая, потом посыпался целый огненный сноп, который расширялся и окутывал его самого, наконец, огненное облако подхватило его и вознесло над страшной, мрачной бездной.

Объятый пламенем, он ощущал невыразимое блаженство, что-то тяжелое, тягостное отпадало от него, и глубокий покой наполнял его душу, которую не смущало более ни одно земное желание. В нем самом и кругом него был свет, но под ним, далеко внизу, чуть озаренная белесоватою мглой, копошилась неистовствующая толпа людей в коронах, тиарах и митрах, с искаженными лицами, на которых запечатлелись все людские страсти.

Посылая ему проклятие и ругательства, они бросали в него грязью и камнями, пытаясь задеть его на светозарном костре. Но он чувствовал себя в безопасности, и в сердце его не было и тени вражды к бессильным врагам.

Витая в прозрачной и блестящей атмосфере, он тихо плыл в пространстве, пропасть исчезла в отдалении, и дикие, нестройные крики сменились невыразимо нежной гармонией. Вдруг, в ослепительном свете, появилось перед ним существо в белоснежном одеянии, с голубоватыми крыльями и зеленой пальмовой ветвью в руках. У гения были черты Ружены и ее же золотистые кудри, но в просветленном взгляде не было ничего земного.

— Привет тебе, доблестный боец, — сказало небесное видение. — Смотри, все лжецы и лукавые враги твои исчезли в бездне, и вместо того, чтобы погубить, сделали тебя бессмертным! На запятнанных кровью, пороками и преступлениями скрижалях истории народов огненными буквами записано будет имя человека, который имел мужество провозглашать правду слова Божие, осуждать прегрешение сильных мира сего и умереть за свои убеждения. Все плотские слабости сгорят в окружающем тебя пламени, как волос на огне, и в памяти народа чешского имя твое заблестит, как звезда, которая поведет его к свободе и истине…

Восходящее солнце, заглянувшее в крошечные, обведенные свинцом, оконные стекла кельи Гуса осветило его, лежавшего на полу перед Распятием. Глаза его были закрыты, но исхудавшее от работы и долгих бессонных ночей лицо было покойно. Когда первый луч скользнул по нему, он вздрогнул и выпрямился, затем, встал на ноги, сел к столу и закрыл лицо руками.

Он чувствовал себя разбитым, зато на душе было светло. Бог внял его молитве, и мучительные грезы отлетели прочь. Но, был ли, то сон, или видение? Возможно ли, чтобы Господь уготовал его для высокой миссии, которая послужит добрым примером его народу и которую он запечатлеет славною смертью? При его скромности и смирении, он даже ужаснулся, в душе, столь высокому назначению.

— Да будет воля Твоя во всем, и какова бы ни была ожидающая меня судьба, я благословляю ее, — прошептал он, крестясь. — Ты внял молитве моей, Господи, изгнал демона блудного, защити же теперь меня, по милосердию твоему, от демона гордыни!..

После полудня, громадная толпа запрудила все вокруг церкви св. Михаила, а внутри храма собиралось избранное пражское панство и придворные.

По всем улицам, где должен был следовать поезд новобрачных, теснилась масса любопытных, так как король и королева обещали осчастливить своим присутствием свадьбу молодого графа Вальдштейна.

Среди приглашенных гостей стоял и Иероним, оправившийся наконец от ран. Вмешавшись в толпу молодежи, он с любопытством взглядывал на дверь, откуда должна была появиться невеста. Он помнил очаровательную девочку, которую видел в тот день, когда пользовался вместе с Гусом гостеприимством в замке Рабштейн, и теперь ему интересно было посмотреть, как она расцвела.

Доносившиеся с улицы приветственные крики возвестили прибытие королевской четы, а немного спустя, вошли и жених с невестой.

Прекрасная, как грёза, но бледная, как белый, серебристый вуаль, окутывавший ее воздушными складками, Ружена шла с опущенными глазами и, лишь подойдя к алтарю, подняла голову и взглянула на Гуса, стоявшего перед ней на ступеньках.

Он тоже был бледен, так как со вчерашнего еще дня не принимал никакой пищи, строгий пост должен был умертвить и поработить мятежную плоть, осмелившуюся противиться его железной воле.

Глубоко прочувствованно и важно правил он службу и, действительно, от всего сердца призывал на брачующихся благословение небесное.

Торжество победы над собственною слабостью звучало в его слове, которое он сказал новобрачным, убеждая их верно любить друг друга, жить по заповедям Божьим и проникнуться тою истиной, что лишь исполнение долга дает настоящее счастье и спокойствие совести.

Даже на Вока, как ни был он легкомыслен, исполненная удивительной силой убеждения речь проповедника возымела свое действие, хотя и пробудила в его душе неприятное чувство.

Разумеется, у него были лучшие намерения и он обожал молодую жену, но пребывать исключительно верным Ружене, сколь она ни прекрасна, представлялось юноше неразрешимой задачей, и потому, по его мнению, Гусу бесполезно было внушать новобрачной подобные требования.

В продолжение всей церемонии Иероним не сводил глаз с Ружены, ему казалось, что он никогда еще не видал женщины более восхитительной, более полного воплощения идеала девической невинности и чистоты. Он стремился возобновить знакомство, но толпа, теснившаяся вокруг молодых, мешала ему подойти, и только уже во дворце Вальдштейнов, перед тем, как сесть за стол, ему удалось, наконец, попросить Вока представить его жене..

Ружена все время почти была при королеве, но в эту минуту, графиня Яна заменила ее при государыне, и она беседовала с Анной и Маргой, когда муж подвел Иеронима.

— Позволь, Ружена, представить тебе Иеронима, самого обольстительного и язвительного человека во всей Чехии, — весело сказал Вок.

— Своей напыщенной похвалой ты, кажется, намерен повредить мне, пан граф, но я предпочитаю представиться графине, как старый знакомый, — ответил Иероним, отвешивая глубокий поклон. — Я имел счастье видеть вас ребенком, пани, в вашем замке Рабштейн, где вы нас тогда приютили с Яном. Без сомнения, вы забыли меня, но я сохранил светлое воспоминание о маленькой фее…

При взгляде на Иеронима, лицо Ружены покрылось смертельной бледностью, и она растерянно глядела на стройную фигуру знаменитого оратора, с врожденным изяществом склонившегося перед ней, прижимая к губам ее похолодевшую ручку. Но она овладела собой и глухо ответила:

— Я тоже вспоминаю, что видела вас раньше. Это было, когда я получила известие о смерти отца, и все подробности этого злополучного дня неизгладимо врезались мне в память.

Вок тотчас же отошел к другим гостям и не заметил волнение жены, а Иероним не придал ему никакого значения. Поговорив еще несколько минут, со свойственным ему блеском и остроумием, он откланялся, так как уже готовились идти к столу.

Ружена была ошеломлена, свидание с Иеронимом вызвало в ее душе полный сумбур. Идеал ее детских грез вдруг явился перед ней во плоти и ни мало не проиграл вблизи.

Иероним на самом деле был одним из первых красавцев своего времени и самым изящным кавалером Праги — роскошнейшего города эпохи. Смелый, обаятельный, высоко даровитый и ученый, он был знаменит не только у себя на родине, но и во всей Европе, где его всегда сопровождал неизменный успех, он словно создан был для того, чтобы завладеть сердцем женщины. Даже заклятых врагов своих он принуждал восхищаться собой.

И этот-то идеал мужчины, которого она обожала, даже не зная его, перед которым Вок совершенно стушевывался, довелось ей встретить именно в день ее свадьбы.

Ружена сознавала, что бродившие в ее голове бурные мысли — греховны, что это — измена клятве верности, ею данной, и что ее долг — уничтожить в сердце своем идола и видеть в нем лишь друга мужа. Но, несмотря на столь мудрое решение, взгляд ее не мог оторваться от дивного лица Иеронима, оживленно провозглашавшего один тост за другим и своею веселостью и находчивостью до слез смешившего короля.

После пира, королевская чета со свитой отбыла во дворец, но остальное общество продолжало пировать, к великому неудовольствию Ружены, чувствовавшей настоятельную потребность в уединении и отдыхе. Бледная и задумчивая, она почти не принимала участие в застольной беседе. Наоборот, Вок был в чудном расположении духа: всеобщее восхищение Руженой и бесчисленные поздравления льстили его самолюбию.

Один Иероним еще ничего не сказал ему, а от него-то, — Соломона по части женской красоты, — ему особенно и хотелось услышать приветственное слово. По отъезде короля, он отправился разыскивать своего приятеля и нашел его оживленно разговаривающим с Гусом в отдаленной комнате.

Предмет их беседы оказался столь животрепещущим, что граф тотчас же и сам втянулся в разговор. Дело шло о новом и громадном скандале, готовившемся в университете. Через несколько дней предстояли выборы нового ректора и декана факультета искусств, три немецкие народности собирались произвести эти выборы по прежнему способу, чему решились помешать чехи, на основании права, предоставленного им декретом 18 января. Таким образом, нужно было обсудить те необходимые меры, которые следовало предпринять, чтобы положить конец наглому упрямству немцев.

Вдруг Иероним остановился и, похлопав по плечу Вальдштейна, улыбаясь, сказал:

— Ай! Да я тебя еще и не поздравил! Ты — истинный избранник богов.

— В чем? — осведомился Вок.

— И он еще спрашивает, лицемер этакий! Да пойми же ты, счастливейший из смертных, что самая смелая мечта поэта не могла бы создать существа, более идеально прекрасного, чем твоя молодая жена!

— Правда, Ружена очень мила, — заметил граф, смеясь, — но красота ее чересчур уж небесная и сравнение с женщинами… более земными, может быть, ей опасно. По этому поводу, Иероним, я обращаю твое внимание на одно маленькое чудо творения. Эта девочка, — черт ее знает, жидовка она, или цыганка, — прибыла с бродячими фиглярами в гостиницу Черного Коня плясать и гадать. Своим свежим упругим телом, смуглой кожей, черной гривой и огненными глазами она хоть святого с ума сведет.

— Фу, Вок! Как можно сравнивать, даже в шутку, благородную Ружену с уличной плясуньей, — брезгливо сказал Иероним.

Лицо Гуса нахмурилось.

— Да! Не стыдно ли тебе, пан граф, твоих легкомысленных слов, — строго сказал он. — Бог даровал тебе в подруги существо чистое и прекрасное, а ты, едва отошел от алтаря, как уж мечтаешь изменить ей с какой-то тварью, А еще христианин!

Вок был смущен и покраснел, но уважение и почтение, внушаемые ему доблестным проповедником, все-таки были столь глубоки, что он и не подумал возражать на суровое наставление, а только заметил, неловко улыбаясь:

— Вы, аскеты, поистине нетерпимы, мистр Ян! Ведь я же еще не изменил Ружене! Во-первых, потому, что не имел на это времени, а во-вторых, я перед алтарем не давал клятвы ослепнуть и не смотреть на других женщин, а любоваться только собственной женой! В таком случае, я должен был бы перерезать горло Иерониму, потому что он находит мою жену красивой и даже высказал мне это. Право, милый мистр, вы уж слишком суровы! По-вашему выходит, что мне следовало бы окриветь, как сказано в писании: ‘если глаз твой соблазняет тебя, то вырви его’.

— Ну, я не боюсь, чтобы ты последовал этому евангельскому совету, — заметил Гус, качая головой.

— Что верно, то верно! Я очень дорожу своей наружностью. Да и Ружена, хоть она и очень добродетельна, но предпочтет меня, бьюсь об заклад, таким, как я теперь, чем кривым, даже если бы я выколол себе глаз только для того, чтобы остаться ей верным.

Иероним рассмеялся, улыбнулся и Гус, а затем встал и начал прощаться.

— Как, отец Ян, вы уже уходите? — с сожалением спросил молодой хозяин.

— Да, мне еще нужно заняться проповедью. Вам останется тут Иероним, такой же грешник, как и ты: он тоже не станет по пустякам выкалывать себе глаза.

— О, нет! Я предпочитаю колоть другим, — ответил тот, смеясь.

Иероним и Вок вернулись в залу и вмешались в окружившую их нарядную и веселую толпу гостей.

Еще раз заходили кубки и снова выпили за здоровье героев сегодняшнего дня. Затем, под звуки флейт и пение, с пажами впереди, усыпавшими путь цветами, молодые были торжественно отведены в опочивальню.

Часть II

(Иезекииль, 37)
‘Пророк, восстань! Пусть все живет,
Пусть очи видят, сердце бьется,
Пусть жизнью жизни дух дохнет
И над пустыней пронесется’…
Н. Соколов.

Глава 1

Первое время замужества для Ружены промелькнуло, как в тумане, среди празднеств, даваемых в честь новобрачных, и среди политических волнений, охвативших население Праги.

Вопрос о голосах в университете сделался жгучим и достиг своей кульминационной точки при избрании ректора и декана факультета искусств. Со свойственным немцам упорством, дерзко поддерживали они старый порядок, чехи воспротивились неправому голосованию и восторжествовали.

Выборы были отменены, а Бальтенгаген, равно, как и Варентраппе, сохраняли пока свое бывшее положение лишь фактически [Berger. ‘Huss und KЖnig Sigismund», стр. 63].

Дело не дошло до рукопашного боя, только в виду строгого наказа Вацлава: но отношения между враждующими сторонами были крайне натянуты.

Среди тех, кто с особым болезненным чувством следил за ходом этой борьбы, была Марга. Несмотря на все старания, ей не удалось повидаться с матерью, до такой степени профессор строго следил за своей невесткой, однако, при посредстве их старой, преданной служанки, Марга все-таки получила от нее послание, в котором Луиза Гюбнер, посылая свое благословение дочери, оповещала, что у них все уже готово к отъезду, хотя она еще не знает, куда именно они отправятся по выезде из Праги.

Марга очень подружилась с Руженой и делилась с нею своей печалью, по поводу предстоящей разлуки с матерью, может быть, навсегда, разлуки без прощания.

Буря, давно уже чувствовавшаяся в воздухе, разразилась 7 мая 1409 г.

Чтобы положить конец университетскому беспорядку, Вацлав собственною властью назначил ректором своего секретаря Зденка Лобоуна, а деканом Симона Тишпова, и поручил Николаю Лобковицу привести в исполнение свое повеление [Рalacky. ‘G. v. В.’, III, стр. 235, прим. 310].

Лобковиц, большой друг Вальдштейна, ужиная у них в тот же день, вечером, весело рассказывал результаты возложенного на него поручения.

— По приказанию короля, я созвал мистров всех четырех народностей в Каролине, и затем явился сам, в сопровождении советников Старого места (города), а чтобы держать буянов в порядке, взял с собой значительный отряд стражи. Когда я предложил немцам подчиниться воле государя, они отказались наотрез: какова же была их ярость, когда я, в ответ на это, отобрал у Бальтенгагена ректорскую печать и матрикулы университета, ключи от казны и библиотеки, а обязанности ректора и декана возложил на Зденка Симона. Я думал, что они тут же передохнут со злости, но немцы ведь толстокожи и ограничились лишь тем, что удалились с криками, проклятьями и ругательствами, — со смехом закончил Лобковиц.

— Любопытно, что они теперь станут делать. Противиться долее немцы не могут, а я не верю, чтобы они сдержали клятву, и ушли из города, — заметил старый Вальдштейн.

Что решение немцев было серьезно, доказал уже следующий день. Во всем городе они с лихорадочной поспешностью стали готовиться к уходу.

Марга не отходила от окна у Змирзликов, с тоской следя за укладкой, которая шла во дворе ее дяди, под наблюдением самого Гюбнера.

На телеги наваливали тюки и ящики, уносили проданную мебель, и звонкий, пронзительный голос профессора был слышен даже на улице. Злость, написанная на его тощем, пожелтевшем лице, приводила в трепет бедную Маргу, даже на таком значительном расстоянии.

На третий день, с зарей, на улицах Праги царили необычайные шум и движение. Можно было подумать, что население оставляет город.

С мрачным, озабоченным видом уезжали немецкие профессора и студенты, кто верхом, кто в экипажах, а кто просто шел пешком, за ними следом тянулись длинные вереницы ремесленников с женами и детьми, рассаженными на телегах и фургонах с поклажей. Это был настоящий ‘исход’ более 5,000 лиц (некоторые хроники утверждают, что 20,000) покинули в этот день Прагу) [Palacky. ‘G. v. В.’ и Berger, стр. 61, прим. I].

Пораженная толпа молча взирала на уходящих, до этой минуты никто, в сущности, не верил в действительность немецкой угрозы. Боязнь за неизбежные денежные потери отравляла многим сладость победы, но надо отдать должную справедливость чехам, что они мужественно перенесли временные неудобства положения, считая национальный интерес наивысшим благом.

При первых же университетских выборах, по уходе немцев, Гус был избран ректором.

Казалось, что после столь великой победы, должен был бы водвориться мир, но борьба лишь переместилась на почву богословскую и возгорелась с прежним ожесточением.

Из зала университета спор сторонников Виклефа и реформы с партией церковной иерархии и папского абсолютизма, был вынесен в народ и поделил все население на два враждебных лагеря. Во дворце и в замках папства, равно, как в лавках и мастерских, в разговорах на улицах и проповедях, всюду обсуждались книги Виклефа и настоятельность преобразований церкви, в которой скандал достиг уже наивысшего предела — избранием в Пизе третьего папы, Александра V.

Если народная масса не вполне понимала схоластические тонкости учение английского философа, зато она отлично сознавала, что на стороне преобразований стояли отборные люди, известные не только своими доблестями, но и любовью к родине, тогда как их противники, — богатое и порочное духовенство, — были, по преимуществу, немцы, следовательно, исконные враги народа чешского.

Все эти распри и споры, все более и более обострявшиеся находили себе отклик в доме Вальдштейнов, который посещали не только Гус с Иеронимом, но и масса друзей, принадлежавших частью к духовенству, частью к университету.

Пока в политической и религиозной жизни Чехии назревал новый кризис, который неизбежно должен был привести страну к Гуситским войнам, в душевной жизни Ружены совершался процесс не менее сложный.

Первое время после свадьбы она чувствовала себя, как в чаду. Пылкая страсть молодого мужа сначала ее пугала: но затем она к ней привыкла, как к неизбежному злу, и довольно равнодушно терпела ее, развлекаясь обществом Иеронима. Частые посещения его поддерживали то неопределенное чувство, которое он давно уже ей внушал, но которое она вовсе не считала любовью, и если бы кто-нибудь высказал обратное предположение, то серьезно ее обидел бы. Ружена совершенно чистосердечно была уверена, что восторгается Иеронимом только потому, что он выделяется среди прочих мужчин своей красотой, умом и ученостью.

Мимолетную радость доставило ей письмо от Светомира, привезенное Жижкой, по возвращении из Польши.

Юноша писал, что кастелян краковский принял в нем участие и устроил его при дворе короля: он был доволен своим положением и ревностно изучал ратное дело.

Первые любовные похождение молодого графа неожиданно изменили душевное настроение Ружены. Вок всегда считал безупречную супружескую верность неразрешимой для себя задачей, кроме того, как ни был он влюблен в свою красавицу-жену, но скоро подметил ее холодность и, отчасти с досады, стал стесняться еще менее. Отлучки из дому делались все продолжительнее, и Ружена, от скуки чаще бывавшая при дворе, скоро узнала от какой-то сердобольной знакомой, что бесконечные дела и путешествия Вока, на самом деле, оказывались любовной интригой, которую он завел с двумя дамами зараз. Это открытие пробудило в сердце Ружены совершенно новые и неведомые чувства. Теперь она была женщиной, ее гордость была смертельно оскорблена сознанием, что ей изменяют ради распутниц, которые по красоте не могли с ней и соперничать.

Свое негодование и презрение Ружена, без всяких стеснений, излила на мужа, последовали бурные сцены, и Вок по необузданности своего характера, стал чуть не издеваться над женой, открыто участвуя в разных громких похождениях.

Несогласие между супругами стало явным и привлекло к Ружене многочисленных обожателей, которые рассчитывали воспользоваться неудовольствием ее на мужа, но были тотчас же спроважены: слава о неприступности молодой графини Вальдштейн разнеслась по городу и вошла в поговорку.

Благосклонно принимались лишь ухаживание Иеронима и то потому, что он никогда не переступал границ почтительной сдержанности, а между тем, Иероним серьезнее других влюбился в Ружену, привлекавшую его не только своей красотой, но и умом. Он не догадывался о том, какую роль играл в сердце и воображении молодой женщины, а рисковать потерей дружбы и уважения Ружены, из-за неосторожного и бесцельного признания в любви, ему не хотелось.

Настал июль 1410 г. Готовился новый акт религиозной распри, предлогом для которой служило якобы учение Виклефа, а, в сущности, борьба свободной человеческой воли против гнета римской церкви.

Ни один человек не может безнаказанно встать выше толпы, не вызвав зависти и ненависти окружающей его посредственности. Гус сделался жертвой этого закона, и копошившиеся вокруг него враги отыскали и привели в действие самое опасное и верное оружие, чтобы погубить его.

Покровительствуемый королевской четой, обожаемый народом, с незапятнанной славой, Гус казался неуязвимым, но против обвинения в ереси он был беззащитен. С этой-то именно стороны на него и было произведено нападение, и в рядах его злейших врагов оказалось много таких, которых он считал своими друзьями, — между прочим, Стефан Палеч и Станислав из Знойма.

Учение Виклефа было признано еретическим, и архиепископ предписал всем владельцам сочинений английского проповедника сносить книги во дворец архиепископский. Эта неразумная мера вызвала неудовольствие во всех сторонниках реформы и, разумеется, была бесповоротно осуждена в доме Вальдштейнов. Многократно пытался отец Иларий защищать авторитет епископский, но каждый раз встречал отпор со стороны Иеронима.

Даровитый, ученый Иероним, конечно, не стал бы унижать себя спором с таким невеждой, каким был отец Иларий, но, подметив однажды, что их пререкание забавляют Ружену, он изменил тактику и стал завлекать неуча-монаха в разные схоластические тонкости. Тупая голова Илария не в состоянии была отражать нападений его блестящего противника, а Иероним не выпускал его, пока тот не доходил до бешенства, к великому удовольствию молодой графини.

Но, с некоторых пор, Иларий сделался прямо нагл, и случилось это тогда именно, когда получилось известие, что преемником Александра на папском престоле был избран Балтазар Косса. Это возвышение близкого родственника привело графиню Яну в неописанную радость, а Иларий стал уже с нескрываемым презрением относиться к Гусу и его сторонникам.

16 июля Иероним и Гус должны были обедать у Вальдштейнов, но пришли несколько раньше, чтобы поговорить о делах. Хозяева и гости сидели и беседовали в комнате, выходившей на улицу, как вдруг удар колокола привлек их внимание. Зловещий, протяжный, словно погребальный перезвон раздался по всем церквам Праги.

— Что это значит? — вскакивая, спросил Иероним.

Вок бросился к окну и распахнул его. По улице сновали и собирались в кучки прохожие, но больше ничего не было видно.

— Надо пойти узнать, что случилось, — решили присутствовавшие и стали подвязывать мечи.

В эту минуту дверь отворилась и на пороге появился отец Иларий с раскрасневшимся, сияющим лицом и блестящими от удовольствие глазами.

— Не трудитесь ходить, панове! Я вам объясню, что случилось! Это — погребальный звон ереси, заражавшей доселе Прагу. В эту минуту проклятые книги Виклефа пылают на дворе архиепископском. Пусть и окаянная душа еретика также жарится в пекле!

Гус глухо вскрикнул, а Иероним сердито сказал:

— Ты лжешь, монах! Это невозможно!

— Ха, ха, ха! — засмеялся Иларий. — Потом вы сами убедитесь в истине. Теперь весь дворец архиепископский оцеплен стражей, и Збинек лично руководит этим аутодафэ, произведенным по повелению святейшого отца.

— Антихрист — он, твой святейший отец, вот что! Разбойник, купивший себе тиару. Как сметь сжигать философские сочинения, которых не понимает ни он, ни его духовенство!

— Святейший отец — антихрист? Разбойник? Он, который связывает и разрешает души на небе и на земле, — не смеет сжечь какие-то еретические книжонки? — дико зарычал Иларий.

— Да, антихрист! А связывает и развязывает он не души, а только кошельки, — ответил взбешенный Иероним.

— А! Я вижу, что оба вы — еретики, ты и твой собрат, Ян, внушающий тебе подобные кощунства против наместника Христова! Вот он вас научит, нечестивые, как почитать его власть, и обоих пошлет на костер, чего вы вполне заслуживаете!

В ярости он бросился на Иеронима с поднятыми кулаками, а тот, при новом оскорблении, тоже утратил самообладание.

Отведя удар рукоятью своего меча, он схватил монаха, поднял на воздух и выбросил в открытое окно, около которого стоял, со словами:

— Вот, я тебя научу, как оскорблять уважаемого человека, которому ты не достоин развязать обуви.

Все это произошло так быстро и неожиданно, что Гус, бросившийся вперед, не успел этому помешать. Входившая в комнату графиня Яна, видя улетавшего в окно духовника, вскрикнула и лишилась чувств.

Ружена побледнела, но стояла молча, восторженно смотря на Иеронима.

— Простите, пани, что я сделал вас свидетельницей моей горячности, — сказал он, встревоженный обмороком гpaфини, около которой хлопотала Анна.

— Надеюсь, мистр Иероним, что мое присутствие никогда не будет служить вам помехой в защите правого дела особенно, когда речь идет о дорогом нам всем отце Яне! Я, напротив, очень довольна, что хоть раз эта змея понесла заслуженное наказание, — ответила Ружена, как-то особенно глядя на него.

Любовь и восхищение так ясно читались в ее взоре, что Иероним вздрогнул и невольно обернулся, ища глазами Вока, но молодой граф, высунувшись из окна, со смехом глядел на то, что делалось на улице.

Шум спора привлек любопытных, и перед домом начала уже собираться толпа, когда Иларий, выпорхнув из окна, бухнулся на мостовую и чуть было не зашиб при этом двух женщин, слушавших, разинув рот, то, что творилось в доме. Ругательства против Гуса долетели до народа, и он немедленно выместил обиды, нанесенные его любимцу. Вместо того, чтобы помочь стонавшему монаху, горожане сыпали на него удары, плевали на тонзуру и угощали разными нелестными эпитетами. Бог знает, чем кончилась бы эта сцена, если бы на улицу не вышел сам Гус и строгим словом не остановил расходившуюся толпу, которая после этого разошлась.

С окровавленным лицом, выбитым зубом, оборванной и выпачканной рясой, покрытый синяками и царапинами, Иларий, хромая, добрел до своей комнаты. Он задыхался от гнева и жажды мести и, на следующий же день, послание, пропитанное желчью, наполненное ядовитейшей клеветой на Гуса и Иеронима, с полным списком ругательств, произносимых ими против папы, полетело в Болонью. Адресовано оно было на имя отца Бонавентуры, казначея его преосвященства епископа Бранкассиса.

Описанная сцена, послужила, как будто, началом целого ряда беспорядков в Праге [Palacky, ‘G. v. В.’. стр. 253].

Дня через два Ружена, проезжая через Новый город в гости к больной родственнице, была неожиданно задержана толпой, собравшейся вокруг храма св. Стефана. Из храма доносился ужасный гам, и в этот момент кучка людей вытащила на паперть окровавленного священника, награждая его тумаками и ругательствами.

— Так! так! Убейте этого богохульника, — ревела толпа.

Ружена, в ужасе, повернула назад и возвратилась домой.

Она заканчивала свой рассказ старому графу, как прибежала, тоже бледная от волнения, Марга.

— Я спаслась к вам, на улице страшная сумятица! Я хотела помолиться в собор и вошла внутрь, когда туда прибыл сам архиепископ с 40 прелатами и стал читать отлучение мистра Яна, с воспрещением ему проповедовать в Вифлеемской часовне. Но тут поднялся такой гам, что я, боясь быть раздавленной, спряталась в ближайшем приделе, а архиепископ со своими убежал через ризницу. Я с большим трудом, окольной дорогой, добралась до вас.

— Это уж слишком! Отлучать такого достойного человека, как Гус, когда столько негодяев священников пользуются всякими почестями и блаженствуют! — негодовал граф.

В эту минуту толпа горожан проходила под окнами, и чей-то раскатистый, звонкий, голос пел:

‘Збинок груды книг сжигает.

Книги жжет, а сам не знает,

Что те книги говорят.

Книги жжет, в обиду чехам,

Збинек-Заяц с злобным смехом…

Он доволен: пусть горят!’

Взрыв смеха, свист, шутки и насмешки над архиепископом вторили этой песне.

Когда обе молодые женщины остались одни, Марга сказала Ружене:

— Меня не один уличный беспорядок загнал к вам, а встреча с Гинцом Лейнхардтом. Я не видела его со времени моей свадьбы, он был в Мюнхене, когда мы поселились в Новом городе. Но сегодня, когда мы столкнулись, я прочла в его глазах такую дьявольскую злость и ненависть, что вся похолодела. У меня предчувствие, что этот человек принесет мне несчастье!

Эта мысль так страшила Маргу, что Ружена дала ей провожатых до дому.

Глава 2

Все последующее время было отмечено сильными смутами в городе.

Гус протестовал против отлучения и продолжал проповедовать в Вифлеемской часовне, поддерживаемый королевой, по-прежнему посещавшей его проповеди.

Хотя Вацлав и запретил, под страхом смертной казни, распевать срамные песни про архиепископа, но, с другой стороны, дозволил владельцам сожженных книг взыскивать их стоимость со Збинека и других священников, участвовавших в аутодафе. Исполнить королевскую волю должны были вышеградский воевода, рыцарь Кобыла, и граф Вок-Вокса Вальдштейн [Pelzel, стр. 570].

Для Ружены все это время было особенно тяжело и отравлено домашней неурядицей.

Не только муж отличался разными проделками, но и свекровь стала ее преследовать. Графиня Яна слышала неодобрительные слова Ружены, когда Иларий был выброшен из окна, и мстила теперь невестке за оскорбление, нанесенное ее духовнику, обвиняя ее в безумствах Вока, которого она оттолкнула от себя своей холодностью, капризами и требовательностью.

Ружена чувствовала себя крайне одинокой, а при этом настроении дружественно теплое отношение Иеронима действовало, как целительный бальзам, на ее больное сердце.

Несмотря на то, что Иероним, как сторонник реформы, был поглощен теперь ее обсуждением, составлявшим предмет беседы на всех собраниях, университетских и политических, он с удовольствием проводил свободное время с молодой графиней и всячески развлекал ее: читал, пел, или наставлял в искусствах и науках. Такое внимание с его стороны пробуждало в Ружене глубокую признательность и создавало между ними опасное сближение. Посещение Иеронима стоили ей уже неоднократных объяснений с графиней Яной, хотя та была далека от мысли подозревать верность Ружены, а просто упрекала ее за то, что она принимала Иеронима назло ей.

Любовь Иеронима росла, особенно с тех пор, как он подметил восхищенный взгляд Ружены в знаменательный день воздушного полета Илария. Мысль, что, может быть, он любим этой обаятельной женщиной, — волновала его, и порождала в нем жгучее желание каким бы то ни было образом в этом удостовериться, взглянуть на нее без маски, которой Ружена всегда прикрывала свои чувства.

Неожиданный случай произвел взрыв.

Вок усердно производил карательные экспедиции против настоятелей монастырей и прочего духовенства, принимавшего участие в уничтожении виклефовских книг, и брал с них выкуп, увозя сокровища из ризниц и золото из сундуков [Pelzel, стр. 571]. Священник одного из больших и богатых приходов в окрестностях Праги заперся в своем доме и наотрез отказался платить требуемую сумму. Тогда Вальдштейи взял приступом его дом и, в поисках за сокровищами наткнулся на молодую и красивую девушку, которую, несмотря на крики и протесты доблестного пастыря церкви, забрал с собой, а на прощание, велел ‘окаянного’ попа хорошенько выпороть за распутство.

На несчастье, ехавшая от королевы Ружена, по дороге, встретила мужа, который возвращался из своего набега и вез на крупе своей лошади красавицу, отобранную от ее ‘духовного’ возлюбленного.

С усмешкой поглядел граф на жену и проехал мимо, направляясь со своей добычей в таверну пировать.

Ружена вернулась домой вне себя, перебирая в голове самые смелые планы мщения. В эту минуту она ненавидела мужа, воображая, что теперь каждый станет непременно смеяться над ней и показывать на нее пальцем. В негодовании, она ходила по комнате и, поглощенная своими мыслями, не заметила ни докладывавшего пажа, ни вошедшего затем Иеронима, который, не получив ответа на свой поклон, с удивлением смотрел на нее.

— Боже мой! Что с вами, графиня? Случилось что-нибудь ужасное? — спросил он, подходя к Ружене.

— Случилось то, что я ненавижу Вока и не хочу с ним встречаться, — вырвалось у неё.

— Счастливец, как его ревнуют! Ему можно только позавидовать, — грустно усмехаясь, сказал Иероним. Я догадываюсь, что какие-нибудь грешки молодого повесы дошли до вас, но не стоит принимать этого так близко к сердцу. Пылкий, своевольный, он легко увлекается, но разве он может не любить вас? Будьте уверены, что он скоро явится к вам с повинной…

Ружена презрительно рассмеялась.

— Вы глубоко ошибаетесь, мистр Иероним! Я вовсе не ревную Вока, потому что никогда его не любила, а он не придет просить у меня прощения, потому что тоже меня не любит. Я — жертва семейного расчета! Разве я знала, какому человеку меня отдают? Он же видел во мне богатую наследницу, которая приносит ему в приданое 10 замков, 80 деревень и столько золота, чтобы покрыть все долги их семьи и платить за его кутежи. Мне не надо его любви, но я имею право требовать, чтобы меня не оскорбляли всенародно! Мысль, что я связана с ним и не могу порвать ненавистные мне цепи, сводит меня с ума!

Она говорила с увлечением, но вдруг ее пыл сменился отчаянием. Она опустилась на стул и, закрыв лицо руками, разразилась рыданьями.

Иероним никогда не видал ее плачущей, и горестный вид ее пробудил в нем любовь и жалость. Как очарованный, смотрел он на крупные слезы, струившиеся по ее тонким пальцам и падавшие бриллиантами на темный бархат ее платья.

— Чем заслужила я такой позор? Все бросили, и никто меня не любит, — всхлипывая, говорила она.

Иероним забыл все, опустился перед ней на колени и взял ее за руки.

— Никто вас не любит? Вас? Неужели вы никогда не чувствовали, что я люблю вас всей душой, что за вас я готов отдать мою кровь до последней капли?

Ружена поднялась, бледная. Не ослышалась ли она? Возможно ли, чтобы он, — идол всей Праги, чья ученость сбивала профессоров, а чарующее слово пленяло толпы, мог действительно полюбить ее? Но нет, взгляд его полон чувства, она видит, что он говорит правду, и что кумир ее детских грез — у ее ног.

Будь Ружена в спокойном состоянии, она, может быть, и испугалась бы, услыхав его признание, но в данную минуту оскорбленная гордость и злость на мужа возмутили все существо ее. Чувство победы и опьяняющего счастья уничтожало всякое колебание, всякую преграду.

— Так это правда, что вы меня любите, Иероним? — спросила она, нагибаясь к нему.

— Увы! На мое несчастье, это — правда! Простите мне, Ружина, мое безумное признание, вызванное вашими слезами, и не гоните меня от себя, — пробормотал Иероним, пытаясь встать.

Но Ружена обвила его шею руками и, склоняясь головкой к нему на плечо, прошептала дрожащими губами:

— Мне нечего прощать. Я впервые в жизни испытала минуту истинного счастья. Я сама давно люблю тебя, Иероним, с того самого дня, как увидала в замке Рабштейн.

И в нескольких словах она рассказала ему свои девичьи мечты, идеалом которых был он. Упоенный неожиданным успехом, Иероним привлек ее в свои объятья и прижал ее уста к своим.

Ружена склонила голову к нему на грудь, неведомое до того чувство — смесь блаженства, покоя и болезненной горечи — наполнило ее душу.

В эту минуту, в складках завесы показалось лицо Анны. Она окаменела, увидав перед собой предательскую группу, потом опустила завесу, но не ушла, желая охранить от всякого нескромного глаза слабость своей подруги.

Иероним первый пришел в себя. Он сел рядом с Руженой и удержал ее руку в своей.

— Дорогая! — сказал он, любовно смотря на нее. — Если бы я когда-нибудь мог мечтать, что старый, залетный сокол, как я, понравится очаровательной девочке, уже и тогда обещавшей быть красавицей, — я сделался бы домоседом и оспаривал бы тебя у целого света. А теперь мне остается только обуть свои сандалии и скорее бежать после такой минуты, которая сделала меня преступным относительно моего друга.

Ружена побледнела. Отказаться от счастья, едва завоёванного, казалось, превышало ее силы, и вместе с тем в душе поднималась накопившаяся желчь против мужа.

— Преступным против этого изменника? Он достоин того, чтобы быть обманутым. Я, по крайней мере, не чувствую себя обязанной оставаться верной такому развратнику, который, не стыдясь, рыщет по улицам с падшими женщинами, — с презрением сказала она. — Как, для него мы должны расстаться? Никогда! Я не хочу, чтобы ты покидал меня, если ты едешь, едем вместе! Этот дом мне ненавистен, я убегу из него и пойду за тобой хоть на край света!

— Не искушай, Ружена, твои слова сводят меня с ума! Но совесть говорит, что связывать твою судьбу с моей и подвергать тебя всем случайностям моей бродячей жизни с ее вечной борьбой, — было бы преступно! Такого еретика, как я, может быть, в будущем ждет костер, разве я могу предоставить любимой женщине верный приют и мирное существование? Я не буду даже в состоянии умереть, как следует, раз я знаю, что оставляю тебя в ложном, неверном положении.

— Я и не хочу, чтобы ты умирал! Я хочу, чтобы ты жил и жил для одной меня. Если ты действительно меня любишь, то найдешь средство освободить меня и увезти с собой, — горячо возразила Ружена.

Иероним страстно припал к ее рукам.

— С этой минуты, я — твой раб! Я все обдумаю и найду способ спасти тебя. Мы уедем через несколько дней, а затем, из какого-нибудь верного места, начнем развод, так как ты должна принадлежать мне перед Богом и людьми! Теперь прощай, завтра я снова приду. Мы и то были с тобой слишком неосторожны.

Он нагнулся, снова поцеловал ее и, прежде чем Ружена успела опомниться, его уже не было в комнате.

Спустились уже сумерки и он, уходя, в темноте, не заметил Анны. Не встретив никого по дороге, кроме двух пажей, зажигавших свечи в канделябрах, Иероним вышел на улицу и направился к себе.

Голова у него горела и сердце тревожно стучало в груди. То, что с ним случилось, означало новый поворот его жизненного пути. Может быть, небо, посылая ему неслыханное счастье, давало знак, что он довольно поработал для других и мог подумать о самом себе.

К удивлению, у себя он застал Гуса, сидевшего у стола, и перелистывавшего разложенную перед ним рукопись.

— А, здравствуй, Ян! Что ты там делаешь? — рассеянно спросил Иероним, сбрасывая на стул шляпу и плащ.

— Да вот, поджидая тебя, просматриваю твой же трактат в защиту ‘De Trinitate’ Виклефа, — ответил тот, удивленно смотря на него. — Я пришел сказать, что получил письмо из Болоньи от Яна из Иессениц с очень интересными подробностями по моему процессу и переговорам доктора Наса со святым престолом.

— Да? Это интересно, — ответил Иероним таким тоном, по которому было видно, что мысли его далеко и слушает он одним ухом.

Гус взял за руку и посадил его.

— Вот так! Садись и исповедуйся, — дружески сказал он ему. — Какой у тебя странный, счастливый и озабоченный вид. С тобой что-нибудь случилось. У тебя, кажется, голова не на месте?

— Да, ты прав! Можно и совсем голову потерять, — ответил тот, проводя рукой по своим густым волосам.

Видя испытующий взгляд друга, он продолжал:

— Ах, Ян! Если бы ты только знал, откуда я пришел и что я наделал, ты меня очень разбранил бы.

Грустная усмешка мелькнула на бледном лице Гуса.

— Сознание — половина вины!

— Не на этот раз. Если б дело еще шло только обо мне! Но я совершил преступление, смутив невинное сердце, — сказал он, вскакивая и принимаясь в волнении шагать по комнате.

— Ты неисправим. Неужели ни годы, ни рассудок не положат, наконец, предела твоим безумным любовным похождениям, — неодобрительно заметил Гус, — Я знаю, женщины тебя балуют, ну, так оставь хоть девушек в покое. Подумай, годишься ли в мужья, ты, бесприютный горемыка, как вечный жид, нигде не находящий себе покоя.

— Теперь другое дело. Пришла пора остепениться и бросить скитальческую жизнь. Ты прав, я много любил, и все больше легкомысленно, но ныне мое сердце отдано навеки. Никогда не испытанное чувство охватило мою душу. Женщина прекрасная, как ангел, и чистая, как лилия, любит меня, понимаешь ли, Ян, любит меня до самозабвения и… я ее раб.

Смертельный ужас отразился на лице Гуса, и он строго взглянул в глаза своему другу.

— Я-то понимаю отлично! Эта прекрасная, как архангел, женщина — жена Вока Вальдштейна, и ее лилейная чистота, должно быть, режет тебе глаза, что ты хочешь запятнать ее грязью порока.

Пришла пора Иерониму, в свою очередь, побледнеть.

— Ты угадал, это — Ружена! Я согласен, что ты, аскет, поборовший свою плоть, на которого страсти уже не действуют, — осуждаешь меня, как священник и как друг, но есть же обстоятельства, смягчающие нашу вину. Вок изменяет жене самым непростительным образом, ее женская гордость ежедневно оскорблена. Что за диво, если она жаждет любви и участие, и стремится порвать давящие ее цепи. Если я и грешу, то ведь, я же человек и не могу противиться искушению, когда такая женщина, как Ружена, говорит мне: ‘Я люблю и всегда любила тебя. Я пойду за тобой хоть, на край света, только возьми меня отсюда’. Ее воля для меня — закон, и я уеду с ней. Я хочу быть счастлив и дам ей счастье!

Страсть и непоколебимая решимость чувствовались в его словах, движениях и блестевшем взгляде.

Лицо Гуса вспыхнуло, и он поднялся с места.

— Ты собираешься похитить Ружену? Безумный! Тебе мало смутить ее невинную душу запретной любовью, так ты хочешь еще унизить ее, сделав своей наложницей, и влачить за собой это нежное, привыкшее к холе и роскоши существо среди всех превратностей твоей кочевой жизни.

— Постой, Ян, и не обижай меня напрасно. Да, я хочу увезти Ружену и спрятать ее, но лишь до той поры, когда состоится развод, и она станет со мною рядом перед алтарем.

— Ты хочешь, чтобы она развелась? К которому же из пап, намерен ты обратиться за разводом? — усмехнулся Гус. — Не поедешь ли к Григорию XII в Римини? Но, ведь, ты так открыто отказался от послушания ему, что вряд ли он пожелает тебе помочь. Иоанн XXIII, в Риме, — не лучше расположен к тебе, потому что ты же обзывал его антихристом. Ну, а Бонифаций слишком далек от нас, да и власть его признается в одном Аррагоне. Если даже один из трех даст ей развод, двое других кассируют решение, как незаконное. Приди же в себя, Иероним, послушай голоса рассудка и чести, и беги, пока ты еще не наделал непоправимой беды, пока над тобой не тяготеет тройное преступление: против Бога, человека, который считает тебя своим другом, и слабой, слепо доверившейся и любящей тебя женщины!

Иероним смешался и молча опустил голову. Он чувствовал, что Гус прав: надежды оказывались несбыточными, да и совесть шептала тоже. А между тем, отказаться от счастья превышало его силы.

— Ян, ты требуешь от меня нечеловеческой жертвы. Ты хочешь, чтобы я вдвойне казнил себя, ведь я теряю не только обожаемое существо, какое только может быть дано человеку, но Ружена возненавидит меня, если я брошу ее, после того, что между нами произошло сегодня.

— Пусть лучше она тебя ненавидит, а не презирает. Сердце человеческое изменчиво, кто знает, блаженство, о котором вы оба мечтали, может со временем тяготить вас. — Я же от тебя ничего не требую, но, как священник, указываю тебе на слова писания ‘не пожелай жены ближнего твоего‘, а как друг, говорю: пожалей женщину, которую говоришь, что любишь, не убивай ее нравственно, не отнимай у нее возможности вернуться на путь истинный. Опьянение страсти — скоропреходяще, раскаяние — ужасно и продолжительно. Как последний довод, я напомню тебе о нашей народной и религиозной борьбе, которую мы с тобой оба поддерживаем. Дозволит ли тебе честь бежать с поля битвы, именно в ту минуту, когда твое слово и ученость должны безраздельно принадлежать родной стране.

Иероним закрыл лицо руками, в нем, видимо, совершалась тяжелая борьба.

После продолжительного молчание, он встал бледный, но решительный, отзвук пережитого только что нравственного потрясения чувствовался в его голосе и потухшем взгляде.

— Ты победил, Ян, — глухо сказал он. — Я отказываюсь от личного счастья и уеду, как можно скорее, не видясь с Руженой. Пусть эта жертва послужит тебе мерою моей к ней любви: я не хочу быть виновником ее падения. Будущее покажет, имел ли я на это право и хорошо ли я поступил, становясь, в то же время, ее палачом, так как жизнь с Воксой для нее сущее несчастье.

— Пока человек исполняет свой долг, он не может быть несчастным, спокойная совесть будет ему поддержкой, твердо ответил Гус. — Дай же мне руку, товарищ! Поздравляю тебя с победой! Верь мне, когда-нибудь Ружена тоже поблагодарит тебя за то, что ты не воспользовался ее неопытностью.

— Я обещал видеться с ней завтра. Пойди вместо меня и передай ей мое ‘прости’, выясни ей причины, побуждающие меня бежать от нее, — тихим голосом сказал Иероним.

Затем, схватив плащ и шляпу, он бросился вон из комнаты, вслед за ним ушел и Гус.

По уходе Иеронима, Ружена заперлась в своей комнате, и нервное возбуждение разрешилось потоками слез. К счастью, Вок не вернулся к ночи, а когда она на следующее утро проснулась поздно, после тяжелого сна, то в ней произошла реакция и она почти с ужасом, хотя отчасти и с упоением, припоминала то, что случилось накануне.

Конечно, при воспоминании о словах любви и поцелуях, которыми она обменялась с Иеронимом, все существо ее радостно трепетало, но стыд и угрызение совести уже шевельнулись в ее душе. Слишком честна и чиста была она, чтобы от вечера до утра откинуть всякие нравственные основы.

День для нее тянулся невыразимо тягостно, и когда ее свекор, — Вок все еще был в отсутствии, — пораженный ее расстроенным видом, дружески спросил, что с ней, она едва не лишилась чувств.

Волнение возрастало с часу на час: Иероним, вероятно, назначит время и условится относительно подробностей их бегства, которого она сама же требовала, а между тем, этот решительный шаг ужасал теперь ее самую.

Но вместо Иеронима пришел Гус и попросил переговорить с ним с глазу на глаз. Под строгим, грустным взглядом духовника Ружена вздрогнула и покраснела.

С поникшей головой прошла она за ним в ораторию и опустилась на колени перед аналоем.

— Вы ожидали другого, слова которого были бы приятнее вам, чем мои, — сказал, помолчав, Гус. — Но я, исполняя данное слово, пришел передать вам прощание Иеронима. Он завтра едет и не вернется, пока не будет в состоянии видеть вас, не краснея.

Ружена глухо вскрикнула.

— Он меня покинул?! Он меня не любит?!

— Он слишком любит, чтобы погубить и низвести вас на положение женщин… другого рода. Придите в себя, Ружена, и стыдитесь, до какой степени вы забыли свой долг, — строго заметил Гус.

Но полученный удар был слишком силен. Потеря любимого человека заслонила собою всякий стыд, и она начала горячо перечислять оскорбления и измены мужа, слагая с себя всякую обязанность оставаться ему верной.

Гус ее не прерывал, пока рыдание не заглушили ее слова.

— Заявите все это открыто и тогда уезжайте смело, — заметил он.

— Да разве я могу? — пробормотала она, удивленно смотря на него.

— Вы не можете, это верно! А вы хотите бежать крадучись, ночью? Верьте мне, дочь моя, все, что боится света, всякое дело, которое прячется во тьме, — дурное дело! Вы это знаете не хуже меня, потому вам и стыдно, потому вы и скрываетесь от взора людского, который далеко не так страшен, как Божье око. Вы обвиняете вашего мужа и утверждаете, что ненавидите его, за его проступки против вас, а с каких же это пор чужие грехи служат извинением наших? А ваша совесть безупречна?

И он строго разобрал всю ее жизнь после замужества. Старалась ли она полюбить Вока, привязать его к себе снисходительностью и кротостью, не отталкивала ли равнодушием, холодностью и жестким, оскорбительным словом? Затем, он заговорил о долге, который человек обязан исполнить, как бы тяжел он ни был, чтобы не оказаться уклонившимся от жизненного испытания и не мучиться впоследствии угрызениями совести и страхом осуждения.

Никогда, может быть, проповедник не был столь красноречив, как именно в эту минуту, всю живую веру свою и горячий порыв к добру изливал он на смущенную душу кающейся.

Когда Гус, наконец, ушел, сломленная его убеждениями Ружена твердо решила всецело подчиниться велениям долга, поручив Богу судьбу свою.

Глава 3

Было воскресенье конца мая 1412 г. Несмотря на ранний утренний час, на улицах Праги было уже много народу: одни спешили к обедне, другие бежали за покупками в многочисленные лавчонки-балаганы, выраставшие, как грибы, в базарные дни и торговавшие разными привозимыми из окрестностей припасами.

На площади, перед Тынским храмом, скопление народа было особенно велико, и плотная масса окружала два сколоченные из досок помоста. На каждом из них было по монаху, державшему к народу речь. Раздававшиеся, время от времени, около этих уличных кафедр барабанный бой и трубные звуки привлекали все новые массы любопытных.

Среди собравшейся толпы, стояли — Брода и Матиас, один слушал, сумрачно нахмурив брови, другой презрительно усмехался на образные речи монахов.

— Братья! — звонко выкрикивал один из проповедников. — Слова мои слабы, чтобы описать все блага небесные, которые вы можете получить, заручившись индульгенциями, предоставляемыми верующим его святейшеством, папой Иоанном XXIII, с неисчерпаемой щедростью отца к блудным детям своим. У кого из нас совесть не запятнана грехом, кто не содрогнется перед судом Божьим, или не станет молить Небо о прощении дорогих усопших, терпящих в аду ужасающие мучения? Кто, наконец, из нас не страшится за детей своих, которых, может быть, ожидает вечное проклятие? От вас зависит избежать всех этих мук, запасшись отпущениями… Индульгенции есть всякие и на всякие нужды: полные и частичные, на 500, 300 и 200 лет, есть разрешение на грехи будущие, есть и такие, что приостанавливают страдание чистилища. Есть для высокого панства, есть и для бедных: все одинаково могут избежать мучений того света. Даже тот, кто уже ступил на путь погибели, — может смело явиться пред вратами рая, и св. Петр, прочтя отпущение, не станет даже справляться о его прегрешениях, а прямо распахнет перед ним райские двери. А там, на золотых и серебряных облаках, восседает Бог Отец, а рядом с Ним Божественный Сын Его, окруженные сонмами архангелов и ангелов, херувимов и серафимов. С трепетом грешник падает ниц пред престолом Всевышнего, но ангелы, увидав в руках его индульгенцию, поднесут ее Богу, а Христос скажет: ‘Что наместник Мой отпустил на земле, то отпущено будет на небесах. Иди, сын Мой, и воспой хвалу Мне’. И ангелы вознесут блаженного на облака и покажут ему все прелести рая, он упокоится под сенью древа познания добра и зла и безбоязненно может вкушать те самые плоды, которые некогда сгубили Адама…

Усталый монах остановился, чтобы перевести дух.

Речь его вызвала в слушателях чувства довольно разнообразные. Кто смеялся и насмешливо гикал, с разных сторон сыпались нелестные прозвание папе и его послам, но раздавались и негодующие крики против подобных смельчаков:

— Молчите вы, нечестивые! Будьте сами прокляты, но не смущайте других.

— Правда ли то, что вы сейчас сказали, отец мой? — крикнула какая-то женщина, вся в слезах, от религиозного восторга.

— Святая правда, — сказал монах, — Вы все вдвойне спасетесь, если не станете слушать слуг сатаны, которые негодуют, видя, что пустеет ад. Итак, не теряйте времени, братья: там, в церкви, вас ждут драгоценные ключи неба. Спешите, пока не все еще места заняты в раю, хотя он и громаден, но, конечно, людей на свете больше, чем он может вместить.

Многие из толпы бросились в церковь, но Брода, смеясь от души, отвел в сторону Матиаса.

— Развеселись, старина! Из нашего кошелька этот мошенник в рясе ничего не выудит, — сказал он.

— Да, а зато сколько других болванов отдадут свои последние гроши за какой-то лоскуток, в котором каждое слово — ложь и богохульство, — негодовал Матиас.

— Эти гадости идут уж третью неделю, — ответил Брода. — Ты был болен и не видал начала этого кощунства, а я так был в самом соборе, на чтении обеих булл, и хоть я старый солдат, а содрогнулся. Церковь была полутемная и освещалась только свечами, которые держало в руках духовенство, потом вынесли буллу отлучения и все свечи тотчас же загасили и бросили на землю, а колокола стали звонить, как на погребение. И тут начали читать, что Владислав, король неаполитанский, — нечестивый враг церкви, клятвопреступник и еретик, — за все свои преступления, со всем своим потомством до третьего колена, отлучается от церкви, и что такое же наказание ожидает его друзей и сторонников. А кто осмелится по-христиански хоронить Владислава или кого-нибудь из его приверженцев, тот сам будет отлучен и не получит прощения до тех пор, пока собственными руками не отроет их трупов. [Bonnechose, стр. 52] Тьфу! — и Брода решительно сплюнул.

— Ведь это бессовестно, чудовищно. И как служитель алтаря может предписывать такие ужасы! — негодовал Матиас и перекрестился.

— Увы! Таково уж падение церкви, если глава ее, сам папа, говорит подобные мерзости и проповедует крестовый поход против христианского государя, да еще по делам светским. Вот новым-то крестоносцам и сулят теперь все эти чудеса, которые мы только что слышали, чтобы они помогали папе мечом и золотом.

— Хорошо еще, что мистр Гус раскрывает глаза таким дуракам и указывает настоящую цену всех этих булл и индульгенций. Уж не его вина, если все-таки находятся бараны, которые дают себя стричь.

Да, он, как лев, борется за правду: проповедует, оспаривает и расклеивает на всех перекрестках свои опровержения. Иероним, по возвращении своем в Прагу, как всегда, тоже во всем ему помогает. Что это за человек! — восторженно продолжал Брода, — Бог наградил его всеми талантами! Видел ты, Матиас, картину, которую он не так давно нарисовал на стене?

— Нет.

— Пойдем, я тебе покажу ее.

— А не опоздаем мы в Вифлеемскую часовню к проповеди?

— Да нет! Мы потом прибавим шагу и поспеем вовремя, — ответил Брода, увлекая товарища.

Недалеко от часовни, перед начисто оштукатуренной стеной, тоже стояла толпа любопытных, сквозь которую и стали протискиваться Брода с Матиасом, локтями прокладывая себе дорогу. Наконец, они очутились перед громадных размеров картиной.

С одной стороны, изображен был Христос, смиренный и босой, сидящий на осле и окруженный апостолами, тоже босиком шествовавшими с посохами в руках. С другой стороны, прямо против Сына Божьего, нарисован был папа, увенчанный тиарой, верхом на коне, под расшитым золотом чепраком, впереди его шли герольды и трубачи, а сзади следовала великолепная свита из кардиналов, облеченных в пурпур, и воинов в латах [Bonnechorse, стр. 52].

Слышавшиеся в толпе замечание и прибаутки доказывали, что желанная цель художника вполне достигнута.

Но Брода и Матиас недолго стояли перед картиной и скорым шагом направились слушать проповедь, к которой, несмотря на уверение Броды, они все-таки опоздали.

Не только внутри все было битком, но и кругом здание стояла такая несметная толпа, что потребовалась вся исполинская сила Броды, чтобы проложить себе дорогу, да и то, дальше двери им пройти не удалось. Но, при богатырском росте обоих, им можно было через головы видеть, что происходило в часовне.

Гус был на кафедре, и его взволнованное лицо отражало воодушевлявшее его горячее убеждение.

Расстояние заглушало несколько слова проповедника, но когда, в пылу увлечения, он возвышал голос, отрывки речей долетали до Броды с Матиасом.

— Братья, — говорил в эту минуту Гус. — Не считайте того, что я сказал, за отрицание власти святейшего престола. Никто, как я, не подчиняется смиренно авторитету, которым Бог облек папу, я только протестую против злоупотребления властью, особенно в данном случае. Совесть предписывает мне предостеречь вас всех против такого обмана, который извращает самые слова Христа. Папа проповедует крестовый поход против христианского короля и возмущает народы один против другого, чтобы только обеспечить свои имущественные интересы, а тем, которые прольют кровь христианскую, он обещает индульгенции, и открыто, за деньги, торгует драгоценнейшими духовными благами. Господь, на кресте, молился за палачей своих и осудил Петра, поднявшего меч свой на Его защиту, а глава церкви, называющий себя наместником Христовым, изрыгает лишь проклятия, угрозы и смертные приговоры… Хуже, он указывает исторгать мертвых из могил для поругания, единственно лишь за то, что они пребывали верными своему государю.

Голос проповедника, на некоторое время, перестал быть слышен, но затем снова раздалось:

— Берегитесь, братья, верить таким отпущениям, которые диктует ненависть и каждое слово которых есть хула на истину евангельскую, берегитесь, говорю, покупать лживые индульгенции, золотом мерящие милосердие Божеское и убаюкивающие вас тщетной надеждой, что злодеяния могут быть искуплены чем-либо, кроме искреннего, глубокого раскаяния и добрых дел!..

Когда проповедь кончилась, толпа стала понемногу таять.

Среди присутствовавших появились у входа старый граф Вальдштейн, Вок, Ружена и Анна. Они остановились неподалеку от двери, ожидая, чтобы разошелся народ, и обменивались впечатлениями по поводу только что слышанного.

В эту минуту, из второй двери, которая вела в ризницу и келью Гуса, показался Иероним. Словно не замечая Вальдштейнов, он прошел мимо и вмешался в толпу, но Вок бросился вдогонку и поймал его за плащ.

— Куда ты бежишь, Иероним? Или ты нарочно не хочешь замечать друзей?

— Что за мысль! Я не знал, что ты в церкви, а сам слушал проповедь, сидя на скамье сзади кафедры.

— Да мы все здесь, и отец, и Ружена. Пойдем, они будут тебе очень рады. А я хочу намылить тебе голову за то, что ты вот уже сколько времени в Праге, а у нас еще не был.

— Я всякий день собирался быть у вас и выразить мое почтение графине, но все это время был так завален делами, что просто голову потерял. А последние две недели я провел в Войковицах.

Разговаривая, они подошли к старому графу и дамам. С присущим ему рыцарским изяществом, Иероним поцеловал руку Ружены и, казалось, не заметил дрожания ее пальцев, — единственный, впрочем, знак охватившего ее волнения.

Иероним казался спокойным и по-прежнему остроумным, но красивое лицо его сделалось как-то особенно серьезно-строгим, чего не замечалось прежде. Старик-граф позвал его к себе, он тотчас же принял приглашение, и все направились к дому Вальдштейнов.

— Кстати, что ты делал в Войковицах, когда здесь происходят столь важные события? — осведомился Вок.

— Надо было привести в порядок разные старые счета и дела. Но, кроме того, я от души потешил себя, славно подшутив над благочестивыми продавцами райских мест. Вообразите, они рыщут повсюду с барабанным боем и торгуют своим проклятым товаром в городах и деревнях. А когда у бедного, глупого холопа не хватает наличных денег, монахи берут, в уплату, коров, овец и другой скот. Если бы, на счастье, я не был в Войковицах, они обобрали бы всех моих крестьян.

— Я последую твоему мудрому примеру и тоже приму соответственные меры, чтобы положить предел трудам почтенных отцов, на пространстве ближайших к Праге моих имений, — смеясь, сказал Вок.

— Невиданное дело, чтобы можно было так обирать страну, да еще во имя Божие, — заметил старый граф, качая головой.

— Да! Иуда продал Христа за 30 сребреников, а наши служители церкви продают Его сто раз на день и уж не за тридцать, а за 100 и за 1000.

— О наши епископы! Non prelati, sed pilati [Не прелаты, а пилаты] — грустно подтвердил Иероним.

— А сам наследник св. Петра предпочтительнее уловляет в свои сети золото, а не души людские, — усмехнулся Вок.

За обедом графиня Яна отсутствовала, сославшись на нездоровье, в сущности, она была в ссоре с мужем и сыном, и это со времени прибытия в город Венцеля Тима, папского легата, приехавшего для продажи индульгенций и проповеди крестового похода в епархиях зальцбургской, магдебургской и пражской.

‘Виклефистские’ убеждения и расположение к Гусу, открыто выражаемые графами Гинеком и Воком, всегда были не по сердцу графине Яне, которая в своем узком фанатизме считала обоих их еретиками. Но вспыльчивый характер мужа и слепое обожание сына удерживали ее и, до поры до времени, сохраняли некоторое спокойствие в семье. Наконец, посыпавшиеся насмешки над индульгенциями и утверждение, что они не имеют никакой цены и не властны искупать души от заслуженного наказания, вызвали у графини приступ ярости. Она с таким увлечением защищала право св. престола связывать и отпускать на земле и на небе, что привела в смущение обоих графов. С той поры графиня дулась, постилась и неистово молилась, запираясь у себя, едва в доме появлялся Гус или кто-либо из его сторонников.

Между Руженой и мужем отношения улучшились. Под впечатлением угрызений совести, желая искупить свою вину, молодая женщина была менее строгой и старалась привлечь Вока снисхождением и кротостью. Тот сначала был поражен, а затем тронут, и так как, в сущности, он обожал жену, то и отказался от слишком громких проделок, дабы ее не оскорблять.

Но, все-же, страшное нервное потрясение, пережитое Руженой, сильно подействовало на ее нежную натуру, а молчаливая, но тяжелая борьба с любовью к Иерониму, упорно не дававшей себя осилить, окончательно истомила ее.

Она тяжко заболела и две недели жизнь ее висела на волоске. Страх потерять жену отрезвил Вока и привлек его к изголовью больной — кающимся.

Когда Ружена стала поправляться, он и на самом деле пробовал остепениться, и раскаяние его было столь же страстно и шумно, как и сумасбродства. Ружена казалась доброй и любящей, и когда, время от времени, пылкий характер Вока увлекал его, все-таки, в какое-нибудь похождение, она пребывала неизменно снисходительной. Но, со времени своей болезни, она замкнулась в себя, стала серьезной, малообщительной, и скрытая грусть объяла все ее существо.

Анна, по-прежнему, жила в доме Вальдштейнов, несмотря на несколько представлявшихся ей крайне выгодных партий и даже несмотря на настояние брата поселиться с ним. Ружена трунила над ней, что она все ждет Светомира, хотя в душе была очень рада иметь около себя преданную подругу, которая одна знала про ее слабость, Анна созналась ей, что была свидетельницей сцены между ней и Иеронимом.

Обед прошел весело, Ружена страшно взволновалась было в первую минуту, но спокойная уверенность Иеронима помогла ей сохранить душевное равновесие, и она приняла даже участие в разговоре, который вертелся, главным образом, на большом диспуте в университете, куда Гус созывал профессоров и студентов для обсуждения вопроса об индульгенциях.

— По поводу этого у меня есть один проектец и мне хотелось бы обсудить с тобой некоторые подробности. Я тоже пойду на это заседание, — сказал Вок, когда Иероним собрался уходить.

— А мы головой за это не поплатимся? Твои проекты обыкновенно довольно рискованны, — улыбаясь, ответил тот.

— Нет, нет! Это — дело самое безобидное, и двор ничего против не будет иметь.

— Да, если ты заручился согласием короля, тогда…

— Не совсем, но я уверяю, что он от души посмеется над моей выдумкой.

Глава 4

Несколько дней спустя, по улицам Малого города (Мала страна), лежавшего на левом берегу реки, проезжало несколько всадников. Один из них, ехавший впереди с опущенным забралом, был в легких латах, за ним следовали священник, паж, конюший и четыре вооруженных человека, охранявших лошадей с вьюком.

По мере приближения к рынку, путь становился все затруднительнее, так как народ запружал улицы, откуда-то доносились пение, крики и шум идущей толпы. Выехав на площадь, рыцарь со своей свитой принужден был держаться ближе к домам и, наконец, вовсе остановиться.

Во все стороны расстилалось море голов, а перед дворцом архиепископа стояла высокая колесница, но подробности из-за народа, рассмотреть было трудно.

Вдруг, масса расступилась, открывая проход процессии [Einer der kniglichen Gnstlinge, Herr Woksa von Waldstein, veranstaltete im Einverstndnisz mit M. Hieronymus von Prag und anderen gleichgesinnten Magistern, einen satyrischen Aufzug, als Parodie der vor zwei Jahren geschehenen Bcherverbrennung u. s. w. (Palazky, ‘G. v. B’. III, 277, 278)], которая прошла, затем, как раз мимо путешественников.

Музыканты, барабанщики и трубачи, гремя во всю мочь, шли перед большой повозкой, на которой сидели две женщины с наглыми лицами и в растерзанном виде, на шее у них болтались две папские буллы, а кругом, на колеснице и по сторонам, сидели и шли монахи, распевавшие гимны, — далеко не священные, а весьма игривые, осмеивавшие индульгенции, папу и его крестовый поход. Народ хлопал в ладоши, подпевал монахам и перекидывался прибаутками насчет духовенства. Наконец, толпа исчезла за поворотом улицы.

Рыцарь все время стоял недвижимо и только рука, державшая поводья, слегка дрожала, а другая судорожно сжимала рукоять торчавшего за поясом кинжала.

Заметив проходившего мимо писца, он остановил его и спросил по-латыни, что означает эта процессия.

— А это торжественно несут в новый город буллы ‘римского антихриста’, чтобы сжечь их под виселицей, — с озабоченным видом ответил тот, спеша догонять процессию.

Наконец, всадники могли тронуться дальше. Рысью направились они к дому архиепископа и въехали во двор, после некоторых переговоров с привратником.

Вечером в тот же день, мы застаем этого рыцаря в покоях архиепископских, отведенных ему тотчас же после беседы с Альбиком, заместителем Збинека Зайца в пражской епархии.

Он сидел в кресле и кутался в широкую, шелковую фиолетового цвета мантию, две восковые свечи в серебряных шандалах дрожащим светом озаряли характерное лицо нашего старого знакомого Томассо Бранкассиса. Он мало изменился за это время и был таким же красивым, статным мужчиной с черными, как смоль, волосами.

Позади его кресла стоял отец Бонавентура, а перед ним, на складном стуле, сидел Иларий, с подобострастным видом внимавший словам прелата.

— Я приехал, чтобы лично убедиться в том, что происходит в Богемии, и дать затем отчет святому отцу. Но, чтобы быть свободным в своих действиях, я не хочу играть официальной роли и мое здесь присутствие должно быть, по возможности, мало кому известно. Вы, отец Иларий, вероятно, хорошо обо всем осведомлены и разъясните многое. Мне особенно интересно знать подробности кощунственной церемонии, виденной мною сегодня.

— О, ваше высокопреосвященство! Кощунство здесь в порядке вещей, и то, что приходится выносить христианской душе, слыша всяческое глумление и поношение всего святого, — описать невозможно! Но, по приказанию вашему, я постараюсь изложить во всех подробностях вакханалии, которым предаются еретики со времени прибытия уважаемого Венцеля Тима.

В язвительнейших выражениях стал описывать монах сцены насилия, сопровождавшего торговлю индульгенциями, приписывая все зло проклятой, преступной деятельности Яна Гуса и Иеронима.

— Эти два порожденные адом еретика заразили всю Богемию! Бог знает, до чего может дойти, если святейший отец не примет своевременно строгих мер против мятежников, которые смеют оплевывать то, что они должны были бы уважать. Никто из духовенства не может поручиться за свою безопасность, — вскричал Иларий, с раскрасневшимся от негодования лицом. — Необходимо заткнуть глотку этому богохульнику и запретить ему проповедовать: он всенародно смеет позорить папу, отрицать силу его индульгенций и речами своими возбуждает население. Вчера еще, по его почину, был диспут в университете, и один из профессоров пристыдил его, сказав: ‘Ты сам священник, а оскорбляешь духовенство. Скверная та птица, которая грязнит собственное гнездо’. Тогда этого-то доброго человека подняли на смех, а Иероним произнес еще более зажигательную речь и студенты с почетом вынесли его на руках. Глумливая же процессия, которую ваше высокопреосвященство имели несчастье видеть, это — выдумка графа Вока Вальдштейна, совсем потерявшего голову от ереси и распутства. Только безумию или одержанию диаволом я и могу приписать наглость вести торжественно по городу блудниц, надев на них папские буллы. А еще что они сделали, Боже мой! Надо рвом Нового города они поставили виселицу и под ней разложили костер, на котором сожгли буллы, а вблизи устроили, в насмешку, ящик, вроде тех, в которые верующие складывают деньги за индульгенции, и в него-то бросали всякие пакости. Народ был в таком возбуждении, что, когда мы с братом Божеком, из Страховского монастыря, возвращались в Старый город, нам кричали вслед: ‘держите монахов!’

— Канальи! Надеюсь, еще не один из вас сгорит на костре на месте тех булл, — яростно проворчал Бранкассис.

— О! В тот день, когда сожгут Гуса с Иеронимом, я буду петь аллилуйя с утра до ночи, — шипел Иларий, и маленькие, заплывшие глазки его злобно засверкали.

— Прежде всего, — заметил Бранкассис, — архиепископ должен жаловаться королю, а Вока фон Вальдштейна отлучить.

— Это ни к чему не приведет, ваше высокопреосвященство! На приказы архиепископа никто не обращает внимания. А король до такой степени восстановлен, ему так хорошо еретики напели в уши, что папские послы обирают и разоряют страну, что он даже написал грубое письмо его святейшеству. Граф Вок еще вчера хвастался этим и читал это письмо Гусу. Оно начинается так, — я записал, что мог: ‘Святейший отец! К нашему глубокому удивлению, узнали мы, с какой смелостью, жадностью и грубой беззастенчивостью поступают послы вашего святейшества, которые проповедуют крестовый поход в нашем королевстве — Богемии. Тем, кто им платит, они обещают царствие небесное, которое, однако, по разумению нашему, достигается лишь добрыми делами’…[ Pelzel, 622] По этому началу вы можете судить об остальном, — заключил Иларий.

После продолжительного совещания, в течение которого кардинал тщательно расспрашивал Илария о Воке Вальдштейне, его отце и других панах, сторонниках Гуса, он отпустил монаха, приказав предупредить графиню Яну, что он посетит ее послезавтра, дабы не встречаться с обоими графами, уезжавшими на несколько дней в Точник, где находился двор.

Никто из доблестных собеседников не заметил, что паж Бранкассиса, которого тот отослал спать, забился за занавес и не проронил ни одного слова из их разговора. Когда же Иларий стал прощаться, паж исчез, как тень, и, растянувшись на своем ложе, притворился спящим.

Эго был красивый юноша, среднего роста и очень стройный, даже худощавый, бледное лицо его обрамляли густые завитки белокуро-рыжеватых, металлического оттенка волос, карие, красивые, с поволокой глаза смотрели мрачно, особенно в ту минуту, когда, кутаясь в одеяло, он прошептал:

— Сколькими злодеяниями и кровавыми слезами зальете вы ваш путь, шайка негодяев!

Дня через два, мы застаем Бранкассиса в обществе его кузины, во дворце Вальдштейнов. Графиня сидела с заплаканными глазами, она раскрыла кардиналу свое горе по поводу явной ереси мужа и сына и с беспокойством добивалась от него, достаточно ли будет, для искупления их вероотступничества, той индульгенции, которая уже была у нее. Бранкассис успокоил ее на этот счет, хотя все-таки посоветовал, для верности, запастись особым отпущением, из тех, которые щедроты святейшего отца предоставили теперь верующим.

Отказ Бранкассиса поселиться у них в доме стоил графине новых потоков слез.

— Поймите же, мадонна Джиованна, — сказал тронутый ее отчаянием кардинал, — что князь церкви не может пользоваться гостеприимством еретиков, которые поносят то, что священно для меня. Но я часто буду навещать вас и надеюсь, что оба графа, хотя бы из уважения к моему сану и ко мне, как родственнику, воздержатся открыто оскорблять меня.

Он осведомился о Ружене, коснулась ли ересь одинаково и ее.

— Увы! Гус — ее духовник, этим все сказано, — хотя поведение ее безупречно. Хотите ее видеть, кузен Томассо? Она поехала проводить мужа и Вока, но должна вернуться с минуты на минуту. Да вот, кажется, и она, я слышу топот.

Бранкассис подошел к окну и приподнял край приспущенной занавеси, широко раскрыв от изумления глаза глядел он на Ружену, которая с Анной, в сопровождении Броды и Матиаса, легкой рысцой подъезжала к крыльцу. Сидела она на прекрасном белом коне, покрытом богатым чепраком и, как опытная наездница, ловко правила лошадью. От быстрой езды, ее обыкновенно матово-бледные щеки подернулись розовым, тонким румянцем, облегавшее стан черное бархатное платье обрисовывало ее стройную фигуру и золотистые, развевавшиеся по ветру кудри искрились на солнце.

Темный багрянец залил вдруг лицо кардинала и его черные глаза вспыхнули.

Но Бранкассис недаром был мастером скрывать свои чувства, и когда он повернулся от окна, его лицо приняло равнодушное выражение.

— Женщина сдержала то, что обещал ребенок, — покровительственно заметил он. — Графиня Ружена — очаровательна и я буду рад возобновить наше с ней знакомство. Я принимаю ваше приглашение, мадонна Джиованна, и остаюсь обедать с вами и вашей милой невесткой.

Ружена встретила Бранкассиса сдержанно, но почтительно, его спокойная манера себя держать и обаяние высокого сана внушали ей известное уважение. Несмотря на ее некоторое свободомыслие, врожденное почтение к духовенству, которым был пропитан дух времени, не могло на нее не подействовать. Когда же приветливый кардинал дружески заговорил с ней о прошлом и напомнил ей об отце, недоверие Ружены растаяло окончательно.

Слова Бранкассиса оживили ее детские воспоминания, и она припомнила, что видела его у себя в Рабштейне, накануне того рокового дня, когда уехал барон Светомир и вернулся в гробу. Отец, казалось, был тогда в дружественных отношениях с прелатом, который потом и принял его последнее издыхание. Все эти обстоятельства благоприятствовали Бранкассису, и на прощанье Ружена совершенно искренно попросила у него благословения.

С этого дня кардинал стал частым гостем во дворце Вальдштейнов и, что всего удивительнее, одинаково хорошо был принят, как у молодой, так и у старой графини. Вок, недовольный этими посещениями, косился на них, по его глубокому убеждению, Бранкассис был мошенником, как и большинство духовенства, а уж как племянник Балтазара Коссы, в особенности. Но его успокаивала испытанная верность жены, да и с матерью ссориться вновь у него охоты не было. К тому же, молодой граф был слишком беспечен, чтобы долго настраивать себя на мрачные мысли, а в течение своих частых и продолжительных отлучек, вызываемых его службой при короле, он так добросовестно развлекался, что забывал подчас даже самое существование ‘папского шпиона‘, как он прозвал Бранкассиса.

Он не подозревал, какая гроза собиралась над его головой, искусно подготовляемая лукавым итальянцем, вдвойне ненавидевшим его, как хулителя церкви и как мужа Ружены.

Это второе обстоятельство даже первенствовало, так как выдающаяся красота молодой женщины и ее душевная чистота являлись особой приманкой в глазах такого циника, каким был Бранкассис, которому уже все в жизни приелось: в мрачной душе кардинала вспыхнула грозная страсть и росла день ото дня. Безнравственный по природе, не знавший предела своим вожделениям, он жаждал обладать Руженой во что бы то ни стало — хитростью ли, силой ли, изворотливый ум придумал дьявольский план, по которому, прежде всего, надо было разлучить навсегда супругов.

Следовало только вкрасться в доверие Ружены, и он сумел подкупить ее своей притворной добротой и христианским милосердием, с какими относился к совершавшимся событиям. Когда, расхрабрившись, Ружена заговорила с ним о своем духовнике и пыталась оправдать его во взводимых на него обвинениях, Бранкассис снисходительно ее выслушал и, хотя отказался от личного свидание с Гусом, но обещал употребить все свое влияние у папы, чтобы положить конец его процессу, убедившись будто бы теперь, что Гус — преданный сын церкви, и что только неумеренное усердие к истине вовлекло его в заблуждение.

Глава 5

С возраставшим недоверием и беспокойством смотрел Матиас на частые посещения Бранкассиса и дружественные отношение к нему молодой графини. Старик не забыл, какую подозрительную, а может быть, и преступную роль играл итальянец при смерти барона Светомира, павшего, по глубокому убеждению преданного слуги, жертвой убийства. Мысль, что Бранкассис может быть опасен Ружене, неотвязно преследовала его, и свою тревогу он решил поведать Броде, с которым очень сдружился. Всей правды он все-таки не решился ему открыть, а просто заметил, что противно видеть долгие беседы молодой графини с итальянцем-кардиналом, которого он считал негодяем и распутником, в доказательство чего и сообщил, что видел, в Пльзене, в его свите, переодетую женщину.

— Бьюсь об заклад, что паж Туллий, сопровождающий его теперь, тоже какая-нибудь Туллия.

Замечание это не пропало даром. Брода стал присматриваться, а затем и наблюдать за пажом, который часто являлся к ним в дом, то с кардиналом, то с разными от него поручениями. Он скоро убедился в двух вещах: во-первых, что Туллий, несомненно, женщина, а во-вторых, что она ненавидит Бранкассиса, в мрачном взгляде пажа и в горькой усмешке его рта проглядывало глубокое страдание. Тогда у Броды возникло подозрение, что это какая-нибудь жертва кардинала, он решил разъяснить, по возможности эту тайну, и стал еще бдительнее следить за пажом, подкарауливая при выходе того из архиепископства.

Каково же было его удивление, когда он подсмотрел однажды, что, закутавшись в плащ и спустив на лицо капюшон, паж пробрался в Вифлемскую часовню и слушал там проповедь Гуса с видимым умилением и со слезами на глазах. Брода пошел за ним и увидал, как тот, в темном переулке, сбросил плащ и затем уже прямо направился во дворец архиепископский.

Неподалеку от рынка, Брода нагнал пажа, поздоровался и предложил ему зайти с ним в трактир выпить кружку вина. Туллий подозрительно на него взглянул.

— Спасибо, — холодно ответил он, — Но я не считаю вас дружественно расположенным к моему синьору и… как верный слуга, не нахожу приличным пировать с вами.

— Хорошо сказано, юноша! Но если вы не считаете необходимым быть непременно врагом всех, кто не любит кардинала, то примите мое приглашение. Может быть, наша беседа придется вам по душе.

Паж пристально взглянул в открытые и честные глаза Броды.

— Конечно, кубок вина ни к чему не обязывает, — ответил он. — Идемте, синьор!

Брода повел своего юного спутника в знакомый трактир и шепнул на ухо хозяину открыть им отдельную комнату и подать вина, фруктов и медовых пирожков. Когда трактирщик вышел, заперев за собой дверь, Туллий вдруг расхохотался.

— Медовые пирожки? — хитро усмехаясь, заметил он. — Словно вы собрались угощать вашу возлюбленную.

— Во всяком случае, хорошенькую женщину, дорогая Туллия! — ответил Брода, многозначительно кладя ему руку на плечо.

Паж побледнел и попятился.

— Ложь, — не своим голосом закричал он, выхватывая кинжал.

— Бросьте эту игрушку, милая! Она не годится перед моим мечом. К тому же, клянусь, у меня нет вовсе оскорбительных против вас намерений. Я только хотел сказать вам, синьора, что издавна знаю повадку Бранкассиса возить с собой переодетых женщин. Но я заметил, что вы недолюбливаете уважаемого Томассо, а если молодая и красивая женщина, как вы, играет постыдную роль при человеке, которого ненавидит, то, значит, она к этому вынуждена, а потому достойна сожаления и помощи всякого честного человека. Эту помощь, если захотите, предлагаю вам я, нимало не пытаясь раскрывать ваши тайны, если же нет, то клянусь вам вот этим, — и он поднял крестообразную рукоять меча, — забыть весь наш разговор и предоставить вам идти своей дорогой.

Туллий, или Туллия слушала его, растерянно глядя и с трудом переводя дыхание, и вдруг опустилась на стул.

— Правда! Я женщина… — упавшим голосом прошептала она, — терплю позор и не в состоянии защищаться, так как позор этот — добровольный, ради спасения тех, кто был мне дорог. Моя история — долгая, но верьте мне, синьор, я не падшая женщина.

— Если б я это думал, то не стал бы с вами так разговаривать. Бедная жертва грязной любви этого поганого монаха!

Туллие выпрямилась и в глазах ее блеснула дикая ненависть.

— Любви? Разве он может любить, даже нечистой любовью? — крикнула она. — Нет, этот негодяй знает лишь грубую страсть животного. О, у меня нет слов, чтобы выразить отвращение, которое он мне внушает, — и она прижала обе руки к груди. — Но если я не сбежала от него до сих пор или не искала спасения в смерти, то только потому, что прежде хочу отмстить ему за себя. Я выслеживаю каждый его шаг, я разрушила уже не один из его планов, а он даже не подозревает, откуда был направлен удар, я выжидаю лишь случая, чтобы окончательно уничтожить его, пока он не спровадил меня куда-нибудь, подобно моим предшественницам.

Она дрожала, как в лихорадке, и Брода всеми силами старался ее успокоить. Они стали друзьями и Туллие сообщила на прощанье, что замышляется нечто против Вальдштейнов, и обещала предупредить, как только узнает что-либо положительное.

Вышли они из трактира каждый в иную дверь.

А Бранкассис, действительно, думал о том, как бы уничтожить Вока, самого отважного и дерзкого хулителя церкви, он должен был дорого заплатить за то, что осмелился устроить скоморошеское шествие, грабил монастыри и издевался над духовенством. В Иларии и Бонавентуре кардинал имел двух преданнейших сообщников. Последний особенно питал личную ненависть к молодому графу после одного с ним приключения, зачинщиком которого монах считал Вока. Как-то раз отец Бонавентура, на возвратном пути в архиепископство из Нового города, был пойман кучкой неизвестных людей, которые затащили его во двор какого-то дома и там, без стеснения, выпороли: злодеи потом бежали, захватив с собой его рясу и обувь, так что он возвратился домой в одной рубашке, но монах слышал, что кто-то перед тем, как его схватили, крикнул: ‘Это он!’ — и голос этот, казалось ему, был голосом молодого графа Вальдштейна.

Страсть Бранкассиса росла день ото дня, разжигаемая самой невозможностью ее удовлетворения. Подчас ему даже не хватало сил скрывать ее долее и с тою наглою дерзостью, которую внушала ему его долгая безнаказанность и распущенность нравов того времени, он решил поспешить с развязкой.

Однажды, после полудня, Бранкассис явился к Вальдштейнам ранее обыкновенного и, пройдя прямо к Ружене, объявил, что, ввиду скорого своего отъезда, принес ей на память подарок. Из маленького футляра он вынул редкой работы медальон, в форме сердечка, украшенный рубинами и бриллиантами.

— Мне на днях прислали его из Рима. Он заключает в себе частицу Креста Господня и ноготь св. мученицы, мощи которой только что открыты были в катакомбах. Мне казалось, что лучше я не мог поступить, как передав эти святыни в ваши невинные ручки.

Тронутая вниманием кардинала, Ружена от души его поблагодарила.

— Пусть это принесет вам счастье, — как бы сочувственно заключил он. — Мне кажется, дочь моя, что вы несчастны, хотя вы никогда не удостаивали меня вашим доверием и не открывали мне вашего сердца.

— Я не смела утруждать ваше высокопреосвященство, — в смущении ответила она.

— Совершенно напрасно, дитя мое! Верьте, что я питаю к вам вполне отеческое расположение и у меня есть веские причины желать заглянуть в вашу душу. Но я предпочел бы поговорить с вами в вашей моленной.

Ружена удивленно взглянула на него, но отказать в таком простом желании духовному лицу, да притом столь высокого сана, как Бранкассис, показалось ей невозможным, к тому же, и любопытство ее было возбуждено. Поэтому она тотчас же встала и провела кардинала в моленную, где указала на кресло, сама преклонив колени рядом, у налоя.

— Нет, дочь моя, я не намереваюсь вас исповедовать, у вас есть наставник вашей совести и на его права я посжать не желаю. Мне хочется, чтобы вы просто сказали мне, как другу и священнику, любите ли и уважаете ли вы вашего мужа и, вообще, счастливы ли вы с ним?

Тон и взгляд Бранкассиса были так строги, что Ружена в смущении пробормотала:

— Я стараюсь, по чувству долга, любить Вока… Но он так часто мне изменял и оскорблял меня, наши характеры так не подходят друг к другу, что я иногда чувствую себя очень несчастной.

— Не являлось ли у вас желание сбросить ваши цепи?.. — Он остановился, увидав, что Ружена густо покраснела. — Ваше лицо дает мне достаточно ясный ответ и указывает, как мне следует поступить, чтобы очистить себя от угрызений совести, ведь я невольно способствовал вашему несчастью.

— Я вас не понимаю.

— Вы сейчас все поймете. Только сумеете ли вы молчать до нужной минуты?

— Конечно, если это необходимо, — с тревогой в голосе ответила она.

Бранкассис встал и заглянул в дверь соседней комнаты. Удостоверившись, что там никого нет, он вернулся на свое место и нагнулся к Ружене.

— Обещаю вам, что вы получите возможность искать счастья в иной, более достойной вас любви, и что церковь расторгнет узы, приковывающие вас к человеку, которого вы даже не обязаны любить, так как он захватил вас преступным образом.

— Что вы говорите? Какое преступление? — глухо вскрикнула Ружена.

— Убийство вашего отца!

Видя, что Ружена пошатнулась и чуть не падает в обморок, он вынул из кармана флакон и дал ей понюхать.

— Мужайтесь, дочь моя, чтобы выслушать то, что я вам открою.

Ружена сжала руками голову, ей казалось, что она летит в пропасть, но она, во что бы то ни стало, хотела знать всю правду и отчаянным усилием воли поборола свою слабость.

— Говорите, я вас слушаю!

— Вы, вероятно, помните Эвзапию, итальянку, служанку графини, которая вышла замуж в Болонье, в один год с вами?

— Да.

— Эта самая женщина умерла за несколько недель до моего отъезда сюда, но перед смертью передала мне на исповеди подробности злодеяния, предоставив мне поступить с ее показанием, как я найду нужным. И вот, что я узнал. В тот год, когда умер ваш отец, графу Воку исполнилось шестнадцать лет, и Эвзапия была его возлюбленной. Вальдштейны в ту пору почти разорились вследствие мотовства старого графа, и единственным способом выпутаться из тяжелых обстоятельств было — захватить громадное состояние барона Светомира, выдав вас замуж за Вока. По этому поводу начались переговоры, и ваш отец благосклонно отнесся к этому проекту, так как любил своего двоюродного брата, с которым его разделяло лишь несходство политических взглядов. Я лично толковал с ним об этом в то время, когда был у вас в Рабштейне, и мы даже вместе поехали в Прагу, где барон должен был обсудить, совместно с графом, этот вопрос. Ваш муж, хотя и был тогда еще очень молод, но уж знал цену деньгам и вовсе не желал ожидать годы, чтобы вступить в пользование вашим огромным состоянием, а может быть, его настроил отец, — но вот, что они придумали. Влюбленная, как кошка, Эвзапия выболтала как-то своему возлюбленному, что у нее есть от матери секрет одного яда, убивающего без всяких признаков и не сразу, а в продолжение известного времени, смотря по дозе. Взяв с нее страшную клятву, что она будет молчать, Вок приказал приготовить яд и отмерить его столько, чтобы снадобье начало действовать лишь по прошествии нескольких часов и не убило ранее двух дней. В Пльзене, в гостинице, где проживал тогда ваш отец, ему и влит был этот яд подкупленной, не знаю при посредстве кого, служанкой, преступление совершилось, и барон привезен был умирающим в дом своего двоюродного брата. Ничего не подозревая и тронутый окружавшим его заботливым уходом, он продиктовал известное вам духовное завещание.

Ружена онемела, ей становилось тяжело дышать, голова кружилась, сердце ныло в груди. Ее обожаемый отец предательски убит, а преступник, совершивший это злодеяние, стал ее мужем.

— Придите в себя, дочь моя, — встревоженный ее видом, сказал Бранкассис. — Я понимаю ваш ужас быть связанной с таким человеком, но я снова повторяю вам обещание освободить вас от него.

— Благодарю вас, отец мой, за то, что вы раскрыли мне глаза, — глухо прошептала Ружена.

— Я боюсь, что у вас не хватит сил таить истину, а между тем это необходимо, пока я не вышлю вам из Италии документов, подтверждающих показание Эвзапии, которое у меня засвидетельствовано.

Ружена откинула руками назад волосы и выпрямилась: она была страшно бледна, но глаза мрачно блестели.

— Да, я буду молчать и скрою все, так как хочу, чтобы виновный был уличен в убийстве и наказан по всей строгости законов, — тихо сказала она.

— И это будет только справедливо. Кровь вашего отца вопиет к отмщению из преждевременной могилы.

Нужны были именно отчаяние и горе, которые бушевали в душе Ружены, чтобы не отвернуться с омерзением от такого служителя церкви Христовой, проповедовавшего, вместо милосердия, ненависть и месть. Но в эту минуту она потеряла всякую способность рассуждать и разбираться в чем бы то ни было.

— Мой отец будет отомщен, оправиться же я успею, так как он не вернется раньше завтрашнего дня.

Наружно спокойная, прошла она в комнату, где обыкновенно собиралась семья. На дворе дождь лил, как из ведра, и она оставила кардинала ужинать.

Бранкассис, по-видимому, был в отличном расположении духа, но от внимательного взгляда Анны не укрылось, что глаза подруги как-то лихорадочно блестят и мысли где-то витают. На ее вопрос Ружена ответила, что у нее болит голова, и Анна вышла из комнаты, чтобы принести ей лекарство, а во время ее отсутствие Бранкассис незаметно влил в кубок молодой графини что-то из крошечного флакона, скрытого в ладони руки.

После ужина кардинал тотчас же простился и ушел, а Ружена, ссылаясь на головную боль, сказала, что идет спать, на самом деле, она чувствовала непреодолимую потребность остаться одной.

Она торопливо разделась и отослала всех, даже и Анну, а сама принялась лихорадочно ходить из угла в угол.

Она задумалась об отце и рисовала его себе красивым, здоровым, таким, каким он был, когда уехал из замка, и безумный гнев вдруг овладел ею. Как, для такого-то злодея, который смел протянуть к ней свою запятнанную убийством руку, она отказалась от Иеронима и выдержала жестокую нравственную борьбу, чтобы только забыть любимого человека и честно выполнить то, что считала своим долгом? Но в эту минуту у нее закружилась голова и она почувствовала дурноту.

‘Я слишком разволновалась! Мне надо скорей лечь в постель’, — подумала Ружена.

С большим трудом, так как ноги едва ее слушались, дотащилась она до кровати и едва легла, как заснула тяжелым, глубоким сном.

Оба графа совершенно неожиданно вернулись в ту же ночь домой. Узнав, что жена не здорова, Вок не хотел ее беспокоить и прошел прямо к себе, в спальню, куда ему подали ужин, после чего он поспешил лечь спать, тоже чувствуя недомогание.

Было около полуночи и в доме Вальдштейнов все покоилось глубоким сном.

Не спал пока один Брода и, по обыкновению, погружен был в чтение священного писания. Вдруг камешек стукнул в его окно, за ним другой, а затем третий.

Брода вскочил: это был ночной сигнал, условленный между ним и Туллией, на тот случай, когда она хотела сообщить ему безотлагательно что-либо важное. Он побежал к выходившей на улицу двери, ключ от которой хранился у него, и впустил бледного, запыхавшегося пажа.

— Какая-то опасность угрожает вашей молодой синьоре, — торопливо проговорила Туллие, — Вернувшись сегодня вечером, Томассо приказал Бонавентуре немедленно идти к Иларию и провести ночь у него, а в полночь отворить ему дверь в переулок. Вы понимаете, что не с добрыми же намерениями собирается эта каналья пробраться к вам, да еще в отсутствие молодого графа. Я не могла расслышать всего, но они что-то толковали о снотворном лекарстве, чтобы никто не мог им помешать…

— Граф Вок неожиданно вернулся домой.

— Тем лучше! Может быть, Бонавентура его и предупредит, так как он должен быть уже тут, я опередила его всего на несколько минут.

— Обождите здесь, а я пойду посмотреть, что там делается.

Глава 6

Схватив кинжал, Брода выбежал из комнаты и прежде всего бросился к Воку. Молодой граф крепко спал, следовательно, Ружена была одна, и Брода принялся трясти спавшего, чтобы предупредить его, какой неожиданный гость пожаловал к ним в дом. Но все усилие разбудить Вока были тщетны, граф лежал, не двигаясь, и не будь слышно дыхание, его можно было счесть мертвым. Встревоженный Брода раздумывал, что ему делать дальше, как вдруг ему послышался шум в соседней комнате, точно кто споткнулся о мебель. Он мигом бросился в сторону и закутался в складки занавеси кровати. Почти в ту же минуту маленькая, юркая фигура показалась в дверях и, как тень, прошмыгнула к постели.

К своему великому удивлению, Брода узнал Бонавентуру. Крошечные, проницательные, умные, но лукавые глазки оглядели всю комнату, тощее, лисье лицо монаха дышало чисто дьявольской злобой.

Нагнувшись к спящему, он внимательно прислушался к его дыханию, потом приподнял одну из рук графа, и та бессильно упала на одеяло. Тогда он схватил со стоявшего в ногах постели кресла шелковую подушку и наложил ее на лицо Вока, который слабо застонал.

Но в этот момент Брода схватил монаха за шиворот, отогнул назад и вонзил ему кинжал в горло. Бонавентура свалился на ступеньки балдахина, не испустив крика и зажав в руках подушку. Не кинув на него взгляда, Брода вытащил из раны оружие и, не мешкая, бросился в покои Ружены.

Мы сказали выше, что Анна заметила необычайно возбужденное состояние Ружены и тревожно наблюдала за ней. Непривычная грубость тона, которым графиня отослала ее спать, сначала обидела Анну, она вернулась к себе и стала раздеваться. Но любовь к подруге и беспокойство одержали, однако, верх, и она, закутавшись в широкий ночной наряд, бесшумно прокралась к комнате Ружены. Сквозь просвет занавеси Анна увидела, что та в волнении ходила по комнате, затем медленно добрела до кровати и бессильно на нее повалилась. Прождав еще с четверть часа, Анна тихонько вошла и приблизилась к ней, графиня спала, но дышала с трудом, лицо ее горело, хотя и было смертельно бледно.

— Боже мой! Лишь бы она опять не заболела, — прошептала Анна, с испугом ощупывая влажную, но холодную руку приятельницы, безжизненно лежавшую поверх одеяла.

‘Надо бы позвать врача, а где его найти в эту пору?’ — подумала она и решила провести ночь у изголовья подруги, а если появятся новые тревожные признаки, разбудить Матиаса и непременно послать его за лекарем.

Она расположилась в кресле, у постели, и, подперев голову рукою, стала думать о прошлом, о будущем и о Светомире, который вот уже два года не давал о себе никаких известий.

На соседней колокольне пробило полночь и это вывело Анну из размышления.

‘Как однако поздно, — подумала она. — Но все равно, я посижу, а потом позову Иитку, себе на смену’.

Не прошло четверти часа, как Анна задремала.

Неожиданно раздавшийся тихий шорох заставил ее открыть глаза. Она удивленно прислушалась и, во второй раз, уже совершенно ясно, услыхала скрип сапога в соседнем коридоре, ведущем в кладовую с платьем, которая вся заставлена была шкафами и сундуками. Она старалась уяснить себе, что это мог быть за шум, как дверь из коридора открылась, и какой-то человек высокого роста, закутанный в темный плащ, тихо вошел в комнату.

Анна застыла от изумления, увидав неизвестного, который проворно скинул плащ и прямо пошел к постели. Теперь она его узнала: это оказался Бранкассис. Он был в светском платье, и за поясом блестела рукоять кинжала, на лице его была написана такая животная похоть, что молодую девушку бросило в дрожь.

Но Анна от природы была смела, а возбуждение придало ей еще более мужества, и она с решительным видом встала перед кардиналом.

— Что вам нужно здесь, в комнате, куда вы не смеете входить, да еще в такой неурочный час? Ступайте вон, или я позову на помощь, — и она стала изо всех сил трясти Ружену, крича:

— Да проснись же, проснись!

Бранкассис сперва попятился, и крепкое ругательство вырвалось у него. Присутствие свидетеля в ту самую минуту, когда он был так близок к цели, привело его в бешенство.

— Прочь, змея! Не смей становиться на моей дороге, а не то я раздавлю тебя, — прошипел он глухим от гнева голосом.

Видя тщетные усилие Анны разбудить Ружену, он ехидно засмеялся.

— Не трать сил понапрасну, прекрасная Анна, тебе ее не разбудить! Но так как сам дьявол привел тебя сюда, то и ты заплатишь мне свою дань.

У него в голове блеснула вдруг чудовищная мысль обесчестить Анну и затем тут же ее прикончить, чтобы быть уверенным в ее молчании. Ведь, кроме нее, никто не мог выдать его злодеяние, так искусно все было обдумано заранее.

Обхватив Анну, он оторвал ее от кровати, за которую та цеплялась, и пытался повалить, но Анна защищалась отчаянно, и только не могла крикнуть или позвать на помощь, так как ужас сковал ей горло. Крики замирали на устах, но силы, казалось, удвоились, и Бранкассису приходилось употребить всю свою ловкость.

Вне себя от гнева и злобы, кардинал пытался вытащить свой стилет, не выпуская из своих объятий молодой девушки, его распаленное дыхание било ей в лицо и она укусила его в щеку. Страшная боль лишила его самообладания, Бранкассис глухо зарычал и, опьянев от ярости, схватил Анну за горло.

Полузадушенная, она опрокинулась навзничь, ей казалось, что мозг ее разрывается на части. В нестерпимой боли потонуло сознание ужаса совершаемого над ней преступления, и она лишилась чувств…

В эту минуту распахнулась дверь, и в комнату влетел Брода. Одного взгляда ему было достаточно, чтобы понять все, что произошло. С диким ревом бросился он на Бранкассиса и всадил ему кинжал в спину.

Кардинал беспомощно развел руками и остался недвижим. Тогда Брода отпихнул его ногой и нагнулся над лежавшей, как труп, Анной.

— Господи! Что случилось? — раздался голос Иитки, которая вбежала в комнату со свечей в руках, полуодетая и с беспорядочно висевшими волосами. Увидав и поняв все происшедшее, она выронила подсвечник и закрыла лицо руками.

— Выть и потом успеешь, Иитка, — сказал Брода, поднимая свечу и ставя ее на стол. — Беги и разбуди Матиаса: пусть он придет поскорее и унесет несчастную, да выкинет эту скотину. Затем, надо оказать помощь молодой пани, которая спит подозрительным сном, — добавил он, подходя к постели и внимательно вглядываясь в бледное лицо Ружены, спавшей по-прежнему безучастно к тому, что совершалось вокруг.

— Бедная! Должно быть, душа твоего отца оберегла тебя, — пробормотал он.

Через несколько минут, явился Матиас, тоже полуодетый, и они вместе перенесли Анну в ее комнату, сдав на попечение Иитке.

— А теперь, — сказал Брода, пойду будить старого графа. — Вернее будет получить приказание от него: пусть он сам посмотрит, где лежат эти оба мерзавца, чтобы потом на нас не пало ни малейшего подозрения.

Но раньше, чем отправиться к графу, Брода зашел в свою комнату сообщить Туллии все, что произошло.

— А! Он убит! Наконец-то душа его попала в ад, откуда вышла, — радостно вскричала она.

— Паны вознаградят вас за услуги, оказанные сегодня, — ответил Брода, дружески пожимая ей руку.

Граф Гинек с женой занимали противоположный конец дома. Когда Брода ворвался, как ураган, и стал передавать подробности случившегося, граф сначала не верил ушам своим, а графиня Яна поняла лишь одно, что Бранкассис и Бонавентура убиты. Это обстоятельство показалось ей столь чудовищным, что она разразилась криками, рыданиями и бранью и чуть было не кинулась на Броду, чтобы задушить его.

Лишь после того, как граф втолковал ей, что Брода спас жизнь сыну, которого монах пытался задушить, она вскочила с кровати и, босая, побежала в покои Вока. Увидав Бонавентуру, плававшего в луже крови, все еще держа предательскую подушку в окостенелой руке, и удостоверившись, что Вок лежит, как мертвый, графиня упала в обморок и ее унесли.

Едва Матиас и Брода ушли из комнаты Ружены, как туда прокрался бледный и расстроенный Иларий. Он опустился на колени около Бранкассиса, ощупал его дрожащими руками и, приложив ухо к груди, вздрогнул и выпрямился, ему показалось, что сердце билось, хотя и слабо. Не мешкая, он завернул кардинала в свой плащ и, захватив под мышки, потащил его вон из комнаты.

Он был уже около двери, когда вошла Иитка взглянуть на Ружену, после того, как передала Анну на попечение другой служанки, но она только молча, с омерзением посторонилась.

Иларий уволок тело в свою комнату, где и запер его, а сам бросился вон из дому, но скоро вернулся в сопровождении нескольких монахов из соседнего монастыря. Тела Бранкассиса и Бонавентуры взвалили на носилки и тотчас же понесли в архиепископство.

Узнав от Иитки, что тело кардинала унес Иларий, старый Вальдштейн только презрительно усмехнулся, пожалуй, это было и лучше, а то гнусное происшествие наделало бы шуму в городе. При виде Анны, все еще лежавшей без сознания, гнев и сожаление охватили сердце графа.

Ружена проснулась поздно и чувствовала себе нехорошо: голова была тяжела, точно налита свинцом, ноги и руки словно застыли, вообще, она была так слаба, что думала и соображала с трудом. Тем не менее, когда Иитка принесла ей молоко, она тотчас же заметила расстроенный вид своей няни и с беспокойством спросила, не случилось ли чего в доме.

— Скажи мне всю правду. Я хочу все знать, — повелительно крикнула она, видя, что та не решается отвечать на ее расспросы.

Добродушная Иитка не посмела ослушаться и сперва с некоторым опущением подробностей, а затем, увлекаясь все более и более, рассказала невероятное ночное происшествие.

Ружена краснела и бледнела, слушая, какой опасности она подвергалась и избежать которой ей удалось лишь случайно, и то ценой бесчестья подруги.

— О! Негодяй, негодяй, решившийся на такое преступление! Меня спас Бог, но Анна, милая Анна погибла на моем месте! Что она делает? Я хочу ее видеть. Ах! Отчего Брода пришел так поздно, чтобы спасти и ее, — сквозь слезы говорила она.

— Успокойтесь, пани! Теперь бедняжка спит, был уже врач и дал ей лекарство, чтобы она уснула. А то, придя в себя, Анна была, как безумная, и он очень боялся за ее рассудок.

— Я хочу идти к ней!

— Погодите, вы сами еще слишком слабы, а около нее сидит теперь Марга Находская, за которой я посылала.

Когда Иитка стала ей передавать, какая опасность угрожала ее мужу, Ружена вдруг оборвала ее, в ней снова вспыхнул весь гнев против Вока и старого графа. Если бы презренные убийцы ее отца и погибли, это было бы лишь справедливо. В своем нервном возбуждении, Ружена не задумывалась о том, что такой негодяй, как Бранкассис мог и солгать, ее убеждение даже окрепло, когда она увидела, что Иитка смешалась и побледнела при ее словах:

— Никогда не упоминай мне имени этого злодея, против которого взывает кровь моего отца!

— Иитка, — прибавила она вне себя, — если тебе что-нибудь известно про это преступление, скажи мне. Как посмела ты так долго скрывать от меня правду, как допустила ты заключение этого преступного брака?

— Я ничего не знаю… — в смущении бормотала старушка. — Матиас вот предполагает только, что завещание было подложное.

В эту минуту открылась дверь и в комнату вошли оба графа. Бледный Вок имел растерянный вид и опирался на руку отца, холодные примочки и растирание едва-едва вывели его из тяжелого оцепенения.

Рассказ о ночном событии потрясающе на него подействовал и вызвал, затем, такой взрыв бешенства, что отцу с трудом удалось его успокоить уверением, что виновные убиты и, следовательно, понесли уже заслуженное наказание.

Подкрепив свои силы кубком старого вина, Вок выразил желание видеть жену, никогда еще не любил он Ружену столь искренно и глубоко, как в эту именно минуту, когда чудо возвращало ее чистою от ужасного поругания.

Увидав Ружену, бледную, расстроенную, со вспухшими глазами от слез, все еще струившихся по щекам, он бросился к ней с протянутыми руками.

— Успокойся, дорогая, — крикнул он и хотел привлечь ее к себе.

Но Ружена уже не могла сдерживаться долее: слова Иитки о подлоге завещания еще звучали в ее ушах и подтверждали обвинение Бранкассиса, всякий нерв дрожал в ней, и в воспаленном воображении тень отца встала между нею и мужем.

— Не трогай меня! — крикнула она, отшатываясь с таким видимым ужасом, что Вок в смущении остановился и опустил руки.

— Ружена, приди в себя. Ты бредишь!

— Нет! Только ослепление мое уже прошло. Отпусти меня в Рабштейн. Я не могу и часу оставаться дольше под твоим кровом.

Оба графа удивленно переглянулись, было ясно, что они считали ее безумной, но Ружена поняла их взгляды, и это вызвало новый взрыв в наболевшей душе.

— О, нет! Я не сошла еще с ума, но мне известна вся правда о смерти отца, и я не хочу долее оставаться женой человека, пособлявшего своему отцу убивать моего, — порывисто бормотала она.

В первую минуту граф с сыном остолбенели, но затем лицо Вока вспыхнуло и, схватив Ружену за руку, он сжал ее до боли.

— Что смела ты кинуть нам в лицо? — глухим голосом сказал он. — Докажи! Такие обвинение должны быть подтверждены.

— Неоспоримейшего доказательства — исповеди твоей бывшей возлюбленной, Эвзапии, пока еще нет у меня в руках, но с тебя достаточно будет знать, что она созналась во всех подробностях отравление, совершенного ею, по твоему наущению.

Вок смертельно побледнел и выпустил ее руку.

— Я позабочусь, чтобы строжайший розыск выяснил все обстоятельства смерти барона Рабштейна, — сказал он дрожащим от бешенства голосом, и гневным взглядом окидывая жену. — И, видит Бог, я не стану удерживать тебя в доме убийц, ты можешь свободно ехать и жить в любом из твоих замков. Но что ты могла считать меня способным на такое злодеяние — кровное для меня оскорбление, и я потребую у тебя ответа, как только истина будет восстановлена.

Он взял за руку старого графа, тоже с негодованием слушавшего взводимое на них обвинение, и увлек его вон из комнаты со словами:

— Пойдем, отец! Пока нам здесь делать больше нечего.

Оставшись одна, Ружена опустилась в кресло, и ее страшное нервное напряжение разрешилось потоками слез. Удивление и негодование мужа звучали так искренно, что убеждение в его виновности невольно поколебалось в ней, а между тем преступление бесспорно кем-то было совершено…

Когда Ружена несколько успокоилась и слезы иссякли, то она, несмотря на свою слабость, захотела взглянуть на Анну.

Не успела она выйти из комнаты, как служанка пришла доложить ей о приходе Яна Гуса.

— Ах, отец Ян! Сам Бог посылает вас, чтобы просветить меня и помочь разобраться в путанице сомнений, посетивших меня, — с живостью проговорила Ружена, протягивая обе руки духовнику, который также казался взволнованным.

— Брода был у меня и сообщил, что у вас случилось, — сказал он, садясь подле Ружены. Проведя затем рукой по лицу, он грустно прибавил: — И такие-то мерзости совершают служители алтаря! Но говорите, дочь моя! Я постараюсь успокоить вашу душу.

Дрожавшим от волнения голосом, Ружена изложила все, что говорил ей Бранкассис про убийство отца, но не скрыла, что возмущение мужа и свекра, когда она бросила им в лицо обвинение в отравлении, показалось ей правдивым.

— Кому верить? Чему верить? Я положительно теряюсь в этом сплетении лжи и преступлений, — закончила Ружена со слезами.

Гус в волнении слушал ее, и тут пришли ему на память подозрения, некогда высказанные Иеронимом, при известии о неожиданной, странной смерти барона Светомира.

— В настоящую минуту я могу вам лишь сказать, что позволительно усомниться, чтобы из такого грязного источника, как Бранкассис, проистекала истина, — после некоторого раздумья ответил он, — страсть же его к вам, подтвердившаяся злодеянием, объясняет намерение кардинала — клеветой вызвать разрыв между вами и мужем. Виновность обоих графов маловероятна: несмотря на все их чисто-человеческие слабости, они — благородные люди и добрые христиане. Я боюсь, что вы поступили неосмотрительно, обвинив вашего мужа в таком ужасном преступлении! Это — обида тяжкая, особенно, если она не заслужена. Не волнуйтесь, — прибавил он, видя, что графиня побледнела. — Гнусное дело непременно разъяснится и Бог поможет раскрыть настоящих виновных. А пока, молитесь, дочь моя! Верьте мне, что в душе верующего нет места тьме и ропоту: истинная молитва исходит из сердца, подобно блестящему лучу света, который озаряет бездну сомнений и указывает нам путь долга. Я пойду к бедной Анне и попытаюсь ее успокоить.

— Позвольте и мне идти с вами, отец Ян! Я еще не видела сегодня Анны, а между тем, видит Бог, что я обязана ей вечной благодарностью.

— Идемте, дочь моя. Разумеется, в эту минуту, бедная девушка больше всего нуждается в горячей привязанности.

В комнате Анны, у большой кровати с зелеными шерстяными занавесками, сидела Марга. Вся в слезах, она уговаривала и сдерживала больную, которая с лихорадочно горевшим лицом, неподвижным, воспаленным взором, пыталась соскочить с постели, крича диким голосом:

— Оставь меня, Марга! Я хочу положить конец этому существованию, бесчестному, ужасному, ни к чему не нужному. Не говори мне о Боге! Он покинул, забыл меня, иначе я не была бы опозорена…

Охваченная припадком безумного гнева, она вдруг оттолкнула Маргу с такой силой, что та чуть не свалилась на пол.

— Да оставь же меня, говорю тебе! Я не могу жить в таком унижении, не могу выносить ни одного честного взгляда…

Вошедшая за Гусом Ружена окаменела при виде такого отчаяния.

Искаженное лицо подруги, черные пятна, пестрившие щеки несчастной, до того взволновали Ружену, что она почти теряла сознание.

— Пани Марга! Уведите графиню, она придет попозже, когда будет крепче, а я посижу с больной, — сказал Гус.

И Марга увела окончательно ослабевшую Ружену. Заслышав голос обожаемого всеми проповедника, Анна дико вскрикнула и зарылась лицом в подушки. Гус сел у кровати и взял ее за руку, все тело Анны сотрясалось судорожными рыданьями.

— От меня, бедное дитя мое, тебе нечего скрываться, — приветливо сказал он, — В моих глазах, как и в глазах всякого справедливого, честного человека, ты всегда будешь невинной жертвой гнусного злодейства. Но как бы ни была тяжка твоя доля, разве ты можешь хоть на минуту подумать, что Бог забыл тебя и покинул? Он испытывает тебя, и ты должна верить, что все ниспосылаемое Им — на благо, ты должна склониться под Его рукой, а не богохульствовать и не искать успокоение в самоубийстве. Он, всемогущий, направляющий судьбы человеческие, один знает причину всех причин и осудил уже твоего палача, позвав его перед лицо Свое.

Анна мгновенно выпрямилась.

— Он умер?

— Да, как я слышал.

— Ах! Зачем он умер? Кто посмел убить его раньше, чем я собственными руками не задушила его и не упилась страданиями его агонии?

С крепко стиснутыми руками, налитыми кровью глазами, с дикой усмешкой, открывавшей ее белые зубы, Анна поистине была ужасна.

Гус сжал ей руку и повелительно взглянул в лихорадочно горевшие глаза больной.

‘Мне отмщение и Аз воздам’, — сказал Господь, и суд Его страшнее суда человеческого. Христос простил врагам и молился за палачей своих, как же осмелишься ты теперь, с сердцем, полным ненависти и жажды мести, пасть ниц перед крестом Господним и молить Его о милосердии, — строго сказал Гус.

Анна вздрогнула и, точно сломленная припадком ярости, бессильно упала на подушки.

Гус встал на колени у изголовья и положил руку ей на пылавший лоб. Устремив взгляд на висевшее в простенке распятие, он стал горячо молиться и из его руки истекала словно целительная сила: возбуждение больной мало-помалу стихало и лишь горькие слезы тихо катились по бледным щекам Анны.

Наконец, слезы иссякли и она впала в глубокий сон.

Убедившись, что бедняжка заснула, Гус встал и, еще раз мысленно помолившись, тихо вышел.

В соседней комнате его поджидала Марга.

— Ну, что? — с беспокойством спросила она.

— Спит и, я надеюсь, проснется более спокойной и покорной. Скажите ей, что завтра, после обедни, я зайду ее навестить.

Он направлялся к выходу, когда его догнал юный паж и попросил пожаловать в покои молодого графа.

Когда вошел Гус, Вок с нахмуренным видом шагал в волнении по комнате, а граф Гинек, тоже с озабоченным лицом, сидел у окна. Он припомнил в эту минуту то мимолетное подозрение, которое шевельнулось в нем при вести о неожиданной смерти двоюродного брата, но сам он сознавал, что невиновен ни в каком соучастии в преступлении, если таковое действительно и совершилось.

— Я хотел спросить у вас совета, мистр Ян, в одном очень трудном деле, — сказал Вок, пожимая ему руку.

— Догадываюсь, о чем идет речь! Пани Ружена рассказала мне дьявольскую выдумку Бранкассиса, которая совсем смутила ее.

— Но ведь надобно ж выяснить это дело! Что рассказал ей этот мерзавец? — вмешался граф Гинек.

Гус подробно изложил все, что слышал от Ружены.

— Если хотите послушать моего совета, — добавил он, — допросите Матиаса. Я думаю, что он может дать вам кое-какие указания.

— Я сейчас же велю его позвать. Самое ужасное — это то, что Эвзапия действительно была моей возлюбленной, тогда как все остальное — наглая ложь! И надо же было, чтобы Бранкассис издох в самую нужную минуту и не мог распутать собственную паутину…

Вок однако ошибался и Бранкассис не умер. Разумеется, богатырская рука Броды положила бы его на месте, если бы дальновидный итальянец не носил под платьем тонкой кольчуги. Да и то нанесенный удар был настолько силен, что хотя острие и сломалось, но все-же кинжал глубоко врезал в тело стальные кольца. Боль была страшная и Бранкассис временно потерял сознание, почему Брода и счел его мертвым.

В архиепископстве побоялись однако держать его и тотчас же перенесли в Страховский монастырь, где он и пришел, наконец, в себя, а настоятель, снисходя к любовным похождениям кардинала, окружил своего знатного больного всевозможной заботливостью. Бонавентура же действительно умер и был тайком зарыт.

Когда пришел Матиас и граф приказал ему сказать без утайки все, что ему известно по поводу смерти его пана, старик видимо испугался и в замешательстве молчал, пока оба графа не убедили его, насколько им необходимо добиться истины. Тогда он изложил все, что знал, и высказал подозрение в отравлении барона Светомира за ужином, который ему подавала неизвестная служанка гостиницы.

— Прежняя вдруг заболела, а трактирщик говорил, что новую рекомендовал ему какой-то священник в Пльзене. Она и служила-то всего какую-нибудь неделю, а потом ушла и пропала без вести.

— Преступная рука, как будто, и найдена, остается узнать, кто направил ее, — заметил Гус.

— Есть у меня на этот счет предположеньице… — сказал Матиас и замялся.

— Да говори же, говори, — как один, вскричали оба графа.

— В первый же месяц, что я жил у вас в замке, возвращаюсь я как-то из соседнего села и вдруг, неподалеку от мельницы старого Хвалы, слышу в кустах разговор, почудился мне голос отца Илария и я, из любопытства, подкрался и подглядел. Это был, действительно, он, а с ним та самая девушка, в которой я признал служанку гостиницы, подававшую тогда ужин пану барону… Но уж после этого я ее больше никогда не видел.

Вок мрачно взглянул на отца.

— Если Иларий замешан в преступлении, значит, за ним скрывается моя мать, но я надеюсь, что это не помешает тебе, отец, добиться правды!

— Нисколько! Я сам хочу знать истину, и если Яна виновна, я заставлю ее во всем сознаться.

— Принудить мать к чему-нибудь трудно, в особенности теперь, когда она не здорова, как мне сказали. А нельзя ли нам как-нибудь подслушать тайком разговор ее с монахом. Может быть, в виду всего происшедшего, они что-нибудь выболтают, и это даст нам указание на дальнейшее.

— Нехорошо подглядывать и подслушивать, — заметил Гус.

— Правда, отец Ян, нехорошо. А быть обвиненным несправедливо в убийстве — еще того хуже! Всякое средство годится, чтобы доказать мою правоту, — недовольным тоном ответил Вок.

— Я, кажется, могу устроить то, что ты желаешь, — подумавши, сказал старый граф. Я вспомнил, что рядом с моленною твоей матери есть тайник, откуда можно все слышать и видеть и даже войти, если понадобится. Устроил его мой дед, а отец показал мне его, когда я женился на Яне. Я ни разу им не пользовался, — это не в моем характере, и никогда не предполагал, при каких грустных обстоятельствах этот тайник сослужит нам службу, — закончил он, глубоко вздохнув. — Но все к лучшему! Ступай, Матиас, узнать, дома ли вообще Иларий и не у графини ли он, и сейчас приди нам сказать.

Прошло с четверть часа времени, графы и Гус продолжали обсуждать слышанное, когда вошел Матиас, с озабоченным видом, и доложил, что Илария не было дома с тех самых пор, как он убирал свою падаль, и что монах только сейчас вернулся, а теперь сидит у графини Яны.

— Нельзя терять времени. Идите с нами, отец Ян, я хочу, чтобы вы были свидетелем. А ты, Вок, сходи за Руженой.

С тяжелой головой, разбитая нравственно и физически, Ружена полулежала в кресле, она вернулась от Анны, и свидание с несчастной подругой окончательно потрясло ее.

Приход мужа нарушил ее покой, и она медленно приподнялась.

— Иди за мной! Может быть, мы узнаем, кто истинные убийцы твоего отца, — сухо сказал Вок.

Но, видя, что она отрицательно покачала головой, он схватил ее за руку.

— Ты сейчас же пойдешь за мной! Раз ты развешивала уши перед поганым монахом, а затем, не задумываясь, обвинила отца и меня в убийстве, теперь, хочешь не хочешь, а иди до конца! Поняла?

Ружена молча встала и, хотя у нее кружилась голова, но она последовала за Воком к старому графу, где присутствие Гуса ее несколько успокоило. Вчетвером они прошли в рабочую комнату Гинека, и тот нажал в стене пружину, заставленная большим кованым сундуком дверь тотчас же открылась. Через длинный, довольно узкий проход, по всем вероятиям, проделанный в толще стены, они вошли в небольшую нишу, с одной стороны которой блестело несколько светлых точек. Старый Вальдштейн осторожно расставил Ружену, Гуса и сына около этих точек, оказавшихся ни более, ни менее, как пробитыми в стене отверстиями, которые прикрывала, с противоположной стороны, резьба рамы большой картины, висевшей в самой моленной.

Голоса графини и ее духовника были ясно слышны. Дрожа от волнения, приложила Ружена глаз к отверстию и убедилась, что могла все видеть и слышать.

Моленная была просторной комнатой, в ней стоял аналой, как раз против предательской картины, два складных стула, кресло и, наконец, инкрустированный, дорогой работы, стол с ящиком. В глубине виднелся топившийся камин, а около него сидела и зябко куталась графиня, которая чувствовала себя нездоровой, простудившись ночью, когда бегала босиком к сыну.

Пожелтевшее лицо ее выражало беспокойство. Против нее, заложив руки за спину, стоял Иларий. Он тоже как будто несколько похудел и осунулся и маленькие глазки тревожно бегали.

— На все ваши расспросы я успею ответить и потом, дочь моя, а теперь необходимо обсудить одно крайне важное обстоятельство, грозящее нам страшной опасностью. Я еще вчера узнал об этом, но было уже слишком поздно, чтобы говорить с вами, а ночное происшествие задержало меня вне дома по сие время. Чтобы быть кратким, я скажу лишь, что кардинал выдал Ружене тайну насильственной смерти ее отца.

— Невозможно, — вскричала графиня, бледнея.

— Я это знаю от Бонавентуры и от Марии, служанки молодой графини, она расположена ко мне и сообщает все, что может меня интересовать! Факт сам по себе бесспорный, но зачинщиками и исполнителями преступления кардинал выставил вашего мужа и сына.

— К чему вся эта ложь? Гинек был тогда в Праге, а Вок в Вальдштейне, и оба ровно ничего не знали о нашем окончательном решении. Должно быть, Томассо совсем потерял голову, что взвалил нам теперь на шею эту старую историю, которая давно уж позабыта, да и проведена была, в свое время, так искусно, что никогда и ни в ком не зарождала ни малейшего подозрения. Это тем более худо с его стороны, что ведь за отпущение греха я щедро заплатила ему.

— Что дело было обработано чисто, это верно! Но уж если дьявол наслал на монсеньора Томассо злосчастную страсть к вашей невестке, что и побудило его открыть ей правду, в расчёте разлучить ее с мужем, так тот же дьявол может еще раз подстроить нам какую-нибудь новую штуку!

— Я, право, не знаю, что нравится мужчинам в этой бледной роже? Что же касается до дела Рабштейна, то я думаю, что вы, отец Иларий, боитесь совершенно напрасно, доказательств нет никаких: яд, уверил меня кардинал, не оставляет следов, и притом никто не видал…

— Бог видел, — загремел в эту минуту грозный голос.

Рама с картиной сместилась и открыла тайник, откуда выскочил Вок, кинулся на Иларие и, опрокинув его навзничь, приставил к горлу кинжал.

Графиня вскрикнула. Неожиданное появление сына так ее ошеломило, что в первую минуту, она и не заметила открывшейся в стене двери. Налетев на сына, она старалась вырвать у него оружие.

— Ты с ума сошел! Как ты смеешь набрасываться на моего духовника и нарушать мое уединение? — кричала она.

Но граф Гинек оторвал ее от Вока и отпихнул к стене.

— Мы слышали, о чем ты тут рассуждала в твоем уединении!

— Говори, паршивая собака! Признавайся в твоем злодействе, а не то я тебе глаза выколю, — твердил Вок, и его клинок блеснул перед помертвевшим лицом монаха.

Но Гус поспешил к нему и отвел его руку.

— Лучше обещайте ему жизнь, тогда он сознается во всем, но не пачкайте рук своих его презренной кровью, — заметил он.

— Вы правы, отец Ян! Пусть его убирается к черту, лишь бы он во всем сознался, — вмешался старый граф, — Оставь его, Вок, чтобы он мог говорить.

Иларий поднялся на колени, дрожа от страха и с вытаращенными глазами.

— Вы обещаете, что не тронете меня, если я скажу все? — пробормотал монах.

— Клянемся, — ответили в один голос оба графа.

Тогда Иларий рассказал, прерывающимся голосом со всеми подробностями отравление барона Светомира, а затем то, что было ему известно о плане Бранкассиса, убаюкивавшего Ружену надеждой на развод, чтобы заманить ее в Италию. Но Бонавентура решил иначе, подозревая, что Вок виноват в его наказании розгами, он вдруг возымел намерение воспользоваться случайным возвращением молодого графа, чтобы с ним покончить. Под рукой у него был не яд, а снотворное снадобье, приготовленное им для Бранкассиса, и по приказу Илария, служанка Марие влила его в кушанье, поданное на ужин графу. — ‘Вместо развода, она овдовеет’. — заметил тогда Бонавентура. Но присутствие Анны в комнате Ружены разрушило весь план, так хорошо задуманный.

— Хорошо, — сказал граф, когда монах кончил свой рассказ и отирал пот с лица. — Теперь пошел вон, мерзавец! Чтобы ноги твоей не было у меня в доме и никогда не смей приближаться к моим владениям, а не то мои люди повесят тебя, как собаку!

Иларий вскочил с таким проворством, которое рассмешило бы зрителей в другое время, и исчез за дверью.

В течение всего длинного признания своего духовника, графиня стояла недвижимо, как статуя, по видимому, хладнокровие к ней вернулось и она не сводила мрачного, исполненного ненависти взгляда с Ружены, рыдавшей во время ужасного рассказа Илария.

Когда монах скрылся за дверью, граф Гинек подошел к жене и смерил ее презрительным взглядом.

— От одного чудовища я очистил мой дом, а что мне делать с тобой, негодница, с тобой, которая смела приближаться ко мне или целовать своего невинного ребенка, будучи виновна в убийстве, вдвойне ужасном, так как то было убийство близкого нам человека. У тебя и стыда, стало быть, нет, и угрызение совести не смущало тебя? Ты не страшилась ответа после смерти, не содрогнулась при мысли, как явишься ты к Господу с руками, замаранными невинной кровью бедного Светомира?

Графиня гордо подняла голову.

— Мне не в чем себя упрекать, — уверенно сказала она. — То, что я сделала, я сделала из материнской любви, чтобы обеспечить моему сыну блестящее будущее! Я спокойна, потому что моя совесть молчит, и я без страха могу явиться к престолу Всевышняго…

— Ты или сошла с ума, или окончательно потеряла всякое понятие о Боге и Его правосудии, — с гневом прервал ее граф.

— Нет, я не безумная, но вера моя спасает меня, и прощение наместника Христова, который имеет право связывать и разрешать на земле, отпустило мой грех и открыло мне врата рая. Смотри! — она подбежала к столику, открыла ящик висевшим у нее на поясе ключиком и достала оттуда сложенный лист пергамента, который и протянула мужу. — Читай, нечестивый, эту полную индульгенцию не только для меня, но и для тебя, неблагодарный, и даже для моего потомства. Понимаешь ты теперь всю несправедливость твоих обвинений?

Присутствовавшие с ужасом смотрели на графиню, а она спокойно и смело глядела на них вызывающим взглядом.

— Ах, у тебя индульгенция! И как я мог забыть этот щит, за который прячется всякое злодейство, — горько усмехнулся граф, развернув пергамент, и стал читать его содержание, подчеркивая насмешливо каждое слово.

Задыхаясь от гнева, он швырнул индульгенцию в топившийся камин, со словами:

— Вот как ценю я эту дьявольскую сделку, заключенную антихристом с сатаной, чтобы губить души и толкать дураков на преступления!

Графиня дико вскрикнула и схватилась руками за голову. В первую минуту, она стояла неподвижно, с открытым ртом, с ужасом смотря на пламя, в котором чернел и коробился пергамент, а затем подскочила к камину и сунулась в огонь. Она пыталась, не обращая внимания на ожоги и опасность, спасти драгоценный документ, обеспечивавший, по ее мнению, полную безнаказанность. Широкие рукава у графини вспыхнули, и Вок с Гусом поспешили оттащить ее и затушить горевшее платье, но сама она, словно ничего не видела и не сознавала, упорно смотря на пылавший свиток.

Когда последний кусок его обратился в пепел, графиня повалилась па пол и с рычанием стала кататься в ужасных судорогах. Сила ее была такова, что трое мужчин ничего не могли поделать, и пришлось позвать Броду, с помощью которого графиню Яну, наконец, унесли, но раздирающие крики ее раздавались по всему дому.

В ужасе Ружена искала защиты у Гуса, и хотя он сам был глубоко потрясен, но все же постарался ее успокоить.

Пораженный Вок и старый граф молчали.

— Господи Боже, — вздохнул Гус и перекрестился. — Какой страшный пример пагубного влияние индульгенций предстал перед нами. Не долг ли всякого честного человека бороться, по мере сил, против злоупотребления простодушной верой людей. Бедная, ослепленная своим фанатизмом графиня была сломлена, видя, как уничтожается этот кусок пергамента, наполненный возмутительной ложью, а ведь ни один из этих обманутых не спросит, почему Христос ничего не сказал о столь важных документах, если бы они действительно что-нибудь значили на небе?

— Подобные заблуждения ужасны, — со вздохом подтвердил граф Гинек и, обращаясь к Ружене, с горечью сказал. — Ты видишь, что Вок и я неповинны в смерти Светомира, но, увы, мы и бессильны исправить все последствия преступления.

— Прости, отец, мою несправедливую обиду, но я была слишком потрясена, да и все улики были против вас, — тихо ответила она.

— Разумеется! Какие же еще нужны доказательства, когда такой образец добродетели, как Бранкассис, выдает таких негодяев, как мы с отцом. Тут нельзя не поверить, — ядовито заметил Вок и, не кинув на жену взгляда, вышел из комнаты.

Ружена вспыхнула, но не успела ему ответить, так как пришедший Брода, пользуясь водворившимся некоторым спокойствием, напомнил присутствующим о несчастной Туллии, оказавшей Вальдштейнам столь важные услуги.

— Да, правда! Я чуть было не забыл про нее, и, конечно мы глубоко благодарны бедной девушке, — сказал граф. — Поговори с ней Ружена, и передай, что, если она хочет вернуться в Италию, я позабочусь об отправке ее туда под надежной охраной и обеспечу на будущее. Если же она предпочитает остаться с нами, — мой дом будет ее приютом до самой смерти.

Туллия сидела грустная и задумчивая, когда вошла Ружена, желавшая решить с молодой женщиной вопрос о ее судьбе, раньше, чем кто-либо из домашних ее увидит.

При виде графини, Туллия вскочила и бросилась перед ней на колени, но та сердечно обняла ее и в теплых выражениях передала ей благодарность всей семьи и предложение графа.

— Позвольте мне остаться при вас, синьора! На родине у меня нет уже ни одной близкой души. Верьте мне, я буду преданно служить вам, — ответила Туллия со слезами на глазах.

— Оставайся у нас, дорогая, не как служанка, а как друг, — приветливо отвечала Ружена. — Пойдем, я устрою тебя и дам тебе женское платье. С этим одеянием брось и забудь твое ужасное прошлое. Господь, в неисчерпаемой доброте своей, может быть, еще пошлет тебе счастливую, спокойную судьбу.

Новое горе обрушилось на семью Вальдштейнов. После нескольких часов неистовых криков и припадков, графиня Яна впала в полное изнеможение, за которым последовал тяжелый, глубокий сон.

Старый, очень известный в городе лекарь-еврей, тотчас же призванный к больной, нашел, что это счастливый признак и что покой, может быть, восстановит равновесие возбужденного организма.

Но уже на другие сутки ужасные вопли, с раннего утра доносившиеся из покоев графини, всполошили весь дом, и когда пришел граф, то с ужасом увидал, что жена растерянно мечется по комнате, прячась за мебель и занавеси от кого-то, кого видела только она одна, но чье присутствие приводило ее в безумный ужас.

— Отдай мне индульгенцию, отдай! — жалобно умоляла она мужа. — Ведь я теперь во власти демонов. Рабштейн вышел из могилы и, видя меня беззащитной, преследует по пятам. — Не тронь, не тронь меня! — взвизгнула она, обращаясь в пространство. — Это Томассо посоветовал уничтожить тебя. Ай, ай! Он, как щипцами, хватает меня своими ледяными руками.

Она прыгала из стороны в сторону, как кошка, отбиваясь от невидимого врага и, наконец, бросилась в ораторию. Там она открыла стол и торопливо начала перерывать все, что было внутри, ища индульгенцию, которая должна была избавить ее от преследования жертвы.

С этого дня, несмотря на всякого рода лечение, графиня не приходила в разум. В каждой тени, в каждом угле из-за каждой вещи видела она покойного барона, он сторожил ее в складках занавесей, издевался над ней из пламени камина или из алькова кровати, накладывал свою руку на всякую подаваемую ей пищу и дразнил ее, показывая и пряча индульгенцию, которая теперь была у него в руках.

Безумная то с воплем пряталась от призрака, то с отчаянием принималась отыскивать утраченный талисман, разрывая при этом подушки, срывая занавеси и одеяла, разбивая ящики и шкатулки, пока припадок буйства не сменялся полным изнеможением.

В то время, как эта мрачная трагедия разыгрывалась в доме графа Вальдштейна, в самой Праге религиозно-политический спор рос со дня на день, обостряя взаимную ненависть партий и разжигая толпу, уже оплакивавшую и славившую своих первых мучеников.

То были три человека из народа: Мартын Кжиделко, Ян Худек и Стасек Полак [Palacky, III, 279], которых задержали за то, что они открыто протестовали в разных церквах против продажи индульгенций, а за оскорбление Гуса обозвали священников лгунами.

Члены городского совета приговорили их к смертной казни через обезглавливание, тогда более 2000 вооруженных студентов собралось перед ратушей, чтобы изъявить свое неудовольствие по поводу такого решения. Сам Гус лично ходатайствовал за осужденных и заявил, что он один виноват и готов нести всю вину.

Напуганный возбуждением, охватившим город, совет обещал все, что от него требовали, но едва разошелся народ, как городские советники, с чисто немецким вероломством, повелели немедленно казнить задержанных молодых людей.

Не успело шествие дойти до места казни, как на пути собралась снова грозная, хотя и не выражавшая открыто своих чувств толпа: тем не менее, совет нашел необходимым, чтобы разом покончить дело и дать урок, тотчас же приступить к казни. Народ же, смотря на казненных, как на мучеников, с пением молитвы: ‘Isti sunt sancti‘, отнес тела их в Вифлеемскую часовню, где и была совершена торжественная, всенародная молитва за упокой душ, за народ пострадавших [KohJer, ‘Johannes Hus der Reformator des XV Jahrhunderts‘].

Тяжелое это было время для мужественного реформатора и, конечно, немало страданий причиняло душе его то обстоятельство, что во главе его злейших врагов очутились люди, которых он считал преданными друзьями. Особенною неприязнью отличался Стефан Палеч, — тогда декан богословского факультета. Трудно сказать, что именно побудило этого человека преследовать своего бывшего приятеля, — зависть или фанатизм, но если гонение на учение Виклефа возобновились с новым жаром, то все по его же настоянию. К осужденным уже ранее статьям присоединили еще новые, и даже дошли до того, что просили короля вовсе запретить Гусу проповедь.

В то же время, духовенство и католическая партия в университете отправили к папе страшное обвинение против Гуса, — ‘этого сына нечестия, презиравшего власть святейшего престола и заражавшего ересью весь народ’, — и просили сверх того, призвать на свой суд разных придворных, в том числе — Вока Вальдштейна, Генриха Лефля Лазана и Яна Садло, из Смихова, как самых рьяных сторонников ‘еретика‘ и хулителей церкви. Немец Михаил de Causis вручил папе Иоанну XXIII этот донос. [Самый ревностный гонитель Гуса, бывший священник пражской церкви св. Адальберта, Михаил из Немецкого брода, назначенный папой в прокураторы веры (procurator de causis iidei), отчего и известен под более употребительным, сокращенным названием — Михаила de Causis’a. (Бильбасов, ‘Чех Ян Гус из Гусинца’)]

Всем нападкам и преследованиям Гус противопоставлял спокойную, но непоколебимую твердость, архиепископу и университетским магистрам он неизменно отвечал:

— Не против власти папской протестую я, а против злоупотребления этой властью и, если вы мне докажете священным писанием, что я неправ и заблуждаюсь, я первый в этом сознаюсь и подчинюсь. Но я не могу не проповедовать, так как первый долг священнослужителя — распространять священные словеса.

Враги Гуса употребляли у папы все усилия, чтобы уничтожить его, и партия духовенства и докторов Праги, в лице Михаила de Causisa, нашла, действительно, подобающего себе представителя.

Сын бедных рудокопов, человек сомнительной репутации, он, будучи настоятелем прихода в Новом месте (городе), сумел, благодаря особому знакомству, выпросить у короля для себя поручение ввести улучшение в разработке рудников. После некоторых неудачных опытов, он бежал с вверенными ему деньгами. [Рассказ Петра Младеновича. Palacky, Docum. 246]

Михаил мог предоставить к услугам своих доверителей величайшую наглость, глубокое знание порочного папского двора и полнейшую неразборчивость в средствах, все это, вместе взятое, вполне удовлетворяло духовенство.

Кардинал св. Ангела произнес против Гуса великое отлучение, призывая обывателей схватить его и представить к архиепископу на суд и сожжение, Вифлеемская же часовня должна была быть разрушена.

Весть об этих мерах против человека чистого и доброго, которого большинство населения любило и почитало, вызвала в Праге неудовольствие, а в доме Вальдштейнов, где после вышеописанных грустных происшествий расположение и доверие к уважаемому проповеднику еще возросло, произвела взрыв негодования.

Особенно благотворное влияние оказывал Гус на бедную Анну. В течение болезни он ежедневно навещал ее, и своими долгими беседами пробудил веру и покорность в исстрадавшейся душе несчастной. С этих пор Анна точно примирилась со своей судьбой и в молитве искала поддержки и утешения.

Страшная сцена произошла между ней и ее братом. Жижка, узнав о бесчестии сестры, пришел в такое бешенство, что в первую минуту гнева чуть было не убил Анну. Но та не дрогнула, когда кинжал Яна сверкнул над головой, может быть, это холодное презрение к жизни и спасло ее. Опомнившись, он сжал сестру в объятиях, просил забыть его безумную вспышку и поклялся жестоко отомстить за нее. Но, к его великому удивлению, Анна ответила:

— Предоставь Богу наказать преступника, Янек! Господь знает, что делает, и не нам, слепцам, восставать против Его предначертаний.

Но Жижка был не из тех, которые легко успокаиваются и, попадись ему на глаза Бранкассис, он убил бы его, как собаку.

Когда же, наконец, после долгих розысков, Жижка напал-таки на его след в Страховском монастыре, то кардинал потихоньку убрался уже в Италию.

Пришлось отказаться от немедленной мести, зато в душе Жижка затаил неумолимую злобу против духовенства, которое и не подозревало, конечно, какое ужасное возмездие ждало его со стороны скромного коморника (камергера) королевы.

Два месяца прошло уже, как Туллия жила у Вальдштейнов и совершенно освоилась с новым образом жизни, своим же прекрасным характером и услужливостью снискала всеобщее расположение.

Чувствовала она себя невыразимо счастливой, а отношение к ней семьи графа, Анны и Гуса возвышали ее в собственных глазах, вернули уважение к самой себе и воскресили в душе ее надежду на будущее.

Сердечное расположение это еще возросло, с тех пор как стала известна ее грустная повесть.

Как-то вечером, не совсем оправившаяся Анна рано улеглась в постель, Ружена села у изголовья, а Туллия поместилась на подушке у ног. Вдруг Анна неожиданно спросила ее, за что ненавидит она Бранкассиса и каким образом сделалась его возлюбленной.

Туллия вздрогнула и побледнела при этом напоминании о прошлом, которое ей приходилось теперь вызвать. Тронутые ее волнением Ружена и Анна заявили, что отказываются что-либо знать, но сама Туллие ощутила потребность излить свою душу и рассказать события своей молодой, но бурной жизни.

Она была старшей дочерью золотых дел мастера в Болонье, отец ее был вдовец, и воспитывала Туллию с сестрой их старая тетка.

Жизнь текла спокойно и счастливо. Ей исполнилось пятнадцать лет, когда над их семьей разразилась беда. Раз утром тетка отправила ее с поручением к отцу, работавшему в своей мастерской, где обыкновенно он и принимал знатных заказчиков и посетителей. В этот день у него сидело духовное лицо высокого сана, пришедшее заказать драгоценную чашу для кардинала-легата болонскаго, Бальтазара Коссы. Заказчик, оказавшийся Бранкассисом, глаз не сводил с красивой Туллии, и с этого дня она не могла сделать ни шагу, не встретив на своей дороге епископа.

Какая-то неизвестная женщина подошла к ней однажды на улице и заговорила о страстной любви знатной духовной особы, сдабривая свои сладкие речи разными обещаниями, если только она согласится сделаться его возлюбленной. Туллия с отвращением отвечала отказом, но это не остановило женщину, и она продолжала приставать со своими предложениями даже у них в доме, подкарауливая, когда тетка бывала в отсутствии, пока, наконец, сам отец не наткнулся на такую сцену и, жестоко избив соблазнительницу, не выбросил ее на улицу.

Несколько недель прошло спокойно, как вдруг утром явилась городская стража и увела мастера, под тем предлогом, что открылось, будто он вделал в чашу фальшивые камни, вместо тех настоящих, которые были ему переданы.

Туллия сильно взволновалась, дойдя до этого места своего рассказа, и остановилась, чтобы перевести дух.

— Как описать вам наше отчаяние, когда отца все-таки бросили в тюрьму, несмотря на то, что он уверял и клялся в своей невинности! Затем, наступило расстройство в делах, так как на все наше имущество наложено было запрещение, чтобы возместить похищенные якобы драгоценности.

Выходя раз из тюрьмы, где тщетно пыталась добиться свиданья с отцом, я повстречала ту же негодную женщину и она, нагло усмехаясь, заметила, что я ‘не в те двери стучусь’, давая этим понять, что лишь влияние Бранкассиса у кардинала-легата могло бы еще помочь спасению отца.

— Я долго не могла собраться с силами идти умолять этого человека, в котором подозревала, не знаю почему, главного виновника нашей беды, но, наконец, все-таки была к этому вынуждена: мы очутились в нищете, а тетка и моя маленькая сестренка даже заболели от горя и лишений.

Бранкассис встретил меня приветливо, но на мою просьбу ответил, улыбаясь:

— Услуга за услугу! Прими мою любовь, и я спасу старого вора.

— Он не вор, он сдал настоящие бриллианты! Бог знает, где их подменили, — возмущенная, ответила я.

— Если ты, дочь моя, можешь это доказать, зачем же пришла ты просить меня? Но торопись, а не то, предупреждаю, твоего отца подвергнут пытке, чтобы вырвать у него сознание, а затем повесят.

Я думала, что сойду с ума в эту минуту, но мне тогда казалось таким пустяком пожертвовать своею жизнью для счастья семьи. Я ответила, что согласна, но потребовала гарантий в том, что он меня не обманет и не казнит все-таки отца. Он засмеялся и похвалил мою предусмотрительность, сказав, что я начну у него службу лишь после того, как виновный будет на свободе. Через несколько дней, я узнала, что отец бежал и действительно поселился в другом городе, под чужим именем, тетка и сестра переехали к нему, а я вступила, в качестве пажа, к Бранкассису, который на первых же порах объявил мне, что не выпустит из виду моей семьи и что, при малейшем неудовольствии мною, несчастный снова будет схвачен и наказан уже вдвойне: за кражу и бегство.

Я терпеливо несла свой крест, а он играл со мною, как кошка с мышью: его забавляло мое старание скрывать отвращение, которое я питала к нему. Затем произошел случай, обративший это отвращение в невыразимую ненависть…

Я готовилась быть матерью, и это выводило его из себя, а рисковать моим здоровьем он не решался, видимо я ему еще очень нравилась. Когда мое положение не позволило уже долее играть мою роль, он отослал меня на виллу в окрестности, где я и жила одна, с приставленной ко мне старухой, и где произвела на свет сына. Я страстно привязалась к малютке и служанка, полюбившая меня, обещала отправить его на воспитание к моему отцу и тетке. От старой Нуцции я немало узнала про Бранкассиса и моих предшественниц, которые всегда таинственно исчезали, и никто никогда не знал, что с ними сталось.

Как-то мы сидели с Нуццией у камина и болтали. Вдруг, совершенно неожиданно, приехал он и, при виде ребенка у меня на коленях пришел в ярость.

— Старая дура, Нуцция! Да ты с ума сошла, оставив жить эту тварь, которая может наделать нам хлопот. Разве я не говорил тебе, что не хочу его?..

И не успела я опомниться, как он схватил у меня ребенка и бросил его в топившийся камин.

Увидав, как розовые ручки и ножки беспомощно барахтались в пламени, я лишилась даже возможности кричать сердце и мозг, казалось, готовы были лопнуть… Я потеряла сознание и в течение нескольких недель была между смертью и сумасшествием…

А затем, ко мне вернулось, хотя и медленно, здоровье и к несчастью, красота… Нет, слов высказать, какую ненависть внушал мне с той поры Бранкассис, но я, сознавая свое бессилие, скрывала свои чувства, сторожа минуту, чтобы отомстить ему… Остальное вы знаете, — закончила Туллие, вытирая катившиеся по лицу слезы.

Ружена и Анна слушали рассказ в полном молчании, изредка нарушавшемся лишь рыданиями Туллии.

— Боже мой! — вскричала Ружена, когда Туллие досказала свою ужасную историю. — И такое-то чудовище еще осмеливается своими преступными руками совершать божественные таинства! Как гром не убьет его пред алтарем!

— Скажи лучше, как смеет священство, подобное Бранкассису, и папы, как Иоанн XXIII, — негодяй и разбойник, — отлучать такого святого, как мистр Ян, — в негодовании заметила Анна.

Глава 7

Известие, что папа повелел произнести над Гусом великое отлучение, если он не подчинится в течение 20 дней, обрадовало его врагов, а так как Вацлав не противился открыто суровым мерам святейшего престола, то дерзость их еще возросла.

Совет Старого места (города) состоял в это время, большею частью, из немцев, под его покровительством произошла сходка горожан, тоже немцев, на которой и было решено, не дожидаясь обнародования интердикта, с оружием в руках напасть на Вифлеемскую часовню, силой разогнать молящихся и схватить самого проповедника.

Наступило 2 октября, день церковного праздника в Праге. Утром собралась значительная толпа вооруженных бюргеров, во главе с изменником, чехом Бернардом Хотеком и Гинцом Лейнхардтом, который собственно и был зачинщиком предполагавшегося нападения. В своей безумной ненависти к чехам, сын мясника жаждал вырвать у них любимого народом человека, бывшего воплощением идеи их национального возрождения.

Вифлеемская часовня была полна молящихся, внимавших проповеди Гуса с тою восторженной верой, которую он умел вызвать в сердцах слушателей. Вдруг несколько человек ворвались внутрь с криками:

— Немцы оцепили часовню и копьями, да алебардами разгоняют наших!

В первый момент немое удивление объяло присутствующих, но затем все всколыхнулось, а снаружи доносились уже крики, ругательства и лязг оружие нападавших, пытавшихся проникнуть вовнутрь.

Но прежде чем произошла общая паника, некоторые рыцари и паны, в том числе и Вок Вальдштейн, повскакали на скамьи и крикнули:

— Детям и женщинам оставаться на месте, а мужчины все вперед, на защиту часовни, и если можно, без пролития крови!..

Все здоровые чехи бросились к выходу. Немцы, успевшие захватить паперть, были отброшены, и перед ними вырос ряд защитников священного места, стоявших молча, но решительных и хладнокровных. Видя, что попытка застать врасплох не удалась, смущенные грозным спокойствием противников, немцы попятились. Тщетно Гинц, с пеной у рта, старался ободрить своих и уговорить их пробиться в церковь. Хотек и большинство бюргеров боялись побоища в церкви и шумно отступили к ратуше.

Собрался городской совет и, после бурных прений, постановил разрушить, по крайней мере, самую часовню, как то было внушено из Рима.

Вечером в тот же день, Гус был у Вальдштейнов.

Даже его кроткая душа была возмущена утренним наглым нападением, и он не мог сдержать своего негодования.

— Вот, — говорил он, — образчик дерзости немецкой! Без королевской воли не посмели бы разрушить печь у соседа, а дерзнули покуситься на храм Божий! [Раlacky, ‘G. v. В.’, III, стр. 287, прим. 387]

— О, мы защитим часовню! Пусть собаки немцы сунутся в другой раз, если им охота отведать наших кулаков, — вскричал, кипя гневом, Вок. — Я боюсь только за вас, мистр Ян, ведь поганые попы станут теперь немилосердно вас преследовать.

— Меня уже требовали к епископу, чтобы узнать, подчинюсь ли я повелениям апостольским.

— И что же вы ответили? — тревожно спросила Ружена. Грустная улыбка мелькнула на лице Гуса.

— Ответил от чистого сердца…

Но, видя всеобщее нетерпение, он продолжал:

— Апостольскими я называю повеление апостолов Христа, и я готов повиноваться папе постольку, поскольку приказы его согласны с учением Спасителя, но если они ему противоречат, я слушаться их не буду, хотя бы они воздвигли костер передо мною! [Tomek, D. Р. III, стр. 320]

— Милый мистр, вы страшно рискуете, — заметила Ружена, сочувственно пожимая ему руку.

— Все будет по воле Господней, дочь моя, но я полагаю, что не пришел еще час! Господь не закончил дела, возложенного на меня и моих братьев, и не вырвал еще из пасти Бегемота всех, предназначенных Им к спасению. Так Он и подаст силы благовествующим, пока они не раздавят окончательно главу Бегемота! Всем сердцем стремлюсь я к этому и за это смиренно приму смерть…

— Такая жизнь делает вас достойным венца праведника, — сказала Анна, и взгляд ее, потухший и бесстрастный со времени постигшего ее горя, вдруг вспыхнул фанатическим возбуждением.

— Воздержись, дочь моя, от столь смелого слова и особенно не переноси необдуманно благодарности, которой мы обязаны Господу, руководящему и поддерживающему нас, на Его недостойного служителя, — строго заметил Гус.

Несмотря на страстное желание немцев разрушить вифлеемскую часовню, им, однако, пришлось от этого отказаться, народ днем и ночью охранял дорогое для него место молитвы.

Настроение же толпы было так грозно, возбуждение столь явственно, что нападать открыто уже более не смели. Зато поторопились обнародовать отлучение и применить его во всей строгости.

По всем церквам Праги торжественно было возвещено, что отправление богослужений приостанавливается, пока Гус будет находиться в Праге, и что всякому христианину воспрещается, под страхом подобного же отлучение, говорить с Гусом, снабжать его едой и питьем, давать ему убежище, хоронить его и т. д.

Черная, грозовая туча нависла над древней столицей Чехии, настроение получалось зловещее, тоскливое, точно город посетило какое-нибудь ужасное бедствие. Колокола более не звонили, церкви были заперты и службы в них не совершались, умирающим отказывали в напутствии, новорожденным в крещении, брачующимся — в благословении Божием, мертвым — в христианском погребении.

А между тем, большинство население не дрогнуло перед этой страшной карой, и не поколебалась любовь его к Гусу. Всеобщее неудовольствие обрушилось на завистливое и злобное, в сознании народном, духовенство, мстившее обожаемому проповеднику за то, что тот смело обличал его проделки, алчность и продажность.

Во время этого испытания, Гус дал доказательство кроткой и безропотной решимости которая была одной из выдающихся черт его характера. По поводу постигшего его несправедливого наказания, он взывает только к Иисусу Христу, как единому истинному Главе церкви [Idco ad caput. ecclesiae Dominum Jesum Christuni ultimo appelavi], а в остальном продолжает свою обыденную жизнь: посещая больных и страждущих, проповедуя истины евангельские и выказывая во всех случаях ту горячую веру, то самозабвение, которые покоряли ему сердца всех современников, а для потомства создали один из обаятельнейших исторических образов.

В доме Вальдштейнов он бывал еще чаще, привлекаемый горем, постигшим семью, ужасное состояние графини Яны держало всех в страхе.

В те времена науки лечение психических болезней не существовало, и безумие зачастую приписывалось одержанию дьяволом, хотя в случае с графиней Яной подобное предположение напрашивалось как-то само собой, было ясно, что содеянное преступление вызвало духа зла, который и наложил уже на виновную начало тех мучений, которые ожидали ее впоследствии в аду. Подобное убеждение усугубляло только ужас, внушаемый несчастной женщиной, даже старый граф и Вок суеверно вздрагивали, когда она носилась по комнатам, гонимая видением своей жертвы.

Гус часто навещал больную, и голос его, как будто, успокоительно действовал на нее, поэтому всякий раз, как он приходил к Вальдштейнам, граф просил его побывать у жены.

Придя как-то под вечер, Гус узнал, что графиня без устали металась весь день и ярость ее была такова, что даже пытались, хотя безуспешно, связать ее, но у нее проявилась такая сила, с которой не мог справиться даже Брода.

Уже подходя к покоям больной, Гус слышал то пронзительные вопли, то какое-то рычание. Комната едва была освещена, так как свеч не зажигали, опасаясь пожара, но холод побудил затопить камин, около которого и сидела служанка.

В первую минуту, Гус не мог отыскать графини, наконец, он увидал её у кресла, сидевшую на корточках, с вытянутой вперед шеей, точно она кого-то сторожила.

Она страшно изменилась за это время: худоба ее стала ужасающей, волосы совсем побелели и висели в беспорядке, длинными космами, свирепые, широко раскрытые глаза, неподвижно устремленные в одну точку, производили тяжелое впечатление. Она была в рубашке и разорванной во многих местах юбке: обрывки газового, вышитого когда-то золотом вуаля, лохмотьями свешивались на спине.

Гус подошел ближе и назвал графиню по имени, затем он заговорил с ней, убеждая, что Бог простил ее, и Христос, в бесконечном милосердии своем, близок ко всякому страждущему и приемлет кающегося грешника, как отец блудного сына. Звучный голос Гуса произвел свое обычное действие: крики и ворчанье стихли и потухший, лукавый взор больной обратился на него.

Понимала ли безумная смысл его слов, или просто гармоничные вибрации его речи приятно ласкали ее расстроенные нервы, трудно сказать, но через четверть часа она тихонько встала и медленно направилась к нему.

Вдруг она взвизгнула и отскочила назад, заметив на полу тень, отбрасываемую Гусом.

— Вот он, вот! Он пальцем на меня показывает и насмехается, что я теперь в его власти, после стольких лет спокойствия, — крикнула она диким голосом.

Гус угадал причину испуга и повернулся так, что его тень перестала быть ей видимой.

— Успокойтесь, он исчез! Я приказал ему убраться в могилу. — А вы, пани, садитесь в кресло и не бойтесь.

Луч радости и успокоение мелькнул на лице больной. Подойдя к нему, она вкрадчиво сказала:

— Ты могуществен и прогнал его, будь же добр и помоги мне! Он повинуется тебе, возьми же у Светомира индульгенцию, которую он у меня украл, и отдай ее мне. Я не могу раздобыть себе другой, потому что Томассо умер, а я щедро заплачу за услугу! Я отдам тебе все мои драгоценности, обе шкатулки, мой жемчуг и все скопленные деньги, только достань мне индульгенцию!..

Она все более и более сгибалась перед ним, и он невольно попятился, при виде ее искаженного гримасой лица и блестящего, хитрого взгляда. Заметив вдруг кончик пергамента, который выглядывал из кармана Гуса, она проворно бросилась к нему и ловко выхватила свиток.

— А, хитрый и продажный поп, как и все вы! Ты уж его приготовил, а молчишь! Но все равно, он у меня, у меня! Это она — моя индульгенция, дорога к небу теперь для меня открыта!

Подбежав к столику, она с шумом открыла крышку и, забрав пригоршнями драгоценные камни, несколько золотых вещей, лоскутки газа и материй, бросила их Гусу.

— Вот, получи! — крикнула она.

Затем, с радостными криками, она принялась быстро кружиться и танцевать по комнате, размахивая над головой пергаментом.

В эту минуту открылась дверь, и вошел граф Гинек. Безумная остановилась, увидав его, но видимо не узнала мужа.

— Не подходи, брат Светомир, ступай в могилу! Власть твоя кончилась! Смотри, у меня индульгенция, — и, махая перед собой пергаментом, она стала пятиться к камину.

— Стой, стой! Не приближайся к огню, — крикнул граф, бросаясь, чтобы остановить жену.

Но это-то именно движение и погубило ее. По привычке она сделала быстрый прыжок назад, споткнулась и повалилась в громадное отверстие камина, ударившись при этом о его каменный край.

Лохмотья газа и шерстяная юбка мгновенно вспыхнули, и несчастная, охваченная пламенем, с дикими криками покатилась по полу.

Служанка убежала в ужасе, а граф и Гус сорвали с кровати одеяла, завернули в них графиню и с трудом потушили горевшее платье. На крик служанки явились и другие люди, а за ними и Вок, только что вернувшийся от короля из замка Жебрака. Они остановили начинавшийся пожар, так как огонь перекинулся уже на драпировки.

Покрытая страшными ожогами, графиня в бесчувственном состоянии была отнесена в другую комнату, где ей оказали первую помощь, но истощенный организм не вынес этого нового потрясения. Простуда от холодной воды и страдание, причиняемые ранами, покрывавшими все ее тело, вызвали горячку, после недельной тяжелой агонии, мучимая ужасными видениями, графиня скончалась.

Умирать в это время в Праге для христианина было тяжело и граф с сыном чувствовали вдвойне постигшее их горе, не будучи в состоянии даже освятить церковной службой похороны графини, которая, по их понятиям, более, чем кто-либо, нуждалась в молитве. Такую-то великую грешницу приходилось теперь предавать земле без священника и отпевания, как и умерла она без покаяния и причастия. Или Бог, разгневанный ее злодеянием, отказал ей в своем милосердии? А медлить было нельзя: покойная разлагалась быстро, и графу пришлось последовать обычаю, установившемуся со времени обнародования интердикта, т. е. хоронить жену ночью.

Когда тело было положено в гроб, граф посыпал его горстью священной земли, привезенной из Иерусалима одним из его предков и хранившейся в семье, как святыня, окропил святой водой и в руки вложил распятие.

— Христос, по беспредельной благости своей, поддержит и направит твою душу, будет тебе заступником и воздаст все то, чего лишило тебя нехристианское погребение, — со слезами на глазах сказал он.

Около полуночи печальное шествие, освещаемое лишь несколькими факелами, которые несли слуги, тронулось в путь на кладбище.

Хотя у Вальдштейнов был родовой склеп в одном из монастырей, но там покуда не хоронили, и ни один из членов их семьи, явно стоявшей за Гуса, не был бы допущен под священные своды.

В такой поздний час вся Прага обыкновенно спала, и улицы были совершенно пустынны, но в это тревожное время кое-где заметно было еще движение: других покойников, тоже лишенных отпевания, тайком несли на место их последнего упокоения. Похороны людей самого разнообразного общественного положения постепенно примыкали к процессии графини, и сопровождавшая их толпа громко выражала свое неудовольствие.

Среди покойников были и два немца-католика. Родственники их стали бранить прочих присутствующих, главным образом чехов, приписывая их явной ‘ереси’ и привязанности к ‘преступному врагу церкви‘ бесчестье, поражавшее их дорогих усопших. Ссора разгоралась, чехи не остались в долгу, в свою очередь, обвиняя духовенство и его папу — антихриста в том, что они все это устроили в отместку за разоблачение их преступлений и распутства.

Путь лежал мимо церкви, кто-то предложил принудить причт благословить умерших и совет этот был тотчас же подхвачен возбужденной толпой. Народ подступил к церковному дому и выломал дверь, настоятеля церкви и его наместника подняли с постели, насильно облачили, с тумаками и угрозами вытащили на улицу и заставили идти впереди целой вереницы гробов.

Взбешенная толпа не обращала уже внимание на папский интердикт, а испуганные священники, боясь ежеминутно быть убитыми, вынуждены были прочитать над могилами молитвы, после чего толпа быстро разошлась.

На следующий день глубоко потрясенный Гус, желая, во-первых, предупредить проявление новых вспышек народного негодования, а во-вторых, снять с своих сограждан строгий интердикт, покинул Прагу…

Глава 8

По смерти графини и по отъезде любимого проповедника, тяжелый гнет навис над домом Вальдштейнов. Вся семья находилась под ужасным впечатлением последних событий и даже слуги, видя мрачность господ, чувствовали себя неспокойными и подавленными.

Старый граф с сыном большую часть времени проводили у короля в замке Жебраке, а Ружена с Анной сидели одни и почти не показывались из дому, отчасти по случаю траура, а отчасти по своему настроению, которое влекло их к уединению.

Анна все еще не совсем оправилась после перенесенного удара. Исключая мучительной головной боли, схватывавшей ее по временам, физически она чувствовала себя сносно, но зато в наружности и характере ее произошла глубокая, разительная перемена: она очень похудела, миловидное личико как-то вытянулось и свежесть его сменилась бледностью, большие, некогда блестящие, веселые глазки потухли и подернулись грустью, и только по временам вдруг вспыхивали каким-то диким возбуждением. Откровенная веселость, общительность и остроумие совершенно исчезли и заменились строгой, молчаливой замкнутостью. Вечно одетая в черное, почти монашеского покроя платье, она целые часы проводила на молитве, избегала людей, и ничто не могло ее убедить выйти из своей комнаты, когда в доме бывали гости.

Между Руженой и мужем царило несогласие с того самого злосчастного утра после покушения Бранкассиса. Вок был смертельно оскорблен брошенным обвинением и не мог простить жене того, что она могла заподозрить его в убийстве.

Наказание Божеское, поразившее мать, и затем ужасная смерть графини тоже оставили на нем тяжелое впечатление. Он потерял вкус к похождениям, был угрюм, молчалив и раздражителен, то искал ссоры с Руженой, при всяком случае, то упорно избегал ее.

Это отдаление от жены, которого он держался из упрямства и оскорбленного самолюбие, тяжело было Воку и заставляло его страдать, так как, несмотря на все свои увлечения, он продолжал глубоко любить жену и красота ее по-прежнему чарующе на него действовала.

Особенно возмущало его то, что Ружена, испросив прощение у отца, сочла лишним сказать ему хоть слово извинения или сожаления. Сама Ружена отлично понимала, что она неправа и что такое, ничем не заслуженное, тяжкое обвинение нужно было загладить, но она была слишком упряма и горда, чтобы просить прощения.

Таково было положение вещей во время отъезда Гуса. В своем последнем разговоре с Руженой, когда речь зашла и о несогласиях ее с мужем, Гус строго разобрал настроение ее души и даже спросил, не преступная ли любовь к Иерониму причиной ее жестокости к Воку.

— Я навсегда отказалась от всякой земной любви к нему, — ответила она. — Но я никогда не перестану восхищаться им, как ученым, человеком, любящим свою родину, и рыцарем! Я с участием буду следить издалека за его жизнью, и молиться за него. Бог не поставит мне этого во грех!

В заключение, она обещала извиниться перед Воком.

Между тем прошли недели, Гус снова вернулся в Прагу, движимый угрызениями совести, будто он покинул город, повинуясь наущению дьявольскому, из опасения за свою жизнь, — а супруги все еще не примирились.

Интердикт тотчас был восстановлен с прежней строгостью, народное возбуждение росло и, во всякую минуту, могло разразиться кровавыми беспорядками.

Как-то вечером, Ружена засиделась в комнате подруги. Оба графа были в отсутствии, а в городе в эту ночь беспокойство сказывалось особенно сильно.

Несколько погребальных процессий прошло мимо дома и в сопровождавшей их толпе ругательства перемешивались с рыданьями и даже заглушали плач. Кучки вооруженных людей шныряли по улицам, словом, в воздухе чувствовалось что-то зловещее.

Тревожно настроенная Ружена ушла из своей комнаты и поместилась у Анны, окна которой выходили во двор, и уличный шум туда не долетал. Но все-же, когда на колокольне аббатства пробило час ночи, Ружена встала, чтобы идти к себе, спать ей не хотелось, но она чувствовала себя усталой.

Проходя длинным коридором в свои покои, на лестнице, которая вела в нижний этаж, она увидала мужа, поднимавшегося в сопровождении оруженосца, нёсшего за ним свечу. Вок был бледен и, видимо, устал, на лице его было обычное, в последнее время мрачное, раздраженное выражение.

Увидав жену, граф остановился, удивленный.

— Ты еще не спишь в такой поздний час? Отчего? — холодно спросил он, подозрительно смотря на нее.

— Я заболталась с Анной и не заметила, что уже так поздно, — ответила Ружена. — Не хочешь ли ужинать? — помолчав, спросила она. — Тебя не ждали и прислуга спит, но у меня в комнате приготовлена холодная закуска, до которой я и не дотрагивалась.

— После долгой верховой езды я, в самом деле, проголодался и охотно что-нибудь съем, если только это тебя не обеспокоит, — нерешительно сказал Вок.

— Чем же? Нисколько! Идем и, пока Зимовит будет тебя разоружать, я зажгу огонь.

Они вошли в малую залу, примыкавшую к спальне Ружены и оруженосец, сняв с графа доспехи, удалился. В спальне, на столе, были приготовлены холодная дичь, пирожки и молоко, а Ружена достала из шкафа еще кружку вина и зажгла канделябры.

Вок сел за стол и сперва отрезал кусок дичины жене, а потом себе. Они ели молча, какая-то неловкость тяготила супругов, и разговор не клеился. Несмотря на голод и жажду, Вок ел мало, выпив кружку вина, он положил ножик, вытер руки и встал.

— Покойной ночи и спасибо! Ты долго засиделась с Анной, и я не хочу тебя дольше задерживать.

— Я боялась лечь спать, — шум на улице сегодня нескончаемый, — тихо ответила Ружена.

Вок ничего не сказал и направился к двери. На лице Ружены мелькнуло выражение внутренней борьбы и в ту минуту, когда граф готов был переступить порог, она нерешительно позвала его.

— Вок!

Он тотчас же остановился и обернулся к жене. Мрачным, вдумчивым взглядом посмотрел он на смущенную Ружену.

— Что ты хочешь? — глухо спросил граф.

Она живо подбежала к нему и взяла его за руку.

— Прости мне, Вок, что я несправедливо обидела тебя гнусным подозрением. Но в тот ужасный день моя душа обливалась кровью и одна мысль быть женой человека, помогавшего убийству моего отца, была так невыносима, что я потеряла голову.

Ее прекрасное лицо то бледнело, то краснело и лучистые глаза, полные слез, виновато смотрели на мужа. Гнев Вока тотчас же растаял.

Он порывисто привлек ее к себе и на ее дрожащих устах запечатлел страстный поцелуй.

— У, злая! Не стыдно тебе было тянуть так долго свое признание? Неужели трудно сказать своему мужу: ‘Я сожалею, что считала тебя негодяем’?

Обняв ее за талию, он подвел ее к покрытой подушками скамье и усадил рядом с собой.

— Ты хотела наказать меня за прежние проделки, — сказал он, повеселев, — Сознаюсь, что бывал иногда отвратительным мужем, но на будущее время клянусь быть тебе верным и сидеть дома, как сурок в норе.

Ружена не могла удержаться от смеха.

— Как это на тебя похоже — быть образцовым мужем, а главное, сидеть, как сурок в норе!

— Понятно, это не легко, дьявол силен, так и сыплет искушениями на нашем пути. Да ты этого не поймешь, потому что твоя стыдливая и чистая душа недоступна соблазну: закованная в свою безупречную добродетель ты — судья строгий и имеешь на это полное право!

При последних словах мужа Ружена вздрогнула, и краска стыда залила ее лицо, при воспоминании о том, как она обменивалась с Иеронимом преступными поцелуями и была так близка к падению, бегству из-под супружеского крова и измене своему долгу, в душе шевельнулось угрызение совести. Волнение ее было настолько видимо, что Вок не мог его не заметить и, пораженный, спросил:

— Что с тобой, дорогая?

Ружена тихо высвободилась из его объятий. Теперь она была бледна, как ее белое платье.

— Я недостойна твоего доброго мнения и любви, — сказала она решительно. — Я не хочу больше лжи между нами! Может быть, ты и убьешь меня после того, что я скажу, но все равно, моя совесть будет спокойна.

Вок слушал и не верил своим ушам, при последних словах Ружены, глухое восклицание вырвалось у него и глаза загорелись гневом, обычным его страстной натуре и перед которым дрожали все окружающие.

Ружена думала, что пришел ее последний час, но, против всякого ожидание, буря не разразилась, страшным усилием воли Вок овладел собой.

Дрожащей рукой он отер лоб и сказал глухо:

— Ты бредишь, Ружена, или я был слеп? Могла ли ты, ты, чей взгляд отражает чистоту неба, совершить преступление, заслуживающее смерти? Наконец, в чем бы ты ни созналась, говори, — я хочу все знать и постараюсь рассудить снисходительно.

Он опустился на скамью и закрыл лицо руками. Некоторое время в комнате царило молчание, наконец, Ружена начала свое признание, тихо и постоянно останавливаясь.

Она говорила о досаде, оскорбленном самолюбии и гордости, пробужденных в ней неверностями мужа, о впечатлении, которое произвел на нее Иероним в детстве, и как потом стал ее героем, когда, наконец, их встреча в день свадьбы превратила мечты в действительность.

С беспощадной откровенностью описывала она свое восхищение гениальным оратором, который вырастал в ее глазах, по мере проделок и пренебрежения к ней Вока. Как взбешена была она, встретив его, когда он вез блудницу на крупе своей лошади! Неожиданное посещение Иеронима кончилось признанием в любви и планом бегства, которому помешал Гус, напомнивший обоим их долг, после этого Иероним отказался от любви к ней и покинул, даже не простившись.

Во время рассказа жены подвижное лицо молодого графа отражало все переживаемые им чувства удивления и ревности, гнева и досады. При имени Иеронима он даже вскочил и, наклонившись вперед, боязливо прислушивался к каждому слову жены.

Когда Ружена кончила свой рассказ и, подавленная тяжестью вины, мрачно понурила голову, радостная, но лукавая усмешка просияла на лице Вока, и вздох облегчение вырвался у него из груди. Полусердитым, полувеселым взглядом окинул он опущенную головку жены и сев с ней снова рядом, взял ее руки, которыми она закрыла себе лицо.

— Итак, ты позволила этому мерзавцу целовать тебя и сама отвечала на его поцелуи? — спросил он.

— Да, — едва слышно отвечала она.

— И ты можешь поклясться, что, кроме поцелуев, между вами ничего больше не было?

Яркая краска залила бледное лицо Ружены.

— Вок! Что ты выдумал! Я не покидала твоего дома! Ведь я не какая-нибудь уличная плясунья, чтобы отдаваться тотчас же человеку, даже если я его люблю.

— В таком случае я готов забыть все это! А ты обещаешь мне не мечтать больше о бегстве?

— Клянусь! Если только ты сам не выгонишь меня из твоего дома, как я того заслуживаю, — проговорила Ружена и залилась слезами.

— Я не дурак, чтобы гнать от себя такую славную женушку, которая сама кричит о своих грехах, прежде даже, чем у нее о том спрашивают. Ну, не плачь же, а то еще заболеешь! Ведь я уже сказал, что прощаю ваши поцелуи, ну, и конец.

Он дал ей выпить молока и стал успокаивать: но Ружена не могла справиться с своими нервами и слезы текли по-прежнему.

— Нет, запас воды у этих женщин, право, может только сравниться с фонтаном, — сказал Вок, качая головой. — Если ты также разливалась рекой перед Иеронимом, неудивительно, что он растаял, как кусок мыла! Только знаешь, Ружена, ты ведь ничего бы не выиграла от замены. Он такой же повеса и соблазнил еще больше женщин, чем я, так как и подвизается на поприще любви много лет больше моего. Что он гораздо умнее меня, это — верно, и удачи у него больше, потому даже девчонки в него влюбляются, но на счет добродетели… Фю-ю-ю! Мы еще поспорим, и его история с тобой только доказывает, что он стареет и глупеет! Будь я на его месте, сам Господь не убедил бы меня отказаться от такого счастья!

Слабая, стыдливая улыбка появилась на лице Ружены.

Тогда Вок нагнулся к жене и пытливо заглянул ей в глаза.

— Все ли свое сердце отдала ты твоему идеалу, или оставила хоть искорку привязанности, от которой мы могли бы снова зажечь, готовый потухнуть огонь нашей любви? — с грустной улыбкой спросил он.

Признательная Ружена обняла руками его шею, и склонила свою чудную головку на грудь мужа.

— Как мне не любить тебя, когда ты выказал мне столько великодушия? Обещаюсь тебе делать все, чтобы заслужить твою любовь.

— Ну, слава Богу! Со своей стороны, и я обещаюсь сделаться добродетельным, во всяком случае, настолько, что не стану больше таскать женщин с собой на лошади. В этом могу поклясться!

Он обнял жену и, как перышко, поднял на воздух, громко целуя ее.

— Мир заключен и подписан!

На следующий день Вок отправился к Иерониму. Он понял теперь, почему тот стал таким редким гостем у них в доме. Но у Иеронима графу сказали, что он отозван охотиться в один из замков пана Вартенберга.

Увидав на столе чистый лист пергамента, Вок схватил перо, сел и принялся рисовать.

Он изобразил узкую, крутую, усеянную тернием дорогу к небу, у врат которого сидел апостол Петр. По дороге скакал, задравши хвост, осел с головой Иеронима, а позади его виднелась чудная охапка сена.

— Ты зачем сюда пожаловал? — спрашивал его апостол. — Каждый день мужья-рогоносцы, покинутые девы и обманутые любовницы приносят на тебя жалобы.

— Я исправился и раз даже был добродетелен. Но только вместо крыльев, у меня почему-то выросли вдруг ослиные уши, — отвечал Иероним на длинной ленте, исходившей у него изо рта.

— Ну, ради единственного случая твоей добродетели я не стану беспокоить себя и открывать тебе тяжелые врата неба. Ступай, откуда пришел! В ослиной шкуре никто уж не узнает Иеронима Пражского и ни один муж не станет остерегаться тебя!

Закончив свою карикатуру, Вок свернул, надписал кому она предназначалась, и, очень довольный собой, отправился к Гусу. Тот, печальный, сидел один у себя в келье и читал. Граф чуть не задушил его в своих объятьях и расцеловал в обе щеки.

— Ты ко мне с доброй вестью, пан Вок? Что ты такой веселый? — с улыбкой спросил Гус.

— Я пришел, отец Ян, благодарить вас за услугу, которую вы оказали, помешав моей жене бежать с Иеронимом, что заставило бы меня, к великому сожалению, перерезать горло приятелю.

— Как! Ты все знаешь? — удивился Гус.

— Да, Ружена мне во всем покаялась. Я ей простил, и мы заключили мир.

— Слава Богу! Но моей обязанностью было помешать двум сумасбродам, наделать того, о чем они сами пожалели бы впоследствии.

В эту минуту Вок заметил на полу чемодан и два узла.

— Что это значит, мистр Ян? Вы собираетесь опять покинуть нас?

— Увы, друг мой! Я не могу больше видеть страданий, которые интердикт налагает на народ, да и сам король желает, чтобы я уехал. Завтра на заре я уезжаю из Праги.

— А куда же вы едете? — осведомился огорченный Вок.

— Пока направляюсь в замок Козиградский [Небольшое местечко (Kosi hradec), на котором позже возник знаменитый Табор] где пан Оусти великодушно предложил мне приют. А там Господь рассудит и укажет мне путь, — смиренно ответил Гус.

Поговорив еще некоторое время и заручившись обещанием Гуса прийти к ним обедать и проститься перед отъездом, Вок пожал ему руку и ушел.

Глава 9

Прошло две недели с отъезда Гуса. Прага приняла свой обычный вид: церкви были открыты, и наружно все было спокойно, хотя в этой тиши зрела буря.

Ружена сидела у окна за вышиваньем, поджидая мужа к обеду. Она была поглощена работой и лишь изредка перебрасывалась словами с сидевшей против нее Анной. Вдруг лошадиный топот привлек ее внимание. Заглянув в окно, она увидала, что какой-то пан, в богатом польском наряде, в сопровождении конюших, которые вели в поводу двух чудных боевых коней и, кроме того, лошадей с вьюком, остановился у их дома.

— К нам гости, а Вок еще не вернулся, — с неудовольствием заметила Ружена.

Анна равнодушно взглянула тоже на улицу и вздрогнула.

— Это Светомир, — пробормотала она, бледнее, и повернулась, чтобы уйти, но Ружена ее задержала.

— Неужели ты убежишь от Светомира?

— Я увижу его как-нибудь потом, а теперь встретиться с ним я не в силах, — прошептала Анна, вырывая свое платье из рук подруги и убегая.

Ружена проводила ее недовольным взглядом и, положив работу, пошла осведомиться, был ли то действительно друг ее детства.

Оказалось, что на самом деле, приехал Светомир, но так сильно изменившийся за время их разлуки, что Ружене пришлось долго в него всматриваться, чтобы узнать. Худенький, бледнолицый юноша возмужал и стал теперь красивым, статным молодцом, со спокойным, уверенным взглядом и воинственной осанкой.

— Твои дары принесли мне счастье, и мое будущее обеспечено, — вполголоса сказал он, здороваясь с Руженой. — Я затем и приехал, чтобы лично тебе это засвидетельствовать.

Скоро явился Вок и встретил бывшего товарища с распростертыми объятиями.

— Да ты просто великолепен, Светомир, — сказал он, целуя его. — Кто узнает в тебе того несчастного мальчугана которого мучил негодяй Иларий? Прежде всего, пойдем ужинать, а потом ты расскажешь все твои приключения. А ты к нам совсем?

— Нет! Теперь мое отечество — Краков, но если вы приютите меня на несколько недель…

— Глупости, глупости! Раньше нескольких месяцев и не думай, чтобы мы тебя выпустили. А в Кракове и без тебя как-нибудь проживут, — благодушно прервал его Вок, увлекая в столовую.

За столом Светомир осведомился об Анне, не вышла ли она замуж.

— Нет. Она сегодня не здорова, но ты увидишь ее потом, — вскользь сказала Ружена.

Когда они остались одни, граф и графиня рассказали ему разыгравшуюся у них в доме ужасную трагедию. Рассказ об этом злодеянии глубоко опечалил Светомира.

— Господь да помилует несчастную душу тети Яны! В какой страшный грех вовлекло ее чрезмерное доверие к поганым попам, — сказал он, крестясь. — Я понимаю, что Анна избегает меня со стыда, а между тем моя бедная подруга детства вдвойне дороже мне в своем горе, — закончил он дрогнувшим от волнения голосом.

Обсуждение этого печального событие так затянулось, что Светомиру удалось лишь слегка коснуться своей жизни на чужбине. Заметив, что он устал, Вок заторопил его идти спать.

На следующий день, поутру, Светомир раздавал привезенные им подарки: Ружене, — шелковую материю, затканную серебром, Воку — несколько собольих мехов, а графу Гинеку — великолепный кинжал, с осыпанной аметистами рукоятью.

— Я привез для Анны парчу и еще кое-что, но при нынешнем ее настроении эти безделки не доставят ей удовольствие, — со вздохом заметил он, — Я лучше отдам ей ковчец с мощами, который я вез тетке, а парчу прошу принять тебя, Ружена!

— Черт возьми! Да ты богач, чтобы делать такие подарки! Клад ты что ли нашел? — засмеялся Вок.

— Увы, нет! Но Бог не оставил меня и даровал мне почетное, независимое положение. А об этих пустяках не стоит и говорить, это — часть моей добычи в Танненбергском бою и при взятии Гильгенбурга.

— Ты участвовал при Танненберге! — вскричал пораженный Вок. — Счастливец! Как я тебе завидую! Вот где бы я желал побывать, чтобы хорошенько поколотить немцев.

— Да! Ты упустил прекрасный для этого случай! О, они получили такой урок, который не скоро забудут. Как-нибудь я подробно все расскажу тебе.

Прибытие графа Гинека, отсутствовавшего по делам, прервало разговор и дало ему другое направление. Он тоже сердечно встретил гостя и взял с него слово погостить у них подольше.

Светомир рассказал, как, по приезде в Краков, счастливый случай свел его с секретарем короля Владислава, паном Згибневом Олесницким, который заинтересовал в его судьбе Яна Тарновскаго, краковского воеводу, а тог взял его к себе на службу и посылал гонцом в Литву, к великому князю Витовту, и позднее к Янушу Мазовецкому. Точность, быстрота и ловкость, с которыми он выполнял возлагаемые на него поручения, доставили ему место при дворе, а после Грюнвальденской (или Танненбергской) битвы король наградил его за службу, возведя в рыцарское достоинство и даровав хорошенькое поместьице, что вместе с доставшейся на его долю добычей, вполне его обеспечивало.

Вечером, в тот же день, Светомир наконец увидал Анну и был поражен происшедшей в ней переменой. Бледная, как смерть, со взглядом, упорно опущенным книзу, пробормотала она приветствие, и только после того, как он горячо поцеловал ей руку и сказал несколько теплых слов, она подняла на него глаза, порывисто ответила на рукопожатие и залилась горькими слезами.

Наступил день рождение Вока, и в доме Вальдштейнов собралось много гостей. Хотя траур не позволял дать пира, но друзья обоих графов пришли поздравить Вока с днем рождение и были оставлены на ужин. Общество было исключительно мужское, и даже Ружена удалилась тотчас же после ужина.

Оставшись за столом, гости попивали вино, толкуя про войну, политику и церковные вопросы. Все собравшиеся были ярыми сторонниками реформы и влиятельными членами народной партии. Тут были: Ченек из Вартенберга, бургграф пражский, Божек из Кунштадта, Ярослав из Штернберга, Милота Кравар, Вацлав из Дуба, Ян из Хлума, Здислав из Звичетича и много других.

Присутствие Светомира навело разговор на польского короля Ягайло (Владислава) и войну с тевтонским орденом, а когда выяснилось, что Крыжанов был участником великой битвы, нанесшей почти смертельный удар могуществу крестоносцев, все, понятно, стали просить его рассказать подробности этого исторического дня.

Светомир сначала отнекивался.

— Как вы хотите, чтобы простой воин, вроде меня, сумел бы ясно изобразить вам такое сложное и грандиозное дело, как этот знаменитый бой, тем более, что главные подробности его вы наверно давно уж знаете.

— Не скромничай, пан Светомир, — смеясь, крикнул ему Ян из Хлума. — Вообще говоря, мы, разумеется, знаем, что рыцарей разгромили, что гроссмейстер и орденские сановники перебиты, что взято было много знамен и т. д. Но ближайшие условие боя, все, что ему предшествовало и за ним следовало, описание местности, словом, то, что может передать только личный участник, вот что мы у тебя просим.

— Постараюсь, в таком случае, исполнить ваше желание, но прошу вас быть снисходительными, — отвечал Светомир, вставая.

Он на минуту задумался и, по мере того, как собирались его воспоминание, ожили и нахлынули вновь пережитые им некогда чувства, лицо его загорелось, глаза засверкали и он начал свой рассказ.

— Прежде, чем описывать вам самую битву, я не могу не сказать несколько слов о плане военных действий, гениально задуманном королем с великим князем Витовтом и выполненном с невиданной доселе точностью. Оба войска, наше и великокняжеское должны были сойтись на нижней Висле и соединенными силами нанести решительный удар врагу. Чтобы не задерживать наступление литовцев разными обходами, князь Януш Мазовецкий повелел прорубить просеки в лесах. Все шло, как по маслу, и мы двигались навстречу друг другу, не как две боевые рати с оружием и обозами, а просто как два путника. Полки пана Тарновскаго, при которых я состоял, и наши главные силы собрались у Вольборжа, 24 июня приехал король, и одновременно с ним прибыло венгерское посольство с Палатином, Николаем из Гары и графом Стибором из Стиборица, которых гроссмейстер ордена прислал для продления перемирия до 8 июля. На следующий день у нас приступили к построению моста на лодках через Вислу и повели дело так успешно, что уже 30 июня переправа войск с тяжелыми мортирами совершилась без помехи, а за нами двинулся и Витовт [G. Khler, ‘Die Entwickelung des Kriegswesens und der Kriegfhruni n der Ritterzeit’, B. II, 704.].

Наш переход через Вислу и соединение с великим князем литовским показались гроссмейстеру совершенно невероятными, и он не хотел даже этому верить. Один из пленников передавал мне, что гроссмейстер допрашивал о том Добеслава Скорачевскаго, который вместе с венгерским посольством был в польском стане и собственными глазами видел мост и переправу литовских войск. Гроссмейстер рассвирепел страшно, а рассказ Скорачевского счел за ложь и глупую выдумку. Он, видите ли, узнал от достоверных людей, что король Владислав пытался, но тщетно, перейти Вислу, причем много поляков потонуло в реке, а что Витовт тоже задержан Наревом.

— Подобная переправа, конечно, неслыханная вещь, но уж немецкое самомнение никак не может допустить, чтобы кто другой придумал что-либо новое, остроумное и практичное, — вставил, усмехаясь, Вацлав из Дуба.

— Понятно, они считают себя особым народом, сотворенным Богом исключительно для того, чтобы эксплуатировать, тиранить других и глумиться над ними. Но под Грюнвальдом тевтонская спесь получила суровый урок, — заметил граф Гинек.

— И я надеюсь, что урок этот не последний и что судьба готовит для них в будущем не один еще танненбергский день, — добавил Вок. — Но продолжай, Светомир.

— Итак, 9 июля мы перешли прусскую границу. Минута была торжественная: мы развернули знамена и запели боевую молитву: ‘Богородица, Дева’ [Любимая древняя песня, сочиненная, по преданию, св. Войтехом и распевавшаяся воинами перед битвой]. В тот же день король поручил главное начальствование пану Жындраму из Мышкова, человеку всеми уважаемому, умному, опытному и храброму, это назначение придало еще более уверенности в победе и воодушевило войска. Первый наш роздых на вражеской земле был меж двух озер, неподалеку от Лаутенбурга, город укреплен не был, и взяли мы его без труда. На второй остановке мы разбили свой стан против села Кауерника, расположенного на Древенце, на противоположном берегу сосредоточились уже войска ордена и я получил здесь первую мою добычу, так как не принимал перед тем участие во взятии Лаутенбурга. Я пошел охотником в передовой отряд, высланный для освещения местности вдоль реки. Вдруг натыкаемся мы на орденских солдат, которые купали лошадей. Голов было с 50 и кони все добрые. Мы тотчас же на них напали, солдаты частью были перебиты, частью утонули, а лошади отобраны. На мою долю достался чудный скакун, на котором я и был в бою.

— Предзнаменование славное! Вдобавок, вы еще спешили немцев, — заметил кто-то.

— Мы так себе и объяснили нашу удачу, — весело ответил Светомир. — Но дальнейшая разведка была не так успешна. Река оказалась защищенной мортирами и бомбардами, а русло — перегороженным и непроходимым. На королевском совете переправу, должно быть, признали невозможной, потому что мы повернули назад и в один день отступили до Лаутенбурга, а затем отошли до Винока.

Переход был крайне тяжелый, но приказано было не останавливаться ни под каким предлогом, и нам пришлось бросить по дороге слабых лошадей, часть обоза и т. п. У немцев пронесся слух, что мы бежим…

Раздался взрыв гомерического смеха.

— Бежите вы, славяне? Ха, ха, ха! И они этому поверили?

— А черт их знает!

— А все-таки, почему вы отступили так поспешно? — спросил Ян из Хлума.

— Необходимо было как можно скорее пройти пересеченную местность, где мы всегда могли наткнуться на засаду. Наконец, 13 июля мы разбили наш стан в получасе ходьбы от Гильгенбурга, — маленького, но хорошо укрепленного тыном, валами и рвами города. Никто и не думал брать или осаждать его, в виду возможно близкого столкновение с неприятелем, но, сами же собаки-немцы вызвали нас на это. Наши ратники полюбопытствовали взглянуть на укрепление и кучками вышли из стана, а тут гарнизон сделал вылазку и напал на них, но кое-кто из них все-таки уцелел. Когда весть о том дошла до нас, все наше воинство поднялось и бросилось на приступ. На этот раз и я принял участие. Стремительность натиска была такова, что мы одним ударом взяли городишко и разгромили. Получка оказалась славная, так как все окрестное население спасалось там со всеми своими пожитками, да и съестных припасов собрано было громадное количество, весь следующий день король был занят разделом добычи и пленных. А ночью разразился такой ураган, какого я и не запомню. Никто из нас не мог глаз сомкнуть: буря опрокидывала палатки, с корнем вырывала деревья и сметала все на своем пути. Ветер ревел, выл и свистел, словно тысячи голосов плакали и стонали, вперемежку с раскатами дикого хохота…

— Может быть, то были вопли убитых и крики дьяволов, тащивших в ад или чистилище немцев, — заметил кто-то.

— Как знать? — серьезно ответил Светомир, — но только ночь была ужасна и многие старые, бывалые воины говорили тогда, что это — погибшие гильгенбуржцы кричат с того света, и что им не раз уже доводилось слышать такие же вопли после разгрома какого-нибудь города. На заре стало спокойнее, но ветер продолжал еще дуть с такой силой, что во все стороны качал походную часовню короля.

Уступая настояниям великого князя Витовта, король согласился отложить обедню, которую привык слушать обыкновенно перед выступлением в поход. Нас двинули вперед: но не прошли мы и двух верст, как Владислав остановил войско, и, покуда разбивали стан, велел поставить на холме часовню и начать богослужение. Не знали мы тогда, что находимся уже на самом поле, избранным Богом для жесточайшей битвы, какую когда-либо видел мир! Постойте, — добавил он. — Я начерчу вам план местности, и вам будет легче уяснить себе ход боя. Вок, прикажи подать мне кусок мела!

Паж тотчас же бросился исполнять приказание. Светомир нагнулся над большим дубовым столом и стал крупными чертами рисовать план, крайне несовершенный, разумеется, с точки зрение современного офицера генерального штаба, но который заслужил, однако, полное одобрение слушателей рассказчика, пояснявшего то, что чертил.

— Смотрите, вот кружок, это холм, — место стоянки часовни, я беру его за исходную точку, и тогда вы видите перед собой литовцев, которые шли в голове, а дальше на запад — были поляки. На близком расстоянии от литовского стана, впереди, находится, как видите, Лудвигсдорф и от него к селению Грюнфельду, прямо поднимается дорога, по левой стороне которой лежит лес, далее вправо будет Танненберг.

В обоих станах царил еще беспорядок, а король слушал обедню, как вдруг из сторожевого полка донесли, что неприятель выходит из Грюнфельда.

Светомир на минуту остановился.

— Многое из того, что я теперь буду вам рассказывать, я лично не видал, так как вы сами понимаете, что не мог же я быть повсюду, но, тем не менее, я знаю это от очевидцев, заслуживающих полного доверие, как паны Жындрам, Згибнев Олесницкий и др. Кроме того, имея под собой доброго коня, я часто развозил приказание от начальников, до и во время битвы. Но возвращаюсь к моему рассказу. Так как никто из нас не предвидел столь быстрого наступление врага, то я отлучился в литовский стан, по делам, к одному из дружинников Витовта, и видел неприятеля лично. Не мешкая ни минуты, я вскочил на лошадь и помчался предупредить короля. Шла обедня, Владислав стоял на коленях и ничего не ответил на мое донесение. Но все войско было уже в движении. От великого князя к королю, то и дело, прибывали гонец за гонцом с просьбой дать приказ о наступлении, наконец, Витовт прискакал сам. Но не тут-то было: в своей набожности, Владислав ни за что не хотел прерывать богослужение и, только прослушав две обедни, отдал повеление идти в бой. Каждый воин, в виде условного знака, прикрепил к головному убору пучок соломы: отзывом для поляков было слово ‘Краков’, для литовцев — ‘Вильно‘. Пан Жындрам не упустил времени и построил войско в боевой порядок. В это время около короля собралось значительное число благородных панов, жаждавших посвящения в рыцари, и король не счел возможным отказать в столь законном желании и сошел с коня. Он начал уже церемонию, как вдруг был прерван: прибыли два герольда от великого маршала ордена, Фридриха фон Валленрода, чтобы вручить королю и Витовту два обнаженных меча, в знак вызова.

— Если бы немцы были дальновидны и могли предположить, что готовил им этот день, они не были бы так дерзки, — заметил Ян из Хлума.

— Может быть, но, в то время, они просто задыхались от чванства и в высокопарных выражениях объявили, что гроссмейстер посылает мечи, ‘чтобы они послужили нам в бою’, предоставляя выбрать время и место.

Король спокойно выслушал дерзкую речь и ответил: ‘Мечей у меня хватит, но и эти пригодятся, чтобы посбить чересчур спесивые головы, выбор же места и времени я поручаю Господу’. Засим он и Витовт приняли мечи.

Как только уехали герольды, король обратился к присутствующим с речью, в которой перечислил все козни ордена и выразил уверенность, что Бог, в правосудии своем, дарует нам победу над нашим жестоким, вероломным врагом.

— Здесь я покинул Владислава и присоединился к своим, на правом крыле войска. Там стояли королевские полки, предводительствуемые Андреем Чиолеком из Желехова и Яном из Спрова, рода Одровача. Картина была торжественная: моросивший перед тем дождик перестал, выглянувшее из-за туч солнце играло на блестящих доспехах, кони ржали, знамена тихо колыхались от легкого ветра, и все войско запело ‘Богородицу’.

Когда мы продвинулись вперед, немцы уже стояли в боевом строю, но занимали гораздо лучшее положение, чем мы, так как местность понижалась в нашу сторону, Кроме того, их правое крыло было выгодно прикрыто лесом. Обе рати стояли друг против друга, на расстоянии арбалетного выстрела, и разделяла нас узкая, ровная лощина.

Я пропускаю завязку боя: действие застрельщиков и одиночные стычки между рыцарями, настоящий бой начался, когда оба войска, с оглушительными криками, ринулись одно на другое, и закипела сеча, — страшная, кровавая сеча. Земля дрожала, окрестные холмы гудели от лошадиного топота, боевого клика, лязга оружие и стонов раненых. Копья сломались скоро, бились не только оружием, но и ручной схваткой, задыхались от тесноты, умирали под конскими копытами. Немцы стали одолевать литовцев, дравшихся с нашей правой стороны, первые ряды опрокинулись на следующие, производя сумятицу в тылу. Наконец, они дрогнули и побежали, увлекая за собой соприкасавшиеся с ними отряды поляков. Минута была страшная: наше правое крыло осталось открытым, и напади немцы на нас с этой стороны, успех дня принадлежал бы им. Но храбрые русские полки спасли все дело.

С войском князя литовского, кроме татарской орды, было несколько полков из Полоцка, Смоленска, Витебска, Киева, Менска и др. городов [Соловьев. ‘История России с древнейших времен’, т. IV, стр. 1044.], шли они все под стягом смоленским. Я видел их на походе, с той поры, как соединились оба войска, народ на вид суровый, но смышленый и способный к воинскому делу. Нельзя было на них налюбоваться, когда великий князь обучал свои войска и производил ратные передвижения. Они-то и спасли положение. Пока все кругом бежало, они отлично дрались и упорно стояли стеной, о которую разбивались все попытки немцев, этой своею стойкостью они дали возможность другим оправиться. Наконец, Витовту, который все видел и всюду поспевал, удалось собрать часть своей рати. Увлеченные преследованием, немцы пронеслись мимо нас, как ураган, но на возвратном пути наши встретили их с тыла и частью перебили, частью забрали в плен.

Одержанный в начале успех разжег неприятеля, который, пользуясь, кроме того, выгодным положением, как лавина, обрушился на польские полки и опрокинул чехов и мораван, дравшихся в первых рядах наших войск, под стягом св. Георгия. Считая, что мы бежим, или, по крайней мере, окончательно разбиты, гроссмейстер решил, что настала минута пустить в действие 16 еще не тронутых до сей поры, запасных знамён, которых и повел лично. С высот, где доселе стоял, он неожиданно появился с нашей правой стороны. Главные силы, дравшиеся далеко впереди, не приметили его из-за пыли, а мы, королевские полки, которые были ближе к немцам, приняли их за литовцев, по сходству копий.

Движение гроссмейстера угрожало страшной опасностью королю, который, под охраною лишь 60 копий (около 120 человек), стоял в небольшом леску настолько открыто, что один рыцарь-крестоносец, заметив это, бросился на него с поднятым мечем, но был предупрежден Згибневом Олесницким и выбит из седла ударом копья, затем король с рыцарями свиты его добили. Говорили тогда, что рыцарь этот звался Дипиольдом фон-Кекритцом.

Последовавшие за сим три момента довершили нашу победу. Те, которые бежали к стану, снова перешли в наступление и ударили с такой стремительностью на врага, что немцы были смяты, подались назад и в беспорядке пустились на утек, видя это, несколько отрядов из полков фон Юнгингена, наемники из холмской (кульмской) земли, охваченные паникой, тоже бежали.

Бог был с нами в этот день и вдохновил Добеслава Олесницкого произвести разведку местности на нашем правом крыле, что и дало ему возможность открыть присутствие гроссмейстера и грозившую королю опасность. Весть эта, как молния, пронеслась по рядам. Преследование немцев, бросившихся по направлению к лесу, оставили, а чехи и мораване ударили справа в расстроенные уже ряды войск гроссмейстера, мы же и остальные польские полки били их в лоб. Это уж был конец. Теснимые со всех сторон, раздавленные нашим превосходством в силах, остатки немецкой рати бежали к укрепленному стану, гроссмейстер и главные военачальники были убиты, после отчаянной защиты.

Ничто уже не могло нас остановить. Как бурный поток, нахлынули мы на последнее убежище неприятеля и весь его стан, с повозками, припасами и разным добром, достался нам, все, что оставалось еще в живых, было перебито. Заходившее солнце озарило поле побоища, заваленное 40 тысячами убитых. Громадная добыча, — 51 знамя и 15 тысяч пленных, — увенчала нашу победу… Теперь, если орден и оправится когда-нибудь, то не так-то скоро!

Некоторое время в комнате царило молчание. Рассказ произвел глубокое впечатление на слушателей и каждый раздумывал о важности представших перед ним событий.

— Ты думаешь, Светомир, что немцы не скоро оправятся от нанесенного им удара, а я так опасаюсь, наоборот, что оправятся очень скоро! Немцы, видишь ли, упорны и их, как сорную траву, трудно выводить, — заметил, качая головой, Ченек из Вартенберга.

— Во всяком случае, пока они свое получили, а будущее ведомо одному Богу! Если они и вперед будут так же задорны и назойливы, Господь уготовит им новый Танненберг! По мнению всех воевод, следовало продолжать преследование и захватить Мальборг (Мариенбург), где в ту пору не было ни одного солдата, тогда немцы были бы уничтожены в корне. Но король потратил несколько дней на празднование победы, — меня при этом случае посвятили в рыцари, — а когда мы подступили к городу, он был уже приведен в оборонительное положение, и взять его мы не могли.

— А каковы были эти руссы, которые так доблестно сражались? Такие же язычники, как и литовцы? — спросил кто-то.

— Вот еще! Христиане, как и мы, хотя и схизматики! А князь их, Юрий Лугвеньевич, — истинный герой, он со своими полками и решил победу [Коялович. ‘Грюнвальденская битва’, стр. 9.]. Чтобы убедиться в этом, взгляните еще раз на мой план: видите — воинство литовское и польское образуют как бы одну линию, с чуть выдавшейся серединой, позади польского строя стояли татары. Немцам необходимо было сломать эту линию, так как обойти, в виду ее длины, было затруднительно. Руссы занимали важное положение посредине войска, на них-то и был направлен сильнейший удар врага и, когда бежали литовцы, увлекая частью и наших, воины ордена были так уверены в победе, что запели: ‘Христос Воскресе’. Но, как я уже сказал, храбрые полки князя Юрия стояли твердо, как скала, и Витовт, понимавший всю важность минуты, послал им подкрепление. Вообще великий князь выказал в этот день великое ратное дарование и отменное мужество!

— Да о нем только и речь, как в начале, так и в конце боя. А что же делал король? Он, словно, не принимал никакого участия в деле? — спросил Звиретич.

Светомир лукаво усмехнулся и почесал за ухом.

— Ну, не скрытничай! Мы здесь все друзья и честные люди, — нетерпеливо вскричал Вок. — Ведь ты же не виноват, если Владислав не герой.

— Нет, король бравый молодец, но его набожностью злоупотребляют окружающие его попы, если он и делает какие промахи, то в этом опять-таки виноваты стриженые, которые жужжат ему в уши всякий вздор. К ним-то и относится моя улыбка, тебе, Вок, хорошо должно быть известно, как я их ненавижу. Кстати скажу, что о схизматиках — руссах я узнал за это время много интересного. Отец Иларий говорил о них с пеной у рта и считал их хуже язычников, а по-моему, они гораздо ближе к истине евангельской, чем мы, католики. Все это я понял из речей князя Юрия Лугвеньевича, который дарил меня своей благосклонностью, с одним из его воевод я крепко сдружился и даже обещал съездить к нему погостить, что непременно исполню, как только вернусь в Польшу.

— А все-таки, — задумчиво вставил Вок, — вспоминая снова великую битву, где легло костьми столько наших братьев и пролилось много славянской крови, невольно скажешь, что неразумно поступил князь Конрад Мазовецкий, призвав немцев оборонять свою землю: они сперва съели бессильных пруссов, а теперь принялись за поляков и литовцев. Конраду, правда, отбиваться от пруссов было тяжело, зато от немцев полякам теперь и вовсе не отбиться!..

— Да, — перебил граф Гинек. — Уж подлинно, что волков пустили стеречь овечье стадо. Никогда эти заигрыванья с немцами до добра не доводят! Прусс — дикарь, так ведь и немец — варвар, это мы, чехи, знаем лучше других! Как в железной перчатке держат они подвластные области и пожирают одно племя за другим. Поляки еще не раз поплатятся за ошибку князя Мазовецкого!

Мало-помалу разговор перешел на вопросы религиозные и вызвал новый взрыв негодования по поводу индульгенций, интердикта и изгнания Гуса.

Глава 10

Время спокойно протекало в семье Вальдштейнов. Светомир возобновил знакомства с бывшими товарищами и профессорами, но сидел подолгу и дома, проводя часы в беседах, то с Руженой и Воком, то с давним приятелем Бродой, который осыпал его расспросами о войне с немцами, о Танненбергской битве и упивался всеми подробностями разгрома Тевтонского ордена.

Одна Анна держалась в стороне. Хотя она и не избегала прямо Светомира, но дружеские отношения, сохранившиеся у нее с Ряженой, с ним не возобновлялись. В разговорах с молодой графиней он не раз выражал свое глубокое сожаление по поводу состояния души их друга детства.

— Да, с той роковой ночи, в ней словно что-то надтреснуто, она стала совсем другой и, притом, такой странной. А я мечтала для Анны об иной судьбе, — ответила Ружена, вытирая набежавшую слезу.

— Я помню, ты желала, чтобы я на ней женился. Откровенно сознаюсь, что твой план мне нравится, и я с радостью увезу ее с собой в Польшу.

— Как? Ты согласишься жениться на ней, даже после… всего того, что произошло? О! Как ты добр, Светомир, великодушен, и как я тебя за это люблю, — вскричала Ружена, вспыхнув от радости.

Взяв руками его голову, она крепко его поцеловала в лоб.

— Награда превышает заслугу, — ответил он, смеясь и целуя ее руки.

— Ты полюбил ее?

— Не знаю, право, что тебе ответить. Пожалуй, нет! Но она внушает мне такое искреннее уважение и глубокое сожаление, что все это, в связи с нашей старой друг к другу братской привязанностью побуждает меня вырвать ее отсюда, чтобы в новой среде и в новых обязанностях она позабыла свое горе. А за самопожертвование, спасшее тебя, мою благодетельницу, наша добрая, красивая и честная Анна — мне вдвойне дороже. Мне не найти жены лучше ее, и я надеюсь, что любовь скоро восполнит наше счастье. Только я попрошу тебя, милая Ружена, передать Анне мое предложение. Бедняжка так встревожена и стала так пуглива, что я никак не могу подыскать случая, поговорить с ней.

— Охотно! Я сегодня же скажу ей все, а завтра, с Божьей помощью, мы отпразднуем ваше обручение, — радостно ответила Ружена.

Целый день Анна страдала невыносимой головной болью, Разбитая, она сидела у себя в кресле и читала молитву. Широкое черное одеяние и ее темные волосы еще резче оттеняли восковую бледность лица и рук, покоившихся на коленях. Было уже поздно и Анна удивилась, увидев входившую Ружену, тем более, что лицо графини сияло необыкновенной радостью.

— Брось молитвы, Анна! Я к тебе с вестью, которая оживит твою жизнь и изменит судьбу, — весело сказала она, целуя ее.

Та болезненно улыбнулась в ответ, когда же Ружена коснулась предложения Светомира, она вздрогнула, и лихорадочный румянец заиграл на ее лице. Но это была лишь минута, затем голова ее грустно опустилась на грудь.

Поражённая молчанием, Ружена взяла ее за руку.

— Ты рада, не правда ли, Анна? Но погоди, вот завтра наш милый Светомир поцелует тебя, как жених, и ты убедишься, что прошлое умерло и для тебя открывается новое, светлое будущее.

Анна подняла голову, выпрямилась и провела рукой по лицу.

— Я очень благодарю Светомира и вечно буду ему признательна за предложение, которое делает мне честь и возрождает меня в моих собственных глазах, но… принять его не могу.

Ружена опешила.

— Да ты с ума сошла! — негодующим голосом вскричала она. — Молодой, красивый, обеспеченный человек предлагает тебе свое имя и любовь, сулит блестящую, счастливую жизнь, а ты его отталкиваешь? Это глупо и неблагодарно! Я и слушать не хочу подобный вздор!

— Я слишком ценю все выгоды предложения Светомира: но потому-то именно и отказываюсь, что не могу сделать его счастливым. В моей душе что-то надломилось, я умерла для радостей жизни и мой милый, великодушный друг заслуживает лучшей жены, чем я, разбитая душой и телом.

— Да ведь Светомир тебя любит, его привязанность исцелит тебя. А ты не подумала о том, как ты огорчишь и оскорбишь его своим отказом?

— Я уверена, что в предложении Светомира столько же любви ко мне, сколько и сострадания: сердце женщины — безошибочный судья в таких случаях. Если даже он оскорбится теперь, то придет время, когда он поблагодарит меня за то, что я оставила его на свободе. Да и сама я не желаю его связывать: все, что уцелело от моего сердца, после катастрофы, разбившей мою жизнь, принадлежит не ему…

Ружена вздрогнула.

— Ты полюбила другого, Анна? Но кого, Боже мой?

— Кого же, как не того, кто поддерживал меня в моем испытании, кто вырвал меня из безысходного отчаяния и спас от самоубийства.

— Ты любишь мистра Яна?.. И ты не шутишь, Анна? — изумилась Ружена. — Подумай же, ведь питать подобное чувство к служителю алтаря — грех!

Анна взглянула ей в глаза, и яркий румянец залил ее щеки.

— Ты не поняла меня, Ружена! То, что внушает мне отец Ян, нимало не походит на чувственную любовь. Я люблю! О, я люблю его, но — как земля любит свежую росу, утоляющую ее жажду, как травка любит солнце, которое ее греет и освещает. Я благоговейно обожаю его, как доброго гения! Внимать его проповеди, быть руководимой им на пути к небу, коего он посол, видеть его кроткий взгляд, с одобрением устремленный на меня, — вот все, чем я дорожу на этом свете.

— Я тебя понимаю, Анна, но каково бы ни было это чувство, я сомневаюсь, чтобы оно могло наполнить твою жизнь. Ты молода, придет минута, когда не мечты, а действительность предъявит свои права.

— Нет, я состарилась душой и чувство, которое внушает этот святой человек, — а ведь отец Ян святой, — никогда не может погаснуть! Чему ты удивляешься? Можешь ты отрицать, что ему дан уже дар исцеления? Хочешь доказательств? Разве голос его не действовал успокоительно лучше всяких врачей, на припадки безумия графини Яны? А когда у меня бывали страшные головные боли, и мне казалось, что треснет череп, ему достаточно было положить руку на лоб, чтобы укротить страдание, и в такие минуты я видела, — слышишь, Ружена? — видела, что во время молитвы золотистое сиянье осеняло его голову, а пальцы источали свет, который теплом разливался по всему моему телу. Меня охватывало тогда невыразимое блаженство, душа устремлялась к Богу, пока благодетельный сон не смыкал мне глаз.

Ружена с удивлением слушала ее. Восторженное поклонение Анны внушало ей убеждение, что Гус — действительно существо высшее, а твердая уверенность, звучавшая в голосе подруги, действовала и на нее заразительно.

— Я вижу, что твое решение непоколебимо, и передам твой ответ Светомиру, — сказала она после минутного молчания.

— Я предпочитаю сама переговорить с ним. Передай ему только мою просьбу зайти ко мне завтра.

На следующий день между Анной и Светомиром произошло длинное объяснение. Под конец, они обменялись уверениями в дружбе и взаимном доверии, но Светомир ушел взволнованный, растроганный и огорченный. С этого дня та боязливая сдержанность, с которой Анна относилась к нему, сменилась теплым, родственным отношением.

Наконец, вернулся в Прагу Иероним, путешествовавший по Моравии в сопровождении одного из родственников пана Вартенберга, и был неприятно поражен, найдя у себя на столе карикатуру Вока, смысл которой был для него понятен. Он не представлял себе, каким образом граф мог быть осведомлен об этом случае, и мысль о свидании с Вальдштейном вовсе ему не улыбалась. Но Иероним был неспособен отступать перед опасностью и, желая выяснить свои отношение к Воку, он отправил ему послание такого содержания: ‘Если хозяин охапки сена не довольствуется бегством осла, а желает объяснения более решительного, то его будут ожидать весь следующий день и готовы дать удовлетворение, какое только тот пожелает’.

Хотя подписи и не было, но граф тотчас же понял, что его противник рассчитывает на поединок, между тем ни малейшей злобы у Вока уже не было, да и Ружена никогда не была так добра и не казалась столь любящей, как после своего признания. Он сам отправился к Иерониму.

— Ты достаточно наказан за проделки твоим великодушным отказом от любимой женщины, которым я восхищаюсь, но подражать которому не был бы в состоянии, — добродушно сказал граф, протягивая ему руку. — Тысяча чертей! Да если бы такая женщина, как Ружена, призналась мне в любви и согласилась идти за мной, так я бежал бы с ней без оглядки, а там хоть весь свет перевернись! Но… с точки зрение мужа той же самой Ружены, я могу быть тебе только благодарен за то, что ты оказался… ослом!

Несмотря, однако, на установившиеся засим добрые отношение, Иероним все-таки был довольно редким гостем у Вальдштейнов, наоборот, он очень сошелся со Светомиром и с большим интересом, казалось, относился к судьбе молодого человека, чуть не ежедневно навещавшего его. Во время их долгих бесед разговор часто заходил о Гусе, и когда Иероним упомянул, что собирается навестить друга в изгнании, Светомир, как милости, выпросил у него позволение сопровождать его.

В одно прекрасное утро они отправились в Козиградский замок, где проживал тогда Гус, но, по приезде на место, узнали от пана Оусти, что гость его уехал в объезд, который он совершал по временам, проповедуя слово Божие по городам и деревням и даже в чистом поле, словом, всюду, где только собирался народ. Иероним и Светомир решили разыскать его и на следующий день, на заре, отправились дальше.

Первый же, попавшийся им навстречу крестьянин указал селение, в котором в данное время находился Гус, и, по мере приближения к месту, они ясно видели, как выросло число спешивших послушать знаменитого проповедника. Наконец, они добрались до цели своего путешествия. На возвышенности, между Бехиней и Бернартицами стояла толпа, по крайней мере, в полторы или две тысячи человек, состоявшая преимущественно из поселян — мужчин, женщин и детей, — но попадались, правда, и рабочие, горожане и даже кое-кто из панства. На всех лицах читалось глубокое умиление и сосредоточенность. Посреди слушателей, на стволе большого срубленного дерева, служившего кафедрой, поместился Гус и его звучный голос слышался далеко среди царствовавшей кругом глубокой тишины, настолько собравшийся народ хранил молчание, боясь проронить единое слово.

Иероним и Светомир привязали лошадей к дереву и пробрались поближе к проповеднику. Величавая простота этой сцены, напоминавшей картину из времен евангельских, их поразила.

Так и Христос проповедовал святое слово свое униженным и обездоленным предпочтительнее под голубым небом, как куполом воздвигаемого им храма истины.

С вдохновенным, слегка зарумянившимся лицом толковал Гус евангелие, разъясняя слушателям, что ясность божественной правды не может быть затемнена человеческими измышлениями и что только писание — верный проводник для людей на пути спасения.

По окончании проповеди, толпа стала тихо расходиться. Иероним со своим спутником могли, наконец, подойти к Гусу, который очень обрадовался, узнав их, и сейчас же повел в соседнюю деревню, где проживал уже несколько дней. Хижина была бедна, лишена всяких удобств, но сияющие лица хозяев указывали ясно, как они горды и счастливы приютить под своей соломенной крышей уважаемого человека, которого считали новым апостолом.

Гус предложил гостям завтрак, состоявший из молока, хлеба и сыру.

— Простите, дорогие друзья, за скудное угощение, к которому вы, конечно, не привыкли. Я же себя отлично чувствую здесь: деревенская простота напоминает мне мое детство, тут я снова вижу себя сыном крестьянина и среди этих скромных, добрых людей яснее сознаю, к какой суете мирской привязался в Праге. А теперь побеседуем. Там, на скамье под большим дубом, нам будет хорошо, весенний день, как видите, великолепен и нам никто не помешает! Ты, Иероним, сообщишь мне последние новости из столицы, а Светомир опишет свои приключения на чужбине.

Иероним привез свежее и очень важное известие об изгнании Стефана Палеча, Станислава и Петра из Знойма и Яна Ильи. После того, как синод, созванный в Праге с целью водворить мир в чешской церкви, сел на мель со своей задачей, король уже сам назначил комиссию, составленную из архиепископа Альбика и трех членов, уполномочив их принять всевозможные меры, какие только найдут нужными, чтобы восстановить порядок.

Это совещание под председательством Зденка Лобауна, руководившего прениями, собиралось несколько дней у одного из своих членов, настоятеля храма св. Михаила, Христиана Прахатицкаго, но, не смотря на все усилия, не привело ни к чему. Четыре упомянутых выше профессора, члены католической партии, оказались несговорчивыми, обвинили комиссию в слабости и пристрастии, а затем вовсе перестали посещать заседания. Видя, что последнее средство упорядочить церковные вопросы не удалось, взбешенный Вацлав отрешил упорствующих от их должностей и в феврале изгнал их из страны, запретив когда-либо вступать на землю Чехии.

Гус был глубоко огорчен строгой карой, постигшей его бывших друзей и некогда верных пособников в борьбе за голоса в университете.

— Вот до чего может довести страх перед папой, — до пресмыкания и отречения от собственных убеждений, — с грустью сказал он. — Я сожалею от всего сердца.

Чтобы развеять тяжелое впечатление, навеянное его рассказом, Иероним перевел разговор на Светомира. Гус стал расспрашивать молодого человека о жизни за истекшее время, а тот с увлечением и юмором описал свои первые шаги в новом отечестве и разные забавные промахи, которые он, беглый студент, делал в новом ремесле солдата. То обстоятельство, что чешский язык был придворным языком в Кракове, тем не менее, много облегчило его положение.

Но старая антиклерикальная закваска далеко еще не погасла в сердце Светомира. Сдержанно, хотя без малейшего стеснение, описал он пагубное влияние духовенства, с его слепой, узкой нетерпимостью, на короля Владислава и управление страной. Его заветам он приписывал начавшее распространяться в Польше недоброжелательство к Чехии, как еретической стране, влияние же клира побудило, в свое время, князей Мазовецких призвать на помощь немцев. А ныне это разбойничье гнездо, именуемое Тевтонским орденом, прочно пустило корни, высасывает кровь из подвластных славян и выросло в такую силу, которая угрожает полным уничтожением его прежним благодетелям.

— Как исполинский паук, засели проклятые на нашей славянской земле, протянув во все стороны свою паутину, сея повсюду раздоры и уничтожая целые племена, под предлогом крещения их в христианство. Теперь уж Польше нужно было соединиться с Литвой и Русью, призвать тысячи чехов и даже поганых язычников-татар, чтобы раздавить эту гидру под Танненбергом. Зато там уж мы с ними сосчитались, — с восхищением прибавил Светомир.

И, охваченный восторженными воспоминаниями о славной битве, он принялся с жаром рассказывать ее Гусу, нарисовав при этом, симпатичный образ доблестного князя Юрия Лугвеньевича и его храброго воинства, оказавшего решающее значение на исход боя.

— Это греческие ‘схизматики’, не правда ли? — спросил внимательно слушавший его Гус.

— Да, но клянусь вам, отец Ян, что они добрые христиане! Их вера в Бога, Спасителя и Евангелие столь же глубока и правдива, как и наша! Я не знаю, в сущности, в чем заключается ‘схизма’, разделяющая их от нас, но я лично мог удостовериться, что это набожные и честные люди, — убежденно заключил Светомир.

— Я нисколько в этом не сомневаюсь, дитя мое, — улыбнулся Гус и, обращаясь к Иерониму, прибавил. — Я чувствую живейший интерес к восточному исповеданию, которое первым озарило светом евангельским нашу чешскую землю. Недавно здесь проходили купцы из Византии, направлявшиеся в Прагу, и я долго с ними беседовал. Все, что я услыхал от них, вселило в меня убеждение, что восточная христианская церковь, которую наши папы именуют еретической, сохранила в несравненно большей чистоте предание первых веков христианства, чем мы, западники! У нас только кое-где держится еще обычай первобытной церкви причащение телом и кровью, а там завет Христов соблюдается свято, как то указано в Евангелии и послании Павла! Кроме того, пример той же восточной церкви ясно указывает, что папство не имеет божественного начала, так как и поныне Христос не принуждает всех рассеянных во вселенной верующих прибегать к папе и кардиналам, которые весьма часто оскверняются обманом и грехом. А упаси Бог, чтобы я считал, будто восточные христиане подлежат за это осуждению! К несчастью, все эти сведения отрывочны, а для того, чтобы судить сознательно, надо бы поговорить с богословом, который побывал в тех местах, где живут эти народы, и был знаком с их учением и бытом. А где такого найдешь?

Глава 11

Минул год, тревожный и мучительный. Назревали великие события в жизни средневекового общества, жгучие религиозные и политические вопросы требовали неотложного разрешения.

Обсуждавшийся в течение истекшего года проект общего собора, который положил бы конец беспорядкам в церкви, был приведен в исполнение. Император Сигизмунд взял дело в свои руки и энергично привел его к благополучному разрешению. При знаменитом свидании с Иоанном ХХIII, в Лоди, местом будущего собора был избран имперский город Костниц, и папа, скрепя сердце, должен был дать на это свое согласие. Небесная Немезида налагала узду на преступного Балтазара Коссу и принуждала его явиться на этот собор, — крайне опасный для него самого, — но иного выхода не было. С одной стороны, ему угрожал король неаполитанский, питавший к нему ненависть и теперь победоносный владыка Рима, с другой, его единственный покровитель, коварный Сигизмунд, призывал его в Костниц, чтобы покончить с расколом в церкви, а это могло только повредить папе, пролив свет и на его собственную жизнь. Тщетно пытался Иоанн XXIII увернуться от этой петли, но все его усилие разбивались о непреклонную волю Сигизмунда. И 30 октября 1413 г. обнародован был эдикт, которым император, по соглашению с папой, созывал всех христианских государей, всех князей церкви и всех тех, чьи имена и знание прославились в христианском мире, к l-му ноября 1414 года в Костниц, чтобы обсудить церковные преобразование и уничтожить ересь.

Последний пункт прямо относился к Чехии. Там жил смелый проповедник, вдохновенное слово и незапятнанная жизнь которого служили живым укором преступному, развращенному духовенству. Человек этот был Ян Гус, в лице своем воплощавший, в некотором роде, протест христианства. На нем-то и сосредоточивалась вся злоба, он и должен был заплатить за всех новаторов, осмелившихся требовать от служителей алтаря целомудрие и нестяжательности. И, заранее осужденный врагами, Гус был вызван на собор, чтобы оправдаться против обвинений в ереси. Со свойственной ему кротостью и твердостью характера он немедленно отозвался на призыв, нимало не обманывая себя относительно опасности, которой подвергался за исповедуемую им евангельскую истину.

В чудный сентябрьский вечер несколько человек собралось в небольшой, скромно обставленной комнатке одного из домов Старого города. Окна выходили в сад и длинный, темный коридор отделял комнату от остальной части дома, охраняя того, кто в ней жил, от всякого нескромного соседства. Жилец был Ян Гус, прибывший в Прагу, чтобы снарядиться в далекий путь и проститься с друзьями перед отъездом в Костниц.

Пражское духовенство делало вид, что не знает о его прибытии и на этот раз не притесняло его. И вот, мы видим его в скромном убежище, окруженным приятелями, обсуждающими с ним предстоящее путешествие. Были здесь Ян из Иесениц, Прокоп из Пльзени, Петр из Младеновиц, Якубек из Стрибра, преемник Гуса по Вифлемской часовне, магистр Гавлик и Иероним Пражский, только что вернувшийся из своего путешествия в Литву.

— Не мучьте себя, друзья, излишними опасениями. Император дает охранную грамоту, обеспечивающую мне полную свободу защищать и доказывать мою правоту, — говорил в эту минуту Гус.

— Я не сомневаюсь в добром желании Сигизмунда оказать тебе покровительство, но ведь там, в Костнице, ты столкнешься с Палечем и другими врагами, ненавидящими тебя, — возразил ему Ян из Иесениц.

— Да я и не убаюкиваю себя вовсе мечтами и знаю, что меня ждут тяжкие испытания, но я верую в покровительство Христово и, какова бы ни была судьба, мне уготовленная, я благословляю волю Господню! Я твердо верю в успех нашего дела и убежден, что если и погибну, то вместо одного слабого и немощного гуся истина пошлет в Прагу иных орлов и соколов, быстротой очей превосходящих прочих пернатых, и они, по милости Божьей, взлетят высоко, уловляя других птиц Иисусу Христу, который укрепит и утвердит всех своих верных…

В это время стукнули в дверь, и вошел Вок Вальдштейн. Он был, видимо, чем-то очень доволен и радостно здоровался с приятелями.

— Я с доброй вестью, мистр Ян, — весело сказал он. — Король назначил сопровождать вас в Костниц трех панов, имена которых обеспечивают уже вам полную безопасность. Это Ян из Хлума, Вацлав из Дуба и Генрих Хлум из Лаценбока.

— Велика милость ко мне короля, и я, право, не знаю, как мне благодарить его величество, — сказал растроганный Гус. — Мне и в голову не приходило мечтать о таких могущественных, а главное, расположенных ко мне покровителях.

— Зная тебя, разве кто может тебя не любить? В виду же того, что ты будешь теперь под хорошей защитой, надеюсь, коршуны собора снимут всякие оговоры Палеча и других чешских изменников. Кроме того, благодаря Змирзлику, епископ Назаретский выдал удостоверение, что ты неповинен ни в какой ереси, и даже архиепископ Конрад должен был, по настоянию баронов, объявить, что считает тебя добрым католиком. Все это, в связи с охранной грамотой императора, делает тебя почти неуязвимым.

Приятели наперерыв старались успокоить Гуса, и беседа приняла более веселый характер. Вдруг Вок, обращаясь к Иерониму, спросил его, доволен ли он своей поездкой в Литву.

— Я не мог еще расспросить тебя, потому что все это время не был в Праге.

— О! Путешествие замечательно интересно, и я как-нибудь расскажу тебе много любопытного, но только не сегодня, потому что, большинство наших друзей, уже слышало это.

— Вовсе нет! Я первый ничего не слыхал, — возразил Прокоп.

— И я тоже, — добавил Якубек.

— Полезные и приятные вещи с удовольствием выслушаем и дважды, — смеясь, заметил Ян из Иесениц.

— Ну, вот, видишь, аудитория готова, а такой великий оратор, как ты, разумеется, сумеет придать новую прелесть даже и старому рассказу, — не без лукавства сказал Вок.

— Постараюсь оправдать твое доброе мнение и, вместо предисловия, скажу, что мысль о поездке была мне внушена отчасти желанием нашего друга, Яна, узнать обстоятельные подробности о греко-восточной церкви, к которой, как вы знаете, принадлежали славянские первоучители Кирилл и Мефодий…

— Да, вот как учил меня в детстве Брода:

Креста он просил у князя Моравскаго

И у Мефодия, архиепископа Велеградскаго.

А тот Мефодий руссом был

И обедню свою по-славянски служил,[*] —

[*] — Prosi krsta od Svatopluka Moravskeho,

A od Methodye arcibiskupa Velehradskho.

Ten arcibiskup Russin be,

Mu svou slovansky sluee.

вставил Вок, цитируя слова Далимиловой хроники.

— С другой стороны, — продолжал Иероним, — меня самого влекло в литовско-русское княжество, как братскую нам землю, и уехал я, вы помните, с нашим другом Светомиром. О кратком пребывании в Кракове говорить не буду, так как оно ничего особенного не представляет.

— Ого! Каков скромник, — перебил его снова Вок, — Да будет вам известно, друзья, что я получил от Светомира письмо, в котором он описывает, что этот тихоня представлялся ко двору короля Владислава, разодетый, как сказочный принц, в чудном пурпурном наряде и епанче, отороченной серым мехом. Наружностью же и речами он произвел целый переворот: все женщины потеряли сердца, а попы — спокойствие!

— Ну! Больше дыму, чем огня, — усмехнулся Иероним. — Светомир чересчур ревниво считал мои победы, что же касается духовенства, то это верно, оно было вне себя, но этим успехом я избалован с давних пор. Итак, возвращаюсь к рассказу. Мне удалось в свите Витовта, возвращавшегося в Литву, добраться до Вильны при совершенно исключительных удобствах. На встречу великого князя вышла громадная толпа народа и все духовенство, тут я в первый раз увидел процессию ‘схизматиков’. Я называю их так в отличие от католиков, из дальнейшего рассказа вы увидите, что я считаю их такими же добрыми христианами, как и мы.

Первое впечатление было самое благоприятное. Процессия архиепископа с его канониками и монахами-францисканцами, миноритами и др. была, может быть, пышнее, но руссы, в своем длинном, восточном облачении, привели меня в такой восторг величием и торжественностью своего шествия, что я невольно преклонил колени и присоединился к ним. Затем это первое впечатление усилилось, когда я увидал, по другую сторону реки, самый город, окутанный садами, и над этим морем зелени вырисовывались разноцветные купола, увенчанные горевшими на солнце золотыми крестами. Точно уголок востока открылся предо мной в этой холодной, северной стране. Все, что я наблюдал далее, еще более поражало и восхищало меня. Вильна — совершенно русский город, как по составу населения, так и по торговле. Да и в остальной части княжества, три четверти всей земли населяет русский народ, имевший уже свою блестящую историю киевского времени, и лишь четверть занимают собственно литовцы, с их вымирающим язычеством. Русский язык — язык государственный, язык общества. ‘Литва квитнет (цветет) русщизною‘, — говорили мне. Почти все, княжеские и боярские роды Литвы и Руси — православные, например: Острожские, Глинские, Слуцкие, Сапеги, Ходкевичи и др. И после того, как я побывал в Витебске, Полоцке и Плескове (Пскове), я вполне оценил, какое плодотворное влияние на народ имеет истинно национальная церковь, которая выросла на родной почве, слилась с населением и живет его интересами.

Теперь для меня вполне ясно, что для независимости славянского царства прежде всего необходима независимая же славянская церковь, что с иноземным священством нельзя и думать о народной свободе и, что латинское богослужение не приносит пользы народу, который его не понимает.

На Руси — государство, церковь и народ слиты, и это участие паствы в делах церкви создает не только досмотр за ее имуществом, но и за деятельностью самого духовенства. Под влиянием объединяющей силы народной церкви Русь, понятно, окрепла духом и теперь может противостоять напору немцев, которые вынуждены уже считаться с ее государственной мощью…

— А нравами и обычаями они значительно отличаются от нас? — спросил Вок.

— Самый быт народа — иной. Города не обособлены, как у нас и не порвали связи с землей и сельским хозяйством. Положение крестьянства тоже другое, у него сохранились его исконные устои, как-то: личная свобода, общинное устройство, самоуправление, копный суд и т. д., и все это передала Литве в наследие Русь. Хотя, со времени женитьбы Владислава на польской королевне Ядвиге, повеяло новым духом, сказалось польское влияние. В Польше крестьяне утратили свои права и там они — подданные землевладельца, а не государя, да и вообще, польское государственное устройство, благоприятствуя высшим классам и особенно своему излюбленному детищу, шляхте, угнетает сельское население. В противоположность великой Руси, черпающей силы из народа, Польша, под влиянием своего вдохновителя и руководителя — Рима, пренебрегает главнейшими основами народно-славянского уклада, а умственные и материальные средства заимствовала у наших же врагов, немцев. А между тем, этот чуждый, сложившийся при особых условиях строй уродует организм страны и отдаляет ее от остальных соплеменных земель. Роковая зависимость литовско-польских государей от Рима дает сугубую власть фанатическому духовенству, которое всецело завладело королем Владиславом и приобретает пагубное влияние на Литву и Русь. Там начинается рознь: зарождается борьба противоположных начал, православно-русского и польско-католического, а у население проявляется недовольство правительством, боязнь за веру и народные права. Но Риму, конечно, нет до этого дела! Католицизму, ведь, чуждо благо населения, и работает-то он исключительно ‘ad majorem рарае gloriam’! Католические миссионеры стали насаждать свою веру так ретиво, например в Жмуди, что были выведены оттуда по повелению Витовта, испуганного начавшимся массовым выселением жителей, а на Литве восточная церковь имела уже своих мучеников. [Dlugoszi. ‘Hist. Polon.’ X, стр. 1]

— А что ж ты нам ничего не скажешь о друзьях-немцах, — смеясь, полюбопытствовал Вок.

— О них много говорить не приходится, вы и сами их знаете! Картина тевтонского варварства будет вам совершенно ясна, когда я приведу то, что осталось у меня в памяти из грамоты, разосланной жмудинами с жалобами на орден: ‘Выслушайте нас, князья, духовные и светские! Орден ищет не душ наших для Бога, а земель наших для себя и довел нас до того, что мы должны или ходить по миру, или разбойничать, чтобы было чем жить. Прелаты, ксендзы и т. п. люди отбирают у нас шерсть и молоко, а в учении христианском нас не наставляют. После этого как они смеют называть себя братьями, как смеют крестить? Кто хочет других умывать, сам должен быть чист!’ Как видите, папизм, рука об руку с немцем, и здесь дает себя знать!

— Какое же впечатление произвело на тебя восточное богослужение? Ведь ты, разумеется, побывал в их храмах, — осведомился Гавлик.

— Я посещал церкви в разных городах, но особенно глубокое воспоминание оставило во мне богослужение, на котором я присутствовал в Плескове, и пением их, клянусь, я был увлечен и тронут до глубины души. Золоченая решетка, украшенная образами святых, скрывает у них алтарь от взоров молящихся и распахивается лишь в известные минуты обедни, да и вообще, вся служба исполнена такого величие, что захватывала душу и влекла ее к небу. Мне казалось, что я очутился в общине первых христиан, и право, я от всего сердца молился в этой церкви, где служение совершается на языке, понятном каждому.

— А как относились католические попы к тому, что ты ходил в русские церкви. — Неужели спокойно? Что-то не верится. Ха! ха! ха! — рассмеялся Вок.

— Разумеется, предпочтение, открыто оказываемое мною восточному исповеданию, не прошло незамеченным у католического духовенства, которое поставило мне это в вину. Я был вызван к архиепископу виленскому и выслушал по этому поводу строгий выговор, но грубая нетерпимость архиепископа, заявившего мне, что руссы — не христиане, что образа, украшающие их храмы, и мощи святых — лживы, а приобщение верных под обоими видами — гнусная ересь, не только не тронула меня, а даже возмутила! Я впоследствии высказал свое чистосердечное убеждение самому Витовту.

— Еще бы, — перебил Якубек. — Наоборот, можно смело утверждать, что причастие под обоими видами было установлено Самим Иисусом Христом и церковь всегда согласовалась с этим обычаем, пока папы не предписали своего новшества, лишившего мирян чаши.

— Живя среди наших далеких братьев, — продолжал Иероним, — и, окунувшись вновь в веру отцов, завещанную Мефодием и Кириллом нашей милой Чехии, я чувствовал себя другим человеком… Порою, величавые мечты овладевали мной, и я задавал себе вопрос: неужели нет средств против зла? Возможно ли оживить предание нашей былой, народной веры, которая, по удостоверению многих, оставила у нас еще глубокую память и живые корни?

— Долго боремся мы, чехи, против натиска латинства, покровительствуемого немцами! Вот я и рисовал себе, каково было бы наше могущество, если бы церкви немецкой мы противопоставили бы церковь славянскую, которая под своей хоругвью собрала бы русса, чеха, поляка и все племена, связанные единством происхождения, которых объединила бы и вера. Танненбергский бой показал же, что мы можем несокрушимо встать против векового врага, жаждущего нашей погибели!

Иероним умолк, голос его дрожал от волнение, мощная грудь вздымалась, и орлиный взор устремлен был в пространство, позабыв окружающее и поглощенный развернувшейся перед ним грандиозной картиной!

Пророческим взглядом своего гениального ума, прозревавшим даль грядущих событий, он словно предвидел, что для немцев религия всегда будет служить политическим орудием и что, согласно требованиям минуты, их боевым кликом будет: ‘Hin nach Rom!‘ — для разделение славян, а ‘Los von Rom!’ — для воссоединения германского мира…

В комнате царило молчание, все были под впечатлением речей Иеронима.

Наконец, первым раздался голос Гуса.

— Светла и заманчива твоя картина будущего, но для того, чтобы выполнить твои пожелания, сил человеческих не хватит. Хорошо, если бы каждый до самой смерти исполнял свято свой долг, поручив остальное тому, Кто управляет судьбами людей и народов.

Разговор, мало-помалу, ожил, но уже на другую тему, а именно ту, которая занимала в эту минуту весь христианский мир, т. е. о соборе.

Но приятели скоро разошлись.

Следовавшее затем время поглощено было сборами к отъезду и, так как Гус отправлялся в Костниц на собственные средства, то его друзья, наперерыв, старались облегчить ему всякие материальные заботы. Многочисленные подарки деньгами и разными вещами сыпались со всех сторон, между прочим, родственник Ружены, барон Божек Рабштейн, подарил ему чудного коня, Вок с отцом — полное одеяние из черного фландрского сукна, а Ружена поднесла значительную сумму денег.

Наконец, 11 октября Гус выехал из Праги, после трогательного прощания с друзьями и особенно с Иеронимом, который сопровождал его на несколько миль за город.

— Милый мистр, — сказал он при расставании, крепко обнимая Гуса. — Будь тверд в предстоящей борьбе, и если тебе будет грозить какая-нибудь опасность, я прилечу на выручку.

Между тем, ничто, казалось, не подтверждало опасений друзей и мрачных предчувствий самого Гуса. Путешествие совершалось благополучно и по дороге Гуса всюду встречали с почестями и живейшим вниманием.

Когда пришло его письмо, помеченное Нюрнбергом, полное самых любопытных подробностей, в доме Вальдштейнов был настоящий праздник. С радостным удивлением описывал Гус, что вместо ненависти, которую он ожидал встретить со стороны немцев, народ, напротив, толпами выходил ему навстречу, и знатнейшие люди, даже священники, беседовали с ним и хвалили его учение.

Да и на самом, деле путешествие Гуса было триумфальным шествием… к мученичеству. Но письмо это выражало и другое: насколько эта неожиданная популярность поражала Гуса, настолько, значит, он в своей скромной, младенчески-чистой душе не придавал особого значение величию своей роли.

Часть III

Валленштейн.
…А это государство,
Богемия, из-за которой мы сражаемся,
Совсем чужда душой властителю, который был ей дан
Удачею оружья, а не свободным избранием,
— И с ропотом она религии выносит тиранию!
Власть сильного могла ее сломить, но не дала успокоенья!
Память об ужасах, что на ее земле совершены,
И пламенная жажда отмщения еще здесь живы…
Сын забудет ли, что в церковь загоняли его отца собаками?
Народ, которого в такое положенье поставили,
Ужасен, — мстит ли он, иль терпит поневоле.
Шиллер.

Глава 1

Под вечер, 3 ноября 1414 г, по дороге, ведущей в Костниц, народ высыпал смотреть путешественника, на которого всякому хотелось взглянуть, столь велик был интерес, возбужденный его личностью, его учением и тою смелостью, с которой он раскрывал злоупотребление духовенства.

Спускалась ночь, когда, наконец, послышался топот многих лошадей, и глаза всех обратились к надвигавшемуся из-за поворота дороги легкой рысью внушительному отряду всадников. Впереди между двух богато вооруженных рыцарей ехало духовное лицо, в черном. За ними тянулись вереницей верховые, вооруженный конвой, конюшие, пажи и несколько вьючных лошадей.

— Гляди, гляди, — толкая локтем соседа, говорил горожанин. Вон тот, что едет между рыцарями, должно быть, Гус.

— Кто ж эти рыцари? — спросил тот.

— А вот, сейчас спросим у старого Соградка, он, ведь, из Праги и должен их знать.

Следуя за всадниками, они добежали до старика высокого роста, который разговаривал с земляками из прибывшей свиты. Он охотно ответил на их расспросы и объяснил, что рыцари были барон Ян из Хлума и пан Генрих из Лаценбока, а что сзади ехали: секретарь барона, Петр из Младеновиц, и Ян Кардиналис из Рейнштейна, настоятель церкви в Яновичах, имении пана барона.

По мере того, как приезжие следовали по улицам города, толпа все возрастала. Наконец, всадники остановились в улице св. Павла, у дома, где должен был проживать Гус, и на пороге которого стояла хозяйка, вдова Фидес, радушно встречавшая дорогого гостя.

— Вот, мистр Ян, мы и у пристани! Дай Бог, чтобы нам также счастливо удалось вернуться с вами обратно в Прагу, где вас ждет еще более пышная встреча, — весело улыбаясь, сказал Ян из Хлума, прощаясь с благодарившим его Гусом и направляясь на собственную квартиру.

На следующий день, подкрепленный сном и прочтя в одной из комнат обедню, Гус начал устраиваться. Окончив размещение привезенных с собою вещей, он сел у окна и стал рассматривать сновавшую по улице оживленную толпу. В это время к дому подъехали оба его покровителя, и Гус, не без тревоги, бросился к ним навстречу.

Но их радостные лица тотчас же его успокоили и в сердце Гуса шевельнулась надежда.

— Мы с добрыми вестями, милый мистр, — сказал барон Ян, пожимая ему руку, — и пришли рассказать вам подробности нашего свидания с папой. Мы возвестили ему ваше прибытие и просили его не отказать в покровительстве. Его святейшество принял нас милостиво и на нашу просьбу ответил: ‘если бы даже Гус убил моего родного брата, то и тогда я употребил бы все находящиеся в моем распоряжении меры, чтобы оградить его от всякого насилия в Костнице’. А когда он узнал, что император пожаловал вам охранную грамоту и взял под свою защиту, то обещал, что снимет тяготеющий на вас интердикт. Это даст вам возможность свободно ходить по городу и посещать церкви.

— Хотя я посоветовал бы вам, мистр Ян, быть пока осторожным, избегать столкновений и всякого предлога к попрекам, а главное, не появляться во время больших религиозных торжеств, — прибавил Генрих из Лаценбока.

— Последую вашему совету, благородный пан, и воздержусь показываться в народе, — покорно ответил Гус.

Он действительно заперся у себя дома и никуда не выходил, даже тогда, когда Вацлав из Дуба привез ему охранную грамоту, а папа и кардиналы официально уведомили, что интердикт временно приостановлен.

Гус вел затворническую жизнь, трудясь над проповедями и речами, которые, как он надеялся, ему дозволят произнести, или обсуждал разные богословские вопросы с многочисленными навещавшими его посетителями.

Но, если он зарылся в работу и не покидал своего добровольного заключение, зато его враги не дремали и проявляли необыкновенное усердие, не упуская ничего, чтобы восстановить против него членов собора и общественное мнение.

Особым рвением отличались Венцель Тим, торговавший индульгенциями в Праге, Палеч и Михаил из Немецкого Брода, или de Causis, первый не забыл Гусу, как он испортил ему торговлю, другой не прощал ему своего изгнания из Праги, а третий ненавидел в нем строгого обличителя продажности духовенства, ярким представителем которой был он сам. Все они чуяли, что настал таки момент отмщения, и неутомимо рыскали по городу, показывая кардиналам искаженные выдержки из сочинений Гуса, расклеивали объявления, в которых выставляли его, как отлученного от церкви еретика, и не брезговали распускать по городу клевету, будто Гус пытался бежать, спрятанный в возе сена. Последствием этих происков было решение арестовать опасного проповедника.

Утром 28 ноября, добрая Фидес, — ‘сарептская вдовица’, как прозвал ее Гус, — стояла на пороге своего дома и обсуждала с возвратившейся с рынка соседкой дороговизну съестных припасов. Вдруг ее внимание привлекли отряды городской стражи, показавшиеся с обоих концов улицы и тихо занимавшие соседние дома.

— Что это значит? — тревожно спросила Фидес. — Уж не замышляется ли что-нибудь против доброго магистра?

— Поди-ка, да лучше предупреди его, — посоветовала соседка.

— Боюсь его беспокоить, у него теперь сидит благородный рыцарь Хлум, — нерешительно ответила Фидес.

Но в это время четыре всадника, в сопровождении конюшего, остановились перед домом, и один из них повелительно спросил, дома ли магистр Гус.

— Да, г-н бургомистр, — ответила Фидес, низко приседая ему.

Прибывшие сошли с лошадей и вошли в дом, а обе женщины осведомились у конюшего, державшего лошадей, кто были спутники бургомистра.

— А это епископы аугсбургский и трентский и еще рыцарь Иоганн Баденский — ответил тот.

Гус и Хлум спокойно беседовали, когда открылась дверь и в комнату вошли прибывшие. После обмена приветствий один из епископов объявил, что они посланы папой и кардиналами пригласить магистра Иоганна явиться к ним, чтобы изложить свое учение, как он того неоднократно добивался.

Мужественное лицо Хлума вспыхнуло при этих словах. Дальновидный и опытный, он тотчас же заподозрил истинную цель посещения и едва сдержал свой гнев.

— Что значить подобный образ действий, господа? Вы забыли, что мистр Ян состоит под особым покровительством императора, который воспретил начинать процесс впредь до прибытия его величества. Я уполномочен охранять неприкосновенность Гуса и во имя императора протестую против всякой поспешной меры. Предупреждаю вас, господа, что вы рискуете честью империи!

— Успокойтесь, господин барон, — примирительно заговорил епископ трентский. — Вы ошибаетесь, и мы явились с добрыми намерениями.

Тут вмешался Гус и спокойно сказал, что хотя он прибыл в Костниц вовсе не для обсуждения своего учения наедине с папой и кардиналами, а напротив, для его всенародной защиты перед собором, но если от него требуют, то он не отказывается явиться к его святейшеству.

— Вот здравое решение, которое, разумеется, принесет пользу вашему делу, магистр Гус, — заметил бургомистр. — Возьмите же ваш плащ и без опасений следуйте за нами!

— По чувству долга, я не оставлю Гуса и буду его сопровождать, — сказал Ян Хлум.

— Вы вольны делать, что вам угодно, господин барон, — ответили папские послы.

Когда Гус, переодевшись, вышел с рыцарями, добрая Фидес, ожидавшая их в прихожей, подошла к нему под благословение.

— Против вас что-то замышляется! Все соседние дома заняты солдатами, — успела шепнуть она, заливаясь слезами.

Гус побледнел, но овладел собой. Он благословил ее, затем вышел, сел на лошадь и шествие тронулось в путь к жилищу папы.

В одной из зал дворца заседали кардиналы. Когда вошли Гус и Хлум, председательствующий в собрании пригласил Гуса оправдаться, так как его обвиняют в том, что он проповедует опасные заблуждения и сеет в Богемии гнусную ересь.

— Знайте, уважаемые отцы, что я готов лучше умереть, чем решиться на какие-либо заблуждения, противные евангельским истинам. Я по доброй воле прибыл в Костниц, готовый подчиниться наказанию за то лжеучение, в котором меня изобличат, — взволнованным голосом ответил он.

— Мудрый ответ! В таком случае, мы пойдем совещаться, какие вопросы предложить тебе, — ответили кардиналы, удаляясь из залы.

Едва они вышли, как вооруженная стража заняла все выходы, что вызвало неудовольствие Хлума и только подтвердило его догадки. Возбуждение его еще более возросло, когда затем явился монах и целым рядом хитроумных вопросов пытался поймать Гуса на каком-нибудь необдуманном слове, чего тот, однако, предусмотрительно избег.

— Эти ехидны хотят взять вас врасплох, чтобы затем свободнее обвинить в ереси, — насмешливо заметил рыцарь.

— Истина священного писания — вот моя сила и потому я никого не боюсь, — уверенно ответил Гус.

Проходили часы, было уже около трех пополудни, как вдруг вошел Палеч. Его тощее лицо дышало гордым самодовольством.

— Наконец-то ты попал в наши руки, негодный еретик, — презрительно обратился он к своему бывшему другу. — Теперь ты не вырвешься, пока не заплатишь последнего гроша.

Гус ничего не ответил и отвернулся, зато вступился Хлум и, весь красный от гнева, стал сурово выговаривать Палечу его измену родине. Пререкание обострялись, когда явился Михаил de Causis, довольный не менее Палеча, и в язвительных выражениях, приправленных руганью, стал упрекать Гуса в том, что он разорил пражский университет и вынудил удаление немецких профессоров и студентов, но что час возмездия настал.

Видя, что Гус упорно молчит, а рыцарь нисколько не скрывает своего презрения к обоим врагам реформатора, почтенная пара сочла за лучшее удалиться.

Спустилась ночь. Наконец, вошел камергер папы и объявил барону, что он свободен, но что магистр Гус, по постановлению кардиналов, заключается под стражу.

Хотя все событие дня указывали на возможность подобного исхода, тем не менее, взрыв безумного гнева охватил благородного Хлума.

— Это гнусная ловушка! — крикнул он. — Я буду жаловаться императору на насилие над человеком, которому он оказывает свое покровительство! Не честно прикрываться ложью и вероломно действовать против святого и праведника! Папа не смеет так поступать. Я тотчас же потребую от него исполнение данного слова — не трогать Гуса, — вне себя крикнул он и поспешно вышел из залы.

Между тем отряд солдат отвел Гуса в дом каноника костницкого собора, где он и прожил с неделю, под строгим надзором, а затем, архиепископ рижский Иоганн фон Валленрод приказал перевести его в доминиканский монастырь, расположенный на берегу Рейна.

Было 6 декабря, стояла сильная стужа, и узник дрожал от холода в отведенной ему тюрьме, — сыром и темном подземелье. Плеск волн, разбивавшихся о стены монастыря, один нарушал царившую тишину, а смрад из прилегавших сточных труб отравлял воздух.

Кроткая, даже слабая перед несчастьем ближнего душа Гуса для собственных страданий оказалась точно выкованной из стали. Непоколебимый в своей вере и смирении, он безропотно подчинился ужасным условиям своего заточения, но если дух был бодр, то плоть оказалась немощной, и Гус опасно заболел…

За это время в Праге произошло событие чрезвычайной важности. Якубек, и вслед за ним еще несколько священников стали открыто проповедовать необходимость вернуться к установлениям первоначальной апостольской церкви и причащению под обоими видами. За проповедью быстро последовало применение учения на практике, и Якубек первый предложил чашу верующим.

Среди населения произошел раскол: большинство чехов примкнуло к ‘чашникам’, но высшее духовенство и особенно немецкое бюргерство, остались на стороне римского исповедания.

Среди этих смут и разногласий, произведенных реформой величайшего из христианских таинств, как громом, всех поразила весть о заключении Гуса в тюрьму. Гнев потряс Чехию, произошли сходки панов для опротестования такого беззакония, а граф Гинек даже решил лично отправиться в Костниц, чтобы на месте обсудить с чешскими баронами необходимые средства к освобождению любимого проповедника.

Узнав о его намерении, Ружена стала просить графа взять и ее с собой, кроме живого, глубокого участия в судьбе ее духовника и друга, молодой графине хотелось посмотреть блеск императорского и папского дворов, съехавшуюся со всего мира духовную и светскую аристократию и знаменитых ученых. С трудом, однако, добилась она согласия обоих графов, в виде последнего возражения, граф Гинек выставил трудность найти помещение в Костнице, сказав, что берет ее с собой лишь при условии, если одна из его родственниц, имевшая там свой дом, согласится оказать им гостеприимство.

Но, видимо, ‘се que femme veut, Dieu le veut‘: посланный в Костниц нарочный привез известие, что дом отдается в их распоряжение и что их ждут с нетерпением. Этим разрешалось последнее затруднение, и Ружена принялась снаряжаться к отъезду. Анна, Туллия и Иитка ехали с ней, а Вок, к неудовольствию своему, не получив немедленно отпуска от короля, принужден был пока оставаться в Праге. Однако, решено было, что он присоединится к своим, как только позволят обстоятельства.

Кто посещает теперь мирный город Костниц, не может составить себе понятия, что творилось в его стенах во время знаменитого собора 1414 г.

Казалось, туда съехалось все христианство: 30 кардиналов, 20 архиепископов, 150 епископов, прелатов и докторов более 1800 простых священников, курфюрсты, герцоги баварский и австрийский и несметное число князей, графов, баронов и дворян, всех национальностей.

Высокие особы привозили с собой многочисленную свиту: по свидетельству хроник того времени, до 30,000 лошадей, и все это вместе с любопытными иностранцами, купцами, скоморохами и т. д. достигало внушительной цифры 100,000 человек. Маленький городок оказался переполненным, и запоздавшим приходилось располагаться в шатрах по окрестностям.

Сам город походил на громадную ярмарку, где текло шумное веселье, и важность обсуждавшихся вопросов не мешала достойным отцам собора посещать торжества, пиры и турниры. Много болтая про преобразование церкви, пылкие кардиналы, епископы и прелаты вовсе не помышляли однако преобразовывать свои распущенные нравы. Не стыдясь, навезли они с собой своих возлюбленных и, даже смелее светской молодежи, открыто забавлялись с налетевшими в Костниц 1500 блудницами.

Безобразие было таково, что Гус писал друзьям: ‘Если бы вы могли взглянуть на этот собор, называющий себя святейшим и непогрешимейшим, вы увидали бы великий соблазн. Швабы говорят, что потребуется 30 лет, чтобы очистить город от загрязнивших его мерзостей’…

Глава 2

В понедельник, 26 марта, граф Вальдштейн с невесткой и свитой прибыл в Костниц. Хотя это было начало страстной недели, но улицы были полны народом и в воздухе стоял невообразимый шум и гам. У Ружены, ехавшей верхом, рядом с графом, разбегались глаза, настолько кругом все было пестро, ново, кипело жизнью и движением. Чтобы добраться до дому их родственницы, нужно было проехать через весь город, а тут на каждом шагу приходилось останавливаться, то чтобы протискиваться сквозь толпу, собравшуюся вокруг заезжего торговца, уличного певца и т. п., то смыкать ряды и сторониться, давая проезд пышной свите какого-нибудь прелата, в великолепном одеянии, восседавшего на богато убранной лошади и равнодушно взиравшего на окружавших. Кучки воинов самых разнообразных типов, сновали во все стороны: смуглые, с огненными глазами итальянцы, массивные, надменные англичане, худощавые, стройные французы, доводившие до крайности изысканную моду того времени, рослые славяне с их детски наивным взглядом, все это сливалось в калейдоскоп, от которого рябило в глазах и кружилась голова. Раз им пришлось даже сделать объезд, чтобы избегнуть происходившей на улице драки: буйная челядь одного из польских послов поспорила со свитой какого-то тевтонского рыцаря.

Наконец, они добрались до дома Бригитты фон Лауфенштейн, вдовы немецкого дворянина, та с величайшим радушием приняла своих чешских родственников и отвела им большое, удобное помещение, истинное сокровище в такой толчее. Ружена сразу завоевала сердце старушки, которая обещала молодой графине показать все, что есть любопытного в городе, начиная с императора и императрицы, благодаря своим связям при дворе.

— Приезжай вы немножко раньше, вы увидали бы и папу, а теперь, вообразите, он скрылся на прошлой неделе и это, привело весь город в смятение, — с взволнованным видом рассказывала Бригитта. — Когда весть о его бегстве разнеслась на следующее утро, все потеряли голову: купцы стали закрывать лавки, разносчики попрятались, боясь ограбления, да и действительно народ накинулся на многие квартиры, брошенные последовавшими за папой прелатами, и разграбил их. Бургомистр даже призвал граждан к оружию. Настал точно судный день!

— А неизвестно, куда скрылся папа? — спросил граф.

— Предполагают, что в Шафгаузен. Боже мой! Кто мог подумать, что дело дойдет до этого, когда его святейшество с таким торжеством въезжал в город окруженный кардиналами, епископами и пышной свитой! — грустно заметила старушка.

— Но въезд императора был не менее блестящ, я думаю, — осведомилась Ружена.

— Да, это было зрелище невиданное, — восторженно сказала Бригитта. — Я провела тогда целую ночь на улице и даже простудилась, но нисколько не сожалею, что пролежала потом три недели в постели. Видите ли, милая графиня, император прибыл ночью, 25 декабря, но в городе никто, конечно, не смыкал глаз и зажгли столько факелов, смоляных бочек и разных огней, что было светло, как днем.

Император ехал верхом под балдахином из золотистого сукна, который несли четыре сенатора города, он был величествен и милостиво отвечал на радостные приветствие народа. Под другим балдахином ехала императрица Барбара, вся закутанная в горностае, а за ними бесконечной вереницей тянулись принцы, рыцари и благородные дамы. Глаза слепило от такого количества золота, блестящих тканей и драгоценностей, Но то, что потом происходило под сводами храма, вышло, если можно сказать, еще пышнее и грандиознее! Благодаря покровительству одного знакомого каноника, у меня было прекрасное место, откуда я отлично могла видеть.

Внутри собора все было залито светом, для императора воздвигли великолепный трон и сам папа отслужил три обедни, а Сигизмунд, с короной на голове, прислуживал вместо диакона. Вы и представить себе не можете, Ружена, впечатление, произведенное на присутствующих этой величавой церемонией. Святой отец сам был, видимо, взволнован и когда император стал читать слова Евангелия: ‘В те дни вышло от Кесаря Августа повеление’… — все заметили, что рука папы дрогнула, он смутился и побледнел.

— Это означает, что он предчувствовал приближение кары небесной и боялся, как бы император не заставил его отречься от престола, — с улыбкой ответил граф Гинек.

— Не думаю! Папа даже сам опоясал после обедни императора мечом, вручая, так сказать, ему оружие для защиты собора. Да и Сигизмунд выказывал ему все время величайшее почтение.

— Что же это доказывает? Что две лисы старались перехитрить друг друга! — насмешливо продолжал граф.

Оставив дам за разговором, он отправился к барону Яну из Хлума.

Смелый и неутомимый защитник Гуса, доблестный рыцарь Ян, сидел у себя за письмом к моравским панам, протестовавшим против того, что Гуса задержали, невзирая на выданную ему охранную грамоту. Неожиданное появление старого приятеля обрадовало барона. Он тотчас же бросил перо, обнял графа и приказал подать вина. Разговор начался с вопросов, наиболее волновавших в эту минуту умы: заключение Гуса и бегство папы… Для них, как для чехов, ярых сторонников Гуса и преобразований в церкви, первый вопрос был главнейшим и Ян из Хлума, с понятным негодованием, рассказал подробности о заключении их друга.

— Ты понимаешь, пан Гинек, что я был выведен из себя и не стеснялся в выражениях, откровенно высказав им все, что я думаю об этой приготовленной западне. Затем я отправился к папе и убеждал его сдержать данное обещание — защитить Гуса. ‘Чего же ты хочешь от меня, — ответил он, пожимая плечами. — Ведь его обвиняют твои же соотечественники’. — Затем, указав глазами на кардиналов и епископов, он тихо прибавил: — ‘Разве ты не видишь, что и я у них в плену?’

— По крайней мере, он сам сознался, какой гнусный расчёт побудил его принести невинного в жертву духовенству, думая выдачей Гуса привлечь его на свою сторону, — презрительно заметил Вальдштейн.

— На этот раз его подлость не принесла ему выгоды, для несчастного же мистра Яна последствия были плачевны! Беззащитный, он очутился в руках своих злейших врагов, и они обращаются с ним возмутительнейшим образом! Его кинули в тюрьму доминиканского монастыря, вонючую яму, рядом с монастырскими сточными трубами, которую поистине можно назвать ‘in pace‘. Стены насквозь пропитались сыростью, и Ян опасно заболел, но и тогда эти варвары мучили его допросами, в надежде, что умирающий чем-нибудь выдаст себя.

— Ну, а Сигизмунд? Что же он сказал против такого наглого поругание его же охранной грамоты?

— Сначала как будто возмутился и благосклонно выслушал наш протест. А потом, как приехал сюда, кажется, переменил мнение и шагу не сделал, чтобы освободить несчастного, доверившегося его императорскому слову… Что теперь будет с собором и расколом, после бегства папы одному Богу известно!

— У Коссы, должно быть, сильные сообщники, иначе он не посмел бы так поступать.

— Несомненно! Общий голос указывает на герцога австрийского, покровительство которого он себе купил. Чтобы облегчить папе бегство, герцог Фридрих устроил блестящий турнир и, пока весь город любовался этим зрелищем, Косса, переодетый, скрылся и пробрался в Шафгаузен, который принадлежит герцогу. Теперь-то на свободе, став хозяином положение, задает же он работы Сигизмунду.

Друзья долго беседовали, ибо политическая и церковная неурядица волновала обоих, но, наконец, перешли к семейным делам и Вальдштейн упомянул, между прочим, что приехал вместе с невесткой.

— Кстати, знаешь ли ты, что здесь твой бывший воспитанник, Светомир Крыжанов? — спросил барон.

— Неужели? Каким образом?

— Верно! Я сам много раз говорил с ним. Он в свите пана Завиша, посла короля Владислава. Хочешь, я пошлю одного из моих людей известить его о твоем приезде?

— Крайне обяжешь! Для Ружены будет большой радостью повидать своего друга детства.

На следующий день, графиня оканчивала наряжаться, чтобы ехать, под охраной Броды, вместе с Туллией на прогулку, как прибыл сияющий Светомир.

Ружена, считавшая, что он в Кракове, очень ему обрадовалась и отложила свой выезд.

Они заговорили о путешествии и соборе. Ружена восхищалась царившим в городе оживлением и передавала, какое впечатление произвело на нее смешение рас и нарядов иноземцев, собравшихся в Костниц.

— Конечно, здесь теперь много любопытного и, если ты позволишь мне тебя сопровождать, я все тебе покажу, начиная с императорского выхода в храм на богослужение.

— С благодарностью принимаю твои услуги, тем более, что в этой сутолоке быть под охраной рыцаря — очень приятно, а то, того и гляди, попадешь в какую-нибудь свалку, — и она рассказала, как вчера еще им пришлось сделать объезд, по случаю драки поляков с тевтонцами.

— Я уж слышал про эту историю. Поляк и два немца оказались ранеными…

— Однако, какой же здесь надо всем надзор, если вам доносят о каждой стычке, — смеясь, заметила Ружена.

— Вовсе не так хорош, как тебе кажется, но во вчерашней драке участвовали люди кастеляна калишского, пана Гануша Туликовскаго, и он сам рассказывал об этом вечером у пана Завиша. Но это все — пустяки, у нас случаются бои поинтереснее этого, — засмеялся Светомир. — На одном из пиров, два архиепископа, пизанский и майнцский, разошлись во мнениях, разговор обострился, сначала начали перебраниваться, а затем дело дошло и до рукопашной. Но у почтенных пастырей церкви не было оружие, так они вцепились друг другу в волосы и покатились под стол, стараясь задушить друг друга. Многие из присутствовавших священников в испуге попрыгали в окна.

— Зрелище, должно быть, было назидательное, — смеясь от души, сказала Ружена.

— Затем, они составили перечень всего, что желали осмотреть, в том числе соборную ризницу, где хранились многие сокровища из окрестностей Костница, и церковь старого бенедиктинского аббатства, с гробницей императора Карла Толстого. Присутствовавшая при разговоре Анна с улыбкой заметила, что охотно примет участие в обозрении монастырей и святых мест, но глядеть на скоморохов, канатных плясунов и т. п. отказалась наотрез.

— Бедная Анна все еще не обрела душевного покоя, сердце ее болеет по-прежнему, — с грустью заметил Светомир, когда Анна ушла из комнаты.

— Увы! И недуг ее, кажется, неизлечим, — вздохнула Ружена. — Иногда она становится такой странной, что мне делается даже страшно.

— Что же с ней происходит?

— Сидит, например, часами, смотрит куда-то пристально в пространство, ничего не видя и не слыша, что происходит вокруг, а то вдруг начнет говорить такие вещи, которых никто и знать не может, точно колдунья какая-нибудь. Когда еще у нас и не предполагали возможности задержание мистра Яна, она вдруг однажды говорит мне с таким странным видом: ‘Ты не получала никаких известий от Гуса?’ — Нет, — говорю, — но, судя по его последнему письму, можно надеяться, что все окончится благополучно. ‘А я видела его в темной, сырой, вонючей келье, мне показалось даже, — тюрьме’. Я подумала тогда, что ей все это приснилось, так как, при своей фанатической привязанности к Гусу, она все время только и думает о нем, а вчера дядя Гинек потвердил, что мистр Ян посажен в гнилую яму, где и заболел. Тут я даже испугалась за Анну!

— Ради Бога, внуши ей, Ружена, чтобы она молчала о таких вещах, а то ее могут схватить, как колдунью, — перекрестясь, заметил Светомир и, помолчав минуту, прибавил: — Хорошо еще, что вы не приехали раньше, а то попадись вам на встречу Бранкассис, Анна вовсе потеряла бы голову.

— Боже Всемогущий? Бранкассис здесь? — с ужасом спросила графиня, бледнея.

— Он был здесь, так как сопровождал папу, но уехал из Костница три дня спустя после бегства Коссы и теперь, вероятно, сидит с ним в Шафгаузене.

— Слава Богу, что этого чудовища тут нет, — облегченно вздохнула Ружена.

— О, как чесались у меня руки, каждый раз, как я его видел. Я готов отдать один глаз, чтобы только иметь возможность всадить ему нож в горло, — проворчал Светомир, сжимая кулаки.

Разговор был прерван приходом графа Гинека, видимо чем-то раздраженного.

— Вообразите, что я узнал? Гуса нет в Костнице, — сказал он, опускаясь в кресло.

— Его освободили? Он бежал? — разом спросили Ружена и Светомир.

— Освободили? Разве эти кровопийцы выпустят свою жертву, за которой столько времени гонялись? — гневно ответил граф. — Нет, вот что случилось. После бегства папы, Гус находился во власти императора, и Хлум, равно как и прочие друзья отца Яна, рассчитывали воспользоваться этим обстоятельством, чтобы его освободить. А тут вдруг фальшивый Сигизмунд передал несчастного в распоряжение епископа костницкого, — личного врага Гуса, — который, конечно, не простил ему брошенного когда-то в лицо обвинения. И сегодня ночью, Оттон фон Хохберг перевел его в свой замок Готтлибен, под охраной 170 солдат, что одно уже доказывает вам, как они там все боятся бедного, скромного священника, вооруженного лишь своей добродетелью и словом Божьим.

— Боже мой! Теперь ни повидать его, ни оказать помощи ему будет уже нельзя, — грустным тоном заметил Светомир.

— А ты разве навещал Гуса в тюрьме и видел его? — спросила Ружена.

— Понятно. Да не я один, а и прочие друзья бывали у него, благодаря содействию тюремщиков, которые все очень расположены к кроткому и терпеливому узнику. Особенно один из них, Роберт с женой, оба — славные люди, делали для него, что могли.

— И надо же было увести его, как раз, когда мы сюда приехали, — сказала Ружена и заплакала.

Глава 3

В одной из отдаленных от центра города улиц стоял просторный дом, с двух сторон окруженный садом, а с третьей выходивший в глухой переулок, который отделял его от соседних строений. Дом казался нежилым, что было истинным чудом в то время, когда каждая клетушка в Костнице ценилась баснословно дорого, а обыватели или вовсе покидали город, либо переходили на житье в дворовые службы и сдавали свое помещение богатым иноземцам, наехавшим со всех концов мира.

Но пустым дом казался лишь снаружи. В одной из комнат, выходившей окнами в сад, какой-то человек в беспокойстве ходил из угла в угол.

Лицо его было озабочено, глубокие морщины бороздили нахмуренный лоб и, по временам, крепкое итальянское ругательство срывалось с губ.

Человек этот был Бранкассис, считавшийся уехавшим вслед за папой Иоанном XXIII, но тайком возвратившийся в этот дом, который он занимал и раньше. Вернулся он с целью войти в сношение с разными прелатами, оставшимися верными беглому папе, и разведать, при их посредстве, о настроении собора и императора, а затем, если представится возможность, ценою золота и разными ухищрениями спасти дяде папскую тиару. Но расчёты папы и его посла не оправдывались. Несмотря на некоторый успех происков хитрого Томассо, как например, угроза итальянской народности [Собор делился на четыре народности: итальянскую, французскую, немецкую и английскую] отъехать из Костница и не принимать участие в делах собора, несмотря даже на собственноручное письмо папы к королю французскому, — дело Иоанна XXIII оказалось окончательно проигранным.

За эти два года Бранкассис сильно изменился: постарел, обрюзг, цвет лица сделался желтым и даже землисто-серым, глаза ввалились и свирепо глядели из глубоких глазниц. Если страшный удар Броды и не убил его, то все-таки оставил на его организме глубокие следы, которые давали себя чувствовать во время переезда в Костниц, невыносимая боль в спине заставила его прибегнуть в пути к носилкам.

Грустное это было путешествие. Затаив в душе бессильную злобу, ехал на собор Балтазар Косса, предчувствуя, что его грозный покровитель, Сигизмунд, упорно влечет его на погибель. Папская тиара не могла изменить природной животности, жестокости и строптивости бывшего разбойника, свои неудачи он вымещал на приближенных, проклиная скверные дороги, суровый климат и усталость трудного, длинного пути.

Недалеко от Арльсберга повозка вдруг накренилась, и Косса полетел в снег. По дороге в это время стоял народ, толпами сбегавшийся на встречу папы, но, не задумываясь о том, какое впечатление произведет его поведение на окружающих поселян, его святейшество разразилось потоками проклятий и ругани, а слуге, подбежавшему узнать, не ушибся ли он, папа крикнул:

— Jaceo hic in nomine diaboli!

Свое падение он счел за худое предзнаменование.

— Вот западня, в которую ловятся лисицы, — сказал он Бранкассису, указывая ему на видневшийся вдали город.

Этот дорожный случай пришел теперь на память кардиналу. Предзнаменование исполнилось буквально, и известие, которое Бранкассис получил сегодня, его страшно беспокоило.

Все их козни разлетелись в прах, наткнувшись на энергию, проявленную императором.

На следующий же день после исчезновение Коссы, Сигизмунд объехал город, в предшествии герольдов и трубачей, объявляя всюду, что бегство папы не приостанавливает действий собора: а в это утро Бранкассис узнал, что готово значительное войско для низложения герцога австрийского, объявленного изменником империи и собору, и для привода Коссы силой на суд, как пирата и преступника, виновного в симонии и распутстве…

Легкий стук в дверь вывел кардинала из мрачной задумчивости. В комнату вошел монах, сбросивший капюшон, закрывавший ему голову.

— Я с неожиданной новостью, ваше высокопреосвященство, — сказал он. — В город приехал граф Вальдштейн с графиней Руженой!

Бранкассис вздрогнул.

— Не ошибся ли ты, Иларий? Вок с женой в Костнице?

— Не Вок, а граф Гинек, а с ним молодая графиня, Анна из Троцнова, Туллия, Брода, словом, вся их проклятая шайка!

По мере перечисления имен лицо Бранкассиса густо краснело, и в его черных глазах вспыхнул недобрый огонь.

— Per Bacco! Ценное известие, Иларий! Надо будет поразмыслить, как оказать подобающий прием любезным дамам и храброму Броде. Расскажи подробно все, что ты узнал о них, а пока сходи и прикажи Януарию подать мне кружку вина: я устал и голова что-то тяжела сегодня.

Через десять минут старый, седобородый монах принес вино, два кубка и пирог с дичью. Бранкассис сел и указал на складной стул Иларию, который состоял у него секретарем, по смерти доблестного Бонавентуры.

— Теперь рассказывай, — сказал кардинал, наполняя вином два кубка. — Не пропускай ни малейшей подробности, каждая из них может иметь для меня особую цену.

— Вручив ваше послание его преподобию, секретарю кардинала Урсино, я возвращался по церковной площади и вдруг увидал, перед входом в ризницу, несколько верховых лошадей, в богатом уборе, которых держали под уздцы пажи, в одном из них я тотчас признал Яромира, любимого пажа графини Ружены. Спустив на лицо капюшон, я стал следить издали: спустя некоторое время появилась графиня Вальдштейн, под руку с каким-то польским паном, за ней вышла Анна, вся в черном…

Его прервал дикий смех Бранкассиса.

— Как? Моя вдовица все еще в трауре?

— Да! Но она так похудела и изменилась, что я едва ее узнал, наоборот, Туллия, шедшая с ней рядом, расцвела, как роза, и выглядит красивее, чем когда-либо.

— А, проклятая доносчица! Дорого заплатишь ты мне теперь за свои проделки! Сама ползешь мне в руки, — проворчал сквозь зубы Бранкассис, сжимая кулаки.

— Последним вышел Брода, — продолжал Иларий. — Они сели на лошадей и поехали шагом, а я следил за ними издали. Заметив, что всадники завернули в один дом, я решил узнать, приехали ли они туда в гости или там живут. Поэтому я зашел неподалеку в трактир и, за кружкою вина, разведал, что дом принадлежит старой госпоже Лауфенштейн, которая, я знаю, приходится родственницей Вальдштейнам, и что теперь граф Гинек с невесткой поселились у нее.

— Спасибо, Иларий, за все твои сведения. Но мне этого мало, я хочу знать больше: на сколько времени они здесь, где они обыкновенно бывают, в какие часы выходят из дому и возвращаются, словом, разузнай все, что до них относится. Затем надо будет постараться завязать сношение с кем-нибудь из домашних.

Иларий побледнел.

— Как? Вы решились бы еще раз… пробраться к Ружене? — пробормотал он.

Бранкассис смерил его презрительным взглядом.

— Ты чересчур любопытен, мой дружок! Когда я что-либо приказываю, ты должен исполнять, не рассуждая, che diavolo! Кажется, я плачу довольно щедро за твою старую шкуру, чтобы ты мог рискнуть ею для меня! Но я давно знаю, что ты храбр лишь там, где можно безнаказанно мучить слабого или обмануть глупого, и потому тебя, с твоей трусостью, оставлю в покое. Если я и доберусь до Ружены, то уж, конечно, не ты будешь меня сопровождать. Наконец, у меня и нет этого намерения: я жажду мщения, а не любви.

— Я сделаю все возможное, чтобы добыть вам желаемые сведения, и поверьте, не трусость, а грозящая мне опасность вынуждает меня быть осторожным. Ведь, если кто-нибудь из графской свиты меня признает, я погиб, — ежась со страху, ответил Иларий.

— Делай, как знаешь! Но, чтобы через три дня ты знал все, что мне нужно, и завязал сношение с кем-нибудь в доме, — ответил Бранкассис, знаком руки отпуская своего секретаря.

Ружене, конечно, и в голову не приходило, какая опасность угрожала ей и ее близким, она поглощена была совсем иными интересами.

Два неожиданных обстоятельства смутили ее покой. Первое касалось Гуса. С негодованием узнали чешские паны о возмутительном обращении с несчастным: его не только заключили в уединенную башню и заковали в ножные кандалы, но на ночь надевали еще ручники и цепью прикрепляли к стене. Между тем, ничто, казалось, не оправдывало такой строгости относительно узника, доброта и чарующая кротость которого обезоруживали даже его тюремщиков, оказывавших ему некоторое снисхождение и даже допускавших к нему друзей. Теперь, в Готтлибене, Гус был отрезан от всего мира, лишен всякой человеческой помощи и даже религиозной поддержки, так как ему не было разрешено причащение. Страшные страдания, причиняемые уважаемому всеми человеку, глубоко огорчали Ружену и Светомира. Анна, удивительное дело, не проронила ни слезинки, но зато, несколько слов, вырвавшихся у нее по этому поводу, дышали такой ненавистью к духовенству и собору, таким презрением к императору и всем чешским предателям, что испуганная графиня упросила ее молчать, чтобы не навлечь на себя каких-нибудь неприятностей.

В скором времени новое обстоятельство еще более встревожило Ружену.

Дело шло об Иерониме, а к нему, в глубине ее сердца, таилось совсем особое чувство — болезненное, но глубокое, словно закрывшаяся снаружи рана, которая, однако, продолжает гореть и сочиться при малейшем прикосновении. То не была любовь, казалось ей, в обычном значении этого слова, великодушие, выраженное Воком по поводу ее признания, отвоевало ему привязанность Ружены. Она была глубоко благодарна мужу, что он не искал тогда ссоры с Иеронимом, а для ревнивого, вспыльчивого и взбалмошного графа это была большая заслуга, на этой-то признательности и расцвело, мало-помалу, доброе, теплое чувство ее к Воку. Иероним же остался для Ружены идеалом, за которого она молилась и дрожала, если ему угрожала какая-нибудь беда, в такие-то минуты и раскрывалась старая рана.

Как же встревожилась она, когда однажды Ян из Хлума, взволнованный, пришел к графу Гинеку и рассказал, что накануне неожиданно встретил мистра Иеронима, прибывшего в Костниц в надежде помочь своему другу защищать его дело. Страшась опасности, грозившей Иерониму, барон Ян повел его к пану Вацлаву, и они вдвоем едва-едва убедили его скрыться скорее из города.

Иероним, на самом деле, уехал, но только после того, как прибил, в то же утро, к дверям церквей и ратуши заявление, в котором доводил до всеобщего сведение цель своего приезда и требовал от императора и собора действительной охранной грамоты, дабы иметь возможность свободно явиться перед ними. Ян Хлум и другие чешские и моравские паны, не ждавшие правды и милости от собора, этой меры не одобряли.

Иероним покинул Костниц и Ружена несколько успокоилась.

Глава 4

Настал апрель. Как-то, в сумерки, графиня сидела дома одна. Граф отправился к пану Ганушу Туликовскому, с которым его познакомил Светомир, Туллие ушла в гости к своей знакомой из Болоньи, которую знала еще с детства и случайно встретила теперь в Костнице, уже замужем за итальянским врачом, а Анна молилась в своей комнате. Воспользовавшись своим уединением, Ружена принялась за письмо к Воку и подробно описывала свои впечатления и все, что видела и слышала здесь, в этом муравейнике. Ее потревожило появление Яромира, прибежавшего сказать, что Брода просит ее сойти в комнату графа, куда он привел какого-то незнакомца, прибывшего по крайне важному, неотложному делу. Удивленная графиня тотчас же встала и пошла за пажом. У дверей комнаты свекра ее встретил Брода и шепотом проговорил:

— Мистр Иероним прибыл переодетый, чтобы повидаться с бароном Яном, но, не найдя его дома, пришел сюда. Задержите его, пани, до прихода графа и, если возможно, убедите уехать, иначе он погиб. Я буду сторожить, чтобы не вошел никто посторонний.

И, не дожидаясь ответа, он вышел, а Ружена поспешно отворила дверь в комнату графа.

Смелый гость стоял у открытого окна, с мрачным, задумчивым видом глядя на молодую, свежую зелень сада. Он сбросил на стул шляпу и плащ, и лучи заходящего солнца нежными отблесками скользили по его прекрасному, мужественному лицу и белой красивой руке, нервно перебиравшей рукоять торчавшего за поясом итальянского кинжала.

Иероним почти не изменился, такой же самоуверенной веселостью засветились его большие, темные глаза, когда, обернувшись на шум открывшейся двери, он узнал Ружену, смущенно остановившуюся на пороге.

Сердце забилось в ее груди. После того памятного свиданья, когда они излили друг другу свои чувства, теперь они в первый раз встречались с глазу на глаз, и оба стояли молча, подавленные нахлынувшими впечатлениями о той упоительной, но тягостной минуте…

Иероним первый овладел собой.

— Простите, что я вас потревожил. Я рассчитывал найти здесь графа и пана Яна.

— Вы у нас всегда желанный гость и прекрасно это знаете, мистр Иероним, а все-таки я должна вас побранить за неосторожность, — с ласковой улыбкой сказала она, протягивая ему руку, которую тот поцеловал.

— Я просил охранного листа у собора и не получил ответа. Неизвестность и тоска бездействия стали мне так невыносимы в том гнезде, где я скрывался, что я решил сам явиться за сведениями в Костниц.

— Но ведь вы рискуете жизнью, — испуганно сказала Ружена.

Горькая усмешка шевельнула его губы.

— Жизнью? Надо же когда-нибудь, чтобы и ей пришел конец, — ответил Иероним, и глубокая скорбь зазвучала в его голосе.

— Да, конец, предначертанный Богом, а не вызванный легкомыслием.

Разговаривая, они сели у окна.

На последние слова Ружены Иероним ничего не ответил, опустив голову, он задумался, и в памяти его, как в панораме, воскресла его скитальческая жизнь, полная приключений, опасностей, борьбы и успехов, но лишенная покоя и счастья. Истинное же блаженство, тот пленительный призрак домашнего очага, у которого он отдохнул бы душой и телом, был здесь, рядом с ним, но отделенный непреодолимой преградой.

Капризная судьба, словно в насмешку, указала на это сокровище, даже позволила коснуться, а потом снова отняла, указав ему: ‘Прочь! Иди одиноко по своему пути к цели неведомой!’ В эту минуту Иероним почувствовал, что устал жить, и страшная горечь наполнила его душу.

Спохватившись, что его долгое молчание могло показаться обидным молодой графине, он собрался, с присущей ему рыцарской любезностью, загладить невольную неловкость, и в эту минуту его глаза встретились с глазами Ружены. В ее пугливом взоре светилась любовь и участие.

Иероним тотчас же понял, что он еще не совсем забыт, что бессознательно, может быть, но в глубине этой чистой души был где-то уголок, где царил он и где для него сберегли привязанность. Бледное лицо его вспыхнуло легким румянцем, он схватил руку Ружены и тихо спросил:

— Вы не хотите, чтобы я умирал?

Рука Ружены задрожала в его руке.

— Нет, не хочу! Я хочу, чтобы вы жили для Чехии, для вашего святого дела и для…. друзей, которые вас любят, — подавив волнение, сказала она, и нежная ласка слышалась в ее торопливом шепоте.

Глаза Иеронима заблестели тихой, спокойной радостью.

— Ваше желание для меня закон. Я уезжаю сегодня же и вернусь на родину.

— О! Благодарю вас! — радостно вскричала она.

Больше Ружена не могла ничего сказать, в ней закипали и подступали к горлу слезы.

В соседней комнате раздались торопливые шаги, дверь с шумом распахнулась, и вошел граф, в сопровождении Яна из Хлума. Оба они были встревожены и, обнимая Иеронима, не могли не попенять ему за его неосторожность.

Он им повторил то, что говорил Ружене о своем нетерпении в ожидании охранной грамоты.

— Хороша она будет, — в негодовании заметил барон Ян. — Петр из Младеновиц достал себе список с нее, который и принес мне сегодня утром, и вот что там, между прочим, сказано, — он вынул из кармана лист пергамента и прочел: ‘ничто не близко так нашему сердцу, как поимка лисиц, опустошающих вертоград Господень, и мы призываем тебя явиться, чтобы оправдать себя’, и т. д. Надеюсь, выражено ясно! Но конец еще лучше, слушай: ‘мы даем этот лист для твоей охраны постольку, поскольку это в наших руках, согласуется с правосудием и не противоречит вере. Сверх того, мы извещаем, что будем судить тебя, явишься ли ты, или нет, к назначенному сроку’. Можешь представить, что сулит тебе подобная грамота, если уж та, которую Гус получил от императора, его не защитила, а ведь с тобой теперь стесняться станут еще менее.

— Да, мистр Иероним, уезжай, и как можно скорее, мы только тогда успокоимся, когда будем знать, что ты на родине, — прибавил граф.

— Вы убедили меня! Я тотчас же уберусь отсюда и, как только перееду границу Чехии, пришлю вам о себе весть, — ответил Иероним, взглядывая на Ружену.

Настала ночь. По темному, глухому переулку, у дома, где жил Бранкассис, пробирались два монаха, надвинув на лицо капюшоны. Через небольшую, скрытую в стене калитку они прошли в сад, а оттуда в дом. В описанной выше комнате, один из них зажег свечи в шандалах, а другой, положив на стол привязную седую бороду, начал снимать рясу. То был Бранкассис со своим секретарем.

Лоснящееся, жирное лицо Илария сияло злобным самодовольством и, подавая кардиналу шелковый домашний наряд, он ехидно заметил:

— Мы не ошиблись, ваше высокопреосвященство! Презренный Иероним действительно посмел явиться сюда.

— Что тебе сказала девушка, которую мы поджидали на перекрестке?

— Да то же, что мы и раньше знали, что Иероним приехал. Только она еще добавила, что графиня говорила Анне, будто этот изувер бежит прямо в Богемию. Ведь это будет возмутительно, если он улизнет от справедливого возмездия.

— Еще бы! Уж одно то, что он осмелился выкинуть тебя в окно, достойно костра — усмехнулся Бранкассис тем презрительным тоном, который усвоил относительно Илария, заместившего, но не заменившего ему бойкого, изворотливого Бонавентуру. — А нельзя ли все-таки задержать его, ну, выдать, что ли, словом, помешать его бегству, — прибавил он.

— Черт его знает, по какой он поедет дороге, притом, разумеется, помчится во всю прыть! Хотя, будь у меня деньги, можно было бы попытаться послать нарочного к гиршаусскому настоятелю, там-то он уж, наверное, проедет, так как это около границ Богемии, — многозначительно сказал Иларий.

— Посылай гонца, я плачу расходы! Своей верной службой ты заслужил это удовлетворение, — зло улыбнулся Бранкассис, отпуская секретаря.

Оставшись один, кардинал мрачно задумался. Минутами дьявольская злоба искажала его лицо, а злиться у него было много причин. Дела Балтазара Коссы шли все хуже и хуже, покровитель его, Фридрих австрийский, испугавшись последствий своих поступков, подчинился императору, и беглый папа, покинутый своими сторонниками, бродил, между тем, из города в город.

Падение дяди и благодетеля занимало Бранкассиса почти столько же, сколько и план мщения Вальдштейнам.

Иларий в точности исполнил полученное приказание и завязал сношение с одной из служанок, которая и доносила ему обо всем, что у них творилось, сам Бранкассис, переодетый монахом, бродил кругом дома и видел Ружену, Анну и Туллию.

Красота графини пробудила в кардинале прежнюю жгучую страсть, но теперь в его мрачной душе это чувство окрасилось ненавистью, и он жаждал не столько обладание Руженой, сколько ее гибели. Раз она не принадлежала ему, она должна была принадлежать только могиле, решил он. С этой целью он раздобыл себе яд, — секрету которого научил его дядя, — убивавший не сразу, а постепенно подтачивавший организм. Оставалось лишь найти подходящий случай, чтобы всыпать отраву жертве.

Он кипел злобой и против Туллии, измена которой погубила его на пороге успеха. Предательница должна была заплатить адскими мучениями, но ее он хотел захватить живьем, чтобы насладиться затем ее страданиями.

Что же касается Анны, то она показалась ему чрезвычайно подурневшей и глупой, в своем черном одеянии, с бледным лицом и странным, диким взглядом. В извращенной душе Бранкассиса не шевельнулось даже сострадание к этой, ни за что загубленной им молодой жизни, он только жалел, что потратил тогда на нее время, а не убил ее на месте. Предвкушая заранее, сколько страданий и слез причинит он всем, кто смел стать ему поперек дороги, он забывал при этом свои политические неудачи и даже острую боль в спине, при каждом резком движении напоминавшую ему, что и он — смертен.

Ружена с нетерпением ждала вести о благополучном прибытии Иеронима в Чехию. Вдруг по городу разнесся слух, что, узнанный в Гиршове местным священником, уведомившим о том власти, Иероним был задержан, 24 апреля, офицерами князя палестинского, Иоганна Баварского, и заключен в Зульцбахе, впредь до нового распоряжение собора.

Бывшие в Костнице чехи и мораване глубоко опечалились этим известием. К счастью, Ружена узнала об этом от Анны, которая передала ей печальную весть, когда они сидели вдвоем, и потому преданная подруга была единственной свидетельницей ее слез и отчаяния. Смертельная опасность, грозившая Иерониму, разбудила все еще дремавшую в сердце графини любовь, которую она, совершенно искренно, считала дружбой, а ужасная судьба, ожидавшая этого обаятельного и гениального человека, которым справедливо гордилась вся Чехия, служила достаточным, в ее глазах, основанием для горячего к нему сочувствия. Вок, может быть, и угадал бы истинные чувства жены, подметив бледность, нервность и видимое страдание Ружены, но граф Гинек, в ту пору, мало обращал внимание на невестку.

Как и большинство собравшихся в Костниц его друзей, Вальдштейн был всецело поглощен упорной борьбой папы с императором, и неумолимая строгость, с которой судили римского первосвященника, волновала весь христианский мир.

Сломленный и готовый на все, лишь бы добиться помилования, Фридрих австрийский прибыл в Костниц и публично, на одном из пиров, пал к ногам Сигизмунда и просил его о прощении, уступая ему свои владения в Эльзасе и Тироле. Император вернул ему его земли, взамен вассальной присяги, но с этого времени у Балтазара Коссы не осталось уже больше ни одного защитника.

Глава 5

День 23 мая выдался чудный. Придя к Вальдштейнам Светомир рассказал, что накануне был у гадалки, которая не только удивительно подробно описала ему его прошлое, но и предсказала блестящую судьбу. Он стал уговаривать дам отправиться к этой женщине, предлагая себя в провожатые.

Грусть и апатия Ружены беспокоили Светомира, он и придумал эту поездку, чтобы развлечь графиню, тем более, что дня за два перед тем она чувствовала себя нездоровой, жаловалась на головокружение и боль в груди, а после выпитой кружки молока у нее сделалась рвота и продолжительный обморок. По совету Туллии, послали за мужем ее подруги, молодым итальянским врачом, состоявшим при особе кардинала Урсино.

После тщательного осмотра больной, Козимо Бонелли встревожился, а прописанное им лекарство вызвало новую рвоту, после чего графиня, усталая, заснула.

На следующий день, правда, Ружена казалась совсем оправившейся и даже благосклонно приняла предложение Светомира.

Стремление приподнять завесу, скрывающую будущее, врожденно в человеке.

Ружена была к этому склонна, а Туллия, как суеверная итальянка, особенно. В счастливой, спокойной обстановке новой жизни к ней вернулась присущая молодости веселость и жизнерадостность, и предложение Светомира возбудило желание узнать, что ей готовит судьба, Ружена же надеялась выяснить, чем кончится процесс Гуса и Иеронима, а относительно себя самой, — пошлет ли Бог ей сына, как того страстно желал Вок.

Посещение гадалки окончательно было решено и все стали собираться, исключая Анны, сказавшей, что у нее нет будущего, а значит, ей не о чем и гадать.

Спрошенный об этом, граф, смеясь, одобрил желание молодежи, с условием, чтобы Брода их сопровождал, так как, при частых беспорядках последнего времени, два меча лучше одного могли защитить дам.

Ввиду хорошей погоды отправились пешком, хотя колдунья жила в отдаленной части города. Никто не обратил внимания на то, что с самого выхода их из дому, два монаха на почтительном расстоянии упорно следили за ними. Один Брода, шедший рядом с Туллией, позади графини и Светомира, заметил их и стал к ним присматриваться, но потерял их в толпе и скоро забыл про них, что и немудрено, так как монахи всевозможных орденов сновали повсюду.

Они приближались уже к цели своей прогулки, как вдруг, с противоположного конца улицы послышался гул надвигавшейся громадной толпы, запрудившей засим улицу во всю ширину. Народ со всех сторон окружал что-то, но что — рассмотреть было трудно, одни лишь копья и алебарды городской стражи блестели над головами.

Чтобы избежать давки, Светомир стал искать глазами, где бы можно было укрыться и обождать, пока пройдет толпа, но в эту минуту из соседних домов стали выскакивать на шум люди и он с Руженой тотчас же были окружены возбужденной, любопытной массой. Сначала они стояли оба, прижавшись к стене, потом вдруг случайно были вытиснуты вперед и очутились в первом ряду зрителей.

Теперь были ясно видны солдаты, окружавшие телегу, на которой сидел связанный и закованный в цепи человек. Светомир побледнел, узнав в пленнике Иеронима. Тот казался спокойным и его бледное, горделивое лицо было угрюмо сосредоточенно. Ружена тоже узнала его и в первую минуту онемела, смотря широко раскрытыми глазами, потом она дико вскрикнула и упала в обморок.

Несмотря на шум, этот раздирающий крик достиг ушей Иеронима, который взглянул в их сторону и тоже узнал Ружену.

Иероним вздрогнул, выпрямился, и оковы его зазвенели, он попытался спрыгнуть на землю, но все усилие высвободиться оказались тщетными. Он беспомощно опустился на сидение, и выражение досады, гнева и отчаяния исказило его лицо.

При помощи сострадательного горожанина, да и то с большим трудом, Светомиру, наконец, удалось пробиться и вынести Ружену на крыльцо соседнего дома. Повозка с пленником была уже далеко, но сопровождавшая ее толпа продолжала еще двигаться по узкой улице и запружать ее. Но вот течение этой массы остановилось, произошло какое-то замешательство, и послышались пронзительные женские вопли, а затем чей-то громкий голос крикнул:

— Держи, держи его!

Снова все смешалось, так как прибывавшие, надвигаясь, выпирали тех, кто стоял впереди.

Светомир тревожно прислушался: в могучем, звонком крике, ему показалось, что он узнал голос Броды, но рассмотреть что-либо было невозможно: толпившиеся кругом люди были сильно возбуждены, кричали и размахивали руками. На вопрос Светомира проходившая мимо бледная, расстроенная горожанка ответила:

— Кого-то убили.

В эту минуту в толпе образовался просвет, и показалось несколько человек, несших женщину, в которой он с ужасом узнал Туллию.

Она была недвижима, точно мертвая, и ее положили в нескольких шагах от Ружены, все еще не пришедшей в себя.

Растерявшийся Светомир не знал, что и делать, не смея отойти от графини, чтобы опросить носильщиков Туллии. Вдруг, к великой радости, он заметил двух польских солдат из конвоя пана Тарновскаго. Кликнув их, он поставил их сторожить Ружену, а сам поспешил к кучке народа, шумно обсуждавшей происшествие, и спросил, как случилось это несчастье.

— Я все видел и все-таки ничего не понимаю, — ответил один из горожан. — Она была неподалеку от меня и, кажется, хотела выбраться из давки, что было трудно, так как толпа была густа. Я стоял несколько впереди, и, не обращал на нее внимание, а мой сосед, вот он, толкнул меня локтем и говорит: ‘Смотри-ка! Монах хочет увести свою любовницу. И наглые же эти черноризники!’ Тут я обернулся и вижу, что какой-то монах тащит красивую женщину, а другой его товарищ локтями прокладывает им дорогу. С перепугу ли, со стыда ли, уж не знаю, но она словно онемела и не сопротивлялась, потом стала отбиваться и крикнула на помощь, своего, должно быть, дружка, потому что какой-то воин, хоть и пожилой, но еще бодрый и сильный, как буйвол, стал протискиваться к ней. Монахи тоже его приметили, один сказал другому на непонятном языке, у того что-то блеснуло в руке и оба они пропали в толпе, точно в воду канули. Женщина постояла с минуту, будто и ничего, а затем развела руками, да и повалилась. Тут подбежали мы и видим, что у нее в груди торчит кинжал. Тогда ее перенесли сюда, а тот воин исчез вместе с монахами!

Светомир нагнулся и осмотрел Туллию. Он рассудил, что рана, если и не смертельна, то, во всяком случае, опасна, так как стилет вошел по самую чашку рукояти. Сердце, хотя и слабо, но все-же еще билось и, если бы удалось привести ее в чувство, она, может быть, указала бы убийцу.

Заявив, что раненая принадлежит к свите графини Вальдштейн, которая тут же лежит в обмороке, испуганная давкой, Светомир посулил хорошее вознаграждение и просил помочь ему доставить обеих домой. Просьба была встречена радушно, а один из горожан вызвался сбегать к лекарю Бонелли и немедленно вызвать его к больным.

К этому времени толпа почти прошла. Ружена открыла глаза, но, чтобы не волновать ее, Светомир только сказал, что Туллия лишилась чувств, ушибленная в тесноте, и что он уже послал за врачом. Молодая графиня была слишком слаба, чтобы возвращаться пешком, для нее и для Туллии достали носилки и печальное шествие тронулось в путь, сопровождаемое Светомиром, негодовавшим на непонятное исчезновение Броды.

Вызванный врач прибыл почти в одно время с ними. Так как Ружена падала от изнеможения, то Бонелли распорядился уложить ее в постель, сказав, что зайдет после, как только перевяжет раненую.

Туллия лежала вытянувшись и не приходила в себя. Анна, бледная и расстроенная, смачивала водой ей лоб и виски.

— Она дышит, синьор Бонелли, но все еще в беспамятстве. Я боюсь тронуть ее платье, так как оно прилипло к ране, — сказала она, уступая место врачу.

Лекарь осторожно разрезал корсаж и, обнажив грудь, внимательно ее исследовал.

— Рана смертельна. Она умрет, если вынуть оружие, — сказал он вошедшему Светомиру.

— Нельзя ли все-таки привести ее в чувство? Может быть, она скажет нам что-нибудь, проясняющее это непонятное убийство, — заметил тот, сочувственно смотря на безжизненное лицо Туллии.

— Попробую! Будьте добры немного приподнять раненую, пока я дам ей понюхать возбудительного.

Он вынул из принесенной связки два флакона, из одного он смочил Туллии виски и ладони, а другой поднес ей к носу. Через несколько минут дрожь пробежала по телу раненой, послышался болезненный стон, глаза ее открылись и тусклым, стеклянным взглядом обвели присутствующих. Но, очевидно, она узнала их и взор ее ожил.

— Бранкассис убил меня, — произнесла она хриплым свистящим голосом. — Он с Иларием пытался меня утащить…

У нее не хватило сил, и она смолкла, но потом, оправившись, продолжала шепотом:

— Кругом все темнеет… прощайте… благодарю всех и синьору Ружену… за добро, оказанное бедной Туллии… За вас я буду там молить Бога, а им… негодяям… отомщу…

Последние слова она произнесла неожиданно громко, и дикая ненависть блеснула в ее потухающем взгляде, но это напряжение точно пресекло жизненную нить. Голова Туллии запрокнулась, изо рта хлынула кровь, тело затрепетало в судорогах и вытянулось.

— Все кончено, — дрогнувшим голосом тихо произнес Бонелли.

Перед тем, услыхав слова Туллии, что ее убийца был Бранкассис, молодой врач вздрогнул и побледнел. Анну и Светомира имя кардинала поразило, как громом, и оба они стояли у кровати в немом изумлении.

В это время распахнулась дверь, и вошел встревоженный граф Гинек. Он только что узнал, по возвращении домой, о грустном происшествии и поспешил расспросить Светомира. В негодовании выслушал он рассказ об убийстве и предсмертных словах Туллии.

Поручив Светомиру распорядиться похоронами, он собрался уходить, но подошел Бонелли и попросил уделить ему несколько минут. Удивленный граф повел врача в свою комнату. Когда они остались одни, Бонелли с видимым волнением сказал:

— Я считаю своим долгом предупредить вас, граф, что состояние здоровья вашей невестки крайне серьёзно. Графиня Ружена отравлена и…

— Вы заблуждаетесь, маэстро Козимо! Каким образом Ружена может быть отравлена? Кем? Это невозможно, вы ошиблись, — с неудовольствием перебил его граф.

— Очень желал бы ошибиться, но, к сожалению, все, что я сказал, — горькая правда! Позавчера, когда я был призван к молодой графине, некоторые признаки внушили мне подозрение в отравлении, но мне самому это показалось невероятным, и я не решился говорить о том, пока не удостоверюсь совершенно. Прописанное противоядие немедленно вызвало рвоту, часть которой я унес с собой, чтобы исследовать известным мне способом. Сегодня утром я добился положительного доказательства, что графине дан яд, настолько опасный, что я не отвечаю за ее жизнь. Я сам собирался идти к вам с этим известием, когда пришли за мной.

Граф побледнел и растерянно слушал речь молодого врача, серьезный тон которого не позволял усомниться в истинности его заключения.

— Но, что же делать? — беспомощно спросил граф.

— Бороться, по мере наших сил, и… надеяться на помощь Божью. Мне кажется, что я доискался, какого рода яд дан графине. Многочисленные случаи отравления, в наше время, побудили меня заняться изучением ядов. Я приму, разумеется, надлежащие меры, хотя предупреждаю, что за успех отвечать не могу.

Можно себе представить, как огорчен был граф. Имя Бранкассиса, примешанное к убийству Туллии, пробудило в нем мрачное подозрение, и он умолял врача спасти жизнь невестке.

Бонелли отправился к Ружене, а граф позвал к себе Светомира, чтобы сообщить ему все, что узнал, и свои догадки. Тот тоже был ошеломлен, но ни минуты не усомнился в грустной истине: Бранкассис был вполне способен отравить женщину, которой тщетно добивался.

Светомир собрался уже идти покупать место для могилы Туллии и заказывать гроб, когда вернулся Брода, страшно усталый и взбешенный. Светомир стал его расспрашивать, куда он исчез, и Брода рассказал, что, узнав Илария в одном из монахов, он погнался за ним, но толпа ему мешала, и схватить негодяя ему не удалось, хотя он все-таки проследил его, пока, наконец, в одном глухом переулке монах исчез, словно в землю провалился. Собранные им сведения однако выяснили, что в пустом доме, сад которого тянулся вдоль этого самого переулка, проживал прежде Бранкассис, и что теперь еще кардинал оставался хозяином помещения, так как наемную плату внес вперед за несколько месяцев.

— Значить, я нашел разбойничий притон. Клянусь, как я хочу заслужить рай, что не успокоюсь, пока оба мерзавца не понесут заслуженного наказания.

Граф Гинек собирался тотчас же известить Вока об отравлении жены, но на следующий день, видя, что Ружена встала почти здоровой и хлопотливо занялась приготовлениями к похоронам, он успокоился, надеясь, что опасность миновала, благодаря мерам, своевременно принятым врачом. Сыну граф ничего не написал, чтобы не тревожить его понапрасну. К тому же, в городе разыгрывались важные события, совершенно поглотившие внимание современников и обратившие взоры всего христианства на маленький немецкий городок, где теперь заседал собор.

Два дня спустя, в то время, как опускали в могилу безвинную жертву Бранкассиса, Костницкий собор, в торжественном заседании, заочно осудил Иоанна XXIII и воспретил ему отправление его обязанностей, а 37 свидетелей, из них 12 епископов, предъявили против него 63 обвинительных пункта [Bonnechose, стр, 142, 143]. Из этого длинного перечня преступлений, приписанных наместнику Христову, собор, в уважение к чести трона апостольского и кардинальского сана, вычеркнул тринадцать, которые и остались в тайне, но достаточно будет назвать некоторые из 50-ти, сохранившихся в силе и прочитанных публично, чтобы составить себе приблизительное понятие о том, каковы же должны были быть те пункты, которые собор скрыл. Так, считалось доказанным, что Косса отравил своего предместника Александра V, что бессовестно торговал местами и церковным имуществом, что разбойничал, грабил и убивал, за время своего пребывания в Болонье, что был в преступной связи со своей невесткой, что обесчестил триста монахинь, которых потом назначал настоятельницами монастырей, и совершал многие другие бесчинства. В заключение, собор признал такое чудовище недостойным его сана и снял с христианства присягу на верность ему, предписав разбить его герб и сломать предъявленную папскую печать. Это постановление, а равно и самый акт отречения, для собственноручной подписи Коссы, пять кардиналов повезли в замок Рудольфцель, куда его посадил герцог австрийский, ставший теперь его тюремщиком.

Папа Иоанн XXIII, превратившийся просто в Балтазара Коссу, был заключен в тот же самый замок Готтлибен, где томилась его невинная жертва — Ян Гус.

Пока совершалось это важное событие, судьба Иеронима тревожила и огорчала всех чехов. После первого опроса, узник был поручен, постыдной памяти, Иоганну фон Валленроду, епископу рижскому, который, с ненавистью и затаенной злобой католического ксендза и немца, подверг несчастного Иеронима чисто инквизиционному режиму, вымещая на нем и его славянское происхождение, и любовь к родине и расположение к православной церкви. Ночью Иеронима перевели в башню на кладбище св. Павла, и заперли в темную, зловонную тюрьму, где и заковали таким образом, что обе его руки, в цепях, вздернутые над головой, давили шею и мешали даже сесть. Лишь по истечении двух дней узнали его друзья, что с ним сталось, и приняли меры к облегчению его участи, но все же мучения его были таковы, что Иероним заболел. За то время, как он боролся со смертью, Гуса перевели во францисканский монастырь.

У графа Вальдштейна, после временного успокоения, вновь возникла тревога: некоторое улучшение в здоровье Ружены сменилось величайшей слабостью и частыми обмороками. Сперва эти тревожные признаки граф приписывал волнению и слезам по случаю трагической смерти Туллии, от Ружены скрывали, что она отравлена. Но Бонелли откровенно признался ему, что яд продолжает потихоньку свое разрушение и что положение графини крайне серьезно. Граф был в отчаянии и не замедлил сообщить Воку грустную истину, призывая его безотлагательно в Костниц.

Настроение в доме царило мрачное и беспокойное. Анна и Светомир с трудом скрывали свое отчаяние и окружали больную самым тщательным и сердечным уходом, то воскресая духом и начиная надеяться, когда Ружене становилось лучше, то впадая в уныние, при каждом новом обмороке, сопровождавшемся обыкновенно продолжительной слабостью.

У Светомира и Броды эта боязнь за жизнь молодой графини соединялась с желанием наказать подлого убийцу. С этой целью Брода, переодетый, часто рыскал по городу и его окрестностям, отыскивая следы Бранкассиса и его сообщника, но пока все было напрасно.

Однажды Светомир вернулся от Вальдштейнов и сидел у себя, грустный и озабоченный, как вдруг вошел Брода, одетый возчиком. Вид у него был пасмурный, но довольный, и он не замедлил сообщить, что самым неожиданным образом захватил Илария.

— Я был глубоко убежден, что дом, в котором проживал Бранкассис и который он оставил за собой, служит и по сие время им пристанищем, почему и бродил чаще всего вокруг него. Сегодня я много исходил, устал и зашел отдохнуть и подкрепиться в харчевню, против дома, где живет кардинал Урсино. Сижу я, да попиваю винцо и вижу, что из ворот выходит нищенствующий монах. Я, пожалуй, на него не обратил бы внимание, мало ли их здесь шляется, но когда он, вскидывая на спину котомку, отвернул свой широкий рукав, на его локте я заметил большой рубец, который оказался для меня истинным откровением.

Это, бесспорно, был тот самый шрам, который получил Иларий на охоте, когда кабан распорол ему руку. Теперь, узнав его, несмотря на переодевание, я вышел и стал за ним следить. Он меня, очевидно, не заметил, да и кто станет остерегаться какого-то возчика. Негодяй направлялся прямо к дому Бранкассиса, завернув в переулок и вынув из кармана ключ, он открыл в стене калитку, но захлопнуть ее я ему уже не дал, а толкнул дверцу со всех сил так, что он полетел от удара навзничь. Тогда я его связал, заткнул ему рот и втащил в дом, убедившись предварительно, что он совершенно пуст. Этот паршивец, да простит мне Бог, с перепугу лишился чувств, и как я его ни тряс, не подавал признаков жизни, ну, а вдвоем с тобой мы ему развяжем язык.

Светомир тотчас же взял плащ, захватил оружие и оба они, чуть не бегом, отправились к пленнику. Илария они нашли в том самом виде, как его оставил Брода, но монах пришел в себя и лежал с открытыми глазами. Освободив ему рот, Светомир велел ему рассказать, где Бранкассис и что известно ему об отравлении Ружены.

По присущей подлости, Иларий рассчитывал и на этот раз купить свою свободу полным признанием. Бледный от ужаса, он пробормотал, что кардинал теперь находится на пути в Италию, куда должен был ехать за ним и он, после того, как выполнит возложенное на него тайное поручение к секретарю кардинала Урсино. С полной откровенностью разоблачил он потом, как Бранкассис, пылая местью, решил отравить Ружену и наказать предательницу Туллию, намереваясь ее похитить и уморить в мучениях. В доме Вальдштейнов, при помощи монаха-приятеля, была подкуплена служанка, которая и влила графине яд, но та, случайно, выпила только часть отравы, покушение же не могло быть повторено, потому что госпожа фон Лауфенштейн, уезжая из города к больной сестре, увезла с собой их сообщницу.

Так как Туллия выходила редко и не одна, похитить ее не было возможности, кардинал был вне себя и ежедневно бродил вокруг дома своих жертв. В тот злополучный день оба они всю дорогу следили за графиней и ее спутниками, заметив, что Туллия отстала от других и потерялась в толпе, Бранкассис нашел случай подходящим, чтобы завладеть ею. И он, действительно, захватив ее, потащил с собой, а Иларий очищал им дорогу. Увидав кардинала, Туллия, со страху, не могла вымолвить ни слова, а народ кругом смеялся и острил на их счет, когда же она стала кричать и отбиваться, несколько человек вступилось было за нее, но кардинал крикнул им, что это — беглая монахиня, которую он тащит к начальству, и их оставили в покое. Может быть, он и успел бы увести ее, если бы их не заметил Брода, от которого уже им обоим пришлось спасаться бегством, тут-то в бешенстве, что дело сорвалось, Бранкассис и заколол Туллию, лишь бы не выпустить ее из рук живой.

— Он и теперь не может успокоиться, что все не так случилось, как он хотел, — закончил усталый Иларий, с трепетом смотря на молчавших слушателей своих.

Затем он повалился в ноги и стал молить о прощении. Но Брода, не обращая внимания на его мольбы, снова заткнул ему рот, распутал ему ноги и велел идти за ними, если он не желает отведать его кинжала.

На другой день, соседи были испуганы представившимся им ужасным зрелищем. На железном крюке, вбитом над входной дверью, вместо фонаря, качался труп монаха. Когда тело вынули из петли, в повешенном признали отца Илария, секретаря итальянского кардинала, жившего перед тем в доме. Но кто был виновником убийства, так и осталось нераскрытым, а среди смут и чрезвычайных событий, следовавших одно за другим и волновавших город, это происшествие скоро забыли.

Глава 6

Последняя весть, которая застала еще Гуса в замке Готлибене, была о том, что его заклятый враг, Иоанн XXIII, ныне просто Балтазар Косса, оказался его товарищем по несчастью и заключен в тех же самых стенах.

Другому, такая кара судьбы доставила бы удовлетворение, но его незлобивой душе было чуждо всякое злорадство.

‘Земной бог пал и стонет в цепях’, — пишет Гус друзьям, — ‘Собор низложил его за торговлю отпущениями, епископствами и доходными местами, а осудили его те, которые их у него покупали или сами торговали ими. О, род лукавый! Отчего не вынуть бревна из собственного глаза! Если бы Господь Иисус сказал собору: кто из вас без греха святокупства, тот пусть осудит папу Иоанна, то, мне кажется, один убежал бы за другим’…

Перевод Гуса в Костниц для процесса оживил надежды всех его многочисленных друзей, они не сомневались, что как только ему будет дана возможность защищаться, то он непременно опровергнет все взводимые на него обвинения. Но уже первое заседание должно было их разочаровать, обнаружив, что достопочтенные отцы собора менее всего имели в виду правосудие.

В большой трапезной францисканцев, утром 5-го июня, собрались кардиналы, епископы, прелаты, магистры, доктора и др. члены собора, среди прочих находились Петр из Младеновиц и Ульрих, молодой священник, чех, его друг.

Собрание волновалось, и раньше, чем был введен подсудимый, уже началось чтение обвинительного акта и показаний свидетелей. Один из присутствовавших даже предложил приступить затем прямо к рассмотрению обвинительных статей и к голосованию, сообщением результатов которого Гусу можно было бы и ограничиться. Во время обсуждения этого предложения Ульрих, о котором мы упоминали выше, очутившийся за спиной докладчика свидетельских показаний, заглянув в акты, тихо ахнул и побледнел.

Он поспешил добраться до своего друга и шепнул ему на ухо:

— Я только что видел в делах уже готовый приговор Гуса.

Не менее пораженный, Петр из Младеновица бросился предупредить о случившимся Яна из Хлума и Вацлава из Дубы, а те отправились к Сигизмунду и успели добиться от него приостановки подобного беззакония, прелаты не посмели противиться и Гус все-таки был введен. Подобное начало не сулило ничего хорошего.

Серьезный, сосредоточенный, исполненный достоинства, предстал Гус перед своими врагами, в первых рядах которых находились: Палеч и Михаил de Causis, оба кипевшие ненавистью и дерзко насмешливые. Началось чтение некоторых обвинений и перечисление подтверждавших их свидетельских показаний. Но когда Гус попробовал ответить и дать свои объяснения, то едва сдерживаемая злоба присутствовавших вылилась в целый поток ругательств и оскорблений, заглушавших голос обвиняемого.

Крики и шум были таковы, что Лютер, упоминая в одном из своих писаний об этой возмутительной сцене, так охарактеризовал ее своим смелым словом: ‘Все бесновались, как дикие свиньи, ощетинившись, скрипя зубами и натачивая клыки свои против Гуса. Он один оставался спокойным посреди бури и лишь с грустью оглядывал этих людей, в которых надеялся найти беспристрастных судей, а нашел только врагов’. Когда волнение несколько улеглось, Гус беззлобно заметил:

— Право, я думал, что на этом соборе все должно идти приличнее, лучше и порядочнее, чем идет!

Почувствовали ли его судьи, ослепленные духом партийной ненависти, какое обвинение представляют простые слова скромного священника, которого они хотели погубить, но старший кардинал (supremus cardinalis) камбрейский, Петр из Альяко (Petrus ab Alliaco), крикнул:

— Как ты можешь так говорить? В замке ты говорил гораздо разумнее!

— В замке никто против меня не кричал, теперь же вы все кричите разом, — ответил Гус.

Его ответ вызвал новой взрыв ярости и ругательств, Понимая, что, ввиду возбуждения почтенных отцов, ни к какому результату прийти будет нельзя, председательствующий закрыл собрание.

Негодующие чешские бароны жаловались Сигизмунду, и тот обещал присутствовать на втором собрании, назначенном на 7 июня.

К сожалению, рамки романа не позволяют нам развернуть подробный ход этой возмутительной пародии суда, попиравшего все законы, все, даже самые общие формы правосудия.

Процессом руководили заведомые враги Гуса, только их показания принимались к сведению, а ему отказывали в слове и отнимали всякую возможность оправдать себя. Хотели принудить его отречься от того, чего он никогда не говорил, вроде, например, смешного обвинения, будто он выдавал себя за 4-е лицо Троицы, не верил в Бога, и т. д., судили за то, что он защищал и проповедовал доктрины Виклефа, притом даже такие, которые он сам отвергал. Можно предположить, что собор, выказавший себя снисходительным к гораздо более опасному и преступному, чем доктрина английского философа, учению Жана Пети, — карал, в лице Гуса, не столько еретика, сколько смелого обличителя пороков и злоупотреблений духовенства.

Гус четыре раза появлялся перед собором: три раза для допроса и якобы самозащиты и четвертый раз для осуждения и расстрижения.

Второе заседание происходило 7-го июня и присутствие императора, грозившего выгнать из залы всякого, кто осмелится бесчинствовать, внушило собранию некоторую сдержанность. Злейший враг подсудимого, Михаил de Causis, читал обвинительный акт и председательствующий, кардинал камбрейский, учинил подсудимому строгий допрос, с целью установить, — христианин ли он? Затем выглянула на свет Божий одна из причин, возбудивших против Гуса столько злобы, а именно, что он — виновник удаления немцев из Праги, и это обвинение послужило поводом для новых, яростных нападок, хотя в двух пунктах, на которые ему позволено было отвечать, ему удалось оправдать себя. Воскресала надежда на счастливый исход, но… иллюзия была кратковременна.

Третий допрос начался с чтения разных выдержек из книги Гуса ‘De Ecclesia’ и других сочинений, подтверждавших обвинение Палеча, что Гус отрицал власть папы, в случае, если тот совершит преступление. Спрошенный по этому поводу, Гус отвечал горячо, объявив обычай давать титул ‘святейшества’ недостойному и преступному папе — пагубным, но протестовал против многих, приписанных ему мнений, которых он никогда не выражал, а равно и против неправильно понятых и пристрастно истолкованных выражений. Его перебили, и спор был заглушен разными оскорбительными выходками и гнусными намеками Палеча и de Causis’а.

Заседание было бурное и, в конце, Петр из Альяко потребовал от Гуса, чтобы он подчинился решению собора, заявил, что заблуждался в представленных на суд его сочинениях, и отрекся от них публично, а впредь чтобы проповедовал и писал противное тому, что говорил до сего дня.

Но, несмотря на висевшую над головой опасность, Гус оставался верен своим убеждениям. Отрицая за присутствовавшими на соборе представителями церкви власть принуждать его к деянию, которое он считал для себя позорным, отважный боец за свободу совести против самовластия римской церкви не замечал, по свойственному смирению, величие своей исторической миссии и не сознавал, что, в этот момент, он боролся за освобождение западного мира от давящего его ярма.

Он просто ответил, что готов только в том случае подчиниться собору и отказаться от защищаемых до того положений, если ему докажут Писанием, что они лживы, но что он просит своих судей не требовать от него отречения от доктрин, которых он никогда не проповедовал, так как подобную ложь ему запрещает его совесть.

Тщетно убеждали его архиепископы флорентийский и камбрейский подчиниться безусловно.

— Слушай, Гус, — сказал император, тоже желавший уладить дело. — Отчего бы тебе не отречься от всех ложных положений, про которые ты говоришь, что свидетели неправильно тебе их приписали? Я охотно готов отказаться от всяких заблуждений и присягнуть, что и впредь не буду их держаться, но из этого не следует, чтобы я держался таковых и прежде?

— Король-государь! Слово отречение не то значит.

Видя, что ему предлагают игру слов, чтобы, спасая его, сберечь и авторитет собора, он остался тверд. Дело его, очевидно, было проиграно, но он не хотел выкупать жизнь ценой отказа от истины своих убеждений.

Даже Палеч смирился перед этой стойкостью одного против целой христианской церкви. Жалко ли ему стало, или в нем шевельнулись угрызение совести за разыгрываемую им подлую роль, но теперь он счел, кстати, заявить, что будто у него нет личной неприязни против Гуса и только интерес христианства понуждает требовать его осуждения. И отцы собора, должно быть, поверили этому заявлению беспристрастия Палеча, ибо они похвалили его за сдержанность и человеколюбие, ну, а потомство может позволить себе и усомниться в его искренности.

Но если можно было бы допустить, что Палеч, — все-таки ученый, земляк и бывший приятель Гуса, — устыдился и пожалел его, то уж совсем смешно, что к его мнению присоединился Михаил de Causis, и что этот сын немецкого рудокопа, отъявленный мошенник и лгун, заклятый враг Вифлеемского проповедника, принялся рассуждать о голосе совести, общем благе и христианской вере.

Гус удовольствовался словами:

— Бог нас рассудит.

Сигизмунд закрыл заседание следующим обращением к подсудимому:

— Я обещал тебе мое покровительство на время путешествия и по приезде сюда, чтобы тебе не было учинено ни малейшей обиды и чтобы ты мог свободно, перед целым собором изложить свои мнение и дать ответ в своих верованиях. Ты видишь сам, как добросовестно и снисходительно выполнили мое обещание кардиналы и епископы, за что я обязан им благодарностью. [S’il ne s’agissait pas d’une affaire trs srieuse, ne dirait-on pas qu’e l’empereur se moquait des cardinaux et qu’en mme temps il insultait la misre de Jean Huss — сказал французский историк Констанцского собора]

После этого епископ Иоганн фон Валленрод, которому поручено было стеречь обвиняемого, приказал увести его и водворить в тюрьму.

В этот же день, после полудня, граф Гинек сидел подле Ружены, у которой утром снова был продолжительный обморок, встревоженный граф не пошел даже на собор, хотя знал, что там сегодня должен был явиться Гус.

После приема лекарства Ружена почувствовала себя лучше и пожелала подышать чистым воздухом. Молодую графиню вынесли в сад и уложили в тень, а Вальдштейн с Анной старались развлечь ее разговором. В это время графу пришли доложить, что прибыл пан Ян из Хлума и желает его видеть.

— Он, должно быть, пришел рассказать, что происходило сегодня на соборе, — сказал, вставая, граф.

Но Ружена его остановила.

— Прими его здесь, отец! Мне самой хочется узнать, как идет процесс доброго мистра Яна.

— Охотно, дитя мое, — ответил граф и приказал просить гостя в сад.

Через несколько минут, в глубине аллеи, показался барон Ян, в сопровождении своего секретаря, Петра из Младеновиц.

Разгоряченное лицо и торопливая походка бравого рыцаря указывали, что он чем-то озабочен и рассержен. Здороваясь с ним, граф тотчас же осведомился о том, как сошло сегодняшнее заседание, и этот его вопрос повлек за собой излияние негодования барона Яна.

— Разве это процесс? Разве это правосудие, которое должно быть оказано любому христианину, будь то злейший преступник? — вскричал он. — Ты сам видел, что враги Гуса не позволяют ему рта открыть, как вернейшее средство не дать оправдаться, но то, что происходило сегодня, еще хуже! Что бы ни говорили о Сигизмунде раньше, подобной низости я никак от него не ожидал.

Барона попросили высказаться яснее, и он подробно описал весь ход заседания.

— Присутствовавшие стали уже расходиться, — добавил он, — но император еще сидел, а так как я хотел поговорить с ним в защиту Гуса, то и остался дожидаться его вместе с Младеновичем. К нам присоединились Ян из Дуба с Крыжановым, и мы отошли в оконную нишу, разговаривая именно о возмутительной настойчивости собора, во что бы то ни стало вынудить у человека отречение от того, чего тот даже никогда не выражал.

В это время Сигизмунд, окруженный многочисленной кучкой кардиналов, епископов и прелатов, остановился неподалеку. Не замечая нас, он громко сказал, отчеканивая слова: — ‘Вы слышали, в каких ересях сознался и был уличен Гус, если он не захочет от них отречься, то да будет сожжен, или поступайте с ним по всей строгости известных вам законов. Хотя, если бы он и отрекся, не придавайте ни малейшей веры его словам. Как только он вернется в Богемию и очутится среди своих сторонников, он вновь станет проповедовать те же заблуждения и зло будет еще хуже, чем прежде. Ему надобно вовсе запретить всякую проповедь, а статьи, осужденные собором, препроводить моему брату, в Прагу, и в Польшу, всюду, где у Гуса есть единомышленники и друзья. Пусть всякий, кто разделяет его учение, будет строжайше преследуем епископом’. — Затем он прибавил: — ‘Я скоро покидаю Констанц, а вы будьте ревностны в этом деле и скорей кончайте с учениками ересиарха, особенно с тем, который уже сидит в тюрьме… как его зовут?’ — ‘Иероним’, — услужливо подсказало несколько человек. — ‘О! С этим-то у нас никаких хлопот не будет, — заметил тут один из епископов. — Как только мы управимся с учителем, мы живо покончим с Иеронимом’.

— Какая низость! — в негодовании вскричала Ружена. — Мало того, что этот негодный человек нарушил собственноручно выданную Гусу охранную грамоту и завлек в эту ловушку несчастного, поверившего его императорскому слову, — он еще возбуждает против него его же палачей, словно боится, чтобы они не оказали милосердия узнику. Это бесчестно и Бог его накажет!..

— Хорошо, если б это было так, пани Ружена! Во всяком случае, я отпишу об этом всем нашим друзьям в Чехии и Моравии, пусть они наперед знают, какого доверия заслуживает наш будущий король, как он поддерживает наши интересы и защищает уважаемого всеми нами человека, — гневно закончил Ян из Хлума.

На этот раз возмездие действительно ожидало государя-предателя: ‘слова, произнесенные в углу трапезной босых миноритов’, — говорит Палацкий, — ‘быстро откликнулись по всей Чехии и стоили ему ни более, ни менее, как чешской короны’.

Душевное состояние друзей Гуса было угнетенное. Осуждение ожидалось с минуту на минуту, да и сам заключенный полагал, что настали его последние часы, и в трогательных письмах, рисующих его возвышенную душу, прощался с друзьями, учениками и слушателями, не забывая никого.

Но члены собора видимо колебались и как будто искали выхода, мучая терпеливого узника, то предложением разного рода форм отречения, то убеждая его отказаться, ради спасения жизни. Его уверили, что ответственность за отречение падает на собор, который непогрешим и пользуется неоспоримым правом диктовать ему свои убеждения. Один из богословов, в порыве исступленного рвения, даже кинул ему следующие удивительные слова:

— Если бы собор постановил, что у тебя всего один глаз, когда их два, — то ты обязан этому верить.

— Пока Бог сохранил еще мне разум, я воздержусь утверждать что-либо подобное, даже если бы весь свет хотел меня к этому принудить, — неустрашимо ответил Гус.

Недели две после последнего допроса Гуса, Ружена сидела в кресле, у окна, мрачно задумчивая, Анна, поместившаяся против нее, читая книгу, украдкой поглядывала на подругу.

— О чем ты задумалась Ружена? Я уж по твоему лицу вижу, что у тебя в голове бродят невеселые мысли, нехорошо! — заметила она, нагибаясь к приятельнице.

Ружена вздрогнула и выпрямилась.

— Трудно быть веселой, когда умираешь в мои годы, — грустно сказала она и, подняв протестующе руку, продолжала. — Не разуверяй меня, Анна! Я сама чувствую, что меня гложет недуг, что какая-то отрава бродит по жилам и поглощает мои силы. Но сегодня у меня явилось непреодолимое желание хоть раз повидать отца Яна, открыть ему свою душу и от его геройства запастись мужеством, потому что мной овладевает страх и отчаяние, — она остановилась и несколько слезинок скатились по ее щекам.

Анна едва подавила подступавшие к горлу слезы.

— Я думаю, что желание твое выполнимо, — нерешительно ответила она, — Я знаю, что барон Ян, Светомир и другие друзья виделись с ним, благодаря тюремщикам, которые все оказались добрыми людьми. Только надо бы поговорить об этом с графом.

И вот, дня через два, Светомир объявил своему другу детства, что желанное свидание состоится в ту же ночь, и что он с Бродой будут ее сопровождать. Ружена согласилась взять и Анну с собой, — у нее не было тайн от испытанной подруги, к тому же графиня отлично понимала, что она тоже жаждет увидеть, может быть, в последний раз того, кого боготворила и считала существом высшим.

Глава 7

В темной, сырой тюрьме францисканского монастыря, которую Гусу суждено было покинуть лишь идя на смерть, — он сидел у стола и читал Евангелие, при слабом свете масляной лампочки, — роскошь, за которую узник был крайне признателен друзьям.

Гус сильно исхудал, лицо его, осунувшееся от болезни, лишений и страданий — физических и нравственных, — было словно восковое. Но в больших, грустных, мечтательных глазах горела та же твердость духа, которую ничто не могло сломить.

Он не был прикован к своему ложу, как в Готтлибене, но все-же кандалы были на руках и ногах. Гус отодвинул, наконец, книгу и, облокотясь на стол, задумался. За минувший день, он пережил тяжелые минуты, и много чувств, которые он считал побежденными, угасшими, пробудились вновь и мучительно терзали его душу. В продолжение долгих месяцев этой нравственной агонии, все существо его совершенно преобразилось, — очистилось и одухотворилось, земные слабости, мало-помалу, спадали с него, всякое человеческое желание исчезало в восторженной вере в Бога, которому он поручил свою жизнь и судьбу.

Несколько дней перед тем епископы спросили его, не желает ли он исповедоваться, и он с радостью принял предложение. С тем истинно-христианским смирением и незлобием, которые особо выделяют его даже среди славных полчищ мучеников за идеи, он избрал себе в духовники Стефана Палеча.

— Это мой злейший противник, — сказал Гус. — Ему я и хочу исповедаться.

Даже Палеча тронуло это величие души его жертвы. Он отверг было это тяжелое поручение отпускать грехи человеку, которому сам же причинил столько зла, но, побежденный, может быть, угрызениями совести, Палеч все-же пришел в тюрьму к бывшему другу, с целью убедить его отречься.

Свидание было трогательное. Гус просил своего палача простить ему, если перед собором у него вырвалось какое-нибудь грубое, оскорбительное слово, но на убеждение Палеча, он только ответил:

— Что сделал бы ты, если бы тебя принуждали отказаться от ересей, которых ты никогда не проповедовал?

— Это, действительно, было бы тяжело, — ответил Палеч и зарыдал.

— Как же мог ты сказать, что я не верю в Бога, — продолжал Гус, — и что от рождества Христова не было ересиарха опаснее меня?

Палеч пробовал отрицать это и с новым жаром умолял его отринуть свои убеждения.

Гус отказался наотрез, прибавив:

— За что, за что сделал ты мне столько зла?

И Палеч ушел от него в слезах.

Впечатление этого свидания волновало еще узника, когда после полудня явился de Causis, обругал его и, злорадствуя, возвестил близкое мученичество.

Горечь разочарования в людях, обманутая дружба, неудовольствие на императора, предательски восстановлявшего против него судей, вместо обещанного покровительства, и возмущение проявленной к нему несправедливой жестокостью, все это поколебало стойкую душу Гуса, внутри все ныло и дрожало. Ему было глубоко жаль покинуть не доведенное до конца дело, верную паству и Вифлеемскую часовню, перед ужасом ожидавших его мучений содрогалось тело… Это были минуты борьбы, смущение духом и слабости человеческой, которые нередко посещают избранников Божьих, и Гус тщетно искал в Евангелии той поддержки, силы и спокойствия, которые привык в нем черпать. Он пробовал молиться, но порыв восторженного отрешения от земли с ее горестями не приходил.

Шум отодвигаемого дверного засова вывел его из раздумья.

‘Кто-нибудь из друзей пришел навестить, о чем предупреждает тюремщик’, — подумал Гус.

Но, к удивлению своему, он увидел двух закутанных в плащи женщин. Одна из них поддерживала другую, которая, видимо, нетвердо держалась на ногах, а затем опустилась на колени перед Гусом и дрожащей рукой откинула вуаль.

— Ружена! — вырвался у него крик удивления, в котором слышались и радость, и горе. — Милые дети мои! Как благодарить вас, что вы не забыли бедного узника и обрадовали меня свиданием с вами. Мне даже не на что посадить вас в этой жалкой тюрьме!

— Для Ружены, которая больна, будет место на скамье рядом с вами, отец Ян, а меня оставьте у ваших ног, я нигде так хорошо себя не чувствую, — сказала Анна, поднимая и усаживая подругу.

Волнение так обессилило Ружену, что Гус должен был прийти на помощь и поддержать ее.

Она вздрогнула, заслышав звон его оков.

— Вы в цепях, отец Ян? О, чудовища! Как обращаются они с праведнейшим из людей, со святым!

Гус неодобрительно покачал головой.

— Не говорите так, дочь моя, и не сравнивайте меня, великого грешника, с угодниками Господа!

— Полноте! Какой грех и когда совершили вы? — возразила Ружена.

Гус грустно улыбнулся.

— Все человеческие грехи, дочь моя! В юности я очень любил общество, изысканные наряды, игру в шахматы, тщеславился успехами в науках, был склонен к гневу. О! Перечень моих заблуждений — длинен и возложенное на меня Богом испытание — вполне заслужено!

— Вы все давно уже искупили страданиями! А мы с Анной и Светомиром замышляем устроить ваш побег, иначе враги вас убьют.

Гус отрицательно покачал головой.

— Благодарю за преданность, дети мои, но знайте, что если бы даже открыты были двери моей тюрьмы, — я и тогда не ушел бы, пока не оправдаю себя перед всеми. Я никогда не изменю правде, ради спасения моего презренного тела, и не дам моим братьям пагубного примера бегства перед опасностью. Да и что делать мне потом с моей жизнью — запятнанной, бесславной и ни к чему не нужной?

— Да ведь они же предадут вас ужасной смерти, все вам изменяют и преследуют, — не выдержала Анна, со слезами на глазах.

— Я знаю, что император осудил меня даже раньше моих судей! Но, если моя смерть может послужить примером братьям, — я охотно жертвую собой.

— Отчего нет правды на свете? — простонала Ружена.

— Разве преследуются когда-нибудь ложь и неправда? И что значит моя смерть, если Иисус умер на кресте? А сколько утешения дарует мне милосердие Господне? Бог поддерживает меня, посылает мне друзей, которых ничто не смущает, как, например, пан Ян из Хлума, приходивший сюда пожать руку несчастному, всеми покинутому и презираемому еретику. Сегодня вот вы обе пришли…

Он остановился, увидав, что Ружена побледнела и в изнеможении прислонилась головой к его плечу.

Уже при первом взгляде на графиню, Гуса поразила страшная, произошедшая в ней перемена, — ее смертельная бледность, лихорадочно горевшие глаза и что-то необъяснимое, налагаемое на человека дуновением смерти. Теперь же, с закрытыми глазами и полуоткрытым ртом, Ружена казалась мертвой, но по-прежнему прекрасной, исполненной той чудной, воздушной красоты, в которой не было ничего земного.

— Негодяй Бранкассис отравил ее и теперь не помогает никакое средство, — торопливо шепнула Анна, смачивая водой из кружки лоб и виски Ружены.

Та скоро открыла глаза и, встретив взгляд Гуса, в котором ясно отражались тревога и сожаление, разрыдалась.

— Отец Ян! — вскричала она, схватывая обеими руками руку Гуса, — вы тоже видите, что смерть моя близка? Я чувствую, что она уже наложила на меня свою ледяную руку и все-таки боюсь, так боюсь умереть! Я хочу жить!..

Рыдание заглушили ее слова. Жалость охватила сердце Гуса.

— Не надо предаваться мрачным мыслям, дитя мое, и думать, что ваша мимолетная слабость — предвестник смерти, — участливо сказал он, нагибаясь к ней, — У молодости неистощимый запас сил, и я твердо надеюсь, что вы выздоровеете. Помимо этого, не следует считать смерть палачом, это — добрый гений, нисходящий с неба, чтобы утолить страдание и возвратить наши души на их небесную родину. Смерть ужасна лишь грешнику, душа которого, обремененная проступками, в стыде и наготе, является к высшему Судии, перед ней закрыты врата райские, пока она не искупит своей вины в тяжких мучениях! А вы — молоды, невинны, чисты и веруете в Бога, вам нечего бояться того мира, на пороге которого вас встретит обожаемый отец. Молитесь только с усердием и верой, а Господь сделает все для вашего блага и счастья.

В эту минуту приоткрылась дверь, и послышался голос тюремщика:

— Время уходить, милостивая госпожа!

— Сейчас, добрый Роберт, они уйдут, — ответил Гус, вставая.

Обернувшись к Анне, он положил ей руку на голову.

— Прощай, дитя мое! Благодарю за твою привязанность, которая служит мне сладким утешением. Будь тверда в жизни и останься любящей сестрой Ружене.

Он нагнулся к ней, благословил и поцеловал в лоб, а затем обернулся к графине, смотревшей на него со слезами на глазах. Горечь расставанья навеки сжимала ей сердце, мысль, что она в последний раз видит его чистый, любящий взгляд и никогда уже не услышит более голоса глубоко чтимого друга, с детства поддерживавшего и наставлявшего ее в трудные минуты жизни, — было ей невыносима. Ружене казалось, что она снова теряла отца, она судорожно зарыдала и, обняв Гуса, прижалась своей золотокудрой головкой к его плечу.

Сердце Гуса тревожно забилось, его тоже мучила тоска разлуки с единственной женщиной, внушившей ему, хотя и чистое, бескорыстное чувство, но которое, тем не менее, напомнило ему, что он человек. В эту минуту великий двигатель жизни, управляющий мирами и существами, проснулся в нем и на его бледных щеках заиграл слабый румянец. Взгляд Гуса с любовью покоился на Ружене, затем он порывисто прижал ее к себе и, подняв ее опущенную головку, долгим, вдумчивым взором смотрел на нее, словно хотел навек запечатлеть ее черты в своей памяти.

Но железная воля уже торжествовала над мгновенной слабостью. Дрожащими губами коснулся он лба Ружены, отступил шаг назад и поднял руку, словно благословляя ее.

— Теперь ступайте, дети мои! Бог благословит вас, поддержит и наставит.

Бледная Анна, шатаясь сама, взяла Ружену под руку и увлекла вон из кельи. Обеспокоенный их долгим отсутствием, Светомир, к счастью, встретил их в коридоре, так как графиня лишилась чувств, и тот едва успел ее подхватить.

Когда носилки тронулись в обратный путь, Анна нагнулась к неподвижно лежавшей Ружене.

— Счастливица! — чуть слышно пробормотала она дрожащими губами. — Творец тебя создал, чтобы быть любимой всеми, даже в его сердце ты заняла первое место.

Оставшись один, Гус опустился на скамью и закрыл лицо руками, пережитое волнение было еще слишком живо в нем.

‘Homo sum‘, — не то с тоской, не то с упоением пробормотал он.

‘Не последнее ли это испытание в жизни, — невольно спрашивал он себя, — или это милость Господа, пославшего ему эту умирающую женщину, скошенную преступной рукой в полном расцвете молодости и красоты. Расположение, которое привело к нему в тюрьму Ружену и Анну было, по истине, даром небесным, и сознание, что его оплакивает столько любящих сердец, служило ему утешением. Чувство же его к Ружене, лишенное даже тени эгоизма и тонувшее в заботах о ее благополучии, — Бог, конечно, ему простит’.

Мало-помалу, покой возвращался в его измученную душу, ему казалось, что порвалась последняя связь с землей, что он освобождается от плоти и уносится в светлые области мира иного.

Вдруг вспомнилось ему чудное видение, бывшее накануне свадьбы Ружены, смысл его становился теперь совершенно понятен: яростной толпой, копошившейся в бездне и забрасывавшей его каменьями, да грязью, — оказались слетевшиеся на собор его враги, а огненное, подхватившее его облако, будет пламенем костра, который завтра, может быть, поглотит его тело. Да, теперь все ясно: проповедываемую им истину он должен был запечатлеть своей кровью, ему оставалось только просить Бога поддержать его в предстоящих мучениях.

Он опустился на колени и погрузился в горячую молитву, незаметно перешедшую в экстаз. Страстным порывом душа поднималась над земной юдолью и уносилась в те далекие области, где предвечно царит гармония, и где она погружается в самый источник неисчерпаемого милосердия Божеского.

Но смелый полет к Небесному Отцу утомляет дух человека, пока на нем тяготеет грубая оболочка плоти: он падает с надзвездной выси, истощенный напряжением.

Гус чувствовал, возвращаясь к земному, как мало-помалу гаснет лучезарная ясность ‘того‘ мира, а кругом восстают стены тюрьмы, сохранилось лишь снизошедшее на него спокойствие.

Он глубоко вздохнул, выпрямился и ощупью, — лампа погасла за это время, — побрел к своему ложу. Вдруг его внимание привлекло легкое потрескиванье, и он с удивлением заметил в нескольких шагах перед собой беловатое, испещренное искрами облако, которое кружилось, росло и расплывалось, озаряя тюрьму блестящим голубоватым светом и распространяя вокруг нежное, свежее дуновение. На этом светлом фоне стала затем постепенно вырисовываться высокая фигура человека в священническом облачении византийского покроя, в руках он держал крест и евангелие.

Лицо видения было величественно и строго, но глаза смотрели кротко и любовно. Весь его образ был плотный, жизненный и, забывая, что неведомый посетитель мог быть лишь гостем из потустороннего мира, Гус прошептал:

— Кто ты, почтенный старец?

Глубокий, словно издалека донесшийся голос ответил:

— Я тот, который первый внес божественный свет Евангелия на твою родину и чей прах покоится в Велеграде. Каждый сын этой земли — духовной моей дочери — близок моему сердцу, тебе же, умирающему за истину и слово Божие, я пришел сказать: будь тверд и не страшись ни горестей земных, ни мук телесных. Переход к новой жизни — мучителен, но краток, зато сладостна награда. Мое присутствие и молитва поддержат тебя.

Видение стало бледнеть, таять и, наконец, совсем исчезло. Но Гус не видал уже, как погас свет и кругом снова воцарилась тьма, — он молился, припав лицом к земле, благодаря Господа и апостола своей отчизны за ниспосланное откровение.

Ни смущения, ни страха не было в его душе, он чувствовал себя бодрым и вооруженным мужеством на великое, последнее испытание…

Глава 8

В субботу, 6 июля, уже с утра народ толпился вокруг костницкого храма. В этот день ожидался приговор над Гусом, торжество предстояло отменное и собрало массу зевак.

Ожидание не были напрасны. Епископы и даже простые прелаты прибывали в роскошных одеяниях, за ними следовали облеченные в пурпур кардиналы, верхом на богато убранных конях, окруженные рыцарями, пажами и духовной свитой. Проследовали посольства разных народов, принцы, герцоги и иные владетельные особы и, наконец, прибыл Сигизмунд, в сопровождении высших сановников империи.

Внутренность храма выглядела торжественно. На возвышенном троне, в императорской мантии, восседал Сигизмунд, а вокруг него стояли: курфюрст Людовик баварский — с державой в руках, Фридрих, бургграф нюренбергский — со скипетром, герцог Генрих баварский — с короной, и венгерский магнат, — с мечом.

Масса прелатов, сановников и рыцарей, в пышных, разноцветных одеждах, образовали вокруг трона блестящую, пеструю рамку.

Посреди храма был воздвигнут деревянный помост, а наверху, на столбе, красовалось полное священническое облачение.

Во время богослужение стражники доставили Гуса, подержали его пока у входа, в притворе, дабы присутствие ‘гнусного’ еретика, не осквернило священнодействие, после окончания которого епископ лодийский взошел на кафедру. Тогда ввели узника и поставили у помоста. Гус пал на колени и тихо молился во все время проповеди, говорившейся на слова апостола Павла: ‘да упразднится тело греховное’ и отличавшейся необыкновенной жестокостью. Оратор заклинал императора довершить свое дело и без милосердия истребить ересь и еретиков. После такого чисто ‘христианского’ обращения, епископ прочел постановление собора, созванного и вдохновленного Духом Святым, — приглашавшее всех присутствовавших, под опасением проклятия и тюремного заключения не нарушать тишины никаким изъявлением чувств, словом, рукоплесканием, ни всяким иным телодвижением.

Затем встал Генрих Иирон, синдик собора, и потребовал от его имени осуждение Гуса и его писаний.

Несчастный обвиняемый был теперь введен на помост и поставлен на виду у всех. Началось чтение обвинительного акта, содержавшего преступные статьи Виклефа и другие, извлеченные из сочинений Гуса, а также изложение показаний свидетелей, причем не забыто было и бессмысленное обвинение в том, что будто Гус выдавал себя за 4-е лицо Троицы.

Слыша это сплетение лжи, извращенных толкований и ненавистью дышавших наветов, несчастный пришел в отчаяние, хотел протестовать, оправдаться, но кардинал Забарелла прервал его и строго приказал молчать. Тогда Гус опустился на колени и стал громко молиться за врагов, вручая судьбу свою Небесному Судье, но это вызвало у присутствовавших только смех и глумление.

Когда закончился, наконец, длинный перечень обвинений, епископы, назначенные для совершения над Гусом обряда расстрижения, предложили ему отречься от своего учения, на что тот твердо, но кротко ответил, что всегда готов отказаться от заблуждений, коль скоро они ему будут доказаны писанием, и потому-то, считая себя неповинным в ереси, добровольно явился на собор, веря, что его ограждает данное императором обещание защищать его.

В эту минуту взор его с упреком обратился к Сигизмунду, и предание гласит, что император опустил глаза, и краска стыда залила его лицо.

Некоторые немецкие историки считают, однако, это предание вымышленным, и мы охотно присоединяемся к их мнению, не таков человек был Сигизмунд, чтобы краснеть из-за предательства, да еще по отношению к простому, бедному священнику, который, к тому же, посмел сказать: ‘если король впал в смертный грех, то он не есть истинный государь перед Богом‘. А на что Сигизмунда считали способным, доказывает общее убеждение его современников, что он отравил своего брата, Яна Герлицкого.

Во всяком случае, если угрызение совести и шевельнулось, оно не было в состоянии пробудить в нем чувство справедливости и человеколюбия: он сидел и молчал во время чтения постыдно-несправедливого приговора, осуждавшего Гуса на расстрижение и костер.

И к тяжелой церемонии было приступлено без промедления. Епископы надели на Гуса облачение, а в руки дали чашу, словно он собрался совершать богослужение, затем они в последний раз велели отречься, но несчастный, со слезами на глазах, ответил, что совесть не дозволяет ему предстать лжецом перед престолом Божьим.

После этого у него вырвали из рук чашу, совлекли священное одеяние, произнося при этом заклинания. Наконец, приступили к острижению, и епископы заспорили между собой, бритвой или ножницами следовало резать ему волосы. Гус еще раз обратился к императору.

— Примири их, государь, — улыбаясь, сказал он. — Они не могут согласиться, как довершить мое поругание!

Наконец, решили применить ножницы и, после этого, надели на голову Гуса бумажный колпак, на котором намалеваны были черти и надпись крупными буквами: ‘Haeresiarcha’ (ересиарх).

— Господь, ради меня, нес терновый венец и, из любви к нему, я с радостью надеваю эту шапку поругание, — кротко ответил Гус на это издевательство.

Обряд церковный закончился словами архиепископа миланского:

— Отныне церковь не имеет ничего общего с тобой: она вручает твое тело власти светской, а душу твою — дьяволу!

По швабскому зерцалу, еретики предаются гражданским властям, и потому епископы обратились к императору:

— Святой Констанцский собор передает гражданской власти расстригу Иоанна Гуса, исключенного из ведения церкви.

Император передал его курфюрсту баварскому Людовику:

— Любезный герцог! Возьми этого человека и, именем моим, соверши над ним казнь, подобающую еретикам.

Людовик в свою очередь отдал его палачам:

— Возьмите Иоанна Гуса, который, по решению всемилостивейшего государя нашего короля римского и по собственному моему повелению, должен быть сожжен.

Со связанными руками, между четырьмя стражниками, под охранной 800 вооруженных людей и сопровождаемый бесчисленной толпой народа, Гус направился к месту казни.

Осунувшееся лицо его было бледно, но спокойно, а взгляд с верой обращен был к небу. Он продолжал молиться вслух и народ, тронутый силой души его и набожностью, громко выражал ему свое сочувствие:

— Мы не знаем его вины, но молится он, как истинный праведник.

Когда Гус проходил мимо дворца епископского и увидел на дворе пылающий костер, на котором горели его сочинение, то лишь улыбнулся: он знал, что огню не истребить возвещенных им истин.

Местом казни было избрано поле между Готлибенской слободой и садами замка. Заметив сложенный уже костер, Гус приостановился. Немощное тело содрогнулось ли перед готовившейся мукой и разрушением? Но замешательство длилось одно мгновенье, геройский дух мученика снова восторжествовал. Преклонив колена, он поднял стиснутые руки и прочувствованно сказал:

— Господи Иисусе, Божественный Учитель мой! За Твое святое евангелие, за истину, которую проповедовал я с радостью и смирением приму мучения. Не оставь меня в великий час, будь мне поддержкой до конца.

Среди бывших в церкви зрителей, присутствовавших при осуждении Гуса, были также Анна и Светомир. Последний заранее знал, что готовилось в этот день, и сообщил об этом Анне, и оба они решили отправиться в храм, Ружене же, особенно страдавшей последние дни, они ничего не сказали и даже скрыли от нее, что судьба ее друга и уважаемого духовника решена бесповоротно.

Волнуясь и негодуя, следил Светомир за всеми подробностями разыгрывавшейся перед ними гнусной пародии на суд, увенчавшейся, к тому же, несправедливым приговором. Поглощенный тем, что происходило перед его глазами, он забыл про свою спутницу, как вдруг, случайно взглянул на Анну и содрогнулся, — настолько вид молодой девушки был грозен, даже ужасен.

Вся кровь точно отлила от головы, и лицо было бледно, как восковая маска, одни глаза казались живыми и в них, по временам, то отражалось невыразимое отчаяние, то вспыхивали ненависть и презрение, когда взор ее обращался к духовенству, спорившему в эту минуту по вопросу об острижении осуждённого. В этот миг Анна поразительно походила на своего брата Яна: та же суровость во взгляде, та же холодная жестокость в выражении рта. Несмотря на свое ужасное возбуждение, Анна не проронила ни слезинки и, когда Гус, переданный на руки своих палачей, покинул храм, она глухо сказала Светомиру:

— Идем за ним до конца.

— Не лучше ли будет вернуться домой, Анна? Зрелище казни будет для тебя слишком ужасно, — участливо сказал он, нагибаясь к ней.

— Если он должен ее вынести, так могу же я, по крайней мере, хоть смотреть на нее и молить Бога поддержать безвинного страдальца, — твердо ответила она.

Светомир более не возражал, а взяв спутницу под руку, вмешался с нею в сопровождавшую осужденного толпу.

Медленно, с частыми остановками, катились бурливые людские волны по извилистым улицам города и, достигая места казни, разливались в широкий круг, опоясывавший костер.

Светомир и Анна энергично протискивались вперед, и сомкнутые ряды толпы расступались, почти с суеверным страхом, перед облеченной в глубокий траур женщиной с мрачно сверкавшим взором. Но пока они старались добраться до первых рядов, в народ врезался верхом монах и стал без стеснения лошадью прокладывать себе дорогу, чем и воспользовался Светомир, бросившись с Анной в просвет толпы, образовавшийся за всадником.

Таким образом, они вышли в самый перед, неподалеку от Гуса, рассуждавшего, в этот миг, по поводу последней исповеди, которую предлагал осужденному народ, чему горячо воспротивился священник в ярко-зеленом плаще, крича:

— Еретик не может ни сам исповедоваться, ни других исповедовать.

Другой священник не менее громко взывал, что если Гус желает исповеди, то должен сперва отречься от ереси.

Спокойный, ясный голос осужденного прозвучал в ответ:

— Я не повинен ни в каком смертном грехе! И в ту минуту, когда готовлюсь предстать пред Богом, не стану искупать прощение грехов ложной клятвой.

Не обращая уже более внимания на священников, Гус попросил дозволения проститься со своими тюремщиками и получив на это разрешение, расцеловался с ними, благодаря их за доброту к нему. Он хотел затем сказать несколько слов народу, но палатин восстал против этого и приказал ускорить казнь.

— Господи Иисусе, прими дух мой в руки твои и прости всем врагам моим, — молился Гус, возводя глаза к небу.

Бывший у него на голове бумажный колпак свалился на землю, один из солдат снова его надвинул ему, крикнув:

— Пускай он и горит вместе с чертями, которым ты ревностно служил.

Взор Гуса, тоскливо блуждавший по рядам окружавшей толпы, вдруг остановился на Светомире с Анной, и радостная улыбка мелькнула на его лице, он слегка кивнул им на прощанье и отвернулся, так как палач с подручными принялись срывать с него одежду.

Мокрой веревкой ему скрутили назад руки и привязали к столбу, а вокруг шеи прихватили вымазанной в саже цепью, затем его стали обкладывать смазанными дегтем дровами, вперемежку с вязанками соломы. Но и во время этих томительных приготовлений, он оставался спокойным, никогда, может быть, его геройская душа не была столь тверда и, в то же время, смиренна и исполнена веры.

Отвернувшись от жестокой толпы, потребовавшей, чтобы его поставили лицом на запад, так как еретику, якобы, не подобает глядеть на восток, — Гус обратил свой взор к небу и вдруг его взгляд вспыхнул восторженным счастьем.

Над костром он увидал величавый образ первоучителя Чехии, его глубокие, строгие глаза с любовью смотрели на страдальца, а крестом, который держал в руках, он указывал на небо.

Поглощенный видением, Гус не замечал, что его до шеи обложили дровами, но вдруг чей-то голос вывел его из забытья.

То был великий маршал империи, граф Паппенгейм, прибывший от имени Сигизмунда — в последний раз убедить его отречься ради спасения жизни.

— Зачем смущаете вы великий покой души моей? Отказываться мне не от чего, так как я никогда не исповедовал ересей и не учил ересям, в которых меня лживо обвинили. С радостью запечатлею я своею кровью евангельские истины, которые я возвещал устно и письменно, — кротко, но твердо ответил Гус.

Дрожа всем телом, с широко раскрытыми глазами, следила Анна за казнью, когда затрещал огонь, она пошатнулась и закрыла глаза. Светомир, думая, что она падает в обморок, обнял ее, чтобы поддержать, но Анна уже выпрямилась и лихорадочно блестевшим взглядом смотрела на костер, из пламени которого в этот миг послышался звучный голос, запевший молитву. Это пение, среди ужасных мучений, возвещавшее торжество духа над плотью, подавляюще подействовало на толпу, застывшую в немом изумлении. Взоры всех приковал к себе столб дыма и огня, из которого не раздалось ни стона, ни жалобы, ни крика, а слышался лишь мелодичный призыв к Отцу небесному.

Вдруг голос страдальца затих, — дым хлынул ему в лицо, еще некоторое время видно было, что губы его шевелились, затем голова безжизненно поникла.

Анна опустилась на колени и закрыла лицо руками.

— Пойдем, все кончено, — шепнул Светомир, пытаясь поднять ее.

Но Анна тотчас же встала сама, и молча, с опущенной головой, последовала за своим спутником, по мужественному лицу Светомира катились слезы.

— Спасительный порыв ветра положил конец его мучениям, — глухим, взволнованным голосом сказал Светомир, когда они вышли из толпы.

Анна остановилась и крепко пожала ему руку.

— Да, этот порыв ветра в такую тихую погоду был истинным чудом, — дрожащими губами прошептала она. — Посол небесный явился за душой невинной жертвы этой возмутительной неправды. В то время, как Гус пел, я увидала над костром величавого старца с крестом в руке и блестящего, светлого ангела, он-то взмахом своего могучего крыла и пахнул дымом в лицо блаженному мученику, а затем, разумеется, принял его душу.

Светомир вздрогнул и перекрестился, ни мало не сомневаясь в истинности видения своей спутницы.

Сидя дома одна, так как и граф Гинек был в отсутствии, Ружена внезапно была охвачена тревогой и нигде не находила себе места.

Тщетно пыталась преданная Иитка развлечь ее, рассказывая, что скоро приедет граф Вок, уговаривала сойти в сад, а не то лечь отдохнуть, но ничто не действовало: и в саду, и на постели графиня не чувствовала себя спокойной.

По поводу же приезда мужа нетерпеливо ответила, что Вок приедет еще не скоро и в последнем письме своем жаловался, что все никак не может получить отпуска.

Наконец, Ружена села у открытого окна и задремала, а Иитка примостилась у ее ног и, глотая слезы, глядела на бледное, исхудавшее лицо своей питомицы.

Вдруг Ружена выпрямилась, пристально глядя в пространство, словно видела перед собой что-то ужасное, губы ее полуоткрылись, а руки умоляюще протянулись вперед. Старушка-няня с ужасом взглянула на нее.

— Костер! Костер! А в пламени отец Ян! — диким голосом, порывисто произнесла графиня и рукой схватилась за грудь.

— Ты бредишь, дорогая моя! В саду ничего не видно, — с дрожью в голосе сказала Иитка.

— Нет, это он! Я вижу, что он горит, привязанный к столбу, — прошептала Ружена, откидываясь на спинку кресла и теряя сознание.

В это время несколько всадников, в запыленных плащах и на измученных, покрытых пеной лошадях, остановились у дома. Это был Вок со своей свитой. Соскочив с лошади, он нетерпеливо начал стучать в дверь, но ждать, пока отворят, приходилось долго, так как почти все люди ушли из дому смотреть на казнь.

Рассерженный молодой граф продолжал неистово колотить в дверь, пока, наконец, ему не открыла, с извинением, старая служанка, из бормотанья которой он только понял, что его отца не было дома. Распорядившись, чтоб прибывших с ним слуг разместили и накормили, он велел вести себя в покои жены.

Ружена замертво полулежала в кресле, а Иитка растирала ей ароматическими снадобьями руки и лицо. В этот миг дверь растворилась, вошел Вок и остановился на пороге, как истукан. В немом ужасе глядел он на жену, а потом бросился к Ружене, упал перед ней на колени и, прижимая к себе ее хрупкое, недвижимое тело, покрыл лицо и руки поцелуями.

— Умерла… умерла! Я прибыл слишком поздно! — со слезами в голосе причитал он.

— Нет же, нет, добрый пан, она только лишилась чувств! А теперь, раз вы здесь, с милостью Божьею, все пойдет отлично! — со слезами радости на глазах, успокаивала Иитка, целуя руку Вока.

Она рассказала, что обморок вызвало ужасное видение. У Вока точно гора свалилась с плеч, но страшная перемена в жене сильно его тревожила.

Когда Ружена раскрыла глаза и узнала склонившегося над нею мужа, она радостно улыбнулась и покраснела. Но, видя слезы на глазах и горе, написанное на лице веселого, беспечного Вока, она обхватила руками его шею и прижалась к нему головкой.

— Ты оплакиваешь нашу близкую разлуку? — прошептала она. — Значит, ты меня любишь, жалеешь?

— Люблю ли я? — переспросил Вок, страстно обнимая жену. — Не говори мне о разлуке! Ты должна выздороветь, я этого хочу! — и, подавив свое волнение, он заговорил о другом.

Но этот день таил для молодого графа еще много тяжелого: вернувшиеся отец, Светомир и Анна рассказали ему все подробности гнусного суда над Гусом и его ужасную смерть.

Горько оплакивал Вок свой запоздалый приезд, лишивший его возможности в последний раз повидаться с другом, которого он свято чтил.

Вечером, когда Ружену уложили в постель, оба графа и Светомир сошлись в комнате Гинека, чтобы переговорить о событиях дня. Вернувшийся позже Брода передал несколько эпизодов, которые их возмутили до глубины души.

Желая достать горсточку пепла святого праведника, он остался на месте казни и был свидетелем отвратительнейшего зрелища. Когда сгорели вязанки дров, показалось обуглившееся тело казнённого, тогда палачи повалили столб, вместе с трупом, который и принялись рубить на куски, череп раздробили и затем зажгли новый огонь, чтобы поскорее уничтожить останки несчастного. Сохранившееся нетронутым сердце эти варвары сперва стегали и колотили прутьями, а потом проткнули и стали жарить. Даже платье Гуса было сожжено, по приказанию Палатина, а затем пепел, угли и все, что осталось бросили в Рейн.

Вок, старый граф, Светомир и Брода решили в эту же ночь пойти, взять с места казни хоть горсть земли, освященной кровью мученика, чтобы отвезти ее в Чехию.

Им удалось достигнуть цели и запастись драгоценным для них воспоминанием, раньше чем ненасытные враги Гуса, в издевательстве над священной памятью великого борца за правду, успели закопать на том же месте падаль.

Глава 9

В первое время после приезда, Вок был поглощен двумя обстоятельствами: первым был отъезд графа Гинека из Костница, вследствие привезенных сыном известий, требовавших его возвращение на родину, вторым оказалось неожиданное улучшение в здоровье Ружены.

Сильная воля мужа как будто влила ей поток новой жизни: она набралась сил, на щеках заиграл легкий румянец, и глазки снова заблестели. Вок себя не помнил от счастья, Анна и Светомир воскресли духом, один маэстро Бонелли оставался, по-прежнему, пасмурным и озабоченно наблюдал за больной.

В эти радостные, исполненные надеждой дни, более теплая и полная привязанность установилась между супругами. Вок всецело отдался жене, точно позабыл веселье и искушение, которыми изобиловал в это время Костниц. Тронутая и счастливая такой переменой, Ружена, читая в глазах мужа ту глубокую, до самозабвения, любовь, которой жаждала во все время замужества, не знала, чем выразить ему свою признательность.

Но затем в состоянии больной последовал перелом к худшему и вновь поверг всех в уныние. Однажды, во время веселой беседы, с Руженой сделался обморок и продолжался несколько часов, с этого дня здоровье ее пошло быстро на убыль. Таяла она, как воск, на будущее не было надежды, — приближался конец.

Оторванный от своих мечтаний о счастии, Вок потерял всякое самообладание и, с присущей его страстной натуре пылкостью, то приходил в полное отчаяние и мрачную апатию, то предавался безумной ярости. И Ружена страдала от таких перемен, которые еще более обостряли горечь расставания с жизнью. В вере и молитве искала она поддержки и нежно старалась направить горячую душу мужа к тому же божественному источнику, из которого человечество черпает терпение, смирение и надежду.

Наступил сентябрь. Как-то поутру Ружена, чувствовавшая себя в этот день лучше, выразила желание подышать чистым воздухом. Вок снес ее в сад, куда скоро пришел Светомир, ежедневно проводивший несколько часов у постели своего друга детства и развлекавший Ружену городскими новостями.

На этот раз, в разговоре, он мимоходом заметил, что слышал, будто Иероним очень страдает в тюрьме и даже заболел. Вок тревожно взглянул на жену, на лице которой отразилось волнение и глубокое сожаление.

— Дай-то Бог, чтобы несчастный умер раньше, чем враги подвергнут его такой же ужасной казни, как и отца Яна, — сказала Ружена. — Если кто из вас когда-либо будет иметь возможность повидать Иеронима, передайте ему мое последнее прости и обещание молиться за него, чтобы Господь направил его и поддержал в тяжком испытании, — прибавила она после минутного молчания.

После этих ее слов, Вок весь день ходил озабоченный и задумчивый. Волнение Ружены, при упоминании о Иерониме, пробудило в его душе мимолетную ревность, которая, однако, скоро сменилась чувством более благородным и великодушным. Во время тяжелых часов, когда гнетущая боль предстоящей разлуки заглушала всякое иное чувство, Вок часто и горько упрекал себя за былые безумства и время, потраченное с падшими женщинами. В этот день он со стыдом и сожалением говорил себе, что если бы он не беспутничал, не покидал Ружену и не оскорблял ее законной гордости, то никогда детская привязанность жены к Иерониму не развилась бы в любовь.

Вечером, когда Ружена легла и супруги остались одни, Вок сел в кресло у изголовья и, нагнувшись к ней, неожиданно спросил:

— Хотела ли бы ты, Ружена, повидаться еще раз с Иеронимом, если его приговорят к смертной казни, так как ты-то выздоровеешь, несомненно, в этом я уверен? Ты напрасно настраиваешь себя на мрачные мысли.

Она удивленно подняла на него глаза, и грустная улыбка озарила ее лицо.

— Будем надеяться, что я ошибаюсь насчет своего здоровья, но Иеронима я не хочу видеть, — тебе это будет тяжело! Благодарю за твое великодушное предложение, но я не хочу туманить нашего счастья, которое, боюсь, будет и так слишком кратко.

Видя, что глаза мужа наполнились слезами и губы задрожали, Ружена ласково притянула его к себе и поцеловала.

— Не будем говорить о прошлом, которого я стыжусь, — прошептала она.

— Стыдиться прошлого надо мне, а не тебе! Не думай, Ружена, чтобы я питал пошлую ревность к несчастному Иерониму. Будет вполне естественно, если ты пожелаешь видеть и сказать сочувственное слово этому выдающемуся человеку, который был героем твоих детских грез, и великодушное отречение которого от тебя, внушает мне только уважение и благодарность.

— Правда, Иероним играл в моей жизни роль великого испытания, и да будет благословен мистр Ян, отеческой рукой помешавший этому испытанию обратиться в преступление! Хотя он уже давно не внушает мне более преступного чувства, но я все-же не отрицаю, что судьба Иеронима живо интересует меня, и будь он на свободе, я охотно сказала бы ему слово на прощанье. Но его суровое заточение делает это невозможным, и я умоляю тебя, Вок, если ты меня любишь, отказаться от этого безумства, которое безо всякой нужды могло бы повредить вам обоим.

Граф ничего на это не ответил, но в душе решил повидаться с Иеронимом и, если то в силах человеческих, привести его на час, другой к ним в дом, он, во что бы то ни стало, хотел дать жене это доказательство величайшего своего доверия и любви.

Дня два спустя после этого разговора, Вок, закутавшись в темный плащ и нахлобучив на лицо шляпу, отправился ночью на кладбище св. Павла, около которого, в башне, был заключен Иероним. Щедро рассыпанное золото расчистило графу дорогу, тюремщик уже ждал его и тотчас повел внутрь.

Лишь только распахнулась дверь, порыв холодного, промозглого, вонючего воздуха ударил ему в лицо, и по телу Вока пробежала дрожь отвращения, но когда они вступили в темный зараженный миазмами каземат, в котором уже около шести месяцев, томился его несчастный друг, невыразимая жалость охватила душу Вока.

Разбуженный, внезапно направленным на него светом фонаря, Иероним привстал на своем логовище и удивленно взглянул на неожиданного посетителя, которого с первого взгляда не узнал.

По знаку графа тюремщик удалился. Тогда Вок скинул плащ и протянул обе руки заключенному, который с радостью схватил их.

— Вок! Каким чудом добрался ты до меня? Меня зорко стерегут, как опаснейшего преступника, — взволнованно сказал он.

— С доброй волей и золотом можно открыть все замки, ответил Вок, пододвигая скамью и садясь. — Но как ты можешь жить в этой клоаке? Бедный Иероним! Я здесь всего каких-нибудь десять минут и то задыхаюсь!

— О! Человек — животное выносливое! Буйвол на моем месте давно бы издох, а я, как видишь, еще жив, хотя ноги покрылись язвами, которые, я думаю, уже неизлечимы… я гнию заживо, — глубокая горечь послышалась в голосе Иеронима.

Он рассказал затем, каким страшным мукам подвергли его в самом начале заключения, он думал тогда, что сойдет с ума, да и то, несмотря на крепкое здоровье, был сломлен в каких-нибудь несколько дней и очутился на волосок от смерти. Разговор перешел на жестокий и несправедливый процесс, который вели против него, и непримиримую ненависть Стефана Палеча и Михаила de Causis’a, надеявшихся уничтожить Иеронима, как они уничтожили уже Гуса.

— Ну, довольно обо мне, — сказал Иероним, помолчав. — Расскажи мне новости извне, из того мира, от которого я отрезан. Что делают твой отец и графиня?

— Ружена умирает, — сказал Вок, хмурясь и опуская голову. — Я и пришел сказать тебе об этом.

Глухой крик вырвался у Иеронима, и он с ужасом взглянул на графа.

— Вок! Ты не… шутишь? Молодое, прекрасное существо, полное жизни, умирает!.. Но от чего, великий Боже? — пробормотал он.

— Это печальная истина, — ответил граф и в голосе его зазвучали горе и гнев, когда он стал подробно рассказывать преступление Бранкассиса, последствие которого не могло остановить никакое лечение.

Иероним слушал его, тяжело дыша и дрожа всем телом.

— Боже мой! Когда же, наконец, положен будет предел злодеяниям этого мерзавца и рука Твоя, Господи, поразит его? — в негодовании простонал он.

— Да, долготерпение это иногда даже заставляет усомниться в правосудии небесном, — горько усмехнулся Вок. — Но не в этом дело! Главная цель моего прихода, — условиться, каким путем освободить тебя как-нибудь ночью, хоть на час времени. Ружене, я знаю, хотелось бы повидать тебя и проститься, — а чего я не сделаю, чтобы доставить ей минуту радости? Теперь, увидав, в каком ты положении, и переговорив с твоим тюремщиком, я вижу, что мечты мои разлетелись, как дым.

Иероним молчал. Сжав голову руками, он углубился в свои мысли, по видимому бурные, так как его бледное, истощенное лицо зарделось лихорадочным румянцем, — а в усталых, потухших глазах вспыхнули блестевшие в них когда-то твердая воля и удаль.

— Этот час драгоценнейшего для меня свидания, которое ты великодушно мне предложил, я сумею себе добыть какой бы то ни было ценой, — решительно сказал он. — И средство найдено: я отрекусь и подчинюсь собору.

— Сумасшедший! Ты, Иероним, друг и сподвижник Гуса, откажешься от истин, которые он проповедал? Ты покроешь стыдом свое имя и подашь пагубный пример отступничества? — в негодовании вскричал Вок.

Загадочная усмешка мелькнула на лице узника и глаза его заблестели. В этот миг он был снова прежним Иеронимом, смелым, предприимчивым, ни перед чем не останавливающимся.

— Успокойся, Вок! Я сумею потом искупить эту слабость и за час свободы заплачу моей жизнью, но я хочу видеть Ружену! Ты поймешь и, надеюсь, простишь, если я сознаюсь тебе, что любил ее так, как никакую женщину на свете, совсем иным чувством, которое она одна могла мне внушить…

— Мне нечего тебе прощать. Увы, я слишком поздно оценил, какое сокровище послал мне Бог, и от которого у тебя хватило мужества отказаться! Не у смертного же одра бедного ангела, которого мы оба любим, стану я ревновать, — с убитым видом, грустно ответил Вок. — Делай, как подскажет тебе твое сердце. Я верю в тебя, Иероним, и знаю, что ты сумеешь оградить свою честь! Брода и Светомир войдут в сношение с твоим сторожем и, если ты можешь, хоть на несколько часов вырваться на свободу, прежде, чем Ружена скончается, а она уже крайне слаба, — один из них явится за тобой.

Условившись еще о кое-каких подробностях, друзья расстались, оба взволнованные и грустные.

Прошло несколько дней, как вдруг по городу разнеслась весть о том, что Иероним Пражский, уступая убеждениям кардиналов, отрекся от всех исповедуемых заблуждений и даже подписал акт, в котором признавал все решение собора и подчинялся ему. Но и осуждая проповедывавшиеся Гусом статьи Виклефа, Иероним сделал некоторые оговорки, которые доказывают, что стоило несчастному его решение. Так, он продолжал утверждать, что оба они проповедовали много святых истин, что же касается Гуса, то он всегда любил его и, осуждая его заблуждение, сохранил чистосердечное уважение к его личности.

Несмотря, однако, на эти отступление, собор, казалось был вполне удовлетворен победой и подчинением себе знаменитого ученого, когда 23 сентября, в публичном заседании, Иероним торжественно повторил свое отречение и объявил, что никогда впредь не будет исповедовать того, от чего только что отказался, ему несколько облегчили его положение: надзор за ним ослабили и даже пронесся слух, что ему возвратят свободу.

Для Иеронима это было тяжелое время. Не только его гордая душа мучилась и изнывала под гнетом унижения — публичного отречения от дела всей его жизни, но сердце его страдало от проволочек и нескончаемых затруднений, чтобы получить те несколько часов свободы, за которую он так дорого платил… Его грызли опасения и отчаяние при мысли что его жертва может оказаться напрасной, что глаза, в которых он однажды прочел столько любви, и обожаемые уста, опьянявшие его своими речами, — сомкнутся на веки раньше, чем ему удастся в последний раз заглянуть в те лазоревые очи и услышать последнее ‘прости’.

Светомир и Брода побывали у него и говорили, что Ружена быстро угасает, и душевная мука несчастного достигла своего апогея, как однажды ночью в последних числах сентября, к нему вошел Светомир, в сопровождении тюремщика, несшего за ними сверток.

Крыжанов был бледен и видимо расстроен.

— Я принес тебе платье, мистр Иероним! Скорей одевайся и идем! Этот добрый малый тебя отпускает.

— Да! Господин рыцарь соблазнил меня такой суммой денег, которая для бедняка, как я, представляет целое состояние. Но обещайте мне, магистр Иероним, что вы возвратитесь! Хоть и поговаривают о вашем скором освобождении, но я, ведь, не смею вас отпускать, и за эту мою слабость должен буду, может быть, поплатиться жизнью. Не погубите же меня, бедную жену и шестерых детей!

— Дай мне твой меч, Светомир, — сказал Иероним. — На этом священном для меня знамении нашего искупления, — продолжал он, кладя руку на крестообразную рукоять меча, — клянусь вернуться до зари в тюрьму. Да поразит меня Господь Своим гневом, если я изменю своему слову!

Успокоенный тюремщик помог ему переодеться в черный бархатный наряд и закутал его в широкий плащ с капюшоном, закрывавшим ему лицо, а затем вывел Иеронима и Светомира, сказав, что будет неотступно сторожить у входа возвращение пленника.

Очутившись на свободе, Иероним полной грудью вдохнул в себя свежий, ароматный ночной воздух. После стольких месяцев, проведенных в темной, зловонной тюрьме, у него закружилась голова и он пошатнулся.

Но, энергично подавив эту слабость и страдание, причиняемые больными ногами, он быстро зашагал рядом с Светомиром, благодаря его за оказанную услугу.

— Сегодня непременно надо было вытянуть тебя из этой ямы, иначе ты не увидал бы Ружены. Вок говорит, что она желает повидать в последний раз всех своих друзей.

— Что ты говоришь? Графиня уже так плоха? — вздрогнув, спросил Иероним.

— Сегодня утром врач объявил Воку, что она не переживет ночи. Бедный граф бродит, как помешанный, а все-таки подумал о тебе и просил меня привести, тебя, во что бы то ни стало, — тихо ответил Светомир и, сжав кулаки, послал проклятие Бранкассису, желая, чтобы ему удалось подвергнуть подлого убийцу участи Илария.

Иероним не знал о смерти Илария и Светомир, с особым удовольствием, стал рассказывать ему все подробности повешения негодного монаха.

В этот день, поутру, Бонелли счел своим долгом предупредить Вока, что графине осталось жить несколько часов. Хотя можно было бы заранее предвидеть грустный исход, тем не менее, весть о неизбежной, наступавшей развязке поразила Вока, как громом, и он не в силах был сдержать порыв своего горя. Но эта слабость была мимолетная: он тотчас же убедил себя, что его обязанность — не смущать последние минуты умирающей, а наоборот, окружить ее всевозможным вниманием и покоем. Тут он невольно подумал о Иерониме и упросил Светомира устроить его приход, какою бы то ни было ценой.

Затем он сел у изголовья Ружены, решив не покидать ее ни на минуту до самого конца.

После глубокого, тяжелого сна, молодая графиня проснулась страшно слабой. К этой слабости присоединилось затем странное, тягостное, еще не испытанное ощущение. Холодный ток пробегал по жилам и заставлял ее дрожать. Ружене казалось, что во всем ее существе что-то рвалось, минутами она словно освобождалась от тела и тогда черная завеса затмевала ей взор.

— ‘Приближается смерть’, — тоскливо подумала она.

Ружена собралась рассказать Воку то, что чувствовала, но встретив боязливый, отчаянный взгляд мужа, не решилась открыть правды. Она закрыла глаза и стала молиться, прося Господа облегчить ей предстоящий тяжелый переход и всей душой призывая дорогого отца и высокочтимого друга — Гуса, прийти встретить ее на пороге неведомого, страшного мира…

Молитва вернула ей спокойствие, и остаток дня прошел без особых осложнений. Но, когда настала ночь, все возраставшая тревога овладела Руженой и она заметалась в постели.

Анна и Вок с трепетом следили за страдальческим выражением почти прозрачного лица больной и за беспокойными движениями ручек по одеялу.

Около половины двенадцатого это тревожное состояние усилилось.

— Поднимите меня. Я задыхаюсь в постели, — пробормотала она, пробуя привстать.

Анна тотчас же принесла широкий, шелковый, ночной наряд, который надела на нее, Вок взял ее на руки, как ребенка, снес в кресло и обложил подушками, а Иитка укутала Ружену.

— Хорошо ли тебе, дорогая? — спросил Вок, опускаясь на колени перед ней и поддерживая жену, голова которой бессильно склонилась к нему на плечо.

— Да, — слабо ответила Ружена. — А где же Светомир? Отчего он сегодня не пришел? Позови его… да и Броду также… Я хочу всех видеть и со всеми проститься.

— Светомир сейчас будет здесь и, может быть, даже приведет еще кое-кого, которому ты очень обрадуешься. Пойдите, милая Анна, и прикажите, чтобы Брода тотчас же шел сюда, как только прибудет Крыжанов со своим спутником.

Глаза Ружены радостно заблестели и, то и дело, взглядывали на входную дверь. Ждать ей пришлось недолго: не прошло и десяти минут, как в соседней комнате раздались шаги и вошла Анна, а следом за ней Иероним, Светомир и Брода.

В помещении Броды Иероним окончательно привел в порядок свой наружный вид, и бледное, истощенное лицо его выглядело еще более страдальческим. Войдя в комнату, он остановился у притолоки, пораженный: такой страшной перемены в Ружене он вообразить себе не мог, и слова не шли у него с языка. Быстро оправившись, он подошел к больной, преклонил колена, и молча прижал к губам ее худую, бледную ручку.

Ружена тоже испуганно смотрела на него.

— Боже мой! Как вы, должно быть, настрадались, мистр Иероним, — прошептала она. — Но что делать! А я очень рада увидать вас в последний раз.

Почувствовав его слезы на своей руке, она тихо высвободила ее и ласково провела по его склоненной голове.

— Не плачьте, Иероним! Горе Вока и ваше делают мне смерть тяжелее и отнимают посланную Богом великую радость — собрать вокруг себя всех, кто мне дорог…

Упадок сил не дал ей договорить, и она закрыла глаза. Вок и Иероним вскрикнули в один голос, услышав этот крик, Ружена усилием воли поборола бессилие и выпрямилась.

— Это ничего! Маленькая слабость и все прошло, — точно извиняясь, прошептала она. — Подойдите ближе ко мне… Анна, Светомир, Брода, я хочу с вами проститься.

Поддерживаемая Воком и Иеронимом, она обняла своих друзей детства и поблагодарила Броду за его неизменную, самоотверженную преданность.

Потом она поцеловала в лоб Иеронима, и долгим прощальным взором, с любовью смотрела на него. Вок судорожно прижал ее к своей груди и, не будучи в состоянии сдерживаться долее, осыпал поцелуями и залил горючими слезами лицо жены. Мужество окончательно покинуло Ружену, и она с глухими рыданьями замертво поникла на руки мужа.

Граф вздрогнул и боязливо прислушался, дышит она или нет. Но вдруг Ружена выпрямилась и встала, широко раскрытые глаза ее, устремленные в пространство, смотрели восторженно и радостно. Вок невольно повернул голову в сторону, куда глядела Ружена, и замер в изумлении…

В глубине комнаты, озаренный широким кольцом ослепительного, голубоватого света, стоял… Ян Гус. Одет он был как в день своей казни, но вместо черного, теперь на нем было белоснежное одеяние, искрившееся вокруг и по складкам. Помолодевшее, дивно прекрасное лицо его дышало покоем, его лучистые, глубокие глаза с бесконечной нежностью смотрели на Ружену.

Легкое, как дымка, но совершенно реальное, видение приближалось к умирающей, маня, в то же время, ее рукой и улыбкой.

— Отец Ян! Ты за мной пришел?.. Я готова!.. — прошептала Ружена и потянулась к нему.

В этот миг видение исчезло, а тело Ружены грузно упало на пол…

Несколько минут в комнате царила мертвая тишина. Все видели и признали друга, давшего им блестящее доказательство того, что земные привязанности сохраняются и в ‘потустороннем’ мире…

Но как ни был уважаем и дорог им таинственный гость, вид его произвел панический страх.

Иероним первым опомнился, перекрестясь, он нерешительно оглянулся кругом. Анна стояла на коленях, ничего, казалось, не видя, что творилось вокруг, глаза ее горели странным, фанатическим возбуждением. Вок откинулся на кресло и лежал без чувств, страх был неведом ему, пока дело шло с живыми, но видение его нервы не выдержали. Иероним хотел было ему помочь, но оправившиеся от своего изумления Светомир и Брода стали поднимать графа, тогда он нагнулся к Ружене. Убедясь, что она мертва, он поднял на руки ее еще теплое тело и, прижав его к своей груди, бережно снес на кровать, где закрыл Ружене глаза, а на ноги набросил одеяло.

Склонясь над телом, Иероним долго, полными слез глазами, любовался очаровательным личиком покойной, на котором застыло удивленно-радостное выражение, затем он преклонил колени и стал горячо молиться.

Вок пришел в себя довольно быстро. В первую минуту стыд, что он поддался чисто женской слабости, заслонил собою всякое иное чувство, но скоро сознание понесенной им утраты охватило его, и страшное нервное напряжение разразилось судорожными рыданьями.

Иероним наружно казался спокойным. Поговорив еще некоторое время со Светомиром и Бродой о происшедшем необычайном явлении, он пожелал возвратиться к себе, в тюрьму, потому что чувствовал потребность остаться один.

— Мой славный сторож будет счастлив вновь увидать меня, да и я хочу поразмыслить и помолиться в уединении, — усталым голосом сказал он.

Отказавшись от того, чтобы Светомир или Брода ему сопутствовали, так как и один сумеет найти дорогу, Иероним попросил только, чтобы его снабдили мечом.

Он простился еще раз с усопшей, обнял друзей, благодаря за оказанную ему неоценимую услугу, и пожал руку Анне, молча стоявшей в стороне, бледной, с блуждающем взором, словно ее только что разбудили ото сна. Затем Иероним завернулся в плащ и вышел с Бродой, провожавшим его до дверей дома.

Неделю спустя, траурный поезд покидал Костниц. На запряженной парой повозке стоял тяжелый, дубовый гроб с телом Ружены, старательно набальзамированным маэстро Бонелли, сзади ехали верхом Вок, Анна, Брода и Светомир, остававшийся в городе и сопровождавший друзей до ближайшей остановки. На первом роздыхе растроганные приятели простились, и поезд двинулся дальше.

Вследствие трудности пути, следовать приходилось шагом, и путешествие совершалось ужасно медленно. Это тягостное бездействие, на которое был осужден Вок, и постоянный вид гроба бередили рану его сердца и угнетающе действовали на нервную, подвижную натуру графа.

Мрачный, убитый, он молчал по целым дням. Наблюдавший за ним Брода решил, что если все так и дальше пойдет, то Вок несомненно заболеет по дороге.

Как-то раз, на постоялом дворе, где они остановились на ночлег, Брода заговорил с графом и попытался убедить его торопиться в Прагу, где, вероятно, совершаются, в это время, важные политические события.

— Там ваша голова и меч могут быть необходимы, а здесь вы все равно ничему не поможете, пан Вок.

— Это, может быть, и справедливо, Брода, но могу ли я покинуть дорогой для меня прах, не проводив его до могилы? — грустно заметил граф.

— Пани Ружена была ангелом, — иначе святой мученик не снизошел бы за ней с неба, — а ангелы не придают цены земным обычаям, — убедительным тоном сказал Брода. — Ваше сердце и сожаление о ней она и так видит, а честь сопровождать ее тело, вы могли бы поручить моей испытанной верности.

Новые возражения графа были также опровергнуты, тогда они порешили, что Вок на следующий же день отправится далее, с несколькими людьми, и берет с собою Анну, если она того пожелает, Брода же, с остальным конвоем, останется охранять тело и вещи. Однако, Анна отказалась ехать с графом, предпочитая сопровождать покойную.

— Я лучше останусь с Руженой! Мне незачем торопиться в Прагу, опустелую после всего, что я любила, а вас, граф я только стесню, — возразила она.

Глава 10

После быстрой езды, давая людям и коням едва необходимый отдых, Вок прибыл, наконец, в Прагу. Эта бешенная скачка, утомительная, но зато отвлекавшая мысли от постигшего его горя, вернула ему некоторые душевное равновесие. Чтобы окончательно заглушить в работе без отдыха боль сочившейся кровью раны, он, очертя голову, кинулся в водоворот кипучей политической деятельности, охватившей в ту пору его соплеменников.

И прибыл он на родину в самое нужное время: никогда еще умы не были так возбуждены, раздавались первые раскаты народной грозы, которой суждено было разразиться четыре года спустя.

Графа Гинека не было в Праге, когда приехал Вок. Спасаясь из пустого дома, где каждый предмет напоминал ему Ружену, молодой граф в тот же вечер отправился к своему приятелю, Милоте Находскому. Марга с мужем встретили его, как всегда, с распростертыми объятиями, и весть о постигшем его несчастье вызвала у обоих слезы и горькое сожаление. Но, видя, как тяжело Воку говорить о покойной жене, Милота постарался перевести разговор на другую тему и стал расспрашивать о подробностях мученической смерти Гуса и участи, ожидавшей Иеронима.

— По всем вероятиям, костер, как и мистра Яна. Соборные коршуны и чешские изменники вымещают на них обоих тот удар, который мы нанесли немцам в 1409 г., — ответил огорченный Вок и начал подробно описывать возмутительный суд и геройскую смерть Гуса.

— Я вижу, что мы были правы, считая его святым, и что народ справедливо отомстил за его казнь, — заметил Милота, внимательно слушавший графа.

— Разумеется! Всякое насилие над бессовестными попами, которые своими бесчинствами, только позорят свой сан, — по-моему, праведное, святое дело!

— В таком случае, вы, остались бы довольны, если бы могли видеть то, что происходило здесь, при получении известия о смерти Гуса, — вмешалась Марга.

— Расскажите, расскажите, что у вас тут было. Я приехал сегодня утром и ничего еще не знаю.

— Боже, какие это были тяжелые дни, — начала Марга, вздрагивая при одном воспоминании, — Волновался весь город, народ массами собирался на улицах и громко обвинял во всем духовенство, как главного виновника неправедного осуждения обожаемого проповедника и проистекавшего отсюда бесчестия, которое пятном легло на Чехию. Но на разговорах дело не остановилось. Разгоряченная толпа накинулась на дома священников, заведомых врагов мистра Яна, и наделала там много бед…

— Да, я сам был свидетелем ужасного зрелища, — перебил жену Милота и, улыбаясь продолжал — Марга опасалась выходить из дому, чтобы не попасть в свалку, из духовенства многие бежали из города, ну, а кто не оказался столь предусмотрителен, тот пережил много неприятного: дома их разграбили и даже подожгли, а их самих ругали и били. При мне бросили во Влтаву двух раненых, полумертвых монахов…

— А расскажи графу про осаду архиепископства, — вмешалась Марга.

— Как? Осаждали Конрада Вехта? — засмеялся Вок.

— Ну, да! Настоящая осада, и ему с большим трудом удалось бежать, а то бы его паства с ним расправилась.

— Скажите, как же тогда приняли Яна Железного и те драконовские меры, на которые его уполномочил собор, как своего посла?

— Да, хуже выбора сделать было нельзя! Я полагаю, во всей Чехии нет более ненавидимого человека, как епископ Литомышльский, — его, ведь, считают главным обвинителем Гуса на соборе со стороны чешского духовенства и ближайшим виновником его смерти! Один его вид пробудил такую злобу, что он не смел показываться на улицу, а когда отправлялся к королю, то требовал особую охранную грамоту. Надо правду сказать, что и при дворе его принимают не особенно-то ласково. Королева — вне себя, по смерти высокочтимого духовника, и открыто прославляет отца Яна, как святого мученика, ну, а за ней и знатнейшие пани, как вдова Генриха Розенберга, Анна Змирзликова и Анна Мохова.

— Это не помешало архиепископу Яну принять меры, которые он считал необходимыми для ‘обуздания’ Чехии, и со вчерашнего дня на Прагу снова наложен интердикт. Но… только у нас теперь народ не так уж смирен и я боюсь, что все это кончится очень скверно, — прибавила Марга, вставая, чтобы приказать подавать ужин.

Дня через два Вок отправился представляться королю, пребывавшему в это время в Вышеграде. Ему хотелось выпросить себе продолжение отпуска, да и вообще освободиться, насколько возможно, от службы при Вацлаве. В своем теперешнем настроении, Вок вовсе не был расположен забавлять своего государя рассказами разных приключений и сочных анекдотов, он жаждал заглушить мучившую его сердце боль тревожной политической деятельностью.

Вацлав, как оказалось, был занят с Ченеком из Вартенберга и Вок ждал своей очереди, беседуя с прочими панами, прибывшими на королевский прием. Вдруг явился паж королевы и передал графу, что ее величество, узнав о его прибытии, пожелала его видеть.

Королева София была не одна, когда вошел Вок, при вей находились три дамы из высшей чешской знати: Елизавета, вдова Генриха Розенберга, Анна из Мохова, пани Оусти, и супруга мюнцмейстера Петра Змирзлика, — все три преданные делу реформы церкви и страстные почитательницы Гуса.

— Вы прибыли прямо из Костница и можете нам дать самые свежие сведения о том, что там происходило, — сказала королева, протягивая графу для поцелуя руку. — А как чувствует себя графиня Ружена, ваш отец сказывал, что она очень больна.

Вок побледнел.

— Ружена пала жертвой дерзкого преступление одного из тех погрязших в пороках священников, которые убили также и мистра Яна за то, что он осмелился открыто разоблачить их грехи, — глухо сказал он.

— Как, умерла? — в один голос воскликнула София со своими дамами.

И королева принялась расспрашивать его, желая знать все подробности этого печального события.

Увлеченный своей ненавистью к Бранкассису, Вок описал, не стесняясь, главнейшие злодеяние кардинала, начиная с ночного покушения в Праге и кончая отравлением в Костнице.

— Господи! И такой-то негодяй облечен еще в сан кардинала! Молодая, прекрасная, добродетельная женщина — и погибла! Бедная, несчастная Ружена, — сочувственно сказала королева и перекрестилась.

— Да! Вот какие люди осуждают святых, убивают невинных и, при этом, осмеливаются касаться своими, запятнанными злодейством руками таинств, учрежденных Христом, а если истинные христиане протестуют, то их зовут еретиками, — с горечью заметил Вок.

— Вы говорите, конечно, о причащении под обоими видами? Я должна вам признаться, граф, что этот вопрос мучает и смущает мою душу, — вмешалась Елизавета Розенберг.

— Разве возможны колебания между словом Христа и людскими измышлениями, — возмутился Вок.

— Я очень стою за церковные преобразование, но не решаюсь так смело относиться к постановлениям церкви, поддерживаемым и защищаемым, к тому же, людьми высокой науки и добродетели, которых я очень уважаю, несмотря на несходство наших убеждений, — ответила Елизавета и, порывшись в своем мешочке, достала пергамент, развернула его и продолжала: — У меня в руках послание, которое написал мне мистр Маврикий Рвачек, знающий мою склонность к реформам и опасавшийся, чтобы я не впала в ‘утраквизм’! [Т. е. причащение под обоими видами (телом и кровью), последователи которого получили отсюда названия ‘подобоев’ или ‘утраквистов’ (sub utraque)] С позволение ее величества, я прочту то, что он мне пишет.

— Читайте, читайте! Мнение мистра Маврикия заслуживает быть выслушанным, — разрешила королева, державшая себя в этом жгучем вопросе того времени крайне осторожно.

— ‘Прежде всего, я горячо молюсь за вас’, — прочла пани Розенберг. — ‘Как ада, бойтесь воспринятия чаши! Райское яблоко тоже, само по себе, было доброе но, как запрещенный плод, — стало отравой. Почитайте предписание церкви и обычаи предков! Я уже разбирал этот вопрос и прилагаю при сем мое писание, одобренное папой и императором и с которым надо согласоваться! Верьте, что причащение чашей — равносильно изгнанию из рая, как была изгнана Ева, и будьте уверены, что это новое установление внушено было людям сатаной. Даже то, что — не грех, грехом становится, как скоро это воспрещено. Оставайтесь же послушной и не будьте Евой, поймите то, что я пишу: лучше умереть, чем приобщиться из чаши’. — Вот главнейшие выдержки из письма. Не правда ли, что они могут вполне смутить совесть верующего, — закончила пани Розенберг.

— Правда! А так как покойный мистр Ян никогда не предписывал мне ослушание церкви, то я и буду следовать ее учению, не принимая участие в новом порядке вещей, — сказала взволнованная разговором София.

В этот миг два пажа подняли портьеру и возвестили приближение короля.

Вошедший Вацлав приветливо поздоровался с дамами.

— Ага! Вот и ты, наконец, — сказал он, дружески протягивая графу руку. — Как же, однако, ты побледнел и исхудал! Что они с тобой проделывали там, в Костнице, что ты вернулся ко мне чуть живым?

— Граф только что сообщил нам такие ужасные вещи, которые вполне объясняют происшедшую в нем перемену, — вскричала королева.

По желанию Вацлава, Вок повторил свое описание смерти жены, вызвавшее взрыв негодования в короле, который принялся затем расспрашивать графа о разных подробностях кончины Гуса и вероятном исходе суда над Иеронимом.

Геройская стойкость мученика и явная несправедливость, проявленная собором относительно него, возмутили короля.

— Бедный, бедный отец Ян, его участь меня глубоко огорчает. Если я иногда и сердился на него за все случившиеся по его вине неприятности, то теперь охотно все ему прощаю. Дорого же он заплатил за свою излишнюю любовь к родине: немцы не простили ему дела о голосах и декрета, изданного мной по проискам чехов. Но со стороны Сигизмунда — изменить данному слову и, невзирая на собственную охранную грамоту, допустить сожжение мистра Яна — это гнусное предательство!

— Король Сигизмунд частенько забывает, что он ближайший наследник короны чешской, — ядовито заметил Вок.

Король поднял палец.

— Придержи язык, Вок, — ты говоришь о моем брате! Если я обвиняю его и собор за Гуса, то относительно Иеронима вполне оправдываю! Духовенство, разумеется, — негодяи, но и Иероним — опасный крикун, который сеял смуту и открыто хвастался своим отступничеством, говоря, что предпочитает проклятых ‘схизматиков’ истинным христианам. Пусть его сожгут, он вполне этого заслужил!

Вок густо покраснел.

— Государь! Иероним — не вероотступник потому только, что считает ‘схизматиков’, подобно нам, христианами. Впрочем, богословие меня не касается, но я всегда буду защищать в нем доброго чеха, который свято исполнял свой долг, восставая, где только мог, против наглости немцев и того разврата, которым они заразили нашу землю.

— Ого! По части наглости чехам не придется ни в чем упрекать немцев! После смерти Гуса они, словно бешеные собаки, на все скалят зубы. Иногда они, право, становятся мне поперек горла со своими вечными протестами, дерзостями и спорами!

— В эти минуты ваше величество тоже, вероятно, изволите забывать, что вы носите на главе корону св. Вацлава, — иначе интересы чехов никогда не стали бы вам поперек горла!

— Как ты смеешь так со мной разговаривать, негодный повеса! Учить, что ли, хочешь ты меня? — вне себя вскричал король, — Одни упрекают меня в склонности к немцам, — другие — в пристрастии к чехам! Мне, наконец, это надоело, я хочу покоя и всех вас скоро пошлю к черту.

Тут королева и Анна Оусти, которой приписывалось большое влияние на короля, вмешались и стали успокаивать Вацлава, объявившего, под конец, что прощает молодого сумасброда, во внимание к понесенному им горю, которое, должно быть, повредило ему рассудок.

Вок воспользовался этой минутой затишья королевского гнева, чтобы выпросить себе отпуск.

— Поезжай! Такая похоронная рожа, вместо развлечения, способна вызвать у меня лишь колики! — насмешливо ответил король, — Только смотри, не вздумай делать глупости, для утоления своего горя! А когда я тебя призову, то хочу видеть веселым и с запасом забавных рассказов. Всякую женщину довольно было бы оплакивать три месяца, на такую же жемчужину, как графиня Ружена, которая могла соблазнить любого фиваидского отшельника, я даю тебе времени вдвое.

Лицо Вацлава окончательно прояснилось.

Вок откланялся королю с королевой и, счастливый, что может бежать от двора, вернулся в Прагу.

Как и отец, молодой граф вступил в члены образовавшегося в сентябре союза чешских и моравских панов для охраны чистого гуситского вероучения, и первым деянием которого была посылка в Костниц смелого протеста против казни Гуса и заточения Иеронима, а равно и против несправедливых наветов, предметом которых сделалась их родина. Сверх того, под руководством трех избранных вельмож — Ченека из Вартенберга, Лацека из Краваржа и Бочека из Подибрада, — чешско-моравское панство заявляло, что дает свободу проповеди слова Божия в своих владениях, предоставляет богословскому факультету в Праге право решать религиозные вопросы на основании писания, и, в основе, решило подчиняться впредь лишь приказам национальных епископов, все же отлучение и запрещение, произносимые иноземным священством, считать за ничто.

Это было объявлением войны римской церкви и первая закладка церкви национальной. Патриотическое движение выяснялось, сторонники Гуса и чаши становились тем более сильной и опасной партией, что на этот раз и крестьянство шло за панами против короля и католицизма, узкая нетерпимость и жестокость которого все более и более волновали умы.

В Праге царило лихорадочное возбуждение, интердикт применялся с неумолимой строгостью. Ян из Иесениц, отлученный папой в течение шести лет, был изгнан из Праги и католическая партия готовилась к решительной борьбе.

Но времена теперь были иные, долготерпение народное истощилось и число сторонников чаши возрастало.

На закрытие кладбищ, отказ в таинствах и оскорбительные против Чехии проповеди пражане ответили насилием.

С криками: ‘Кто не работает, — тот не достоин пропитания!’ народ накинулся на монастыри и дома духовенства, приостановившего богослужение, изгнал проживавших там священников и заменил их утраквистами (чашники — представители умеренного крыла гуситов).

Из столицы волнение перекинулось в провинции и выразилось нападением вооруженной толпы на Опатовицкий монастырь, который и был взят приступом, монахи изгнаны, а настоятель замучен до смерти.

С увлечением своего бурного характера Вок принимал деятельное участие в этом политическом движении, всюду первый там, где решалось какое-нибудь отважное предприятие или суровые меры.

Он очень сблизился теперь с Яном из Троцнова, ненависть обоих к католическому священству влекла их друг к другу, несмотря на коренное различие характеров обоих: насколько Ян был молчалив, осмотрителен и замкнут, настолько Вок — откровенен, неосторожен и всегда готов на какую-нибудь безумную выходку. Однако за последнее время молодой граф значительно изменился: потеря Ружены поразила его глубже, чем можно было предполагать, а перенесенные волнения подействовали на его здоровье.

В течение нескольких недель кипучая работа поддерживала в нем нервное возбуждение, но затем гнездившаяся болезнь вдруг свалила его…

Перед смертью, Ружена выразила желание быть погребенной в Рабштейне, рядом со своими предками.

После долгого, тяжелого пути Брода доставил, наконец, тело в древний замок, но посланный им нарочный с извещением о прибытии застал Вока в горячке, между жизнью и смертью.

Наступала весна, оживала природа, и с убранных пестрым, цветочным ковром полей веяло чистой, бодрящей молодой силой.

В капелле Рабштейнского замка совершалось отпевание Ружены.

Собравшиеся были немногочисленны, Вок не хотел приглашать посторонних на эту тяжелую церемонию и у гроба, тонувшего в цветах, стояли лишь он с отцом, Анна с братом и верные слуги: Брода, Матиас и Иитка. О чистом, очаровательном существе, до времени сведенном в могилу преступной рукой, проливались горькие слезы.

Когда гроб внесли в склеп и поставили рядом с бароном Светомиром, все, исключая Вока, оставшегося помолиться за усопшую, поклонившись в последний раз, вышли.

Граф долго стоял на коленях, прислонясь головой к милому гробу, но не молился, а о чем-то напряженно думал, тяжело дыша. Когда он поднялся, мрачная решимость была на его лице.

— Я верю, что ты меня видишь и слышишь, дорогая Ружена, — тихо, но отчетливо сказал он, кладя руку на крышку гроба. — Так прими же мое обещание отомстить за тебя и твоего отца. Вы оба пали жертвой одного и того же злодея и, клянусь, он дорого заплатит за свое преступление.

В эту минуту какая-то тень показалась из глубины склепа, и чья-то рука легла Воку на плечо.

Удивленный, он с неудовольствием обернулся, но слова застыли у него на устах, когда он узнал Яна Жижку. На лице того видна была холодная, неумолимая свирепость, а его единственный глаз горел такой неотразимой ненавистью, которая сковала Вока.

— Ту же клятву хотел дать и я! — глухим голосом начал Жижка. — Забывшись в молитве, я случайно остался здесь. Только, пан Вок, надо мстить не одному попу, а всем им, негодяям! Только кровью этих исчадий адовых омоем мы честь поруганных ими девушек и жизнь несчастных, которых они сгубили своими происками, ядом или кинжалом! Огнем выгоним мы их из нор и пожарами почтим память праведника, бесчеловечно казненного ими. У них мы научились быть безжалостными и клянусь, что, при случае, я докажу, какой я хороший ученик!

Вок сочувственно пожал ему руку. Он не предвидел, что минута кровавого возмездия близка и что перед ним — будущий великий полководец, страшный мститель, какого когда-либо знал мир…

В Костнице, между тем, доигрывался последний акт мрачной трагедии, поставленной католичеством на сцену всемирной истории под названием процессов Гуса и Иеронима Пражского.

Наиболее дальновидные и политичные из судей, — кардиналы Урсино, камбрейский и флорентийский, стояли за освобождение Иеронима, по их мнению, если он подчинился собору, то правосудие и осмотрительность внушали прекратить преследование, которое только усугубило бы смуту в Чехии. Против этого мудрого решение восстали мстительные, злобные Палеч и Михаил de Causis. Они вызвали из Праги монахов, новых лжесвидетелей против Иеронима, и сумели привлечь на свою сторону голос такого узкого, дикого фанатика, как доктор Назо, который не задумался, при полном соборе, бросить кардиналам, стоявшим за освобождение Иеронима, обвинение в том, что они подкуплены королем Чехии и его достойными подданными — такими же, как и он, еретиками.

После подобного оскорбления, обиженные кардиналы тотчас же заявили, что выходят из состава следственной комиссии, и собор назначил Иерониму новых судей, в число которых вошли два заклятых врага его и Гуса — Иоанн Рокка и патриарх константинопольский.

На другой день после этого заседания, совершенно ясно указавшего, какая судьба ожидает заключённого, Светомир имел с ним свидание и с негодованием рассказывал ему, что произошло.

Иероним выслушал его спокойно, почти с улыбкой.

— Знаешь ли, ведь он оказал мне услугу, почтенный Назо, — весело сказал Иероиим. — Он дает мне возможность взять назад мой отказ и громогласно заявить свои непоколебимые убеждения.

На доводы испуганного Светомира он твердо ответил:

— Я хочу смерти, которая одна только может искупить мою слабость и смыть позор, покрывший меня за отречение от правды и моего святого учителя и друга — Яна.

В силу этого решения, Иероним отказался отвечать своим новым судьям и потребовал, чтобы его выслушали публично. Желание его было удовлетворено и 23-го мая 1416 г., ровно год спустя после его задержания, он появился перед собором.

Прения, занявшие два заседание — 23-го и 26-го мая, являются, несомненно, славнейшим успехом Иеронима.

На 107 предъявленных ему обвинительных пунктов он отвечал с таким присутствием духа и последовательностью суждения, которые порвали лживые, предательские сети его врагов и обнажили истинные причины преследовавшей его ненависти.

Присутствовавшие смутились и не могли понять, как после стольких страданий и лишений в течение целого года, проведенного им в темной яме, он мог еще говорить и защищаться, да притом с такой свободой мышления и остроумием, словно все это время он посвятил изучению своего дела и теперь находился на кафедре, а не на скамье подсудимых. Никогда, может быть, Иероним не выказывал себя более блестящим оратором, как в это знаменательное для него время, во всеоружии научной эрудиции, с ослепительным красноречием и чарующей силой своей гениальной личности защищал он свое дело, хотя отлично сознавал, что оно погибло, и что ставкой была его жизнь.

Слушатели, состоявшие из его врагов, были увлечены, побеждены и готовы были почти его оправдать, но Иероним, казалось, вовсе не жаждал победы, так как от самозащиты перешел к восхвалению Гуса, который, подобно Илии, на пламенной колеснице вознесся на небо, чтобы призывать своих недостойных судей и ненавистников перед страшным судилищем Христовым.

Его слова вызвали шум в собрании, одни кричали и осыпали его бранью, а те, кто хотел спасти этого выдающегося человека, пытались остановить его.

Но он не смутился.

— Вы думаете, что я боюсь смерти, — пренебрежительно спросил он, — даже такой ужасной, какую мне готовят мои враги и эти лжесвидетели, которые перед Богом ответят за свою неправду? Разве вы не обращались со мной с непростительным для христиан варварством, разве я не гнил заживо в тюрьме целый год? Я никогда не жаловался, считая жалобы ниже моего достоинства, но я не хочу искупать жизнь ложью и признаю здесь, что из всех грехов, когда-либо мною совершенных, величайший и непростительнейший, это — мое подлое отречение, моя постыдная слабость отвергнуть учение праведника, бывшего моим учителем и другом. Вы осудили Гуса и Виклефа не за то, что они потрясли учение евангельское, а за то, что они разоблачили гордыню, продажность и все пороки духовенства. Обвинение эти не были опровергнуты, и я провозглашаю их, как это делали они!

Описать последовавшую засим бурную сцену невозможно. Свидетель этого события, знаменитый итальянец Поджио, говорит в своих мемуарах: ‘Посреди этой бури Иероним оставался спокойным, бледным, но непоколебимым и гордым. Он явно презирал смерть, даже призывал ее. Прерываемый сыпавшимися со всем сторон нападками, он отвечал каждому, заставляя одних краснеть, других молчать!’

Сопутствуемый криками: ‘он сам осудил себя!’ Иероним был отведен в тюрьму и закован в цепи.

Через пять дней, 30 мая, после новых попыток склонить его ко второму отречению, его приговорили к сожжению.

До самого конца он остался верен своему смелому, твердому характеру. Когда ему объявили приговор, он швырнул шляпу в присутствовавших и сам надел себе на голову полагавшийся еретикам колпак, украшенный чертями, на месте казни он разделся сам и, когда палач из состраданья, хотел зажечь огонь у него за спиной, он крикнул ему:

— Зажигай смело передо мной! Если б я боялся костра, я не был бы здесь.

Затем, повернувшись к народу, он громким голосом стал читать символ веры и прибавил:

— То, что я читал, есть исповедание моей веры, согласное с учением католической церкви. Я умираю единственно за то, что не хотел признать, будто Гус правильно был осужден.

Подобно своему учителю, когда пламя начало пожирать его, он запел молитву и только дым заглушил его голос.

Думается нам, что нельзя лучше передать впечатление, произведенное на современников геройской кончиной обоих чешских мучеников, как приведя слова одного из членов собора, яростного католика, Энее Сильвие Никколомини, будущего папы под именем Пия II: ‘Гус и Иероним, — говорит он, — смело перенесли смерть, они шли на казнь, как на праздник, на который их позвали бы, и ни единым словом не выказали ни малейшей слабости. Когда они начинали гореть, то запевали гимны, которые заглушали пламя и силу огня. Ни один философ не встретил смерть с таким мужеством, с каким они презирали костер’.

Собор с особым старанием принял свои меры, чтобы уничтожить малейшее воспоминание о своих жертвах: всякая принадлежавшая им вещь была сожжена, а пепел брошен в Рейн.

Но достопочтенные и милостивые отцы скоро должны были убедиться, что недостаточно, опираясь на закон, убить двух людей, чтобы истребить проповедуемые ими идеи, и что пепел мучеников — семя опасное, которого не уничтожить ни водой, ни огнем. Несокрушимый, как и оживлявшая его некогда мысль, этот плодоносный пепел витает в воздухе годами или веками, все равно, чтобы в свое время взойти и созреть, и неправедные судьи, еще при жизни, собственными глазами должны были увидать первую кровавую жатву…

Глава 11

Три года прошло со смерти Иеронима. Настало 22 июля 1419 г., день Марии Магдалины. Первые лучи солнца озаряли гору в окрестностях Оусти, где когда-то проповедовал Гус, во время своего изгнание из Праги.

Местность на вид значительно изменилась и даже получила иное название, именуясь теперь, вместо Лужницкой возвышенности, библейской горой Табором. [Табор (Tabor) — по-чешски палатка, но впоследствии с этим именем соединялось представление о библейской горе Табор (Thabor)]

В разбитых вокруг шатрах расположились священники ‘утраквисты’ (подобои), изгнанные недавней католической реакцией из самого Оусти и других мест.

И в обыкновенное время посетители были часты, — соседние крестьяне толпами сбегались слушать проповеди и причаститься телом и кровью Христовыми, но в этот день на горе царило совсем необычное оживление и обитатели Табора хлопотливо сновали во все стороны, с важным, озабоченным видом. Взгляды, кидаемые на расходившиеся в разных направлениях дороги, указывали, что кого-то ждали.

Вот, наконец, донеслось пение и вдали показалось многолюдное шествие мужчин, женщин и детей. Во главе виден был священник, с чашей в руках, и множество хоругвей приветливо развевалось на свежем, утреннем ветре.

Гостей встретили с радостными криками и разместили на лугу, где посредине возвышался алтарь. Но скоро снова раздалось пение и затем с разных сторон стали подходить все новые и новые толпы богомольцев.

С минуты на минуту число прибывавших возрастало. Совершалось точно переселение народа, и в этой массе, свыше сорока тысяч, царил совершенный порядок.

В толпе преобладала крестьянская сермяга и незатейливое одеяние разного городского люда. Красные, грубые, трудовые руки-кормилицы, худые, угрюмые лица и та особая сутуловатость спины, которую налагает долгая, непосильная, работа, указывали, что какая-то неведомая сила оторвала этих людей от повседневной борьбы за хлеб насущный и неудержимо влекла сюда. Идея иной, лучшей жизни осенила их, отсюда — чувство превосходства, веры в себя и в свою силу, проглядывавшие в выражении лиц, в походке и движениях.

Народ собрался вокруг священников: одни с благоговением слушали проповедь, другие исповедовались, а иные причащались восторженно телом и кровью Господними.

По окончании богослужения, паломники расселись на траве, чтобы подкрепить свои силы принесенной из дому пищей и трогательное единодушие царило среди них, напоминая братские трапезы первых христиан. Все классы общества слились: рыцарь и крестьянин, по-приятельски, делились вином и дичиной, какая-нибудь знатная пани, в шелковом наряде, и горожанка, в неприхотливом платье и с простой холщевой повязкой на голове по-семейному, толковали про свое хозяйство и детей. На горе Таборе, действительно, все были братья и сестры. Теплое, дружеское общение и возвышенное религиозное чувство налагали печать чего-то невыразимо-грандиозного: порыв любви и веры объединял сердца и возвышал дух.

По окончании трапезы, все разбились на кружки, одни гуляли по лугу, другие, присев в сторонке, обсуждали между собой разные политические и религиозные, занимавшие их вопросы.

Со смерти Гуса, внутренние несогласие в Чехии уже не прекращались, возбуждение умов постоянно росло, особенно в течение последних месяцев, когда внезапная перемена в воззрениях короля, свойственная Вацлаву, совершилась не в пользу гуситов.

Городские советники Нового города, все гуситы, были заменены церковниками-фанатиками, захваченные ‘подобоями’ церкви отданы католикам, а церковные дома — изгнанному духовенству. Со своей обычной нетерпимостью католический клир, полагая, что власть всецело в его руках, действовал вызывающе и разными притеснениями, да обидами возбудил народ против принятых мер, без того уже крайне не нравившихся населению. Раскаты народного гнева, — предвестники надвигавшейся бури, — слышались все яснее и яснее…

В многочисленной кучке, состоявшей, главным образом, из женщин, были Марга Находская и Анна из Троцнова, первая сидела с тремя своими детьми, а вторая стояла посредине образовавшегося круга, на большом, обросшем мхом камне, и говорила с увлечением.

Ее былая грация исчезла, округлость девичьих форм сменилась аскетической худобой, тощее лицо было бледно и в больших, темных глазах светилось фанатическое возбуждение. На ней было строгой простоты черное платье, белая, холщевая повязка сдерживала волосы, на тонкой стальной цепочке висела серебряная медаль, с изображением Гуса.

Анна подробно описывала смерть учителя.

— Так-то, сестры! Господь даровал мне милость быть свидетельницей последних минут мученика и видеть небесного посла, снизошедшего, по повелению Божьему, чтобы отнести душу блаженного Яна в обитель избранных. Да, но подобные преступления не остаются безнаказанными и убиение праведника вызывает на земле страшное возмездие. Будем же молиться и стоять за правду, останемся до самой смерти верными ‘чаше’ и Евангелию, чтобы ангел-истребитель, посланный излить гнев Божий, миновал нас.

Лицо Анны раскраснелось, голос сделался необыкновенно глубок и звучен, а восторженный взгляд был устремлен на небо.

— Приближается страшное время, и небеса заговорили видимыми и всем понятными знамениями. Припомните затмение солнца, бывшее в тот день, когда Ян Гус явился перед собором, темнота была такова, что при светильниках приходилось служить обедню! Разве такое явление не гласит, подобно трубе страшного суда, что Христос, — солнце истины, — затмился, увидав, сколько неправды и зверства в сердцах нечестивых судей. А выпавший в третьем году кровавый дождь, покрывший собою снег, наконец, последнее и недавнее предвещание — самое страшное из всех — сиявший в облаках кровавый крест, изменившийся затем к вечеру в меч. Только лишь глухие, не хотящие слушать, да слепые, не желающие видеть, могут оставаться равнодушными! Разве не ясно, что меч будет обнажен на защиту креста — символа Христова, что земля обагрится кровью, и что близятся ужасные беды? Постараемся же, в предстоящей борьбе, быть десницей Господа и биться за святую истину, завещанную Его Божественным Сыном, дабы правосудие небесное не низвергло нас в геенну огненную, где, во веки веков, будут гореть поганые попы, запятнавшие себя симонией, жестокостями, развратом и залитые кровью невинных, — попы, кощунственной рукой подписывающие приговоры святым, а нам запрещающие то, что установил сам Спаситель.

Тело Анны судорожно подергивалось, сжатыми руками своими она словно уже схватила и душила ненавистных ей священников, о которых только что упоминала.

Ее настроение передавалось слушателям: на всех лицах читался суеверный ужас, некоторые женщины рыдали, другие громко молились, крестясь и ударяя себя в грудь, а иные, наиболее воинственные, клялись, что ни перед чем не остановятся, лишь бы защитить Евангелие и прославить мученика Яна Гуса.

Неподалеку от этой кучки, у срубленного дерева, служившего столом, сидели кружком мужчины, остатки хлеба, говядины и несколько пустых жбанов были сложены в корзины и убраны в сторону. Шел оживленный разговор. Тут было несколько священников-гуситов и среди них Ян из Желива — премонстранский монах, покинувший свою обитель и поселившийся в Праге. Пылкая проповедь и преданность гуситству быстро завоевали ему расположение населения.

С его левой стороны сидел Милота Находский и еще один рыцарь, по правую же руку — Николай из Пистны [Более известный под именем Николая Гуса], бургграф королевского замка Гусинца, места рождения Яна Гуса. Человек просвещенный, умный и большого политического дарования, он занимал перед тем высокое положение при Вацлаве, но теперь попал в немилость и был выслан из Праги.

Около, прислонясь спиной к дубу и скрестив на груди руки, стоял Ян из Троцнова. Он был мрачен и задумчив и мало принимал участие в беседе.

Говорил Николай Гус и от его смелого, выразительного лица, блестевших умом глаз веяло решительностью.

— Невозможно, чтобы и далее все шло так, как идет теперь, иначе, дело евангельской истины будет погублено, а с ним вместе и едва отвоеванные права нашего народа. Король всецело под влиянием католиков и Сигизмунда, каждый его декрет — кровная обида нам, немцы уже подняли голову, и, если только мы не воспротивимся теперь этому насилию, великое, заповеданное Гусом и запечатленное его кровью преобразование будет подавлено, мы же станем добычей безжалостной мести со стороны католического духовенства. А чего нам ждать от него, — ясно уже из того, что оно позволяет себе. Об этих-то мерах с нашей стороны я и хотел поговорить с вами, друзья.

Ян из Желива, до сей поры внимательно слушавший говорившего, облокотясь на землю, вдруг вскочил и хлопнул кулаком по дереву.

— Какие меры? А вот какие: на насилие отвечать насилием, на войну — войной! Мало у нас что ли мучеников, мало пролито чешской крови? По-моему, мы и так слишком долго молчим, а теперь надо действовать! Стоит нам только посчитать все то, что мы уже выстрадали и выносим теперь, чтобы заставить взяться за оружие каждого чеха, каждого истинного христианина, который не может не видеть, что ему грозит утрата драгоценнейшего блага — евангелия и божественного таинства, в том виде, как его установил сам Христос. Разве мы не поставлены в необходимость собираться теперь в полях, лесах, амбарах, потому что у нас отняли наши церкви? Не довольствуясь нашим изгнанием, ‘магометанские‘ [Прозвище, данное католическому духовенству] священники нас задирают и всячески оскорбляют, да вот вам пример — настоятель св. Стефана! Этот антихристов сын выдумал вдруг заново освящать церковь и алтарь, словно они были осквернены тем, что мы совершали там божественные таинства: даже чаши и прочую священную утварь они выбрасывают, как поганые, и берут новые. Во мне все кипит, когда я только подумаю о клевете и унижениях, которые претерпевают истинно верующие, и о тех раздорах, которые нечестивое священство сеет в семьях! Мне сдается, что теперь именно настало время дать настоящий отпор всей этой мерзости!

— Это правда! Смирением, да просьбами мы, конечно, ничего не добьемся! Уж если попытка пана Николая привела к немилости, на что же нам больше рассчитывать? — заметил Милота.

— О чем это вы говорите? Я только что приехал из Моравии и ничего не знаю, — спросил священник-гусит.

— А вот слушай, удивительный случай! Пан Николай надеялся, что если он, которому король оказывал столько доверия, и верный народ чешский обратятся непосредственно к Вацлаву с просьбой, то он отменит несправедливые меры, возвратит хоть часть отнятых у нас церквей и восстановит свободу причащения под обоими видами. Для этого был выбран день, когда король с королевой и со всем двором отправлялся к св. Аполлинарию слушать обедню. Вдруг значительная толпа мужчин и женщин окружила королевское шествие, тут пан рыцарь почтительно изложил народное желание, а народ, со слезами, стал умолять короля. Добрая королева была растрогана до глубины души, ну, а сам-то старик, кажется, струхнул, разобиделся, разгневался и на нашу почтительную просьбу ответил приказанием задержать пана Николая. Бог знает, не поплатился ли бы наш друг головой за свой смелый поступок, если бы советники Нового города, испуганные волнением, охватившим население, не вступились за него, тогда Вацлав ограничился изгнанием пана Николая из города.

— Ко благу нашего святого дела, так как пан Николай работает теперь среди поместных людей и убеждает их не сворачивать с пути спасения, — с громким смехом заметил Ян из Желива.

— И я уверен, что мы восторжествуем, если только не будем стоять дураками, дожидаясь, пока нас не перебьют.

Брат Ян только что упоминал о раздорах, которые ‘магометане’ сеют в семьях, и о распускаемых ими о нас клеветах. Значит, правда, что они приписывают нам разные мерзости? — спросил моравский священник Винок.

— Правда ли? — воскликнул Ян из Желива. — Вся страна наводнена их писаниями, в которых они прямо высказывают, что мы в жбанах таскаем с собой причастие, детей крестим в лужах или канавах и предаемся отвратительнейшим оргиям. Прозвища вроде ‘ядовитых змей’, ‘паршивых собак’ и ‘бешеных волков’ — самые сладкие, что они нам дают. Ну, а что касается раздоров, вносимых ими, Боже мой! Рознь — в каждом доме, куда только один из поганых просунет свою лисью морду.

— Увы, да! Вы глубоко правы, брат Ян, и у меня в семье — два печальных примера того зла, которое сеют католики, — со вздохом заметил сидевший рядом с Милотой рыцарь. — Один из моих братьев — ревностный христианин, душой и телом предан учению Гуса, а жена его окончательно под влиянием своего духовника, — настоятеля св. Петра. Он так настроил эту дуру, а вместе с нею и ее двух детей, — сына и дочь, — что они втроем бежали из дому, от мужа и отца, как от чумы. Несчастный был вне себя, но беда на этом не кончилась… Не знаю, известно ли вам, брат Винок, что теперь в Праге, во всех почти церквах, по две приходских школы…

— Я слышал об этом мельком, но подробности и причины этого мне неизвестны.

— Причина — самая простая! Все приходы — под королевским патронатом и Вацлав может ими распоряжаться по произволу, школы же содержатся на средства граждан, а те отказались отдать их католикам. Тогда священники устроили другие — в колокольнях и церковных пристройках. Такие-то две школы существуют при церкви св. Петра. Столкновение и ссоры между школьниками постоянны и на днях произошло настоящее побоище. Ученики утраквистской школы, — я и забыл вам сказать, что нас всех прозвали ‘гуситами’ и ‘утраквистами’, — выходили после уроков, когда на них напали ученики-католики, натравленные, несомненно, их духовным отцом. Сперва мальчишки только переругивались, затем пошли в ход кулаки, а кому-то пришло в голову ударить в набат, тогда уже в драке принял участие народ. Нападающие, испугавшись, обратились в бегство, среди них был и Данек, сын моего брата, который тоже пустился наутек. Между тем толпа все прибывала. Бежавший перед Данеком его же товарищ со страху голову потерял, думая, что за ним погоня, он оглянулся и, приняв приятеля за преследователя, всадил ему нож в горло, да на месте и уложил. Народ рассвирепел и, понимая, кто подстрекатель, бросился на церковный дом. Мать Данека, увидев труп своего сына, обезумела от горя, и первая пустила камнем в своего милого духовника, достойному же отцу настоятелю едва удалось бежать, а иначе его бы непременно удавили.

— Такие кровавые стычки оскверняют церкви, — прибавил Милота. — У св. Михаила католический священник убил гусита. Понятно, что, по их дурному примеру, и наши впадают в крайности.

— Нет, это не крайности, а справедливое возмездие, — крикнул Ян из Желива. — Мы уже можем насчитать многих мучеников, а пока еще ни одного воина, который мужественно защищал бы чашу и евангелие от поношений, а своих сподвижников — от клеветы и насилия. Ну, а вы, пан Ян, что думаете обо всем этом, — обратился он к Жижке, буквально не раскрывавшему рта во время разговора.

Спрошенный поднял голову и как-то загадочно усмехнулся.

— Я все слушал и вполне разделяю ваше мнение! Есть минуты, когда хороший удар топора, или просто бича, лучше самой красноречивой проповеди. Повелел же Бог истребить филистимлян и прочих врагов избранного Им народа, а насколько справедливее наша борьба с антихристом и его приспешниками! Но, чтобы ниспровергнуть чудовище, для этого надо выбрать подходящую минуту и надлежащий способ действий. А вот, о чем я раздумывал, глядя на гору Табор и собравшихся здесь бравых молодцев: разве это не крепость, созданная самим Богом? — он указал рукой на окружавшую местность. — Глубокие лощины, где шумят воды Лужницы, защищают ее с трех сторон лучше всяких рвов, а эта узкая полоса земли, ведущая вниз, — естественный мост, который оборонить легко! А собравшийся здесь народ! — Жижка махнул на стоявшую неподалеку толпу крестьян и горожан. — Взгляните на эти смелые лица железные кулаки и восторгом горящие глаза! Дайте-ка им в руки оружие, укажите цель, да воодушевите, — и вот вам непобедимое войско.

— Славно задумано и славно сказано, друг, — похвалил пан Николай. — Я убежден, что в нужную минуту Бог вдохновит тебя, как надоумил и тогда, когда Вацлав приказал обезоружить обывателей Праги!

Жижка громко захохотал.

— Да, шутка вышла отличная! Горожане растерялись и не знали в ту пору, что им делать, а мой совет — вооружиться и идти за мной к королю, пришелся им по душе. Никогда не забуду я рожу старого, когда я прибыл со своим войском и объявил ему, что верные пражане — в его распоряжении, готовые пожертвовать для него жизнью и достоянием, пусть только он соблаговолит приказать и указать, на кого надо идти.

— Ха, ха, ха! Случись это со мной, — я указал бы картезианцев, на Смихове! Вот где ютится змеиное немецкое гнездо, — с ненавистью проворчал сквозь зубы Ян из Желива.

— Старый Вацлав ограничился тем, что поблагодарил нас, похвалил за усердие и велел, как можно скорее, возвращаться в город. Но доказательство того, какого он натерпелся с нами страху, — это его поспешный отъезд в Кунратиц. Однако, нам пора кончить нашу беседу, вот женщины идут со сбором, — закончил Жижка.

— Пан Ян, я собираюсь устроить 30 июля крестный ход и мне надо бы повидать тебя и переговорить с глазу на глаз, — торопливо шепнул ему Ян из Желива.

Тот успел только кивнуть ему головой в знак согласие, так как в эту минуту к ним подошла кучка женщин, во главе с Анной и Маргой, неся в руках подносы, на которые присутствующие складывали свои подаяния.

Глава 12

Ночь с 28 на 29 июля спустилась над Прагой. В городе стояла тишина, все, казалось, спало. Улицы были пусты, и ни одного огонька не светилось в окнах.

Уснувший город не производил, однако, впечатление покоя и отдыха: отряды городской стражи чаще обыкновенного делали обходы, но едва они проходили, как из темных закоулков появлялись тени, и скользя вдоль стен, скрывались затем в домах, где их, по-видимому, ожидали, так как, по условному знаку, дверь открывалась и тотчас же захлопывалась за ними.

Это движение проявлялось и по соседству дома Вальдштейнов. Громадное здание тоже, казалось, погружено было в сон, но по темному и узкому переулку, прилегавшему с одной стороны к зданию, украдкой пробирались закутанные в темные плащи люди и, постучав три раза в маленькую, скрытую в стене дверь, исчезали внутри дома.

Это была та самая дверь, в которую входила Туллие, чтобы предупредить о покушении кардинала. Теперь тот же Брода впускал и сопровождал входивших. Но, вместо того, чтобы идти по лестнице наверх, в покои хозяев дома, ночные гости проходили по длинному коридору и в конце его, по каменной лестнице, спускались в погреб.

В большой, сводчатой, низкой зале, где вдоль стен уставлены были бочки и чаны, собралось несколько человек. На длинном дубовом столе, служившем ключнику для разлива вина по бутылям и кувшинам, стояло несколько шандалов с восковыми свечами, а на деревянных скамейках кругом разместились гости. Введя последнего из них, Брода присел и сам на конце стола, предварительно заперев на засов массивную дверь наверху.

За столом, посредине, сидел граф Гинек, а по бокам его Николай Гус, Ян Жижка, Милота Находский, еще три пана, затем священник Ян из Желива и какой-то горожанин, с умным, смуглым лицом.

Вок стоял напротив отца и горячо говорил.

Молодой граф за это время сильно похудел, большие черные глаза его потеряли свое веселое, насмешливое выражение, а рот — презрительную усмешку, вид у него был по прежнему смелый, но угрюмый и даже суровый.

— Привезенные мною вести не сулят ничего хорошего и, как мне кажется, настоятельно требуют немедленного решения. Король настолько восстановлен против нас, что мы можем ожидать лишь самых крутых мер, — насмешливая нотка зазвучала в его голосе. — Вы знаете, что мы окружены шпионами, которые втираются в наши собрания, выслеживают наши действия и подробно, хотя и не всегда правдиво, доносят королю обо всем, что делается. Последнее время Вацлав был так возбужден, пуглив и подозрителен, что оставаться при нем было сущим наказанием! Я только случайно узнал, что гнев его вызван доносом о том, что мы будто бы замышляем лишить его трона и заместить паном Николаем или тобой, Жижка, тоже якобы готовым украсить себя короной Чехии.

Лукавая усмешка появилась на умном, выразительном лице Николая Гуса.

— Нечистая совесть, да страх, — вот что создает подобные пугала, — сказал он.

— Ты совершенно прав, у страха глаза велики, — громко смеясь, подтвердил Жижка. — Но я, во всяком случае, добровольно отказываюсь от королевского венца в пользу пана Николая, который, без сомнения, будет носить его достойнее Вацлава, ибо он — верный сын нашей земли и природный чех!

Горячась все более и более, он продолжал:

— Горе стране, когда ее государь иноземец. В глубине души его всегда гнездится влечение к племени, из которого он вышел, и смутная, но врожденная неприязнь к тому народу, чью корону он носит! Вацлав, — люксембургский немец, — прямое доказательство моих слов! Хотя он, в сущности, и не злой человек и, временами, бывает даже справедлив, а разве он — не чужой чешскому народу, его славе и интересам? Он все путается с Сигизмундом, а тевтонская кровь влечет его к немцам, которые, как саранча, налетели на нашу родину, обвили, как змея, со всех сторон и давят, отнимая у нас кусок насущного хлеба, землю под ногами, наш язык, веру и свободу! Неблагодарный к стране, дающей ему могущество, богатство и почести, он жертвует ее выгодами иноземщине и допускает избиение ее славнейших сынов, как Гус и Иероним! Бейся в его груди чешское сердце, он стоял бы за своих и поддерживал бы нас, а не угнетал. Ведь он отлично знает, что евангельская истина на нашей стороне, и что мы боремся за правду и за вольность родной земли, знает и то, что католические попы — слуги римского антихриста и надежнейшая опора грабителей-немцев, которых они же привели за собой, а те желали бы запрячь нас, как волов или рабов, в свою триумфальную колесницу! И что же? Вацлав все-таки покровительствует негодным попам, а таких людей, как Николай, лишает своих милостей!..

Единственный глаз Жижки злобно сверкал, и руки судорожно сжимались в кулаки.

Ян из Желива побагровел.

— Долой немецкое иго и предателя Вацлава, который чует свою вину перед нами и потому нас боится! Чтобы нас уничтожить, пожалуй, он призовет Сигизмунда с его шайками варваров, — глухим от негодования голосом крикнул он.

— Успокойтесь! Все, что вы говорите, — совершенная правда. У Вацлава нет, и не может быть отеческого чувства к нам! Он против нас, как он был против поляков с литовцами за тевтонский орден, и всегда пожертвует ста чехами за одного немца! А все-таки мы не должны действовать против него, потому что Сигизмунд в тысячу раз хуже, да и народ привязан к старому королю за те крохи справедливости и внешнего расположения, которые тот кидает ему иногда, — спокойно заметил Николай Гус. — Так что лишать его трона не следует, а надо заставить только переменить политику, да удалить из его совета католиков, заменив их людьми, преданными нашему святому делу. А сделать мы можем многое, ведь за нами стоит все крестьянство королевства! Но для того, чтобы помешать замыслам Вацлава, необходимо их знать, поэтому продолжайте, пан граф, и доскажите нам все, что вам удалось узнать.

— В Кунратице меня остерегаются и, при нынешнем расположении духа, король не доверяет никому, даже нашей доброй королеве, поэтому не особенно-то легко быть обо всем осведомленным, — начал Вок. — Но все-же я узнал из достоверного источника, что Вацлав получил от брата письмо, после которого долго совещался со своим подкоморником, Яном Лазаном, и решил преобразовать городские советы Старого и Малого города, подобно тому, как это было в Новом городе, т. е. заместив наших ‘магометанами’

— К тому, что сообщает пан граф, я могу дать некоторые пояснения, — вмешался молчавший до того горожанин. — Один из моих приятелей служит писцом у Лазана и передавал мне, что преобразование городских советов действительно готовится, а против нас будут приняты строжайшие меры. Вчера уже ученики изгнаны из гуситских школ, которые переданы католикам, нам будут воспрещены публичные процессии и даже всякие религиозные собрание, а немцы…

— Как? Нам воспретят процессии? Пусть-ка попробуют и горько в этом раскаются! Я назначил на воскресенье крестный ход, и он состоится, клянусь вам! — не выдержал взбешенный Ян из Желива.

— Успокойся, успокойся, отец Ян! Будь уверен, что твоя процессия состоится, но дай же Петру Кусу досказать, что ему известно о немцах, — нетерпеливо остановил его граф Гинек.

— Я знаю, что Лейнхардты подговаривают своих вызвать столкновение в воскресенье, — продолжал Кус, богатый торговец мясом и преданный гусит. — У горожан-немцев уже происходили совещания, мясники и пивовары согласились произвести беспорядок, а эта старая собака, Кунц, сносится с судьей Никлашком, который, как настоящий католик, дальше своего Рима ничего не хочет знать и поощряет к доносам чешских предателей, сидящих у нас в городских советниках. Воскресенье — день будет бурный, о чем я и хотел вас предупредить.

— Спасибо за драгоценные сведения, — сказал Жижка. — Мы примем меры, и заговорщики не захватят нас врасплох! Я предлагаю вам, братья, чтобы все наши были вооружены и готовы к самозащите, а чтобы показать, что враги нам не страшны, мы пойдем к ратуше и потребуем от городского совета выпустить на свободу тех несчастных, которых они забрали несколько дней тому назад, под тем предлогом, что они будто бы производили беспорядки.

— Да, да! Прекрасная мысль, Янек, — поддержал Вок. — В числе задержанных находится мой бедный старый Матиас, и я хочу освободить преданного слугу покойной жены, взятого только за то, что он защищал одного из наших от кучки соборных служек.

— Мы его добудем! А теперь, друзья, обсудим необходимые меры, дела впереди много, а у нас в запасе один только завтрашний день, — оживился Жижка, которого жажда деятельности воодушевила и преобразила.

Все пододвинулись к нему и продолжали совещаться вполголоса.

Когда, час спустя, главари гуситского движения разошлись, у них уже был выработан подробный план действий.

День воскресенья, 30 июля, выдался ясный и жаркий. Задолго до начала обедни, вереницы богомольцев тянулись к церкви Девы-Марии Белоснежной, предоставленной утраквистам, по декрету короля. Внимательный наблюдатель, может быть, удивился бы малочисленности женщин в этой толпе и мрачному, озабоченному виду горожан и ремесленников, которые поголовно все были вооружены: кто мечами и кинжалами, кто дротиками и копьями, а кто и просто палками.

Церковь внутри оказалась скоро набита битком, а толпа все прибывала, заполняя паперть, улицу и даже соседний переулок.

По окончании богослужения, Ян из Желива взошел на кафедру и начал свою обычную пылкую проповедь.

На этот раз он был как-то особенно возбужден: громоносный голос оратора доносился даже на улицу через раскрытые настежь двери, и каждое слово врезывалось в сердца слушателей. Он говорил о бедствиях переживаемого ими времени и преследованиях, которым подвергались истинные слуги Христовы.

— Да, братья мои, тяжелы наши страдания, но не будем отчаиваться и унывать, ибо все, что совершается, уже отмечено в Писании и апостол Иоанн видел все это, как в зеркале. Можно ли хоть на миг усомниться в пророческом видении ученика Христова, описанном в Апокалипсисе: ‘И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть, и ад следовал за ним, и дана ему власть над четвертою частью земли, умерщвлять мечем и голодом, и мором, и зверями земными!..‘.

За этим следовало объяснение, усматривавшее в апокалипсическом всаднике папу, ведущего за собой ад, в лице порочного, злобного и жадного духовенства, — истинного воинства дьявольского. Проповедник рисовал все беды, которые сыпал на Чехию римский антихрист и его пособники: войны, нашествия иноплеменных, грабительство, реки пролитой крови и мученичество невинных за святое дело, из которых главнейшими были святой Ян Гус и Иероним Пражский!

— Все эти жертвы, кровь которых вопиет к небу об отмщении, видел пророк и слово его раскрывает перед нами тайну загробного мира, когда он говорит:

‘И когда он снял пятую печать, я увидел под жертвенником души убиенных за слово Божие и за свидетельство, которое они имели. И возопили они громким голосом, говоря: доколе, Владыка святой и истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу?’

Пояснения, сопровождавшие этот отрывок, убедительно доказывали слушателям, что святой Иоанн имел в виду чешских мучеников, беззаконно убиенных собором, и указывал путь, по которому надлежало следовать, чтобы удостоиться быть орудием готового разразиться гнева Божия.

— Вслушайтесь только в слова апостольские и вы не усомнитесь в миссии, какую налагает на вас Господь: ‘И рассвирепели язычники, и пришел гнев Твой, и время судить мертвых, и дать возмездие рабам Твоим, пророкам и святым и боящимся имени Твоего, малым и великим, и погубить губивших землю.’ Готовьтесь же все быть исполнителями воли Божией!..

Трудно описать, какое впечатление произвела эта проповедь на возбужденную, фанатизированную толпу, наполнявшую церковь. Пылкое, образное слово бывшего премонстранского монаха сумело настроить массу и подготовить ее к борьбе.

Наружно пока все было спокойно, хотя лица были разгорячены, руки смело сжимали оружие, но уста пели гимны, и процессия тронулась вслед за Яном, шедшим впереди в облачении и с чашей в руках.

Целая река человеческих существ медленно текла по улицам Нового города, но, достигнув храма св. Стефана, вдруг остановилась: церковные врата оказались запертыми, по приказанию священника, желавшего выразить этим свою неприязнь гуситам.

Минута для такого вызова была выбрана неподходящая. Сначала в народе послышался смутный гул, перешедший затем в рев, толпа хлынула вперед и вмиг тяжелые двери были разбиты.

Попадись сам настоятель в руки разъяренной массы, он, конечно, был бы убит, но, на свое счастье, он скрылся, а довольная своей первой победой, толпа двинулась дальше.

Дом Милоты Находского стоял на большой площади Нового города, против ратуши.

Утром, 30 июля, в комнате, окнами выходившей на площадь, сидела Марга и Анна. Со смерти Ружены, сестра Жижки поселилась у подруги, помогая ей по хозяйству и в тоже время принимая деятельное участие в великом национально-религиозном движении, пожаром охватившем всю Чехию.

Бледные и взволнованные, обе они стояли у окна, со страхом наблюдая за тем, что творилось на площади. Городские советники собирались в ратушу, отряд полицейской стражи выстраивался против одной из улиц, с очевидной целью преградить дорогу крестному ходу, когда тот будет проходить по рынку.

Марга особенно была в тревоге, мужнее запрещение ей и Анне идти сегодня в церковь и приказ заготовить, на всякий случай, побольше мази и перевязок, вселяло убеждение, что Милота с Жижкой предвидели кровавое столкновение. Поэтому еще накануне она отправила детей к Змирзликам, а теперь с трепетом ожидала, что произойдет. Анна наружно казалась спокойною и строгим, зорким взором смотрела на улицу.

— Смотри, — толкнула она подругу, — Лейнхардты, с кучкой немцев, идут в ратушу, это не сулит ничего хорошего.

— Разумеется! Эти два негодяя руководят всей смутой в Праге. В своей ненависти к чехам они только ищут случая, чтобы вызвать кровопролитие, — ответила Марга и набожно проговорила: — О, Господи! Сохрани Милоту и возврати его мне целым и невредимым.

В эту минуту издали послышался гул, затем, яснее и яснее стало доноситься пение, в перемежку с криками и руганью стражников, пытавшихся, но тщетно, задержать толпу, которая мгновенно смяла их и разлилась на площади. Шедший впереди Ян из Желива остановился перед зданием ратуши.

Анна нетерпеливо распахнула окно и высунулась наружу. С верхнего этажа ей отлично все было видно, и пронзительный голос отца Яна, раздававшийся из-за шума толпы, отчетливо достигал ее.

Он требовал от городских советников, показавшихся в эту минуту в окнах, немедленного освобождения лиц, несправедливо задержанных несколько дней перед тем.

— Видишь, там, налево в окне, позади судьи Никлашека, стоит Гинц Лейнхардт, — заметила Анна.

— Я не хочу на него смотреть, — ответила Марга, отступая от окна. — Меня и то бросает в дрожь, когда я с ним встречаюсь.

Но Анна уже не слушала, все ее внимание было поглощено происходившими перед ратушей переговорами.

Ответ бургомистра на просьбу Яна из Желива заглушен был глухим ропотом, пробежавшим по плотным рядам толпы, но по движению его руки можно было догадаться, что он посмел ответить отказом гуситам.

Вдруг Анна вскрикнула и смертельно побледнела.

— Господи, что случилось? — пробормотала в испуге Марга, бросаясь к ней.

— Гинц бросил камнем в чашу и, кажется, разбил ее: я заметила, что отец Ян пошатнулся, — отрывисто сказала Анна.

Марга схватилась руками за голову.

— Чаша разбита? Кровь Христова пролита на землю? О, кощунство! И гром небесный не поразил его! — вне себя прошептала она и тоже высунулась из окна.

Камень, брошенный дерзкой рукой, действительно, попал в чашу, и чуть было не выбил ее из рук священника. При виде такой неслыханной дерзости, толпа сначала онемела, но потом дикий рев вырвался из тысячи грудей. Словно бурный порыв ветра всколыхнул это море голов, и народная масса ринулась вперед на приступ ратуши.

Все двери и входы в здание, предварительно забаррикадированные, храбро оборонялись городской стражей, но что могла она поделать против этой лавины, которая стихийно стремилась вперед, сокрушая всякое препятствие?

Брода дрался в первых рядах. Горячо и стремительно, как юноша, работал он топором и, под его богатырской рукой, массивная дубовая дверь разлетелась в щепы. Первым пробился он и внутрь здание, оставляя за собой кровавый след среди обезумевших защитников, а позади его на мощный призыв Жижки с криками валили ватаги нападавших.

Всякое сопротивление было сломлено, топча и уничтожая все на своем пути, народ вломился наконец в залу, где находились советники. Некоторые из них бежали, или же попрятались, но семеро были схвачены бешеной массой и выброшены из окна.

Среди тех, кому не удалось бежать, находились и оба Лейнхардта: Гинц, прислонясь спиной к окну, защищался отчаянно, отца же затолкали бегущие и он свалился на пол, а по своей чрезмерной тучности не мог подняться.

Ворвавшийся в зал Брода споткнулся об эту тушу и выругался, но потом перешагнул через нее, крикнув следовавшим за ним людям:

— А, ну, проткните-ка, братцы, эту немецкую бочку, да выпустите из его утробы кровь да пот чешские, на которых он раздобрел.

Горожанин, здоровенный бочар, с хохотом воткнул копье в живот Лейнхардта и тот завыл от боли, извиваясь в предсмертных судорогах.

Брода же в это время бросился на Гинца и между ними завязался отчаянный бой, ловкий и искусный в ратном деле, Брода отрубил противнику руку, вместе с мечем, а затем, схватив ослабевшего Гинца за шиворот и пояс, швырнул его в окно.

— Нате вам, — крикнул он вниз, — Это он пустил камнем в причастие.

Площадь представляла в это время страшное зрелище. Сброшенные сверху встречены были целым лесом копий и дротиков.

Но, не довольствуясь этой казнью, народ кидал на землю окровавленные, обезображенные тела и безжалостно приканчивал все, что еще дышало.

На Гинца же толпа особенно накинулась, и его изуродованный труп обратился скоро в окровавленный кусок мяса.

Анна с Маргой с трепетом следили с разыгрывавшейся перед ними картиной бунта.

Увидав выкидывание советников из окон, Марга упала на колени, плача и молясь. Анна не шевельнулась, она не сводила сверкавшего взора с происходившей внизу сцены, и нервное вздрагивание тонких ноздрей одно указывало на переживаемое ею волнение. Кровавая расправа, казалось, вовсе ее не пугала, а напротив, возбуждала в ней какой-то дикий восторг.

Из домов и улиц бежали вооруженные люди, набат шел по всем церквам города и его звон уныло вторил реву бушевавшего людского моря, настроение которого было настолько грозно, что Ян Лазан, прибывший было с тремястами всадников, чтобы разогнать бунтовщиков, счел за лучшее отступить.

Сильные удары во входную дверь привлекли внимание Анны: она высунулась из окна и увидала стоявшую у входа кучку людей, среди которых успела разглядеть лишь Вока и Броду, поддерживавших залитого кровью человека.

— К нам привели раненого, — крикнула она, бросаясь по лестнице вниз.

Но Марга ее опередила, мысль, что это мог быть Милота, придала ей крылья.

Раненым оказался Матиас, и его уложили на скамью в комнате нижнего этажа.

— Принеси воды, Анна, — распорядился Жижка, помогавший, вместе с Кусом, Воку и Броде переносить старика.

У него нашли две глубокие раны, одну в боку, другую в голове.

Осмотрев рану, Жижка покачал головою.

— Старик готов, собака-немец нанес смертельный удар. Нам бы следовало выждать и выручать его потом когда спокойствие восстановится окончательно.

Приведенный в чувство холодной водой, Матиас скоро открыл глаза и помутневший взор его вспыхнул радостно, когда он узнал окружавших.

— Я умираю, — слабо прошептал он, — но умираю счастливый! Мой добрый пан и ты, Брода, вы не забыли старика, освободили и не покинули в последнюю минуту… Скоро я свижусь с милой пани графиней, ее отцом и скажу им, что Чехия подымается на отмщение за них проклятым попам…

В этот миг Матиас заметил Жижку, прищурился и стал вдруг пристально в него всматриваться. С ним творилось что-то странное, он вдруг приподнялся с неожиданной силой и сел, широко раскрытые глаза устремлены были на что-то невидимое для присутствовавших.

— Берись за меч, Ян из Троцнова… Бог вдохновит тебя, пошлет удачу и сделает непобедимым бойцом за святую правду, ради которой умерли Гус и Иероним. Поставь чашу на твоем знамени, и ты никогда не будешь знать поражение, а как бич Божий пронесешься над вашими врагами…. Слава, успех нашему делу!..

Голос его вдруг стих, это напряжение словно порвало последнюю связь с жизнью. Матиас упал навзничь, а тело вытянулось, поднятая рука безжизненно опустилась.

Под глубоким впечатлением случившегося, присутствовавшие некоторое время молчали.

Жижка первый пришел в себя.

— Да сбудется слово Матиаса! Не ради меня, — я не честолюбив и не жажду личной славы, — а ради нашей милой родины, которой я желаю счастья и свободы, — прочувствованно сказал он, крестясь. — Но, чтобы сегодняшние событие не пропали даром, мы не должны оставаться, сложа руки! Предоставим женщинам заботы о славном старике, а сами вернемся в ратушу. Надо дать правильное течение народному движению и принять оборонительные меры, которые удержали бы за нами обладание городом. Раз мы укрепимся, король и сам увидит, что ему остается делать.

— Я отвезу ему весть о том, что у нас произошло, — сказал Вок.

Помолившись молча у тела, все они вышли из дома.

Замок Венцельштейн, — новая королевская резиденция, — был незадолго перед тем выстроен Вацлавом у селение Кунратица.

С той поры, как Жижка привел к королю вооруженных пражан, тот уже не чувствовал себя в безопасности в столице и летом 1419 г. проживал в новом замке.

Сидя у окна, окруженный несколькими приближенными, король слушал чтение охотничьей книги, но слушал невнимательно. Глаза его рассеянно и с недовольным выражением блуждали вокруг, он, то раскрывал их во всю ширину и тупо смотрел перед собой, то щурился и странно ежил приподнятые, взъерошенные брови, рука его нервно перебирала золоченую рукоять висевшего у пояса стилета.

Вацлаву теперь было под шестьдесят.

Беспорядочная жизнь и злоупотребление вином наложили свое клеймо на его некогда красивый и привлекательный облик. Лицо обрюзгло, и цвет его стал багрово-лиловым, нижняя губа отвисла, а старчески воспаленные и тусклые, с желтоватыми белками, глаза наливались кровью при малейшем волнении, злая насмешливость сквозила в каждой его черте.

Да и характер короля изменился не менее его внешности, его добродушие, — иногда, правда, лукавое, — чувство правды, веселость, невоздержанность в речи и любовь к нескромным рассказам — сменились мрачной подозрительностью, которая при его вспыльчивости, часто переходила в безумный гнев.

Недоверчивость его не исключала никого, даже его кроткой, набожной супруги, которую он грубо укорял в ереси и в действии заодно с его врагами. Королева София безропотно терпела выходки мужа, страдая молча, и лишь молитва давала ей силы нести до конца горькую долю.

Утром произошла одна из таких тяжелых сцен, тем более обидная для королевы, что при ней присутствовало несколько придворных.

Глубоко оскорбленная София удалилась в свои покои и, подавив навёртывавшиеся на глаза слезы, старалась развлечь себя вышиваньем покрова на алтарь в капеллу замка.

При ней находилась молодая фрейлина, племянница пана Вартенберга, видя, что государыня расстроена, она не решалась нарушить молчание, и разглядывала то, что происходило на дворе замка.

— Ваше величество, — вдруг вскричала она, — граф Вальдшейн въехал во двор. Должно быть, пан Вок страшно спешил, — он весь в пыли, да и лошадь покрыта пеной.

Королева подняла голову, пристально взглянула на молодую девушку и грустная улыбка мелькнула на ее губах.

— Я вижу, милая Мария, что прибытие графа тебя очень взволновало. Может быть, он потому и торопился, что хотел поскорее увидать кого-то, кто ему нравится и привлекает его в Венцельштейн.

Фрейлина вспыхнула и отрицательно покачала головой.

— О нет! Графа Вока ничто здесь не занимает, — он все еще не забыл своей покойной жены! А теперь у него такой мрачный и озабоченный вид, что он наверно прибыл с каким-нибудь важным известием.

Королева побледнела.

— Боже милостивый! Уж не случилось ли чего в Праге? — вполголоса пробормотала она. — Это опять расстроило бы короля, а он не здоров и врач запретил ему всякое волнение.

После минутного раздумья, София встала и, подхватив шлейф своего длинного бархатного платья, поспешно направилась в покои мужа, Мария, как тень, последовала за ней.

Не входя в комнату, где сидел король, королева остановилась за опущенной портьерой. Чтение прервал паж, вошедший с докладом, что граф Вальдштейн просит допустить его немедленно к государю.

— Пусть войдет, — приказал Вацлав, — Хотя он уж теперь не прежний Вок, а все-таки развеселит нас чем-нибудь и разгонит эту смертельную скуку.

Через некоторое время вошел молодой Вальдштейн, но при виде его запыленного платья и мрачного, озабоченного вида, король нахмурился.

— У тебя что-то невеселый вид, приятель, и, кажется, вместо того, чтобы развлечь, ты меня только разозлишь! Ну что бы там ни было, выкладывай скорее дурные вести, по твоему виду я заключаю, что ты очень спешил доставить их мне.

— Истинная правда, государь, то, что я должен сообщить вашему величеству, очень печально…

— Ха, ха, ха! — резко захохотал Вацлав. — Уж не выбрали ли пражане на мое место, королем Чехии, Николая Гуса?

Его ввалившиеся глаза вспыхнули гневом.

— Вашему величеству угодно шутить! Мысль о подобном избрании могла зародиться лишь в голове какого-нибудь не в меру усердного доносчика, не я, во всяком случае, взялся бы доставить эту весть вам, — слегка хмурясь, ответил Вок.

— Прекрасно! Я подавлен доказательствами верности всех окружающих. А так как покуда я еще — король, то и приказываю тебе сказать, чем порадовали меня мои верные пражане, — зло проворчал Вацлав.

Почтительно, но ничего не пропуская и не смягчая, описал Вок страшное происшествие 30-го июля и, по мере его рассказа, лицо короля становилось лилово-багровым, присутствовавшие придворные застыли от удивления и ужаса.

Но едва граф рассказал о выбрасывании в окно и избиении городских советников, как ярость короля вдруг прорвалась наружу, он задрожал, как в лихорадке, и глаза его налились кровью.

— А негодяи, крамольники, — дико зарычал он, сжимая кулаки. — Они посмели меня ослушаться и убить мною назначенных советников? Ну, на этот раз проклятые бунтовщики дорого заплатят за свою дерзость! Я им покажу себя и навсегда отобью охоту пренебрегать моими приказаниями! Я знаю подлых зачинщиков всех этих убийств и смут: Якубек, Ян из Иесениц, Николай Гус, Ян из Желива и другие паршивые собаки! Терпение мое, наконец, лопнуло! Я уничтожу это гнездо еретиков, всех их перевешаю… колесую… на кол посажу…

Он задыхался и не мог дальше продолжать.

При последних словах короля, Вок вспыхнул, и ярость Вацлава вдруг целиком обрушилась на него.

— Ты ведь тоже из этой шайки, вместе с отцом, вы оба душой и телом стояли на стороне негодного богохульника Гуса, из-за которого на Чехию посыпались всякие беды! Для него, да еще для этого болтуна Иеронима, вы всегда жертвовали моими интересами и моим покоем!

Вок выпрямился и мрачно взглянул на короля.

— Государь! Я — чех и готов кровью защищать священную память славнейших сынов моей родины! Позор и несчастье Чехии вызвало отнюдь не возвышенно чистое учение Гуса и не привязанность его последователей к истинам евангельским! Иноземцы, да распутное духовенство, которому мешают предаваться порокам и которое теперь мстит, внося раздор в страну и натравляя брата на брата, — вот кто истинные злодеи! Впрочем, все, что случилось, можно было предвидеть заранее и ваше величество сами зажгли факел мятежа, навязав народу в правители врагов его веры, которые неизбежно вызвали взрыв всеобщего негодования…

Кончить ему не удалось, так как Вацлав, слушавший его сперва, как истукан, вдруг с воплем бросился на него.

— Изменник! Мятежник! Ты еще смеешь в лицо оскорблять меня, — задыхаясь от бешенства, прохрипел король.

Он схватил графа, не ожидавшего нападения, за горло и повалил на пол.

Растерявшиеся присутствовавшие ахнули, бледная королева выскочила из своей засады, крича, в испуге:

— Разнимите их!

Придворные кинулись к Вацлаву, который в эту минуту, выхватив стилет, готовился заколоть полузадушенного и потерявшего сознание Вока.

Король отбивался от державших его рук и дико рычал, но вдруг лицо его побагровело, перекосилось судорогой и, пораженный апоплексическим ударом, он свалился, как труп.

Вацлава бережно подняли и унесли, а пока призванные к его постели врачи хлопотали вокруг него, королева прошла в комнату, куда перенесли молодого графа и где он пришел в себя.

Вок стоял у окна, бледный, как смерть, и, по-видимому собирался уезжать, так как надел плащ, шляпу и натягивал перчатки, — отстраняя от себя кубок вина, который ему предлагал один из приближенных панов.

Увидав королеву, он обнажил голову и отвесил почтительный поклон.

— Оставьте нас, — приказала София придворному.

Как только тот вышел за дверь, она подошла к графу и протянула руку со словами:

— Вы уезжаете, граф? Достаточно ли вы оправились, чтобы ехать верхом?

Вок опустился на одно колено и поцеловал ее руку.

— Благодарю, ваше величество, за выраженное мне милостивое внимание, но я чувствую себя хорошо и хотел бы, с вашего позволения, вернуться в Прагу.

— Как я ни сожалею о вашем отъезде, а удерживать вас не буду. Я хотела вам сказать, что глубоко скорблю о случившемся, но король не владел собой. Последнее время он все болен и потому раздражителен, сегодняшнее волнение может ему стоить жизни… — она остановилась и отерла набежавшую слезу.

София баварская была любима чехами, ее постоянное за них заступничество, расположение к Гусу и национальному делу создало ей такую прочную популярность, что, видя ее слезы, гнев Вока наполовину растаял.

— Боже упаси, чтобы ваши предчувствия оправдались, — поспешил он успокоить ее. — Король, надеюсь, поправится, а я никогда не забываю, что он подписал знаменательный указ 18-го января 1409 г., и потому не хочу таить против него злобы за нанесенное мне сегодня оскорбление. Но, как верноподданный вашего величества, считаю своим долгом предупредить, что совершившиеся в Праге событие требуют от короля величайшей осторожности, если он не хочет, чтобы они разрослись в страшную бурю!

— Увы! Я очень боюсь резких мер со стороны Вацлава, но сама теперь ничего не могу сделать, потому что, при своей болезненной подозрительности, он не доверяет даже мне.

— Переговорите с советниками его величества, может быть, король их послушает.

— Попробую действовать в этом смысле! Но скажите, граф, чем же кончились беспорядки в городе? Безумная вспышка Вацлава помешала вам кончить рассказ.

— Это не просто беспорядки, ваше величество: это почти восстание! Власть, дарованная католикам, и вызывающий образ действий, который довел их до поругания крови Христовой, возмутили народ и отныне он твердо решил с оружием в руках защищать свои вольности и веру. Когда я выезжал из города, ратуша была занята стражей из восставшего населения, было избрано четверо военачальников, и они образовали временное правительство, а все жители, под угрозой смерти или изгнания, были призваны к оружию. Вы понимаете, что главари движения не отважились бы на подобные меры, если бы не нашли поддержки в других городах, а равно и в крестьянстве всего королевства!

Королева побледнела.

— Я понимаю опасность положение и воспользуюсь вашим советом! Прощайте же, граф, и помните: что бы ни случилось, — вы всегда найдете во мне дружескую поддержку.

Удрученная королева, с поникшей головой, пошла в покои мужа, а Вок сел на лошадь и пустился по дороге в Прагу.

Он не поднял головы и потому не видал у окна комнаты Софии бледного, взволнованного личика молодой фрейлины, провожавшей его грустным, затуманенным слезами взглядом.

Благодаря своевременной помощи, Вацлав был приведен в чувство и, кроме легкого паралича левой стороны, он, по-видимому, оправился.

Но зато его душевное состояние было ужасно.

Он не доверял уже никому из окружающих и в каждом видел предателя или бунтовщика, приступы мрачной тоски и отчаяние сменялись вспышками буйного гнева и лихорадочной тревоги.

Теперь король полагался лишь на своего брата и послал гонца звать его на помощь, забывая, что у него не было злейшего врага, как Сигизмунд.

В это время королевский совет, по мысли королевы, вел переговоры с пражанами, и те согласились подчиниться и просить прощения, но под условием, что им оставят городских советников, избранных народом. Просьбу уважили, Вацлав утвердил новые выборы, и бургомистром оказался мясник Петр Кус, что было оскорблением для короля, не любившего его.

Утром, в четверг 17-го августа, Анна из Троцнова сидела у себя одна за шитьем детского платьица и бормотала про себя покаянный псалом.

Громкий стук открывшейся двери прервал ее, и она с неудовольствием обернулась. Увидав подругу, которая спешила к ней бледная и расстроенная, Анна беспокойно спросила:

— Случилось что-нибудь?

— Да, и очень важное: король скончался, — ответила Марга, падая в кресло.

Анна набожно перекрестилась.

— Милосердный Господь да упокоит его душу и да простит ему многие прегрешения. Когда же он умер и кто тебе это сказал?

— Пан Вок. Он сидит внизу у Милоты и рассказывал про смерть Вацлава во всех подробностях. Ты знаешь, несколько дней тому назад королева вызывала его в Кунратиц, так как король вдруг вернул ему свое расположение и настоятельно потребовал его к себе. Там, в замке, граф узнал, что после вынужденного утверждения Петра Куса, что привело короля в ярость, здоровье его шло все хуже и хуже. Его стала мучить частая рвота и боль в левой руке, но все же, 15-го утром, он почувствовал облегчение и королева воспользовалась этим, чтобы дать ему причастие. Пан Вок прибыл как раз перед этой церемонией, и больной король сказал ему несколько милостивых слов, затем он набожно исповедовался, но причащаться уже не мог, так как рвота вдруг усилилась, а вчера утром с ним случился второй удар. Граф присутствовал при самой его кончине и до сих пор еще расстроен от ужаса последних минут короля, Вацлав дико кричал и выл, и вопли его слышны были за несколько комнат, так с рычаньем он и дух испустил. Пан Вок тотчас же отправился предупредить своего отца, а теперь заехал известить нас. Но, кажется, печальное известие разнеслось по городу, и вызывает страшное волнение, потому что на улицах граф встречал много народа, да и на площади собралась толпа. Пойди, посмотри.

Когда Анна с Маргой вошли в комнату, откуда, две недели перед тем, они смотрели, как выкидывали из ратуши членов городского совета, то нашли там графа и Милоту, стоявших у открытого окна.

— Сегодня не обойдется без столкновений, — говорил в эту минуту граф.

Да и действительно, вид большой площади не сулил ничего хорошего. По разным направлениям сновали и бежали вооруженные горожане, а остальной народ, в том числе много женщин и детей, собирался в кучки, неистово крича и размахивая руками. Толпа волновалась, в воздухе грозно потрясались кулаки, и говор тысяч голосов обращался в страшный, глухой рев.

Разные оборванцы, которых в обычное время и не видно, вынырнули теперь из народной массы, как буревестники перед непогодой, и держали речи. Имя Вацлава и жестокие угрозы католическому духовенству долетали до ушей слушателей дома Милоты.

— Надо пойти посмотреть, что там творится, и потолковать с Янком и бургомистром, — сказал Вальдштейн, берясь за шляпу. — Ты идешь, Милота?

— Разумеется! Я возьму только меч и плащ. Смотри-ка, граф, толпа разбегается во все стороны!

— Если вы идете к Янку, то возьмите и меня с собой, мне необходимо повидать больную тетку.

— Что вы выдумали, Анна? Можно ли вам бегать по городу в такое тревожное время? Старуха не умрет, если вы и потом ее навестите.

— Кто же может поручиться за завтрашнее спокойствие? А оставлять тетку сегодня одну я не могу, потому что она страшно пугается всяких беспорядков в городе. Мне же бояться нечего, особенно под вашей охраной! Улицы, вы видите, кишат женщинами, среди наших я достаточно известна, и меня нетронут, ну, а католики… — в ее голосе послышалось презрение, им, вероятно, будет сегодня не до меня!

Не обращая внимание на просьбы и убеждения Марги Анна сбегала за платьем и пошла за Воком и Милотой, который на ее просьбу только улыбнулся и пожал плечами, известно было, что Анна упряма не меньше своего брата Яна.

Перед ратушей, между тем, снова собралась толпа.

Пробираясь сквозь народ, Анна со спутниками слышала нелестные рассказы про смерть короля и речи, исполненные ненависти к папистам.

В одной из ближайших улиц, как раз перед церковью, принадлежавшей католическому духовенству, скопление народа преградило им путь. Снаружи и внутри храма стоял оглушительный гам: слышались крики и визг, неистовая ругань и хохот, удары топора и треск взламываемых дверей.

— Что тут такое происходит? — осведомился Вок у одного из горожан.

— А это в отместку ‘магометанам’ за оскорбление. Они выбросили церковную утварь, бывшую у наших в употреблении, будто бы она опоганена, а мы теперь разбиваем и портим все у них. К счастью, король — первый потатчик дрянным попам да немцам — теперь черту душу отдал, и нам ответа бояться нечего, — мрачно ответил он.

На паперти, в эту минуту, разбивали статую святого, а из разбитого окна летели обломки уничтоженного органа.

Вок со своими спутниками, понурив головы, продолжали свой путь. Но такая же печальная картина разрушения ожидала их всюду, где на встречу им попадалась церковь или монастырь.

В ярости, народные массы накидывались на ненавистные им церковные сооружения католиков, разрушая алтари и богослужебные предметы с варварством, дотоле неизвестным пражанам.

Страшный народный гнев и жажда мести прорвались, наконец, и, как ураган, уничтожали все на своем пути.

В одном месте давка была такова, что Анну совсем оттерли от спутников и толпа увлекла ее в противоположном направлении, что нисколько однако не смутило молодую девушку. Со времени сходбищ на горе Таборе, сестра Жижки была слишком известна и любима гуситами и, несмотря на смятение, народ, где мог, расступался перед высокой фигурой Анны, облеченной неизменно в траур, и давал ей проход. Католики же, напуганные в этот день понятно, прятались, и открыто нападать не смели ни на кого.

Пробираясь шаг за шагом к дому брата, Анна очутилась у церкви св. Стефана, настоятель которой был особенно нелюбим пражанами за свою возмутительную нетерпимость.

Разгром церкви, по-видимому, уже окончился, так как народ с радостными кликами валил изнутри и смехом, удалым посвистом, гарканьем, да прибаутками ободрял тех, которые тащили священническое облачение и раздирали в клочья дорогую вышитую парчу.

Один из горожан заметил Анну, остановившуюся у паперти.

— Смотри, как мы вымещаем ‘магометанам’ за попрание евангельской истины и за святого костницкого мученика, — крикнул он, — думаешь ты, видит он нас с неба и одобряет?

Анна отрицательно покачала головой.

— Я думаю, что его ангельская душа неспособна к мести. Сам он никогда не проповедовал иного, как любовь и прощение, и, конечно, не похвалит за бесчинства в святом месте. Если уж вы хотите восстановлять справедливость и царство добродетели, мало ли какие у нас есть гнезда разврата, которые только позорят наш город и должны быть уничтожены.

Окружающие на минуту смолкли, а потом тот же горожанин крикнул:

— Ну! Насчет того, будто Ян Гус нас порицает, все это — глупости, болтовня баб, ни черта не смыслящих в важных делах. В Библии же сказано: ‘око за око, зуб за зуб‘, так мы и поступаем по писанию. А вот что ты сказала о погибельных местах, где негодные попы пьянствуют и развратничают, к стыду истинных христиан, так это дело отличное и мы сейчас им займемся. Эй, братцы! За мной в сатанинские берлоги! Уж и ощиплем же мы там райских пташек!

Толпа сочувственно загудела в ответ и отхлынула к новой цели.

Анна прижалась к воротам соседнего дома, чтобы не быть смятой, а затем, воспользовавшись минутой, когда улица опустела, беспрепятственно отправилась на квартиру брата.

На улицах же царил беспорядок, и к ограблению храмов прибавился теперь разгром веселых домов, на которые народ накинулся с такой яростью, что разрушил до основания все их, как в Старом, так и в Новом городе.

Когда наступила ночь, буйство, большею частью, стихло, но расходившиеся страсти не могли сразу успокоиться.

Кто-то указал еще на картезианский монастырь, на Смихове, как на вражеское, немецкое гнездо, которое было необходимо разрушить, — и слово это пало на благодатную почву.

Было около десяти часов вечера, когда несметная масса оцепила аббатство. Ворота мигом были разбиты и нападающие хлынули внутрь.

Братия скрылась в трапезную, где народ издевался над ее мужеством и потешался тем, что стращал монахов, замахиваясь на них и грозя оружием, гикая или осыпая их насмешками. Но, несмотря на возбуждение толпы, ни убитых, ни даже раненых не было и гуситы удовольствовались уничтожением книг, запасов, утвари и монашеского скарба и разгромом погреба, где они разбивали бочки и жбаны и разливали по земле драгоценную влагу. [Palacky. ‘Urkundliche BeitrДge zur Geschichte des Hussitenkrieges’, I. (Письмо к настоятелю картезианского монастыря в Нюренберге).]

Этой сдержанностью обязаны были, отчасти, Броде, который, хотя и принимал горячее участие в событии дня и даже распоряжался нападением на картезианцев, но которому претило убивать беззащитных.

Вся ненависть и гнев старого вояки с товарищами обрушились на самый монастырь: когда монахов вытащили из трапезной и, под надежным конвоем, выпроводили в город, тогда только здание подожгли.

И массивные, чудные строения разом запылали со всех концов, как огромный костер, разбрасывая по ветру снопы искр и заливая небо кровавым заревом.

А пока огнем и разрушением заключался этот пролог гуситских войн, — страшной расплаты чехов за вековые угнетения, — тело Вацлава, поспешно набальзамированное, скрытно было перевезено из Венцельштейна в Вышеград. При той смуте, которая волновала город, пышные королевские похороны, конечно, не могли состояться, и вот в Збраславском монастыре схоронили потихоньку того самого короля, колыбель которого окружало столько надежд, славы и величия и который, после 56-летнего царствования, умер несчастным и покинутым.

Негодующая Чехия готовилась восстать под предводительством своего гениального, непобедимого вождя Жижки и удивить впервые мир величайшим зрелищем вооруженного народа, ополчившегося за веру и свободу…

Этой войне, одной из ужаснейших, которые когда-либо заливали кровью землю, суждено было принять имя кроткого, смиренного костницкого мученика, и, с одного конца его родины до другого, церкви и монастыри запылали в искупление его костра…

Эпилог

Спустилась роскошная июльская ночь, теплая и благоуханная. На темной лазури неба мерцали лучистые звезды, и луна заливала землю своим мягким, дремотным светом.

Широкой лентой, вся усыпанная серебристыми блестками змеилась река, а по обоим ее берегам раскинулся большой город, со стройными громадами церквей, колоколен и башен, поражающий причудливостью своей архитектуры. Среди красивых современных зданий выглядывают древние сооружение с почерневшими от времени стенами, — величавые, облеченные тайной и преданиями свидетели былого, памятники славного или кровавого прошлого, исполненные, словом, того мистического очарования, которое только протекшие века способны налагать на хрупкие творения людские.

Город этот — чешская Прага, красавица, Золотая-Прага. Она выросла и развилась за столетие, минувшие с тех пор, как в ней жили и боролись за родину и веру Гус и Иероним, но душа ее не изменилась. Как и в дни былые, здесь бьется сердце, здесь работает мозг, здесь кипит гений старой чешской земли. Но в эту дивную, летнюю ночь в ней творится нечто необычайное.

На окружающих высотах горят огни, несмотря на поздний час, в городе гудит жизнь и даже в воздухе, чистом и прозрачном, невидимо для человеческого глаза, происходит что-то таинственное.

Над землей плавно летит странное существо с неясными, туманными очертаниями. Живой представляется одна голова с большими, строгими, глубокими и бесстрастными глазами, голова старца — по морщинам и горькому разочарованию, которое выражает рот, с тонкими, плотно сжатыми губами, голова молодого человека — по веющей от нее энергии, могучей жизненности и сознанию своей мощи. Серебристые, белые волосы на голове и бороде теряются в складках одеяние, которое, как дымка, окутывает его, тянется далеко позади громадной пеленой, опоясывает горизонт и уходит в бесконечность.

Медленно плывя по воздуху, видение достигло берега реки и остановилось. Перед ним была часть полуобвалившейся стены, — едва заметный остаток некогда высившегося здесь сооружения.

На развалинах сидела прекрасная и величественная женщина, с темными волосами и большими глазами, сиявшими умом и могучей волей.

На ней была белоснежная одежда, золотой обруч придерживал на голове прозрачное, обволакивавшее ее покрывало.

— Привет тебе, о Время! — сказала она, поднимая глаза на старца, — Давно уж я не видела твоего лица, а чувствовала только, как ты проносишься мимо.

— Я снова нахожу тебя на твоем посту, бедная Любуша! — ответил тот. — Когда ж, наконец, уйдешь ты на покой?

— Как уйти на покой, когда мой дорогой народ еще страдает и борется, а лютый, исконный враг, более дерзкий и жадный, чем когда-либо, замышляет его уничтожить и раздирает его тело своими когтями.

— А ты все плачешь и отчаиваешься?

Голова Любуши горделиво выпрямилась.

— О нет, напротив! Я молюсь и надеюсь, потому что народ мой мудр и силен, терпелив и настойчив и не забывает своей былой славы.

Она подняла свою прозрачную руку и указала на огни, пылавшие на холмах.

— Видишь эти костры? Их зажгли чехи, верные памяти Яна Гуса и Иеронима, в честь их ужасной смерти. Сегодня, 6 июля, годовщина постыдного приговора над великим констанцским мучеником, любовь и почитание миллионов сердец влекут сюда доблестные души Гуса и его друга. Смотри! Видишь эти снопы вылетающих из костров искр, которые ветер разносит во все стороны. Это — оживший пепел обоих бойцов-героев! Пропитанные их мыслью, искры летят и падают живой росой на сердца народа и зажигают в нем неугасимую любовь к родине и мужество, делающее его непобедимым.

Издали донесся глухой шум, который все рос и превращался в смутный гул идущей толпы, затем замелькали торопливые, бесчисленные тени.

Приближалось несомненно войско. Тяжелым, мерным шагом подходило оно все ближе и ближе, и теперь ясно слышалось бряцание оружие, лязг цепей, скрип колес и лошадиное ржание. Во главе был старик высокого роста со знаменем, на котором лучезарно сияла золотая чаша.

За ним шли воины, вооруженные копьями и рогатинами, цепами и палицами, топорами, мечами и самострелами, большинство было в крестьянской сермяге, но суровые лица дышали такой уверенностью в могуществе своей несокрушимой силы, таким презрением к смерти и горячей верой в свое святое дело, что всякое препятствие должно было пасть перед ними.

Как стихийная сила, которой уж ничто не остановит, медленно, но неудержимо стремилась людская лавина, а следом за ней громыхали тяжелые, окованные железом и снабженные цепями повозки, — грозные, подвижные укрепления гуситских полчищ.

— Что ж эти воины, что выходят из складок моей мантии, где покоится прошлое всех народов, — спросило Время.

— Неустрашимые бойцы Жижки, которых он вел от победы к победе и которые заставляли дрожать заклятых врагов своих, — с гордостью ответила Любуша. — В эту священную ночь оживает старая чешская земля, пропитанная кровью и усеянная костями этих богатырей, павших за отчизну и чашу. Слышишь? Они поют свою боевую песнь.

Завет не забывайте:

Вождям своим внимайте,

Друг друга выручайте,

Своих дружин держись!

— Куда ж они идут?

— На гору Бланик, около Табора. Там спит Жижка со своими военачальниками, ожидая, пока глас народа не позовет его на решительный бой за судьбы его родины. Они идут будить его: ‘Пришла пора! Вставай, Жижка! Гуситство не сказало еще своего последнего слова!’…

Любуша умолкла, провожая глазами уходившие воинственные тени и вслушиваясь.

Издали доносились слова:

Оружье в руки берите,

‘Бог нам владыка!’ — кричите.

Бейте врага, не щадите,

Уничтожайте все! [*]

[*] — Песня Жижки: ‘Kdo jste Воi bojovnici’.

Затем образ ее стал бледнеть и, наконец, растаял в воздухе, как легкий туман, развеянный ветром…

—————————————————————-

Впервые: Светочи Чехии : Ист. роман из эпохи пробуждения чеш. нац. самосознания / В.И. Крыжановская (Рочестер) — Санкт-Петербург: типо-лит. В.В. Комарова, 1904.

Вера Ивановна Крыжановская—Рочестер

Светочи Чехии

Часть I

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Часть II

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Часть III

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Эпилог

Читайте также: