С. Каронин
(Николай Елпидифорович Петропавловский)
Светлый праздник
(Из детских воспоминаний)
ПРИМЕЧАНИЯ
НИКОЛАЙ ЕЛПИДИФОРОВИЧ ПЕТРОПАВЛОВСКИЙ (С. КАРОНИН)
(1853-1892)
Светлый праздник
Светлый праздник, Каронин-Петропавловский Николай Елпидифорович, Год: 1887
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Составитель, автор вступительной статьи и комментариев Ю. В. Лебедев
Крестьянские судьбы: Рассказы русских писателей 60—70-х годов XIX века/ Вступ. статья и коммент. Ю. В. Лебедева.— М.: Современник, 1986. (Сельская б-ка Нечерноземья).
В одном из темных углов России, вероятно, в скором времени выплывет ‘дело о сопротивлении законным распоряжениям властей’. Как и всегда в таких случаях, все дело с начала до конца основано на недомыслии, на недомолвках и полнейшей темноте лиц, запутавшихся в процесс. Дело вышло, конечно, из-за земли… Странно, что у нас беспрерывно, в продолжении сотен лет, идет страдальческая борьба из-за земли, то есть из-за такой вещи, которой во многих местах девать некуда и которая так валяется никем не занятая и пустая на сотни верст… Как бы то ни было, но в названном темном углу дело произошло из-за нескольких ничтожных клочков сенокоса. Во время раздела клочки эти помещены были в план владельца, но владелец забыл о них, крестьяне двадцать лет пользовались ими, но не знали, что ‘по планту’ они не принадлежат им. Такова завязка. Никаких недоразумений между владельцем и крестьянами не происходило. Но вот старый владелец продает свое имение в руки живоглота1, живоглот берет ‘плант’ и в одно мгновение соображает, что ‘энти клинья’ мужикам не принадлежат. И с этой поры начинается дело. Новый владелец допекает крестьян постановлениями мирового судьи, мирового съезда и т. д., а крестьяне обороняются вилами, косами и другими земледельческими орудиями, в полной уверенности, что стоят на почве закона. Оканчивается нелепая возня тем, что обороняющихся предают суду. Трудно здесь даже и винить кого-нибудь. Виновато больше невежество, разлитое грязным морем по лицу русской земли и отравляющее самые светлые минуты нашей жизни. Предлагаемый рассказ из детских воспоминаний относится к давно минувшему, но тогдашние события и теперь воскресают ежегодно перед нашими глазами, воскресают в тех же самых формах, при той же самой обстановке, на той же почве темноты и невежества… и, может быть, наш рассказ многое напомнит тем судьям, которые в скором времени будут разбирать дело вышеупомянутого глухого угла.
Началась весна 61-го года. Нагреваемый нежными лучами мартовского солнца, воздух был теплый. Снега таяли. Поля обнажались. Небольшая речка, пересыхавшая летом, теперь вздулась, готовая разломать сковавший ее лед. По улицам деревни стояла уже грязь.
До глухой деревни ‘воля’ дошла только в конце марта. Ее привез исправник из города и местный благочинный. Когда разнеслась весть об их приезде, мужики моментально собрались около церкви, собрались все поголовно, до малых ребят включительно. Церковные двери отворили, и толпа тотчас же заняла весь храм. Взрослые поместились во внутренности его, бабы с ребятами стояли на паперти, а все подростки заняли ограду и цеплялись за оконные решетки и подоконники, чтобы наблюдать за происходящим в церкви.
Во время чтения ‘Манифеста’ стояла мертвая тишина: старики удерживали душивший их кашель, матери успокаивали грудных ребят.
После того мужики двинулись к барской усадьбе, где их ожидал исправник. Впереди бежали сплошной массой взрослые мужики, за ними спешили бабы с грудными ребятами, а по бокам подростки. Никто не обращал внимания на лужи и зажоры. Толпа бежала прямой дорогой, и начиная от самой церкви вплоть до барского крыльца прошла широкая полоса сплошной и превращенной в кашу грязи, на поверхности же вспененных луж долго еще стояли пузыри,— это мужики шли.
И когда они пришли к усадьбе, то были вымазаны с ног до головы брызгами грязи, так что седой исправник был сначала смущен при виде этой толпы, всклокоченной и устремившей на него сотни глаз. Однако, оправившись от смущения, он принялся объяснять смысл воли. Но бедный старик только путался в словах. Он умел только браниться при объяснениях ‘с этим народом’. Бывало, собрав мужиков, скажет: ‘Эй вы, канальи! так и так вас!’ — и знает, что его поняли. А тут пришлось объясняться длинными словами и разговаривать без всяких вспомогательных восклицаний. Мучил, мучил он себя и круто кончил, спросив, поняли ль его.
Мужики молчали. Они как будто оцепенели. Превратившись в слух, они неподвижно стояли на месте. Взрослые не обмолвились между собой ни одним словом, старики кашляли, старухи вздыхали, а грудные ребята плакали,— вот все звуки, какие услышал старый исправник. Укорив их в бесчувствии, он обратился к ним с последними словами:
— Теперь вот у вас воля, ну и благодарите бога, н-но чтобы у меня чинно! Боже упаси вас, если вы разведете там какие бунты! Если же с барином затеете смуту, так вам таких!.. Одним словом, ведите себя смирно, а не то…
Старик хотел прибавить еще кое-что, но удержался, положительно не зная, как теперь говорить ‘с этим народом’. Скоро он отпустил всех по домам. Мужики послушно разошлись, так же молчаливо, в таком же оцепенении, как они слушали объяснения исправника.
Весть была настолько неожиданна и велика, что обыкновенное, пошлое слово никто не хотел произнести, а подходящих к великой минуте слов еще ни у кого не находилось. Требовалось некоторое время, чтобы мужики что-нибудь поняли и заговорили…
Но уже на другой день на рассвете многие очувствовались.
В сердце проникла великая радость, как будто солнце заглянуло в мрачный погреб, куда до сегодня ни один луч не заглядывал. Еще хорошенько не рассвело, как уже вся деревня поднялась на ноги. Трубы задымили, ворота раскрылись, и люди высыпали на улицу, но нигде не слышно было шумных голосов. Встречаясь, мужики смотрели друг другу в глаза, улыбались и разговаривали о погоде.
— Вот какое бог послал тепло!..
— Тепло!
— Должно, на святую вёдро будет…
— Да, конешно, ежели вёдро, то уж холодов не будет…
Говорили это, а сами чувствовали совсем другое, что-то необыкновенно радостное.
Только мало-помалу стали на деревне заговаривать о будущем. Но при этом никто не знал, что такое воля, какие есть у человека права, что ему нужно и что дано волей. Прошедшая крепостная жизнь не могла научить их свободе, а времени для раздумывания мужикам не было дано. Ходили между ними разные слухи раньше, но они плохо им верили. Господ призывали обдумывать волю, а мужиков нет. Господа заранее знали, что требовать, а мужики не знали. Господа вперед решили, как воспользоваться волей, а мужики не решили. Для них воля явилась неожиданно, без их участия, помимо их мыслей, и с ней у них не соединялось никакого смысла, кроме какого-то смутного счастия.
Наконец они стали разговаривать, причем оказалось, что, во-первых, у них не было никакого представления о новой жизни, а во-вторых, разговоры их вышли такими, что лучше бы уж молчали они! Это было в конце святой.
Возле одного дома случайно сошлось много народу, незаметно возник вопрос, какая теперь будет жизнь. Никто ничего не знал и не понимал. Позвали солдата Ершова, который раньше пускал слухи о воле, когда о ней еще никто не думал, и который считался человеком ‘с башкой’, тем более что он был под Севастополем. Призвали его и стали расспрашивать.
— Ну, как?.. в каком роде? — спрашивали его.
— Да как вам сказать, братцы… Одно слово — воля! — отвечал он.
— Воля-то воля, да в каком она смысле?
— В смысле-то в каком? Конешно, в вольном. Например, что хочешь, то и делай. Ежели захочешь ехать куда — ступай, а не захочешь — сиди…2 Девку замуж вздумаешь выдать — выдавай. Одно слово — все,
— Девку-то можно же выдавать?..
— Да как же! Чудаки вы, право! Конешно, все можно, ни к кому ты не касаешься больше.
— Ну, а барин куда же?
— Этого я сказать не могу — куда, но, должно быть, жалованье ему будут выдавать.
— А мы теперь куда же отойдем?
— К себе. Чудаки, право!..
От этого ответа все засмеялись.
— Кто же нас будет наблюдать? Какое начальство теперь будет над нами? — продолжали спрашивать мужики.
— Да мало ли какое! Всякое. Без начальства не останемся.
Все опять засмеялись. Но Ершов был смущен и сконфужен, потому что относительно этого предмета он и сам ничего не понимал. Его ответами, впрочем, мужики вполне удовлетворились.
— Теперь скажи нам, как насчет того, чтоб пороть! Будут?..
— Пороть — я не знаю. А так, ежели подумать хорошенько, то без этого дело не обойдется, потому что никак нельзя.
— Без порки-то?
— Видите ли, оно как надо понимать: ежели который, скажем, мужик забалуется — так что же с ним делать? Ведь поучить беспременно следует?
— Известно, следует, ежели который… ну, а всех прочих-то?
— Тех драть не станут. Для этого и будет начальство приставлено, которое и станет рассуждать, кому сколько. Вот в чем штука-то вся!
Мужики остались довольны словами Ершова.
— Еще скажи ты нам, служба, вот об каком деле. Ежели я, примерно сказать, что заработаю, так ведь это уж мое кровное?
— Конешно, твое! Чудаки вы, право!..
Как ни были смутны понятия мужиков о свершившемся в их жизни перевороте, но самое это слово ‘воля’ действовало одухотворяющим образом на их темную мысль, спавшую в продолжение сотен лет. Мало-помалу они стали оживать и вести веселые, хотя и неумные, разговоры. Началась весна, деревья расцвели, поля зазеленели, природа воскресла.
Первые весенние работы исполнены были в деревне быстро и весело, люди как будто играли во время работы. Случилось так, что с барской усадьбы не могло прийти никакой неприятности. Старого барина не было вовсе в это время в России — он где-то за границей жил, молодой барин был в Питере, да он и не вмешивался еще в отцовские дела. В усадьбе жил один управляющий из вольноотпущенных, его мужики ненавидели, но и он скоро уехал, вернее бежал. Несколько мужиков, под веселую руку, предупредили его, чтобы он лучше уходил подобру-поздорову, ежели не хочет получить какой-нибудь неприятности, и управитель не заставил себя долго ждать. Начальство также в это время почему-то не показывалось3.
Оставшись одни хозяевами, мужики принялись распоряжаться в имении. Прежде всего они постановили осмотреть свои обширные владения и освятить их. Они пригласили церковный причт и пошли по полям с иконами, служа во многих местах молебны. Они каждый кустик в имении знали, но надо же было вступить во владение! Теперь они рассматривали свою землю глазами хозяев, наперед распределяя полосы пашен, лугов, лесов, где какие работы должны быть.
День стоял жаркий, безоблачный. Солнце ярко горело, поля уже сплошь покрылись растительностью. Восторженные мужики шли безостановочно по полям, по долинам, возле лесов, по лугам, между болот и зарослей и всё осматривали с восхищением, как будто пришли на новую, неведомую землю. А останавливаясь, они окружали аналой, где читал и пел причт, и жарко молились, прося у бога урожая для их обширных полей, благословения на всю землю, наконец отданную им, и счастия для них самих. Избороздив все имение, везде помолившись, мужики только поздно вечером возвратились в деревню, утомленные, с лицами, покрытыми пылью, с запекшимися губами, но в радостном настроении.
Других распоряжений, задуманных уже, чудаки не успели сделать, потому что стали между ними ходить в это время темные слухи насчет земли, будто она еще нисколько не принадлежит им, да и принадлежать не будет, так что напрасно они шлялись по чужим полям… Это сначало всех рассердило. Но когда слухи снова возникли, мужики не на шутку встревожились. Земля — это все, что для них было ясного в объявленной им воле. Смутно сознавая свои человеческие права, они взамен того хорошо чувствовали то, что у них было под ногами, что они орошали потом своим, чем жили, что любили,— словом, землю. До этой минуты никому из них не приходило в голову, что земля не принадлежит им: что другое, а уж земля-то, думали они, вся целиком ихняя, кровная, с испокон веку определенная им. Без земли они и не мыслили о себе.
Однако слухи продолжали ходить.
До крайности рассерженные и встревоженные, мужики собрали бурный сход, где порешили навести справки в городе. Для этой цели они выбрали Тита, самого древнего старика во всей деревне, которого в течение его длинного века секли и лозьем и плетями, следовательно, в высшей степени опытного, на подмогу же ему дали солдата Ершова об которого также был обит, во время его службы, может быть, не один воз палок, одним словом, выбрали самых мудрых людей и послали их в ближайший город. Принесенные ими вести были хорошие.
— Ну, ребята, ничего, дело наше ладно. Точно, воля. А насчет земли спокойно. Говорят, приказано дать крестьянину отдых, чтобы он трудился, молился и благодарил.
Но едва прошло несколько времени после прихода ходоков, как появились опять дурные слухи. Из окрестных поместий, в особенности из Чекменя, дошли слухи о какой-то ссоре с барином. Все снова встревожились и послали своих ходоков.
На этот раз старик Тит и солдат Ершов принесли злые известия. Сейчас же собрался сход. Ходоков окружили. Солдат Ершов сказал:
— Ну, ребята, дело, слышь, плохо. Земля-то, говорят, ведь барская! то есть какое распоряжение с ней он сделает, барин-то, то и ладно. А нам по ‘Положению’ следует малая толика… например, вот как: курица ежели выйдет со двора, и то нечего ей будет клевать!
— Как курица? — закричали на сходе некоторые, взбешенные на солдата.
Ходоки в свою очередь тоже разозлились.
— Да вот так же! Понимай, как знаешь! — отвечал Ершов.
— Да ты не путай, а рассказывай, что и как?
— Больше и рассказывать нечего! Имение не вам принадлежит — вот больше и ничего!
— Куда же оно денется?
— Уж это не мое дело — куда! — угрюмо возражал Ершов.
— А куда же мы?
— К черту лысому, должно думать! Говорят вам, дурачье, что земля не ваша!
Это второе известие потрясло мужиков. Глубокая тишина водворилась на том месте, где они стояли. Сердце этой за минуту бурной толпы теперь как будто перестало биться.
И с крепостным правом-то они мирились потому только, что оно отдало в их руки всю землю, а тут воля вдруг отнимает у них вековое наследие. Нет, это невозможно, тут фальшь есть!..
Придя в себя, бывшие на сходе сейчас же приняли свои меры. Ребят и баб они удалили со схода, чтобы осталось в тайне все, что они решат. Когда болтливый элемент был удален, собравшиеся единогласно постановили: ‘Который читали манифест, и тот считать фальшивым, землю не отдавать, начальство будет уговаривать — не поддаваться, ежели же землю силом станут отбирать, то умирать. И стоять друг за друга крепко’. Наконец еще решили, что ‘ежели приедет начальство, чтобы выспросить о намерениях, то вполне молчать’.
Сделав эти распоряжения, мужики снова повеселели. Мужество к ним возвратилось. Их дух окреп. Созданная ими в начале фантазия теперь поддерживала их мужество. У них была глубочайшая вера в правду, пришедшую вместе с волей, и не их вина, если им вначале никто не растолковал действительного порядка вещей, созданного волей, так что им пришлось довольствоваться собственными измышлениями.
Они решили защищать свои сказочные владения.
От времени до времени они верхами объезжали поместье. Кроме того, всю землю они разбили по душам на будущий посев, разделили также леса, причем часть их вырубили и стали топить печи, а господских полесовщиков, сопротивлявшихся такому дележу и своевольству, пригрозили побить малость.
Скоро об их поступках узнали, и если начальство долго не обращало на них внимания, то потому, что в других местах, например в соседнем Чекмене, борьба грозила дойти до крайности. Наконец и в нашу деревню приехал исправник. Остановившись в барском доме, он велел собраться мужикам. Мужики собрались. Обе стороны были взволнованы, но каждая скрывала свои чувства. Положение было такое: старик исправник желал от всей души хорошенько выругать мужиков, надавать им хороших затрещин и приказать исполнить требование его, бывало, он так и делал: выругается, вышибет несколько зубов, собьет несколько мужиков с ног — и убедит в справедливости своих мнений. А теперь, сознавая необходимость какого-то другого отношения, он дрожал внутренне, ибо не знал, как с этим народом говорить. Другая сторона — мужики — также недоумевали, как быть им, они бы и сказали всю правду, а ну как начнет по мордам бить! В высшей степени взволнованные, они должны были тем не менее молчать.
Когда исправник вышел на крыльцо, то стороны с минуту наблюдали друг за другом и только после этого начали объяснение.
— Здравствуйте… как вы поживаете, господа,— начат исправник с негодованием.
— Слава богу, ваше благородие, помаленьку…
— Это хорошо! Но до меня нехорошие слухи дошли про вас…
— Мы, ваше благородие, ничего…
— Будто бы вы, господа, начали по-своему толковать волю, мечтаете там о чем-то, а?
— Мы промежду собой, ваше благородие… Потому как мы народ темный…— говорили некоторые из собравшихся мужиков.
— То-то ‘промежду собой’! А зачем вы управляющего прогнали?
— Он, ваше благородие, сам задрал хвост и убёг!..
— То-то ‘задрал хвост’! Вам дали волю, а вы на первых порах безобразие учинили!
Мужики молчали.
— А зачем вы господской землей завладели? Ведь я толковал вам, что землю вам нарежут, сколько следует?
Мужики молчали.
— А зачем вы от работы отлыниваете? Ведь толком сказано вам, что все еще должны работать на господина. Зачем же вы упрямитесь! Земля еще не ваша, условий с барином вы еще не заключили, от барина еще не отошли совсем, и я читал вам все это, а вы порете свое… Вы — сущие быки!
— Конечно, ваше благородие, люди мы, можно сказать, темные… Это верно… уж это как есть!.. правильно вы говорите! — кричали мужики, виляя.
— Я вас теперь раз навсегда спрашиваю: намерены вы бросить свои глупости? — сказал исправник, побагровев.
— Да мы, ваше благородие, ничего такого!..
— Я вас спрашиваю: намерены вы бросить свои глупости?
— Позвольте, ваше благородие, нам подумать промежду собой…
— Ну, смотрите… Кончится тем, что вам, господа, рубашки заворотят… Некогда мне теперь болтать с вами, н-но смотрите!
На этот раз мужики выдержали молчанку, но это не могло долго продолжаться. Они чувствовали, что принуждены будут раскрыть карты. От этого мужество их не ослабло. Напротив, после решимости обнаружить свои намерения на них снизошла сила отчаяния, так что, когда стало наведываться начальство, они уже прямо смотрели ему в глаза, отвечая отчаянно.
Сперва приехал становой. Растолковав им волю, раскрыв их намерения, представив все последствия, он убеждал их оставить глупости и потом спросил:
— Согласны?
А они всей кучей отвечали:
— Согласья нашего нет.
Вслед за становым приехал другой какой-то начальник, названия которого они не знали4, и также спросил:
— Соглашаетесь? И они отвечали:
— Не соглашаемся!
Тогда им объявили, что их усмирят. Они держались и после этой угрозы, и потому только держались, что в прежней своей жизни привыкли, раз начав какое-нибудь пропащее дело, стоять за него до последней глупости. Так случилось бы и теперь. Они собрали последний по этому делу сход и решили ‘стоять за правду твердо, а в случае чего — помереть’. Но их положение было таково, что они и помереть уже не могли. Они увидали свет, они уже привыкли к мысли о грядущем счастии, они уже глубоко верили в свою фантазию, и лечь после этого в гроб, отказавшись от светлого вымысла,— нет, этого они не в силах были сделать!
Они до конца, до самой смерти хотели утверждать, что имение им отдано, но уже не верили, что из этого выйдет что-нибудь.
Именно поэтому они задумали в эти дни проститься со своей землей, явившеюся им во всей красоте майского наряда. Они чувствовали, что им больше не видать ее.
В светлый день, с раннего утра, когда не высохли еще капли утренней росы, когда по лесам еще стояла прохлада, а ветерок чуть-чуть только начинал колыхать вершины деревьев, как бы желая разбудить их от ночной дремоты, мужики собрались за деревней и пошли в поле. В последний раз они желали взглянуть на свое великолепное поместье и расстаться с ним навсегда.
Сначала, пройдя выгон, они вошли в пашни. Здесь они стали с грустью рассчитывать, сколько бы земли досталось им на душу. Высчитали — много! Потом вошли в лес, где осматривали толщину деревьев, качество и количество их, причем убедились, что одних прутьев и валежника им надолго бы хватило, но и прутьев им не достанется. Простившись с лесом, они попали в луга, которые в этот год, как нарочно, были сочные, высокие, густые. Но у них не будет и сена!5 Бросив последний взгляд на это волнующееся море зелени, мужики перешли вброд реку и посмотрели на столб, служивший гранью между их поместьем и соседним владением. Здесь они отдохнули и пошли назад домой. На возвратном пути им так стало скучно, что они уже ни на что не хотели взглянуть, стараясь забыть свою невозвратную потерю. Вблизи уже деревни они начали ссориться между собой. И домой воротились злые. При этом некоторые мужики побили баб, некоторые напились водки, а некоторые просто ругались нехорошими словами до полуночи.
Через несколько дней пришло известие, что в Чекмене уже поставили ‘секуцию’. Это сильно подействовало на наших мужиков: они замолчали, прекратив всякие разговоры о воле.
Последнее их распоряжение состояло в том, что они отправили в Чекмень верхом на лошади гонца, лучше сказать — соглядатая, наказав ему в случае чего скакать во весь дух обратно. Целые сутки прошли в ожидании. Наконец позднею ночью на вторые сутки прискакал соглядатай, как сумасшедший, слез с лошади, брюхо которой раздувалось, как раздуваемые меха, и сказал тихо, едва переводя дух от волнения:
— Чекменских мужиков секут!
Когда эта весть разнеслась по деревне и быстро собрался сход, то все собравшиеся поняли, что чекменское поражение, в котором чекменцы разбиты наголову, есть и их поражение, после чего без слов разошлись по домам.
Наутро взошло солнце, ярко осветив все закоулки деревни, но улица долго стояла пустая, как будто население вымерло все, и когда сюда пришла ‘секуция’, то ей делать было нечего. Мужики наши отказались от своей светлой фантазии. Но еще темнее стало на их душе.
Родился в бедной семье сельского священника деревни Воскресенская Бузулукского уезда Самарской губернии. Не завершив гимназического курса, принял участие в народническом движении. Был арестован и предан суду по процессу ‘193-х’, сослан в Сибирь. По возвращении жил в Поволжье под надзором полиции, сильно бедствовал и умер от туберкулеза.
Дебютировал рассказом ‘Безгласный’ (1879) в журнале ‘Отечественные записки’. Экономическому и духовному ‘разорению’ народа после реформы 1861 г. Каронин посвятил две книги очерков: ‘Рассказы о парашкинцах’ и ‘Рассказы о пустяках’. В повести ‘Снизу вверх’ (1886) показал процесс ‘раскрестьянивания’ и превращения вчерашнего мужика в рабочего человека. Повести ‘Мой мир’, ‘Бабочкин’, ‘Места нет’ посвящены взаимоотношению интеллигенции с народом. Иронически изображая ‘праздношатающихся’ господ, для которых ‘хождение в народ’ — дань модному увлечению, Каронин видит высшую обязанность интеллигента в просвещении мужика. В отличие от многих народников он не увлекается изображением положительных сторон общинной жизни, сосредоточивая внимание на явлениях ее распада. В разговоре с М. Горьким Каронин заявлял: ‘Мужика надо еще сделать разумным человеком, который способен понять важность своего назначения в жизни, почувствовать свою связь со всей массой подобных ему, стиснутых ежовой рукавицей государства’ (Горький М. Собр. соч.: В 30-ти т., т. 10, с. 307). Тексты произведений Каронина печатаются по изданию: Каронин С. (Петропавловский Н. Е.) Соч.: В 2-х т. М.: Худож. лит., 1958.
Впервые — Русские ведомости, 1887, No 221.
1 Имеется в виду пореформенное разорение и продажа дворянами своих имений нарождавшейся сельской буржуазии, кулачеству, выступающему у Каронина под кличкою живоглота.
2 В действительности реформа 1861 г. прикрепила крестьян к земле, лишив их права отказа от надела в течение девяти лет. Уйти в другие места, менее населенные и с лучшей землей, крестьяне не имели права вплоть до 1889 г., когда вышел закон, разрешавший крестьянам по особым правилам отыскивать через ходоков землю и переселяться.
3 Ср.: ‘Наиболее трусливые помещики в паническом страхе стекались в города, а то и бежали за границу’ (Скабичевский А. М. Литературные воспоминания. М.—Л., 1928, с. 141).
4 Очевидно, мировой посредник.
5 В процессе раздела земли лесные угодья полностью отошли во владения помещиков, а луга и пастбища дворяне тоже старались удержать за собой, чтобы закабалить крестьян отработками за право пользования лесом, сенокосными и пастбищными угодьями.