Светлый день
Светлый день
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Светлый день, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1936
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936-1939), Шаляпин: Встречи и совместная жизнь, Неопубликованное, Письма
М.: Русский путь, 2010.
Хорошо было в Москве на Пасху. Но мне и приятелям моим, охотникам, больше нравилось встретить праздник Светлого Христова Воскресения в деревне. Там природа и как-то все просто.
Едем мы по Ярославской железной дороге, ночью. Утром рано приедем на станцию. В вагоне народу мало. У нас два купе второго класса. Уютно горит фонарь. На полке стоят в картонках куличи и пасха из кондитерской Флей, сделаны на заказ.
Павел Александрович Сучков открывает чемодан и говорит мне:
— Был у Шумбруннера, купил патроны и купил разные свистульки — приманивать дичь: уток, тетеревей, трухтанов. Интересно: теперь весна, тварь разная идет на манок.
— А это вот что за дудочка, Павел?— спросил я его.
— Вот в том-то и дело, что не знаю. Он положил мне разных второпях. Сказал — попробуйте. А на что она манок — не помню.
— Ну-ка, дай мне,— попросил Василий Сергеевич, лежавший на верхней постели в купе.
Он взял дудочку, посмотрел, вставил в рот и дунул в нее. О ужас! На весь вагон раздался дикий вой…
— Это на волков, должно быть… — сказал Караулов.
Слышим, в коридоре вагона кто-то кричит: ‘Кондуктор, кондуктор!..’ Открываем дверь купе и видим — какой-то пожилой пассажир, высунув голову в дверь и грозно посматривая в нашу сторону, раздраженно и запальчиво говорит:
— Скажите, пожалуйста, что же это такое?.. Это не товарный вагон! Безобразие! Зверей возить! Я не позволю! Хороши порядки! Час ночи! Кондуктор!
Мы затворили дверь в купе. Неизвестно почему, когда воцарилось молчание, Василий Сергеевич опять дунул в дудку. Да так, что действительно получилось, что ором орет какая-то зверина непонятная…
— Оставь, довольно,— сказал Павел Сучков. — Брось свои дурацкие шутки… Из соседнего купе пришел Коля с испуганным лицом, в пенсне.
— Слышите,— сказал он нам,— какой-то крик.
— Что ты! Это Юрий храпит,— сказал Кузнецов.
А в коридоре пассажир кричит: ‘Кондуктор, позовите жандармов!.. Где кондуктор?!’ В коридоре появился кондуктор.
— Что вы смотрите?.. — кричал ему пассажир. — Это не товарный вагон — зверей возить! Возмутительно!..
Поезд подъезжал к станции. Остановился. В вагон вошли трое: два кондуктора и жандарм. Шли по коридору, открывали каждое купе, смотрели наверху и внизу, под сиденьями. Осмотрев, уходили.
— Это вот толстый господин храпит,— сказал им Коля Курин. Они, проходя, посмотрели на него и ничего не сказали.
Василий Сергеевич сидел на верхней постели и хитро посмеивался. Не успел поезд тронуться — видим: он опять берет в рот дудку. Полезли отнимать.
— Оставьте,— сказал он, не отдавая дудку,— постойте! Уж очень хорошо пассажир сердится. — И опять ахнул…
Пассажир крикнул опять: ‘Жандарм!’
И как-то сразу осекся. Охрип.
Мы уже подъезжали к станции, и Василий Сергеевич больше пассажира не дразнил. На станции, когда мы сходили с поезда, было тепло, тихо. Чуть-чуть брезжил свет утра. И мы, проходя по платформе, слышали, как среди тишины, в лесу, токовали тетерева.
Какая красота — весеннее утро! Вдали, в утренней дымке, розовеет мелколесье. Спят темные деревенские сараи.
— С приездом,— говорит нам возчик Феоктист, укладывая вещи в тарантас. С краю, у палисадника станции, еще лежат тающие снега.
На станции заспанный буфетчик — замечательный человек, приветливый,— обрадовался нам:
— Из Москвы… на праздник сюда? Вот радость! Там ведь у вас, в Москве-то, што — гулянье, наряды, чего только… музыка!.. Вчера я тоже приехал из Ярославля, купил кой-чего в буфет. Только не приступишься, дороговь такая. У меня архангельская семужка еще есть, надо ли вам?
— Давай,— говорит Василий Сергеевич.
— Надо рюмку дернуть в дорогу,— предложил Караулов.
— Что ты? В Страстную Субботу… Обалдел?— строго сказал Василий Сергеевич.
Но когда всем нам налили березовую настойку, на почке,— то и Василий Сергеевич тоже выпил, смущенно сказав: ‘Я пью только для того, чтобы узнать, хороша ли семга, стоит ли брать…’
Понятно, конечно…
Хорошие люди были в России, была какая-то настоящая правда жизни, и все было верно, как надо — почему и для чего. И не просто так, чтоб уж очень верно и умно, а хорошо…
Дорога, сказать правду, расползлась. Время такое — так и называется: бездорожье. Тарантас качается из стороны в сторону, из колеи в колею. У мелколесья — целое озеро, все залито весенней ростепелью.
— Стой!— кричит Павел Александрович. — Утки!..
Действительно, видим, стаями летят утки. Пролетев над нами, они опускались ниже и ниже и сели среди кустов, где кочкарник и заросль, мелколесье.
Охотники остановились, вынимая ружья, патроны, и пошли к кустам, к мелкому лесочку. Оказывается, глубоко.
Павел Сучков и Караулов, прыгая по кочкам, скрылись в мелкой заросли кустов. Видим, сбоку целая стая уток летит на них. Раздались выстрелы, и по кустам лег дым. Опять выстрелы, и вскоре из кустов показываются приятели. В руках у них большие дымчатые утки.
— Какие большие!..
— На шее черное кольцо…
— Нездешние… — говорят возчики.
— Морские,— подтвердил Василий Сергеевич,— наверно, рыбой пахнут.
— Что значит морские?.. — горячился Павел Александрович. — Все равно дичь.
— Эвона летят журавли… Ишь сколько!— показывает возчик Феоктист.
— Ну нет,— говорю я,— журавлей бить нельзя. Это оттуда, от меня… Они напротив моего дома живут, не стреляйте.
Журавли, освещенные утром, крикнули гортанным звуком: ‘курлы… курлы…’ — и поднялись, высоко пролетев над нами.
— Журавля бы хорошо на праздник застрелить…
— Ни к чему,— сказал Коля.
Василий Сергеевич пристально и молча посмотрел на него.
— Чего ты смотришь, думаешь, что только ты понимаешь! Я тоже, брат, естественную историю знаю.
— Черт знает что!— возмутился Василий Сергеевич. — Естественную историю знает. А?!
Сев на подводы, мы тронулись дальше. За деревьями показалась Hep ль. Разливалась по лугу у леса, и идет лед.
— Как же мы там пройдем?— спросил я у Феоктиста Андреевича.
— Да ведь вот… лед тронулся. Это вот сейчас, а то ровно было… Поднялся лед-то… Подождать надо будет.
— Эвона!— закричал возчик Батранов, спускаясь к берегу реки. — Глядите: заяц на льдинке, эва, сердяга, попал…
Заяц, сидя на куске льда, пригнулся. Караулов соскочил с тарантаса и побежал стрелять зайца.
— Не надо! Не надо!— закричали мы все.
— Это подло!— крикнул Коля Курин.
— Вы немножко осторожней выражайтесь, Николай Васильевич,— сказал, садясь в тарантас, Караулов.
Оказалось, что Коля ‘подло’ крикнул нам за то, что мы запретили застрелить зайца.
Мы поехали к самой речке. У перевоза, по ту сторону, стояли на горке сараи деревни и виднелись верхушки деревьев моего сада. А у берега трое копошились над старой лодкой. Медленно двигались ледяные глыбы, надвигаясь одна на другую, ломаясь,— на реке стоял шум и хруст льда.
— Гони лодку!— кричал возчик Феоктист. С той стороны отвечали:
— Гони-и!.. Подождешь!.. Течь… конопатить надоть…
— Вот,— кричит другой,— кады прогонит вашутинский лед, легче станет. Озорно!.. Не проехать нипочем…
Мы стоим, молчим. Мрачно двигаются льдины речные.
— Чего ж, обождать надо,— говорит Феоктист. — Ишь, чего его гонит…
— Когда же его пронесет-то?
— Да кто знает… — отвечают нерешительно возчики. — Ежели на Выселки поехать, переждать… али к леснику Сергею Лобачеву, он нам рад будет.
— Верно,— соглашаемся мы. — Едем к Лобачеву, у него хорошо.
В огромном ровном сосновом бору стоит дом лесника Лобачева. Радостно встречает нас лесник с семьей.
— Пожалуйте на праздник, разговляться…
В большой горнице стоит накрытый белой скатертью стол. На нем на тарелках красные яйца. В углу у иконостаса горит лампада, восковые свечи.
Мы раздеваемся, вынимаем наш кулич-пасху и ставим на стол. На куличе был сахарный барашек, его нет.
— Это я его дорогой съел… — сознается кротко Коля Курин. На него неодобрительно косится Юрий Сергеевич.
— Пить хотелось… — оправдывается Коля.
— Как хотите,— удивляется Юрий Сергеевич,— но Николай — совершенно неразгаданная личность…
В двенадцать часов поем все ‘Христос воскресе’. У лесника гости — учительница, сын трактирщика и угольщик Семен. Стол полон угощеньем, чего только нет: тетерева, утки с груздями, лосина, окорок, маринованные грибы, щучья свежая икра с молодым луком, лещи, караси… настойки полынная, березовая, смородиновая, мятная. Творожники, лепешки, оладьи… Пир — горой.
Павел Александрович, увидав гитару студента — сына лесничего, пел, глядя на молодую учительницу.
Я пью и в радости, и в горе,
Забыть весь свет, забыть весь мир…
Беру стакан я смело в руки,
Пью — горя нет, пью — горя нет…
Сидя на тройке полупьяный,
Я буду вспоминать о вас,
И по щеке моей румяной
Слеза скатится с пьяных глаз…
— Идите!— сказал Юрий Сергеевич, стоя в дверях. — Что в лесу делается!.. Какой оркестр!..
Мы все вышли на крыльцо. В призраке утра дышал лес, полный пения птиц.
Светлый день — Впервые: Возрождение. 1936. 12 апреля. Печатается по газетному тексту.
кондитерская Флей — см. прим. к с. 266 кн. 1 наст. изд.
трухтан — имеется в виду турухтан — кулик средней величины.
манок — здесь и далее: приспособление для приманивания зверей или птиц, имитирующее своим звучанием их голоса.