Сварогов, Шуф Владимир Александрович, Год: 1898 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 14 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Владимир ШУФ

Сварогов

Роман в стихах

С.-ПЕТЕРБУРГ

1898

Оригинал здесь — http://v-shuf.narod.ru/

ГЛАВА ПЕРВАЯ

FIVE О‘CLOCK TEA

Voulez-vous connaitre le

secret de toute socit&egrave,, de

toute association? Ce sont

des units sans valeur a la

recherche d’un zro qui leur

apporte la force d’une dizaine.

Goncourt

Tout ce qui sort de l’homme est rapide et fragile,

Mail le vers est de bronze et la prose est d’argile.

Lamartine

Five о‘clock tea у графини

Бесподобны… как не знать?

В ceвpе чай, сироп в графине,

Сливки общества, вся знать!

Бюрократы, дипломаты,

Бирюковы, князь с женой,

Посещают дом богатый, —

Моды смесь со стариной.

В пять часов подъезд графини

Осаждает ряд карет,

Генералы и княгини,

Петербургский высший свет

И с улыбкой благосклонной

Марья Львовна в дымке блонд

У себя на Миллионной

Принимает наш бомонд.

Марья Львовна Ушакова —

С виду лет под шестьдесят,

Взгляд бесцветный и суровый,

Букли две седых висят…

И в затейливой гостиной,

Походящей на музей,

С мягкой мебелью старинной,

С тьмою редкостных вещей,

Марья Львовна меж китайских

Истуканов и божков,

Золоченых птичек райских

И эбеновых слонов,

Посреди кумиров, бесов

Мумии имеет вид,

Дивной мумии Рамзесов

Из священных пирамид.

III

Граф, супруг ее, в Пекине

Умер в звании посла,

Но собачка, друг графини,

Дни его пережила.

С шелковистой шерстью белой,

Мандарина ценный дар,

Прожила она век целый, —

Бедный пес был очень стар.

Но китайская примета,

Несомненная притом,

Говорит: собачка эта

Вносит счастье в каждый дом.

И свернувшись на кушетке,

Погрузясь в счастливый сон,

Экземпляр собачки редкий

Украшал собой салон.

В этом чопорном музее

Чуть звучат порой слова,

Стены шепчут здесь слышнее,

Чем живые существа.

Смолкли тут души волненья,

Редкий смех затих давно, —

Не достойно ль сожаленья

Все, что кажется смешно?

Встретят лишь улыбкой скучной

Дамы здесь игру в слова,

Смех мужчин мелькнет беззвучный,

Где-то спрятанный в усах.

Удивляться? — но чему же?

Чувство скроют здесь скорей,

Удивленье обнаружа

Лишь поднятием бровей.

Здесь живут, как в царстве грезы,

Радость жизни далека,

Незаметно льются слезы,

Уходя в батист платка.

Нет веселья, огорченья,

Не слыхать домашних сцен,

Тонут здесь страстей движенья

Посреди ковров и стен.

И не все ль в салоне этом

Пересказано давно

Старым дедовским портретом,

Зеркалами и панно?

Золоченой прялкой тою

В уголке в тени драпри,

Отразившей с простотою

Век французской paysannerie?

В утомительной и скучной

Тишине, по временам,

Чуть лепечет однозвучный

Шелест шелка платьев дам.

Жизни хочется, задора,

Вазу хочется разбить:

Стон разбитого фарфора

Тишь пробудит, может быть.

Хочешь в дремлющем рояле

Тронуть клавиши, чтоб в них

Отзвук смеха, вздох печали

Пробудился и затих.

Хочешь топнуть в нетерпенье

Перед зеркалом ногой,

Чтобы гнева отраженье

Увидать перед собой.

VII

Смолкли скучные палаты,

Чинность строгую тая.

Марья Львовна — Пий IХ-ый,

Мнений, нравов, дел судья.

Были связи и влиянье

У графини. К ней в салон

Шли на рауты, собранья,

Как в Каноссу, на поклон.

Сплетни важные и слухи

Здесь стекались, тьма вестей, —

У влиятельной старухи

Весь high life был меж гостей:

Эполет и звезд мерцанье,

Валансьены, poudre de riz.

Аромат и лепетанье

Грациозного causerie.

VII

Вот князь Б., Тартюф российский,

Вот, чиновен и богат,

Бирюков, Пилат Понтийский,

Осторожный дипломат:

Длинный, с английским пробором

В куаферских сединах,

С миной скучной, тусклым взором,

С вялой бледностью в руках.

Вот Старцов, философ юный,

Ех-монах и ех-гусар,

Сольский, баловень фортуны,

И Картавин, Вольдемар.

Вот Ахмерский, полный страсти,

Наш сановный журналист:

В прессе к ретроградной части

Он прильнул, как банный лист.

Точно розы на куртине,

Рой красавиц, рой подруг,

Дамы около графини

Составляли полукруг.

Там старалась быть сурова

Белокурая Элен,

Там бранилась Бирюкова

Очень стильно, как гамен.

Там была фон-Брокен злая,

Баронесса Никсен там,

Бархатом ресниц играя,

Улыбалася мечтам.

Там была одна певица,

Незнакомая другим, —

Прехорошенькие лица

И на многих тонкий грим,

Женский взгляд, духи, улыбка!

Кто не знал их торжества?

Сердце билось шибко, шибко,

И кружилась голова…

Ароматом опьяненный,

Кто в пленительном кругу

Не вздыхал, на миг влюбленный

Кто у страсти был в долгу?

Бирюков—политик старый,

Флирт покинувший давно,

Заменял любовь сигарой,

Вместо дам любил вино.

Но с гримасою любезной

Занимал он милых жен —

Труд пустой и бесполезный,

Как резонно думал он.

XII

Говорили о балете,

Критикуя двух кузин,

Выступивших в высшем свете

В роли прима-балерин.

— Et, mon prince, — Элен сказала,

Du spectacle кtes vous content?

Бирюков ответил вяло:

— Russi, parfaitement!

В танцах Турской cтолько чувства,

Столько пыла, страсти там…

Столько жизни и искусства!

C’est une vraie artiste, mesdames!

Мне б однако не желалось,

Чтоб она была мне дочь!

— Ах, она так выделялась!

— Судят многие точь-в-точь!

XII

Всех была фон-Брокен строже.

— La passion, la grвce — tout за

Sont des choses jolies… но все же,

Я твержу уж полчаса —

C’est horrible! сказать меж нами,

Есть приличья, coutez! —

Бирюков пожал плечами:

— Une personne de socit!

Никсен вставила два слова,

Молвил Сольский: — Mais… enfin…

И бранилась Бирюкова:

— О, fermez done votre vilain

Crachoir! — Лишь Марья Львовна,

Хоть противник был речист,

Спор решила безусловно:

— Il faut faire tout en artiste!

XIII

Но в разгаре диалогов

Новый гость вошел в салон.

— Дмитрий Павлович Сварогов! —

Даме был представлен он.

Стройный, сдержанный в походке.

В элегантном сюртуке,

Мусульманской Смирны четки*

Он держал в одной руке.

Он, играя нитью черной,

Разбирая четок ряд,

Опускал на них задорный

И смеющийся свой взгляд.

Поклонясь гостям, графине,

После двух любезных фраз,

Он присел к огню в камине,

Где под пеплом уголь гас.

_______________

*) Обычай, заимствованный европейцами на

Востоке. Многие атташе посольств в Турции носят на руке смирнские четки.

XIV

— Турская танцует мило,

N’est-ce pas? — Элен, склонясь,

У Сварогова спросила.

— Больше нравится мне князь! —

Он ответил, — Вот искусство!

К Турской пассией томим,

В pas de deux явил он чувство…

Дипломат и тонкий мим!

С мимикой и пируэтом, —

В дипломата! — c’est tout, —

Он пойдет, клянусь вам в этом,

Перед всеми на версту…

Да, поздравлю вас с успехом:

Сольский взят, как слышно, в плен?

— Taisez yous, mchant! — со смехом

Погрозилася Элен.

Хоть Сварогов был в гостиных

Всюду принят, и давно,

Но в геральдиках старинных

О Свароговых темно.

Не молясь родным пенатам,

Кров Сварогов бросил свой.

Не был он аристократом,

Все ж имел род столбовой.

Родословный список длинный

И дворянских предков ряд

К временам Екатерины

Восходили, говорят.

Но фамильные преданья,

Украшая древний род,

Для потомства в назиданье

Сберегли лишь анекдот.

XVI

Не лишен был интереса

В хронике семейной дед:

Весельчак, бретер, повеса,

Одержавший тьму побед.

Сей красавец дерзкий много

Дамских взял сердец в полон,

Но за то, по воле Бога,

Дни печально кончил он.

На балу он раз с отвагой

Поднял чуть не до небес

Кринолин у дамы шпагой,

Опершися на эфес.

Честь прабабушки прелестной,

Непорочная досель,

Мести требовала честной:

Дед был вызван на дуэль.

XVII

Но расправясь дерзко с дамой,

Грозный дед кольнул врага

В сердце шпагой той же самой….

Власть в те дни была строга.

Кринолин и сердце вместе

Омрачили Деда рок:

Он в глуши своих поместий

Умер тих и одинок.

И семейные скрижали,

Потонувшие средь мглы.

Деду славы не стяжали,

Благодарности, хвалы…

С ним имел Сварогов сходство,

Деда вылитый портрет,

Но имел он благородство,

И весьма чтил этикет.

ХVIII

У камина с чашкой чая,

С сигаретою в руке

Стал он, смутно различая

Разговоры вдалеке.

Баронесса Никсен, скромно

Опустив лазурный взгляд,

Там выслушивала томно

От влюбленных пыл тирад.

Но, усвоив жанр туманный,

Вводит новый флирт Амур.

Где пикантные романы

В древнем стиле Помпадур?

Современные маркизы

Позабыли страстный жар.

Писем нежной Элоизы

Не читает Абеляр.

XIX

Ах, любовь теперь — Нирвана,

Лотос, девственный цветок,

Полный мистики, тумана,

Погрузившийся в поток,

Лунный свет, благоуханье

Светлых душ, бесплотных губ,

Беспредметное вздыханье!

Смысл любви реальной груб.

Идеальны только взоры,

Звездных чувств воздушный бред,

Фантастические вздоры,

Где действительности нет.

Целомудренно и чисто

Там, как греза наяву,

Поклонение буддиста

Неземному божеству!

Флирта модного весталкой

Никсен стала. О любви

Ей бесплодно, с миной жалкой,

Пел Картавин vis-a-vis.

И Сварогов, дымом вея,

Говорил, понизив тон:

— Современная Психея,

Современный Купидон! —

— Да, ответил Сольский злобно. —

Ты гусара Штерна знал?

— Как же! — От любви подобной

В Абиссинию сбежал!

Кстати, нынче будет ужин

В кабинете у Кюба.

Ведь с ‘Картинкою’ ты дружен?

Будешь? — Такова судьба!

XXI

— Да-с, honoris causa дали.

А писал он с кондачка! —

Через залу долетали

Фразы к ним издалека.

Оглянувшийся Сварогов

У портьеры увидал

Честь, красу археологов,

Профессуры идеал:

По плечу юнца похлопав, —

Это был графини внук, —

Шел профессор Остолопов,

Муж совета и наук.

Тучный, с миною спесивой,

Над челом блестя ‘луной’,

Шел он под руку с красивой,

Элегантною женой.

XXII

Рядом с этой милой Пери

Был смешон ее супруг,

И едва вошел он в двери,

Злой эффект явился вдруг:

Над челом два ‘бра’ блестящих,

Хоть чела фронтон был строг,

Вид имели настоящих

Золотых, ветвистых рог.

‘Бра’ гостиной украшали,

Как рога, ученый лоб…

Совпадение едва ли

Быть курьезнее могло б.

Но Сварогов, видя это,

Стал серьезен, углублен:

— Очень скверная примета! —

Сольскому заметил он.

XXIII

Сольский хмурился лукаво:

— Археолог, а жена

Далеко не древность, право,

И прелестно сложена. —

— В ней античность есть: Венера!..

— Очень модный туалет

Из зеленого могера!

— ‘Арлекин’… зеленый цвет

Иногда идет брюнетке…

— А жабо из кружев? — К ней

Даже Сольский, критик едкий,

Относился вслух нежней.

Может быть, лишь рост немножко

Нины Дмитревны был мал.

Но глаза, улыбка, ножка

Выли выше всех похвал.

XXIV

Был профессор ординарный,

Даже слишком, Нины муж,

Либеральный и бездарный,

Усыпительный к тому ж.

Был известен рядом лекций

В городке он Соляном,

Членом был ученых секций

И писал за томом том:

Компиляций ряд скучнейших

Старый, но ученый вздор,

И источников древнейших

Утомительный разбор.

Но, причислен к ‘нашим силам’,

Сделал он карьеры путь,

Слыл в кружках полонофилом

И будировал чуть-чуть.

XXV

Марья Львовна, патронесса

Многих обществ, друг наук,

(В них не смысля ни бельмеса),

Привлекала в высший круг

Археологов ученых.

Great attraction вечеров,

Светской скукой удрученных.

Хоть профессор был суров.

Но, платком чело обвеяв.

Он с графиней говорил

Про Рамзесов, Птоломеев,

Урны, надписи могил.

Нина Дмитревна к тому же

Выезжала часто в свет

И с собой тащила мужа,

Запирая кабинет.

XXVI

К Остолопову, — в гостиной

Он всегда казался зол, —

С ироническою миной

Тут Сварогов подошел.

— Петр Ильич! — сказал Сварогов,

Вашу я прочел статью.

Интересный ряд итогов…

Реализм, не утаю,

Реализм литературный

Все ж вот кажется иным….

— Он-с почил, достоин урны

И окончен Львом Толстым!

Отвечал профессор, — мненье

Журналиста иногда-с

Любопытно, без сомненья…

Чем порадуете нас? —

ХХVII

— Реализм велик, не скроем,

Но, прости его Толстой,

Все ж с народным он героем

Схож своею простотой.

Вот изъезженной дорогой,

Вкруг лишь вереск, да дубняк,

Едет с Сивкою убогой

Наш Иванушка-дурак.

Три столба у перепутья,

Тут сошлися три пути….

‘Уж проеду как-нибудь я!

Но куда и как идти?

Вправо — сгинешь с головою,

Влево — конь падет как раз,

А дорогою прямою

Не езжали по сей час!’

XXVIII

Стал Иванушка уныло

И затылок чешет свой:

‘Знать, нечистая тут сила!

Либо водит лесовой!’

— Аллегория! Двояко

Понимайте: так и вкось….

Мы куда ж пойдем, однако?

— Да по-русски, на авось!

И Сварогов встал с улыбкой.

Заглушая разговор,

У рояля голос гибкий

Чудно пел ‘dammi ancor!’.

Неизвестная певица,

Но в гостиной, мнилось, к ней

Всех богов китайских лица

Обернулись, став нежней.

XXIX

Истуканы Сиву, Брамы

С безобразной головой…

Это идолы, но дамы

Разговор вели живой.

И когда при криках ‘браво!’

Голос спел ‘Vorrei morir’,

Князь одобрил величаво,

Дам умолк болтливый клир.

— Beautiful voice! — вслух сказала

Баронесса, сделав вид,

И графиня прошептала

Томно: — Delightful, indeed!

— Резонанс здесь плох! — к певице

Сел Сварогов, — что за ‘do!‘ —

Я училась за границей.

— У Маркези? — У Виардо! —

XXX

Все кругом: графиня, гости

Спеть просили что-нибудь, —

‘Сон’ Кюи, романсы Тости…

И Сварогову шепнуть

Нина Дмитревна успела:

— Нынче… у тебя… к восьми!

И затем она всецело

Увлеклась высоким ‘mi‘.

‘Что за женщина! — Сварогов

Думал, глядя чрез альбом: —

Муж — смешней единорогов,

Украшенье надо лбом….

Но таинственна природа,

И, супругу не верна,

Верность больше полугода

Мне хранит его жена!’

XXXI

Между тем в гостиной дамы,

Милый хор прелестных жен,

Разговор вели упрямый

Про какой-то котильон.

— Что за бал! — А туалеты?

Дамы с крылышками все,

Все, как бабочки, одеты.

Крылья были, как в росе:

Бисер, блестки, вроде пыли,

Усики на голове.

В котильоне этом были

Хороши фигуры две…

Кавалеры пестрой сеткой

Бабочек ловили в плен! —

— Положительно бал редкий! —

Восхищалася Элен.

XXXII

— Будь, mesdames, я символистом, —

Встал Сварогов, — то давно

Я на фоне золотистом

Написал бы вам панно.

Что-нибудь в подобном стиле.

Ваш воздушный котильон:

Тут бы с бабочками были

Мотыльки, — лазурный сон!

В роди Зичи: тени, грезы,

Мимолетные мечты…

Бабочки, фиалки, розы

Самой райской красоты!

— Ну, а подпись под картиной?

— Эпиграмма!. Так ли, князь? —

И Сварогов из гостиной

Вышел, дамам поклонясь.

XXXIII

С ним и я прощусь покуда.

Кончив первую главу,

Я несу, содеяв худо,

Вам повинную главу.

Каюсь, грешный, перед вами:

Страстью к рифмам обуян,

Замышляю я стихами

Написать большой роман.

Мы теперь привыкли к прозе,

Рифм не любим мы читать,

Разве в самой малой дозе,

А не песен двадцать пять.

Эти стопы и цезуры

Надоели, скучен стих, —

И среди литературы

Голос муз печально стих.

XXXIV

Помню, в Греции далекой

Древний видел я Парнас.

Величавый, одинокий

Он в лучах вечерних гас.

Был он в девственной одежде

Белоснежной чистоты.

Но не видно муз, как прежде, —

Скрылись музы и мечты!

Миф исчез воздушной сказкой,

На Парнасе рифм не ткут, —

Знаменитый сыр Парнасский

Нынче делается тут.

Так и мы забыли грезу,

Изменился вкус у нас,

И готовит сыр и прозу

Поэтически Парнас.

ГЛАВА ВТОРАЯ

НИНА

Sic in amore Venus simulacris ludit amantis.

Lucretius Carus ‘De rerum natura’.

Un artiste, un heros ne dйpend pas

essentiellement de, son milieu, de

sa race, de son pays.

Hennequin.

Точно старые педанты,

Привиденья скуки злой,

Или злые тени Данте,

Обрисованные мглой, —

Ряд деревьев поседелых

В окна чопорно глядит,

И, порой, ветвей их белых

Нестерпимо скучен вид.

То в стекло стучат с тревогой,

Как рукою ледяной,

То покачивают строгой,

Многодумной сединой…

Но вниманья очень мало

Уделял Сварогов им:

Пламя весело пылало,

И вился в камине дым.

Жил тогда на Итальянской

У себя в квартире он.

Рядом с саблей мусульманской,

В синем бархате ножён,

Там оружие Востока

Красовалось на ковре:

Ятаган в стихах пророка,

Сталь Дамаска в серебре.

Инструмент, звучавший странно,

Был повешен над тахтой…

Янтари, чубук кальяна,

Ткань с узорной пестротой —

Уносили мысль и взгляды

Вдаль от северной страны,

В светлый край Шехеразады,

В царство солнца и весны.

III

‘Тысяча одною ночью’

Порожденный снов игрой,

Появлялся там воочью

Дух уродливый порой.

В красной феске, странный, черный,

Он бродил из зала в зал,

И, на зов явясь проворно,

За портьерой исчезал.

Скаля зубы, скорчив мину

И явив усердья пыл,

Верно, точно Аладдину,

Он Сварогову служил:

Приносил в кальян душистый

Красный уголь, брил и мёл, —

Дух усердный, хоть нечистый,

Камердинер и посол.

Был Свароговым из Крыма

В Петербург он привезен.

С господином нелюдимо

Жил в пустой квартире он.

Весельчак, татарин родом,

Балагур и зубоскал,

Он, хоть был в руке уродом,

Страшной силой обладал.

С ним делил Сварогов скуку,

Звал шутя своим ‘рабом’, —

Барину целуя руку,

Он руки касался лбом.

Чуть смеркался день туманный,

Петь любил он, в угол сев,

И Сварогову гортанный,

Грустный нравился напев.

Пуговку звонка потрогав,

Бросив свой цилиндр на стол,

— Эй, Мамут! — позвал Сварогов

И чрез зал к себе прошел.

Голос заспанный ответил:

— Чагардын-мы, эффендим?*

И в портьере, видом светел,

Дух явился перед ним.

— Черт! Опять ты спал в гостиной? —

Злой Сварогов бросил взгляд.

Дух молчал с покорной миной.

Кофе дай мне! — Шу саат!** —

Дух исчез быстрей шайтана,

И Сварогов, с кресла встав,

Отодвинул щит экрана

И открыл свой книжный шкаф.

_____________

*) ‘Звали, господин?’.

**) ‘Тотчас!’

Тут Лукреций был с Вольтером,

Был веселый Апулей.

Рядом с ‘De natura rerum’,

Злой ‘Candid‘ смеялся злtq.

Здесь творения Гальтона,

Лотце и Анри Жоли

С томиком ‘Декамерона’

Красовалися в пыли.

Том Руссо лежал с Кораном,

Шопенгауэр мрачный здесь

Был в ‘Parerga’, и в туманном

Ницше тут являлась спесь.

Мудрость вечную вопросов

Заглушал порою смех.

Цивилист, поэт, философ, —

Их ценил Сварогов всех.

VII

Взяв Мюссе и Гейне томы,

И беспутного ‘Rolla‘

Том раскрыв, давно знакомый,

Сел Сварогов у стола.

Здесь в сиянье мягком света,

Между бронзой и bibelots,

Бюст скептичного поэта

Улыбался очень зло.

Говоря о давней были,

Шли куранты под стеклом,

Два портрета женских были

Точно грезы о былом…

Пробежав две-три страницы,

Дмитрий встал, тоской гоним,—

Думы, образы и лица

Проносились перед ним.

VIII

Проносились лица, тени,

Жизнь его шумна, дика,

Мчалась в брызгах, в блеске, в пене,

Точно горная река.

Но поток, гремя по скалам,

Был прекрасней сонных рек,

Что по шлюзам и каналам

Направляюсь сонный бег.

Не стесненная гранитом,

Жизнь, не ведая русла,

Мчалась в бешенстве сердитом

Через камни без числа.

Как безумство, как свобода,

Бросив мелочный расчет,

Бил, волнуясь без исхода,

Жизни бурный водомет.

Походив по кабинету,

Тихо, словно в полусне,

Дмитрий подошел к портрету

В круглой раме на стене.

Был ребенок в этой раме

Нарисован, как живой,

С темно-синими глазами,

С белокурой головой.

Сходство с Дмитрием в нем было,

Только взгляд смотрел нежней…

Тот же лоб, но ясный, милый,

Без морщины меж бровей.

Что дано в житейской школе,

Что приносят нам года, —

В складке губ упрямство воли

Не мелькало никогда.

Но порой, когда ошибкой

Дмитрий взглянет на портрет,

Той же детскою улыбкой

Он пошлет ему привет.

И с улыбкой этой странной,

Вспомнив ряд былых потерь,

Дмитрий, грустный и туманный,

На портрет глядел теперь.

Но рабом он не был горя,

Против грусти скорбных душ

Лучшим средством, с жизнью споря,

Он считал холодный душ.

Пусть порою рок суровый

Разорвать нам сердце рад, —

В сильном теле ум здоровый

Легче сносит скорбь утрат.

Дмитрий не давал потачку

Чувствам нежным. Силой горд,

На коне любил он скачку,

И гимнастику, и спорт.

Фехтованье в моде ныне,

И в искусстве сем велик

Был маэстро Ламбертини*

Он изящный ученик.

Шпагу он хранил с девизом:

‘La o est mon beau soleil!’

Он боролся в море с бризом

И стрелял отлично в цель.

Равновесие натуры

Сохранив по мере сил,

Горе жизни, климат хмурый

Он легко переносил.

___________

*) Ламбертини — некогда известный в Москве

учитель фехтования, итальянец.

ХII

Скуку общества, день серый

Он сносил как ветеран, —

Петербургской атмосферы

Удручающий туман.

Но противясь непогодам,

Посреди житейских бурь

Он берег, южанин родом,

В сердце ясную лазурь.

Солнца смех и моря ласки,

Вздох Дианы по ночам

Жизнь дают, и блеск, и краски

Нашим чувствам и речам…

Мы богам не платим дани

И тираны могут пасть,

Но природы, старой няни,

Велика над нами власть.

ХIII

Дмитрий ум имел здоровый.

Этот трезвый ум не мог

Извратить системой новой

Ни единый педагог.

В наши дни не кончить школы

Преимущество — увы!

Не одни ведь там глаголы

Изучать привыкли вы.

Там, нередко ментор ловкий,

Взяв теории шаблон,

Предает нивелировке

Душ невинных легион.

Юный ум отделан гладко,

И питомцы школы всей —

Как докучная тетрадка

Однородных прописей.

XIV

Ах, едва мы в колыбели

Появляемся на свет,

Воспитательные цели

Нам приносят много бед!

Вслед за бойкой акушеркой

Наседает педагог

Со своею школьной маркой,

Умудрен, учен и строг.

Мы еще невидны, немы,

Предаемся дивным снам,

Но, свивальником системы

Уж головку портят нам.

Где же ангел наш хранитель,

От напастей верный страж?

Ах, хотите, не хотите ль

Всех постигнет участь та ж!

Песталоцци, Фребель важный,

Педантически урод,

Воспитатель наш присяжный

Со своей указкой ждет.

С детства этих педагогов,

Как здоровое дитя,

Избегать привык Сварогов

И боялся не шутя.

Чувство самосохраненья

Пробудилось рано в нем,

И наставников гоненья

Претерпел он день за днем.

Но учение не вечно,

И постиг он, — спора нет,

Лучший педагог, конечно,

Нам приносит больший вред.

XVI

Мы набиты школьным вздором,

Кончен курс, ряд скучных лет,

И вослед за гувернером

Ждет нас университет.

Мысль программой огранича,

Здесь профессор, старый крот,

Словно Данта Беатриче,

В рай науки нас ведет.

Но ужель без Бедекера

Не войти в священный храм,

И без гида знаний мира

Недоступна вовсе нам?

Bcе мы учимся, читая,

И Карлейль нам дал совет:

Библиотека простая —

Вот наш университет!

XVII

Изощрив свой ум и чувство,

Дмитрий, тьму осилив книг,

Диалектики искусство

С фехтованием постиг.

Он софизмом, парадоксом

В совершенстве овладел,

Как рапирой или боксом,

И в бою был очень смел.

Был бойцом он по натуре

И, сражаясь, как бретер,

Он любил журнальной бури

Полемически задор.

Он с насмешливой улыбкой

Отвечал своим врагам

Парадоксов сталью гибкой

И оружьем эпиграмм.

ХVIII

Партий чуждый по рассудку,

Свой имея идеал,

Меж друзей себя он в шутку

‘Здравомыслящим’ назвал.

— Эта партия в России, —

Он шутил, — не велика!—

Либеральные витии

И бойцы ‘за мужика’,

Радикалы, ретрограды,

Наших западников хор —

Возбуждали смех досады

Скуку в нем или задор.

Но воитель не суровый,

Чужд он был вражды пустой,

И ‘врагов’ сзывал в столовой

Он на ужин холостой.

XIX

Тут за пенистой бутылкой

Редерера и Клико

Не блистали речью пылкой,

Не судили глубоко.

Jeux de mots и эпиграммы,

И свободный разговор

Кой о чем, о ножках дамы

Составляли общий хор.

Журналисты и актеры

Из гвардейцев молодежь,

Позабыв дела и споры,

Шли на дружеский кутеж.

Обсуждали томик модный,

Политическую весть,

Бри смакуя превосходный

И ликерам сделав честь.

Просмотрев два-три журнала,

Tageblatt и Figaro,

Дмитрий сел, зевнул устало

И с досадой взял перо.

На задор журнальных бредней

Он писал в ответ пять строк.

Вдруг послышался в передней

Нервно дрогнувший звонок.

— А, она! — с улыбкой скучной

Дмитрий нехотя сказал,

Слыша смех и голос звучный,

Шелк, шуршавший через зал.

— Нина, как ты аккуратна!

— Ровно восемь, милый друг!

Ах, ужасно неприятно, —

Чуть не задержал супруг! —

XXI

И смеясь капризной мине,

Оправляя туалет

И целуя ручку Нине,

Дмитрий шел с ней в кабинет.

— Дмитрий, нынче долго, право,

Не останусь!… — Почему? —

Нина села с ним, лукаво

Заглянув в глаза ему.

Улыбаясь и краснея,

И в простом ‘marron‘ мила,

Дмитрию руками шею

Нина быстро обвила.

Ощущал он нежный локон,

Тонкий запах ‘Peau d’Espagne’…

И к себе ее привлек он,

Заплатив волненью дань.

ХХII

Здесь бы следовало в скобке

Сделать нисколько ремарк.

Дамы, я замечу робко,

Подражают Жанне д’Арк,

Заковавшейся когда-то

В панцирь, девственность храня.

Зашнурованные латы

И с планшетками броня! —

Против сей не бранной стали

Строгий медик хмурит бровь.

Дамы верить перестали

В медицину и любовь.

То ‘vertugadin’ носили,

Целомудрый кринолин,

То корсет, который в силе

Причинить Амуру сплин.

ХХIII

Но ценю я добродетель,

И на севере у нас

Я бывал ее свидетель,

Удивлялся ей не раз.

Здесь двойные в окнах рамы,

Здесь зима, холодный снег,

Неприступны, строги дамы,

Во фланель одеты, в мех.

Но не то под солнцем юга.

В зной несносно и трико,

И прекрасных роз подруга

Одевается легко.

Bcе южанки в полдень лета,

Вроде римских став матрон,

Там не только что корсета,

Но не носят… всех препон.

XXIV

Если раз под небом Ялты,

В обольстительном Крыму,

Мой читатель, побывал ты,

Верь признанью моему.

На балкон войти опасно

В полдень, в знойном сем краю:

Можно с Евою прекрасной

Там столкнуться, как в раю.

Отдохнуть южанка рада

Лишь в батистовом белье,

Под листами винограда

И совсем deshabille.

Чуть войдешь, измучен жаром,

Как южанка, вскрикнув: ‘Ах!’,

В дверь бежит за пеньюаром,

Исчезая впопыхах.

XXV

Но теперь, встряхнув седины,

Вея северной хандрой,

Ряд деревьев сквозь гардины

На окно смотрел порой.

Виден был на светлой шторе

Женский профиль, силуэт….

Сад шептал в докучном cпopе,

Будто нравственности нет,

Шло шушуканье по саду.

Мерзлый клен один с тоской

Подсмотрел, чуть скрыв досаду,

Поцелуй… еще какой!

И при виде незнакомом

Засвистев в деревьях зло,

Бросил с веток снежным комом

Ветер северный в стекло.

XXVI

— Тахта у тебя какая!

Жалко выйти на мороз! —

Нина села, поправляя

Локон спутанных волос.

— Кофе дать тебе с ликером?

— Лучше дай воды стакан! —

В зеркало заботным взором

Нина осмотрела стан,

Туалет, прическу, складки

Платья… Дмитрий ей принес

Кюрасо, густой и сладкий,

В вазе спелый абрикос,

Виноград, дюшес огромный

И душистый апельсин.

Нина ножку в позе томной

Положила на камин.