Свадебный бунт, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1886 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 253 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛІАСА.

Томъ VII.

АТАМАНЪ УСТЯ.— СВАДЕБНЫЙ БУНТЪ.

Изданіе А. А. Карцева.
МОСКВА.
Типо-Лит. Г. И. Простакова. Балчугъ, домъ Симонова монастыря.
1903.

http://az.lib.ru

СВАДЕБНЫЙ БУНТЪ
(1705 г.)
ИСТОРИЧЕСКІЙ РОМАНЪ.

Тамъ, гд пустыня соприкасается съ моремъ, степные пески съ морскими волнами,— стояли тихіе и душистые дни мая мсяца, и солнечный зной игомъ легъ на окрестность…

Пустынная, голая, почти одичалая равнина горитъ въ прямыхъ лучахъ полдневнаго солнца и, прокаленная огнемъ, вся пышетъ и будто мерцаетъ въ блесткахъ. Словно тяжелое горячее облако распласталось на земл и давитъ свинцовой пеленой всю окрестность. Все замерло, придавленное этимъ игомъ. Всякій кустъ и листокъ, малйшая травка, медленно прожигаемые солнечнымъ полымемъ, уныло недвижны, каждый камень раскаленъ насквозь…

Кой-гд только мелкая тварь, букашки и козявки еле-еле движутся, тихо переползаютъ камушекъ или листокъ, ищутъ не корма, а тни, прохлады, спасенья отъ небеснаго полымя. Южное солнце стоитъ среди голубого купола неба безъ единаго облачка въ выси и съ блесовато-туманнымъ мерцаніемъ ближе къ земл, которое кругомъ кольцомъ облегло весь горизонтъ, окаймляя желтовато-срую пустыню. Только въ одной сторон кольцо прорвалось и небо будто сливается съ землей. Здсь за срой пустыней началась другая равнина, однообразно блая, безъ единой отмтины, ярко сіяющая и чмъ дальше съ глазъ, то шире разверзающаяся, уходя въ безконечную даль…

Эта, равнина — море, тоже будто мертво уснувшее на безвтріи, безлюдное, одичалое. Порою и часто просыпается оно, поднимается и злобно реветъ, грозно опрокидываясь на свою сосдку песчаную равнину.

Между сроватой, унылой степью безъ растительности и этой блой и блестящей равниной спящихъ водъ, будто гранью между обими, виднется что-то темное, круглое… Будто муравьиная кучка иль будто чье гнздо! Да, почти то же… Только, глянувъ ближе, надо назвать иначе,— это людское гнздо.

Это городъ съ домами и улицами, гд копошатся большіе муравьи — люди-человки.

Въ самый полдень, въ нсколькихъ верстахъ отъ этого города, тащился верхомъ на изморенной лошаденк молодой парень, лтъ 25-ти, одтый опрятно, по рубах и кафтану — простолюдинъ, по шапк — посадскій человкъ горожанинъ, а не мужикъ. За поясомъ съ насчками заткнутъ турецкій пистолетъ, а съ боку виситъ большой кинжалъ, чуть не шашка. Оружіе при немъ — не по званію воина, а лишь примта, что онъ путникъ издалека.

Всадникъ еще до разсвта выхалъ съ постоялаго двора, гд ночевалъ, и тихо, то рысью, то шагомъ, двигался по безлюдной и мертвой степи. Давно уже видлъ онъ вдали на горизонт эту голую, блую равнину, что сливается съ небосклономъ, и зная, что это — море, обрадовался. Стало быть, и до города недалеко. Но много прошло времени, съ тхъ поръ много онъ прохалъ, а водная равнина все бллась на горизонт, будто уходила отъ него, какъ заколдованная.

— дешь, дешь, а все будто на одномъ мст стоишь, ворчалъ онъ, погоняя лошаденку.— Все та же степь, та же мертвечина окрестъ тебя. Поганый край. Не будь здсь моей любушки дорогой, во вки не заглянулъ бы я въ эту землю треклятую.

Изрдка попадались всаднику встрчные изъ города. Шли пшеходы, двигались обозы, громыхали телги, скрипли арбы, то плелась съ телгой въ дуг и оглобляхъ худая сивка или гндко, то волы, наклонивъ будто злобно и упрямо свои рогатые лбы, лниво шагали съ возомъ, мрно качая на шеяхъ деревянное ярмо… То важно, съ глуповатой гордостью, выступали горбатые верблюды съ длинными изогнутыми шеями, съ отвислыми губами, съ выпуклыми и добрыми глазами, а за ними нестерпимо визжала, будто завывая на всю степь, немазанная арба. Изрдка попадались всадники, то казаки въ лохматыхъ шапкахъ, то персы въ остроконечныхъ колпакахъ изъ черной мерлушки, то калмыки или башкиры. Иногда встрчалась длинная крытая фура, тройкой и четверкой, и въ ней сидла цлая семья спутниковъ, родомъ армянъ или родомъ грековъ. По всмъ этимъ встрчнымъ трудно было бы ршить, въ какихъ предлахъ міра находишься — въ Азіи или въ Европ, въ православной земл, въ магометовой или въ иной какой…

— Ишь, сторона какая… Диковина сторона. Пестрая!— бормоталъ верховой молодецъ и прибавилъ шутливо: — конецъ свту здсь!

Вскор въ глазахъ молодого малаго зачернлось что-то вдали и стало рости и расширяться… Это и былъ городъ, въ который онъ халъ, и изъ котораго вс двигались ему навстрчу: и персы, и русскіе и татарва. За этимъ городомъ чернли, какъ громадный частоколъ, ряды мачтъ корабельныхъ и растилалось, далеко расходясь во вс края, свтлое и ровное, зеркаломъ лежащее море, на которомъ сіяли разсянные по синев блые паруса… Наконецъ, глазъ могъ уже различать слободы, прилегающія къ каменному городу, его высокую зубчатую стну, на подобіе Московскаго кремля, а за ней куполы и кресты храмовъ Божьихъ. Но около тяжелыхъ колоколенъ съ золотыми крестами тянулись и тонкіе, высокіе минареты съ серпами мечетей мусульманскихъ.

Черезъ часъ всадникъ възжалъ уже въ городъ, и на улицахъ встртила его еще пущая пестрота одеждъ и лицъ, а кругомъ раздавался говоръ на всхъ, казалось, языкахъ, какія только существуютъ на бломъ свт.

Дйствительно, направо и налво, верхомъ и пшкомъ, въ телгахъ и арбахъ, въ фурахъ и на дрогахъ, сновали и громко говорили вс языцы земные — русскіе, персы, турки, калмыки, хивинцы, греки, ногайцы, нмцы, армяне… Пестрота и разнообразіе одежды обывателей производили еще боле странное впечатлніе, чмъ ихъ говоръ. Рчь инородцевъ звучала еще для русскаго слуха боле или мене одинаково, но одежды тхъ же инородцевъ разнились между собой совершенно.

Прізжій молодецъ оглядывался и ухмылялся. Онъ былъ здсь не новый человкъ и ворочался въ знакомый край. Это была Астрахань.

Городъ явился ему все такимъ же, что и мсяца два тому назадъ… Пыльный, душный, зловонный и крикливый. Вки вчные на улицахъ этого города былъ не простой говоръ, какъ на Москв, а будто крикъ, не бесдованье, а галднье. Быть можетъ, оно казалось потому, что на одно слово русское приходилось услыхать десятокъ всякихъ басурманскихъ словъ, самыхъ диковинныхъ и разнокалиберныхъ.

— Все на томъ же мст,— шутилъ парень самъ съ собой, прозжая и оглядываясь… Все такъ же, будто по звриному, галдятъ и голосятъ всякіе азіаты.

Онъ выхалъ на большую базарную площадь, и здсь, среди пестрой толпы, стономъ стоялъ говоръ, визгъ немазанныхъ колесъ, лай безчисленныхъ бродячихъ псовъ, завыванье и блеянье всякой скотины, лошадей, воловъ, верблюдовъ, барановъ.

Наконецъ и прізжаго молодца призналъ кто-то изъ прохожихъ.

— Провъ?.. Куликовъ?.. Какими судьбами? Откуда?

— Съ Москвы!— самодовольно отозвался молодецъ.

— Зачмъ же вернулъ?.. Аль на свт тсно, что въ нашъ острогъ захотлъ!

— Небось… тряхнулъ головой прізжій, двигаясь дале.

Не усплъ онъ прохать мимо базарной площади, какъ цлая гурьба народа остановила его… Крики, вопли и сумятица посреди толпы ясно говорили, что тутъ приключилось вдругъ нчто обычное въ город — драка двухъ чужеземцевъ, а то и побоище ‘стнкой на стнку’ между двумя разными національностями — армянъ съ турками, персовъ съ хивинцами, калмыковъ съ башкирцами. Одни греки никогда ни съ кмъ не дрались. Чаще всего сражались, конечно, свои православные съ кмъ-либо изъ чужеземцевъ или инородцевъ.

На этотъ разъ прізжій молодецъ различилъ въ толп какого-то рослаго и красиваго парня въ русскомъ плать, который, злобно налзая на перса, нещадно ударялъ его, такъ что тотъ каждый разъ шлепался объ землю. Одежда его, бешметъ, шальвары, двойные рукава, висвшіе за плечами — все было въ клочьяхъ.

Всадникъ завернулъ въ переулокъ и въхалъ на постоялый дворъ.

— А, Провъ… Какъ бишь тебя… Иванычъ — что-ль? Здорово,— встртилъ гостя сдобородый мщанинъ, хозяинъ двора, признавъ тотчасъ всадника.— Зачмъ пожаловалъ?

— Соскучился по васъ!.. усмхнулся молодецъ, останавливая лошадь и слзая долой.

— Балуй! Соскучился. Вдь тебя, парень, какъ признаетъ у меня иль на улиц какой судейскій ярыжка, то мигомъ въ веревочку запрежетъ и прямо тебя на бечев въ воеводское правленіе и доставитъ, чтобъ посадить въ колодку и въ яму съ арестантами. Намъ сказывали, ты отъ плетей въ бгахъ у крымскаго хана на служб. А то сказывали, ты на греческомъ судн за море хватилъ въ Персію… А ты — вотъ онъ!

— Былъ я, почитай, въ бгахъ, но не въ Персіи, а на Москв. Меня вашъ воевода выгналъ изъ города.

— Ну, а нон?

— А нон, паки вернулъ. Покуда къ теб постоемъ, а тамъ видно будетъ — что длать.

— Такъ укрывайся, смотри, а то долго-ль до бды, налетишь и на самого воеводу… Мы-то не выдадимъ. Намъ что!..

— Я къ нему самому и пойду сейчасъ напрямикъ… усмхнулся прізжій

— Къ кому?— удивился мщанинъ.

— Къ воевод, въ кремль.

— Вотъ на!.. За прощеньемъ, съ повинной?!

— Въ чемъ мн виниться? Я не злодй.

— А какъ же сказывали, ты, Провъ Иванычъ, купца, вишь, Ананьева ограбилъ.

— Ладно. Провъ Куликовъ никого не ограбилъ… А хоть бы онъ чего и натворилъ, такъ то не моя забота. Я его знать не знаю.

— Кого?

— Прова-то Куликова твоего.

Мщанинъ удивленными глазами уперся въ лицо молодца и ротъ розинулъ.

— Себя самого, стало быть, признавать не хочешь! Ловко, парень.

— Я не Провъ Куликовъ, меня звать Степаномъ, а попрозвищу Барчуковымъ.

— Во какъ… Да. То ино дло… Понятно, понятно, Только вотъ что, милый человкъ,— усмхнулся мщанинъ: — какъ ты ни зовися теперь внов… да рожа у тебя старая осталась. Потому и полагательно, что Провомъ ли, Степаномъ ли, а сидть теб къ вечернямъ въ острог.

Прізжій разсмялся весело и пошелъ ставить лошадь въ конюшню.

II.

Воеводское правленіе помщалось въ кремл, около собора, на площади. Когда Барчуковъ приблизился къ казенному зданію, то невольно ахнулъ и замоталъ головой. Ему, очевидно, приходилось потерять тутъ немало времени, и между тмъ хотлось поскоре навести справки и имть свжія всти о своемъ сердечномъ дл.

У подъзда воеводскаго правленія стояла густая кучйа народа, а войдя на крыльцо и съ трудомъ протолкавшись въ прихожую, Барчуковъ нашелъ еще человкъ съ тридцать разнохарактерныхъ просителей, ожидавшихъ своей очереди по своему длу до начальства.

Если бы Барчуковъ явился сюда въ первый разъ въ жизни, то, конечно, подивился бы тому, что онъ здсь увидалъ. Какъ въ город, такъ и здсь, въ прихожей воеводы, собрался самый разнокалиберный народъ. Здсь были, конечно, русскіе люди — купцы, посадскіе, стрльцы, мелкіе подъячіе, но вмст съ ними и не въ меньшемъ количеств всякая татарва, калмыки, бухарцы, хивинцы, киргизцы, а вмст съ ними и азіаты, извстные подъ общимъ именемъ индйцевъ. И вдобавокъ здсь въ углу сидли на лавк молча и угрюмо три армянина, а рядомъ съ ними громко тараторили между собой два красивыхъ грека, которыхъ было немало въ город. Въ прихожей раздавалось, по крайней мр, шесть, а то и восемь разныхъ языковъ и нарчій.

Когда Барчуковъ вошелъ въ прихожую и помстился на свободномъ кра огромнаго ларя, то въ горниц шумли больше всего въ одномъ углу, гд два стрльца помстили приведеннаго ими съ базара буяна, связаннаго веревками по рукамъ. Тутъ же около нихъ сидлъ одинъ персъ въ своемъ національномъ костюм, сильно изорванномъ.

Человкъ съ десятокъ подъячихъ перешептывались между собой и съ своими просителями, за которыхъ они взялисъ ходатайствовать у воеводы. Въ просторной прихожей гулъ многихъ голосовъ не прерывался. Изрдка появлялся въ дверяхъ изъ сосдней горницы старикъ въ длиннополомъ сизомъ кафтан, съ длиннымъ перомъ за ухомъ и вскрикивалъ на галдвшую толпу, унимая ее. Голоса притихали на нсколько минутъ, но потомъ снова начинался прежній гамъ.

Въ то же время за три горницы отъ прихожей, въ чистой и свтлой комнат, сидлъ за большимъ столомъ пожилой человкъ, воевода Ржевскій, поражавшій прежде всего своей тучностью, короткой красной шеей, опухшимъ, тоже краснымъ лицомъ, съ маленькими срыми глазами. Совершенно сдые, не по лтамъ блые волосы не были подстрижены, а падали длинными прядями на плечи, завиваясь въ локоны, и воевода прической своей походилъ скоре на духовное лицо. Въ этой особ олицетворялась высшая власть всего края на сотни верстъ кругомъ — власть военная и гражданская, судейская и полицейская.

Воеводское правленіе состояло изъ нсколькихъ разныхъ отдленій съ многочисленнымъ штатомъ всякихъ дьяковъ, подъячихъ, приказныхъ и повытчиковъ, и въ ихъ распоряженіи было до сотни стрльцовъ для исполненія всякаго рода порученій.

Но главный начальникъ всего, съ неограниченной властью и отвтственный лишь передъ дальней Москвой,— былъ воевода. Ржевскій уже давно правилъ должность и былъ хорошо извстенъ во всемъ краю. Его дятельность привела къ тому, что обыватели за него Бога молили. Онъ явился посл многихъ воеводъ свирпыхъ, жестокихъ до дикости или лихоимцевъ и пьяницъ, которые терзали и разоряли Астрахань. А Ржевскій былъ человкъ справедливый, кроткій, безусловно честный, и хотя вспыльчивый, но добрый и ласковый съ ‘подлымъ’ народомъ.

У воеводы были только дв слабости, дв страсти, два занятія. Онъ любилъ до безумія птицу всякаго рода. У него были мстные красные гуси, которые ловились на Эмб, сизыя чапуры, неклейки и другія дикія птицы, а равно сотни жаворонковъ, канареекъ и соловьевъ. Помимо разведенія домашнихъ и пвчихъ птицъ, воевода обожалъ птушиные бои и владлъ десяткомъ такихъ птуховъ, которые забивали всхъ. Однажды знакомый воевод купецъ выписалъ даже птуха изъ Сызрани, бился съ воеводой объ закладъ и проигралъ. Лихой боецъ воеводы, большой птухъ, съ прозвищемъ ‘Мурза’, побдилъ, конечно, и прізжаго сызранскаго противника.

Страсть эта, хотя невинная, разумется, отражалась на управленіи Астраханскимъ краемъ. Такъ, когда зашла рчь о выписываніи изъ Сызрани птуха для боя и все время, что длилась эта хлопотливая затя путешествія, а потомъ отдыха бойца съ дороги и, наконецъ, сраженія, т. е. боле мсяца времени, воевода ни въ какія дла положительно входить не могъ отъ тревоги самолюбія. Все управленіе, судъ и расправа какъ бы замерли на протяженіи сотенъ квадратныхъ верстъ.

Другая слабость или склонность воеводы былъ сонъ. Воевода любилъ ‘отдыхать’, и ему случалось спать сподрядъ до четырнадцати и шестнадцати часовъ. Если прибавить закуски, утренникъ, полдникъ, обдъ и ужинъ, занимавшіе время, то на дла оставалось уже мало свободныхъ минутъ.

А между тмъ, дла шли какъ по маслу, и весь Астраханскій край былъ доволенъ и очень любилъ своего воеводу. При немъ совершалось мене беззаконій, воеводское правленіе мене тснило и обижало обывателей, а подъячіе мене привязывались ради лихоимства къ прізжимъ гостямъ и купцамъ, которыхъ бывало постоянно очень много въ город, со всхъ концовъ свта, какъ изъ Персіи, или Бухары, или Крыма, такъ и изъ Греціи, Англіи и Голландіи.

За нсколько лтъ управленія Ржевскій не воспользовался ни рублемъ, тогда какъ лихоимствомъ могъ бы нажить громадныя деньги. Астрахань была единственнымъ торговымъ центромъ всего юга Россіи, гд купецъ-голландецъ сталкивался на одномъ базар съ купцомъ-бухарцемъ.

Въ это утро Ржевскій былъ въ особенно добродушномъ настроеніи духа. У него случилось особенно пріятное происшествіе въ дом. Диковинный даже для Астрахани пестрый чапуръ, насдка, вывела и уже гуляла въ клти съ дюжиной такихъ же, какъ и мать, красноватыхъ чапурятъ. Два года не давалась воевод эта затя, и вс пріятели убждали его, что неслыханное дло вывести дома, какъ простую птицу, выводокъ такихъ чапурятъ.

Воевода, толстый, полусонный на видъ, разслся теперь грузно въ большомъ кресл, вытянувъ толстыя ноги и положивъ толстыя красноватыя руки на колни. Передъ нимъ стоялъ посадскій человкъ, хорошо ему знакомый астраханецъ Носовъ. Воевода давно зналъ Носова и изрдка, раза два въ годъ, бесдовалъ съ нимъ, когда у Носова было какое дло до правленія и ему приходилось являться. Но каждый разъ посл этихъ бесдъ нкоторое раздумье нападало на лниваго и сонливаго воеводу.

— Чудной человкъ,— думалъ онъ и шепталъ по уход Носова.

Воевода былъ правъ.

Посадскій Носовъ, съ прозвищемъ ‘Грохъ’, смыслъ котораго былъ никому неизвстенъ, безъ сомннія, былъ человкъ странный, или ‘чудной’, какъ говоритъ народъ.

Носовъ былъ уроженецъ астраханскаго пригорода. Когда ему было двадцать лтъ, онъ лишился отца, остался одинъ въ небольшомъ домишк и продолжалъ мастерство своего ‘тяти’, строилъ лодки, ладейки и душегубки, но относился къ этому длу холодно и равнодушно. Скоро онъ бросилъ отцово мастерство и пошелъ въ наймы къ богатому рыботорговцу Тихону Лошкареву, у котораго на рыбномъ промысл было боле полуторы тысячи рабочихъ и громадный денежный оборотъ. Всмъ было извстно, что у Лошкарева денегъ куры не клюютъ. Посл двухъ, трехъ лтъ службы у богатаго рыботорговца Носовъ исчезъ изъ Астрахани, но, вернувшись снова лтъ черезъ пять, купилъ землю, и уже въ самомъ город, въ Шипиловой слобод, выстроилъ себ большой домъ и приписался въ посадскіе люди. Вскор посл того женился онъ на дочери армянскаго купца и зажилъ мирно и богато, сталъ сразу человкомъ, всюду знаемымъ. Всего было у новаго посадскаго Носова вдоволь. Никакимъ дломъ, никакимъ мастерствомъ или торговлей онъ не занимался, а тратилъ много, очевидно, онъ владлъ капиталомъ и работать не хотлъ. Красавица жена его обожала, двое дтей съ мамушками жили какъ боярскія дти. Половину дня Носовъ читалъ книги и почти половину посвящалъ на игры съ дтьми или на заботы о нихъ. Говорили, что деньги Носова ‘отъ своихъ’ согласниковъ явились. Носовъ былъ старовръ.

Но за послднее время, съ самаго возвращенія въ Астрахань и затмъ женитьбы, Носовъ будто перемнился нравомъ. Бдъ у него никакихъ не было, и долженъ бы онъ считать себя счастливымъ человкомъ, Богомъ взысканнымъ. А между тмъ, Носовъ всегда, почти ежедневно, ходилъ сумрачный, угрюмый, темне ночи, точно будто ни всть какая бда стряслась надъ нимъ вчера или должна завтра стрястись. Будто онъ ждетъ горя какого или, того проще, есть на совсти у него страшное дло.

Довольно долгое время астраханцы такъ и думали, такъ и ршили, что когда Носовъ безвстно пропадалъ, то совершилъ какое-нибудь злодяніе, убійство, этимъ самымъ душегубствомъ разжился и явился строить себ домину въ город.

Но это мнніе недолго держалось. Всми уважаемый въ город старикъ, раскольничій протопопъ, къ которому аккуратно два раза въ годъ являлся на исповдь Носовъ, ручался всмъ и каждому, что не только у Носова нтъ на совсти ничего чернаго и худого, но давай Богъ всякому быть такимъ христіаниномъ, таковымъ гражданиномъ и семьяниномъ, да и къ тому же такимъ умницей, какъ этотъ сумрачный ‘Грохъ’.

Не зная, какъ объяснить эту вчную угрюмость человка хорошаго, порядливаго и даже радушнаго у себя со всякимъ гостемъ, готоваго всегда услужить всякому въ маломъ дл, астраханцы опредлили себ нравъ и поведеніе Носова словами ‘чуденъ человкъ’ и на этомъ успокоились, будто все объяснили.

Часто, однако, въ город говорили обыватели другъ дружк.

— Что ты насупился, какъ Носовъ, пригорюнился? Чего изъ-подлобья смотришь, будто Грохъ? Смотри-ка, темне ночи. Подумаешь — самъ Грохъ.

Даже молодая жена Носова, которую онъ любилъ и никогда ни разу пальцемъ не тронулъ, а баловалъ всячески, знала лишь отчасти источникъ мужниной тоски. Она знала, что когда Носовъ отсутствовалъ изъ Астрахани, то много странствовалъ по Россіи и долго пробылъ въ Петербург, выжидая случая повидать царскаго любимца Александра Даниловича Меншикова. Онъ достигъ своей цли, видлся съ новоиспеченнымъ вельможей и бесдовалъ съ нимъ… Зачмъ астраханецъ Грохъ ползъ къ Меншикову и о чемъ бесдовалъ,— осталось тайной Гроха. Но изъ пріемной вельможи вышелъ и вернулся въ родной городъ уже другой человкъ, угрюмый, мрачный, озлобленный…

Теперь Носову было тридцать лтъ. Онъ былъ довольно моложавъ на видъ, съ неправильными чертами лица, но всетаки казался красивымъ, благодаря смлому, острому какъ ножъ взгляду карихъ глазъ, подъ мохнатыми черными бровями. Одвался Носовъ всегда не только опрятно, но даже щегольски, былъ вчно спокоенъ и въ движеньяхъ, и въ рчи, и въ походк. Даже въ пріем говорить и бесдовать онъ былъ особенно, будто умышленно, сдержанъ, тихъ и сосредоточенъ. Собой онъ владлъ, какъ будто въ невидимые кандалы самъ себя заковалъ. Какая-либо страшная нечаянность, заставлявшая всхъ перепугаться, приводившая и умныхъ да твердыхъ въ переполохъ, на Носова будто не дйствовала. Онъ оставался спокоенъ, и ни одна черта въ лиц его не двинется, когда, случалось, смлые потеряются и зашвыряются…

Только въ одномъ случа Носовъ оживлялся, начиналъ быстре двигать руками, возвышалъ голосъ, а на блдномъ лиц выступалъ румянецъ. Бывало это только во время бесды съ властями, когда его собесдникъ будто затрогивалъ больное мсто души этого загадочнаго человка. Такъ бывало съ Носовымъ всегда при появленіи его у воеводы по какому либо длу. Каждый разъ Ржевскій заговоритъ съ Носовымъ о чемъ-нибудь, помимо домашней птицы, передастъ какой-нибудь слухъ или указъ изъ далекой столицы и захочетъ узнать, какъ умница Носовъ отнесется къ длу. Каждый разъ начинались между ними бесды. Въ споръ они перейти не могли, потому что воевода больше поучалъ будто заране сложенными рчами или сидлъ сонливо, моргая глазами и, невидимому, какъ бы даже не слушая, когда ему говорили.

III.

На этотъ разъ Носовъ тоже явился вслдствіе нужды къ воевод, изложилъ свое дло и попросилъ помощи.

Дло было простое. Носовъ собрался снова покинуть Астрахань вмст съ семьей и уже запродалъ свой домъ другому посадскому человку. Недоразумніе, происшедшее съ покупщикомъ, и привело его въ воеводское правленіе.

Ржевскій ршилъ дло скоро, общалъ вызвать покупщика и заставить его или уплатить всю условленную сумму, или отказаться отъ покупки.

— Спасибо теб, Тимоей Ивановичъ,— отвчалъ на это общаніе Носовъ такъ же тихо, скромно и глухимъ голосомъ, какъ говорилъ онъ почти всегда.

Носовъ хотлъ двинуться, кланяясь, къ дверямъ, но воевода остановилъ его.

— Ну, а ты самъ какъ поживаешь?— обратился къ нему воевода.

— Да что намъ. Слава Богу. Все то же.

— А слышалъ ты новую выдумку, что пущена въ народъ о цар-государ?

Носовъ дернулъ плечомъ, что бывало съ нимъ рдко и ясно свидтельствовало, что бесда, которая могла произойти сейчасъ съ воеводой, именно изъ тхъ, которыя затрогивали его за живое. Вопросомъ своимъ воевода какъ нарочно попалъ сразу въ больное мсто посадскаго человка.

— О цар? Что въ заморскія земли ухалъ?— Слышалъ!— отозвался Носовъ.

— Да нтъ, не то. Ухать-то онъ, можетъ, и впрямь ухалъ. Вдь у него теперь свейская война на рукахъ. На Москв сидть царю нельзя, надо самолично войсками распоряжать. Я не про то. А слыхалъ ли ты, что царь по себ намстникомъ всея Россіи Александра Даниловича Меншикова оставилъ и что будто ему приказъ отъ царя подлить матушку Россію на четыре части и поставить отъ себя уже четырехъ намстниковъ изъ иноземцевъ?

— Слыхалъ,— однозвучно произнесъ Грохъ.

— Ну, а объ раздленіи года слыхалъ! На двадцать четыре мсяца?

— Слыхалъ,— повторилъ Носовъ.

— Имена даже дурашныя этимъ мсяцамъ пущены. Дуракъ придумалъ и дуракъ дураку пересказываетъ,— слегка усмхнулся воевода.

Смяться усиленно и громко при своей тучности онъ боялся, да и не могъ. На это требовалось такое усиліе тла, на какое онъ былъ уже неспособенъ. Только губы его вытягивались, изображая улыбку, но зато будто передали свою способность улыбаться или смяться срымъ глазамъ. Если воевода не хохочетъ, то по глазамъ его видно тотчасъ, что на него смхъ напалъ, тамъ будто, внутри, сокрытый отъ глазъ, но видно великій смхъ, веселый, забористый.

— Вдь вотъ ты, Грохъ, умница. И не одинъ ты такой въ Астрахани. Можно васъ, умныхъ головъ, съ дюжину набрать. Что бы вамъ промежъ себя сговориться, вс эти пересуды, слухи и измышленія опровергать. Что хорошаго? Зря народъ болтаетъ, малоумныхъ людей смущаетъ, безпорядокъ въ государств творитъ. Что это за законъ такой особенный, астраханскій, что ни день, то новый слухъ и одинъ-то глупе другого. То изъ Крыма иль изъ Турціи глупость какая прибжитъ, то изъ Бухары. Но это еще пускай! А то вотъ изъ Москвы то и дло такія всти приходятъ, что просто плюнь да перекрестись. Я такого другого города и не знаю. Помнишь, мсяца съ три тому назадъ вс толковали, что царь самъ будетъ къ намъ и всхъ въ нмецкую вру крестить учнетъ. Вдь поврили. Вы бы вотъ, умные люди, на себя благое дло взяли — усовщевать болтуновъ.

— Зачмъ? Не наше дло, мы не правители,— сухо произнесъ Носовъ.— Что мн, когда народъ болтаетъ. Да и какъ пойду я противу слуха какого, когда я не знаю — кривду аль правду разносятъ.

— Что ты, что ты! Какую правду. Умный человкъ сейчасъ отличитъ правду отъ пустоты. Ну, вотъ теперь этотъ самый длежъ всего царства россійскаго иль длежъ года. Нешто смкалка твоя тутъ не причемъ? Нешто ты можешь поврить эдакой глупости?

— Что жъ?!— странно выговорилъ Носовъ.

— Вдь ты понимаешь, что это выдумка дурацкая, не можетъ сего быть. Слдовательно, ты прямо можешь такому слуху перечить и малоумныхъ людей на истинный путь направить.

— Нтъ, Тимоей Ивановичъ, это дло не наше, да и дло мудреное. Позволь теб правду сказать, какъ я понимаю, по чистой совсти, безъ какого умысла.

— Говори, не въ первый разъ. Я тебя слушать люблю.

— Вспомни, Тимоей Ивановичъ,— не далекое то былье,— ходилъ по Астрахани, да и по всему краю, да и по всей россійской земл, слухъ диковинный, которому никто не врилъ. И ты, воевода, смялся и не врилъ, а всхъ поврившихъ дураками обзывалъ. Слухъ былъ о томъ, что Москва будетъ стоять пустая, якобы какой другой городъ. А столицей ей не бывать, столицу царь будетъ новую строить въ чухонской земл. Въ православной-то, вишь, мало мста. Былъ ли такой слухъ?

— Былъ, удивленно произнесъ Ржевскій.

— Глупство-ль оказалось?! Другой носился въ Астрахани слухъ, что всхъ бояръ, сановитыхъ людей царь обретъ и разднетъ. И врить никто не хотлъ. А вышло что?! Не одлся онъ самъ и не одлъ всхъ своихъ приближенныхъ бояръ и князей да и столичное именитое купечество въ иноземные кафтаны? Разв не обритые вс ходятъ они тамъ теперь?

— Да вдь говорили то, Грохъ, не такъ. Сказывали, что царь разднетъ всхъ и заставитъ нагишомъ ходить, а что брить будутъ и бороду, и голову, какъ крымцы.

— Врно, Тимоей Ивановичъ. Но народъ не можетъ теб новую какую затю цареву точно пересказать такъ, какъ царь ее замыслилъ. Народъ свое добавитъ. Приведу теб примръ: когда человкъ ночью испугается чего, малой собаченки, что ли, какой, то она ему съ перепугу двухсаженной покажется. У страха глаза велики,— пословица говорится. Собирался царь у всхъ бороды сбрить и всмъ нмецкій кафтанъ надть, а народъ, встимо, сталъ говорить, что вс нагишомъ по улиц пойдутъ съ бритой головой. Такъ и теперь скажу. Ты называешь слухъ о длеж государства на четыре части дурацкимъ слухомъ. А гляди, Тимоей Ивановичъ, не окончилось бы дло это правдой какой: не на четыре, такъ на дв подлятъ.

— Полно брехать, Грохъ, враки какія. А еще умницей въ город почитаешься. Ты и двадцати четыремъ мсяцамъ этакъ повришь!

— Спорить не стану, Тимоей Ивановичъ, и длежу года на 24 мсяца тоже поврю, когда всего-то пять лтъ тому, новый годъ переставили съ осени къ крещенскимъ морозамъ. Шутка ли! А ты, вотъ, вызываешь противъ какой-нибудь народной молвы орудовать, когда эдакіе слухи диковинные, совсмъ негодные, въ конц концовъ потрафлялись правдой.

— Да не его это дло, подлаго народа, въ государскія мропріятія рыло совать!— воскликнулъ Ржевскій, оборачивая вопросъ.

— Не его, встимо, дло!— ухмыльнулся Носовъ.— Подлый народъ уши востритъ на такіе слухи и дла потому, что жить ему мудрене… Это ты и самъ, хоть и воевода, а признаешь. Наше время стало мудреное время. А здсь въ Астрахани еще мудрене стало жить, чмъ гд-либо на Руси. Вотъ что я теб скажу.

— Почему же такъ! Законы и на Москв, и въ Астрахани — т же.

— А потому, что мы больно далеко отъ царя да отъ Москвы. Мы вотъ, гляди, окружены татариномъ, кругомъ насъ только и есть что мухамедовой вры инородцы. Намъ до персидовъ или до турки рукой подать. Коли жалобу какую приносить, такъ персидъ, или крымецъ, или турка скоре своему шаху или султану жалобу подастъ и дло свое справитъ, чмъ мы, православные, свое на Москв. Мы, русскіе люди, христіане, здсь будто на чужой сторон, а не у себя. Да и много-ль насъ здсь истинныхъ христіанъ? Тьма тьмущая здсь такихъ перекрестей православныхъ, которые ходятъ для одной видимости въ храмы Божьи и крестятъ будто дтей по-нашему, а гляди тамъ у себя, въ домахъ, втайн вс чуть ли не на прежній ладъ, по своей вр мухамедовой разные обряды справляютъ. Которая насъ, россіянъ, малость есть, и та басурманится отъ татарина. Спасибо еще, что смертная казнь полагается всякому инородцу мухамедова закона за совращеніе православнаго въ его вру. А то бы, прямо теб говорю, Тимоей Ивановичъ, за полста лтъ ни одного истинно православнаго человка тутъ въ Астрахани не оставалось бы.

Носовъ замолчалъ и стоялъ. Воевода о чемъ-то раздумывалъ.

— Да, дла, дла,— вздохнулъ Ржевскій, но вздохнулъ и выговорилъ эти слова добродушно и почти безучастно, какъ бы говоря: ну, вотъ побесдовали, поболтали языкомъ, и довольно.

Воевода отпустилъ посадскаго человка, снова общавшись заняться его дломъ. Затмъ онъ позвалъ къ себ старика поддьяка, по имени Копылова, и спросилъ:

— Народу много?

— Много, Тимоей Ивановичъ, я вотъ сейчасъ разспрошу, и кто съ пустяками, разгоню. Некогда мн было, писалъ. Надо теб доложить въ вечеру дла красноярскія.

— Ну, начинай, чисти народъ… да скоре…

Поддьякъ вышелъ.

Ржевскій остался въ своемъ кресл раздумывать объ удачливомъ дн, т. е. о выводк чапурятъ красныхъ, и, внутренно улыбнувшись нсколько разъ, тотчасъ же сталъ дремать. Скоро ли вернулся Копыловъ или нтъ, Ржевскій даже не зналъ, когда открылъ глаза и увидалъ передъ собой старика поддьячаго.

— Много народу осталось, Тимоей Ивановичъ. Этимъ дйствительно нужда до тебя. Выйди.

Воевода, крехтя, съ трудомъ поднялся съ своего кресла и пошелъ тяжелой походкой тучнаго человка.

IV.

Вся разношерстная толпа въ прихожей стихла сразу при появленіи воеводы и вс поклонились въ поясъ.

Вс почтительно поглядывали на властителя отъ усатаго перса въ остроконечной шапк бараньей до круглолицаго, съ крошечными щелками вмсто глазъ, бухарца въ длинномъ халат, отъ старика грека-матроса или молодого стрльца до послдней бабы-мщанки слободской, также пришедшей по своему длу.

— Ну, выкладай!— произнесъ Ржевскій, обращаясь къ ближайшему.

Начался допросъ. Каждый разсказалъ свое дло по заране извстному приказанію говорить какъ можно короче. Къ этому Ржевскій уже пріучилъ всхъ астраханцевъ и пріучилъ довольно просто. Когда кто начиналъ разсказывать и болтать при объясненіи своего дла, воевода вмсто всякаго суда и отвта обыкновенно приказывалъ тотчасъ же гнать вонъ въ шею. И въ какой-нибудь годъ воевода такъ обучилъ обывателей своего округа, что всякій, даже глупый, умлъ вкратц изложить свою жалобу или свою нужду, а при полной неспособности на это бралъ себ въ ходатаи какого-нибудь приказнаго. А этотъ народъ уже, конечно, лихо наловчился въ нсколькихъ словахъ выяснять самую суть, чтобы тотчасъ же получить и ршеніе.

— Чмъ скоре объяснишь все, тмъ скоре и я ршу!— общался Ржевскій.

Не прошло теперь получасу, какъ передъ толстымъ воеводой, который тяжело дышалъ, стоя на растопыренныхъ ногахъ, перебывало человкъ боле дюжины, и каждый усплъ сказать свое кратко, но толково.

Дло дошло до связаннаго молодца и перса въ изорванной одежд. Оба придвинулись къ воевод, а два стрльца, арестовавшихъ буяна, стали позади ихъ.

— А?— протянулъ Ржевскій:— опять ты!.. Ахъ ты, Лучка, Лучка! Что же это, братецъ ты мой! И не надостъ это теб!— благодушно произнесъ Ржевскій, обращаясь къ связанному по рукамъ молодцу.

— Ну, говори,— прибавилъ воевода, обращаясь къ персу. Персъ заболталъ что-то языкомъ, но, очевидно, по-своему, и, размахнувъ руками, сдлалъ выразительный жестъ, говорящій, что онъ самъ объяснить своего дла не можетъ. Стрльцы, свидтели всего происшествія, должны были замнить его.

Связанный по рукамъ молодецъ разинулъ было ротъ и хотлъ объясняться.

— Молчи, щенокъ,— произнесъ также добродушно воевода.— Знаю я, какъ ты распишешь. Коротко, красно, толково, вразумительно и пречудесно. Да только все то будетъ одно вранье.

— Помилуй меня, Тимоей Ивановичъ, на сей ноншній разъ. Вотъ теб Христосъ и Божья Матерь,— началъ связанный по рукамъ.

Но воевода поднялъ и поднесъ свой толстый кулакъ прямо къ его лицу.

— Еще слово, убью,— произнесъ Ржевскій.

Но воевода произнесъ это такимъ голосомъ да и кулакъ свой приставилъ къ лицу связаннаго парня такимъ особеннымъ добродушнымъ образомъ, что и онъ самъ, и буянъ, и стрльцы, и вся публика усмхнулась. Всякому было давно я хорошо извстно, что гд же это видано и слыхано, чтобы Тимоей Ивановичъ кого нибудь не только убилъ, а пальцемъ тронулъ.

— Говори ты,— обратился воевода къ старшему стрльцу.

Стрлецъ разсказалъ тоже коротко и дльно все, т. е. отчаянное побоище на базар изъ-за самой пустой причины. Дло было такое, которое арестованный, по имени Лукьянъ Партановъ, длывалъ почти по два раза въ недлю.

Партановъ былъ настолько извстенъ всему городу своимъ буйствомъ и всякаго рода шалостями, что когда виновникъ какого-нибудь буянства не былъ розысканъ, то прямо брались за Лукьяна или, какъ звали его, за Лучку Партанова, въ убжденіи, что онъ, конечно, неизвстный затйникъ всего. Партанова брали, засаживали въ холодную, пороли розгами, иногда очень сильно. Онъ, случалось, хворалъ, но отлеживался и, снова выпущенный на волю, производилъ новое буянство. Одно было удивительно, что Лучка никогда не попадался въ воровств или убійств. Но нашумть, набуянить, своимъ буянствомъ или простой шалостью хоть даже разорить человка, или же иной разъ исколотить до смерти въ драк — на это Лучка былъ мастеръ.

Выслушавъ разсказъ о новомъ буянств Лучки, хорошо знакомомъ воевод, Ржевскій задумался и довольно долго молчалъ. Это было такъ не обычно, что виновный немножко пригорюнился. Ему стало страшно, ибо никогда такового не случалось. Бывало ршеніе всегда одно.

‘Бери, веди въ холодную’.

Или другое ршеніе:

‘Дать ему четвертку розогъ!’

Ни холодной, ни розогъ Лучка не боялся, дло было самое обыкновенное, привычкое, а теперь, очевидно, воевода что-то надумать хочетъ.

Помолчавъ нсколько мгновеній, Ржевскій поднялъ голову, еле-еле медленно развелъ руками и произнесъ:

— Ну, Лучка, что же, братецъ ты мой! Вдь я тебя изъ города выгоню.

Партановъ тотчасъ же кинулся въ ноги.

— Ни-же-ни, и не проси. Этимъ, братецъ ты мой, меня не возьмешь,— заговорилъ воевода.— Если вашего брата, всякаго, кто валяется въ ногахъ, прощать, то это всю свою жизнь въ однихъ прощеньяхъ проведешь. А ты вотъ что, Лучка,— и воевода нагнулся немного надъ стоящимъ на колняхъ молодцемъ:— ты слушай. Сегодня тебя засадятъ въ холодную, просидишь ты тамъ у меня, покуда не выпущу, долго, да кром того, велю я теб дать дв четверти розогъ. Не стоитъ его одежда персидская этой полсотни, да длать нечего. Тебя надо пробрать. Будь у тебя деньги ему заплатить, я бы сей приговоръ съ тебя снялъ.

— Есть, Тимоей Ивановичъ, есть! 65 алтынъ есть, вс отдамъ.

— Мало, братецъ ты мой!

— Ну, вотъ какъ, Тимоей Ивановичъ, будь отецъ родной. Четверку розогъ и 65 алтынъ перейду.

— Ладно,— согласился воевода:— изволь. Развязать его.

Малаго развязали, и онъ, довольно бойко поглядывая, слазилъ въ карманъ, досталъ цлую кучку мдныхъ и серебряныхъ денегъ и передалъ персу.

Персъ, повидимому, остался доволенъ, а самъ Лучка тоже былъ доволенъ, такъ какъ четвертка, пропорція въ двадцать пять розогъ, была для него вещь знакомая и простая, а полсотни заразъ нсколько смущали. По его расчету, за эти лишнія розги 65 алтынъ, доставшихся ему, вдобавокъ, даромъ, заплатить было можно. Отпуская Лучку, воевода, все-таки, прибавилъ и пригрозилъ вновь:

— Если ты еще три раза у меня въ чемъ попадешься, помни, я тебя изъ Астрахани выгоню. Живи, гд хочешь, по разнымъ приписнымъ городамъ. Надолъ ты мн.

Затмъ еще съ полчаса продолжался допросъ, и въ числ прочихъ придвинулся къ воевод и вновь прибывшій въ городъ молодецъ.

— А, здорово,— узналъ его воевода.— Съ Москвы?

— Точно такъ-съ, ваше высокорожденіе. здилъ по вашему приказанію исправлять себ письменность,— отвчалъ Барчуковъ бойко и весело.

— Исправилъ?

— Точно такъ-съ. Вотъ она.

Барчуковъ слазилъ въ карманъ и подалъ бумагу.

Воевода прочелъ вслухъ. Въ вид значилось, что предъявитель сего, московскій уроженецъ, стрлецкій сынъ Степанъ Барчуковъ, 24 лтъ, отправляется въ Астрахань.

— Ну, вотъ это дло. А то какъ же можно жить съ подложнымъ видомъ! За это, братецъ ты мой, вашего брата не то что выпороть, а и въ острогъ засаживать полагается. А захочу, такъ и казнить смертью могу. А вотъ теперь живи себ. Ну, что, какъ на Москв?

— Ничего,— выговорилъ Барчуковъ.

— Въ Кремл былъ?

— Какже-съ, былъ,— промычалъ молодой малый.

— Скажи, братецъ ты мой, Ивана Великаго поправили, аль нтъ еще?

Барчуковъ хотлъ что-то сказать, но замялся и видимо смутился.

— Не понимаешь? Я спрашиваю тебя — колокольню Ивана Великаго поправили, аль нтъ? Видлъ, былъ ты въ Кремл? Ивана Великаго видлъ?— добивался воевода вразумительно.

— Видлъ,— произнесъ Барчуковъ довольно бойко, такъ какъ дйствительно, въ бытность свою въ Москв, онъ видалъ колокольню сотни разовъ.

— Ну, вотъ я и спрашиваю — поправили, али въ томъ же еще вид? Вдь его, сказывали, еще постомъ покосило на сторону: падать, вишь, задумалъ. Ну, теперь-то какъ? Прямо таки стоитъ или все еще на боку?

Яркій румянецъ заигралъ на лиц Барчукова. Чистосердечный и прямой малый сильно смутился. Другой давно бухнулъ бы что-нибудь въ отвтъ, сообразивъ, что ‘пойди, молъ, справляйся въ Москв, какъ тамъ — на боку или нтъ’. Но Барчуковъ былъ слишкомъ прямодушенъ, чтобы соврать хоть въ пустомъ случа.

— Вотъ оказія,— подумалъ онъ и, наконецъ, чрезъ силу пробурчалъ кое-какъ шевеля языкомъ:

— Прямо, то есть какъ быть слдуетъ.

— Стало быть, поправили, поставили на мсто?— произнесъ воевода.

— Такъ точно, стало быть, на мст, какъ слдуетъ.

— Ну, вотъ и слава Богу. А признаться, мн частенько оно приходило на умъ. Обида какая! Эдакій, значитъ, монаментъ древній и священный, и вдругъ это на боку. Совсмъ нехорошо.

Воевода говорилъ о случа всмъ извстномъ.

Всть о томъ, что Иванъ Великій покосился на сторону вслдствіе того, что царь будто хочетъ всю православную землю полатынить и въ нмецкую вру обратить, упорно держалась въ Астрахани, какъ и на многихъ окраинахъ. Но въ данномъ случа воевода и не догадывался, что онъ, укорявшій астраханцевъ за вру во всякіе дурацкіе слухи и убждавшій Носова воевать съ этими слухами, на этотъ разъ по поводу самаго нелпаго слуха о покосившемся Иван Великомъ — самъ попался въ просакъ.

Когда Барчуковъ вышелъ изъ воеводскаго правленія, то встртилъ на улиц тхъ же двухъ стрльцовъ съ Лучкой впереди. Малаго уже выскли и вели въ холодную.

Барчуковъ зналъ Партанова въ лицо, видалъ не разъ его буйства въ город, но съ нимъ лично ему никогда не приходилось сталкиваться и говорить. На этотъ разъ Партановъ, знавшій Барчукова и въ лицо, и по имени, вдругъ остановился, обернулся къ нему и произнесъ веселымъ, но и дерзкимъ голосомъ:

— Барчуковъ, слышь-ко, парень, что я скажу, удивлю я тебя. Просьба къ теб будетъ. Уважишь — ладно, не уважишь — наплевать. Уважишь, помни, и крпко помни, постоитъ за тебя при случа горой, какъ за брата родного, Лучка Партановъ. Не уважишь просьбы, помни и крпко помни, въ случа чего, себя не жаля, нагадитъ теб въ какомъ дл Лучка Партановъ такъ, что небо съ овчинку покажется. Слушай, парень, дай ты мн вотъ сейчасъ изъ руки въ руку, вотъ на ладонь клади десять алтынъ.

Барчуковъ остановился, слушая рчь заарестованнаго, и когда онъ кончилъ, молчалъ и раздумывалъ:

— Чудно было все сказано. Хочешь — дай, не хочешь — не давай. Дашь — я теб услужу, не дашь — гадость какую сдлаю. Десять алтынъ деньги небольшія, а все же деньги. А положеніе Барчукова теперь такое, что эдакой пройдоха, буянъ и головорзъ, какъ Лучка, можетъ, пожалуй, пригодиться.

Барчуковъ разсмялся, слазилъ въ карманъ, досталъ мошну, вытрясъ оттуда десять алтынъ и весело шлепнулъ ихъ въ ладонь буяна-парня.

Лучка поглядлъ на деньги, пригнувъ голову на бокъ, какъ лягавая собака смотритъ на ползущую муху, потомъ молча положилъ ихъ въ карманъ и произнесъ тихонько, будто тайну какую:

— Ну, Барчуковъ, помни, братецъ ты мой, помни. Увидишь. Черезъ недлю, или черезъ мсяцъ, или черезъ годъ — это все едино, а будетъ теб нужда въ Лучк, найди ты его въ город и прикажи. Что укажешь, все то онъ сдлаетъ. Вотъ теб Христосъ Богъ.

И арестованный началъ креститься. Затмъ онъ быстро двинулся въ сопровожденіи стрльцовъ и, конечно, по направленію въ ближайшій кабакъ.

Барчуковъ тихо пошелъ своей дорогой и думалъ:

— А что, какъ и въ самомъ дл этотъ буянъ да при случа поможетъ мн въ чемъ? Вдь вотъ не знаю, какъ и рукъ приложить къ своему длу, какъ развязать все. Пойти прямо къ Ананьеву тотчасъ, опять прогонитъ. Нтъ, надо прежде всти собрать, какъ у нихъ и что? Да надо какое ни на есть себ мсто найти, а болтаться зря, безъ дла — тоска возьметъ.

Черезъ минуту молодецъ остановился какъ вкопанный и вздохнулъ.

— Ну, вдругъ… А?! Вдругъ узнаю, что Варюша замужемъ. Охъ, даже въ потъ бросило!— проговорилъ онъ.

И Барчуковъ сталъ мысленно разсуждать, что двицы вс перемнчивы… Клятвы свои легко забываютъ. А Варюша Ананьева еще и балованная, и богатая приданница, и лакомый всякому кусъ.

— Охъ, ей-Богу, страшно!— вздыхалъ парень.

Посадскій Носовъ, или Грохъ, посл бесды съ Ржевскимъ медленно, задумчиво, ровной и степенной походкой вышелъ изъ кремля чрезъ Пречистенскія ворота. Всегда бывалъ у него мрачный видъ, а теперь онъ былъ воистину темне ночи. Посл посщенія воеводскаго правленія или иного присутственнаго мста, вообще какого-либо городского начальства, на посадскаго неизмнно еще пуще нападала тоска, пріятелямъ его непонятная и необъяснимая, и затмъ продолжалась иногда три, четыре дня. Казалось, соприкосновеніе съ властями и сильными міра сего какъ будто прямо растревоживало скрываемую Грохомъ душевную язву.

Оно такъ и было въ дйствительности.

Теперь Носовъ, медленно выйдя изъ Кремля въ слободу, разсуждалъ про себя.

— Воевода! Судья! Всякихъ длъ ршитель! Главный начальникъ надъ всякой живой тварью на тысячу верстъ! А что у человка на ум? Птицы да спанье! Добрый человкъ, слова нтъ, но малоумный, лнивый. Его не только никакой купецъ въ приказчики къ себ не взялъ бы, даже рыбакъ въ подручники не возьмемъ. Разв ему только поручить лодки да челноки конопатить да смолить, или ямы для просола рыбы копать. А онъ судья, царскій воевода. Что же это такое? Какъ это уразумть? Опять и самъ царь все пуще дурачествуетъ, басурманится: столицу, вишь, изъ православной земли къ чуховцамъ перетащить хочетъ. Что же, разв онъ весь Кремль, вс святые соборы потащитъ на подводахъ? День деньской, сказываютъ, пьянствуетъ, дерется, жену прогналъ, хоть и царица, въ монастырь заперъ, а себ нмку подыскалъ. Царь онъ русскій!? Какъ опять это уразумть? А этотъ Александра Меньшиковъ, сильный человкъ, первый совтникъ и заправитель царскій, изъ простыхъ же людей, да не изъ такихъ, какъ я, а похуже. Вотъ тутъ и разсуди. Да и самое дленіе это людское чудно. Тутъ бояре, а тамъ мщане, или подлый народъ. Тутъ теб русскій человкъ, а тамъ киргизъ, индецъ. Что тутъ поймешь? Иной разъ бываетъ какъ будто свтло въ голов, будто что-то уразумлъ, а инъ бываетъ — заволокетъ разумъ тьма тьмущая. И все это раскидываніе твое мыслями вдругъ лютымъ грхомъ теб обернется. А какой же грхъ? Повиненъ ли я, что мысли мои — волчьи мысли, и какъ волки въ голов рыщутъ. Вотъ хоть бы это. Я понимаю, что есть на свт русскій православный народъ и есть, къ примру, персидскій народъ съ своимъ царемъ и съ своимъ Богомъ. Но они у персида, и царь, и Богъ, какъ бы не настоящіе, а самодльные. Обманъ и соблазнъ только. А вотъ этихъ своихъ русскихъ приключеній не могу осилить. Хоть бы воевода нашъ, разныя власти царскія, наши правители? Глупцы или пьяницы, или кровопійцы. Одни сони непробудные, а другіе съ живого и съ мертваго люты кожу драть, малаго ребенка — и того не пожалютъ. Что же это, не грхъ? что же это законъ? Но какому же закону — по человческому, или по Божьему, или по иному какому? Ничего вотъ тутъ я и не уразумю. Какъ же такимъ властямъ да будто указываетъ Господь праведный повиноваться? Не врю…

И Носовъ нсколько разъ тяжело вздохнулъ.

— Эхъ, было бы можно,— произнесъ онъ вслухъ: — сейчасъ бы я вс эти мысли бросилъ. Попадись мн умный человкъ, поясни онъ все, докажи мн толково, что я какъ дурень съ писаной торбой вожусь,— все брошу, начну хоть рыбой торговать, что ли. А то нтъ во всей Астрахани ни единаго умницы. Никто еще меня не осилилъ и не переспорилъ, и не уговорилъ. Вотъ вотъ бы Колосъ или отецъ Василій,— люди неглупые, а начнешь съ ними толковать,— вмсто того, чтобы усовстить тебя, они только слушаютъ да поддакиваютъ. Ну, стало, правда на моей сторон. А повстрчай я человка, который меня заговорилъ бы, меня осилилъ, пояснилъ бы мн, что я балуюсь, озорничаю. Вотъ, ей-Богу, все брошу, начну блужиной, аль икрой торговать. А то затянусь тогда въ петл на чердак. Это то, пожалуй, врне, да по мн и лучше, чмъ въ торгаши лзть.

И, помолчавъ, Носовъ произнесъ раздражительно:

— Да, въ петлю куда лучше. Такому человку, какимъ я уродился, рыбы не ловить, земли не пахать, огородовъ не городить. Дай мн иное дло въ руки. А коли не хочетъ кривая побаловать, такъ одна дорога — въ петлю, либо въ воду.

И Носовъ, будто озлившись на себя или на свои мысли, быстро зашагалъ по улиц.

Почти на каждомъ шагу и русскіе обыватели, и разношерстная татарва, которой была переполнена Астрахань, при встрч съ Носовымъ привтливо и ласково кланялись ему, нкоторые опрашивали его. Но посадскій не отвчалъ ни слова и проходилъ, почти не замчая встрчныхъ и поклоновъ.

Выйдя въ Шипилову слободу, онъ увидалъ невдалек, на другой сторон улицы, свой домъ и остановился. Поглядлъ онъ на окна, на крышу, на заборы — и понурился. Все это было имъ продано купцу Зарубину. Это гнздо, которое онъ свилъ и въ которомъ думалъ вкъ свковать, онъ вдругъ ршился продать безъ всякой нужды и ухать навсегда изъ Астрахани.

А куда?— онъ и самъ еще не ршилъ. Въ Москву? Пожалуй. Но зачмъ? Въ Кіевъ, въ Казань, во Владиміръ, хоть бы даже въ Сибирь — не все ли равно?

Почему собственно ршилъ посадскій узжать, онъ, конечно, зналъ, но жена его почти не знала, а въ город вс пріятели и знакомые окончательно не понимали и неудомвали, пожимая плечами. Одни усмхались насмшливо, другіе, пригорюнившись и жаля, головой качали.

Одни полагали, что у Носова умъ за разумъ зашелъ, другіе утверждали, что у Носова были темные торговые обороты, что онъ вдругъ прогорлъ и, продавши домъ, долженъ по міру итти.— ‘Отъ стыда онъ и бжитъ,— говорили иные:— чтобы на чужой сторон простымъ батракомъ въ чью-нибудь рыболовную ватагу наняться’.

Носовъ простоялъ минуты дв, глядя на свой домъ, и въ душ его будто шевельнулся вопросъ: ‘Зачмъ ты все это творишь? Куда ты, человкъ, пойдешь, и не хуже ли будетъ въ чужихъ людяхъ? Что здсь въ Астрахани, что тамъ въ Москв или Кіев — вдь все же ты будешь тотъ же посадскій человкъ, а не бояринъ какой или князь. Борову конемъ, кукушк соловьемъ не бывать. Вдь такъ теб, стало быть, на роду написано!’

Но на это разсужденіе тотчасъ же шевельнулся на душ посадскаго и отвтъ. Онъ вдругъ громко выговорилъ:

— Написано? Кмъ? Зачмъ? Человкъ самъ себя можетъ и соколомъ, и псомъ поставить.

И быстрой, даже сердитой походкой двинулся, чуть не побжалъ Носовъ по улиц, но не къ воротамъ своего дома, а прочь отъ него… За рогатку, въ поле, размыкать тоску и думы докучливыя.

Пробродивъ боле часу за плетнями огородовъ, Носовъ вернулъ въ слободу и, полууныло, полузлобно усмхаясь, направился неожиданно для себя самого въ дому одного астраханца, котораго почти ненавидлъ. Если это не былъ его злйшій врагъ, то былъ, все-таки, человкъ, присутствіе котораго Носовъ съ трудомъ выносилъ. Онъ ничего, кром добра и ласки, не видалъ отъ этого человка, а иногда при одномъ его имени кулаки Носова злобно сжимались…

— Убилъ бы… думалось ему.

Зачмъ же вдругъ теперь угрюмый посадскій двинулся въ гости именно къ этому человку? Онъ самъ не зналъ. Будто на зло себ самому.

— Пойду… Пускай онъ мн все нутро переворочаетъ своими рчами.— бормоталъ себ подъ носъ посадскій. Чмъ больше я его рчи слушаю, тмъ больше у меня на душ закипаетъ. А чмъ больше накипитъ, тмъ скоре я себя ршу, что-либо конечное надумаю… Хоть въ петлю, что-ль?

Этотъ ненавистный человкъ для Носова былъ тоже уроженецъ города, богатый и хорошо извстный всмъ на тысячу верстъ кругомъ посадскій, по имени Кисельниковъ. Этого посадскаго никто не могъ въ чемъ-либо упрекнуть. Онъ былъ безупречной честности, и единственно надъ чмъ подшучивали заглазно его пріятели и близкіе — было его честолюбіе относительно дочери, некрасивой и глуповатой. Кисельникову и во сн, и наяву мерещилось выдать свою дочь за дворянина и офицера.

И, помимо Носова, вс любили и уважали Кисельникова. Одинъ лишь Носовъ всегда бранилъ его первому другу своему, посадскому Колосу.

— И Богу, и сатан заразъ служитъ, и самъ того не вдаетъ!— говорилъ про него Носовъ.

Посадскій Кисельниковъ, человкъ лтъ почти пятидесяти, пользовался наибольшимъ уваженіемъ даже въ сред дворянъ Астрахани. Онъ торговалъ почти съ юношества арбузами и дынями, которые закупалъ всюду тысячами, а затмъ караванами отправлялъ въ разные далекіе предлы и сухимъ путемъ, и на корабляхъ по Каспію. Онъ былъ теперь человкъ очень богатый, извстный своей торговой честностью и добропорядочностью въ обыденныхъ сношеніяхъ. Вдобавокъ, въ город, гд онъ былъ знаемъ всякому и русскому, и инородцу, его полу шутя, полу серьезно звали законникомъ. Прозвище это ‘законникъ’ не потому было дано Кисельникову, что онъ могъ какъ подъячій хорошо пояснить кому-нибудь ‘уложенную грамоту’, или указы какіе царскіе, или какой ‘регламентъ’, или ‘наказъ’… Къ законахъ, напротивъ, онъ мало смыслилъ, какъ и всякій другой посадскій или торговый обыватель.

Кисельникова прозвали законникомъ потому, что онъ часто упоминалъ слова: ‘законъ Божій, законъ людской’. Онъ постоянно читалъ всмъ нравоученія, какъ себя должно вести праведно и смиренно предъ Богомъ и царемъ. Усовщивая или осуждая всякаго человка отъ мала до велика, научая законно жить на свт, Кисельниковъ, конечно, боле или мене самъ подавалъ примръ подобнаго житія.

Предложеніе, которое сдлалъ воевода Носову — усовщивать болтуновъ и прекращать глупую молву народную, показалось ему дломъ неподходящимъ и непокладнымъ. А Кисельниковъ уже давно и собственной охотой горячо взялся за это дло и дйствовалъ съ успхомъ.

И дома, и въ гостяхъ, и на улиц, на базарныхъ площадяхъ, на мновыхъ дворахъ и караван-сараяхъ, среди православныхъ и среди инородцевъ,— Кисельниковъ равно являлся проповдникомъ-борцомъ и врагомъ всякой ‘дури’, какъ выражался онъ.

Носовъ и Колосъ втайн хоть и не любили, но поневол уважали пожилого Кисельникова.

Для нихъ обоихъ, въ особенности для Носова, была, однако, въ Кисельников одна совершенно непонятная черта.

Умный Кисельниковъ тупо мирился со всякой новостью, со всякимъ новымъ указомъ изъ столицы и считалъ его законнымъ и умнымъ. Пока какая-нибудь удивительная всть или совершенно несообразная молва бгала по улицамъ и базарамъ, Кисельниковъ орудовалъ противъ нея, обзывая ее дурью, глупствомъ. Но затмъ, когда черезъ нсколько времени оказывалось, что извстіе подтверждается, объявлено изъ воеводскаго правленія и молвь сразу стала закономъ, въ силу указа изъ столицы, Кисельниковъ сразу принимался расхваливать новое положеніе и доказывать его разумность и пользу, и даже богоугодность.

Если бы посадскій притворялся, или лгалъ, или былъ глупый отъ природы человкъ, то дло было бы просто для Носова. Но онъ видлъ ясно и зналъ, что Кисельниковъ дйствуетъ совершенно искренно, съ чистой совстью. И умный Носовъ уразумть этой черты въ нрав умнаго Кисельникова никакъ не могъ.

Когда еще недавно пронесся слухъ о томъ, что будетъ указъ брить бороды, Кисельниковъ повсюду кричалъ и спорилъ чуть не до слезъ, обзывая антихристами и дьяволами всякаго, кто такую ‘дурью дурь’ разноситъ въ народъ.

— Вспомните,— восклицалъ Кисельниковъ:— не токмо наши бояре, а даже цари русскіе, даже вс патріархи, даже угодники святые и апостолы Христовы — и т ходили въ бородахъ. Вспомните, что врага человчьяго, дьявола, испоконъ-вка изображаютъ съ махонькой бородкой. Ну, статочное ли дло, чтобы былъ эдакій указъ съ Москвы. Выдрать, а то и казнить, головы бы слдъ отрубить всмъ болтунамъ и озорникамъ, которые такую пустоту разносятъ и народъ смущаютъ.

Когда же въ Астрахань явился, наконецъ, съ Москвы указъ о брить бородъ, Кисельниковъ на цлую недлю заперся и не показывался изъ дома. Что съ нимъ было, никто не зналъ. Хворалъ онъ, что ли, случайно? По всей вроятности, онъ былъ на столько смущенъ, что боялся показаться въ люди. Когда онъ снова появился на улиц, то при встрч съ знакомыми и пріятелями, въ томъ числ и съ Носовымъ, онъ, все таки, началъ защищать новый указъ и доказывать его правоту и разумность, но, однако, длалъ это вздыхая и будто робко. И, быть можетъ, въ первый разъ отъ роду у Кисельникова на совсти случился маленькій разладъ. Говорилъ онъ одно, а чувствовалъ, все-таки, иное.

‘Борода человчья, на подобіе какъ и у святыхъ угодниковъ — да вдругъ бритье ея по царскому велнью?! ‘ Это былъ вопросъ, конечно, въ тысячу разъ важне, нежели указъ о какомъ нибудь новомъ налог, новомъ взиманіи какого-нибудь ясака, дани или подати.

Незадолго до появленія этого указа былъ другой о томъ, чтобы привозныхъ татарокъ и татарчатъ не продавать подспудно и тайно, а выводить на базаръ и продавать на народ, вписывая ихъ имена предварительно въ особой вдомости у воеводы.

Много народу въ Астрахани изъ торговцевъ живымъ товаромъ всполошилось, чуть не взбунтовалось. За сотни лтъ привыкли многіе купцы инородческіе и свои вывозить татарокъ, молодыхъ и красивыхъ, или татарчатъ, и продавать, какъ кому и куда имъ вздумается. Такая торговля, обставленная тайной, была не въ примръ выгодне. Иногда торговцы наживали очень большія деньги. Продажа на базар воочію у всхъ была большой помхой. Были такіе зажиточные люди, которые до сихъ поръ постоянно ежегодно скупали за большую цну подобный товаръ, когда торгъ шелъ съ глазу на глазъ и все дло совершалось втайн. Теперь же выходить на базаръ и покупать товаръ этотъ при всемъ народ т же самые люди наотрзъ отказывались.

Поэтому указъ надлалъ такого шума въ Астрахани, какъ если бы велно было у каждаго торговаго человка палецъ на рук отрубить.

А между тмъ, Кисельниковъ тогда по цлымъ днямъ краснорчиво оправдывалъ указъ, разъяснялъ все дло, зазорность, грхъ и неправоту уничтожаемаго обычая. И въ данномъ случа Кисельниковъ чувствовалъ, что совсть его, душа его радуются новому указу, что въ немъ поднимается хорошее чувство, которое развязываетъ еще шибче его языкъ.

Второй же пришедшій посл этого указъ о брадобритіи произвелъ совсмъ не то дйствіе на Кисельникова, хотя онъ и началъ снова разглагольствовать, оправдывая царское повелніе. Но на душ было смутно, на совсти было нечисто.

Къ этому-то человку направился вдругъ теперь Носовъ. Предполагая отпраздновать продажу дома своего и созвать гостей на прощанье, будто на смхъ себ и на зло многимъ знакомымъ, Носовъ ршилъ итти звать и Кисельникова.

— Озлится, что не слушаю его уговоровъ! Ну, и злися,— думалъ Носовъ, входя во дворъ дома посадскаго.

VI.

Вновь прізжій въ городъ молодецъ, побывавшій у воеводы, былъ очень красивый парень, съ чистымъ и добродушнымъ лицомъ, слегка пробивающейся русой бородкой и маленькими усами. На вопросъ, кто онъ, ему было прежде мудрено отвчать. Въ городахъ, гд ему приходилось за послдніе года останавливаться, его приписывали въ третій разрядъ, подъ рубрикой, ‘гулящіе, вольные люди’. Собственно, по сказу народному, онъ былъ просто шатунъ безписьменный! Парень этотъ былъ москвичъ по рожденію, а по происхожденію — стрлецкій сынъ, по имени Степанъ Барчуковъ. Еще не такъ давно, лтъ восемь тому назадъ, когда онъ былъ только семнадцатилтнимъ юношей,— онъ жилъ на Москв, въ Стрлецкой улиц, въ большомъ и свтломъ деревянномъ дом, среди большой зажиточной семьи. Отецъ его былъ стрлецкимъ пятидесятникомъ. Страшный 1698 годъ, стрлецкій мятежъ, затмъ судъ и расправа молодого царя съ бунтовщиками, приверженцами царевны Софьи, многое на Москв перемнили и поставили вверхъ дномъ.

Красная площадь, зубцы кремлевскихъ стнъ, многія базарныя площади и заставы покрылись изуродованными и обезглавленными трупами. Казалось, вся Москва была въ крови, а смрадъ отъ гніющихъ тлъ, не только не убранныхъ, но ‘нарочито’ разбросанныхъ по городу, въ устрашеніе жителей, наводилъ ужасъ и трепетъ на самаго мирнаго москвича. Сотни стрльцовъ были казнены, дома ихъ описаны, отобраны и раздарены любимцамъ царя, а жены, дти и домочадцы казненныхъ пошли по міру, на вс четыре стороны.

Много теперь бродило по Россіи, на самыхъ даже дальнихъ окраинахъ, такихъ молодцовъ, какъ Барчуковъ, и повсюду, до самыхъ дальнихъ предловъ Русской земли, въ Литву, въ Сибирь, въ Архангельскъ и въ Астрахань разносились всти, передаваемыя очевидцами, о новыхъ порядкахъ, наступающихъ съ новымъ молодымъ царемъ.

И добродушный людъ православный, изъ края въ край всей земли Россійской, не винилъ царя.

‘Царь тутъ, почитай, не причемъ. Конецъ свта настаетъ и свтопреставленіе не нынче — завтра будетъ. Вотъ въ чемъ вся причина!’

А многіе богобоязные люди смиренно врили, что царь этотъ Петръ Алексевичъ — не царь, а самъ Антихристъ, принявшій царскую личину. Вольнодумныя головы хитро сообразили, ршили и громко говорили, что Петръ Алексевичъ ‘обмнный’ царь, подмненный басурманомъ, чтобы ‘полатынить’ всю Русскую землю.

Степанъ Барчуковъ, посл казни отца, дяди и брата, уцллъ только потому, что не усплъ еще, какъ подростокъ, надть стрлецкій кафтанъ. Будь онъ на годъ, на два старше, то былъ бы теперь тоже въ числ казненныхъ. Тюрьмы онъ, конечно, не избжалъ и, просидвъ три мсяца въ числ другихъ сотенъ безвинныхъ преступниковъ, онъ точно такъ же, какъ и многіе другіе, освободился тайнымъ бгствомъ. Это было и не трудно. Московскіе правители сами не знали, что длать съ цлой оравой заключенныхъ по острогамъ, ямамъ и даже подваламъ частныхъ домовъ. Бгство этихъ заключенныхъ было имъ на-руку.

Въ темную ночь Барчуковъ бжалъ изъ подвала одной кремлевской башни вмст съ цлой дюжиной другихъ молодцевъ. Посл двухъ, трехъ дней поисковъ по Москв онъ нашелъ мать, но едва живую посл всего пережитаго. Женщина, потерявшая въ одинъ день мужа, брата и старшаго сына, была почти помшана. Свидвшись съ своимъ любимцемъ Степаномъ, стрльчиха немного ожила, и они вмст ршили тотчасъ же уходить изъ Москвы къ одному родственнику, въ Коломну, который былъ человкъ зажиточный, старовръ, извстный своей начитанностью и сношеніями своими по всей Руси.

Родственникъ-купецъ принялъ вдову съ сыномъ ласково, но надломленная горемъ женщина прожила только два мсяца. А юнаго Степана тоска взяла въ Коломн посл Москвы. Ему было тсно и душно, и невольно приходило на умъ, что если родное гнздо на Москв разорено, то, стадо быть, судьба ему быть вольнымъ шатуномъ по всему Божьему міру. Но что длать ему — вотъ задача?

Думалъ онъ съ дтства быть такимъ же стрльцомъ, какъ отецъ и вся родня, а теперь и войска такого, сказываютъ, на Москв не будетъ. Какое же дло себ надумать? Дло навязывалось само собой, мысль о немъ копошилась въ голов. щемила сердце, волновала душу. Только одно дло и можетъ у него быть — отомстить правителямъ и палачамъ за смерть отца и брата.

Вотъ что стало постояннымъ помысломъ и неизмннымъ желаніемъ молодого Барчукова, какъ и многихъ сотенъ иныхъ молодцевъ въ его лоложеніи. Не онъ одинъ на Руси былъ приведенъ судьбой къ такому ршенію.

Умный старовръ-начетчикъ, побесдовавъ съ родственникомъ нсколько разовъ, только утвердилъ его въ этихъ мысляхъ и намреніяхъ. Коломенскій раскольникъ оказался настолько знающимъ и важнымъ человкомъ, что могъ лучше чмъ кто-либо помочь Степану и направить его… Онъ тотчасъ же состряпалъ и выдалъ Барчукову дв грамотки. Первая была — прозжее письмо, или видъ, конечно, ‘воровской’, то есть поддльный, вторая же — возмутительное ‘письмо’, въ которомъ было прописано, что государя на Москв нтъ, что онъ опять отъхалъ въ басурманскую землю, а на Руси оставилъ править за себя Александра Меншикова, и что первымъ дломъ, порученнымъ ему ухавшимъ царемъ, будетъ разореніе храмовъ Божьихъ, указъ кланяться ‘болванамъ’ и избіеніе новокрещенныхъ по-христіански младенцевъ.

Письмо это Степанъ долженъ былъ повсюду путемъ-дорогой читать и давать списывать грамотнымъ для распространенія.

Молодой малый съ своимъ подложнымъ видомъ изъздилъ немало городовъ, побывалъ и на Волг, везд кое-какъ перебиваясь, нанимаясь, то работникомъ, то приказчикомъ къ боярамъ и купцамъ. Прошло года три, и мысль объ отомщеніи была давно уже забыта имъ, бунтовщицкая грамотка коломенскаго дяди была давнымъ-давно заброшена въ рчку, и на ум у молодца явилось совсмъ иное желаніе: пристроиться гд-нибудь и зажить мирно и счастливо.

Будучи на Волг, не разъ попадалъ онъ съ купцами и товарами въ руки разбойниковъ. Хозяина его, конечно, вшали или топили, самъ же онъ въ числ другихъ приказчиковъ и батраковъ оставался всегда цлъ, такъ какъ, по обычаю, имъ всегда предлагали итти въ шайку, гулять на свобод съ топоромъ или ножемъ, а въ случа отказа отпускали на вс четыре стороны. Барчуковь только разъ почему-то соблазнился и чуть не сдлался разбойникомъ, но дв недли пребыванія въ шайк убдили его, что эта жизнь не по немъ, и онъ бросилъ новаго чуднаго своего хозяина, воровского атамана.

И посл этого боле чмъ когда-либо началъ Барчуковъ мечтать кончить свое мытарство ‘наймита’ по городамъ и весямъ и устроиться такъ или иначе.

Съ годъ назадъ Степанъ явился въ Австрахань и нанялся опять таки батракомъ въ ватагу купца, торговца рыбой, богатаго человка, но очень глупаго. Съ этого новаго мста Барчуковъ уходить уже не собирался. Напротивъ, ему казалось, что судьба давно толкала его все странствовать, чтобы въ конц концовъ привести въ Астрахань, къ этому купцу Климу Ананьеву.

Приходилось теперь своимъ разумомъ и ловкостью только довершить то, что давалось въ руки и что было просто и трудно въ одно и то же время.

Изъ батраковъ въ ватаг купца для поздокъ на корабляхъ по Волг и по Каспію онъ съумлъ попасть въ приказчики, въ довренные люди Ананьева. Вскор онъ заправлялъ всми длами глуповатаго рыботорговца.

Но слпая судьба толкнула его лзть въ зятья этого купца, въ мужья его единственной дочери и наслдницы, красивой Варюши. И поршилъ было Барчуковъ поступить прямо и смло, да видно перехитрилъ, и все пошло прахомъ.

Барчуковъ, влюбленный въ молодую Ананьеву и любимый ею, сознался сразу хозяину, что онъ не Провъ Куликовъ, крестьянинъ Коломенскаго узда, какъ гласитъ его подложный видъ, а стрлецкій сынъ Степанъ Барчуковъ, котораго вся родня московская бывали пятидесятниками и сотниками въ царскомъ стрлецкомъ войск. Одновременно Степанъ послалъ и сваху къ хозяину. Купецъ Ананьевъ выгналъ изъ дома ‘безписьменнаго’ стрлецкаго сына и тотчасъ донесъ на него въ воеводское правленіе. Призванный туда, Барчуковъ напрасно объяснялся, винился и просилъ прощенія.

Такъ какъ вины отца, брата и дяди его, казни стрльцовъ и все это государское дло было почти забыто, то теперь онъ дйствительно могъ, не боясь, явиться въ Москву и выправить себ законное письмо. Но воевода всему этому хотя и поврилъ, однако ршилъ, чтобы Барчуковъ отправился самъ въ Москву справлять этотъ видъ, а съ подложнымъ видомъ въ Астрахани не оставался ни единаго дня. И черезъ нсколько часовъ прямо отъ воеводы молодецъ очутился пшкомъ въ степи за нсколько верстъ отъ Астрахани въ числ другихъ вольныхъ и невольныхъ странниковъ, выхавшихъ или выгнанныхъ изъ города.

На счастье Барчукова, у него были скоплены деньги, къ тому же прежнія скитанія его въ теченіе нсколькихъ лтъ по Россіи, конечно, сдлали изъ него смтливаго парня. Онъ былъ уже малый не промахъ, далеко не таковъ, какимъ явился когда-то къ родственнику, въ Коломну.

Степанъ злился на себя, какъ могъ такъ неосторожно и глупо поступить, смаху признавшись Ананьеву и посватавшись за его дочь. Поклявшись исправить свою ошибку, онъ взялся за свое дло горячо. Въ первомъ же посад онъ тотчасъ купилъ себ лошадь, а чрезъ дв недли уже хлопоталъ въ Царицын. Умные люди послали молодца дале въ Саратовъ. Здсь, пробывъ у хорошо извстнаго въ город раскольника цлый мсяцъ, какъ у Христа за пазухой, онъ справилъ все. Заплативъ, по его совту, десять рублей одному подъячему, Барчуковъ, счастливый и гордый, выхалъ обратно изъ Саратова съ видомъ въ карман, справленнымъ якобы въ самой столиц, и въ немъ числился московскимъ стрлецкимъ сыномъ Степаномъ Барчуковымъ.

Однако, приходилось поневол гд-нибудь по дорог прожить еще мсяцъ, чтобы въ Астрахани поврили его путешествію въ Москву. А то ужъ очень скоро създилъ!

Застрявъ добровольно по дорог, молодецъ явился снова въ этой Астрахани, гд ждала его встрча съ любимой двушкой. Онъ далъ себ теперь клятву или жениться на Варвар Ананьевой, или уходить къ персидамъ, продаться басурманамъ, или хоть просто утопиться въ Каспіи.

Ловко обдлать мудреное дло, чтобы купецъ согласился добровольно выдать за наймита свою дочь и породниться съ обнищалымъ стрлецкимъ сыномъ,— было, теперь его задачей, и немалой!..

— Авось, Богъ дастъ! Только рукъ не покладай, только упрямься и все переупрямишь!— думалъ Степанъ, выйдя отъ воеводы и бодро шагая по знакомымъ улицамъ Астрахани.

VII.

Астрахань еще недавно, всего-то лтъ полтораста назадъ, была столицей царя-нехристя, мирно правившаго невеликимъ царствомъ своимъ, вруя крпко въ Аллаха и пророка его Магомета, безстрастно полагаясь во всем и завсегда на предначертанную искони на небесахъ судьбу свою, ея же не преминешь и не избгнешь.

А въ книг небесъ сихъ было, знать, начертано царству татарскому быть сокрушеннымъ другимъ царствомъ — православнымъ, Москв поработить Астрахань!

Столица этого мирнаго ханства стала теперь простымъ городомъ на окраин великаго и могучаго царства… Недалеко, рядомъ, сосди единоврцы еще держатся, еще борятся за свое существованіе. съ Блымъ царемъ. Крымскій ханъ еще силенъ и дерзокъ. Великій падишахъ, султанъ, его не выдаетъ, и грозныя силы надвигаются порою изъ Босфора, чтобы заступить и оградить Бахчисарай и его Гирея отъ московцевъ и Благо царя.

Большой городъ невдалек отъ богатыря Каспія, окруженный безотрадной песчаной равниной, голой, желтой и знойной — лтомъ, голой, блой и ледяной — зимою, насчитываетъ себ уже сотни лтъ. А кругомъ него по кучамъ да розсыпямъ песку или по глыбамъ да сугробамъ снга равно не живетъ и не движется ничто, равно мертва окрестность.

Рдко-рдко пройдутъ вереницей верблюды или татарскія арбы проскрипятъ обозомъ, тихо, будто нехотя, выползая изъ воротъ городскихъ. Калмыки-обозники шагаютъ молча, лниво, уныло, будто осужденные, будто высланы они изъ города сгинутъ на вки тамъ, за краемъ этого горячаго песчанаго моря. А вослдъ за караваномъ стоитъ долго на безвтріи близъ дороги острый и дкій запахъ рыбы соленой и копченой… Не будь этого добра, не быть бы здсь и гнзду людскому — богатому торговому городу, не быть бы и караванамъ верблюдовъ и кораблямъ по обоимъ морямъ — песчаному и водяному.

Городъ Астрахань — совсмъ русскій городъ, посреди него кремль съ церквями и палатами. Митрополитъ съ духовенствомъ и воевода съ подьячими живутъ въ немъ и правятъ всмъ краемъ, всмъ прежнимъ татарскимъ царствомъ. Но есть въ кремл и одна мечеть, еще уцлвшая отъ иныхъ временъ. А въ город нсколько мечетей и много еще богатыхъ дворовъ, гд исповдуютъ Магомета.

Только за послднія полста лтъ, все чаще и чаще цлыя семьи крестятся въ православіе, бросаютъ мечети, ходятъ въ русскія церкви… Но дома, въ обиход все идетъ по старому, на прежній ддовъ и отцовъ ладъ. Съ православнымъ людомъ перекрести сживаются легко, кумятся, роднятся… Да и мало различія между ними, потому что правоврный, принявъ ученіе Христа, остался тотъ же въ нравахъ и въ привычкахъ своихъ, въ семь и въ гостяхъ, а православный, сокрушивъ татарина, будто принесъ и отстоялъ только вру Христову, а все остальное, свое, бросилъ, утерялъ, позабылъ и все у новаго побратима-татарина перенимаетъ.

Да и много ли было ему что позабывать и терять? Давно ли т же астраханцы только подъ другимъ званьемъ и столько вковъ подрядъ приходили за данью къ нему, на Москву, и на свой ладъ все гнули. Баскаки сказывали, ворочаясь къ себ, въ орду, что тамъ, на Москв, живется ‘какъ дома’.

И за эти полтораста лтъ, что сокрушилось Астраханское ханство, ученіе Христово и держава царя московскаго будто не принесли свта въ дикій край и не дали мира… Неврность астраханцевъ всегда тревожила Москву. Много иноземцевъ и инородцевъ стекалось сюда вки-вчные отвсюду, могли бы они смягчить ‘нравы звриные’, занеся сюда хоть малую толику всесвтнаго разума и людской ‘знаемости’ всякой, а на дл этого не было и въ помин. Только дикія всти да слухи заносились въ городъ и расходились по обывательскимъ домамъ изъ каравансераевъ или съ базарныхъ площадей. И не разъ эти слухи рождали и смуты.

Астраханскій край подъ державой Москвы былъ гнздомъ всякой ‘шатости народной и смущенія государскаго’, и изъ него уже какъ зараза шло ‘колебаніе умовъ’ въ сосдніе овруги и распространялось къ Яику, на Донъ, на Гребни, Запорожье. Иногда и до калмыцкихъ улусовъ смута добиралась, и тамошніе ханскіе порядки въ ‘шатость приводила’.

Теперь ходилъ слухъ, что государь и царь Петръ Алексевичъ, не любившій мирволить буянству и празднословію смутительному, пообщался уже въ свободное отъ своихъ государскихъ заботъ время прійти и разорить Астрахань, срыть, разнести и смести ее съ лица земли, а рядомъ на самомъ Каспіи новый городъ построить съ басурманскимъ прозвищемъ въ честь любимца Меншикова — ‘Александерсбургъ’…

И астраханцы врили слуху, и ждали царя въ гости для этого генеральнаго разоренья.

Управители судебъ россійскихъ на Москв со временъ еще Грознаго считали причиною частыхъ смутъ на Каспійской окраин ‘звриные нравы’, или дикость обитателей его, но въ дйствительности не одна дикость, а многіе другіе невидимые двигатели колебали и подымали чернь православную и инородческую на всякія вроломныя и разбойныя дла.

Въ Астрахани сталкивались вмст западъ и востокъ, христіанство и исламъ, а къ нимъ въ придачу и узаконенное идолопоклонство. И на этомъ рубеж двухъ враждебныхъ міровъ мира быть не могло.

Хозяинъ и владыка края предполагался русскій человкъ и православный — ‘руссъ’ или ‘московъ’. А на дл онъ былъ задавленъ тьмой-тьмущей всякой татарвы всхъ именованій и исповданій — отъ магометанина до брамина, отъ суннита до шіита, отъ идоло и до огнепоклонника. Этой Москвою, распоряжавшейся здсь изъ-за тридевять земель, установился порядокъ диковинный, ‘ни такой, ни сякой’. Эта повелительница, заправлявшая всмъ, казалась чудовищемъ, зломъ…

Что такое это Москва?.. Воевода кровопійца и его подьячій и повытчикъ, иль приказный ярыжка! Воры, крючки и сутяги! Волокита судейская, дыба и застнокъ, колодка, конекъ и кандалы! Плаха, клеймы и кнутъ палачевы! А еще что? Указы и наказы, одинъ другого мудрене и не подходящіе къ норовамъ уроженцевъ.

И разсуждаютъ астраханцы:

‘Рядомъ, по сосдству,— всякія государства, гд много лучше живется. Вотъ хоть бы въ Персіи, а то въ Крыму, а то въ Киргизіи. Тамъ воля полная, законовъ стснительныхъ нтъ. И вс эти царства — богатыя, сильныя… Вотъ даже калмыцкіе ханы какъ съ Москвой поговариваютъ иной разъ. Того гляди, войной на нее двинутся…

‘Православный въ мохамедовъ законъ перейдетъ, его выморятъ въ судной изб, даже безъ пристрастья и пытки, да и отпустятъ на вс четыре стороны, не розыскивая, кто его совратилъ къ Мохамеду, хотя законъ московскій на это строгъ и прямо велитъ татарина-совратителя казнить. Да воеводы, знать, не смютъ законъ предъявлять, опасаясь за себя. А калмыцкіе и крымскіе ханы не такъ дйствуютъ. Много всякихъ татаръ крестятся въ православіе постоянно… А заикнется кто изъ новыхъ перекрестей, хоть съ-дуру, хоть съ-пьяну, хоть съ расчета по лукавости, что его насильно ‘московъ’ крестилъ, и что кается онъ и жалобится ханамъ, защиты ихъ проситъ… И что тогда за шумъ и за гомонъ поднимутъ халы и вся татарва. Зашумятъ такъ, какъ если бы всю ихъ страну огнемъ и мечемъ прошли… Иной разъ сдается, что воевода готовъ тотчасъ поповъ, крестившихъ этого татарина, или его крестныхъ и воспріемниковъ, какъ совратителей человка съ пути истиннаго, головой ханамъ выдать. Только замолчи, азіатъ! Сдлай милость, не горлань, какъ паленый боровъ, на вс свои азіатскіе предлы.

‘Да… Была Астрахань магометова и ханская теперь у Москвы подъ державой, но, гляди, скоро опять ее татаринъ возьметъ обратно. Недаромъ, сказываютъ, въ собор кремлевскомъ, когда хочешь — и днемъ, и ночью, всегда въ окна луна свтитъ’.

Такъ сказываетъ громко всякая татарва, а ‘московъ’, сюда затесавшійся, молчитъ и не споритъ…

VIII.

У Носова въ дом былъ шумъ, раздавались веселые голоса и смхъ. Въ горницахъ было человкъ десять гостей, Носовъ созвалъ ихъ праздновать полученье задатка за проданный домъ…

Тутъ были и друзья хозяина, и знакомые, такіе же посадскіе, какъ и онъ, но кром того одинъ родственникъ жены его — армянинъ, одинъ раскольничій попъ, его тайный духовный отецъ, по имени Алтаевъ, но вмст съ тмъ былъ тутъ же и соборный протопопъ Василій Холмогоровъ, пріятель Носова и сомнительный православный.

Только одинъ гость былъ мало знакомый Носову, приказный изъ судной палаты, Рожкинъ, котораго привелъ съ собой первый другъ хозяина посадскій Колосъ. Съ этимъ человкомъ Носовъ жилъ душа въ душу издавна.

Колосъ былъ не такъ уменъ, какъ его другъ Грохъ, немного проще, болтливе и веселе. Однако, и у него на душ творилось то же, что и у Носова, и во многомъ, если не во всемъ, они мыслили и чувствовали одинаково.

Тутъ же были въ числ гостей посадскій Кисельниковъ и непремнный членъ всякихъ пированій — прасолъ купецъ Санкинъ.

Закусивъ и выпивъ немного, гости сразу заговорили о томъ, что всхъ наиболе занимало и отчасти смущало.

Вс стали усовщевать Гроха возвратить задатокъ и не покидать Астрахани. Носовъ отшучивался.

— Вдь сказываютъ, что ты разорился,— вымолвилъ, наконецъ, на прямки Санкинъ:— что ты хочешь продажей долги уплатить и, не хотя срамиться на родной сторон, пойдешь христарадничать на чужой сторон.

Носовъ насмшливо ухмыльнулся.

— Врно, доложу, Яковъ Матвевичъ,— вступился судейскій Рожкинъ:— и я такъ слышалъ. Не знаетъ никто, какими ты торговыми длами заправлялъ, только зажитокъ виденъ былъ. Ну, вотъ теперь и сомнительно.

— Враки все,— спокойно отрзалъ Носовъ.— Вотъ они все знаютъ — и Колосъ и отецъ Василій.

— Какія торговыя дла!— усмхнулся Холмогоровъ.— Весь оборотъ его такой — сундукъ отперъ, деньги досталъ и заперъ… А вотъ покидать родную сторону… это, я скажу, грхъ.

— Народъ не увришь!— вымолвилъ одинъ посадскій.— Болтаютъ скверно про твой уздъ. Сказать даже нельзя въ глаза.

— Что-жъ, я скажу. Надо ему знать,— заговорилъ армянинъ.— Болтаютъ, Яковъ Матвевичъ, что разорилъ тебя нежданный указъ объ явной продаж татарвы на базар, что будто ты главный сбытчикъ подспудный и былъ.

Носовъ вспыхнулъ, выпрямился на стул и сверкнувшимъ взглядомъ смрилъ армянина съ головы до пятъ. Голосъ его дрогнулъ отъ вспышки.

— Посадскій Яковъ Носовъ такой торговлей рукъ не маралъ никогда!— произнесъ онъ.— Ни явно, ни тайно никому я татарокъ и татарчатъ не продавалъ и самъ не покупалъ.

— Плевать на клеветниковъ, дло не въ этомъ! ршилъ молчавшій до сихъ поръ Кисельниковъ.

Хозяинъ, будто устыдясь, что разсердился на вздорныя рчи, сталъ смяться и тотчасъ перевелъ бесду на другой предметъ.

Въ сумерки гости одинъ за другимъ стали собираться и расходиться. Наконецъ, остались у Носова только трое: духовникъ его — старовръ, другъ Колосъ и ненавистный Кисельниковъ. Когда они были вчетверомъ, Кисельниковъ сразу объяснилъ хозяину, что нарочно пересидлъ всхъ чужихъ, чтобы усовстить его отдать задатокъ назадъ, дома не продавать и не узжать изъ Астрахани.

Носовъ отзывался, односложно. Ему начинало прискучивать, Что вс мшаются въ его дло, которое онъ ршилъ. Еще за нсколько минутъ до этого въ немъ было сомнніе, поступать ли такъ. Но теперь, когда вс кругомъ усовщивали его и уговаривали не длать того, что ему казалось самому нелпымъ, онъ, какъ и многіе, будто изъ упрямства, ршилъ мысленно привести намреніе свое въ исполненіе и какъ можно скоре.

Кисельниковъ приступилъ къ длу круче и, предполагая разореніе, сталъ прямо предлагать Норову деньги, чтобы поправиться. Это предложеніе удивило равно всхъ трехъ, и въ особенности Носова. Онъ не имлъ причины не уважать Кисельникова и лишь не любилъ его за то, что тотъ, по его выраженію, согласникъ на всякое глупство, коли оно судейской печатью помчено.

Носовъ всегда думалъ, что Кисельниковъ относится къ нему также — если не совсмъ враждебно, то отчасти непріязненно.

Неожиданное предложеніе ‘законника’, искренно и участливо, большой суммы денегъ на поправку обстоятельствъ въ предполагаемомъ разореніи сильно поразило Носова. Онъ всталъ, подошелъ къ Кисельникову, обнялъ его и расцловался съ нимъ трижды.

— Что же, ладно, берешь?— произнесъ Кисельниковъ обрадовавшись.

— Нту, добрый человкъ, спасибо теб. И это теб сочтется на томъ свт. Хорошо хотлъ ты поступить, но я не возьму, и потому не возьму, что, вотъ теб Господь Богъ, я никмъ и ничмъ не разоренъ. Коли желаешь, я теб это докажу. А зачмъ я продаю имущество и хочу изъ родного города хать на чужую сторону, самъ не знаю куда, хоть бы въ Кіевъ, что ли, или на Москву, то дло иное, дло, которое я пояснить не могу. Теперь не могу, тамъ, посл видно будетъ, пожалуй, скажусь всмъ.

Кисельниковъ сталъ горячо доказывать, что законъ Божій велитъ человку жить тамъ, гд онъ родился, и заниматься тмъ дломъ, которое Богъ ему судилъ, а еще того лучше дломъ, которымъ отецъ и ддъ занимались. Законъ людской таковъ, что всякій, живущій въ своемъ родномъ гнзд, для всхъ человкъ знаемый. Коли человкъ хорошій, то и живется ему лучше, вс его уважаютъ и любятъ. Онъ всмъ виденъ. Идетъ онъ по улиц, и всякъ шапку ломаетъ. Бда какая приключилась — помощь найдется. Довелось кого потерять — придутъ вс хоронить и поплакать вмст. Празднество ли какое, именины, крестины, тоже народъ придетъ вмст повеселиться и посмяться. Самъ человкъ умретъ, его придутъ похоронить и помянуть потомъ въ молитв. Померъ онъ, а живетъ въ памяти у близкихъ: таковы земные законы. Стало быть, Носовъ хочетъ итти противъ закона Божьяго и людского.

Трое слушавшихъ Кисельникова знали напередъ и наизусть все, что ‘законникъ’ скажетъ. Все, что онъ говорилъ въ этихъ случаяхъ, было всегда разумно, просто. Для глупыхъ людей ново, хитро и любопытно, а для умныхъ уже очень извстно и скучно.

На ршительный отказъ Носова взять деньги, а равно на отказъ возвратить задатокъ покупателю, Кисельниковъ ушелъ недовольный. Не удалось ему спасти человка.

Оставшіеся втроемъ, хозяинъ, его духовный отецъ Алтаевъ и близкій другъ Колосъ хотя и были давно близко знакомы, однако бесда между ними тремя, искренняя, на-распашку часто прерывалась.

То Колосъ взглядывалъ въ глаза друга Носова, какъ бы говоря: ‘При Алтаев этого не сказывай’. Или Носовъ глядлъ на духовнаго отца, какъ бы говоря: ‘Нечего Колосу этого сказывать, онъ не пойметъ’. Или Колосъ глядлъ на друга, не доканчивалъ начатую рчь, и Носовъ понималъ, что тотъ думаетъ. Съ нимъ наедин Колосъ выпалилъ бы все, не боясь ни чьихъ ушей или наушничества, а при его духовномъ отц не хочетъ, потому что тотъ вскипятится и журить начнетъ.

А вмст съ тмъ эти три человка были въ Астрахани единственными, которые на душ порицали вс новые порядки на Руси, поведеніе молодого царя, вс его указы и нововведенья. Они же всякому нелпому слуху тотчасъ врили, такъ какъ были готовы на всякое безобразное и грховное распоряженіе изъ Москвы. Когда слухъ бывалъ черезчуръ нелпъ, то вс трое, и въ особенности двое посадскихъ, радовались. Всякая клевета на Москву и на новые порядки имъ была масломъ по душ.

— Ну, что, былъ ты надысь у воеводы?— спросилъ теперь раскольничій священникъ.— Что тамъ? Что нашъ Тимоей Ивановичъ? Давно я его не видалъ.

— Что ему!— отвчалъ Носовъ насмшливо.— Раздуло его во вс стороны, зажирлъ, такъ что очумлъ. Глаза совсмъ не смотрятъ, спятъ. И только у него одна забота.

— Чапурята!— произнесъ Колосъ.— Слышалъ, слышалъ. Праздновать будетъ, говорили, свой чапуровъ выводокъ.

— Да, вотъ какіе у насъ правители,— произнесъ Носовъ, слегка качнувъ головой.— Не ходилъ бы я туда никогда. Побываешь въ этихъ приказныхъ палатахъ, поглядишь на вс ихъ порядки, пуще тебя засосетъ тутъ подъ ложкой.

— Да, это врно,— выговорилъ Колосъ.— И я тоже, выйдя, инъ бываетъ, оттуда, такъ бы прямо за топоръ.

И онъ смолкъ вдругъ.

Алтаевъ оглянулся на него и закачалъ головой.

— Вона! За топоръ. Онъ, что и палка,— о двухъ концахъ. Хоть бы ты научился, вотъ, да примръ взялъ съ своего пріятеля, Якова Матвевича. Не глупъ ты человкъ, а не можешь удержать языка. Топоръ! Вдь это такъ сказывается. Во многихъ длахъ я съ тобой въ согласіи, якобы ты былъ тоже сынъ мой духовный. Многое мы одинаково понимаемъ, и случится разсудить, и разсудишь. Но Яковъ Матвичъ никогда эдакъ не выпалитъ. Топоръ! Что же, ты на смертоубійства пойдешь? Кого же? Властей, Богомъ поставленныхъ? Полно, голубчикъ, самъ на себя клевещешь.

— Богомъ ли?.. незамтно ухмыльнувшись, тихо произнесъ Носовъ.

— Ну, голубчикъ Яша,— отозвался старовръ тихо и укоризненно: — объ этомъ мы съ тобой много разъ бесдовали. Самъ ты знаешь, какъ я это понимаю. Да, Господомъ Богомъ.

— А сказывается единъ Богъ безъ грха,— также произнесъ Носовъ.— Стало быть, отъ Бога грха нтъ. А установленіе такихъ вотъ властей, какъ на Москв и здсь,— разв правильно и праведно?

— Да, праведно. Установлены он въ наказаніе гршнымъ людямъ.

— Не одни гршные отъ нихъ терпятъ. И праведникамъ отъ нихъ плохо,— отозвался посадскій.

И, какъ часто бывало, раскольничій попъ только вздохнулъ, не зная, что отвчать Носову.

— Ничего подлать нельзя,— заговорилъ онъ посл минутнаго молчанія.— Такъ, стало быть, нужно, таковъ законъ, что вс люди должны…

— Ну, вотъ теб и Алтаевъ,— разсмялся Колосъ: — какъ Кисельниковъ заговорилъ. И у него законъ пошелъ Божій, да людской. А еще старой вры… А заступникъ властей.

— Нтъ, я не то,— отозвался раскольникъ.— Я хочу сказать, что длать нечего. Хоть новые порядки и тяжелы и подчасъ кажутся грховными, а живи тихо и мирно. Что тутъ подлаешь! Есть пословица: одинъ въ пол не воинъ, рать нужна. А гд тутъ рать? Что вотъ мы трое сойдемся — вы, двое посадскихъ, да я, духовное лицо, да побесдуемъ. Ну, что же! А длать, нешто, можно что? Что-жъ — мы трое-то?

— Вотъ это пуще всего — пылко заговорилъ Носовъ — меня и мутитъ и гложетъ. Вдь, почитай, больше половины народа въ Астрахани своихъ и инородцевъ куда недовольны всякими указами. Нынче бороды обрить, завтра, глядишь, велятъ уши отрывать всякому. Такъ и ждать? Многіе пуще насъ кричатъ, пуще насъ злобствуютъ, а сидятъ вс, пальцемъ не двинутъ. А захоти мы вс дйствовать, такъ не только что воеводское правленіе, весь кремль по камешку разнести бы могли и по втру пустить.

— Это врно,— произнесъ Колосъ.— Только начни, только крикни кто первый! Да гляди, Яковъ, недалеко времячко, гляди, будетъ такое, не мало у насъ бывало смуты и опять, смотри, будетъ. И въ ней мы съ тобой будемъ не послдніе. Такъ ли?

— И погубите себя, и на томъ свт отвтъ дадите. Кабы вы шли за истинную старую вру Христову,— иное дло. Тогда погубленіе ваше есть спасеніе души, и на томъ свт взыщутся вс ваши муки.

— Мы за вру и пойдемъ,— произнесъ Носовъ.— Если захотятъ всхъ насъ полатынить, въ басурманскую вру перекрестить да везд разныхъ мечетей нмецкихъ настроить, или велятъ деревяннымъ да каменнымъ болванамъ кланяться, такъ, нешто, можно на это смотрть сложа руки? А коли мы не дадимъ этому длу совершиться, такъ какъ же по твоему, разв то не за вру значитъ итти голову класть, не за вру пострадать?

— Въ такомъ случа встимо. Въ такомъ случа больше скажу. И я съ вами буду. Да. Что же? Я прямо сказываю: съ вами буду, благословлю васъ, а самъ крестъ и евангеліе возьму и тоже пойду.

— Такъ вдь воеводское правленіе при ефтомъ случа прямо разносить по камешку придется, произнесъ Колосъ, смясь.

Старовръ молчалъ.

— Что же, нешто, не придется? Вдь въ такомъ случа тотъ же топоръ въ руки брать надо. Вдь воевода и разные приказные изъ палатъ разв позволятъ теб противничать? Поневол придется ихъ прежде похерить.

— Ну, тамъ видно будетъ. Объ этихъ длахъ разсуждать мудрено. Только все это рчи пустыя. Ничего такого не будетъ, да и не давай Богъ. Вотъ что я вамъ скажу, а теперь прощайте.

Алтаевъ всталъ. Посадскіе поднялись съ мстъ тоже. Духовникъ благословилъ Носова, и провожаемый обоими вышелъ на крыльцо.

Два друга вернулись въ горницу, сли у окошка и долго молчали. Имъ не о чемъ было говорить, все было давно переговорено и всякій изъ нихъ зналъ, что у другого на душ и на ум: не только вообще, но даже теперь, въ данную минуту, Колосъ зналъ, что думаетъ Носовъ о рчахъ своего духовнаго отца и что думаетъ о сказанномъ сейчасъ имъ, Колосомъ.

Носовъ тоже зналъ, что въ случа подобной смуты въ город Колосъ будетъ первый человкъ и первый голову сложитъ. За это онъ и любилъ Колоса, даже уважалъ и ставилъ выше себя. У него всегда являлось заране чувство самохраненія, мечта избжать, все-таки, кару за смлый поступокъ, тогда какъ въ друг Колос ему чудилась беззавтная отвага, неустрашимость, готовность сейчасъ же голову положить подъ топоръ палача.

— Что же, братъ, отрзано, что-ли?— проговорилъ, наконецъ, Колосъ. Хозяинъ понялъ о чемъ рчь.

— Кто его знаетъ,— произнесъ Носовъ,— Задатокъ далъ, объ уплат теперь канитель завелъ. Пожалуй откажется, придется другого искать.

— Нтъ, братъ Яковъ, вотъ что я теб сказалъ бы. Если Зарубинъ не купитъ, стало — не суждено. Не продавай и не узжай.

— Ни за что,— отозвался Носовъ.

— Говорю, оставайся. Посмотри, пройдетъ годъ, два, будетъ на нашей улиц праздникъ, погуляемъ и мы. Сущая это правда, что у насъ во всей округ накипло много. Такъ вотъ и сдается, что не нынче, завтра набатъ услышишь и бги на кремлевскую площадь, да захвати съ собой коли не топоръ, такъ ножъ или вилы.

— Все пустое, ничего не будетъ. Будемъ сидть, глядть и досидимся до того, что всмъ и впрямь будутъ ноздри и уши рзать, какъ душегубамъ и сибирнымъ.

— Нтъ, Яша, нтъ. Чуетъ мое сердце…

— Эхъ, братъ, давно оно чуетъ. И мое чуяло, да перестало.

— Нтъ, Яша, повторяю и сто разъ скажу, коли Зарубинъ домъ не купитъ, стало, не судьба. Не продавай, оставайся, ну хоть на годикъ, на два. У насъ, гляди…

— Ничего не будетъ у васъ.

— Ну, тогда уходи. А вдь самъ ты разсуди, вдь везд, гд ты ни останешься на жительств, везд то же будетъ. Вдь не въ Турцію или Персію ты уйдешь, вдь на Руси будешь жить. Въ томъ же Кіев или Саратов все то же. Т же указы, т же порядки, та же жисть.

— Это врно,— произнесъ Носовъ, вздохнувъ.

— Такъ зачмъ же. мнять родное гнздо на чужое?

— Самъ не знаю, Колосъ. Тянетъ меня опять второй разъ уйти изъ Астрахани и на простор погулять по свту, поболтаться, поглядть, да послушать, чего въ другихъ предлахъ россійскихъ умные люди ждутъ. Здсь не съ кмъ душу отвести. Съ тобой вотъ иной разъ побесдуешь, съ отцомъ Василіемъ, а боле не съ кмъ. Въ Кіев аль въ Москв я найду себ такихъ людей, которые, можетъ быть, и меня уму-разуму научатъ. Можетъ, говорю прямо, миръ въ душу вложатъ, примирятъ со многими дьявольскими навтами. Будетъ во мн, можетъ, и примиреніе со всми этими порядками. А теперь ни то, ни се. Порядки новые меня гложутъ, злобу поднимаютъ, а инъ, бываетъ, мысли мои самыя кажутся мн наущеніемъ врага человческаго, что толкаетъ меня на худое, губительное дло. Авось я, нашатавшись по людямъ, миръ себ найду, покой душевный. Смирюсь или дьяволу душу продамъ. Смирюсь, вернусь, пожалуй, и заживу здсь тихо и первый буду московскіе указы исполнять и съ Кисельниковымъ красно ихъ расписывать и пояснять. Не смирюсь, тогда, какъ ты сказываешь, за топоръ, хоть одного или двухъ властителей пришибемъ, да прямо голову на плаху. А эдакъ вотъ, Колосъ, эдакъ, какъ теперь, не могу я жить. Все равно, долго не протянешь. Тамъ казнятъ, а тутъ истомитъ, изгложетъ, исковыряетъ теб все нутро, и тоже живо въ могилу сойдешь.

— Такъ обожди хоть малость, ну мсяцъ, два.

— Да это само собой будетъ. И чую, что Зарубинъ потянетъ канитель. Онъ мн, смотри, въ полгода денегъ не выплатитъ, а то и совсмъ откажется. Тода скоро ли я новаго покупателя выищу! Кто же въ Астрахани можетъ мой домъ купить? Инородческій разв купецъ какой, хивинецъ, бухарецъ, что ли? Такъ ему въ нашей слобод и поселиться не позволятъ. Иди въ свою татарскую. А изъ нашихъ православныхъ кто купитъ? Сказали мн — новокрещенный Затылъ Ивановичъ домъ себ подъискиваетъ. Такъ мой ему не по деньгамъ. А уступить я тоже не могу.

— Нтъ, Яша, Затылъ Ивановичъ купить можетъ, только не сейчасъ, а черезъ полгода купитъ.

— Почему же такъ?

— А онъ, видишь ли, сказывали мн, долженъ жениться на Варвар Ананьевой. Женится, такъ не только твой домъ, три такихъ купить можетъ. А коли крещеный, такъ можетъ и въ этой слобод селиться. Только, говорю, обожди. Окромя Зарубина или Затыла, теб и продать некому. Вотъ поэтому я и сказываю, что теперь теб не суждено уходить, а надо обождать. Почемъ знать! Чему быть, того не миновать. А быть, братецъ ты мой, и быть въ Астрахани смут. Вотъ теб мое послднее слово. Сказываютъ, что на татарской слобод одна гадалка колдуетъ, что не пройти это значитъ еще десяти недль, будетъ явленіе, по коему…

— А ну тебя къ шуту, дуракъ!— всталъ и разсмялся Носовъ.— Все говорилъ дло, а тутъ вдругъ у него гадалка…

Друзья весело простились, и Носовъ, оставшись одинъ, пошелъ на другую половину дома, къ жен и дтямъ.

Жена посадскаго была изъ армянской семьи, давно поселившейся въ Астрахани и перешедшей въ православіе. Женщина эта была очень красива, но очень простовата, такъ что даже не могла заниматься обыденными хозяйскими заботами, и всмъ въ дом завдывала дальняя родственница. Сама же Носова сидла по цлымъ днямъ, сложа руки, чаще у окна… У нея была одна страсть — смотрться въ зеркало… И бывала она озабочена только тогда, когда вдругъ находила на лиц своемъ прыщикъ или пятнышко… Впрочемъ, на случай такой бды у нея были еще отъ матери переданныя ей средства, притиранья и примочки. За то она была чрезвычайно красива своимъ блестящемъ цвтомъ лица, оттнявшимъ большіе черные глаза.

Одна особенность была у красавицы-армянки. Она вки-вчные всмъ и на все всегда улыбалась. Эта улыбка не сходила съ ея красивыхъ губъ даже и во сн… Носовъ обожалъ жену именно за красоту, но никогда не говорилъ съ ней ни о чемъ по душ.

— Не женино то дло!— думалъ онъ про себя.

IX.

Барчуковъ времени не терялъ… Быстро выйдя изъ кремля Пречистенскими воротами, онъ пошелъ въ самую дальнюю часть города, которая была пустынне, но гд высились самые просторные и красивые каменные дома богатыхъ астраханцевъ изъ купцовъ. Дворянскій кварталъ, т. е. одна улица съ двумя десятками домовъ помщиковъ, была въ противоположной сторон. Самые важные бояре и знатные люди жили въ самомъ кремл, но ихъ было всего семьи три, четыре.

Кварталъ, въ который вступилъ Барчуковъ, отличался отъ другихъ большими пустырями и огородами, которыми отдлялись купеческіе дома одинъ отъ другого.

Скоро предъ глазами молодого москвича появился тотъ домъ, который въ мысляхъ ни на минуту не покидалъ его, во время странствованія за письменнымъ видомъ. Большой, блый двухъ-этажный домъ купца Ананьева стоялъ въ глубин пустыря полу-двора, полу-луговины, огороженный кругомъ бревенчатымъ заборомъ изъ барочнаго лса.

На счастье, будучи уже саженяхъ въ пятидесяти отъ дома, онъ вдругъ увидлъ, что кухарка купца Ананьева, его хорошая пріятельница, стоитъ за воротами.

Барчуковъ бросился бжать къ ней, боясь, чтобы она не вошла и не заперла за собой калитки.

Это обидное обстоятельство едва не случилось. Баба Настасья, постоявъ за воротами, уже собиралась итти домой, когда увидла бгущаго къ ней молодца, который, вдобавокъ, машетъ ей рукой.

Улица была пустынна, и Настасья, хотя и была туга на мысли, сообразила, что невдомый человкъ бжитъ къ ней,.

Она обождала, приглядлась и ахнула.

— Степанъ Васильевичъ! Батюшки-свты!— вскрикнула она и оторопла.

Барчуковъ приблизился къ женщин, радостный отъ нечаянной встрчи, и, запыхавшись, вымолвилъ:

— Настасья… Здорово… Вотъ удача-то!

— Господи Іисусе! Степанъ Васильевичъ! Откуда? Какъ же сказывали намъ вс, что ты не вернешься, а пропалъ безъ всти, провалился?..

— Типунъ на языкъ тому, кто сказывалъ. Провалиться этому брехуну самому.

— Такъ ты живъ-живехонекъ! Скажи на милость!

И Настасья, разводя руками, закачала головой.

— Говори, говори, что — Варюша? Что у васъ? Какъ дла? Все… Говори, не таи… Замужъ она не… Охъ, боюсь спросить!

— Слава Богу, родной мой. Слава Богу… Варвара, тоись, Климовна въ добромъ здоровь. На чердак запертая высидла мсяцъ, на хлб и вод. Похудала, захворала.

— Не замужемъ!?

— Какое теб замужество! Ни въ одномъ глазу нтъ… Она чуть не померла, плакучи по васъ и по батюшк родителю…

— А что онъ… хозяинъ? Климъ Егорычъ?…

— Что ему? Здоровъ, слава Богу. Покудова дочку запертую держалъ въ устрашень, на чердак,— самъ темне ночи ходилъ и все жалился. Подъ дышкой у его сосало… Говорилъ, помереть долженъ… отъ тебя то-ись, и отъ грубостевъ дочери. Ну, ходилъ, ходилъ, маялся, и свалился, и ноги протянулъ.

— Померъ!— заоралъ Барчуковъ, какъ подстрленный.

— Что ты, родной! Тьфу, какое померъ! Слава Богу, въ добромъ здоровь. А былъ, то-ись, очинно не хорошъ и теперь не хорошъ. Ротъ соскочилъ… И теперь, стало быть, около уха приходится. А глазъ одинъ спитъ все, безъ просыпу… Да… А все это отъ потопленія Варюшни приключилось ему.

— Что? Что?.. Что ты путаешь?..

— Зачмъ путать. Правду говорю. Самъ увидишь. Отъ ея утопа хворость пришла. Такое бываетъ. У меня кумъ былъ такой-то… Даже языкъ совсмъ отшибло куму… Вотъ и Климъ нашъ Егорычъ тоже… Худорчивъ сталъ. Я понимаю и Варюша понимаетъ, а изъ батраковъ не вс понимаютъ. Теперь, одначе, много лучше… Слава Богу, Отцу Небесному.

И на вопросы Барчукова кухарка объяснила подробне все происшедшее въ дом Ананьева за отсутствіе молодца. А произошло многое…

Посл смлаго сватовства Барчукова, его изгнанія изъ дома, Варя много горевала и плакала безъ конца. Ананьевъ бранился, грозился всю Астрахань разрушить и такое сотворить съ дочерью, что ‘чертямъ въ аду тошнота приключится’ затмъ, купецъ, не говоря худого слова, просваталъ дочь за новокрещеннаго въ православье татарина, хорошо извстнаго Барчукову и именуемаго въ Астрахани Затыломъ Иванычемъ, хотя при крещеніи имя, нарченное ему, было Макаръ.

Барчуковъ, еще живя въ приказчикахъ у Ананьева и видая часто у хозяина новаго перекрестя, подозрвалъ, что Затылъ Иванычъ, 45-тилтній татаринъ, неравнодушенъ къ красивой Варюш. Часто онъ сомнвался въ своихъ подозрніяхъ и объяснялъ себ свою загадку простой ревностью влюбленнаго.

Теперь оказывалось, что онъ былъ правъ.

Настасья, продолжая разсказъ, передала Барчукову диковинную всть — и страшную, и пріятную вмст… Варюша бгала топиться въ рчку Кутумовку, и не подоспй два татарина, пожалуй, была бы теперь на дн рки или на погост.

— Господи! Какъ? Почему?— воскликнулъ парень.

— А какъ ее хозяинъ просваталъ Затылъ Иванычу да ей брякнулъ, она, недолго думая, въ тотъ же вечеръ убжала, да въ рчку…

— Ну?..

— Ну, говорю… Татаринъ Сеидъ да калмыкъ Кулимычъ вытащили и принесли ее не въ своемъ чувств, будто мертвеца.

По словамъ Настасьи, тутъ съ хозяиномъ бда и приключилась. Дочь-то онъ заперъ на чердакъ, а самъ сталъ ходить… Ходилъ три дня. Все по дому ходилъ, а не по улиц…

— Да вдругъ это разъ, — продолжала женщина:— поутру, ранымъ-рано, пришелъ ко мн, да и показываетъ себ на рожу пальцемъ, да спрашиваетъ… ‘Что-й-то, молъ, мн рыло будто перекосило’? Гляжу и впрямь все съхало!

Вс свои всти и весь разсказъ Настасья заключила, однако, увреніемъ, что теперь въ дом ‘все слава Богу’.

Барчуковъ передалъ женщин вкратц вс свои приключенія въ пути и упросилъ передать Варюш отъ его имени, что онъ ее попрежнему любитъ, помираетъ отъ желанія ее видть и этой же ночью будетъ у нея въ горниц.

— Что ты родной?!— ахнула Настасья.

— Не твое дло! Предупреди только. А то Варюша перепугается и весь домъ всполошитъ. Скажешь ей?..

Настасья сказать общала, но прибавила:

— Вдь хозяинъ тебя убьетъ… Изъ своихъ рукъ убьетъ.

— Ладно. Не твоя забота!— весело отозвался Барчуковъ.— Ты только скажи: нын, молъ, въ ночь жди къ себ Степку и не бойся.

— Да какъ ты попадешь къ ней, парень?

— Это мое дло, Настасьюшка.

— Не хорошо это, парень, къ двицамъ ночнымъ дломъ лазать.

— Напротивъ того, очень хорошо, раскрасавица ты моя — весело и шутливо воскликнулъ Барчуковъ.— Поди, и ты рада была бы, коли-бъ какой парень, не глядючи на твое рыло и годы, ползъ къ теб ночнымъ-то дломъ? Ну, прости родная моя. Упреди Варюшу, не забудь!

Барчуковъ ласково треснулъ женщину по плечу и бодро, весело, напвая и чуть не припрыгивая отъ довольства, пошелъ на свой постоялый дворъ.

Богатый купецъ Климъ Ананьевъ былъ ‘ватажникъ’, или владлъ учугами на Волг, т. е. занимался рыбнымъ промысломъ и отпускной торговлей рыбой во вс края, и въ Русь, и за Каспій.

На улов и на торговл рыбой держалась вся Астрахань. Въ этомъ состояло все ея богатство, и ради этого промысла городъ сталъ центромъ оживленнаго обмна всякихъ товаровъ съ Русью и съ сосдями татарами, персами, армянами и турками. Если бы не рыба въ изобиліи и не цлые караваны ея, отправлявшіеся сухимъ путемъ и моремъ, то не было въ город и трехъ каравансераевъ, не было бы сотенъ всякихъ купцовъ съ разнымъ товаромъ, какъ изъ Хивы, или изъ Тегерана, такъ и изъ нкоторыхъ христіанскихъ государствъ Европы.

— Рыбой Астрахань богата, но рыбой и жива,— говорили умные люди.— Засни вся рыба на Волг, и запустуетъ Астрахань.

Въ Астрахани было не боле двадцати ватажниковъ, владтелей рыбныхъ промысловъ, и поэтому вс они были наперечетъ, вс богаты, уважаемы и вс пользовались всякими льготами отъ властей. Двое изъ ватажниковъ, купцы Лошкаревъ и Кобяковъ, были далеко извстны за предлами Астраханской округи, такъ какъ у нихъ у каждаго ватаги рабочихъ батраковъ доходили до цифры въ полторы тысячи человкъ, что давало понятіе и о количеств ихъ учуговъ. Обороты всхъ ватажниковъ были огромные, и милліоны пудовъ соленой рыбы расходились изъ Астрахани по всему свту. Существовала басня-шутка, доказывавшая значеніе этого торговаго центра. Присказка говорила такъ:

‘Пришла ватага на рчку… Берегъ отъ берега не видать… Что та за рчка? Догадай, умный человкъ? Поймала ватага рыбы столько, сколько звздъ на неб, просолила и разослала отъ себя… Одну рыбку сълъ царь на Москв, одну шахъ персидскій, одну султанъ турецкій, одну ханъ-хивинскій, одну ханъ крымскій, одну армянскій патріархъ, одну греческій, десять рыбокъ съли христіанскіе короли и королевичи, двумя рыбами подавились калмыкъ и ногай. Изъ какого города рыбки т были, умный человкъ, догадай’?

Разумется, и глупый человкъ не только зналъ, что рчка та — Волга, а городъ тотъ — Астрахань, но зналъ даже, почему вс рыбу ли благополучно, а калмыкъ съ ногаемъ рыбой подавились.

Присказка шутила насчетъ калмыковъ и ногайскихъ татаръ въ отмщеніе за вковую борьбу съ ними изъ-за промысла на Волг, берега которой принадлежали обимъ сторонамъ. Ссоры и драки эти иногда переходили въ настоящія сраженія.

Не разъ случалось православному войску выходить въ походъ сражаться, подъ начальствомъ воеводы, съ калмыцкими и ногайскими ордами изъ-за учуговъ ватажниковъ. Русь всегда побждала татарву. И если разныя злоупотребленія и нападенія татаръ на Волг, по отношенію къ ватажнымъ рабочимъ, на время прекращались, то драки шли своимъ чередомъ, ежедневно, изо дня въ день, изъ года въ годъ, даже изъ вка въ вкъ.

Ватажники были рыботорговцами по наслдству отъ дда и отца къ сыну, изъ рода въ родъ.

Ватажникъ Лошкаревъ считалъ, что его учуги принадлежатъ роду Лошкаревыхъ со временъ покоренія Астрахани, когда Грозный ‘сюда русскихъ людей насадилъ’.

— Первая блуженка, что скушалъ царь Грозный на Москв, была Лошкаревская!— говорилъ, хвастаясь, богачъ-ватажникъ.

Ддъ Клима, Антонъ Ананьевъ, первый разбогатлъ и увеличилъ свою ватагу до двухъ сотъ человкъ. При отц Клима учуговъ было уже больше, а самъ Климъ довелъ свою ватагу до полтысячи человкъ рабочихъ и гордился этимъ.

Ватажниками и ихъ длами интересовалась вся Астрахань, и поэтому теперь многія семьи поглядывали на дворъ и домъ Ананьева съ намреніями особаго рода.

У Клима не было сына, было одно время лишь три дочери, изъ которыхъ осталась въ живыхъ одна… Жениться Климу, вдовцу, вторично было уже поздно, да и хворать онъ уже началъ. Слдовательно, единственной наслдницей и владтельницей многихъ учуговъ на Волг и всего торговаго оборота, представительницей торговаго промысла и почетнаго положенія въ город, будетъ одна Варвара Климовна, одна Варюша.

А она къ тому же еще и красавица собой писанная, не хуже иной царевны красоты, о которой въ сказк сказы вается… Кто же станетъ для нея Иванушкой счастливымъ? Кого же судьба угораздитъ ее плнить или отца умаслить, чтобы Ананьевскіе учуги въ другой купеческій или посадскій родъ перешли.

Немало объ этомъ толковали и заботились многіе родители, у которыхъ были сыновья, Варющ въ женихи подходящіе.

Немало свахъ и сватовъ засылали къ Климу купеческіе и посадскіе сыны — и недоросли, и вдовые, и молодые, и пожилые.

Климъ сначала гонялъ всхъ, такъ какъ его единственному дитятк, Варюш, не было еще полныхъ пятнадцати лтъ. Ананьевъ не хотлъ выдавать дочь замужъ ране 17-ти, хотя оно и не было въ обыча такъ долго ждать. Климъ твердо былъ увренъ, что и его покойница жена померла раньше времени оттого, что раньше времени выдана была за него замужъ, всего 14-ти лтъ. Такъ ему бывшій архіерей Самсонъ смерть его жены объяснилъ, а онъ умница и возсдаетъ уже нын астраханскимъ митрополитомъ.

Подросла, наконецъ, красавица, но относилась ко всмъ сватамъ и свахамъ равнодушно. У нея только и было заботы, какъ бы побгать по отцовскимъ баштанамъ и чаирамъ да фруктовъ пость въ волю, дынь или винограду. Кром того, она любила воду до страсти, но не ради питья ея, а ради катанья по ней. Вырваться изъ дому, ссть въ лодку, и махнуть далеко, хоть на самый Каспій, раздольный и безконечный, и покачаться на его волнахъ — было ея единственной страстью. Часто охала и сожалла двица, еще двочкой, зачмъ она не уродилась парнемъ, пошла бы въ ватагу рыбу ловить на Волг. А еще того лучше — не ловить, а возить по Каспійскому морю къ нереидамъ.

— Да, будь я парень, была бы я матроцъ!— говорила и хвасталась Варя своей мамушк:— И какой бы я была матроцъ! Не хуже хваленыхъ грецкихъ матроцовъ. Одна бы съ кораблемъ управилась. Ей-Богу!..

— Да, обида, дитятко,— шутила ея мамка Матрена, теперь умершая,— что матроцы есть, а матрочихъ нту. Будь на свт матрочихи, мы съ тобой убжали бы изъ родительскаго дома, да на какой грузинскій, аль армянскій корабль нанялись… То-то бы чудесно было. Всякій-то день насъ съ тобой стягали бы да драли кнутьями корабельными.

Но, когда Варюша мечтала быть матросомъ и жалла, что на корабляхъ не служатъ по найму ‘матрочихи’, она была еще двочкой глупой. Двицей она попрежнему продолжала любить море и катанье и качанье по волнамъ морскимъ, но въ воображеніи своемъ двичьемъ она каталась уже не одна. Она странствовала по Каспію, на большомъ красивомъ корабл, вдвоемъ. Она управлялась съ парусами и съ рулемъ уже не одна, какъ въ дтств, а при помощи другого существа, которое путешествовало съ ней… Это былъ красавецъ-стрлецъ, похожій на одного видннаго ею въ кремл, только много краше его и въ золотомъ кафтан, какихъ стрльцы и не носятъ, а разв царевичи на Москв иль королевичи въ заморскихъ земляхъ.

Когда минуло Варюш уже полныхъ 17 лтъ, отецъ ея еще пуще сталъ гонять сватовъ со двора, однако, онъ сталъ поговаривать съ дочерью чаще, что пора ей и замужъ, пора ему имть помощника и подсобителя въ управленіи ватагой и всмъ торговымъ дломъ.

— Найдите жениха. Я пойду… Я не противлюсь,— говорила избалованная отцомъ Варюша и смялась, зная, что отецъ давно перетрясъ всю Астрахань, даже Черный и Красный Яры вывернулъ на изнанку и нигд парня, достойнаго быть его зятемъ, не выискалъ. А отчего?

У одного была семья велика… Напустишь въ домъ араву сродственниковъ, а Климъ привыкъ жить тихо, одинъ, съ единственной дочерью.

У другого было имя или отчество не казистыя. У третьяго рожа ему не нравилась… Четвертый былъ слишкомъ худороденъ, хоть посадскій, а бденъ, а пятый былъ слишкомъ богатъ и знатенъ. Станетъ похваляться, корить тестя своимъ купечествомъ. Шестой не нравился Ананьеву просто такъ… Не нравится! А почему? Невдомо самому.

— Офицера, боярина — дло не подходящее. Какой онъ будетъ ватажникъ!— говорилъ Климъ Егорычъ, и себ, и дочери, и Настась. Изъ купцовъ, одни ужъ бдны, а другіе сказываются богаче насъ. А изъ равныхъ намъ по иждивенію и имуществу — все не подходящіе. Изъ посадскихъ людей кого найти мудрено, да и что за прибыль, что за похвала. Изъ простыхъ батраковъ выискать молодца-парня — совсмъ зазорно предъ людьми. Одна дочь, приданница, да за мужика выдавать… Нту, нту, просто нту жениха. Надо обождать.

И Ананьевъ ждалъ, но искалъ, выбиралъ, хаялъ, браковалъ, опять искалъ и опять браковалъ и все ждалъ…

Но Варюша пока не ждала. Вотъ бда и приключилась! Пока отецъ все гонялъ сватовъ со двора и все выискивалъ подходящаго себ затя, дочь нашла себ если не жениха, то любаго человка, котораго, сама не зная какъ и когда и за что, полюбила всей душой. Былъ онъ не красавецъ, неособенно прытокъ и рчистъ, не ходилъ въ золотомъ кафтан, не былъ даже посадскимъ, а былъ сначала простымъ рабочимъ въ ватаг отдала потомъ съумлъ сдлаться главнымъ приказчикомъ при длахъ Ананьева.

Это былъ стрлецкій сынъ Степанъ Барчуковъ, жившій въ дом подъ чужимъ видомъ и прозвищемъ Прова Куликова.

Почему Барчуковъ полюбилъ Варю Ананьеву, дочь хозяина и богатаго ватажника, было понятно. Она была и красавица, и приданница.

Но какъ Варюша бросила мечты о миломъ въ золотомъ кафтан и примирилась съ мыслью любить стрлецкаго сына и безписьменнаго шатуна,— было дло мудреное, если со стороны посудить.

Если же поглядть да понять, каково было богатой невст двиц жить въ дом отца, вкъ одной одинехонькой у себя въ горниц, съ окнами на далекій Каспій, то побда надъ ея сердцемъ стрлецкаго сына съ Москвы оказывалась дломъ обыкновеннымъ. Варюша уже боле года умирала съ тоски, томилась, какъ въ невол, не лучше какъ въ плну въ арык, у киргизовъ, или на цпи, у ногайцевъ. А тутъ вдругъ появился въ дом малый тихій, скромный, добрый и ласковый, не дуренъ собой. Къ тому же, онъ сталъ заглядывать ей въ глаза, какъ никто еще никогда не заглядывалъ, потому что она близко и не видла еще никого. А съ нимъ она видлась часто! А когда онъ вскор вышелъ въ главные приказчики отца, то и еще чаще, потому что онъ получилъ горницу въ ихъ дом…

И однажды изъ его горницы, совсмъ внизу, до ея горницы, совсмъ наверху, оказалось только рукой подать!

Варюша и Барчуковъ шибко полюбились и, конечно, поклялись въ вчной любви, будь что будетъ… Степанъ за себя, конечно, ручаться могъ, но въ постоянств возлюбленной сомнвался.

Онъ зналъ и видлъ, что Ананьевъ обожалъ по-своему свою единственную дочь, избаловалъ ее тоже на свой ладъ. Онъ не пускалъ ее въ гости къ знакомымъ, противился тому, чтобы она заводила пріятельницъ-подругъ, самъ рдко принималъ знакомыхъ и еще рже допускалъ гостей въ горницы дочери. Но въ ежедневныхъ мелочахъ дочь длала, что хотла. Кататься и гулять, и на лошадяхъ и въ лодк, она могла сколько хотла въ сопровожденіи своей мамки. Когда же мамка умерла, то Варя проводила время съ другой женщиной, Улитой, вновь взятой въ домъ по найму, которая была хотя и православная, но сильно смахивала на армянку.

Барчуковъ думалъ, что если дочь не упрется въ своемъ ршеніи выйти замужъ за него, то Климъ Егорычъ долженъ будетъ уступить. Лишь бы она сама-то не измнила ему вдругъ! Степанъ надялся и на то, что быстро съумлъ расположить Ананьева въ свою пользу и такъ влзть ему въ душу, что онъ въ дом и во всхъ длахъ ватажника распоряжался такъ же самовластно, какъ въ его ватаг рабочихъ на учугахъ.

Вышло, однако, совсмъ наоборотъ. Вярюшка была ему врна и сама подбивала свататься. А когда молодой приказчикъ вдругъ открылся хозяину, что онъ стрлецкій сынъ, съ Москвы, Барчуковъ, а не Куликовъ, живетъ по чужому виду, да влюбленъ въ его дочь и сватается за нее, то Климъ, не говоря ни слова, веллъ любимца связать и отправить въ воеводское правленіе.

Не будь воевода въ Астрахани Ржевскій, а какой иной кровопійца и лютый законникъ, какихъ было много на Руси, то сидть бы и теперь Барчукову въ кандалахъ въ ям острожной.

— Все дло спхомъ испортилъ,— говорилъ Барчуковъ, выпущенный добрымъ Ржевскимъ на свободу, чтобы създить и справить настоящій видъ.

И будучи въ отсутствіи, Барчуковъ боялся пуще всего, что Варюша его забудетъ и разлюбитъ. Начнетъ отецъ ее выдавать замужъ,— пойдетъ она безпрекословно. А то и сама станетъ проситься замужъ, если отецъ опять будетъ медлить съ выборомъ затя, сама начнетъ искать и выбирать. И найдетъ…

Возвратившійся теперь Барчуковъ узналъ совсмъ не то. Ананьевъ самъ выискалъ, наконецъ, себ затя, да и какого еще? Лядащаго новокрещеннаго татарина! А Варюша крпко свою клятву сдержала, даже свято исполнила пообщанное возлюбленному, т. е. и впрямь бгала топиться и чуть на тотъ свтъ не попала.

Какимъ образомъ скромная, веселая и болтливая двица, купеческая дочь, ршилась бжать изъ дома и не побоялась руки на себя наложить,— трудно было понять. Откуда у нея прыть эта взялась?

Барчуковъ зашелъ на достоялый дворъ, пообдалъ и, забравшись на сновалъ, лихо выспался… Когда на двор смерклось, онъ былъ уже снова на ногахъ.

— Увидаться. Хоть пропадать, а увидаться!— ршилъ онъ, горя нетерпньемъ влюбленнаго скоре обнять свою дорогую Варю.

Барчукову чудилось, что съ той минуты, какъ онъ узналъ отъ Настасьи о лихомъ поступк двушки, она будто стала ему вдвое дороже и миле. Двушка доказала ему этимъ на дл, а не на словахъ однихъ — свою крпкую любовь.

Стало быть, Варюша теперь на все пойдетъ. Убжать изъ дому со мной легче будетъ, чмъ одной… А коли Клима Егорыча отъ того второго побга дочери совсмъ расшибетъ кровь горячая,— то, почитай, тмъ лучше.

И, не будучи злымъ, Барчуковъ усмхнулся при мысли, какъ горячая кровь Ананьева вскипятится въ немъ и, въ первый разъ своротивъ ему всю рожу на сторону, во второй совсмъ прихлопнетъ. Не будучи корыстолюбивъ и жаденъ, Барчуковъ, все-таки, подумывалъ и о послдствіяхъ такой случайности, т. е. будетъ ли по закону бглая дочь наслдницей умершаго скоропостижно отца?

— Эхъ, законовъ-то я вотъ не знаю. Надо бы справиться прежде въ приказной палат… Зайду завтра къ Нерышкину повытчику. Онъ всю уложенную грамоту наизусть знаетъ.

И черезъ минуту малый думалъ, сожаля:

— И зачмъ это законы эти писаны, только смущенье отъ нихъ одно людямъ. Хочешь что сдлать и опасаешься, можетъ, не по закону выйдетъ. А какъ ихъ вс знать! Хорошо еще, если-бъ вс законы были подходящіе, а то вдь есть совсмъ чудесные законы. Вотъ смертоубивство всми какъ есть законами воспрещается. Это обыкновеніе хорошее и понятное. А то есть дла, которыя не грхъ и не обида никому, а, глядишь, однимъ какимъ закономъ воспрещено. И знай его, хоть онъ и одинъ только. А то еще хуже того. И закона нтъ запретнаго на иное поступленье, а судьи — правители соврутъ, что есть, и засудятъ нашего брата, темнаго человка.

Барчуковъ, однако, чувствовалъ, что напрасно причисляетъ себя къ темнымъ людямъ. Его жизнь на Москв и все, что онъ видлъ и испыталъ въ своихъ долгихъ странствованіяхъ по всей Россіи,— многому научили его. Отъ природы смлый, иногда даже дерзкій въ исполненіи задуманнаго, онъ разумомъ и опытомъ былъ, конечно, смышленне и изворотливе многихъ городскихъ и слободскихъ астраханцевъ, начиная съ властей, въ род Ржевскаго, и до тупоумной, разнописьменной и разноязычной толпы, наполнявшей городъ.

Итти тотчасъ ко двору Ананьева, пробраться въ домъ его, хотя бы и со взломомъ, проникнуть въ горницу Варюши и увидться съ нею посл долгой разлуки — было ршено Барчуковымъ безповоротно. Что тамъ ни будь!

Да и опасаться ему особенно было нечего. Самъ хозяинъ былъ человкъ глупый, не прыткій, легко терялся при всякой нечаянности, да ко всему еще теперь прибавилась у него и хворость. Рабочіе, ночующіе у Ананьева въ дом, числомъ трое, были на подборъ глуповатые инородцы: юртовскій татаринъ, башкиръ и армянинъ. Они же, вдобавокъ, привыкли издавна видть въ лиц Барчукова своего непосредственнаго главу и начальника. Сразу теперь они и не сообразятъ ничего.

XI.

Въ девять часовъ вечера молодой малый сидлъ уже верхомъ на забор, отдлявшемъ дворъ Ананьева отъ улицы.

— Признаютъ ли они меня? А ну — нтъ?.. спрашивалъ онъ себя уже въ третій разъ, какъ бы не ршаясь спрыгнуть внутрь…

Только теперь вспомнилъ онъ, что на двор ночью всегда спускались съ цпи два огромныхъ пса какой-то персидской породы. Собаки хорошо знали его и любили, но онъ соображалъ, что долгая разлука и на врную собачью природу иметъ вліяніе.

— Коли забыли меня — разорвутъ,— думалъ Степанъ.— Ужъ лучше на глаза Ананьеву попасть и палки его отвдать, чмъ быть загрызанному собаками до полусмерти.

Недолго продолжались сомннья молодца.

Онъ свистнулъ тихонько, потомъ замяукалъ. Собаки насторож услыхали, бросились чрезъ весь просторный дворъ въ его сторону и раза два тявкнули, чуя ночное посщеніе чужого человка.

Подскакавъ къ забору, оба огромные пса залились громкимъ и злобнымъ лаемъ.

— Сейка! Михоръ!.. окликнулъ ихъ Барчуковъ въ полголоса.

Собаки смолкли сразу и стали какъ бы въ недоумніи, задравъ головы на заборъ, гд сидло нчто, какъ имъ казалось, чужое и родное вмст, и будто новое и давно будто извстное.

Нсколько словъ ласки со стороны Барчукова заставили собакъ жалобно взвизгнуть, и одна изъ нихъ, махая хвостомъ, положила лапы на заборъ и потянулась къ нему… Барчуковъ спрыгнулъ во дворъ, и собаки тотчасъ завертлись вокругъ него съ радостнымъ визгомъ отъ неожиданнаго счастья.

— Цыцъ, поганыя! Ну, васъ!.. поневол прикрикнулъ на друзей Барчуковъ.

Онъ приблизился къ дому… Все было тихо и все спало сладкимъ сномъ, такъ какъ въ дом ватажнаго купца всегда вс ложились спать еще до захода солнца и вставали зато далеко до зари.

Барчуковъ толкнулся въ главныя двери и съ радостью нашелъ ихъ отпертыми… Онъ вошелъ въ корридоръ и тихо двинулся въ темнот по хорошо знакомому дому. Въ начал широкой лстницы онъ наступилъ, однако, на что-то мягкое и податливое подъ ногой какъ тюфякъ.

— Что жъ это у нихъ предъ лстницей раскладывать стали!— подумалъ Барчуковъ и ступилъ дале…

Вздохъ и мычанье тотчасъ раздались изъ предполагаемаго тюфяка… Онъ, очевидно, наступилъ на грудь или на животъ спавшаго на полу работника.

— Ну, знать, умаялся за день на ватаг!.. невольно усмхнулся про себя молодецъ и ползъ вверхъ.

Черезъ нсколько минутъ онъ былъ у двери горницы Варюши, и тутъ въ первый разъ только застучало въ немъ влюбленное сердце. Дверь уступила и подвинулась подъ дрогнувшей отъ волненья рукой. Онъ былъ въ горниц, небольшой, темной, съ двумя маленькими окнами, гд чуть брезжилъ свтъ ночного беззвзднаго неба… Но въ этомъ дорогомъ уголк дома Ананьева онъ зналъ все наизусть…

Барчуковъ пріостановился и прислушался. Тихое и ровное дыханье послышалось въ правомъ углу, гд были образа и стояла всегда кровать двушки…

Долго простоялъ Барчуковъ, не двигаясь, хотя горлъ огнекъ. Сколько не видался онъ съ ней, сколько вытерплъ мукъ отъ сомннья, ревности и всякихъ бурь душевныхъ! И, наконецъ, онъ опять здсь, около нея. А она за время разлуки только пуще доказала ему свою неизмнную любовь.

Но что длать?

Барчуковъ сообразилъ тотчасъ, что, если Варюша спитъ, то, стало быть, Настасья ни слова не сказала ей объ его возвращеньи и намреніи быть ночью въ дом… Или она сказала все, но Варюша ршила, что милому добраться до нея будетъ невозможно, даже отваги не хватитъ, и потому преспокойно заснула.

— Если разбудить ее и въ темнот заговорить съ ней,— а она ничего не знаетъ объ его возвращеньи?— то вдь это значитъ напугать ее на смерть. Пустое! Настасья все сказала. Если бы я ее даже упросилъ утромъ молчать обо мн, то она все бы разсказала, не утерпла порадовать!— ршилъ молодецъ.

Барчуковъ приблизился къ кровати, нагнулся надъ спящей и сразу, тихо обхвативъ ее въ объятья, сталъ цловать…

— Варюша… Варюша… я… я тутъ! Степанъ!— заговорилъ онъ, перемшивая слова съ поцлуями.

— А!! Ай!!— громко, дико пронеслось на весь домъ, оглушило даже молодца и, казалось, раздалось по всей слобод, по всему городу, вплоть до кремля.

— Варюша! Варюша! Я… ороблъ Барчуковъ, ожидая, что весь домъ поднимется на ноги и прибжитъ. Вся Астрахань встрепенется и отзовется.

Варюша, съ просонокъ отъ двичьяго крпкаго сна, обхваченная въ темнот чьими-то руками, цлуемая въ щеки, губы и глаза, только обомлла и оцпенла отъ перепуга и ужаса, но, прійдя въ себя, собиралась опять заголосить на весь міръ Божій.

— Степанъ!.. Я… Перебудишь… тревожно повторялъ Барчуковъ ей на ухо.

Варюша узнала голосъ, все поняла, ахнула и стихла, порывисто и страстно прильнувъ къ другу.

Черезъ мгновенье послышался плачъ двичій. Варюша горько плакала отъ счастья.

Но среди темноты горницы раздался голосъ, сердитый вопросъ. И два сердца екнули въ это мгновенье такъ, какъ рдко приходится на долю людскимъ сердцамъ.

— Варюша, чего горланишь?.. спрашивалъ Климъ Егорычъ изъ тьмы ночной, стоя на порог дверей:

Посл долгой паузы, Ананьевъ снова произнесъ, не отходя отъ порога.

— Варюша!.. Ты заорала, аль нтъ? Варюша! Спишь ты, аль нтъ? Отвчай, коли спишь.

Еще пауза… У Варюши языкъ прилипъ къ гортани отъ второго сугубаго и горшаго перепуга уже не за себя, а за милаго…

— Тьфу! Почудилось во сн. Эки сны дурацкіе стали приходить!— заворчалъ Ананьевъ.

И, по скрипу пола въ горницахъ, стало понятно, что босоногій хозяинъ вернулся къ себ въ спальню.

Нескоро Варюша пришла въ себя отъ второго перепуга.

Что было бы, если-бъ отецъ вошелъ въ комнату съ огнемъ и нашелъ около нея молодца, выгнаннаго изъ дому и котораго онъ считалъ уже ушедшимъ за тридевять земель?!

Барчуковъ тоже смутился и ороблъ сильно. Ничего бы ватажникъ ему сдлать не могъ. Драться онъ былъ самъ не въ состояніи, а отъ рабочихъ его молодецъ отдлался бы одной прытью. Схватилъ бы въ руки что потяжеле да и отмахнулся бы. Степана пугала мысль о новой разлук. Ужъ второй и третій разъ не пролзъ бы онъ въ домъ. Всюду наставилъ бы сторожей обозлившійся купецъ.

— Охъ, Господи, чуть не померла я отъ радости и отъ перепуга двукратнаго!— шепотомъ заговорила Варюша, прижимаясь къ милому.

— Какъ же ты меня не обождала? Вдь я Настась наказывалъ тебя упредить, что буду ночью. Хорошо — дверь была не заперта!— сталъ малый попрекать двушку.

— Сказывала она мн, да я не поврила. Думала, какъ ты пройдешь! Нельзя. Двери у насъ строго наказано родителемъ запирать, да не слушаютъ батраки, на собакъ надежду имютъ. Ну, да что ужъ тутъ… Говори лучше… Разсказывай, что ты и какъ? Здоровъ ли? Соскучился ли по мн? А я-то… Знаешь… Я вдь топилась… Если-бъ не татаринъ съ калмыкомъ,— была бы на томъ свт теперь… Я теб все разскажу про Затылъ Иваныча, про загадку родителя, что загадалъ мн съ этимъ сватовствомъ… Да я въ вод разгадала. Все развязала — какъ топиться замыслила. Теперь бросилъ онъ и думать о Затыл новокрещеномъ… Ну, ну, говори ты, все сказывай! На Москв былъ? Письменный видъ справилъ… Коли справилъ, мы попытаемъ опять удачи. Можетъ, родитель смилуется…

И Варюша, упрашивая любаго разсказывать о себ все, черезъ что онъ прошелъ… не давала ему говорить и, перебивая, сама сбиваясь, урывками, начавъ съ конца, разсказала Барчукову все происшествіе, разыгравшееся въ дом за его отсутствіе. Она вышла изъ бды только случайно, тмъ, что топилась и не утонула. Иначе она была бы теперь неминуемо женой новаго астраханскаго перекрестя изъ татаръ или на погост.

Влюбленные бесдовали, а время шло и шло… Съ минуты, когда Барчуковъ вошелъ въ домъ, и до разсвта, много, казалось, времени было,— часовъ восемь… А между тмъ, вдругъ Варюша стала различать въ мрак комнаты черты лица своего возлюбленнаго Степушки. И она ахнула отъ радости, ибо до тхъ поръ только слышала, но не видла его около себя…

Но Барчуковъ тоже ахнулъ, приглядвшись… Лицо милое онъ радъ былъ увидть, да сообразилъ въ ту же минуту, что пора уходить изъ дому.

— Надо бжать, дорогая… Сейчасъ проснутся батраки.

— Да… Да… Надо!.. Скоре!.. Обожди токмо самую малую толику. Дай поглядть на себя…

И снова говоръ, шепотъ, да и поцлуи долгіе…

А еще свтле на двор… Разсвтаетъ.

— Пора. Прости, родная. Ночью будущей опять проберусь.

— Если двери будутъ на запор, ты отъ сосда Качурова лсенку перетащи и къ окну моему приставь,— объяснила Варюша.— У нихъ маляры домъ красятъ и стремянки свои на ночь оставляютъ. Понялъ.

— Понялъ. Прости.

— Ну, прости. Съ Богомъ. Авось-то…

Но въ ту же минуту внизу кто-то чихнулъ.

Молодые люди переглянулись… Наступила пауза смущенья. Они поняли, что сплоховали, затянувъ свиданіе.

— Можетъ, во сн,— сказала Варюша.

— Во сн не чихается. На яву. Бда. Если пойдешь, да увидитъ… Кричать примется… Эхъ-ма… И я тоже, что малый ребенокъ. Давно бы пробраться въ темнот…

Внизу громко звнулъ кто-то… разъ и два… Прошамкалъ сладко:

— Господи Іисусе Христе!— а затмъ уронилъ что-то на полъ.

— Бда, Варюша! Что теперь длать!— проговорилъ молодецъ.— Я и ума не приложу. Какъ это мы этакъ наребячили!

Варюша смотрла на друга тревожными глазами и недоумвая… Она придумывала и ничего придумать не могла…

Выйти теперь изъ дому было невозможно.

— Спрячься. Укройся гд въ дом до ночи!— вымолвила она вдругъ.— Днемъ я теб хлба добуду тайкомъ.

— И то правда! Да гд?!..

— На чердак. Кто туда пойдетъ за день! Одна разв Настасья…

— Врно. Отлично. Умница ты, Варюша!— воскликнулъ Степанъ.— Какъ лихо надумала. Еще лучше, чмъ уходить… Я эдакъ недлю могу прожить съ тобой въ дом. Ей-Богу. День на чердак, а ночь здсь. То-то диво!

И друзья пришли въ новый восторгъ отъ надуманной хитрости и снова беззаботно услись рядкомъ и заболтали о своихъ длахъ.

Ходъ на чердакъ былъ почти рядомъ съ горницей Варюши, и пробраться молодцу туда нужна была одна минута.

XII.

Былъ уже день на двор, часовъ семь, когда рано поднявшійся Климъ Егорычъ тихонько гулялъ около своего дома по пустырю и по огороду, пользуясь утренней прохладой… Рабочіе, три человка, чинили сти около сарая, женщины шмыгали по дому и по двору съ хозяйскими заботами и хлопотами. Молодая сударушка, дочь хозяина, еще почивала. Ананьевъ заходилъ въ горницу дочери, когда собрался отъ себя внизъ, и поглядлъ, какъ двица сладко спитъ и сопитъ.

— Кричала она во сн ночью или мн мерещилось?— раздумывалъ теперь Ананьевъ.— Или кто изъ этихъ олуховъ со сна оралъ?..

Ананьевъ, посл ужаснаго приключенія съ дочерью, любилъ ее, казалось ему, больше прежняго, но, все-таки, ему было обидно и ‘досадительно’ все происшедшее. Мысленно онъ попрекалъ дочь за то, что она своимъ поступкомъ причинила ему ударъ. Отъ перепугу захворалъ онъ.

И вотъ нын все рыл такъ перекосило, что людей совстно!— думалъ и говорилъ онъ.

Выдать дочь за понравившагося ему хитраго перекрестя, съ прозвищемъ Затылъ, ватажникъ уже не надялся, но вообще усовстить дочь ‘бросить мысли’ о пропавшемъ безъ всти Барчуков — онъ крпко надялся.

— Пройдетъ еще съ полгода,— мечталъ Ананьевъ,— и я свадебку отпраздную. Пора! Долго-ль мн съ этакимъ рыломъ жить. Сказываютъ люди, что коли хватитъ еще разъ, либо два,— то и ложись до страшнаго суда.

Гуляя тихонько и раздумывая также неспшно, раскидывая мыслями о своихъ обстоятельствахъ, Климъ Егорычъ все приглядывался къ одному чудному обстоятельству, что лзло на глаза и въ мысли…

— Что за диковина?— вымолвилъ онъ наконецъ.

Обстоятельство дйствительно было незаурядное. Такого ничего никогда у ватажника въ дом не было, за всю его долгую и, безхитростную жизнь.

На чердак дома водилось много голубей — и сизыхъ, и блыхъ и пестрыхъ. Были и лохмачи, и турманы, и лыцари… Ананьевъ былъ страстный охотникъ до кроткой птицы, ‘коей изображенъ и Духъ Святый’, и много ея развелъ у себя. И вотъ теперь, гуляя по двору, онъ замтилъ среди любимцевъ нкоторое необычное волненіе, нкоторый переполохъ…

Что-то межъ нихъ неладно! Всякій голубь то подлетитъ къ слуховому окну и выскочитъ тотчасъ обратно, а то даже шарахнется и шаркнетъ въ сторону, не влетая на чердакъ. Вс, наконецъ, размстились по крыш, ходятъ, будто переговариваются и разсуждаютъ, другіе разслись по сараямъ на двор и по заборамъ и поглядываютъ озабоченно. Видимое дло, боятся они своего обиталища. Пугаетъ ихъ что-то тамъ на чердак. Рубаху, что-ль, красную сушить бабы повсили. Либо чужой котъ пробрался случайно на вышку…

— Что за притча!— досадливо проговорилъ Ананьевъ и тотчасъ распорядился, отправивъ на чердакъ одного рабочаго поглядть, что пугаетъ голубковъ.

Рабочій, глупый юртовскій татаринъ, слазилъ на чердакъ, вернулся къ хозяину и добросовстно, но и простодушно доложилъ нсколько словъ, которыя какъ громъ поразили Ананьева.

— На вышк сидитъ Степанъ Васильевичъ,— сказалъ татаринъ, и очень жалится, проситъ не говорить объ себ хозяину.

Разумется, чрезъ полчаса Барчукова достали и свели съ чердака рабочіе ватажника. Ананьевъ былъ вн себя отъ гнва. Поднявшаяся Варюша плакала и умоляла отца не губить ея милаго, но все было напрасно. Ананьевъ разсвирплъ и грозился кандалами и даже плахой молодцу, а дочери приказывалъ готовиться къ постриженью въ монастыр.

Часовъ въ семь утра, Степанъ былъ скрученъ по рукамъ и по ногамъ, въ ожиданіи конвоя стрльцовъ изъ воеводскаго правленія, а уже въ девять часовъ вс сосднія улицы знали, что въ дом ватажника Ананьева пойманъ ночью разбойникъ съ аршиннымъ ножищемъ, сказывали, что разбойника подослалъ калмыцкій ханъ изъ-за спора и тяжбы по поводу двухъ учуговъ, отбитыхъ у него ватагой Ананьева.

О парн, котораго вс знали, никто и не поминалъ, а толковали о какомъ-то громадномъ чудищ, душегуб, проникнувшемъ въ домъ ночью, чтобы вырзать всю семью. Слухъ выросъ изъ мухи въ слона въ нсколько минутъ, какъ бывало всегда. Т, кто зналъ, что пойманъ ватажникомъ молодецъ, бывшій его приказчикъ, все-таки, ради какого-то страннаго удовольствія приврать, подробно описывали ужасное лицо пойманнаго душегуба.

Въ десять часовъ показались, наконецъ, стрльцы и при нихъ офицеръ московскаго полка Валаузовъ. Команда въ двнадцать вооруженныхъ на двор ватажника ясно свидтельствовала о томъ, что вышло какое-то нелпое недоразумніе. И дйствительно, Палаузовъ, узнавъ, что надо вести въ кремль одного человка, да еще двадцатипятилтняго малаго, извстнаго по имеви всмъ домочадцамъ, былъ крайне удивленъ. Слухъ, бгавшій по Астрахани, достигъ, оказалось, кремля уже совершенно въ иномъ вид. Уже онъ былъ не слонъ изъ мухи, а допотопное сказочное чудище.

Воевод Ржевскому доложили, что въ дом его знакомаго ватажника Клима Егоровича накрыли и заперли цлую шайку вооруженныхъ киргизовъ. Разумется, ихъ приходилось брать въ дом Ананьева не иначе, какъ приступомъ, съ перестрлкой. Кто, когда и какъ изъ Степана Барчукова сдлалъ разбойную шайку киргизовъ, разумется, и узнать было невозможно.

Между стрльцами пошелъ хохотъ. Рабочіе изъ ватаги, дожидавшіеся на двор ради любопытства, какъ поведутъ въ острогъ судить и пытать ихъ бывшаго главнаго приказчика, также весело отнеслись къ недоразумнію.

Въ дом ожидали, что пришлютъ двухъ стрльцовъ, чтобы конвоировать сомнительнаго преступника, такъ какъ собственно никакого преступленія онъ не совершилъ, а тутъ вдругъ цлая команда пришла ловить киргизовъ и брать штурмомъ домъ.

Степана взяли изъ коморки, гд онъ сидлъ скрученный, и развязали ему ноги, чтобы онъ могъ самъ итти. Барчуковъ вышелъ на крыльцо и тоже изумленно оглянулъ всю стражу, собранную для его препровожденья къ начальству. Но смтливый малый на этотъ разъ далъ маху, не сообразилъ въ чемъ дло.

Барчуковъ не понялъ, что вышло не доразумніе. Видя цлую команду съ офицеромъ, онъ дйствительно вообразилъ, что совершилъ тяжкое преступленіе. Не даромъ онъ не зналъ законовъ и боялся этого незнанія. Можетъ быть, украсть и убить вовсе не такое великое преступленіе, какъ сдлать то, что онъ сдлалъ? Какъ же иначе объяснить такой злосчастный ему почетъ со стороны воеводы? Барчуковъ тотчасъ поблднлъ, и даже связанныя руки сильно задрожали.

— Ну, иди, киргизъ!— выговорилъ офицеръ Палаузовъ, смясь:— гд же твоя команда?

Барчуковъ, ничего не поцимая, молчалъ.

— Знать бы, кто это наболталъ, на дыбу поднять. Розгами этихъ болтуновъ не проймешь.

Ананьевъ, вышедшій тоже на крыльцо, обратился, нсколько смущаясь, къ Палаузову и сказалъ нсколько словъ, которыя успокоили и утшили Барчукова сразу.

— Доложите воевод, государь мой, что я тутъ не причемъ. Зачмъ стану врать и безпокоить его высокорожденіе? Я веллъ сказать, что вотъ бывшій мой приказчикъ дерзостно пролзъ ночью въ домъ, а ужъ кто эдакій переплетъ сотворилъ и донесъ о разбойникахъ киргизахъ,— мн невдомо. Доложите Тимоею Ивановичу, что очень все прискорбно, что васъ безпокоили. А молодцамъ стрльцамъ я отъ себя въ вечеру два боченка самыхъ лучшихъ сельдятъ пришлю.

— Много благодарны,— отвчалъ одинъ изъ стрльцовъ, сдобородый старикъ.— Мы твоихъ сельдятъ и по буднямъ не димъ. А нынче въ вечеру подъ праздничный день лучше бы гривны четыре деньгами прислалъ намъ.

— Ладно, и на это согласенъ. Ну, а тебя, головорзъ и озорникъ… обратился Ананьевъ къ Степану, и языкъ его, вообще съ трудомъ двигавшійся посл удара, сразу какъ бы прильнулъ къ гортани. Со времени болзни у Ананьева въ минуты волненія, досады или гнва языкъ какъ бы нмлъ. Онъ хотлъ погрозить Барчукову, но отъ гнва не могъ вымолвить ни слова, и только поднялъ кулакъ къ самому лицу парня и слегка ткнулъ его въ подбородокъ.

— Ну, въ походъ, вы!— крикнулъ Налаузовъ.

Офицеръ пошелъ впередъ, за нимъ двинулись попарно нсколько человкъ стрльцовъ, затмъ связанный арестантъ и снова нсколько паръ стрльцовъ. Когда они отошли отъ крыльца на нсколько шаговъ, то въ догонку раздалась угроза Ананьева, сказанная шепеляво и съ запинкой:

— Я тебя въ колодку! На Москву ходатаевъ пошлю! Въ каторгу тебя упеку!

Степанъ слышалъ, но не обернулся. Оборачивавшіеся на крикъ старика стрльцы усмхались.

Барчуковъ вдругъ тутъ только понялъ, что не можетъ быть такого закона, который бы счелъ его поступокъ преступленіемъ. Не можетъ быть, чтобы его стали судить съ пристрастіемъ за такое дло, которое сплошь и рядомъ случается повсюду. Забрался молодецъ къ своей любезной повидаться посл разлуки,— что за важность такая?

Однако, пройдя нсколько шаговъ и уже выйдя изъ воротъ дома Ананьева, Степанъ сталъ звать офицера:

— Что теб?— откликнулся Палаузовъ добродушно и даже ласково.— Руки, что-ли, развязать? И то правда. За что его связывать?— Развяжи, ребята, освободи.

И въ одну минуту веревки, перерзанныя ножемъ, упали съ рукъ, посинвшихъ отъ тугого узла.

— Я не про то,— заговорилъ молодецъ, невольно расправляя руки и двигая пальцами.— Я про то, господинъ, скажи, сдлай милость, что мн за это будетъ?

— За что?

— А вотъ за мое переступленіе закона.

Офицеръ на ходу обернулся къ арестанту и удивленно взглянулъ на него, потомъ разсмялся.

— Какого тутъ лшаго, переступленія! Вдь тутъ все вранье одно. Аль ты думаешь съ тобой и не всть что учинятъ въ воеводскомъ правленіи? Мн указъ былъ собрать команду, итти къ Ананьеву брать шайку киргизовъ, или что тамъ найду. Найди я хотъ блугу, такъ долженъ ее съ конвоемъ препроводить къ воевод. Насъ высылали на разбойниковъ, а оказался ты одинъ! А я, все-таки, указъ исполняй! Ну, вотъ я теб съ такимъ почетомъ и веду.

— Я это понялъ, да спрашиваю, мн что будетъ?

Вс стрльцы, шедшіе впереди Степана съ офицеромъ и шедшіе сзади, гулко расхохотались.

— Что будетъ?— разсмялся ихъ командиръ.— Будетъ теб, братъ, ужасъ какъ плохо! Выйдетъ Тимоей Ивановичъ, доложимъ мы ему о побоищ съ киргизами, о раненыхъ и убитыхъ, а посл-то примется онъ за тебя и учнетъ надъ тобой, знаешь, что длать?

— Нту,— отозвался Барчуковъ тревожно.

— Учнетъ онъ надъ тобой хохотать до смерти. Вотъ что, братъ, съ тобой будетъ.

И снова весь конвой разсмялся шутк своего командира.

Барчуковъ совсмъ ожилъ и бодро зашагалъ среди своихъ стражниковъ. Сначала ему казалось обиднымъ итти по городу, гд многіе знали его въ лицо, въ сопровожденіи такой свиты, но теперь дло повернулось совсмъ иначе. У всей стражи видъ былъ веселый. Всякій прохожій могъ замтить, что тутъ что-то да не такъ, вышло какое-то смхотворное колно. Да и самъ преступникъ поглядывалъ такъ бойко и весело, что вовсе не смахивалъ на будущаго колодника и острожника.

Миновавъ слободу, базарную площадь, хивинскій каравансерай, команда съ плнникомъ повернула въ каменный городъ, къ Краснымъ воротамъ и скоро была въ кремл, передъ воеводскимъ правленіемъ.

Воевода оказался не въ своей канцеляріи, а на заднемъ двор, гд разглядывалъ поданнаго ему на лопат за ночь околвшаго чапуренка изъ его выводка.

Дло было важное, даже страшное дло, и воевода былъ смущенъ. Чепуренокъ околлъ невдомо какъ и почему. Тутъ воевод въ первый разъ пришло въ голову все то, что онъ слыхалъ о невозможности имть выводокъ чапуръ. Что, какъ теперь, одинъ за другимъ, да вс дтеныши переколютъ? Каждую-то ночь вотъ эдакъ по одному будутъ ему на лопат подносить.

Стрлецъ, докладывавшій воевод, что привели подъ конвоемъ со двора ватажника одного молодца, а киргизовъ никакихъ не оказалось, не сразу воеводу привелъ въ себя, и не сразу властный человкъ бросилъ думать и болть сердцемъ о подохшемъ чапуренк. Наконецъ, судья и правитель махнулъ рукой на лопатку, которую держалъ въ рукахъ дворникъ, и отвернулся, чтобы итти въ домъ. Стрлецъ по дорог снова въ третій разъ подробно доложилъ, въ чемъ дло, а равно — въ чемъ заключается недоразумніе.

— Да киргизы-то гд! Убжали, ушли! То-то вы, дармоды, вчно упустите!— крикнулъ воевода.

— Никакъ нтъ, Тимоей Ивановичъ, и не было ихъ никакихъ киргизовъ,— десятый разъ повторялъ стрлецъ.

— А ну тебя къ чорту, ничего не пойму. Зови офицера.

Когда воевода былъ снова въ своемъ большомъ кресл, за большимъ столомъ, передъ нимъ появилось трое: офицеръ Палаузовъ, арестованный Барчуковъ и одинъ стрлецъ съ оружіемъ на-готов, ради исполненія закона, вышней властью повелннаго ‘колоть и рубить’ допрашиваемаго преступника въ сомнительномъ случа.

Здсь теперь тоже не сразу объяснилъ офицеръ московскаго полка властителю астраханскому, въ чемъ собственно заключалась вся чепуха. Воевода и у него, офицера, спросилъ два раза:

— Да гд же киргизы-то?

И Палаузовъ мысленно проговорилъ:

— Эхъ, чучело гороховое. Тьфу ты пропасть. Заладилъ про своихъ киргизовъ.

И онъ прибавилъ вслухъ:

— Да не было, не было, не было. Извольте разсудить, Тимоей Ивановичъ. Не было ихъ, киргизовъ. И во сн ихъ ночью тамъ никто не видалъ.

— Кто же это намъ донесъ про нападеніе на городъ? Какъ смлъ Ананьевъ врать и меня безпокоить?

— Онъ тутъ не причемъ. Онъ проситъ прощенія, что обезпокоилъ васъ. Онъ требовалъ къ себ лишь одного стрльца.

— Кто же тогда? Подавай мн болтуна!

— Нтъ его, Тимоей Ивановичъ.

— Болтуна тоже нтъ? Нтъ его?

— Да кто же его знаетъ, кто болталъ? Невдомо. Вся Астрахань болтала. Кого ни спроси, говорятъ киргизы. Теперь часа черезъ два скажутъ — цлое калмыцкое войско Астрахань приступомъ брало. Вамъ самимъ вдомо, какъ у насъ народъ вретъ.

— Кто же виноватъ теперь у меня будетъ?— выговорилъ вдругъ Ржевскій. И, несмотря на всю всегдашнюю лнь, воевода, въ удивленію Палаузова и Барчукова, стукнулъ кулакомъ по столу.— Подавай мн виноватаго! Жить не хочу безъ виноватаго! Гд онъ? Подавай!

И воевода еще разъ треснулъ по столу и побагровлъ. Зоркій и смтливый человкъ, который бы тутъ случился и зналъ хорошо, въ чемъ все дло, прочелъ бы на душ добраго воеводы причину его гнва. Не Ананьевъ и Барчуковъ его прогнвали, не болтовня астраханская. Гнвъ пришелъ изъ-за обиды, а обида была кровная. Вдь эдакъ за всякую ночь теперь по одному чапуреяку околетъ. Черезъ дв недли объ выводк и помину не будетъ!

— Ну, гд, говорю теб, виноватый?— снова повторилъ Ржевскій посл паузы.

Офицеръ слегка пожалъ плечами и вымолвилъ нершительно:

— Что-жъ? Вотъ, все-таки, онъ виноватъ.

И, совстясь отчасти, Палаузовъ показалъ рукой на Барчукова.

— Засужу, казнить велю!— закричалъ Ржевскій на весь домъ и начиналъ уже не багровть, а чернть отъ натуги.— За такія дла казнь лютая присуждается. Говори, злодй, въ чемъ виноватъ! Го-во-ри!..

Барчуковъ начиналъ снова смущаться. Онъ двинулъ языкомъ, но ничего сказать не могъ и, наконецъ, проговорилъ тихо и жалобно:

— Что же я? Я не знаю. Я не воръ, я не воровать лазилъ, я вдь сватался, всмъ вдомо. Отказъ получилъ, но, все же таки, сватался.

— Сватался!— закричалъ воевода.— А?!— строго протянулъ онъ.— А? Видишь!— и онъ будто хотлъ крикнуть еще сильне, но вдругъ закрылъ широко разинутый ротъ и смолкъ. Гнвъ его сталъ спадать, кровь отливала отъ головы черезъ толстую воловью шею, мозгъ начиналъ дйствовать свободне.

— Одинъ — не доказательство, да одинъ чапуренокъ куда ни шло, можетъ, вс другіе живы останутся,— мелькнуло въ голов воеводы-птицевода. Вмст съ тмъ Ржевскій начиналъ смекать, что въ дл Барчукова что-то совсмъ запутано, и прежде чмъ грозить казнью, надо, все-таки, узнать, что за путаница такая.

— Говори, что сдлалъ? Толково и коротко!— мягче произнесъ онъ.— Вдь я тебя знаю давно. Былъ ты малый хорошій. Подъ чужимъ именемъ жилъ. Ну, да это что. У насъ четверть Астрахани, поди, съ чужими письмами гуляетъ. Ну, а теперь что-жъ ты? Ну, говори.

Мягкость и снисходительность въ голос воеводы, гнвъ котораго прошелъ какъ гроза по небу, обнадежили снова Барчукова, и онъ началъ нсколько подробно, но толковито разсказывать все, что случилось.

А случилось дло самое простое.

— Ну, и потомъ-то что же?— выговорилъ Ржевскій, когда Барчуковъ сказалъ все.— Потомъ-то, что же ты натворилъ?

— Да ничего…

— Какъ ничего?

— Ей-Богу, ничего. Вотъ они вс очевидцы. Связали меня до ихъ прихода, и вотъ они развязали.

— И больше ничего ты не сдлалъ?

— Да какъ есть ничего,— заговорилъ уже офицеръ.— Все это такъ потрафилось, все одно празднословье.

Воевода задумался, насупился, нагнулся надъ столомъ, и водворилось молчаніе. Офицеръ и стрлецъ почтительво ждали ршенія судьи. Барчуковъ, будто чуя бду, опять слегка ороблъ.

— Чего же тутъ думать,— вертлось у него въ голов.— О чемъ же разсуждать? Не убійцу взяли, отпустилъ бы съ Богомъ — и конецъ.

Но вдругъ, къ удивленію всхъ трехъ, воевода поднялъ голову, сморщилъ брови и проговорилъ важнымъ судейскимъ голосомъ.

— По должности моей и власти, а такожде и по закону, по регламенту, мн повелнному, по уложенной грамот и по судебнику и по всякимъ такимъ… Ну, что теб, дураку, разсказывать, почему и зачмъ. А дло твое такое, братецъ, что иди ты въ острожную яму, что подъ судной избой.

Вс трое чуть не ахнули. Барчуковъ затрепеталъ, даже офицеръ слегка вздрогнулъ и изумленными глазами впился въ пухлое лицо воеводы.

— Чего дуритъ?— думалось ему.

— Помилосердуй!— проговорилъ черезъ силу Барчуковъ.

— Нтъ, братецъ, нтъ милости такимъ Каинамъ, какъ ты. Я это дло теперь смекнулъ. Это дло погубительное. Если эдакіе молодцы, какъ ты, разведутся у меня въ Астрахани, тогда житья не будете ни одной семь. Я, бестія ты эдакая, понимаю, въ чемъ была твоя затя и въ чемъ ухищреніе. Теб отъ Ананьева арбузъ былъ, отказъ, прогнали тебя со двора, такъ ты ночью залзъ прямо въ двичью опочивальню. Хотлъ на свой образецъ дло повершить, затмъ чтобы, волей-неволей, на сватовство твое согласіе родителя было и состоялось внчаніе церковное. Нтъ, сударикъ, эдакихъ, какъ ты, пролазовъ я въ Астрахани и во всей округ терпть не буду. Веди его подъ судную избу.

— Помилосердуй, Тимоей Ивановичъ,— вымолвилъ Барчуковъ, знавшій по слухамъ то мсто, куда его посылалъ воевода.

— Нишкни, нишкни, цыцъ, собака! Веди его!— строго приказалъ воевода.

— Иди, что-ль — проговорилъ стрлецъ и, толкнувъ въ плечо Барчукова, направилъ къ дверямъ.

— Ну, Шемяка ты!— думалъ Палаузовъ, тоже выходя отъ воеводы.

XIII.

‘Яма подъ судной избой’ — были страшныя слова, и всякаго отъ нихъ дрожь пробирала. Помереть, казалось, не такъ страшно, какъ въ ‘яму’ попасть. И мсто заключенія, назначенное воеводой теперь новому преступнику, было хорошо извстно не только во всемъ город, но и за предлами его, во всхъ приписныхъ городахъ и посадахъ.

Судная изба, по названію старинному и укоренившемуся въ народ, была собственно большое каменное зданіе. Яма же, по прозвищу, была собственно огромный подвалъ, или рядъ подваловъ подъ сводами этого зданія, ниже уровня земли. Въ нкоторыя части этого подвала проникалъ небольшой свтъ изъ маленькихъ окошечекъ, которыя скоре слдовало бы назвать отдушинами. На всемъ остальномъ пространств царилъ мракъ, и днемъ бывало почти такъ же темно, какъ и ночью. Здсь всегда пребывало отъ полутораста до двухсотъ человкъ всякаго званія, пола и возраста: и старики, и женщины, и дти, равно русскіе и инородцы-татары, часто и турки. Изрдка попадали и преступники иноземцы, матросы, голландцы или греки съ кораблей, плававшихъ по Каспійскому морю, на которыхъ всегда ихъ было много.

Яма была, конечно, ‘адъ кромшный’. Только за мелкіе проступки, буянства, озарничество въ пьяномъ вид, грубость начальству, держали въ другомъ мст, называемомъ ‘холодной’.

Эта холодная, помщающая на чердак той же судной избы, заведенная по примру Москвы, была непріятна зимой да и то не очень, такъ какъ морозы въ Астрахани не могли играть роль палача столь же свирпаго, какъ въ Москв. Здсь вмсто страшныхъ морозовъ можно было бы наказывать лютой жарой и учредить для провинившихся ‘горячую’.

За вс боле важные проступки, съ мстной точки зрнія, за воровство на учугахъ, опустошеніе на огород, кражу мха, даже какой нибудь шкурки на базар, за ‘мновое’ мошенничество, при обмн товаровъ въ каравансераяхъ, но, вмст съ тмъ, за всякое крупное преступленіе: денной голый грабежъ, зврское смертоубійство и разбой на большой дорог, равно безъ различіи сажали въ яму.

Такъ какъ дла подсудныя велись чрезвычайно медленно, уже какъ бы по обычаю, освященному преданіемъ и завтомъ предковъ, то преступники сидли безъ конца и часто находили смерть въ этой ям. Боле всего жертвъ выпадало, конечно, на долю женщинъ и дтей.

Подобные подвалы для преступниковъ существовали почти во всхъ крупныхъ центрахъ, какъ въ Астрахани, такъ и въ какой-нибудь Рязани или Калуг. Только въ Москв была нсколько лучше.

Среди мрака, духоты, смрада, кое-какъ въ повалку, на каменномъ полу или на нарахъ, на палатяхъ, подъ сводами помщались разнохарактерные преступники. Здсь могли очутиться рядомъ: мальчуганъ лтъ десяти, забравшійся въ воскресный день полакомиться арбузомъ или яблоками въ богатый огородъ, а около ребенка киргизъ, взятый съ бою при нападеніи и разгром русскаго каравана. Киргизъ этотъ, прежде чмъ попасть сюда, своей шашкой изрубилъ, быть можетъ, человкъ десять. Съ женщиной, которая въ минуты вспышки погрозилась мужу или свекру ножемъ и причинила одну царапину, могъ очутиться убійца, уничтожившій цлое семейство, или душегубъ съ большой дороги, уложившій топоромъ до сотни прозжихъ ради ограбленія.

Въ сущности, всхъ этихъ людей, уже давно засаженныхъ и давно сидвшихъ въ ожиданіи своей очереди, трудно было бы назвать человками. Это были особенныя существа, худыя, зеленыя лицомъ, изможденныя, съ хриплыми голосами, часто съ гнойными глазами, съ цынгой и другими болзнями, часто покрытыя рубищемъ на язвахъ, причиненныхъ здсь тснотой и грязью. Конечно, всхъ этихъ острожниковъ кормили скупо, вс они были голодны. Изрдка нкоторыхъ выводили партіями въ дв-три дюжины, водили по городу ради сбора подаянія. Астраханцы, какъ и повсюду православный людъ, подавали всегда много этимъ злосчастнымъ и ‘несчастненькимъ’, но изъ собранныхъ денегъ половина и даже боле утягивалась стрльцами, водившими заключенныхъ по городу, или же самими подьячими, завдывавшими ямой.

Здсь же въ этомъ аду подземномъ, постоянно совершались жесточайшія смертоубійства. Ежедневныя ссоры и драки изъ-за мста, гд ссть или лечь, изъ-за куска хлба, изъ-за гроша, полушки, посл сбора подаянія, затвалась перебранка, затмъ драка среди тьмы. Всякое оружіе, до послдняго маленькаго шила, отбиралось у острожниковъ, но всегда будто чудомъ въ подвал оказывалось многое удобное, чтобы зарзать человка.

Разъ въ недлю, по крайней мр, заключенные громко требовали въ яму стрльцовъ, чтобы вынести умирающаго отъ раны, только что полученной, или уже убитаго. Кровь убитыхъ, конечно, не вычищали и не мыли, а оставляли на каменныхъ плитахъ высыхать саму собой.

Понятно, что каждый оправданный и счастливо выбравшійся изъ ямы на свтъ Божій и на свободу, передавалъ свои свднія объ ям обывателямъ городскимъ, и понятно, какой ужасъ и трепетъ долженъ былъ проникнуть во всякаго при мысли попасть въ это помщеніе подъ судной избой.

— Хуже смерти, хуже казни!— говорили многіе, отзываясь объ ям, и были, конечно, правы.

Въ этотъ именно адъ кромшный послалъ Барчукова воевода за ужасное преступленіе, имъ самимъ вымышленное. Всякій посланный въ яму зналъ, конечно, что при судейской волокит дло его, какое бы ни было, протянется никакъ не мене нсколькихъ мсяцевъ, а то и весь годъ.

Когда желзная дверь ямы зазвенла и загрохотала, визжа на скобкахъ, Барчуковъ, стоявшій передъ ней, затрясся всмъ тломъ. Когда же двое стрльцовъ втолкнули его въ душную, кислую, горячую какъ въ печк тьму, и дверь съ тмъ же грохотомъ гулко захлопнулась за нимъ, молодецъ чуть не лишился чувствъ. Передъ нимъ въ этой тьм съ маленькимъ блымъ лучомъ, пробивавшимся откуда-то сверху, хрипло, дико, озлобленно гудло нсколько десятковъ голосовъ на разныхъ нарчіяхъ. Ближайшій отъ него человкъ, кричавшій съ полу среди темноты и бранившійся, былъ турокъ.

Въ первый разъ въ жизни Барчуковъ ощутилъ въ себ какое-то двойное, новое для него чувство отчаянія и ужаса за свое положеніе и злобы неудержимой, всесильной, всесокрушающей, когда ей явится исходъ въ отмщень.

Чувствуя, что онъ не можетъ стоять на подгибающихся ногахъ, онъ опустился на полъ, въ полулежачемъ положеніи, у самой захлопнувшейся за нимъ двери.

— Изувры!— прошепталъ онъ.— Что я сдлалъ?!— и явное сознаніе окружающаго какъ будто покинуло его…

Прошло три дня.

Барчуковъ въ этой геенн государственной почти не помнилъ, какъ и когда онъ отъ двери перебрался въ другой уголъ, гд проводилъ и дни, и ночи. Онъ помнилъ, что не самъ онъ попалъ въ это мсто. Его, какъ это бываетъ при движеніи толпы, независимо отъ воли смыло въ этотъ уголъ. За эти дни нсколько разъ начинался оглушительный гвалтъ въ ям. Очевидно, были драки, точно такъ же, какъ и другихъ, его толкали полувидимыя имъ существа и понемногу сносили, какъ рка несетъ щепку съ одного мста на другое. Такъ очутился онъ въ угл подвала, по счастію, недалеко отъ маленькаго и узенькаго дневного луча, который онъ уже усплъ оцнить, какъ всякій заключенный.

На третій день, сидя на полу въ какомъ-то омертвніи тлесномъ и умственномъ, Барчуковъ вдругъ слегка вздрогнулъ отъ радости или, по крайней мр, отъ пріятнаго толчка въ сердце. Среди неумолкаемаго говора заключенныхъ Барчуковъ услыхалъ звукъ голоса ему знакомаго. Это былъ единственный не вполн чуждый голосъ во всей ям. Сразу Барчуковъ даже не могъ сказать себ, чей это голосъ, но почему-то на сердц его шевельнулось хорошее чувство. Что-то въ род надежды! Конечно, не надежда на освобожденіе, на правый и скорый судъ, а только на облегченіе своей участи.

Парень вскочилъ на ноги и двинулся впередъ, натыкаясь въ темнот на стоящихъ и на сидящихъ. Нсколько человкъ стали ругаться, одинъ ударилъ его и толкнулъ на двухъ другихъ. Чуть не началась драка, но Барчуковъ сталъ просить прощенія искренно и горячо, и его не тронули. Мало того, въ этой темнот узники, уже сидвшіе по нсколько мсяцевъ, признали въ просившемъ прощенія новаго заключеннаго. Голосъ у Барчукова былъ еще не такой, какъ у нихъ,— былъ еще человческій. Онъ еще не хриплъ, какъ вс они.

— Брось его. Внов онъ, Богъ съ нимъ,— ршилъ чей-то гнуслявый голосъ изъ темнаго угла.

Барчуковъ осторожне и медленне сталъ пробираться впередъ.

— Да куда ты? Чего не сидится!— раздалось снова около него.

— Мн до землячка, пустите, ради Бога,— произнесъ Барчуковъ, не зная, какимъ образомъ пришла ему на умъ эта уловка и это слово.

Знакомый голосъ звучалъ уже ближе, оставалось пройти шаговъ десять, но при этомъ, конечно, перешагнуть черезъ человкъ восемь, сидящихъ и лежащихъ. Но въ эту минуту Барчуковъ вспомнилъ, чей голосъ поднялъ его съ мста, и радостно кликнулъ:

— Партановъ!

— Эй!— отозвался голосъ.

— Партановъ! Лукьянъ!..

— Я. Кто меня зоветъ?— отвчалъ тотъ.

— Я, Барчуковъ Степанъ.

— Ой ли? Что за притча! Ты-то какъ сюда угораздилъ?— и Партановъ, очевидно, тоже натыкаясь на кого-то сидвшаго, прибавилъ:

— Да пропусти, полно. Я у тебя не мсто отнимать хочу. Ну тебя совсмъ. Мн къ пріятелю только пролзть.

Съ трудомъ и сопровождаемые бранью и ругательствами, оба молодца сошлись въ темнот, затмъ пробрались въ тотъ уголъ, который занималъ передъ тмъ Барчуковъ, и услись вмст. Они встртились и обрадовались теперь такъ, какъ могли бы повстрчаться земляки на далекой чужбин или родственники, или пріятели чуть не съ дтства, посл долгой разлуки.

— Ты какъ здсь?!..

— А ты какъ попалъ! за что тебя-то?

— Вотъ, Господи, диковина, что за притча!— перебивали оба молодца другъ друга разспросами, но, наконецъ, объяснились.

Партановъ разсказалъ о своемъ приключеніи, о томъ, какъ наканун простая нечаянность сдлалась преступленьемъ въ глазахъ воеводы, и пояснилъ свое дло коротко. Хотлъ онъ подъ пьяную руку треснуть одного хивинца. Хивинецъ какъ-то увернулся, и на его мсто аккуратно и будто чудомъ подставилъ голову главный приказный дьякъ изъ приказной палаты. И какъ это вышло,— Богъ вдаетъ! Но, размахнувшись ради азіата, Партановъ далъ здоровую затрещину по дьяку. Тотъ завертлся, клюнулся да съ непривычки, что-ль, къ битью чувствія и памяти своихъ лишился. Народъ собрался вокругъ, крикнули: ‘Бунтъ, властей бьютъ!’. Ну, тамъ ужъ понятно… Яма!

— Вотъ тутъ и сижу,— кончилъ Партановъ. Пріятели помолчали, повздыхали каждый о своемъ гор и, наконецъ, Лучка заговорилъ снова:

— Ну, братецъ ты мой, все это дло понятное, и нечего его тормошить, охать, да вздыхать. Надо намъ теперь съ тобой душа въ душу зажить и здсь совтъ держать ежечасно, какъ намъ отсюда выйти.

— Что?— удивился даже Барчуковъ.

— Чего ты? Я говорю, надо надумывать, какъ намъ освободиться.

— Да разв это можно?

— Что можно?

— Уйти.

— Вотъ дурень человкъ. Что же мы, какъ вотъ эти вс ‘скотоподобные люди’, какъ сказано въ писаніи, точно такъ же сидть здсь будемъ, у моря погоды ждать до свтопреставленія. Чуденъ ты, парень. Знамо, дло наше теперь — надумать, какъ отсюда выйти. Вдь если мы съ тобой просидимъ здсь мсяца два-три, такъ ты знаешь, что съ нами будетъ? Полагаешь, мы эдакіе же будемъ? Нтъ, я, братъ, теб покажу двухъ-трехъ человкъ, въ какомъ они состояніи обртаются, чтобы ты зналъ, каковъ ты будешь. У одного изъ нихъ, что здсь недалече лежитъ, только сердце стучитъ, а больше жизни никакой нтъ. Къ нему только ходятъ сосди пробовать, стучитъ или не стучитъ сердечко,— потому что на его мсто охотники есть. Какъ перестанетъ у него стучать подъ душкой, такъ и потребуютъ стрльцовъ убрать его. А другой тутъ есть еще хуже, на четверенькахъ вкъ стоитъ и собакой лаетъ, ума ршился, сидючи здсь. Третій есть еще, такъ про него лучше и не сказывать. Меня даже дрожь беретъ, какъ объ немъ вспомню. Онъ вонъ въ энтомъ угл на цпи къ стн прикованъ, и у него уже сосдей, братецъ, нтъ: отъ него всякій старается подальше лечь или ссть. Очень смрадно отъ его ранъ… И Партановъ сталъ объяснять пріятелю, что надо хоть тресни, хоть умирай, что-нибудь надумать, чтобы какъ можно скоре освободиться. Конечно, не силой, а хитростью или бгствомъ.

Были разные способы, какими могли удальцы освободиться изъ ямы. Одинъ изъ самыхъ обыкновенныхъ способовъ было бгство во время хожденія по городу за подаяніемъ. Но въ этомъ случа стража имла право рубить и колоть бгуна.

Разумется, весь день и затмъ послдующіе дни два пріятеля только объ одномъ и толковали, какъ устроить свой побгъ. Но прошла недля, а заключенныхъ только однажды и въ числ только одной дюжины человкъ вывели на воздухъ. Партановъ и Барчуковъ не были въ ихъ числ. Проведя по двумъ слободамъ ради сбора подаяній, дюжину эту снова засадили обратно въ яму.

На этотъ разъ Барчуковъ замтилъ, что его пріятель сталъ будто нсколько смущенне и тревожне. Мечты какъ будто потухали, и на ихъ мсто явилось отчаяніе, ясное сознаніе объ ужас и безъисходности положенія.

Упадокъ духа Лучки, молчаливость и частые вздохи смлаго и задорнаго молодца подйствовали на Барчукова убійственно. Онъ будто жилъ только надеждой на умнье, смтку и дерзость новаго пріятеля. Да на такого молодца и можно было понадяться. Партановъ за эти ужасные дни заключенія многое передалъ пріятелю о себ. Исповдался горячо и искренно. А онъ этого длать не любилъ…

Исповдь эта поразила Барчукова.

XIII.

Лукьянъ Партановъ, или всмъ хорошо извстный въ Астрахани ‘Лучка’, былъ человкъ не простой…

Отчаянный буянъ и пьяница запоемъ, Партановъ былъ лихой, умный и добрый малый. Вдобавокъ, онъ былъ, какъ говорится, мастеръ на вс руки. Вс врили, что Партановъ уметъ все сдлать. Не было дла, ремесла или промысла, которыхъ бы Партановъ не испробовалъ. Переходя по непостоянству характера отъ одного занятія къ другому, быстро усвоивалъ онъ всякое дло и быстро бросалъ. Все надодало, прискучивало ему. Онъ будто вкъ искалъ дла по себ и не могъ найти его.

Одно время, заработавъ довольно много денегъ, сдлавшись временно слесаремъ, онъ не пропилъ собранныхъ гривенъ, а купилъ диковинный калмыцкій инструментъ въ род балалайки, скоро сталъ порядочно играть на ней и заткнулъ за поясъ самыхъ первыхъ искусниковъ. Лучку стали зазывать въ дома побренчать на его инструмент. Но и страсть къ музык продолжалась недолго. Онъ бросилъ ее и началъ цлые дни мазать углемъ по всмъ стнамъ и заборамъ, и вскор вдругъ пошелъ въ маляры.

Теперь въ Астрахани было много затйливо выкрашенныхъ ставней у слободскихъ домовъ, которые свидтельствовали о временномъ прилежаніи и даже искусств временнаго живописца Лучки. Изъ этихъ ставней выглядывали на прохожихъ и яблоки, и арбузы, и рыбы, и всякіе узоры, яркія хитросплетенныя краски, въ род тхъ, что бываютъ на персидскихъ коврахъ.

Но всякое ремесло было прихотью, которая занимала Лучку запоемъ, и восколько онъ любилъ новую затю въ продолженіи нсколькихъ недль, востолько же ненавидлъ ее посл. Теперь, несмотря на безденежье, какія бы золотыя горы ни предлагалъ кто Лучк, чтобы расписать ставни, онъ отвтилъ бы одной бранью. Къ тому же, странное дло, онъ и не могъ бы ‘живописать’ теперь. Онъ бы не съумлъ, хотя бы и постарался, даже приблизительно, сработать такъ красками и мазкомъ, какъ безъ труда и усилій потрафлялось тогда.

Однажды Лучка пропалъ изъ Астрахани. Его считали погубившимъ себя, утонувшимъ иль зарзаннымъ въ степи ногаями, киргизами. Но потомъ оказалось, что Лучка нанялся въ ямщики около Красноярска къ юртовскимъ Татарамъ, которые содержали ямъ или почтовое сообщеніе Астрахани съ городами Волги и Украйны.

Затмъ Лучка объявился снова въ Астрахани, разсказывалъ, какъ онъ возилъ прозжихъ, какъ загналъ у юртовскихъ татаръ до десятка коней, ибо здилъ такъ же шибко, какъ звзда съ неба падаетъ. Татарскіе старшины его за это, конечно, прогнали.

Въ это же время бурей сорвало часть крыши съ колокольни собора и покосило крестъ. Надо было поправить. Два мсяца собирался митрополитъ Сампсонъ уничтожить соблазнъ для жителей, зрящихъ христіанскій и православный крестъ на боку.

Отъ этого покосившагося креста породилась куча всякихъ пересудовъ, толковъ и слуховъ. Инородцы говорили, что конецъ московскому правленію надъ Астраханью, что калмыцкіе ханы и ханши собираютъ войска, хотятъ объявить войну русскому царю, и такъ какъ онъ воюетъ со шведомъ за тридевять земель, то, конечно, вся прикаспійская округа сдлается вновь Астраханскимъ ханствомъ.

Покосившійся крестъ, угрожавшій паденіемъ, смущалъ и духовенство.

— Нехорошо, соблазнительно, колебанію умовъ способствуетъ,— говорили и повторяли на разные лады разные батюшки, дьячки, до послдняго астраханскаго звонаря.

А поправить дло было невозможно!

Гнвался владыко Сампсонъ, разсылалъ сыщиковъ во вс края, предлагалъ большія деньги всякимъ кровельщикамъ и другимъ лазунамъ. Нкоторые приходили, оглядывали, другіе пробовали лзть на остроконечную колокольню, и вс одинъ за другимъ отказывались наотрзъ, говоря, что всякому своя голова дороже денегъ.

— Слабодушные люди,— гнвался митрополитъ:— вдь кто-нибудь да строилъ колокольню, кто-нибудь да лазилъ и ставилъ крестъ!

Въ Астрахани находился въ это время москвичъ, присланный изъ Троицкой лавры, игуменъ Георгій Дашковъ. Онъ строилъ въ Астрахани монастырь, новую обитель, которая долженствовала получить тоже наименованіе Троицкой.

Дашковъ былъ чрезвычайно умный человкъ, уже пожилой, но юный лицомъ, характеромъ и разумомъ. За короткій промежутокъ времени, что жилъ въ Астрахани монахъ Троицкой лавры, онъ сталъ уже извстенъ всмъ обывателямъ. Вс любили и уважали его. Онъ уже имлъ вліяніе на самого митрополита Сампсона и на самого воеводу Ржевскаго и даже на чиновныхъ инородцевъ-мурзъ, завдывавшихъ караванъ-сераями въ качеств блюстителей порядковъ и правилъ, установленныхъ при обмн товаровъ. Даже эти хивинцы, персиды или сомнительные азіатскіе выходцы, обозначаемые общимъ именемъ индійцевъ, вс равно съ уваженіемъ и довріемъ относились къ гостю московскому, т. е. къ Дашкову.

Астраханцы, любители присочинить, уже пустили слухъ, что быть Дашкову скоро митрополитомъ на мсто Сампсона.

Вотъ этотъ-то именно строитель Троицкаго монастыря, какъ человкъ дятельный, вмшивавшійся во всякое дло ради совта и помощи, иногда въ дло, совершенно до него не касавшееся, вмшался и въ дло о покосившемся крест.

Соблазнъ, дйствительно, благодаря суеврію, былъ великъ.

— Здсь не на Москв,— говорилъ Дашковъ митрополиту: — покосись крестъ на Иван Великомъ или на Успенскомъ собор, никто на это и вниманія не обратитъ. Дло простое, христіанскому вроученію не попрекъ, не знаменіе какое Божье или чудо предупредительное для гршныхъ людей, чтобы опамятовались и покаялись. И на Москв народъ умница, это сейчасъ пойметъ. Здсь татарва густа, здсь, гляди, и не Русь. Здсь такое простое учиненіе стихій природы съ крестомъ соборнымъ можетъ привести умы въ опасное смятеніе.

И Георгій Дашковъ, уже знавшій вс напрасныя хлопоты митрополита о томъ, чтобы найти кровельщиковъ или какого искусника, предложилъ простое, и потому умное дло: объявить черезъ всхъ священниковъ въ храмахъ и черезъ воеводскихъ приказныхъ людей на всхъ базарахъ, по всмъ слободамъ, что управленіе митрополичьяго двора вызываетъ охотниковъ исправить крестъ и кровлю, заране объявляя, что отважный искусникъ, который поставитъ крестъ на мсто, получитъ сто рублей.

— Сто рублей!— ахнулъ владыко, но, однако, тотчасъ же согласился.

И въ три дня вся Астрахань уже знала и толковала объ объявленіи митрополита.

— Сто рублей!— ахнула тоже вся Астрахань.

— Сто рублей!— ахнулъ даже воевода Ржевскій.

Дйствительно, сто рублей по времени были деньги не большія, а огромныя,— маленькое состояніе.

— Сто рублей!— думало днемъ, а то и ночью, въ безсонницу, много головъ отважныхъ, много молодцовъ-астраханцевъ, ища въ себ или уже чуя въ себ достаточно удали, чтобы отважиться на это похвальное, богоугодное, всмъ людямъ видимое, да къ тому же и выгодное дло.

— Сто рублей!— подумалъ про себя, покачивая головой, и тотъ молодецъ, который всегда брался за все и все исполнялъ толково и лихо, буянъ Лучка Партановъ. Разумется, молодецъ продумалъ недолго, отправился и объявилъ митрополиту, что берется поставить крестъ на мсто, а вмст съ тмъ и исправить кровлю на колокольн, такъ какъ онъ когда-то и этимъ мастерствомъ занимался.

Лучка только поставилъ условіемъ, чтобы, помимо награды въ сто рублей, ему отпустили необходимый матеріалъ для устройства затйливаго пути отъ колоколовъ до креста, на протяженіи двухъ съ половиной саженъ.

— Путь недальный,— сказалъ онъ митрополиту, усмхаясь: — отъ колоколовъ до креста-то сажени три, и тхъ нтъ. Путь идетъ снизу вверхъ, но коли оттуда продолжится нечаянно сверху да внизъ, такъ и ста рублей не придется получить. Разв контора духовная передастъ деньги въ соборъ, на поминъ души.

Митрополитъ, конечно, на все согласился, но послалъ отважнаго молодца къ Дашкову посовтоваться съ нимъ.

И два даровитыхъ человка, Дашковъ и Партановъ, придумали вмст такой способъ влзть и исправить крестъ, что если и нужна была большая отвага, то не было особенной опасности. Въ крайнемъ случа, Лучка, свернувшись на высот нсколькихъ саженъ надъ землей, долженъ былъ повиснуть на воздух и висть, пока не стащатъ его снова къ колоколамъ.

Разумется, вся Астрахань собралась смотрть, какъ отважный молодецъ лазилъ въ кресту, какъ тамъ стряпалъ и хлопоталъ. Когда крестъ качнулся, выпрямился и сталъ на мсто, гулъ народный огласилъ всю площадь и вс слободы. Въ этотъ день вся Астрахань узнала, кто таковъ Лукьянъ Партановъ и каковъ онъ собой лицомъ. Если бы теперь кто отозвался, что ему невдомо, кто таковъ Лучка, то прямо бы попалъ въ дураки и олухи.

— Только въ русскомъ народ выискиваются такіе молодцы,— разсудилъ Георгій Дашковъ и… ошибся.

За нсколько лтъ передъ тмъ, въ Астрахани жилъ аманатъ, или заложникъ, отъ киргизъ-кайсацваго хана въ обезпеченіе штрафного платежа за разгромъ въ степи русскаго каравана. Киргизскій аманатъ, по имени Дондукъ-Такій, прожилъ долго въ Астрахани. Хотя онъ былъ изъ ханскаго или княжескаго рода, но у отца его было очень много сыновей, а денегъ мало, и потому на родин все собирались выкупать заложника.

Впрочемъ, въ Астрахани живало всегда изъ года въ годъ по нскольку аманатовъ отъ разныхъ инородцевъ. Ихъ не обижали, обращались хорошо, и имъ полагалось содержаніе и жалованіе изъ воеводскаго правленія. Нкоторые имли право на казенный счетъ держать при себ прислугу, иногда многочисленную, чуть не свиту.

Аманатовъ отпускали домой только посл аккуратной и полной уплаты ‘винныхъ’ или штрафныхъ денегъ, что случалось обыкновенно черезъ два, три года посл залога молодца. Иногда допускался вымнъ аманата, но не иначе, какъ съ условіемъ, чтобы новый, вновь присланный взамнъ молодецъ былъ не ‘худородне’ и не ‘подле’ перваго, дабы отъ обмна не произошло ущерба государственнымъ интересамъ.

Судьба Дондука-Такія была иная. О немъ будто бы забыли или не хотли выкупать, жаля денегъ. Явился онъ аманатомъ въ русскомъ город двнадцатилтнимъ ханчикомъ со свитой въ пять человкъ, въ числ которыхъ былъ и сановникъ, нчто въ род мурзы, для обученія его на чужбин родной грамот. Свита эта постепенно какъ-то растаяла и, наконецъ, исчезла, а шестнадцати лтній князекъ гулялъ уже по Астрахани въ русскомъ плать и одинъ-одинехонекь. Наконецъ, минули ему вс двадцать лтъ, а изъ родины на его счетъ не было ни слуху, ни духу.

— Застрялъ, братъ, видно, судьба переходить въ нашу вру и въ наше христіанское состояніе,— говорили Дондуку-Такію со всхъ сторонъ его русскіе, но уже и давнишніе друзья.

Конечно, этимъ дло и кончилось. Киргизъ-кайсацкій ханчикъ, или князекъ, сдлался православнымъ, посадскимъ, съ именемъ Лукьянъ и съ фамиліею Вартановъ, полученной отъ крестнаго отца, простого хлбопека.

Такимъ образомъ, этотъ лихой малый, въ которомъ было такъ много характерныхъ чертъ русскаго удалого парня, былъ чистокровный киргизъ-кайсакъ. И всякій невольно дивился этому или ошибался, какъ Дашковъ, считая Партанова россіяниномъ.

Впрочемъ, самъ Лучка дивился теперь, что онъ не природный русскій. Онъ даже обижался, когда ему кто напоминалъ про его происхожденіе.

— Что во мн кайсацкаго,— восклицалъ онъ: — помилуй Богъ!

И, будучи смтливымъ малымъ, онъ прибавлялъ полушутя, полусерьезно:

— Я вотъ какъ, братцы, полагаю: былъ я махонькій сыномъ московскихъ бояръ, а меня киргизы выкрали, да за своего выдали, а тамъ, ради обмана властей, въ аманаты сдали. Вотъ Господь-то и вернулъ меня опять на истинный путь.

И трудно было сказать, шутитъ ли иной разъ Лучка, или дйствительно самъ вритъ въ свою выдумку.

Само собой понятно, что перекрестъ изъ киргизовъ былъ, все-таки, выбитый изъ жизненной колеи человкъ, который не могъ ужиться на свт такъ же, какъ и всякій другой. Въ его жизни завязался узелъ, который распутать было мудрено и его личной вол, и обстоятельствамъ. Родись онъ, вырости и живи въ Россіи бояриномъ или посадскимъ, или хоть простымъ крестьяниномъ, жизнь пошла бы проще, заурядне, какъ бы направленная и указанная еще до рожденія.

А тутъ вышла нечаянность, несообразность, и киргизъ-кайсацкій князекъ, даровитый и пылкій нравомъ, пошелъ скачками на своемъ насилованномъ обстоятельствами жизненномъ пути и быстро свертлся. А причина, что изъ аманата и ханчика, пріхавшаго со свитой въ Астрахань, сдлался за пятнадцать лтъ уличный буянъ и пьяница, была, конечно, самая простая.

Пока онъ жилъ въ город аманатомъ на казенный счетъ, на полномъ продовольствіи и содержаніи изъ воеводскаго правленія, то, разумется, жилъ барченкомъ, ничего не длалъ. Онъ проводилъ день въ томъ, что гулялъ и забавлялся, франтя въ красивомъ костюм по улицамъ и базарамъ, распвалъ псни киргизскія и русскія, да прельщалъ горожанокъ, и купчихъ, и боярынь и офицершъ своимъ красивымъ лицомъ. Многое и многое сходило ему съ рукъ!.. Вдь онъ аманатъ! Когда власти астраханскія стали догадываться, что ханчикъ выкупленъ не будетъ, что онъ брошенъ и застрялъ у нихъ, то содержаніе, конечно, сдлалось хуже, денегъ стали отпускать все мене. Затмъ отъ просторнаго дома въ татарской слобод перевели кайсацкаго аманата уже безъ свиты въ стрлецкую слободу. Вскор и содержаніе прекратилось. Понемногу дло дошло до того, что кайсацкій князекъ сталъ голодать. Пришлось изворачиваться, чтобы достать средства на пропитаніе, такъ какъ подъячіе воеводскаго правленія утягивали и т малыя деньги, которыя воевода изрдка, уже изъ жалости, приказывалъ выдавать на пропитаніе аманата.

Затмъ съ переходомъ въ православіе и съ записью въ астраханскіе обыватели, въ разрядъ ‘гулящихъ людей’, т. е. не имющихъ никакой осдлости, началась и новая жизнь: будто ‘на юру’, будто ‘съ боку-припеку’.

За это именно время бывшій князекъ Дондукъ-Такій, подъ именемъ уже Лучки Партанова, сталъ кидаться на всякія ремесла и разныя зати ради требованія прихотливаго ума, но равно ради зашибанія денегъ. Но, вмст съ тмъ, въ какой-то несчастный день, когда именно — самъ Лучка не помнилъ, онъ сталъ запивать, а запивъ, началъ буянить.

Теперь одно только удивительно было астраханцамъ, что Лучка, бывшій часто мертво пьянымъ, валявшійся на улицахъ иногда цлыя ночи, иногда и зимой, все-таки, во дни трезвости выглядывалъ молодцомъ и даже красавцемъ. Онъ могъ еще прельстить всякую астраханку. Къ нему даже засылали сватовъ отъ домовитыхъ и зажиточныхъ лицъ. И не одна двушка мечтала выйти замужъ за красавца буяна Лучку, надясь, что его исправитъ семейная жизнь и достатокъ.

Но Лучка, былъ, очевидно, не изъ той породы, чтобы жениться, обзавестись семьей и начать жить мирно и порядливо.

Лучка объяснялъ, что пьетъ съ горя, бунтуетъ тоже съ горя, но онъ лгалъ. Этого горя у него не было, такъ какъ объ родин онъ не жаллъ. Для него убійство и расправа подъ пьяную руку съ кмъ-нибудь на улиц были какимъ-то лакомствомъ, доставляли какое-то наслажденіе.

XIV.

Рядомъ съ мстомъ заключенія, гд томились люди въ ям, въ большомъ каменномъ дом, который вншнимъ видомъ своимъ очень походилъ на судную избу, т. е. былъ такой же плотный, гладкій, изъ розоваго кирпича, съ такимъ же фронтомъ и подъздомъ, вс окна были отворены и всюду виднлись празднично одтыя фигуры военныхъ, духовныхъ и посадскихъ. Хозяинъ праздновалъ день своего рожденія и назвалъ гостей изъ самыхъ видныхъ и именитыхъ обывателей города. Въ дом этомъ жилъ полковникъ Никита Григорьевичъ Пожарскій, прямой начальникъ и комендантъ немногочисленнаго кремлевскаго войска.

Пожарскій былъ пожилой и женатый человкъ, но на видъ крайне моложавый, по нраву своему беззаботно веселый, подвижной, балагуръ и шутникъ. Какъ начальственное лицо въ город, онъ былъ дятеленъ, строгъ и взыскателенъ, смлъ и ршителенъ во-время.

Этотъ человкъ былъ прямая противоположность воеводы Тимоея Ивановича. Даже относительно склонности ко сну и отдохновенію они рзко отличались. Воевода спалъ, когда только могъ, даже сидя въ канцеляріи своей за зерцаломъ. Полковникъ Пожарскій, наоборотъ, хвастался, что ложится спать послдній въ город передъ полуночью и поднимается вмст съ солнцемъ круглый годъ. Если солнце запаздывало въ иное время года, то и Пожарскій позволялъ себ лишній часокъ потягиваться на кровати. Въ город къ полковнику вс относились съ уваженіемъ, отъ властей гражданскихъ и духовныхъ до всхъ именитыхъ инородцевъ. Пожарскій сталъ лишь недавно астраханскимъ должностнымъ лицомъ, ибо служилъ прежде въ Кіев и числился офицеромъ полевой пшей команды, называвшейся уже московскимъ полкомъ. Онъ былъ лично извстенъ могущественному Александру Даниловичу Меншикову и теперь надялся скоро замнить очумвшаго отъ лни и тучности Ржевскаго, такъ какъ воеводство Астраханское было ему уже съ полгода общано Меншиковымъ при первомъ случа Пожарскій нетерпливо желалъ и ожидалъ этого случая. Иногда онъ надялся, что Ржевскаго какъ-нибудь разобьетъ параличъ, иногда же, видя, что толстякъ не хочетъ ни болть, ни умирать, Пожарскій расчитывалъ, что случится какая-либо бда въ Астраханскомъ округ, прогнвается строгій царь и непремнно укажетъ ссадить тотчасъ съ воеводства малоумнаго и лниваго воеводу.

— Врно это. Врне смерти. Но какой у насъ быть здсь бд? Нечему быть то!— досадливо соображалъ полковникъ Никита Григорьичъ.— Труса или потопа отъ Каспія быть не можетъ. Гладъ или моръ — не бды! Воевательства какого или нашествія непріятельскаго быть не можетъ. Кто тутъ сунется? Не персидскій же шахъ! И не крымскій Гирей! Вотъ разв еще ханъ хивинскій соберется походомъ на Россію, такъ онъ до насъ не дойдетъ… Киргизы или калмыки тоже, какъ завсегда, разгромятъ по Волг и разорятъ нсколько приписныхъ городовъ и посадовъ и, награбивъ вволю всякаго добра, уйдутъ опять во-свояси за Волгу. Смута какая народная — вотъ бы хорошо! Смуты частенько въ нашемъ краю бывали со временъ царя Грознаго по сіе мсто. А теперь случись колебаніе государственное, Тимоей нашъ Ивановичъ такое колно отмочитъ или такой финтъ выкинетъ, по своей природной шалости разума, что ужъ неминуемо государь повелитъ его въ зашей гнать съ воеводскаго мста.

И немало удивились бы вс астраханцы — ‘знатные’ люди, а равно и ‘подлый’ народъ, если бы могли они заглянуть въ душу кремлевскаго военачальника и коменданта и увидть, чего этотъ власть имущій воинъ всмъ сердцемъ желаетъ. Да, ахнули бы обитатели, прочитавъ его мысли.

‘Онъ’ властный, а ему чмъ мутне вода будетъ, тмъ больше рыбы въ руки перепадетъ. Ему, вишь, подай Боже хоть настоящій грабительскій и кровавый бунтъ. Коли на его счастье разгорится возмущеніе до того, что подлый народъ убьетъ воеводу, то онъ самъ себя въ воеводы произведетъ, потому что посл Ржевскаго онъ — первое лицо въ город и въ округ. Разумется, вс эти тайные помыслы Пожарскаго никому не могли быть извстны и даже жен его Агась Марковн, женщин веселой, словоохотливой. Полковникъ никогда не доврялся въ важныхъ вещахъ Агась Марковн: сказать ей что-нибудь было все одно, что на соборной колокольн въ кремл въ набатъ ударить и надяться при семъ, что никто ничего не услышитъ въ город.

Въ обществ многіе еще не знали наврное объ общаніи могущественнаго Александра Даниловича Меншикова, но догадывались, что быть Пожарскому неминуемо воеводою астраханскимъ посл Ржевскаго. Нкоторыя лица въ обществ этому очень радовались, а нкоторые, кто былъ поумне и подальновидне, загодя тревожились, ибо соображали и доказывали, что дятельный и живой на подъемъ человкъ, полковникъ Никита Григорьевичъ, будетъ во сто кратъ хуже и ‘погубительне’ для города и всей округи безобиднаго отъ тучности и снолюбія Тимоея Ивановича. Ржевскій былъ добрякъ, тихъ, не завидущъ и не корыстенъ, а за полковникомъ водился уже теперь лихой грхъ. На его мст въ должности коменданта этотъ грхъ былъ чуть замтенъ, и отъ него терпли немногіе. А стань Пожарскій воеводой и властителемъ всего богатаго края, то гршокъ изъ вершковаго станетъ саженнымъ. Какъ многіе и многіе правители, властные или ‘знатные’ люди, полковникъ Никита Пожарскій былъ на деньги жаденъ, былъ лихоимцемъ изъ самыхъ отъявленныхъ. Теперь онъ тащилъ послдній алтынъ со всякаго, съ кого только по должности своей могъ тащить. Офицеры, ему подчиненные, не получали даже своего жалованья полностію, ибо у нихъ оттягивалъ полковникъ, что могъ. Даже въ деньгахъ на содержаніе и прокормленіе своей команды кремлевскій полковникъ урзывалъ, гд, что и сколько могъ. За недолгое время, что Пожарскій былъ въ Астрахани, онъ уже усплъ скопить лишнюю тысячу. Сядь этотъ человкъ воеводой въ такомъ торговомъ краю, какъ Астрахань, гд идетъ милліонный оборотъ товарамъ съ Европой и Азіей, гд суда и караваны снуютъ вки вчные со всякимъ добромъ, а окрестность запружена промысломъ — рыбою! Стань этотъ человкъ правителемъ и судьей этого богатаго края! Получи онъ власть распоряжаться надъ инородцами, каравансераями, надъ учугами и ватажниками!

— Да что же это будетъ?— спрашивалъ умный человкъ Георгій Дашковъ у своихъ собесдниковъ и прибавлялъ шутя:

— Вдь это будетъ погромный ясырь.

‘Погромный ясырь’ — мстное выраженіе — немало смшило собесдниковъ Дашкова, но, вмст съ тмъ, и врно опреддядо характеръ управленія краемъ будущаго воеводы астраханскаго.

Посл похода русскихъ войскъ на крымскаго хана или на калмыковъ и киргизовъ и погрома ихъ, весь край и городъ переполнялись всякой всячиной, дорогой и дешевой, въ полномъ изобиліи. Все, отъ глинянаго горшка и шкурки мха, до дорогой пистоли и булатнаго ятагана, отъ табуна коней до золотого ожерелья, отъ стада барановъ курдюковъ или верблюдовъ до сотенной толпы уведенныхъ въ плнъ женщинъ и дтей ради продажи за грошъ въ рабство,— весь этотъ награбленный движимый и живой товаръ носилъ общее названіе ‘погромнаго ясыря’.

Умный монахъ врно понялъ Пожарскаго. Хорошій кремлевскій полковникъ, дятельный, распорядительный и строгій, сдлался бы кровопійцей и людодомъ ради своего ненасытнаго корыстолюбія, попавъ на мсто властителя всего богатаго края. Только однажды въ году тратился полковникъ, скрпя сердце, накупалъ всякихъ сластей, доставалъ изъ подваловъ и кладовыхъ разнаго вина и всякой провизіи… Это бывало въ день его рожденія.

— Сія есть неукоснительная должность всякаго человка праздновать день сей со своими благопріятелями и угощать своихъ добродевъ,— говорилъ Пожарскій, какъ бы оправдываясь предъ своей совстью скряги и смягчая чувство жалости ко всему гостями уничтоженному, безполезно съденному и зря вынитому.

— А потому собственно должно сей день праздновать,— разсуждалъ, вздыхая, Пожарскій:— что если бы ты, человкъ, не родился на свтъ Божій, то ничего бы и не пріобрлъ. Былъ бы неимущъ, ибо самъ не былъ бы.

Это философское разсужденіе собственнаго сочиненія скряга-хозяинъ буквально изъ году въ годъ повторялъ своимъ гостямъ, убдительно сзывая ихъ къ себ на пированіе. Теперь онъ то же самое объявилъ гостямъ, когда вс съхались.

Въ числ полсотни лицъ, прибывшихъ въ полковнику, находились, конечно, и вс власти. На почетномъ мст сидлъ митрополитъ Сампсонъ, уже дряхлый старикъ, добродущный, слегка подслповатый, по природ глуповатый, но, тмъ не мене, въ пору зрлыхъ лтъ извстный своей плутоватостью. Говорили, что митрополитъ, будучи еще архимандритомъ, плутнями своими навлекъ на себя гнвъ даже тишавшаго царя Алекся Михайловича и былъ удаленъ съ царскихъ глазъ. Вслдъ за митрополитомъ верхомъ на пгенькой лашадк пріхалъ недавній временный житель Астрахани, игуменъ Дашковъ, строитель новаго Троицкаго монастыря.

Возл Сампсона сидлъ и отдувался и отъ жары, и отъ невольнаго передвиженія, въ гости тучный добрякъ Тимоей Ивановичъ. Здсь же, въ числ именитыхъ посадскихъ людей, былъ и ‘законникъ’ Кисельниковъ. Онъ держался съ достоинствомъ, обращался вжливо и предупредительно со всми, но, все-таки, слдилъ за тмъ, чтобы ему не наступали на ногу. Охотникамъ намекнуть посадскому богатому человку, явившемуся сюда гостемъ, на пословицу: ‘не въ свои сани не садись’, Кисельниковъ напоминалъ нчто подобное пословиц: ‘мала птичка, да ноготокъ востеръ’. Онъ умлъ такъ отрзать, что шутникъ уже второй разъ не пробовалъ соваться съ своею вольностью. Причина, по которой посадскій очутился въ сред именитыхъ гостей и властей, была простая и всмъ даже извстная. Полковникъ былъ долженъ Кисельникову нсколько сотенъ рублей. Но, кром того, что было еще никому неизвстно, даже самому Кисельникову, полковникъ собирался еще призанять нсколько сотенъ. И Кисельниковъ, человкъ очень богатый, а отъ природы щедрый, конечно, съ удовольствіемъ и радостью готовъ былъ въ подобномъ случа размахнуться особенно широко, къ полному удовольствію полковника. На это были у него свои важныя причины, никому неизвстныя, кром жены его. Богачъ посадскій имлъ свою слабость, свой грхъ, какъ и Пожарскій. Если этотъ былъ корыстолюбивъ до страсти, то посадскій, человкъ темнаго происхожденія, былъ честолюбивъ до страсти.

У честолюбца была дочь, очень неказистая, по имени Маремьяна… У корыстолюбца былъ дальній племянникъ, офицеръ Московскаго полка Палаузовъ… Посадскому человку уже давно мерещилось, какъ въ одно прекрасное утро хорошо бы могли зажить въ его дом дочь съ зятемъ, а потомъ внучата по фамиліи Палаузовы, по званію офицерскія, а не посадскія дти. Молодой родственникъ должника уже бывалъ часто въ дом Кисельникова. А барыня Пожарскаго, полковничиха, бывала въ гостяхъ у посадской жены Кисельниковой, и женщины ладили втихомолку сватовство для сочетанія безъалтыннаго офицерства съ зажиточнымъ посадствомъ.

— Чмъ посадская — не двица? Все у ней, что требуется двиц,— есть,— говорила одна сторона.

— Офицерское званіе великое дло, но на его поддержаніе — иждивеніе требуется!— говорила другая сторона.

Кисельниковъ не звалъ и давалъ деньги взаймы, но по мелочамъ, самой полковничих, и ждалъ, высматривая зорко, что будетъ? ‘Клюнетъ рыба или сожретъ червячка и вильнетъ на дно!’

Въ этотъ день намченный посадскимъ женихъ для неказистой Маряши былъ тутъ же въ числ гостей.

— Кафтанъ-то на теб, милый человкъ, совсмъ не праздничный. Да и сапоги хлба просятъ,— соображалъ Кисельниковъ, оглядывая небогатаго офицера.— Поженились бы вы — я теб дв пары платья состроилъ бы хоть до внца. Съ кармазиномъ бы состроилъ!

Умный, разсудительный и степенный Кисельниковъ потому намтилъ себ въ зятья Палаузова, что видлъ ясно въ немъ особенное добронравіе и добродушіе.

— Этотъ драться не будетъ съ женой и меня въ уваженіи соблюдетъ,— ршилъ онъ.

Кром того, въ числ разныхъ гостей всякаго званія и состоянія были тутъ еще дв сомнительныя личности, первый, хорошо и давно всмъ знакомый, даже пріятель, нкто Осипъ Осиповичъ Гроднеръ, съ острымъ лицомъ, длиннымъ носомъ, клинообразной бородой, черный какъ смоль и съ буклями на вискахъ — сказывался нмцемъ. Второй — недавно допущенный въ общество властителей и офицеровъ церковный староста, князь Макаръ Ивановичъ Бодукчеевъ, который еще за шесть мсяцевъ предъ тмъ былъ магометаниномъ и простымъ слободскимъ татариномъ по имени Гильдей Завтылъ Бодукчей. Явился онъ въ Астрахань чуть не босикомъ нсколько лтъ назадъ, изъ Ногайскихъ степей, никуда не показывался и княземъ не назывался. Но къ недавнему его преображенію вс уже успли привыкнуть.

Сомнительный нмецъ былъ теперь съ большими деньгами, нажитыми на глазахъ у всхъ,— но какъ, никто не зналъ. Сомнительный князь и церковный староста былъ теперь богачъ по простымъ и законнымъ причинамъ, такъ какъ на его родин умеръ какой-то дядя и оставилъ ему большое наслдство, за которымъ Бодукчей създилъ въ Ногайскую степь, но едва не оставилъ тамъ своей шкуры отъ членовредительнаго пріема, сдланнаго ему тамошними родственниками, съ которыми пришлось длить наслдство.

Здсь же былъ, наконецъ, извстный ватажникъ Климъ Егоровичъ Ананьевъ, но держался смирно въ уголк и даже виду не показывалъ, что онъ въ гости пріхалъ.

— Ну, что подшибленный? Здорово! Перекосило, братъ, тебя! Поцлуемся хоть и въ кривую рожу!— встртилъ Ананьева хозяинъ, когда онъ въ числ первыхъ смущенно появился въ дом.— Ну, что она, рожа-то? Совсмъ не хочетъ на мсто стать!

— Нтъ, на мсто ужъ гд же,— отвчалъ добродушно глупый Ананьевъ.— А хоть малость бы самую передвинулась къ прежнимъ мстамъ, и то бы радъ былъ.

Усадивъ гостя въ угл горницы, какъ несмлаго и стснявшагося въ обществ властителей, Пожарскій подошелъ къ племяннику и Кисельникову, бесдовавшимъ у окна ‘о двичьихъ ухваткахъ въ предмет мытья себя въ бан’.

— Вотъ, гляди,— сказалъ полковникъ:— Ананьева расшибло совсмъ. Все рыло гд-то въ узд. Ничего не найдешь. Одинъ глазъ спитъ, а другой кричитъ: горимъ, братцы. Носъ что крюкъ завернулся на сторону, того гляди, зацпитъ тебя и платье испортитъ. Ротъ на третье ухо смахиваетъ. Бда сущая… А здоровый былъ. А вотъ кому бы надо расшибиться давно на тридевять частей, лопнуть да развалиться,— тотъ живетъ и все у него на мст…

— Да-съ! И самъ на мст!— съострилъ какъ изъ-подъ земли выросшій Георгій Дашковъ.— Добраго здоровья. Мое почтеніе хозяину и гостямъ!

Пожарскій даже ороблъ отъ намека остраго монаха и, начавъ разсыпаться предъ нимъ мелкимъ бсомъ, повелъ его ссть на почетное мсто около митрополита Сампсона.

— Да-съ. Эта ухватка двичья,— говорилъ Кисельниковъ чаемому зятю: — держать себя въ неукоснительной чистот, особливо двиц. Двица любитъ и уважаетъ баню всмъ сердцемъ. Мою Маремьяну изъ бани не выгонишь, такъ бы тамъ вкъ свковала.— И Кисельниковъ думалъ про себя: ‘Мотай, братъ, себ на усъ’.

— Бываютъ двицы красавицы писанныя,— продолжалъ Кисельниковъ свою атаку на жениха.— Но, подь, человкъ, глянь-ко поближе… А отъ нея, отъ иной, запахъ, козлятиной отшибаетъ. Опять скажу, здоровье — великое дло. Больная жена, что худая мошна, ни денегъ, ни дтей съ такими не заживешь… Моя вотъ Маремьяна вся въ мать. Здорова — ахтительно. А все отъ баннаго прилежанія.

— Эта повадливость къ самоочищенію — доброе дло!— отозвался, наконецъ, офицеръ Палаузовъ, понимая отлично намеки посадскаго. Вмст съ тмъ онъ думалъ: ‘Что жъ, я бы на твоей Маремьян не прочь жениться, какъ науськиваетъ меня полковница, только бы ты ей денегъ далъ побольше. А коли грязна, это не помха. Посл внца самъ вымыть на-чисто могу’.

Когда гости были вс въ сбор, хозяинъ усадилъ всхъ за столъ, и началось угощеніе. Черезъ часъ вс уже закусили плотно и выпили немало — повеселли и загорланили. Одинъ Ананьевъ, сидя на конц стола около пріятеля и своего незадачливаго зятя, перекреста князя, мало говорилъ и больше слушалъ другихъ. Громче всхъ раздавались голоса самого хозяина, остряка и умницы Дашкова и одного офицера, родомъ кандіота. Грекъ, по имени Варваци, офицеръ явился, когда уже вс сидли за столомъ, прямо съ караульной службы и долго извинялся передъ хозяиномъ за невжество. Варваци говорилъ за столомъ громче всхъ, но не потому, чтобы желалъ заставить всхъ слушать свои разсужденья, какъ хозяинъ, или свою какую остроту, какъ игуменъ, а потому что совершенно не могъ тихо говорить по особенному устройству груди и горла. Грекъ этотъ былъ забавникъ и потшникъ всего общества, ибо умлъ свистать соловьемъ, токовать по тетеревиному, шипть кунгуромъ, рвть блугой и особенно умлъ изумительно врно передразнивать и подражать голосамъ своихъ знакомыхъ. Кром того, отлично говоря по-русски, онъ загадывалъ дивныя загадки, показывалъ всякіе финты-фанты и плъ сотни псенъ на всхъ языкахъ, отъ голландскаго до калмыцкаго. Но въ разговор голосъ его былъ сущее наказаніе для собесдниковъ, ибо гремлъ громче предполагаемаго трубнаго гласа при кончин міра.

— Не ори! Оглушилъ!— то и дло останавливали его. Онъ принимался шептать и шипть могучимъ шопотомъ, но чрезъ нсколько мгновеній забывалъ сдерживаться и снова ревлъ благимъ матомъ на весь домъ.

— Эхъ, кабы этого офицера Варваци да, обернувъ вверхъ ногами, повсить на моей строящейся колокольн!— заявилъ теперь Дашковъ на ухо сосду своему воевод.

— Зачмъ? Господь съ тобой?— спросилъ, удивляясь, Ржевскій.

— И что бы это, воевода, за гулъ да звонъ пошелъ на всю округу твою. И, Боже мой! Звончй всякаго Ростовскаго колокола.

— Не гоже!.. Грхъ… ршилъ воевода укоризненно, не понявъ шутки и повривъ, что строитель Троицкой обители способенъ повсить за ноги грека, вмсто колокола.

На этотъ разъ гости, развеселясь, тоже попросили Варваци потшить ихъ своимъ ‘искусничествомъ’. Офицеръ съ удовольствіемъ согласился и какъ всегда добродушно спросилъ: ‘что угодно?’

Зазвиставъ неподражаемо соловьемъ, онъ залился въ страстныхъ треляхъ… Казалось, весной запахло вдругъ въ столовой горниц Пожарскаго, теплынью ночного звзднаго небя, зеленью муравы и дубравы повяло на гостей среди іюньской духоты, стоившей въ Астрахани… Но вдругъ очарованье исчезло!.. Вмсто соловья заголосило что-то дикое, нелпое, грубое и, хотя ясно сказалась жгучая боль и слышался вопль страданья, но онъ не могъ тронуть сердца человка и не вызывалъ жалости или сочувствія… Заревла блуга и шибко, но мягко шлепала хвостомъ по песку… Раскатистый хохотъ гостей даже заглушилъ эту блугу. Затмъ хозяинъ попросилъ Варваци ‘одолжить’ и мигнулъ на другую горницу… Офицеръ вышелъ. Гости притихли и стали прислушиваться. Въ сосдней горниц послышалась бесда.

— Полагательно надо думать, что это раскольничье дло. Я бы, по вашей ввренной вамъ власти въ кра семъ, всхъ сихъ отщепенцевъ подъ судную избу отправилъ!— говорилъ одинъ голосъ.

— Безпремнно укажу… Я давно на нихъ глазъ имю… Да все вотъ недосугъ…

— Время дорого, воевода… Колебаніе народное произойти можетъ.

— Завтра же я укажу… А то посл завтрева — безпремнно.

И снова общій смхъ заглушилъ слова этихъ двухъ собесдниковъ въ сосдней горниц… сидвшихъ, однако, тутъ же за столомъ и захохотавшихъ надъ собой пуще другихъ… И Ржевскій съ Дашковымъ дивились пуще всхъ… Они сами не могли бы такъ ‘сходственно’ заговорить. Да и самый характеръ предполагаемой бесды былъ врно подмченъ офицеромъ.

Гости пировали долго и поздно засидлись у новорожденнаго. Воевода усплъ разъ шесть соснуть крпко, но домой, все-таки, не собрался, чтобы не обижать хозяина. Добродушный Ржевскій, конечно, и не воображалъ, что полковникъ мтитъ на его мсто — воеводы.

Уже ввечеру, когда изъ всхъ гостей Пожарскаго оставалось не боле десяти человкъ, бесда перемнилась и приняла боле дльное направленіе. Въ числ засидвшися были Дашковъ и Кисельниковъ, и они-то двое и были виновниками, и руководителями важныхъ матерій, обсуждаемыхъ посл цлаго дня болтовни. Дашковъ разсказалъ, между прочимъ, что къ нему на постройку часто навдываются разные обыватели и спрашиваютъ: ‘Будетъ ли оное созиданіе православнымъ монастыремъ, или нмецкой киркой, какъ ходитъ слухъ?’. Разговоръ перешелъ на любимую тему Кисельникова. Говорить объ астраханскихъ слухахъ — матерія была для него неисчерпаемая: посадскій не умолкалъ битый часъ и все помянулъ, чуть не за сто лтъ. Онъ вспомнилъ даже слухъ объ индйскомъ идол, святомъ болван, который вдругъ забеременлъ и родилъ чудомъ въ разъ: морского верблюда, трехъ костромскихъ бабъ, дюжину Гишпанскихъ лягухъ и глиняный горшокъ съ яхонтовой ручкой.

Дашковъ предъ прощаніемъ заявилъ, что намренъ жаловаться воевод письменной бумагой на пономаря Никольской церкви Бесдина за распространеніе смутительнаго слуха о строящейся обители.

Наконецъ, домъ Пожарскаго опустлъ, потемнлъ и стихъ. Уже засыпая, полковникъ заявилъ жен:

— Эхъ, Агасья Марковна, кабы я былъ воеводой теперь, всю бы ноншнюю затрату въ одно утро вернулъ!

XV.

Однажды, около полудня, два стрльца отворили желзную дверь ямы и стали звать двухъ заключенныхъ къ допросу. Они выкрикивали изъ всей мочи два имени.

— Васька Костинъ! Степка Барчуковъ!

Нескоро во мрак и за гуломъ голосовъ заключенныхъ отыскались двое отвтившіе на призывъ.

— Ну, прости, бдняга. Держись крпче. Не наговаривай на себя… Произносилъ грустнымъ голосомъ Партановъ, обнимая пріятеля.

— Что-жъ длать-то?.. Длать что? Научи!— бормоталъ растерявшійся Барчуковъ.

— Ничего не подлаешь. Милосердія проси не проси — не выпросишь,— отвчалъ Лучка.— А сказываю теб, на дыб иль отъ иного какого пристрастья, не малодушествуй и не наговаривай на себя попусту. Оно легче на время, отпустятъ пытать, а помтивши чернилами на бумаг твое якобы сознанье въ винахъ своихъ, опять примутся за тебя.

— Степка Барчуковъ! Лшій проклятый!— оралъ стрлецъ среди мрака. Ищи его, вы! Толкай его сюда, дьяволы вы здакіе!..

— Сейчасъ!— крикнулъ Партановъ.— Идетъ… И онъ снова заговорилъ быстро пріятелю:

— Встимое дло, тебя на допросъ вызываютъ. Начнутъ пытать. Стой на своемъ: не виноватъ. Изломаютъ — да что-жъ длать. А начнешь на себя наговаривать отъ ломоты въ костяхъ — совсмъ пропалъ. Ну, иди…

— Ахъ, Господи… Да за что-жъ все это!.. взмолился молодой малый и чуть не всплакнулъ.

— Барчуковъ! Степанъ! Чортово колесо! Аль тебя бердышемъ пойти разыскивать?— крикнулъ уже ближе разсерженный голосъ.

— Иду! Иду!.. отозвался Степанъ и двинулся ощупью среди тьмы и рядовъ сидящихъ на полу.

Стрльцы, при его приближеніи, начали ругаться и желать парню всякой всячины — и треснуть, и лопнуть, и подохнуть, и провалиться сквозь землю.

Дверь снова загудла и захлопнулась, а два стрльца и двое арестантовъ стали подниматься по каменной лстниц, на которой съ каждымъ шагомъ становилось свтле и какъ-то радостне на душ отъ воздуха. На мгновенье, даже забывъ страхъ ожидаемой пытки, Барчуковъ жадно вдыхалъ полной грудью чистый воздухъ, какъ жаждущій пьетъ воду. Онъ даже пріободрился и поглядлъ на своего спутника, товарища по заключенью. Это былъ низенькій и приземистый человкъ, казалось, не старый, а весь сдой. Судя по зеленоватому лицу и по тому, какъ онъ щурилъ гнойные глаза отъ дневного свта, видно было, что онъ давно сидитъ въ ям. Онъ двигался медленно и пошатывался, какъ пьяный.

— Не могу!— хрипливо проговорилъ онъ, наконецъ, и вдругъ прислъ на ступени, почти упалъ…

Стрльцы остановились, не отвчая и почти не оборачиваясь на упавшаго. Они привыкли къ этому явленію. Надо было обождать. Это случалось постоянно. Спасибо еще, если, посидвъ, арестантъ встанетъ и самъ пойдетъ. Случалось, что, отсидвъ въ смрадной тснот и темнот мсяца два-три, заключенный не могъ итти совсмъ… И свтъ бьетъ въ глаза, заставляя жмуриться съ отвычки, и ноги какъ плетки подкашиваются и не несутъ легкаго изможденнаго голодомъ тла.

Барчуковъ съ трепетомъ на сердц глядлъ и на сидящаго, и на выходъ. Здсь былъ образчикъ того, чмъ можетъ сдлаться человкъ, заключенный долго въ ям. А тамъ… Тамъ была дверь въ судную горницу, гд чинится допросъ виновному съ дыбой, плетьми, конькомъ… гд ломаютъ кости и спускаютъ кожу съ живыхъ людей…

Барчуковъ замтилъ, что у него стучатъ зубы…

— Зачмъ меня?.. Куда меня?.. чрезъ силу выговорилъ онъ.

Стрльцы равнодушно оглянули парня.

— Недавно слъ?.. спросилъ одинъ.

— Десять дней… Семь ли… Забылъ…

— За что?.. Убилъ?

— Нтъ, зря… Даже не воровалъ.

— Вс вы — зря… Васъ послушай…

— Ей Богу… Что жъ… Куда меня теперь указано? Въ пытку?

— Нтъ. Тебя къ подъячему Копылову… Должно, что-нибудь особливое.

— Хуже пытки?— воскликнулъ испуганно Барчуковъ.

Стрльцы разсмялись голосу парня…

— А ты что, разстрига… Тебя и не узнаешь… сказалъ одинъ изъ стрльцовъ постарше, обращаясь къ старику.— Я тебя, помню, водилъ какъ-то зимой въ допросъ. Ты вдь растрига изъ дьяконовъ, кажись?

— Да,— отозвался сидящій и чуть-чуть пріоткрылъ глаза, начинавшіе сносить кой-какъ свтъ.

Наступила пауза.

— Ну, скоро-ль… Пробуй… Не до вечера же сидть… Вставай!— крикнулъ старшій изъ стрльцовъ.

Разстрига поднялся и тронулся снова за стражей, слегка швыряясь, какъ пьяный… Барчуковъ вздохнулъ глубоко и тоже двинулся.

— Что же со мной будетъ! Не въ судную избу, а къ подьяку… Что же это?— повторялъ онъ мысленно.

Они вышли на улицу… Свтъ, солнце… Блыя облачка на синемъ неб… Движенье и говоръ мимоидущихъ прохожихъ, вс голоса которыхъ показались Барчукову веселыми. Офицеръ, прохавшій на гндомъ кон… Трое ребятишекъ, дравшихся шибко изъ-за найденнаго клочка бумаги. Все сразу увидлъ и перечувствовалъ Барчуковъ. Все это радостное, счастливое, чудное, посл, всего того, что пережилъ онъ за нсколько дней тамъ, подъ землей, въ смрад и тьм.

— Ну, сведи своего въ судную, да ворочайся въ правленье!— сказалъ старшій стрлецъ товарищу, указывая глазами на разстригу… За этимъ, гляди, дольше простоимъ у подьяка.

— Я живо…

Стрльцы и острожные раздлились. Барчуковъ со старшимъ двинулся къ знакомому подъзду воеводскаго правленія.

Когда Барчуковъ вошелъ въ прихожую, гд еще недавно ждалъ воеводу, чтобы подать свой выправленный якобы въ Москв письменный видъ,— ему бросилась въ глаза знакомая фигура, сидвшая на лар.

Онъ ахнулъ невольно.

Фигура поднялась и, добродушно ухмыляясь, подошла къ нему. Это была Настасья.

— Что Варвара Климовна?— воскликнулъ парень.

— Что… Ничего. Слава Богу. Убивается только шибко. А вотъ теб… Отъ нея… На поминъ по ней…

И Настасья передала Барчукову красный шелковый платокъ, который хорошо зналъ молодецъ. Его всегда носила на ше Варюша. Любимая вещь была прислана съ Настасьей, какъ доказательство, что она помнитъ… не забыла… мучается…

Барчуковъ понялъ этотъ восточный обычай, пробравшійся въ полу-татарку Астрахань и уцлвшій еще отъ ханскихъ временъ. Молодецъ взялъ платокъ, засунулъ за пазуху, и слезы показались на его глазахъ.

— Скажи… Скажи ей… началъ было молодой малый, но махнулъ рукой и выговорилъ:— да что говорить… Вотъ что вышло…

— Богъ милостивъ. Ты не кручинься… Сударушка указала тебя обнадежить. Скажи, говоритъ, ничего не пожалю для Степана… Хоть опять топиться побгу, и ужъ второй разъ не выудятъ изъ рчки.

Это утшенье плохо подйствовало на молодца и не ободрило его.

Между тмъ стрлецъ уже давно веллъ доложить подьяку объ острожномъ.

Вышелъ, наконецъ, какой-то худой и кривой калмыкъ и крикнулъ картаво:

— Котолый тутъ — Балсюковъ?

— Балсюкова нту, а вотъ Барчукова бери?— пошутилъ стрлецъ.

— Ну, сагай за мной, воловское смя,— сказалъ важно калмыкъ и повелъ Барчукова чрезъ длинный корридоръ, гд онъ никогда еще не бывалъ.

Въ конц этого темнаго и грязнаго корридора, который, однако, показался Барчукову посл ямы свтле и чище бленаго полотна,— калмыкъ остановился и ткнулъ въ дверь пальцемъ.

— Плоходи… Здсь поддьякъ. Я плиду, когда позовесъ.

Барчуковъ вошелъ въ горницу, низенькую и маленькую, въ одно окно, со шкафами и скамьями по стнамъ. Посредин стоялъ столъ, какъ у воеводы, а на немъ лежали книги и исписанныя тетради.

Поддьякъ Копыловъ сидлъ за этимъ столомъ, нагнувшись, уткнувъ носъ въ бумагу, и, сопя какъ кузнечный мхъ, вырисовывалъ старательно и медленно, поскрипывая перомъ, крупныя литеры.

— Степанъ… Ты?.. Барчуковъ?..— строго выговорилъ Копыловъ, не подымая ни головы, ни глазъ на вошедшаго.

— Я…

— Гд жилъ до заключенія?

— Только что вернулся было въ городъ изъ Москвы.

— Прежде-то гд жилъ?

— У ватажника Ананьева.

— Варвару Климовну знаешь?..

Барчуковъ пробормоталъ что-то… Вопросъ этотъ былъ для него сомнительнымъ, ибо былъ, казалось ему, страннымъ голосомъ произнесенъ.

— Ну, то-то… гусь!— проворчалъ Копыловъ, какъ бы получивъ уже требуемый отвтъ.— То-то, крапива!

Поддьякъ заткнулъ перо за ухо, выпрямился и, глянувъ на стоящаго у дверей парня, выговорилъ ухмыляясь:

— Подойди… Ближе. Небось… Ближе.

Барчуковъ подвинулся.

— Въ ям тсновато у васъ? А?

Барчуковъ развелъ руками. Что-жъ было на это сказать. Всякій астраханецъ знаетъ, что такое яма.

— Да. И темненько. Зги не видно,— продолжалъ поддьякъ.— Мсто совсмъ не спокойное и не утшное… Ну, говори, на волю хочешь?

Барчуковъ даже не понялъ вопроса.

— Хочешь освобожденіе получить? Ну, слушай, да въ оба слушай и въ оба гляди. Проворонишь и проморгаешь мою рчь, то наболванишь, и твоя же спина виноватая будетъ. А я чистъ и правъ.

И затмъ поддьякъ толково и даже подробно объяснилъ Барчукову, что черезъ часъ ихъ, острожниковъ, въ числ трехъ дюжинъ поведутъ по городу ради сбора милостыни, и онъ можетъ воспользоваться прогулкой, чтобы бжать. Барчуковъ, озадаченный и подозрвая западню, хотлъ было заявить судейскому крючку о своихъ намреніяхъ дожидаться правильнаго суда и законнаго освобожденія. Но Копыловъ прикрикнулъ на молодца:

— Цыцъ, щенокъ! Коли я такъ научаю, такъ, стало, тому и быть слдуетъ. Что, ты будешь меня учить? Я эдакихъ, какъ ты, еженедльно выпускаю на волю. И слава Богу, ни они на меня не злобствуютъ за то, что на свтъ Божій выскочили, ни я еще своему начальству не попадался впросакъ. А за что я тебя хочу освободить отъ плети, покуда не твое дло. Посл самъ узнаешь.

Объяснивъ Барчукову, что онъ долженъ сговориться съ кмъ-нибудь изъ острожниковъ съ двумя-тремя, Копыловъ пояснилъ ему, что его одного онъ выпустить не можетъ, дабы не было подозрнія. Надо, чтобы человка три самыхъ разношерстныхъ бжало вмст.

— Я чаю, у тебя есть пріятели въ ям?— спросилъ онъ.

— Есть,— нершительно отвтилъ Барчуковъ, и, конечно, тутъ же сердце екнуло въ немъ при мысли, что онъ можетъ спасти и Партанова.

— Ну, вотъ сговоритесь вмст и бжите.

— А стрльцы?— выговорилъ Барчукъ.

— Не твое дло, дуракъ. Ты пень, что ли, совсмъ Коли я теб приказываю бжать, то, стало быть, понятно, и стрльцамъ что-нибудь прикажу. Ей-Богу, пень совсмъ малый. Ну, теперь слушай во вс уши. Теперь самая главная суть.

И поддьякъ снова подробно объяснилъ Барчукову, что онъ долженъ черезъ два дня, если желаетъ быть на свобод, прійти въ то же воеводское правленіе и повалиться въ ноги воевод, отдаваясь опять во власть начальства. Барчуковъ невольно вытаращилъ глаза.

— Врно я сказываю,— выговорилъ Копыловъ, слегка усмхаясь.— Совсмъ малый пень. Если бжать теб такимъ способомъ, можешь ты въ Астрахани жить припваючи? Вдь не можешь, долженъ скрываться отъ насъ, или уходить изъ города. Коли хочешь такъ, иное дло. А вдь ты, пойди, пожелаешь жить около Варвары Ананьевой, вольнымъ человкомъ, отъ нашихъ глазъ не укрываться. Ну, стало быть, и дло долженъ наладить на законный путь. Вотъ когда ты въ ногахъ поваляешься у воеводы Тимоея Ивановича, да онъ тебя проститъ, то будешь уже ты не бглый. Понялъ ты, пень?

— А коли не проститъ и опять въ яму отправитъ?— проговорилъ Барчуковъ.

Подьячій треснулъ кулакомъ по столу.

— Экій куликъ проклятый. Знай все свое пищитъ. А хочешь въ яму итти, еще того проще? Коли я посылаю къ воевод и по совсти, по душ, научаю, какимъ способомъ его ублажить, то, стало, такъ и слдуетъ. Не подводить же я тебя хочу. Смотри, что я съ тобой словъ зря потерялъ. Ну, пошелъ къ чорту.

И поддьякъ снова взялся за перо.

— Куда же итти?— выговорилъ Барчуковъ съ радостнымъ чувствомъ на сердц.

— Встимо, въ яму. Тамъ сговоритесь. Еще двухъ-трехъ подъищи, вмст въ кучу становитесь, какъ выведутъ. А какъ увидите, что стрльцы зазвались, то стало, такъ и знай. Въ это мановеніе и пользуйся.

— А звать-то ты ужъ имъ укажешь?— выговорилъ Барчуковъ.

— Пошелъ къ дьяволу. Дура!— крикнулъ поддьякъ уже сердито.— Тамъ въ прихожей стрлецъ отведетъ тебя въ яму. А черезъ часъ за вами придутъ.

— Господи помилуй! Господи помилуй!— взмолился Барчуковъ, крестясь и шибко двигаясь по корридору.— Вотъ обрадую Лучку…

XVI.

Въ тотъ же день, въ то время, когда благовстили къ вечерн, четыре человка вмст скрывались въ грядахъ большого огорода въ Шипиловой слобод. Это были бжавшіе изъ-подъ стражи Барчуковъ, Вартановъ, Костинъ и неизвстный имъ человкъ. Доброму Барчукову изъ жалости такъ захотлось спасти вмст съ собой несчастнаго разстригу, что онъ рисковалъ самъ не уйти. Костинъ еле двигался на ногахъ. Барчуковъ вмст съ пріятелемъ долженъ былъ въ минуту бгства подхватить маленькаго человчка подъ руки и чуть не волочить за собой.

Четвертый самъ присталъ къ бглецамъ, догадавшись, въ чемъ дло. Это былъ рослый и широкоплечій богатырь, по имени Шелудякъ, просидвшій восемь мсяцевъ въ ям, но не побжденный ею. Здоровье его устояло и выдержало мракъ, тсноту и голодъ. Шелудякъ былъ извстный разбойникъ, грабившій и убивавшій прозжихъ, между Краснымъ Яромъ и Астраханью. Онъ сидлъ въ ям два раза и два раза бжалъ. Теперь былъ третій побгъ.

Узнавъ, кто ихъ случайный сотоварищъ по освобожденію, друзья пригорюнились. Этотъ злодй могъ какъ-нибудь ихъ дло испортить, ибо могъ въ ту же ночь кого-нибудь убить на улицахъ Астрахани. Воевода озлится, подниметъ на ноги всхъ стрльцовъ и ужъ, конечно, не проститъ бглецовъ, а отправитъ снова въ заключеніе.

Бжали вс четверо, конечно, очень просто, такъ какъ два стрльца, шедшіе около нихъ, не только зазвались, а даже просто зашли въ кабакъ. Если бы выведенные острожники захотли разбжаться или могли бы бжать на своихъ отсиженныхъ ногахъ, то отъ всхъ выведенныхъ на прогулку за прошеніемъ подаянія, конечно, не осталось бы дюжины человкъ.

Спрятавшись теперь на огород, четыре бгуна совщались, какъ быть, куда дваться. Партановъ, всегда живой, смтливый, былъ такъ радъ и доволенъ полученной свобод, что ничего придумать не могъ.

— У меня отъ радости гудитъ въ голов,— ршилъ онъ.

Отъ счастья очутиться на вол даже изморенный и изможденный разстрига оживился и глядлъ бодро. Онъ меньше щурился и голосъ его какъ будто усплъ окрпнуть. Онъ горячо благодарилъ Барчукова за помощь. Теперь, сидя на гряд около огромной тыквы, маленькій человкъ заговорилъ:

— За то, ребята, что вы меня изъ жалости увели съ собой, я теперь васъ тоже отблагодарю. Есть у меня такой человкъ въ город, который дастъ мн пріютъ. Богобоязненный, добрый человкъ. Я пойду къ нему и попрошу принять всхъ насъ четверыхъ, денька на два укрыть у себя. А тамъ видно будетъ.

Такъ какъ Барчуковъ не передалъ своимъ товарищамъ по бгству о томъ, что приказалъ ему сдлать черезъ два, три дня самъ подьякъ, то Костинъ и не зналъ, что предполагалъ молодецъ сдлать.

— Какъ чуточку стемнетъ,— продолжалъ разстрига: — я схожу къ этому человчку доброму и попрошу его насъ укрыть. Его домъ тутъ шагахъ въ двухстахъ отъ насъ. Но только уговоръ, ребята. Святое слово вы вс скажете, что не будетъ ему отъ васъ никакого худа. Хорошее ли дло, если онъ насъ укроетъ, да мы же ограбимъ или убьемъ его?

— Что ты, Господь съ тобой!— воскликнулъ Барчуковъ.

— Я вотъ на счетъ этого,— выговорилъ Костинъ, указывая на Шелудяка.— Въ ям всмъ вдомо, что онъ за человкъ. Онъ можетъ въ неурочный часъ и хозяина дома и насъ троихъ прирзать однимъ махомъ.

Шелудякъ сталъ клясться и божиться, что, хотя онъ и душегубъ по большимъ дорогамъ, но что эдакаго поганаго дла, чтобы своихъ товарищей или укрывателя убить не только онъ, но самый распропоганый индецъ не сдлаетъ.

— Да мн только до вечера передохнуть, състь хлбца малость, а за ночь я домой проберусь.

— Куда?— спросилъ Партановъ.

— Домой, подъ Красноярскъ.

— То-то,— усмхнулся Партановъ:— не въ городъ и подъ городъ, на большую дорогу. Тамъ у тебя домъ-то.

Шелудякъ расхохотался богатырски. Партановъ покачалъ головой.

— Чудной народъ. Только что спасся и опять завтра за душегубство, чтобы черезъ два, три мсяца въ яму опять попасть. Диковина!

— Что подлаешь,— страннымъ голосомъ выговорилъ богатырь.— Разв я бы не радъ, человче, стать хоть бы посадскимъ или купцомъ, въ своемъ дом на слобод жить. Да что же? Ты мн домъ подаришь или жену съ дтьми? Одинъ я какъ перстъ, ни кола, ни двора, вида письменнаго даже не имю. А работать не могу! Про работу,— и онъ грозно поднялъ кулакъ,— не смй мн никто и сказывать. Убью за это. Не хочу я работать,— заоралъ онъ вдругъ, выходя изъ себя и мняясь въ лиц.— Слышите вы, черти, не хочу я работать. Я самъ себ судья и воевода, почище вашихъ намстниковъ и митрополитовъ. Не хочу работать, и воли безъ работы жить нельзя, такъ я на большихъ дорогахъ ножемъ работаю и дубиной молочу.

Что-то диковинное, полубезумное сказалось и въ словахъ, и въ голос, и въ лиц разбойника. Три товарища его пристально смотрли на разсвирпвшаго вдругъ безъ всякой причины душегуба.

Посл маленькой паузы, во время которой разстрига колебался, итти ли ему къ своему покровителю и вести ли туда душегуба, тотъ же разбойникъ Шелудякъ продолжалъ, какъ бы догадавшись.

— Слышь-ка ты, разстрига. Я зврь лютый, но Бога знаю и помню. Вдомо мн, что буду я передъ Господомъ Богомъ отвтъ держать, когда мн на Астрахани отрубитъ голову палачъ. Но вотъ я теб скажу, не робй и безъ всякой опаски веди меня только до вечера къ своему человку. Мухи я у него не трону и крохи хлба безъ его спросу въ ротъ не положу. Вотъ теб, на, убей меня Мати Божія.

И разбойникъ началъ креститься, поднимая глаза на небо. Голосъ звучалъ искренностью и чувствомъ.

Къ сумеркамъ Костинъ былъ уже нсколько крпче на ногахъ и, уйдя съ огорода, пропалъ на цлый часъ. Потомъ онъ вернулся и позвалъ съ собой троихъ дожидавшихся его товарищей.

— А все же скажи, къ кому ты насъ ведешь?— проговорилъ Партановъ, какъ-бы смущаясь, чтобы разстрига не наглупилъ.

— Зачмъ теб? Сказано, добрый человкъ укроетъ на два дня. Чего же еще?

— Нтъ, все же таки, говори, а то _#не пойду,— сказалъ Партановъ.— Я въ Астрахани всхъ знаю, стало и твоего добродтеля знаю. Къ предателю не заведи насъ.

— Изволь, скажу:— Грохъ.

— Вона какъ!— воскликнулъ Шелудякъ.

Барчуковъ тоже удивился. Ему показалось страннымъ, что извстный въ город посадскій человкъ Носовъ, такой важный, сумрачный на видъ, такой законникъ, и вдругъ способенъ укрывать у себя бглыхъ изъ ямы людей.

— Ну, не судьба,— выговорилъ разбойникъ.— Ступайте, братцы, я останусь.

— Что такъ?— отозвались товарищи.

— Не могу я къ Гроху итти, онъ мн на это запретъ положилъ. Я ему божбу далъ, что никогда черезъ его околицу не переступлю, не перелзу ни днемъ, ни ночью, ни за добрымъ, ни за злымъ дломъ. Ступайте, а я тутъ какъ-нибудь проваляюсь до ночи, а тамъ темнотой и хвачу изъ огорода. Только вотъ если бы кто-нибудь изъ васъ, ради Христа, Сына Божія, прислалъ мн сюда съ какимъ-нибудь ребеночкомъ краюшку хлба, а то отощалъ сильно. Мн вдь верстовъ пятьдесятъ итти безъ передышки.

— Пришлю, выговорилъ Партановъ.— А некого будетъ — самъ въ вечеру, какъ стемнетъ, принесу и хлба, и воды.

Трое бглыхъ двинулись огородами и пустыремъ, а разбойникъ остался и снова залегъ между двухъ высокихъ грядъ.

Бглые вошли въ дворъ дома Носова съ задняго хода, черезъ пустырь, и прошли прямо въ клть, гд было заперто нсколько барановъ. Не прошло и полу-часу, какъ къ нимъ медленной, степенной походкой пришелъ самъ хозяинъ Грохъ. Пристальнымъ и проницательнымъ взглядомъ оглядлъ онъ обоихъ товарищей разстриги и, казалось, въ одно мгновеніе узналъ, съ кмъ иметъ дло. Онъ какъ будто прочелъ у каждаго насквозь все, что у него было на душ.

— Я тебя видлъ,— проговорилъ онъ тихо, обращаясь къ Партанову.

— Какъ не видать, и я тебя знаю, хозяинъ. Тысячу разовъ въ Астрахани встрчались.

— Э, я помню,— аманатъ.

Партановъ слегка вспыхнулъ. Онъ не любилъ, когда ему напоминали это.

— Да, былъ, да уже давно сплылъ и пересталъ быть,— проговорилъ онъ угрюмо.

— Ну, что же, оставайтесь у меня денька два, а тамъ видно будетъ, что вамъ длать.

— Да мы, хозяинъ, знаемъ, что намъ длать,— сказалъ Барчуковъ и тутъ же просто и искренно разсказалъ Носову все, что ему было приказано Копыловымъ.

Носовъ, выслушавъ, усмхнулся, что бывало съ нимъ чуть ли не разъ въ мсяцъ, и улыбка его, будто отъ непривычки губъ, была какая-то особенная, злая. На этотъ разъ Грохъ дйствительно злобно усмхнулся.

— Сотни людей загубляютъ пыткой,— думалось ему:— тысячи людей погибаютъ у нихъ въ ям отъ сиднья, безвинно, зря, а захотятъ, тоже зря выпускаютъ, кого вздумается, сами побгъ устраиваютъ. Правители!

И онъ прибавилъ уже вслухъ:

— Да, правители!

Разспросивъ бглецовъ подробне, кто они и что намрены длать посл полнаго освобожденія, то есть прощенія воеводы, Носовъ узналъ, что четвертый бглецъ не вошелъ къ нему, и что это разбойникъ Шелудякъ. Грохъ поникнулъ головой, задумался, даже засоплъ, а черезъ мгновеніе вздохнулъ глубоко и проговорилъ вслухъ, но какъ бы самъ себ:

— Да, душегубъ, Каинъ, дьяволово навожденіе на земл, а, гляди, въ иныхъ длахъ прямодушне и достойне самихъ нашихъ правителей. Вотъ что, молодецъ,— обратился Грохъ къ Партанову: — ты вызывался сбгать снести ему хлба и воды. Скажи ему, что я съ него клятву сымаю, пускай идетъ. Что за дло было между нами, какой переплетъ былъ, то, скажи, Грохъ запамятовалъ и его нын хоть недлю цлую укрывать будетъ. Когда самъ Господь Іисусъ Христосъ на крест разбойника простилъ, такъ я уже, гршный человкъ, истомленный тоже будто на крест, гд мн сердце распинаютъ, могу тоже разбойника лютаго простить и къ себ въ домъ взять.

Голосъ Гроха при этихъ словахъ звучалъ такъ диковинно, что трое бглецовъ поняли, какая въ груди хозяина буря поднялась. Будто вспомнилъ онъ что-то и злоба заклокотала въ немъ.

Въ этотъ же вечеръ четверо бжавшихъ каторжниковъ сидли въ небольшой горниц въ подвальномъ этаж дома Носова. Они уже сыто поли. Разстрига давно дремалъ и клевалъ носомъ, но за то другіе трое вели тихую бесду осторожно и вполголоса съ самимъ хозяиномъ, сидвшимъ передъ ними. Грохъ вышелъ изъ дому, объявивъ домочадцамъ, что идетъ въ гости, а самъ, обойдя пустырь, проникъ въ подвалъ къ своимъ гостямъ, изъ которыхъ понравились ему особенно двое… Многіе знакомцы и друзья Гроха въ город, знавшіе его, какъ угрюмаго и молчаливаго человка, подивились бы, какъ словоохотливо и красно толковалъ теперь Грохъ Партанову о томъ, что порядки на Руси таковы, при коихъ доброму человку житья нтъ, а ложись да умирай.

Часа три пробесдовали новые знакомые и разстались чуть не друзьями.

— Славныхъ два молодца попались мн,— думалъ Грохъ, уходя отъ гостей и пробираясь тмъ же пустыремъ.— Если мн начать счетъ сводить, то изъ всхъ двухъ сотенъ, что я подобралъ, эти будутъ изъ лучшихъ. Да, ребята хорошіе.— И, подумавъ, Носовъ прибавилъ:

— А домъ-то, все-таки, продаешь, изъ гнзда бжишь, потому что, все-таки, подлать ничего не можешь.

Грохъ вздохнулъ, остановился и, поднявъ голову, сталъ глядть на звздное ночное небо.

— Какъ тамъ у васъ-то, звздочки, ладно да хорошо,— шепнулъ онъ самъ себ.— А у насъ-то, у насъ что творится! Ржевскій — воеводой, правителемъ, а я вотъ, Грохъ, посадскій, а, гляди, черезъ мсяцъ и вовсе шатуномъ буду по всей Руси.

XVII.

Черезъ два дня по освобожденіи, какъ было указано подьякомъ, Барчуковъ, а вмст съ нимъ, конечно, и Партановъ, отправились оба въ кремль, около полудня, прямо въ воеводское правленіе. Барчуковъ смущался и все повторялъ:

— А ну, какъ онъ насъ въ яму пошлетъ?

Партановъ, наоборотъ, былъ совершенно спокоенъ и увренъ, что это все ихнія судейскія хитросплетенія.

— Воры они и алтынники, Степушка,— говорилъ Партановъ пріятелю.— Гляди, не мы первые эдакъ-то выпущены изъ ямы. Но живъ я не буду, покуда не разузнаю, какъ и за что тебя подьякъ освободилъ. Это, братецъ ты мой, хитрая хитрость. Ужъ кто-нибудь тебя да выкупилъ. А спасибо теб, и я на волю попалъ.

Барчуковъ давно уже думалъ, что Варюша этому длу причастна, что не даромъ онъ видлъ въ прихожей воеводы Настасью. Но, несмотря на новыя дружескія отношенія съ Партановымъ, молодецъ, все-таки, не хотлъ признаться и передать ему свои соображенія. Даже имя возлюбленной онъ ни разу не упомянулъ въ ям при бесд съ Лучкой. Онъ подробно и не разъ передалъ ему вс свои приключенія, но, все-таки, Ананьевыхъ не поминалъ.

Разстрига остался дома и не пошелъ съ ними къ воевод просить прощенія, такъ какъ чувствовалъ себя совсмъ скверно и чуть не собирался уже умирать. Хорошая пища въ волю, свтъ и воздухъ подйствовали на изнуреннаго заключеніемъ пожилого человка, казалось, какъ бы ядовито. Онъ совершенно разнемогся и лежалъ, изрдка впадая въ бредъ.

Шелудякъ и подавно не захотлъ показываться воевод на глаза, такъ какъ зналъ, что его уже никакъ власти не простятъ и посл третьяго побга засадятъ въ яму уже на цпи. Партановъ и мене смтливый Барчуковъ оба равно смекали, что между Грохомъ и душегубомъ есть что-то чудное, загадочное. Грохъ странно обращался съ этимъ разбойникомъ, у котораго на совсти было много человческихъ жизней. Какъ-то особенно холодно и ласково вмст, свысока, но внимательно, будто духовникъ-священникъ съ своимъ духовнымъ сыномъ, грхи котораго онъ знаетъ наизусть и котораго по невол долженъ прощать.

Войдя въ кремль и приблизившись къ воеводскому правленію, друзья еще издали увидали на крыльц самого воеводу. Тучный Тимоей Ивановичъ сидлъ на вынесенной лавочк въ прохлад, такъ какъ крыльцо дома было въ тни. Онъ сидлъ молчали недвижимо, упершись куда-то взоромъ, въ небо или на куполъ сосдней церкви, или же просто, закинувъ голову, дремалъ, какъ всегда Тутъ же на лавочк стоялъ, около него, кувшинчикъ съ квасомъ и стаканъ. Вокругъ вился рой мухъ и лазалъ по стакану, лавк, по рукамъ и, лицу властителя.

Площадь передъ правленіемъ была пустынна. Въ эту пору, благодаря жар и часу отдохновенія большинства обитателей города, повсюду на улицахъ становилось тихо. Оба молодца подошли къ самому крыльцу и оба чувствовали сильное смущеніе. Вдь отъ этого дремлющаго, очумвшаго отъ сна и бездлья человка зависитъ ихъ судьба, ихъ жизнь, проснется онъ сейчасъ, невдомо какъ разсудитъ дло, зря разозлится и зря пошлетъ ихъ обратно въ яму.

Оба молодца, приблизившись къ ступенькамъ крыльца шагахъ въ пяти отъ сидящаго воеводы, упали на колни. Теперь только они разглядли вблизи, что глаза воеводы были прищурены, можетъ быть, отъ дремоты, а можетъ, просто отъ жары, а то и отъ лни глядть…

— Прости насъ, помилуй, помилосердуй, Тимоей Ивановичъ,— произнесъ Барчуковъ.

— Прости, помилуй,— прибавилъ и Партановъ на распвъ.

Оба они поклонились въ землю и приподняли снова головы отъ нижней каменной ступени, дожидая ршенія участи. Но воевода молчалъ, и они услышали вдругъ легкій сапъ. Воевода крпко спалъ, сидя.

— Ишь идоломъ какимъ раскапустился,— произнесъ Партановъ вслухъ, чуть не въ лицо заснувшему. Барчуковъ даже обмеръ отъ страху.

— Ей Богу, идолъ. Гляди, Степа, рыло-то какое.

— Полно,— шепнулъ Барчуковъ.

— Чего полно,— громко говорилъ Партановъ.— Нешто, ты думаешь, этого идола разбудишь? Его теперь палкой по макушк — и то не сразу въ чувство приведешь. Рыло-то, сдается, какъ у мертваго…

— Полно, ей-Богу, съ тобой бда,— шепталъ Барчуковъ.

Партановъ разсмялся и началъ умышленно кашлять. Но воевода все спалъ и соплъ.

— Что-жъ это? Птухомъ, что-ль, закричать?

И прежде чмъ Барчуковъ усплъ пальцемъ двинуть, чтобы остановить пріятеля, Партановъ, какъ настоящій искусникъ и не хуже Варваци, такъ дивно прокричалъ ‘кукуреку’ на всю площадь, что воевода раскрылъ глаза и мутнымъ взоромъ озирался вокругъ себя. Не даромъ онъ любилъ домашнихъ птицъ. Казалось, даже во сн воевода какъ знатокъ смекнулъ, что кричитъ самый породистый цицарскій птухъ.

— Прости, помилосердуй,— заговорилъ Барчуковъ съ самымъ жалобнымъ лицомъ, и оба пріятеля снова повалились въ землю.

Не сразу Ржевскій сообразилъ въ чемъ дло. Ему уже, конечно, доложили, что изъ подъ стражи бжало четыре человка, изъ которыхъ извстный разбойникъ Шелудякъ бжалъ уже не въ первый разъ. Воевода шибко злился, но пуще всего онъ былъ золъ за побгъ извстнаго въ краю душегуба, такъ какъ изъ-за него ему уже разъ былъ выговоръ съ Москвы. Если опять подъ Краснымъ Яромъ начнутъ гибнуть прозжіе, опять пойдутъ жалобы, опять будетъ нахлобучка воевод.

Такимъ образомъ, благодаря Шелудяку, бгство Партанова, Барчукова, а тмъ паче разстриги, неизвстно даже за что сидвшаго въ ям, было Ржевскому — трынъ-травой. Наконецъ, воевода призналъ лица молодцевъ, хорошо ему знакомыхъ.

— А, вы, бгуны! Чего на глаза лзете!— проговорилъ, наконецъ, Тимоей Ивановичъ, какъ бы совсмъ приходя въ себ.

— Прости, помилуй,— сказалъ Барчуковъ и повторилъ слово въ слово то, что приказывалъ ему подьякъ. Совсть мшала ему оставаться на свобод и потому пришелъ онъ просить воеводу или милосердно простить его вину, или же, по вол своей властной, государевой, отправить его опять въ яму. То же повторилъ, почти тми же словами, и Партановъ.

Воевода соплъ и молчалъ… Затмъ, онъ налилъ себ квасу, выпилъ стаканъ, потомъ налилъ другой и отпилъ еще половину, а остатокъ выхлестнулъ въ лице Барчукова. Шутка властителя свидтельствовала о томъ, что дло обстоитъ благополучно. Воевода, дйствительно, уже собирался сказать: ‘Ну, васъ, Богъ съ вами’, но вдругъ повелъ какъ-то бровями и проговорилъ:

— Ладно, приведите мн сообщника Шелудяка, и тогда я васъ прощу и освобожу.

— Гд же его теперь найти? Вмст съ втромъ бгать т не съищешь,— заговорилъ Партановъ.— Онъ и бжалъ-то несъ нами, мы въ одну сторону, а онъ въ другую. Помилосердуй, гд же намъ найти его.

— Мое слово воеводино крпко,— заговорилъ Ржевскій.— Пошли, ищите душегуба, гд хотите — по всей Астрахани, по всей округ, по всмъ приписнымъ городамъ астраханскимъ, хоть на Веницейское море идите, а словите мн разбойника. Приведите вотъ сюда и получите прощеніе всмъ своимъ злодйствамъ. А покуда не смть на глаза мн казаться. Не смть никакихъ воротъ кремлевскихъ переступать. Увижу, въ яму отправлю и на цпь посажу.

Къ удивленію Барчукова, Партановъ вдругъ согласился за обоихъ, сталъ даже благодарить воеводу и объявилъ, что они все свое усердіе приложатъ съ пріятелемъ, чтобы скорйше розыскать и привести душегуба Шелудяка.

— Ну, вотъ ладно, ступайте.

Когда друзья отошли на нкоторое разстояніе отъ крыльца воеводскаго правленія, то Барчуковъ невольно воскликнулъ:

— Что ты очумлъ, что ли? Нешто можно? Хоть онъ и разбойникъ, а, все-таки, воля твоя, у меня сердца не хватитъ прійти вотъ, свалить его, взять и тащить въ яму. Зачмъ ты пообщался? Все же таки это — предательство. Ужъ лучше застрлить его, чмъ предавать воевод, лучше голову отрубить, чмъ онъ заживо сгніетъ въ ям.

— Дурень, ты, дурень, Степка. Нешто я выдавать буду Шелудяка? Ты пойми, что воевода надумалъ. Выпустилъ насъ на волю не гуляющими людьми безъ алтына въ карман, безъ крова, а выпустилъ насъ якобы своими на служб у него состоящими повытчиками или сыщиками. Понялъ ты это, или нтъ? Мы вдь теперь сыщики, во всякій домъ влзать можемъ, всякаго добра требовать. Хочешь, вотъ сейчасъ въ любомъ дом я намъ обдать потребую. Сыщики де пришли отъ Тимоея Ивановича. Намъ де отъ него государскій указъ разыскивать двухъ или трехъ бжавшихъ разбойниковъ! Пойми, что намъ всюду дорога теперь, всюду почетъ и страхъ. Мы съ тобой, братъ Степка, не только на вол, а мы важные люди. А когда-то мы душегуба разыщемъ, да когда-то къ воевод приведемъ, то невдомо. Будетъ это, братецъ мой, можетъ какъ разъ дня за два, за три до свтопреставленія.

— А коли попадемся ему на глаза?— спросилъ Барчуковъ.

— Что же, попадемся,— заоретъ на насъ, а мы въ отвтъ: ищемъ, молъ. Да и опять же, братецъ мой, утро вечера мудрене. Что черезъ недли дв будетъ съ нами или въ Астрахани, кто про то вдать можетъ. Можетъ, вся Астрахань къ тому времени провалится въ тартарары. Что впередъ-то загадывать!

Барчуковъ ничего не отвтилъ пріятелю, но ршилъ, однако, мысленно въ тотъ же вечеръ или на другой день повидать Копылова, или подослать къ нему кого-нибудь, чтобы узнать, какъ быть въ виду указа воеводы. Вернувшись къ Носову, друзья узнали, что Шелудякъ уже исчезъ, вроятно, уйдя домой, т. е. на большую дорогу, къ Красному Яру.

XVIII.

Въ самомъ начал Стрлецкой слободы ближе къ каменному городу и кремлю стоялъ пространный каменный домъ, съ деревянными кругомъ постройками.

Прежній владлецъ дома, теперь давно покойникъ, былъ стрлецкій сотникъ по имени Еремй Сковородинъ. Онъ какъ-то вдругъ разжился посл одного изъ походовъ, еще въ начал царствованія царя Алекся. Говорили въ город, что будто бы въ числ военной добычи сотнику досталась кадушка съ червонцами. Такъ или иначе, но Еремй Сковородинъ посл похода отстроился и перешелъ изъ простой избы въ большія палаты. Но этого мало. Слухъ о кадушк золота возникъ потому, что Сковородинъ купилъ подъ городомъ землю, завелъ огороды и баштаны, гд сталъ разводить всякое ‘произростаніе’ — овощи и фрукты, а дыни и арбузы появились сотнями… Эти огороды стали вскор приносить очень большой доходъ. Сковородинъ сталъ отправлять обозы, чуть не маленькіе караваны своихъ произведеній. Дыни его пошли даже въ Москву, гд стали славиться ароматомъ, и бояре первопрестольной угощались дивными пахучими дынями, именовавшимися ужъ не просто астраханскими, а получившими въ шутку имя: ‘Сковородскія вонючки’. Имя стрльца стало ‘знаемо’ на Москв.

Богатый и почитаемый въ город Сковородинъ женился, когда имлъ уже полъ-ста лтъ на плечахъ, на молоденькой и хорошенькой калмычк, купленной имъ за десять рублей на базар себ въ услуженье. Лукавый попуталъ пожилого стрльца. Онъ божился, что никогда не женится, все неподходящи, неказисты, бдны да худорожи были для него вс городскія невсты. А тутъ посл всякаго бракованія обвнчался съ калмычкой, конечно, посл предварительнаго крещенія ея и наименованія христіанскимъ именемъ Авдотьи. По батюшк стали величать молодую стрльчиху Борисовной, по имени ея воспреемника отъ купели, какъ было въ обыча. Шутники же прозвали Сковородину Авдотьей Базаровной.

Стрлецъ прожилъ съ женой счастливо лтъ двадцать пять и прижилъ многое множество дтей, боле полуторы дюжины, и умеръ уже лтъ восьмидесяти отъ роду.

Всего удивительне было то обстоятельство, что вс рожденныя Авдотьей Базаровной дти — были двочки, вс плохого здоровья, и почти вс умирали на пятилтнемъ возраст. Шутники, коихъ много водилось въ Астрахани, увряли, что двочки стрльчихи ‘чумятся’, какъ лягавые щенки на первыхъ мсяцахъ, и не выносятъ этой прирожденной и неизбжной чумы.

Изъ всхъ двочекъ теперь оставалось у вдовы Сковородиной всего пять двицъ. Вс он были, конечно, двицы на возраст и невсты, но выдавать ихъ замужъ стрльчиха не спшила, все откладывала и выжидала. А чего? Никому было невдомо!

На это было у вдовы дв причины. Съ одной стороны, она не хотла выдавать приданаго, т. е. отдлить часть баштановъ и садовъ въ пользованіе зятя съ будущей семьей, а сдлать это была обязана завщаніемъ покойника Съ другой стороны, стрльчиха калмычка, когда-то по своему очень красивая и шустрая на видъ, теперь располнла и облнилась до невозможности. Вдова, которой было теперь мене пятидесяти лтъ, была сда какъ лунь и выглядывала женщиной лтъ семидесяти.

— Точь въ точь нашъ воевода Тимоей Ивановичъ!— говорили про вдову знакомые.

Отъ скупости стрльчихи произошло то, что ея дочери сидли въ двкахъ и чуть съ ума не спятили отъ ежечасныхъ воздыханій по женихамъ.

Вс постоянные разговоры, бесды и шептанье сестрицъ Сковородиныхъ между собой и съ мамками сводились къ одной мечт: ‘женихъ и внецъ!’ Вс он относились къ матери крайне враждебно, бранились съ ней, грубили и даже въ глаза звали ее тоже Авдотьей Базаровной. Не разъ каждая изъ нихъ бывала и наказана за грубость розгами.

Впрочемъ, прозвище это уже уцлло теперь только у враговъ стрльчихи, вообще же въ город она была извстна исключительно подъ краткимъ именемъ ‘Сковородихи’.

Такъ какъ женщины и двицы въ общество не показывались, сидли дома или выходили погулять тоже промежъ своего женскаго пола, то гостей мужчинъ у вдовы, конечно, не бывало никогда, за исключеніемъ родственниковъ или близкихъ друзей покойнаго мужа. Въ числ этихъ друзей былъ прежде и ватажникъ Климъ Ананьевъ, но теперь приключившійся ударъ заставилъ его прекратить посщенья хорошихъ знакомыхъ. Варюша, видавшаяся прежде съ двицами Сковородиными и даже очень подружившаяся съ младшей изъ сестеръ,— посл своей попытки на самоубійство, тоже перестала видаться съ подругами. Сковородиха объявила, что не позволитъ дочерямъ сноситься ‘съ двкой утопкой’, боясь, что дурной примръ Варюши заразитъ и ея дочерей.

— Ну, вдругъ и мои учнутъ бгать топиться!— говорила она своей любимиц Айканк, родомъ тоже калмычк, но некрещеной.

— Твои двицы и такъ бшеныя собаки и потому воды должны бояться,— отвтствовала злючая Айканка, прямо и искренно.

Эта калмычка, первый совтникъ хозяйки, главный заправитель въ дом, гроза двицъ и всхъ домочадцевъ Сковородихи, появилась въ дом тотчасъ посл смерти стрльца. Старая, лтъ 70, сдая и лохматая, злая до нельзя, даже стучавшаяся иногда отъ гнва и злобы головой объ стну — Айканка подомъ ла всхъ дочерей Сковородихи и ея мамокъ.

Но сама вдова обожала свою калмычку, какъ свою землячку, и тайкомъ отъ дочерей говорила съ ней на родномъ нарчіи, вспоминала родимую сторону, откуда была выкрадена и уведена на продажу въ рабство.

Пять дочерей, уцлвшихъ у богатой Сковородихи отъ полуторы дюжины, были вс, кром одной самой послдней, очень нехороши собой. Вс он были болзненныя, хилыя, да къ тому же отъ тоскливаго ожиданья выйти замужъ за кого бы то ни было вс глядли уныло, сонно, оживляясь только въ минуты раздраженія и досады, обозленныя въ чемъ-нибудь вдьмой Айканкой.

Двицъ звали: Марья, Павла, Александра, Глафира и Дарья. Но Сковородиха звала всегда дочерей схожими уменьшительными именами: Машенька, Пашенька, Сашенька, Глашенька и Дашенька. Первой Машеньк было уже лтъ подъ тридцать, и она была самая умная, но и самая злая изъ всхъ, такъ какъ наиболе натерплась и наиболе наждалась жениха. При этомъ у Машеньки врядъ ли выпадала одна недля, чтобы у нея не отдувалась щека и не боллъ зубъ или глазъ. И вки вчные ходила она подвязанная съ опухолью на щек отъ зубной боли или отъ ячменя. Изрдка она ршалась и выдергивала больной зубъ у знахаря-армянина, лчившаго всячески всю Астрахань. Но за то особенно досаждали ей эти проклятые ячмени. Только что одинъ большущій ячмень,— багровый до черноты и вострый какъ гвоздь,— пройдетъ, какъ на другомъ глазу, а то и рядомъ на томъ же — другой ползетъ рости. И три четверти своей жизни проходила Машенька либо кривая съ тряпкой на глазу, либо косорожая съ тряпкой на щек.

Зубы, женихи и ячмени, ячмени, женихи и зубы — за все время двичества были тремя заботами Машеньки, но уничтожить ячмени, предотвратить флюсы и пріобрсти мужа ей, какъ кладъ, не давалось.

Вторая дочь Сковородихи, Пашенька, была недурна лицемъ, чрезвычайно тихая, ангельски добрая сердцемъ, но за то горбатая почти съ рожденья. Она мене всхъ сестеръ мечтала о замужеств, а между тмъ про нее-то чаще всего говорили молодцы при встрч на улиц.

— Экая добрйшая и ласковая съ лица. Обидно только, что изуродована мамкой.

У третьей — Сашеньки — была тоже хворость и диковинная. Самъ знахарь-армянинъ, призванный однажды на совтъ, подивился… Сашенька была на видъ здоровая двица, румяная, даже неособенно худа тломъ, но у нея постоянно раза два въ году ломались кости. При всякомъ черезчуръ сильномъ движеніи и паче того при паденіи, у Сашеньки то рука, то нога хряснетъ, и пополамъ!.. Разъ даже шея у нея попортилась, а голова, свернувшись, долго была на боку, и прозвище ‘Сашки-кривошейки’ такъ за ней и осталось, хотя теперь голова и шея были снова на мст. Хворость эту тщательно въ дом скрывали вс, чтобы не порочить двицу.

Сашеньк, однако, было всего мудрене замужъ выйти. Какого бы тихаго, ласковаго и скромнаго мужа ни послала ей судьба, а по невол, все-таки, про него пошла бы тотчасъ худая слава, что онъ, видно, шибко жену бьетъ, коли все кости у нея ломаются.

Четвертая — Глашенька — была двица очень недурная, на одни глаза, и совсмъ не подходящая невста для другихъ. Глашенька была огромнаго роста, чуть не косая сажень въ плечахъ, съ здоровенными ногами и руками. Если у ея сестры Сашеньки легко ломались члены, то у нея ни ноги, ни руки, казалось, ломомъ бы не перешибить. Но и эту здоровенную двицу не миновала общая участь семьи Сковородиныхъ. Она тоже страдала и подчасъ сильно отъ какой-то хворости, о которой вс въ дом ужъ совсмъ упорно молчали. Когда кто, случалось, заговаривалъ между собой о недуг Глашеньки, то она дралась и съ сестрами, и съ мамушками, и съ домочадцами. А при ея дородств и сил отъ ея колотушекъ бывало всякому накладно. Что собственно за хворость была у Глашеньки, сказать было бы очень трудно.

Злюка Айканка постоянно уговаривала свою барыню Авдостью Борисовну — никогда Гдашеньку ни за кого замужъ не выдавать, изъ опасенія на счетъ собственной особы и собственной сохранности отъ зятя.

— Врно теб сказываю, мать моя,— говорила семидесятилтняя Айканка пятидесятилтней Сковородих, изъ уваженія къ ея состоянію величая ее матерью.— Не засватывай и не выдавай ты Гдашеньку ни за кого. Какой бы честный человкъ ее за себя ни взялъ, онъ посл внца придетъ къ теб и тебя за Глашеньку отдуетъ. Всякое другое мужчина спуститъ жен, а эдакую причину не спуститъ. За обманъ и подложное бракосочетаніе къ воевод тебя потянетъ. А не то и того хуже — исколотитъ тебя до полусмерти: не надувай, молъ, товаромъ.

Наконецъ, пятая и послдняя дочь стрльчихи, Дашенька, которой было всего 15 лтъ,— была какъ отмтный соболь въ семь Сковородихи: умница и красавица, бойкая и вострая словами, глазами, ухватками.

— Вьюнъ-Дашка!— говорили про нее. Иногда просто звали: нашъ вьюнъ!

Дашенька была любимцей и у матери, и у сестеръ, и у всхъ въ дом. Даже злая Айканка съ ней не грызлась, и эту вдьму Дашенька умла обезоружить или лаской, или въ минуты вспышки острымъ словечкомъ-смшнымъ и необиднымъ. Злые языки, не зная, чмъ попрекнуть хорошенькую дочку Сковородихи, подшучивала на счетъ времени ея рожденья. Дашенька родилась уже посл смерти стараго стрльца Еремя, да еще въ день годового поминовенья покойнаго. Лицемъ же Дашенька была совсмъ вылитый соборный дьяконъ Митрофанъ, красавецъ писанный и извстный въ город этой своей красотой столько же, сколько и жадностью къ деньгамъ. Отецъ дьяконъ часто навдывался къ Сковородих посл похоронъ стараго стрльца, чтобы утшить вдову. Но этотъ утшитель немного только пережилъ самого стрльца и умеръ за столомъ, объвшись на какихъ-то поминкахъ. Иначе бы у Сковородихи, по увренію злоязычныхъ астраханцевъ, ея недруговъ, было бы теперь много еще такихъ хорошенькихъ Дашенекъ.

Дашенька была первой пріятельницей Варюши Ананьевой, и прежде подруги видались часто. Со времени рокового бгства Варюши изъ дому и всего происшествія, двушки видлись всего одинъ разъ.

Поступокъ Варюши имлъ, однако, на Дашеньку большое вліяніе. Она не убжала, но стада еше смле съ матерью. Она заявила теперь, что черезъ годъ будетъ замужемъ или тайкомъ продастся въ караванъ и уйдетъ въ неволю.

Дашенька не мечтала о женихахъ, какъ ея сестры, желая вообще получить, какъ он, кого ни на есть въ мужья. Вьюнъ Дашка была уже влюблена, но никто этого не зналъ. Даже самъ молодецъ, ей полюбившійся, ничего не вдалъ.

Блокуренькой какъ ленъ, лохматенькой какъ болонка и бленькой какъ снгъ, двушк приглянулся одинъ молодецъ, черный какъ смоль, съ угольными глазами и не русскаго, а азіатскаго происхожденія…

XIX.

Новые пріятели Партановъ и Барчуковъ, очутившись на свобод, стали подумывать, какъ пристроиться. Не только ловкій Лучка, но и мене смлый московскій стрлецкій сынъ надялись, что воевода забудетъ про то условіе, на которомъ отпустилъ ихъ на свободу. Барчукову было не трудно найти себ тотчасъ мсто. Онъ пользовался хорошей славой въ город и многіе знали, что если бы не его исторія сватовства за дочь богатаго ватажника, то онъ теперь былъ бы попрежнему главнымъ заправителемъ въ большомъ торговомъ дл Ананьева.

Партанову было, конечно, гораздо мудрене найти себ занятіе. Его слава въ Астрахани была совершенно иная, слава дурашнаго парня, который недлю цлую золотой человкъ, а тамъ вдругъ придетъ запой, и онъ исколотитъ чуть не до смерти своего же хозяина съ домочадцами.

Пріютившій у себя бжавшихъ, чудной посадскій человкъ Грохъ взялся помочь обоимъ, въ особенности Барчукову, и черезъ нсколько дней москвичъ былъ уже, по рекомендаціи Носова, въ услуженіи у нмца Гроднера. Сомнительный германецъ уже давно лишился помощника, такъ сказать, правой руки въ лиц одного такого же подозрительнаго германца, какъ и онъ самъ. Помощникъ этотъ былъ убитъ по пути въ Черный Яръ напавшими разбойниками, и смерть его,— справедливо или напрасно,— свалили на того же извстнаго душегуба Шелудяка. Гроднеръ долго пріискивалъ себ подходящую личность, но не находилъ. Ручательство Носова и собственный проницательный взглядъ серцевда побудили его согласиться принять къ себ Барчукова.

— Дло будетъ не мудреное,— сказалъ новый хозяинъ, нанимая парня:— отвозить да привозить деньги, да держать языкъ за зубами о томъ, что длаешь, чтобы не подстерегли и не убили ради ограбленія. Да, кром того, вообще прималкивать и не болтать о моихъ длахъ.

Барчуковъ, конечно, общался исполнять свою должность усердно. Жалованье было сравнительно очень большое, а иноземецъ на видъ степенный, тихій и, вроятно, честный и справедливый въ расчет. Думать было нечего. Черезъ два дня Барчуковъ уже жилъ въ дом новаго хозяина.

Осипъ Осиповичъ Гроднеръ былъ собственно полунмецъ, полуеврей, уроженецъ королевства Польскаго, слдовательно, и полуполякъ. Кто изъ трехъ преобладалъ въ немъ, трудно было сказать. Въ аккуратности веденія своихъ длъ онъ былъ чистокровный нмецъ, въ умніи быстро нажиться, везд найти себ большое или маленькое дло для оборота, въ умнь ловко увернуться, нигд не попасть въ просакъ и везд постоянно, ежедневно зашибать деньгу, обличало въ немъ истаго жида. По страстной любви къ мсту своего рожденія, куда онъ надялся снова и вскор вернуться, чтобы успокоиться отъ длъ на старости лтъ, и по искреннему религіозному чувству, какъ ревностный католикъ, носившій на груди чуть ли не полтора десятка разныхъ ладонокъ, образковъ, это былъ полякъ.

Осипа Осиповича вс знали въ Астрахани, не имли причины не уважать, но уважали какъ-то нехотя и положительно не долюбливали. Очень не многіе догадывались, что онъ жидъ, и это спасло его, такъ какъ въ город не любили израильскихъ сыновъ. Являвшіеся сюда евреи не уважались, да и дла ихъ шли сравнительно плохо, такъ какъ въ народонаселеніи были у нихъ соперники и враги — армяне. Гроднеръ съумлъ устроиться въ Астрахани. Незамтно изъ маленькаго и бднаго жидка безъ единаго пріятеля и даже безъ пристанища, въ десять лтъ онъ съумлъ сдлаться домовладльцемъ и заимодавцемъ многихъ торговыхъ людей изъ православныхъ и инородцевъ. Выдача денегъ въ займы подъ залогъ товаровъ и въ ростъ была отчасти новинкой въ Астрахани, Гроднеромъ введенной.

Сначала нуждающіеся въ наличныхъ деньгахъ люди относились къ Гроднеру подозрительно, или же глядли какъ на дурня, неизвстно зачмъ дающаго свои деньги на чужое дло. Но по немножку Гроднеръ пріучилъ обывателей пользоваться его помощью и даже понять всю взаимную отъ нея выгоду и полізу.

Въ то время, когда Барчуковъ замстилъ у сомнительнаго нмца его убитаго приказчика, дла Гроднера процвтали и очень немногимъ было извстно, откуда у него много денегъ. Именно о своемъ источник дохода и молчалъ, на сколько можно, Гроднеръ и строго заказалъ молчать новому приказчику, Барчукову. Оказалось на дл, что около полуторы дюжины астраханскихъ кабаковъ были почти собственностью Гроднера, если не формально, то въ дйствительности.

Если въ этихъ кабакахъ были собственники хозяева изъ православныхъ и мстныхъ обывателей, то вс были въ долгу у Гроднера, а доходы шли прямо въ его руки. Впрочемъ, одна треть всхъ этихъ питейныхъ домовъ была даже съ самаго сначала открыта на деньги Гроднера. Люди, задолжавшіе ему, подавали въ приказную избу заявленіе, получали разршеніе и начинали вести дло на удивленіе обывателей и пріятелей, знавшихъ ихъ разстроенныя дла.

Разумется, Гроднеръ чуялъ, что со дня на день воевода узнаетъ, что онъ собственникъ множества питейныхъ домовъ, но что же изъ этого? Если есть законъ, воспрещающій жиду торговать виномъ, такъ его и тамъ въ столиц не исполняютъ. Все будетъ зависитъ отъ благоусмотрнія добраго Тимоея Ивановича.

Однако, за послднее время Гроднеръ былъ почему-то сумраченъ, чаще объзжалъ свои кабаки, часто толкался въ народ, прислушивался и самъ не могъ уяснить себ своей боязни. Чудилось ему — вотъ не нынче, завтра разразится какая-либо буря, и отъ этой бури прежде всего, конечно, погибнетъ источникъ его благосостоянія. Никто въ город, отъ воеводы и митрополита до послдняго приказчика въ каравансераяхъ, гд были склады всякаго товара, ничего не замчалъ новаго и зловщаго въ Астрахани. А Осипъ Осиповичъ уже тревожно теребилъ свою черную какъ смоль бородку, свои крпко завивающіеся на голов волосы и упрямыя букли на вискахъ. Букли эти онъ, конечно, не длалъ, не пристраивалъ, а, напротивъ, всячески уничтожалъ, приглаживалъ и примазывалъ, но он, по вол тайныхъ силъ природы, завивались въ пейсы сами собой.

Гроднеръ начиналъ все чаще подумывать, что пора распутать свои дла, сбыть съ рукъ вс кабаки и, собравъ деньги, хать на родину. Тамъ дикихъ стихійныхъ силъ въ народонаселеніи нтъ, и не можетъ, какъ здсь, вдругъ налетть ураганъ и разнести цлый городъ или цлый уздъ.

Съ перваго же дня найма новаго приказчика Гроднеръ сталъ совщаться съ умнымъ и степеннымъ Барчуковымъ и, наконецъ, повдалъ ему искренно свое желаніе.

— Кабы я нашелъ человка, который бы взялъ дло себ и помогъ мн собрать мои алтыны, то я сдалъ бы все охотно и ухалъ домой.

— Вотъ я женюся на богатой купчих и возьму ваше дло,— шутилъ Барчуковъ.

Если самъ Гроднеръ не могъ найти такого покупщика, то Барчуковъ, конечно, и подавно не могъ помочь ему. Среди торговыхъ людей Астрахани были дльцы всякаго рода, знатоки и искусники по торговл на вс лады и въ разныхъ промыслахъ и производствахъ. Найти же такого, который бы счелъ дло Гроднера выгоднымъ и врнымъ, было трудно. Какъ это вино продавать? Съ такимъ непокладнымъ товаромъ возиться?

Барчуковъ въ одну недлю смекнулъ, однако, что дло его хозяина, быть можетъ, выгодне многихъ другихъ торговыхъ длъ, что если бы взяться за это дло съ деньгами, напримръ, ватажника Ананьева, то никакіе учуги, никакія сельди, блуги и осетры не принесутъ тхъ же барышей.

Барчуковъ былъ собственно доволенъ своимъ занятіемъ. Онъ постоянно долженъ былъ объзжать питейные дома хозяина, смотрть, чтобы тамъ не плутовали, считать деньги и брать выручки. Онъ привозилъ хозяину, или же отвозилъ, иногда довольно крупныя суммы въ сотни рублей, кому-нибудь изъ астраханскихъ жителей.

Однажды пришлось ему отнести пятьдесятъ рублей тому же своему освободителю, поддьяку Копылову. Поддьякъ узналъ тотчасъ же молодца, принялъ деньги, сосчиталъ и усмхнулся лукаво.

— На хорошее мсто угодилъ ты, парень,— сказалъ поддьякъ.— Разживайся въ приказчикахъ у Осипа Осиповича,— промолвилъ онъ.— Самъ столько же денегъ загребай и насъ тогда не забывай. Вспомни одолженіе и отплати. Сидть бы теб теперь въ ям.

На вопросъ Барчукова, какъ ему быть съ ршеніемъ воеводы на счетъ поимки Шелудяка,— Копыловъ отвчалъ кратко:

— Да наплюй!

Въ свободное отъ порученій и занятій время Барчуковъ навдывался въ ту улицу, гд пребывали ежечасно и ежеминутно вс его помыслы и мечты. Онъ отправлялся, большею частью, въ сумерки или поздно вечеромъ поглядть и постоять недалеко отъ дома Ананьева, увидать хотя издали и среди мрака ночи въ освщенномъ окн фигуру Варюши. Итти внутрь двора и дерзко пролзать снова въ домъ и въ горницу хозяйской дочери Барчуковъ уже не ршался, онъ зналъ теперь, что это, по закону, если не государскому, то по закону собственнаго издлія Тимоея Ивановича, считалось великимъ преступленіемъ. А избави Богъ опять попасть въ яму.

Барчуковъ до сихъ поръ наврно не зналъ, какъ и за что освободилъ его Копыловъ. Онъ, конечно, подозрвалъ, что Варюша выкупила его, переславъ съ Настасьей поддьяку т деньги, которыя тайкомъ отъ отца могла скопить. Но, однажды случайно пойманный новымъ хозяиномъ близъ дома Ананьева, Барчуковъ посл искренней бесды съ Гроднеромъ сказалъ причину, побуждающую его стоять истуканомъ около дома ватажника, и вдругъ узналъ отъ него же всю истину. Деньги, около двадцати пяти рублей, были заняты Варюшей для спшнаго дла у того же Осипа Осиповича съ тмъ, чтобы возвратить по смерти Ананьева не боле, не мене какъ сто рублей.

— Пойми, малый,— говорилъ Гроднеръ: проживи ватажникъ еще десять лтъ, пропали мои деньги совсмъ. Ну, а на мое счастье умри онъ въ скорости, получу хорошій барышъ.

— Охъ, кабы онъ померъ,— воскликнулъ въ отвтъ Барчуковъ: такъ я бы, хозяинъ, отъ радости вс двсти отдалъ бы теб самъ.

Почти ежедневно отправлялся Барчуковъ поглядть на окна возлюбленной или встртить ненарокомъ и перетолковать украдкой съ Настасьей, передать два-три слова привта ея боярышн. Почти тоже каждый день ходилъ онъ и къ новому знакомому Носову, котораго очень полюбилъ и уважалъ. У Гроха онъ часто видался съ новымъ пріятелемъ Лучкой, котораго теперь, благодаря совмстному сиднью въ ям, искренно любилъ. Это былъ чуть ли не первый его пріятель въ жизни.

Партановъ былъ все еще безъ мста. Онъ далъ себ зарокъ больше не пить и не буянить. Яма и его будто отрезвила. Но, несмотря на это, пристроиться онъ, все-таки, никакъ не могъ, ибо его клятв и божьб ни капли вина въ ротъ не брать никто во всемъ город поврить не хотлъ и не могъ. Даже самъ онъ сначала будто не врилъ и удивлялся своей продолжительной трезвости, но въ то же время ясно чувствовалъ, что теперь совершенно измнитъ свое поведеніе. Увщанія Носова и Барчукова и отчасти воспоминаніе о смрадной ям привели Партанова къ искреннему и твердому убжденію, что пока онъ будетъ запивать, никакого толку изъ его существованія не выйдетъ. А ему все еще чего-то жаждалось. И умный малый, все-таки, самъ не понималъ, что это было нчто имющее именованіе у людей и просто зовется честолюбіемъ.

Однажды спустя недлю, Барчуковъ снова пошелъ въ улицу, гд былъ домъ ватажника, и среди сумерокъ снова повстрчался съ Настасьей. Всти были плохія. Варвара Климовна велла передать ему, что отецъ какъ будто опять затваетъ что-то съ своимъ пріятелемъ Затыломъ Иванычемъ. Новокрещенный татаринъ снова часто бываетъ у хозяина въ гостяхъ. Въ чемъ проходитъ ихъ долгое сидніе по вечерамъ и перешептыванье, ни Варюша, никто изъ домочадцевъ знать не могъ.

Барчуковъ унылый вернулся къ своему хозяину. Вечеромъ онъ отправился къ Носову, повстрчался тамъ съ пріятелемъ Лучкой и на разспросы о своей чрезвычайной унылости отвтилъ Партанову, что ему нужно съ нимъ перетолковать.

Пріятели пошли вмст отъ Носова и на этотъ разъ, забравшись въ маленькую горницу дома Гроднера, гд жилъ Барчуковъ, до полуночи совщались. Барчуковъ подробно, вполн откровенно передалъ пріятелю, что его возлюбленная, о которой онъ прежде намекалъ, никто иная какъ дочь Ананьева, и кончилъ послднимъ извстіемъ о новыхъ возняхъ перекрестя Бодукчеева.

— Дло дрянь,— ршилъ Партановъ:— опять что-нибудь затваютъ. Тутъ одно спасенье, Степушка, итти мн наняться къ Затылу Ивановичу, влзть ему въ душу, узнать все, что онъ собирается творить, и усердно раздлывать вс его дла.

— Да онъ тебя тоже не возьметъ,— сказалъ Барчуковъ.

— Возьметъ, братецъ ты мой, врно возьметъ. Я къ нему безъ жалованья буду проситься, а за первый запой штрафъ съ себя въ его пользу положу. Онъ жаденъ на деньги — страсть.

— Господь съ тобой! за что же изъ-за моего дла пойдешь въ наймиты безъ жалованья? Нтъ, это я не могу… ршительно произнесъ Барчуковъ.

— А помнишь ты, какъ вели меня стрльцы,— отозвался Нартановъ:— да ты мн горсть алтынъ въ руку шлепнулъ? Помнишь ли ты мою божбу тогдашнюю теб услужить? А что, съ тхъ поръ сдлалъ я что-нибудь? Напротивъ того, ты, братецъ мой, помогъ мн изъ ямы выбраться и мн услужилъ. Вотъ теперь мой чередъ. Завтра иду наниматься къ твоему Затылу.

— Ладно, согласенъ,— заявилъ Барчуковъ:— но ты будешь брать съ меня половину положеннаго мн моимъ хозяиномъ.

— Зачмъ? Мн деньги нын не нужны! Я не пью.

— Безъ сего условья я не согласенъ.

— Ладно,— ршилъ Партановъ:— все это тамъ видно будетъ. Коли будетъ за что, встимо, возьму. А коли удастся намъ шкерить Затыла, схоронить самого ватажника и отпраздновать твою свадьбу, то тогда Степанъ помни — я у тебя главный приказчикъ по всмъ учугамъ буду, надъ всми ватагами.

XX.

Дйствительно, черезъ два дня Партановъ былъ уже въ наймитахъ у новокрещеннаго Бодукчеева.

За нсколько мсяцевъ передъ тмъ князь Бодукчеевъ былъ, такъ сказать, притчей во языцхъ во всемъ город. На глазахъ всхъ случилось внезапное и удивительное превращеніе бднаго и невзрачнаго татарина въ богатаго князя и важнаго астраханскаго обывателя. Жившій давно въ город ногайскій татаринъ, Затылъ Гильдей, вдругъ получилъ отъ умершаго въ ногайскихъ степяхъ дяди наслдство, состоящее изъ нсколькихъ тысячъ овецъ. Онъ създилъ къ себ на родину, продалъ все наслдство, а съ деньгами вернулся снова въ Астрахань, гд уже привыкъ, обжился и гд собирался стать именитымъ русскимъ гражданиномъ.

Совершенно несообразныя вещи осуществились просто. Мсяца три назадъ, на Святой недл, Затылъ Гильдей крестился въ православіе, объявился изъ рода князей ногайскихъ Бодукчеи и поэтому сталъ именоваться иначе, былъ князь Макаръ Ивановичъ Бодукчеевъ. Еще недавно ходившій въ мечеть татаринъ, теперь въ качеств русскаго князя, сталъ вдругъ старостой Никольской церкви.

Не прошло двухъ мсяцевъ, какъ онъ уже посватался за богатую приданницу ватажника Ананьева и былъ принятъ отцемъ. Если бы не отчаянная двица Варвара Климовна, не бсъ-двка, предпочитавшая утопиться, чмъ выходить за новокрещенца замужъ, то князь Бодукчеевъ былъ бы теперь наслдникомъ всхъ учуговъ Ананьева. Неудача не смутила князя. Онъ надялся съ упорствомъ, потихоньку добиться своего, лишь бы только не умеръ отъ второго удара еамъ Ананьевъ. Тогда съ сиротой и ея опекунами, конечно, не сладишь. Но проживи ватажникъ еще хоть годъ,— дло потихоньку уладится.

Единственно, что не удавалось князю, бсило его, и съ чмъ онъ никакъ не могъ совладать, такъ какъ вс его старанія разбивались объ упрямство человческое,— было другое дло, для всхъ пустое, но для него важвее. Богъ всть почему, для князя оно было ‘кровное дло’, за удачу бы большія бы деньги заплатилъ, а постороннему человку показалось бы это дло даже смшнымъ. Князя Бодукчеева изъ себя выводило, что вся Астрахань не звала его княземъ Макаромъ Ивановичемъ, а по старому, не ради шутки, и не ради даже насмшки, звала: ‘Затылъ Иванычъ’. Какъ это произошло — никто но зналъ, но всякому отъ мала до велика, отъ богатыхъ купцовъ и посадскихъ до властей городскихъ и до послдняго мальчугана, всмъ будто казалось, что ‘какой же это князь Бодукчеевъ, Макаръ Ивановичъ? Эти имена совсмъ не подходящи. Онъ Затылъ Ивановичъ’!

Когда новый перекрестъ нанялъ себ за грошъ новаго работника для личныхъ послугъ, то онъ, конечно, не подозрвалъ, какая бда въ лиц Лучки входила къ нему въ домъ. Если бы могъ знать Затылъ Ивановичъ, что этотъ проныра Лучка первый пріятель его соперника Барчукова, то не только прогналъ бы его, а съ помощью денегъ и дружескихъ отношеній съ Ржевскимъ и Пожарскимъ не преминулъ бы упрятать этого Лучку обратно въ ту же яму. Князь даже имени Барчукова равнодушно слышать не могъ.

По счастію, Затылъ Иванычъ былъ хотя хитеръ въ нкоторыхъ длахъ, но невообразимо глупъ во многихъ другихъ. Лучка съ умлъ такъ быстро влзть въ душу своего хозяина, котораго разъ сто и боле въ день величалъ ‘сіятельствомъ’, что черезъ нсколько времени прислужникъ хозяйничалъ въ душ хозяина пуще, чмъ въ его горницахъ. Лучка все зналъ, даже то, что сдлалъ Затылъ Ивановичъ десять лтъ назадъ и что собирается сдлать завтра.

Затылъ Ивановичъ скоро привыкъ пальцемъ не двинуть, не спросясь у Лучки, безъ его совта и указанія. Конечно, умный и хитрый Лучка съ самаго начала повелъ дло чрезвычайно тонко. Первые его совты хозяину были дйствительно разумны и въ его пользу. Видя удачу и успхъ, Затылъ Ивановичъ увровалъ въ Лучку такъ же быстро, какъ увровалъ въ христіанскаго Бога. Даже боле… Лучк вполн доврялъ онъ, признавалъ и чувствовалъ, что парень умница и пролазъ-молодецъ.

Что же касалось до новаго своего Бога, христіанскаго Господа, то Затылъ Ивановичъ еще относился къ нему съ большимъ сомнніемъ и очень подозрительно.

Князь принялъ христіанство ради общественнаго положенія. Прежде безъ денегъ ему незачмъ было креститься. Татаринъ онъ, или русскій, все одно, былъ бы приписанъ въ приказной изб къ разряду вольныхъ или гудящихъ людей. Теперь же, получивъ наслдство, онъ какъ князь Бодукчеевъ, православнаго вроисповданія, былъ записанъ въ первый разрядъ въ числ самыхъ именитыхъ гражданъ Астрахани. Выборъ его въ церковные старосты окончательно упрочилъ его общественное положеніе.

Но тайно отъ всхъ ногайскій татаринъ оставался въ душ магометаниномъ, какъ и многіе, даже большинство новокрещенныхъ въ православіе. Затылъ Ивановичъ, быть можетъ, шелъ дале всхъ. Въ иной день утромъ онъ стоялъ два, три часа за службой въ церкви, продавалъ и ставилъ самъ свчи къ иконамъ съ десяткомъ земныхъ поклоновъ, собиралъ деньги на благолпіе церкви, но въ сумерки при закат солнца тотъ же усердный прихожанинъ сидлъ на особый ладъ у себя въ маленькой горниц, запершись на замокъ. Онъ сидлъ не на лавк, а на коврик, на полу, поджавъ подъ себя ноги, и молился Богу, тому же самому, которому молился всю жизнь.

Православный христіанинъ и церковный староста Никольской церкви попросту въ этой горниц творилъ намазъ! Мысль, что это грхъ и вроотступничество отъ вновь принятой религіи, ни на мгновеніе не приходила на умъ перекрестю. Мысль, что за это можно было отвтить, попасть въ ту же яму подъ судной избой, про которую онъ часто слыхалъ, конечно, приходила въ голову новаго князя Бодукчеева. За то же онъ тщательно и запирался на замокъ.

Перестать молиться такъ, на коврик, на отцовъ и ддовъ ладъ, своему Богу, съ которымъ онъ былъ давно связанъ душой, къ которому онъ не могъ относиться такъ же подозрительно, какъ къ христіанскому Богу, князь Бодукчеевъ не имлъ возможности.

Онъ переживалъ теперь особенно важные дни своей жизни. Онъ сватался за двушку красавицу и приданницу, которая дйствительно ему крпко нравилась, онъ готовъ былъ бы взять ее за себя въ иныя минуты даже безъ приданаго. Въ такое время нужна помощь свыше. Смущенное сердце невольно проситъ съ небесъ заступничества и покровительства.

Какъ же въ трудныя мгновенія обращаться къ новому знакомому, котораго только что встртилъ и совсмъ не знаешь! Понятно, побжишь за совтомъ и помощью къ старому другу. Какъ же теперь было ногайскому татарину обращаться за помощью къ своему новому Богу, который положительно ничмъ еще не доказалъ ему ни своего къ нему расположенія и вниманія, ни,своего всемогущества.

Затылъ Ивановичъ иногда, впрочемъ, подумывалъ, что если бы онъ женился на Варюш, то современемъ ему, можетъ быть, легче будетъ молиться христіанскому Богу. Да тогда и не придется очень Богу молиться, и все равно — тому или другому. Когда все устроится, ему ни Аллаха, ни Бога не нужно будетъ. Но теперь, въ эти ршительные, роковые дни, когда онъ орудуетъ на вс лады, когда ему и Ананьевъ, и Лучка помогаютъ всячески, чтобы свертть дло и повнчаться съ Варварой Климовной, теперь немыслимо бросать Аллаха и обращаться къ христіанскому Господу.

Черезъ недлю посл своего поступленія къ Затылу Ивановичу, Лучка, конечно, уже сталъ главнымъ руководителемъ въ завтномъ и сердечномъ предпріятіи своего сіятельнаго хозяина. Не только Партановъ бывалъ въ дом Ананьева, видался и бесдовалъ съ Настасьей и съ самой Варварой Климовной, но онъ сталъ любимцемъ самого Ананьева, какъ довренное лицо его пріятеля, князя Бодукчеева. Такимъ образомъ Лучка былъ свой человкъ, чтобы лазить въ душу Затыла Ивановича, и свой человвъ въ дом Ананьева, чтобы ладить и устраивать совсмъ не то, что поручалъ ему перекрестъ.

Барчуковъ видалъ, конечно, Партанова тайкомъ и часто изумлялся ловкости друга. Самъ чортъ, казалось, не могъ такъ все перепутать въ путанномъ дл и вмст съ тмъ такъ ясно видть и хорошо знать, гд какой конецъ, и гд начало, и гд всякій завязанный узелокъ всякой нитки.

— Вотъ въ этихъ самыхъ путахъ, которыми, сказываешь ты, я всхъ перепуталъ,— говорилъ Лучка пріятелю:— я всхъ ихъ, какъ въ стяхъ, на берегъ и вытащу. А на берегу на этомъ, которая рыба подохнетъ, которую я назадъ въ рчку заброшу, а которую въ бадью спущу. Климъ Егоровичъ, встимое дло, у меня подохнетъ, ну, а Затыла Ивановича, прости, голубчикъ, на погибель я не дамъ. Совсть моя мн запретъ кладетъ. Его я обратно въ рчку заброшу. Будетъ онъ у насъ, хоть и безъ Варюши, но живъ и невредимъ. Пускай отъ срама къ себ, въ ногайскія степи, узжаетъ. Впрочемъ, я его хочу поженить на одной приданниц старой, но тоже богатой.

XXI.

Въ т же самые дни въ дом Сковородихи, на Стрлецкой слобод, явился, однажды, молодецъ, франтовато одтый, а съ нимъ пожилая женщина, довольно извстная въ Астрахани. Она была главная устроительница судебъ обывателей, т.-е. сваха. Впрочемъ, никакія бракосочетанія, крестины и даже похороны не обходились безъ нея. Всюду она была свой человкъ.

Не разъ бывала она у Сковородихи, но тщетно усовщивала скупую, тучную и лнивую стрльчиху справить хоть одну свадьбу, хотя бы старшей дочери Марьи.

Хозяйка отдыхала на постели, когда двка доложила о прибытіи Платониды Парамоновны Соскиной, и Сковородиха сразу разгнвалась при этомъ имени.

— Опять сватать! Гони ее со двора!— приказала Авдотья Борисовна.

Двка пошла, но чрезъ минуту вернулась и объяснила, что сваха сказала: ‘Не пойдетъ со двора’.

— Кцкъ не пойдетъ?— удивилась стрльчиха.

Двка повторила тоже самое.

— Она говоритъ, скажи сударын Авдоть Борисовн, что я не пойду со двора, и вотъ такъ до ночи и буду здсь на крылечк сидть. А ночью оба умастимся тутъ и спать до утра.

— Кто оба?

— А съ ней парень такой пригожій, да прыткій. Ужъ примривался на крыльц, куда ночью головой ложиться — къ дому, или къ улиц.

— Что? Что? Что?…— повторила Сковородиха, пуча глаза на двку.

— Точно такъ-съ. Прыткій… Сказалъ Платонид Парамоновн при мн… Не тужи, говоритъ, голубушка. Не дастъ Сковородиха одной двицы волей, я ихъ всхъ пять сграблю за разъ и продамъ въ гаремъ къ султану турецкому.

— Стой. Не смй! Не пужай! Стой!— заорала Сковородиха, подымаясь и садясь на постели.

Она едва переводила духъ, хотла сказать еще что-то, но не могла и замахала руками.

— Айканку… Айканку зови.

Главный совтникъ хозяйки былъ, между тмъ, уже давно на улиц и бесдовалъ со свахой и съ молодцомъ. Молодецъ усплъ уже сказать что-то Айканк на ухо, и старая какъ-то видимо смутилась. А молодецъ въ подтвержденіе своихъ словъ началъ креститься. Айканка развела руками и выговорила:

— Подождите, пойду къ ней.

И торопливо пошла калмычка въ домъ.

— Иду! Иду!— отозвалась она, встртивъ посланную за ней двку.

— Ступай… Гони сваху… Длай, что хочешь…— заявила Сковородиха любимиц.— Проси честью уйти, а не пойдетъ, созови рабочихъ съ метлами. Я у себя въ дом хозяйка. Она съ мужчиной на крыльц спать собирается. Будь благодтельницей…

Но дале Сковородиха говорить не могла. Весь запасъ силъ ея тучнаго тла былъ истраченъ, и, махнувъ отчаянно рукой на Айканку, она снова легла на подушки.

— Нельзя гнать! И-и! нельзя. Такое дло. Нельзя,— отозвалась Айканка.

— Какъ нельзя?— жалобно и тихо спросила стрльчиха.

— Такое дло. Важнющее.

— Сватовство опять?

— Да, сватовство. Только особое, удивительное. За дочку сватается князь…

— Какой князь?

Айканка развела руками, а Сковородиха вдругъ опять сла на постели… Она даже почувствовала себя вдругъ на столько свжей и бодрой, что готова была хоть на улицу выйти, гд не была уже три недли, откладывая безпокойство всякій день ‘до завтрева’.

— Какой князь?— повторила Сковородиха.

— Такой ужъ… Княжескаго рода.

— Какъ звать-то?

— Нешто она скажетъ? Нешто можно такъ брякнуть — прямо? Позови да и перетолкуй.

— За которую дочь сватается?

— Опять не знаю. Не сказала…

Сковородиха задумалась.

— Ну, что же ты?

— Боюся, Айканушка.

— Чего?

— Не знаю.

— Чего же бояться? Радоваться надо — князь.

— Страшно. Эдакаго я не ждала. Это, почитай, еще хуже, чмъ кто изъ нашего состоянія. Въ бду бы намъ не влзть.

— Ну, я пойду ее въ горницу звать!— ршила Айканка повелительно.— А ты вставай.

— Нтъ. Ни за какіе теб пряники! А ужъ если нельзя ее прогнать, то ты впусти и сама съ ней обо всемъ и перетолкуй.

— Ну, хорошо. Такъ и быть… Эдакъ, поди, и впрямь будетъ лучше. Лежи себ.

Айканка двинулась уходить.

— Стой. А молодецъ зачмъ съ ней?— воскликнула Сковородила.

— Тоже сватъ, стало быть.

— Смотри, Айканка. Бды бы не вышло какой. Нешто парнямъ пристало въ сватахъ быть!

Айканка впустила въ домъ Платониду Соскину и невдомаго молодца и усадила въ первой горниц на почетномъ мст.

Въ дом же, во всхъ другихъ горницахъ, казалось, происходило столпотвореніе вавилонское. Или же можно было подумать, что пришелъ день и часъ свтопреставленія и что оно, по вол Божьей, началось на земл, съ Стрлецкой слободы и съ дома Сковородили.

Двицы-сестрицы, болзныя Машенька и Сашенька, горбатая Пашенька, великанъ Глашенька и красавица вьюнъ-Дашенька, узнавали отъ двки, кто въ дом появился и съ какой цлью.

— Князь! Князь! Князь!— повторяли и пли двицы, и каждая сопровождала свое припваніе чмъ могла.

Красавица Дашенька прыгала козой и вертлась турманомъ. Машенька стащила повязку съ глаза, гд начинался у нея снова большой, быть можетъ, семисотый ячмень, и, помахивая тряпкой, выступала какъ въ хоровод.

Горбатая Пашенька только хихикала и, качаясь на лавк, ногами выколачивала на полу дробь.

Огромная Глашенька ураганомъ сновала изъ одной горницы въ другую и полъ стоналъ подъ ея ступнями.

Одна Сашенька радостно растаращила глаза и изъ боязни двинуться, чтобы не сломать себ чего въ тл, безъ умолку тараторила, разспрашивала сестеръ и, не получая отвта, запвала на вс лады.

— Князь-князинька-князечикъ-князекъ-князюшка-князище!

Между тмъ, въ главной горниц шла бесда важная, чопорная, тихая, причемъ сваха таинственно и многозначительно не отвчала на самые необходимые для разъясненія вопросы Айканки. Парень молодецъ тоже не молчалъ, но, не зная обычаевъ сватовства, дйствовалъ проще, ‘безъ подходовъ и отводовъ, безъ киваній и виляній’, какъ обыкновенно вели между собой рчь свахи и сваты при исполненіи своихъ трудныхъ и щекотливыхъ обязанностей.

— Чего тутъ, Платонида Парамоновна! зачмъ скрытничать!— постоянно прибавлялъ молодецъ, франтовато одтый, поджигая сваху на большую откровенность.

— Нельзя, сударь, Лукьянъ Партанычъ,— отзывалась сваха.

— Да не Партанычъ… теб говорятъ!.. Не Партанычъ! Святого Партана нтъ,— постоянно поправлялъ парень сваху.

Молодецъ, явившійся въ домъ Сковородихи, былъ, конечно, Лучка Партановъ, но на этотъ разъ шибко разодтый, примазанный деревяннымъ масломъ и даже съ масляными отъ удовольствія глазами. Точь въ точь Васька-котъ, только-что навшійся до-отвалу мышами.

Лучка и Соскина явились сватать отъ имени князя Бодукчеева одну изъ дочерей стрльчихи и собрались сюда не сразу. Партановъ уже три дня совщался съ Соскиной по этому длу. Сначала сваха, знавшая порядки, наотрзъ отказывалась итти, не переговоривъ съ самимъ княземъ и даже не повидавшись съ нимъ. Но за три дня молодецъ уломалъ и убдилъ опытную сваху и своими красными рчами, и своей божбой, въ которой перебралъ всхъ святыхъ отцовъ и угодниковъ Божіихъ, даже помянулъ младенцевъ, царемъ Иродомъ избіенныхъ, и всхъ мучениковъ, въ озер Анаунскомъ потопленныхъ…

Онъ говорилъ, что князь Затылъ Иванычъ совстился самъ заговорить со свахой, заочно со стыда горитъ, умоляетъ сваху это дло обдлать и общаетъ ей сто рублей.

На второй день сваха колебалась.

— Какъ же Варюша-то Ананьева?— спросила она Лучку.

— Плевать ему теперь на нее, если она его не хочетъ и срамоту на него напустила, предпочла ему чуть не дно морское, Каспицкое.

На третій день сваха была побждена краснорчіемъ Партанова и, не видавъ Затыла Иваныча, собралась съ Лучкою вмст къ Сковородих.

— Одна не пойду!— заявила она.— А ужъ итти отъ твоего жениха потайного, такъ обоимъ вмст.

Лучка ничего противъ этого не имлъ и весело собрался, весело вымазался масломъ. Очевидно, на его улиц праздникъ былъ! Сваха объясняла его радость привязанностью къ своему хозяину, а то и барышами.

— Можетъ, князь Бодукчеевъ и ему сто рублей общалъ за хлопоты,— думала Соскина.

Одно только обстоятельство продолжало смущать сваху. Лучка уврялъ ее, что князю изъ всхъ дочерей Сковородихи пуще другихъ полюбилась не красавица Дашенька, не умница Машенька, не кроткая и ласковая Пашенька, хотя бы и горбатая, а верзило, лшій-двка Глашенька.

— Какъ же это такъ?— недоумвала Соскина.

— Что-жъ?.. Скусъ такой!— отвчалъ Лучка.

— Она-жъ хуже всхъ!

— На наши глаза. А у него свои — ногайскіе…

— Да и объемиста гораздо…

— Объемистая и по мн лучше худотлой!

— Ужъ больно тяжела не въ мру!

— Ее ему не носить.

— Сказываютъ, всу въ ней до семи пудовъ.

— Вотъ эвто самое на его скусъ княжескій и пришлось. Говоритъ — мяса много.

— Да вдь ему же ее не сть!

— Не наше, Парамоновна, это дло!— ршалъ Лучка.— Наше дло сосватать, запись смастерить, отступное опредлить и свадебку чрезъ недльки три сыграть, денежки за хлопоты получить… и пьянымъ съ радости напиться.

И вотъ Лучка Партановъ и сваха Соскина появились въ дом Сковородихи.

Сначало все пошло на ладъ. Айканка, смотрвшая на дло замужества двицъ стрльчихи совсмъ иначе, нежели она сама, рада была нежданному порученію и случаю ‘втюрить’ Авдотью Борисовну въ свадебное дло, да такъ, чтобы она ужъ не могла потомъ на попятный дворъ. Айканка, посл цлаго ряда условныхъ ‘виляній’ свахи, поблагодарила за честь и спросила, кто таковъ этотъ князь.

— Князь Макаръ Ивановичъ Бодукчеевъ.

— За что такая милость къ намъ, то-ись?.. Авдотья Борисовна простая стрлецкая вдова…

— Да дыни и арбузы у нея княжескіе, за которые деньги горой отсыпаютъ!— прямо бухнулъ Лучка.

— Ну, какъ же… Нешто изъ-за мошны… заявила сваха, отрицая корыстолюбіе Затыла Ивановича, котораго ни разу близко въ глаза не видала.

— Что-жъ! Это правда — матка!— отвтила Айканка.— И я такъ это дло смекаю. Онъ князь и съ достаткомъ. А тутъ, все-таки, за невстушкой еще приполучить можно… А на которую же изъ нашихъ двицъ онъ доброжелательство свое обратилъ?

— На Глафиру Еремевну,— сказала сваха какъ-то все еще неувреннымъ голосомъ.

Айканка, дотол улыбавшаяся, вдругъ насупилась, съежилась и выглянула изъ подлобья.

— Что же такъ?— воскликнулъ Лучка, не удержавшись.

— Ну, этого я… На это я вамъ никакого отвта дать не могу.

— Почему?

— Да такъ ужъ…

— Такъ подите, спросите Авдотью Борисовну.

— И она тоже въ этомъ затруднится… Еслибъ другую вотъ какую… Любую… Хоть бы вотъ самую молодую и изъ себя видную, Дашеньку. Ну, то-бъ хорошо… Я бы и сама согласье за мать дала… А Глашеньку — иное дло. Тутъ и сама Авдотья Борисовна побоится.

— Чего?

— Да такъ ужъ…

— Она же на возраст…

— Да… Извстно… Только тутъ… Совсмъ дло не подходящее!— даже грустно проговорила Айканка, видя, что все дло разстроивается.

— Вотъ теб, бабушка, и Юрьевъ день!— воскликнулъ Лучка.— Ну, а если другую какую?— прибавилъ онъ вдругъ.— Тогда бы ничего?..

— Другую съ нашимъ удовольствіемъ.

— Отвчаете вы, что другую Авдотья Борисовна отдастъ за князя?

— Встимо. Честь ей великая — дочь княгиней величать.

— Ладно. Я съ нимъ перетолкую и завтра у васъ опять буду.

— Да неужто же онъ за одинъ день перемнитъ свои мысли?— спросила сваха.

— Отчего же… Да, можетъ… Можетъ, и я ошибся, ей-Богу!— выговорилъ вдругъ Лучка жалобно, какъ бы прося прощенія.— И теб, Платонида Парамоновна, показалось дло неподходящимъ. И вотъ ей тоже, управляющих, кажется дло негоднымъ и непокладнымъ. Я лучше справлюсь, и завтра мы опять придемъ.

— Чудно. Ей-Богу, чудно… Чудишь ты, Лукьянъ Партанычъ!— вымолвила сваха подозрительно.

— Да не Партанычъ! Тьфу! Типунъ теб на языкъ… выговорилъ Лучка, но вдругъ сообразилъ и отрзалъ:

— Вдь вотъ ты, Парамоновна, путаешь. Зовешь меня Партанычемъ. Отчего же было мн не спутаться, когда всхъ двицъ Авдотьи Борисовны зовутъ пріятели и сродственники сходственно. Мн князь могъ тоже такъ-то сказать: и Сашенька, и Машенька, и Дашенька… А мн почудилось: Глашенька.

— Это вотъ врно! И отдамъ я руку на отсченіе, что ты спуталъ! — воскликнула Соскина.

— Князь теб, сударь мой, либо Машеньку, либо Дашеньку называлъ,— сказала Айканка.

— Завтра будемъ опять и все дло повершимъ. Только вотъ что, родная моя. Князь безъ записи не хочетъ. Чтобы не было семи пятницъ на одной недл у вашей Авдотьи Борисовны! Она вдь баба крпкая, всмъ это вдомо. Князь и боится срама.

— Да вдь внчанье не отложится на годъ, либо два?.. Вдь внчаться будутъ много черезъ мсяцъ… замтила Айканка.

— Все равно. Свадьба черезъ мсяцъ, а то и скоре. А запись — записью!

— Ну, что жъ — его воля. Мы не перечимъ.

— Авдотья Борисовна на это пойдетъ?

— Пойдетъ… Но вдь и князь тоже долженъ заручку дать…

— Князь опредлилъ отступного тысячу карбованцевъ съ своей стороны!— бухнулъ Лучка.

— О-о!.. ахнула Айканка.

— Да, вотъ мы какъ!— вскрикнулъ Лучка.— Стало быть, намъ-то на попятный дворъ будетъ итти накладно.

Гости простились со старой калмычкой и ушли, общаясь явиться на другой день.

— Ну, ужъ сватовство!— качала головой всю дорогу Соскина.— Вотъ что значитъ заглазно со свахой переговариваться. Спутали двокъ. Вотъ теб, парень, первый блинъ да комомъ!

— Какой комъ да кому! Иному иной комъ — какъ разъ по брюху!— загадочно усмхнулся Лучка.

XXII.

Нчто, что чуялъ шестымъ человческимъ чувствомъ, предугадывалъ и мысленно себ самому предсказывалъ проныра-жидъ астраханскій Осипъ Осиповичъ Гроднеръ, дйствительно невидимкой стояло надъ Астраханью. Оно, какъ легкій туманъ или облако пыли, пробиралось во вс улицы и закоулки, во вс дома, избы и хижины. Что это было,— опредлить и назвать было трудно.

Въ бумагахъ, приходившихъ изъ столицы въ Астрахань или отправляемыхъ отсюда къ главнымъ властителямъ россійскимъ, это нчто обозначалось ‘колебаніемъ умовъ’. Въ Астрахани это колебаніе случалось часто и приходило вдругъ безъ всякаго видимаго повода, какъ иная хворость, какъ цынга, гніючка или чума.

Было одно время, что у астраханцевъ, почти у всхъ, у десятаго человка, кровь носомъ шла. Какъ пришла эта чудная хворость, никто не зналъ, и объяснить не могъ. Правда, жарища стояла тогда нестерпимая, да вдь не отъ солнца же таковое можетъ приключиться.

Какъ зачиналась на этой дальней полумагометанской россійской окрайн смута народная, объяснить никто не могъ. Теперь по слободамъ астраханскимъ, которыхъ было много, въ томъ числ нмецкая, мстожительство всхъ иноземцевъ, татарская, инородческая, калмыцкая, армянская и другія, повсюду стали рыскать всякіе слухи, одинъ другого диковинне. Наконецъ, прошелъ слухъ, отъ котораго встрепенулся весь городъ. Царь собирался прислать въ Астрахань къ самому Петрову дню своего любимца Меншикова, чтобы отобрать у всхъ ватажниковъ ихъ учуги и продать ихъ за большую сумму денегъ сосдямъ и врагамъ, калмыцкимъ ханамъ, а на эти деньги вести войну со шведами.

Отобрать учуги у астраханцевъ и отдать весь рыбный промыселъ на Волг въ руки вковыхъ враговъ калмыковъ, это, конечно, было дяніе, долженствовавшее разрушить городъ Астрахань. Этому дянію равнялось бы только разв приказаніе на половину вырзать, на половину разогнать по свту Божьему всхъ астраханцевъ. Учуги и ватаги — это была основа, краеугольный камень, на которомъ зиждилось процвтаніе города и всего края. Хитеръ и ловокъ былъ тотъ, кто могъ такой слухъ пустить. Этотъ слухъ хваталъ за сердце вс ватаги рабочихъ — тысячи четыре человкъ. И хваталъ каждаго за сердце покрпче, чмъ когда-то всть о брадобритіи бояръ и сановниковъ.

А Петровъ день былъ не за горами.

Тотчасъ посл распространенія этого слуха по городу, въ кремл, на квартир воеводы, а потомъ на архіерейскомъ двор, въ горницахъ митрополита Сампсона было совщаніе властей. У стараго владыки, тугого на соображеніе и тяжелаго на подъемъ отъ старости, собрались власти: воевода и поддьякъ Копыловъ, его правая рука, полковникъ Пожарскій, умница строитель Троицкаго монастыря, безъ совта котораго не обходились, законникъ посадскій Кисельниковъ и вс т же первые тузы астраханскіе. Ршено было, какъ когда-то по поводу исправленія креста на колокольн, объявить всенародно на площадяхъ и базарахъ, а равно въ каравансераяхъ, и притомъ на четырехъ языкахъ: русскомъ, армянскомъ, персидскомъ и турецкомъ, что слухъ объ указ на счетъ учуговъ есть сугубое преступное измышленіе праздныхъ языковъ.

— Поможетъ — хорошо,— заявилъ воевода: — а не поможетъ, что же тутъ длать! Все же таки, покуда ни одного учуга не тронули и не отобрали, никакого волненія не будетъ.

— Это колебаніе уже которое на моей памяти,— заговорилъ митрополитъ:— поболтаютъ и перестанутъ.

Поршенное, однако, на 29-е іюня, въ царскій день, всенародное объявленіе и опроверженіе слуха не было властями приведено въ исполненіе. Оно будто попало въ долгій ящикъ и все откладывалось изо дня въ день. И удивительно! Поручено оно было дятельному, какъ ртуть, человку — полковнику Пожарскому. Но на этотъ разъ Никита Григорьевичъ все медлилъ и все собирался, но его никто не понукалъ. Изрдка только Георгій Дашковъ спрашивалъ при свиданіи:

— Что же, государь мой, на счетъ опроверженія и успокоенія умовъ? Что медлите?

— Написано,— отвчалъ Пожарскій: — переводимъ. Шутка разв — на три языка перевести! Перевели вотъ мн на персидскій языкъ два армянина, хотлъ было посылать уже подьячихъ на базаръ и въ Девлетовъ каравансерай, анъ вдругъ оказывается, что все мн т армяне наврали. Такую черти ахинею вывели, что, если бы ее прочесть, такъ сами бы мы произвели сугубое колебаніе умовъ. Въ этомъ дл спшить не надо.

Такъ или иначе, но Пожарскій отдлывался разными выдумками и медлилъ. И только одна Агасья Марковна знала, почему медлитъ кремлевскій начальникъ. Онъ начиналъ надяться на очищеніе мста воеводы.

Въ это же время въ Шипиловой слобод, около Никольской церкви, въ дом, который еще недавно продавался, но продажа котораго разстроилась, происходило тоже что-то необычное. У домохозяина, по прозвищу Грохъ, даже ночью бывалъ всякій народъ. Будь это въ другомъ мст, въ другомъ город, при другихъ властяхъ, то, конечно, какой-нибудь начальникъ уже прислалъ бы сюда съ поддюжины стрльцовъ навдаться, въ чемъ дло, что за базаръ такой, что за толкотня. Но въ Астрахани некому было обращать вниманіе на то, что въ дом, гд царила всегда тишина, вдругъ толчется всякій людъ, гулящій и подозрительный. Обыватели диву дались, а власти и не вдали.

Другая диковина тоже бросалась въ глаза. Всегда мрачный и угрюмый Грохъ не былъ скученъ, глаза его блестли, лицо румянилось, не разъ за день улыбалось. Всякій бы въ народ подумалъ: что за притча?

Носовъ уже не собирался покидать Астрахань. Нчто, чего онъ давно желалъ, такъ же какъ и полковникъ Пожарскій, т. е. смутныхъ дней,— начинало какъ бы сбываться. Не кто иной какъ Носовъ былъ тайнымъ сочинителемъ и распространителемъ послдняго слуха, хитраго и ловкаго, объ учугахъ. Ему пришло на умъ, выдумать этотъ указъ государя, который долженъ былъ поразить астраханцевъ въ самое сердце.

То, что безъ причины назрвало въ Астрахани, усилилось подъ вліяніемъ новаго слуха объ учугахъ и ихъ продаж калмыцкимъ ханамъ.

Какъ только Носовъ почуялъ, что въ Астрахани замтно обрисовывается волненіе, онъ сталъ все чаще выходить изъ дому, видаться со всякимъ народомъ и всякій людъ принимать у себя.

Дня за три до Петрова дня въ дом Носова, но не въ подвал, какъ прежде, а на верху, въ свтлой горниц, собрались почти т же лица, что были у него однажды за нсколько времени предъ тмъ. У Носова сидли и бесдовали Партановъ, Барчуковъ, Колосъ и совершенно выздороввшій разстрига Костинъ. Но, помимо этихъ лицъ, было еще человка два, три изъ стрльцовъ и изъ посадскихъ, и одинъ изъ нихъ очень извстный и уважаемый въ город стрлецъ Быковъ.

Въ то же время внизу, въ подвал, сидлъ, укрываясь отъ властей въ дом Гроха, его странный пріятель, разбойникъ Шелудякъ. Душегубъ этотъ не самъ явился въ Астрахань и бросилъ свои дла у себя на дому, т. е. на большой дорог подъ Красноярскомъ. Грохъ посылалъ за нимъ и вызвалъ его въ городъ, давъ знать, что въ немъ будетъ нужда.

Собесдники въ дом Носова толковали все о томъ же, о слухахъ, о мудреныхъ порядкахъ, заводимыхъ молодымъ царемъ, о трудномъ жить, о колебаніи умовъ и т. д. Но видно было, что нкоторые изъ нихъ, вновь сошедшіеся и познакомившіеся въ дом Носова, еще стсняются, не довряютъ вполн другъ другу. Стрлецъ Быковъ, съ замчательно суровымъ и упорнымъ взглядомъ молчалъ больше всхъ, а между тмъ, казалось, что если бы стрлецкій десятскій заговорилъ вдругъ, то рчь была бы покрпче всхъ другихъ рчей. Про него говорили въ Астрахани, что у стараго десятскаго только два слова, а вмсто третьяго уже бердышъ идетъ въ дло. Диковина заключалась только въ томъ, что этотъ бердышъ, долго врно служившій властямъ астраханскимъ, теперь вдругъ обернулся и готовъ былъ служить тмъ, кого рубилъ.

Старика десятскаго изъ стрлецкаго войска сразило то, что случилось нсколько лтъ тому назадъ на Москв, а теперь готовилось и въ Астрахани — уничтоженіе стрлецкаго войска. Сбрить бороду, надть нмецкій кафтанъ и изъ стрльца сдлаться какимъ-то огороднымъ чучелой, какимъ-то ‘ундеромъ’, какъ сказывали, Быковъ не могъ. Оставаться хладнокровнымъ зрителемъ и смириться старикъ тоже не могъ.

И вотъ эти трудныя времена, эти мудреные порядки привели старика-стрльца въ домъ Носова и заставили бесдовать съ разнымъ народомъ, въ числ которыхъ былъ и пьяница-буянъ Лучка, и подозрительный посадскій Колосъ, и другіе, на которыхъ стрлецъ давно привыкъ коситься.

Единственное, на что стрлецъ еще не ршался, это говорить при всхъ. Съ Носовымъ онъ бытъ откровененъ, и рчь его была дйствительно крпка, удивляла и восхищала Носова. Такой человкъ какъ стрлецъ Быковъ, въ случа какого-нибудь народнаго дйства, былъ бы дорогимъ человкомъ, былъ бы правою рукой того, кто все дло поведетъ. Даже боле. Пожалуй, этотъ стрлецъ станетъ коноводомъ всего и самъ заведетъ себ другихъ въ качеств правыхъ рукъ. Носовъ видлъ уже въ стрльц соперника.

Поздно вечеромъ, когда вс разошлись, Носовъ задержалъ только двухъ молодцовъ-пріятелей и своего друга посадскаго, сказавъ кратко:

— Обождите вы и ты тоже, Колосъ. Надо намъ перетолковать промежъ себя. А ты, Костинъ, сходи-ка внизъ да приведи сюда моего гостя, что сидитъ въ подвал. Знаешь, въ томъ самомъ, гд когда-то вы трое, бжавъ изъ ямы, укрылись.

— А коли увидятъ его въ окошко?— произнесъ разстрига.

— Кто увидитъ?

— Ну, хоть кто изъ кремлевскихъ. Рыло-то Шелудяка всякая собака въ город знаетъ.

— Небось, теперь уже спятъ вс. Да мы отъ окошка-то подал сядемъ.— отозвался Носовъ.

Разстрига ушелъ за разбойникомъ.

Колосъ, смущенный этимъ обывателемъ въ дом друга, обратился къ Носову съ вопросомъ:

— На кой прахъ душегуба у себя держать? Да и потомъ чудно. Я еще вчера слышалъ, что онъ опять въ Красноярск проявился и лихо грабитъ на дорогахъ. Вотъ какъ врутъ. Тамъ на его голову всхъ убитыхъ валятъ, а онъ тутъ въ подвал у тебя сидитъ.

И Колосъ разсмялся.

Между тмъ Барчуковъ и Партановъ, узнавъ, что Шелудякъ находился въ дом Гроха, невольно переглянулись и невольно усмхнулись. Обоимъ показалось смшнымъ, что условіе, на которомъ ихъ воевода выпустилъ изъ ямы, можно было теперь исполнить. Можно было созвать тотчасъ народъ, связать душегуба и свести въ воеводское правленіе. И Богъ знаетъ, сдлали ли бы они это, или нтъ, нсколько дней тому назадъ. Быть можетъ, при новой угроз воеводы, ради собственной свободы, они бы и ршились схватить и передать въ руки правосудія свирпаго человкоубійцу, но теперь времена уже были другія. Теперь этотъ разбойникъ, вызванный Грохомъ въ городъ ради нужды въ немъ, былъ въ полной безопасности. Да и сами молодцы не боялись воеводы и ямы по той причин, что въ город чмъ-то пахнуло. А случись это нчто, то въ ям подъ судной избой никого не останется. Всхъ выпуститъ народъ, и ничего не подлаютъ тогда Тимоей Ивановичъ или его поддьякъ.

Поглядвши другъ другу въ глаза довольно пристально и долго, Партановъ и Барчуковъ начали хохотать. Они будто перемолвились, потому что каждый зналъ, что другой думаетъ.

— Чего вы?— обратился къ нимъ удивленный Носовъ.

Молодцы откровенно признались, что заставило ихъ разсмяться.

— Ну,— покачалъ головой Носовъ,— не говорите, братцы. Взять, связать и вести къ воевод Шелудяка дло не такое легкое, какъ думаете. Хоть кликните вотъ всю улицу. Врядъ что можно подлать. А если бы и свели вы его въ конц концовъ къ Тимоею Ивановичу, то здсь у меня въ дому кровь человческая ркой бы полилась по всей лстниц на крыльцо и на улицу. Покойниковъ десятка съ два, три оказалось бы во всхъ горницахъ. Да, вы, братцы, не знаете, что такое Шелудякъ. Я иной разъ думаю да соображаю: чмъ же онъ на томъ свт будетъ? Чмъ онъ будетъ посл суда Божьяго праведнаго и отвта на этомъ суд? Чмъ онъ станетъ? Коли пойдетъ его душа въ адъ, а это врно, то вдь, право, гршить не хочу, а правду сказываю,— Носовъ усмхнулся:— вдь отъ него и чертямъ въ аду тошно будетъ. Онъ какъ придетъ, то, прости Господи, самого сатану попробуетъ ухлопать.

XXIII.

Въ горницу вслдъ за маленькимъ Костинымъ вошелъ, какъ-то странно передвигая громадными ногами, почтя на ципочкахъ, покачиваясь неуклюже, какъ медвдь, громадный красноярскій душегубъ. Узнавъ тотчасъ своихъ товарищей по бгству изъ ямы, Барчукова и Партанова, Шелудякъ только чуть-чуть бровями повелъ.

— Что теб?— проговорилъ онъ, останавливаясь на порог и обращаясь къ хозяину.

— Иди, небось,— отозвался Носовъ.

— Иди?— вопросительно повторилъ разбойникъ.— я пойду, только чуръ. Диковинно мн немножко. Статься не можетъ, чтобы ты, Грохъ, въ котораго я врю пуще, чмъ въ Господа Бога, чтобы ты, честной человкъ, крпкій человкъ въ своемъ слов, да чтобы могъ ты вдругъ меня… Пустое, и врить не хочу. Но, все же таки, скажу напередъ: я не одинъ, а съ пріятелемъ…

Шелудякъ ползъ за пазуху и вытащилъ огромный ножъ, но не простой, а, очевидно, такой, который смастерилъ изъ осколка турецкаго ятагана.

— Что ты, Христосъ съ тобой!— проговорилъ Носовъ, удивляясь. Шелудякъ оттопырилъ руку съ ножомъ и произнесъ:

— Ты меня, Грохъ, знаешь. А вотъ этотъ благопріятель не токмо людей, не токмо дерево, а желзо насквозь беретъ. Ну, и даромъ я себя, встимо, не дамъ.

— Да что ты шалый, право шалый. Али очумлъ? Чего ты ножемъ-то тычешь, кого пугаешь? И что у тебя въ голов-то застряло? Спрячь ножшце, да отойди, а то и впрямь кто изъ прохожихъ въ окошко рожу твою признаетъ, да и ножище-то увидитъ. Спрячь, говорю.

— Спрятать можно, пазуха недалеко,— однозвучно произнесъ Шелудякъ.

— Да что съ тобой, объясни прежде,— сказалъ Носовъ.— Позвалъ я тебя на бесду, а ты пришелъ и городить началъ. Чортъ тебя знаетъ, что у тебя въ голов прыгаетъ!

— А то у меня, Грохъ, прыгаетъ, что вотъ эти два молодца,— онъ указалъ на Лучку и Барчукова,— должны свое житіе моей головой купить. Они гуляютъ и будутъ гулять, коли я сидть буду. А не сяду я, то ихъ на мое мсто посадятъ. Нешто ты думаешь, что я этого не знаю?

Разумется, Носовъ и оба молодца стали клясться и божиться разбойнику, что хотя дйствительно имъ приказано поймать и представить его въ воеводское правленіе, но что они и на ум не имютъ исполнять приказаніе Ржевскаго.

Шелудякъ поврилъ и успокоился.

Когда вс услись въ углу горницы, Барчуковъ невольно обратился къ разбойнику:

— Кто же теб сказалъ, какъ ты узналъ про воеводово условіе? Вдь мы съ Лучкой, почитай, никому этого не сказывали, а ты былъ подъ Красноярскомъ.

— Дурни вы, ей-Богу!— усмхнулся Шелудякъ.— Да я тамъ, на большой дорог, больше знаю, чмъ самъ вашъ Тимоей Ивановичъ у себя въ канцеляріи. Иначе мн и не жить. У меня свои встовщики, которые чуть не каждый день скачутъ ко мн изъ Астрахани и всякій день мн докладываютъ. Это я здсь для васъ такимъ мужикомъ, разбойникомъ, острожникомъ, а вдь тамъ-то, у себя дома, я почище твоего воеводы. У меня свои поддьяки и дьяки и всякіе прислужники и рабы. Навдайся-ка ко мн въ шайку, такъ увидишь, что я тамъ изъ себя изображаю. Что твой ханъ хивинскій или индйскій! Не знать намъ эдакаго распоряженія Тимоея Ивановича, когда я знаю все, что у него въ бумагахъ прописано къ государю. Что завтра прописано будетъ — и то знаю. Мои сподручники тоже властители. Одно только имъ не поплечу: выпустить меня изъ ямы, если я въ нее попаду. А докладывать мн обо всемъ ихъ должность. Все, что творится въ судной изб, въ приказной, въ воеводств, на митрополичьемъ двор, во всхъ повытіяхъ Астрахани, все, что сказываетъ и болтаетъ народъ во всхъ кабакахъ и на всхъ базарахъ,— все это мн вдомо лучше, чмъ вамъ здсь, въ город. А бываетъ, кто изъ богатыхъ людей съ Астрахани въ дорогу собирается и чаетъ меня миновать, то я не токмо знаю время, въ которое онъ выдетъ и со сколькими провожатыми детъ и какъ оруженъ, но знаю даже, сколько рублевъ и алтынъ въ какомъ карман у него зашито. Эхъ, вы, дурни, дурни, одно слово вамъ сказалъ бы я, да только… Ну, васъ!…

Шелудякъ махнулъ рукой въ заключеніе своей длинной исповди и отвернулся.

— Слушай, Шелудякъ,— сказалъ Носовъ: — ты на меня во гнв, зачмъ я тебя изъ-подъ Красноярска вызвалъ… Ну, вотъ теб вс они скажутъ, что я не вру. У насъ, въ город, зачинается колебаніе. Стало быть, надо намъ напередъ все передумать… Кому что длать. Колосъ, скажи ему…

Колосъ, оглянувшись на всхъ, разсказалъ, что у нихъ съ Грохомъ уже собрана своя команда… И если что приключится, то не надо звать… Пуще всего у нихъ надежда на Шелудяка, что онъ первый шагъ сдлаетъ, не жаля себя…

— Можно-ль на тебя расчетъ имть?— прибавилъ Колосъ.

— Встимо. Грохъ знаетъ!— отозвался разбойникъ.

— Такъ я всмъ и передамъ, что ты при очевидцахъ вотъ общался… Ты первый, а мы за тобой.

Шелудякъ сталъ подробно выспрашивать Колоса, на какихъ людей они расчитываютъ. Посадскій отвчалъ.

— Ничего не будетъ!— ршилъ разбойникъ.— Вы, что малые ребята, утшаетесь пряникомъ медовымъ.

Поднялся споръ, въ которомъ Шелудякъ, Костинъ и Барчуковъ доказывали, что никакой смуты не будетъ въ город, а Партановъ, Колосъ и хозяинъ стояли на своемъ, что ‘надо ждать колебанія’.

Горячая бесда затянулась далеко за полночь. Наконецъ, вс встали и начали прощаться.

Когда Колосъ ушелъ домой, а Шелудякъ и разстрига отправились къ себ внизъ, два молодца пріятеля остались одни съ хозяиномъ, повидимому, умышленно и по уговору.

— Ну, мн,— сказалъ Барчуковъ: — нужно съ тобой по длу нмцеву перетолковать. Вотъ что, Грохъ.

— Какое такое дло?— удивился Носовъ.

— Ты, Грохъ, и не чаешь?

— Встимо, не чаю.

— А дло важное.

— Да у меня съ твоимъ Гроднеромъ никакихъ дловъ не бывало и быть не можетъ.

— Не бывало. А можетъ теперь и будетъ!— сказалъ Барчуковъ.

— Никогда не будетъ!— рзко отвтилъ Носовъ.— Онъ… ты знаешь ли, кто онъ таковъ, твой хозяинъ? Онъ христопродавецъ.

— Сказываютъ!— смущаясь, отозвался Барчуковъ и даже потупился.— Я было ужъ и уходить отъ него изъ-за этой причины собрался, да теперь не могу. Пріищу мсто, тотчасъ уйду.

— Я не къ тому говорю. Живи у него. Что-жъ? Деньги его т же наши астраханскія, а не т, что Іуда за Христа получилъ… А вотъ я о томъ, что ддовъ у меня съ нимъ нту и не будетъ.

— Мн, все-жъ таки, надо ему посылку исполнить и теб его мысли передать.

— Что такое?

— У него, вдомо ли теб, нтъ ли… не знаю. У него боле дюжины кабаковъ городскихъ на откупу иль въ долгу, что ли?

— Ну… Мн-то что-жъ?

— И деньги большія чистоганомъ я ему собираю и вожу каждый, то-ись, вечеръ. Много денегъ.

— Ну!.. нетерпливо вскрикнулъ Носовъ.

— Онъ хочетъ, вишь, узжать совсмъ изъ Астрахани и дло свое другому кому уступить. Развязаться съ нимъ совсмъ за отступное…

— И тебя ко мн послалъ?

— Да.

— Попалъ пальцемъ въ небо.

— Что же?

— Ничего. Вотъ что! Гляди!

Носовъ плюнулъ и отвернулся сердито отъ Барчукова. Молодецъ даже не понималъ, почему Грохъ такъ гнвно принялъ это предложеніе его хозяина жида.

— Ты будто въ обид, Грохъ,— сказалъ онъ.

— А то въ почет, что ли?

— Что-жъ тутъ такого? Срамного-то?

— Ну, братецъ мой, это дло… Пояснять теб — это долгонько и не стоитъ.

— Такъ мн ему и передать отказъ? И въ расчеты ты входить не будешь? Какіе барыши, что и какъ? Наотрзъ отказываешься?

— И говорить боле не хочу, слышь.

— Что-жъ! Ладно… Я вдь… Мн вдь все это не къ сердцу. Мое дло сторона.

Наступила пауза.

— Вы покончили?— спросилъ Лучка, ухмыляясь.— Сторговались… Шабашъ. Могу я про свое теперь рчь начать.

— Начинай. Авось твое не такое лядащее и поганое,— вымолвилъ Носовъ, сердито улыбаясь.

— Ну, слушай, Грохъ. И ты, Степушка, слушай. Буду я васъ спрашивать, вы отвчайте. А тамъ я вамъ выкладу свое задуманное и затаенное. Дурно — дурнемъ назовите. Ладно — похвалите. Коли не годно, я опять буду мыслями раскидывать и, можетъ, что другое надумаю умне. А коли теперешнее годно, то, не откладывая дла и не покладая рукъ, возьмемся дружно и ахнемъ.

— Чего? На Бахчисарай походъ и погромъ, что-ль, надумалъ?— пошутилъ Носовъ.

— Нтъ, не на Бахчисарай, а на другой городъ, поближе Бахчисарая.

— Какой же такой?

— Астрахань.

— А-а… странно произнесъ Носовъ.

Наступило молчаніе.

Носовъ глядлъ въ глаза Партанова, и умный огневой взглядъ посадскаго будто говорилъ: ‘Старо, братъ, не новое надумалъ, Я вотъ давно думаю и разное надумываю. Да что толку-то! Теперь вотъ что-то есть, само назрло… Да гляди — ничего опять не будетъ’.

— Что же ты надумалъ?— спросилъ Носовъ, опустивъ глаза въ полъ.

— Какъ смутить городъ и душу въ смут отвести,— мрачно и такимъ глухимъ голосомъ произнесъ Партановъ… что даже Барчуковъ пристальне глянулъ на пріятеля, чтобы убдиться, Лучка ли это такимъ голосомъ заговорилъ вдругъ.

— Сказывай! Послушаемъ!— однозвучно и не подымая глазъ, проговорилъ Носовъ, но въ голос его зазвенло что-то… Будто на душ буря поднялась, а онъ сдавилъ, стиснулъ ее въ себ и затушилъ.

— Можетъ быть смута народная у насъ, въ Астрахани, аль нтъ? Я спрашиваю. Ты отвчай!— сказалъ Лучка.

— Можетъ. Бывали. И не разъ бывали.

— Отъ какихъ причинъ.

— Отъ всякихъ. Не стерпя обидъ властительскихъ, поднимался людъ… А то разъ было за царевну Софью Алексевну стоять собрались. А то разъ за вру старую… Да это все… глазамъ отводъ былъ.

— А? Глазамъ отводъ… Вотъ я тоже теб и мыслилъ сказать. Зачиналось дло ради Маланьи, а кончилось объ аладьяхъ. Становились за вру истинную, а ставши, то бишь ахнувши на утснителей, ради сей вры, храмы Божьи до прежде всего разграбляли, благо тамъ ризы и рухлядь серебряная завсегда водится. Такъ говорю?

— Такъ.

— Стало быть, отводъ глазамъ нуженъ или колно какое, финтъ. Надумай, что только позабористе да похитре. Зацпку дай, чтобы начать.

— Да, если заручиться чмъ, эдакимъ. Встимо. Я помню прошлый бунтъ. Совсмъ было, со стороны глядя, несообразица, а тамъ…

— И я его помню, Грохъ. А ты вотъ слушай. Есть у тебя молодцы, что ахнутъ первые, только бы имъ эту заручку выискать да въ руки дать?.. Есть такіе?

— Есть.

— Много-ль?

Носовъ молчалъ, потомъ вздохнулъ и выговорилъ:

— Полтораста наберется.

— Немного, Грохъ.

— Захочу — триста будетъ. Коли дло врное, т. е. заручка крпкая, то за триста я отвчаю. Да стрлецъ Быковъ отвтитъ за сотни дв, да Шелудякъ приведетъ изъ-подъ Красноярска съ дв дюжины такихъ молодцевъ, что одни весь кремль разнесутъ въ одинъ день.

— Ладно. Да вотъ мы съ Барчуковымъ двсти человкъ или хоть сотню найдемъ и приведемъ.

— Я?.. удивился Барчуковъ.— Откуда?

— А изъ ямы… Только отопри двери, сами Выполохнутъ на свтъ Божій погулять.

— Да безъ нихъ николи и не обходится, безъ острожныхъ,— замтилъ Носовъ.— Все это такъ, но все это сто разовъ мы выкладывали и изъ пустого въ порожнее переливали. А вотъ ты самую суть-то повдай.

— А суть самая… Вотъ. Я надумалъ финтъ. Я пущу въ народ слухъ, вы поможете, тоже пустите его же, третьи тоже — все его же…

— Ну?— удивился Носовъ.

— Ну, и смутимъ народъ.

— Да что ты ошаллъ, что-ль!— грозно выпрямляясь, выговорилъ Носовъ.

— Погоди Грохъ… Я вдь не совсмъ дуракъ. Ты думаешь на этомъ и конецъ?

— Ну?!

— Такъ я не дуракъ. Мало-ль слуховъ было и будетъ въ Астрахани. А я такой слухъ надумалъ пустить, чтобы всякій человкъ, коему этотъ слухъ ближе рубахи, да въ вид указа царскаго добраться въ скорости долженъ, чтобы тотъ человкъ не медля дйствовать въ свое спасеніе началъ. Понялъ ты? Во свое спасеніе. Не обжидая, врно ли, нтъ ли сказываютъ въ город. Ну, вотъ и смута будетъ. А ты пользуйся. Заручка есть, и вали!

— Скажи, Лучка. Ты махонькій, что ли! Ну, вотъ я, каюсь теб, я распустилъ про учуги, что ихъ велятъ отобрать и продавать ханамъ калмыцкимъ. Много мутились и не одни ватажники! А вышло что?

— А что же выйти могло? Умница ты, Грохъ, а недоумокъ, стало быть. Что-жъ было ватажникамъ длать? Самимъ, что ли, учуги скоре калмыкамъ продавать?

— Врно!— отозвался Носовъ.— Ну, а брадобритье, платье нмецкое?

— Да все то же. Мутились, но ждали, не самимъ же бриться тотчасъ, не дождавшись указу.

— Да, но обрились-то многіе… Не одни власти да знатные люди,— обрились всякіе малодушные люди, ради опаски… Мы вотъ посадскіе да купцы только въ сторон остались. Шумли дворяне, а обрились…

— Ну, а мой слухъ таковъ, что, какъ его кто прослышитъ, то тутъ же надуритъ. Смута и бунтъ. А ты пользуйся. А надумалъ я его ради вотъ друга пріятеля!— показалъ Лучка на Барчукова.— Пуще всего ему помочь…

— Какой слухъ?— спросили оба, удивляясь.

— Нтъ, покуда не скажу. Еще дай облюбовать да поузласте завязать и запутать узлы то… Чтобы мертвые узлы были.

— Ладно. Когда же скажешь?— спросилъ Носовъ.

— Черезъ три дня. А ты покуда слушай моего сказу, будь милостивъ. Не порти дло.

— Сказывай.

— Бери кабаки у жида.

— Чего-о? Че-го? вскрикнулъ Носовъ.

— Недоумокъ! Пойми! Коли ты въ эту самую ночь, что я смуту сдлаю моимъ финтомъ, выпустишь пять сотенъ человкъ да учнешь ихъ всхъ даромъ виномъ поить да съ ними еще дв-три тысячи перепьются. Что будетъ?

— Это три тысячи животовъ на мой счетъ залить виномъ. У меня и денегъ не хватитъ.

— Нтъ, ты токмо начни даромъ угощенье сотенъ двухъ въ своихъ кабакахъ, а ужъ тысячи-то сами тогда разнесутъ вс остальные. Я же поведу на это и науськаю.

Носовъ долго молчалъ, потомъ провелъ руками по блдному лицу и произнесъ:

— Ладно. Но все дло въ финт. Какой? Получу коли въ него вру — ладно тогда.

— Чрезъ два дня обоимъ все здсь же выкладу,— самоувренно произнесъ Партановъ и поднялся уходить.

XXIV.

Молодецъ, который еще недавно бывалъ пьянъ по цлой недл и буянилъ на улицахъ города, теперь почти не спалъ и даже не лъ. Всегда веселое лицо было озабочено, задумчиво, почти такъ же сумрачно, какъ у извстнаго бирюка Гроха. Тайныя заботы Партанова, однако, не мшали ему дйствовать. Почти ежедневно бывалъ онъ, по порученію своего князя Бодукчеева, у ватажника, пользовался почти полной довренностью Ананьева, видался запросто и бесдовалъ, какъ свой человкъ, съ красавицей Варюшей. Ватажникъ былъ убжденъ, что Лучка усовщиваетъ двушку согласиться на сватовство Затыла Ивановича. Варюша съ удовольствіемъ принимала Лучку и подолгу говаривала съ нимъ. Ананьевъ поэтому могъ надяться, что дочь начинаетъ смотрть на Затыла Ивановича другими глазами.

На дл, конечно, бесды ловкаго парня съ двушкой были не только не въ пользу новокрещеннаго татарина, а прямо во вредъ ему. Лучка обдлывалъ дла своего пріятеля Барчукова. На счастіе Лучки, онъ нашелъ въ Варюш двушку изъ числа тхъ, которыхъ молва народная именуетъ ‘отчаянными’. Чтобы отдлаться навсегда отъ назойливаго жениха-татарина, отъ упрямца отца и соединить свою судьбу съ Барчуковымъ, нужно было не мало силы воли, отваги, даже дерзости совсмъ не двичьей. Нужно было согласиться и быть готовой на все, что предлагалъ теперь Партановъ. Другая двушка испугалась бы, помертвла бы отъ страха, слыша то, въ чемъ долженъ былъ сознаться Партановъ. Варюша не испугалась и говорила:

— Вы только стройте да ладьте, а я дла не испорчу. А съумю ли извернуться? Что же, я впередъ скажу. Что съумю — сдлаю. А коли убьютъ въ сумятиц? Что же, я и такъ бгала топиться.

И Партановъ, глядя на двушку, невольно думалъ:

— Ну, кабы вс двицы были эдакія, такъ парни бы, пожалуй, жениться перестали.

Дерзкій Лучка удивлялся Варюш, но въ то же время ему чудилось, что двицы такія не должны быть, что онъ на мст Барчукова побоялся бы на такой жениться. Партановъ, конечно, долженъ былъ разсказать Варюш объ ихъ зат, о смут, которую они готовятъ. Но, какъ именно придется имъ воспользоваться смутой, чтобы ей обвнчаться съ Барчуковымъ,— Лучка впередъ опредлить и объяснить не могъ.

Вмст съ тмъ, Партановъ уже два раза побывалъ сватомъ въ дом Сковородихи, но уже безъ свахи. Сначала старая Айканка, какъ и сама Сковородиха, очень удивились и недоврчиво отнеслись къ молодому-свату, явившемуся безъ знаменитой Платониды Парамоновны. Но ловкій Лучка скоро съумлъ уничтожить въ нихъ всякое подозрніе и совершенно ихъ расположить въ свою пользу.

Явившись на другой день посл того, что онъ приходилъ со схвахой, Лучка объяснилъ той же Айканк, что онъ дйствительно ошибся. Князь Макаръ Ивановичъ указалъ ему свататься къ старшей, Марь Еремевн. Айканка сходила къ своей доврительниц и вынесла Лучк отвтъ, что Авдотья Борисовна подумаетъ и черезъ недлю отвтъ дастъ. Лучка, какъ стоялъ среди горницы, такъ и заоралъ во все горло:

— Чего черезъ недлю? Что вы здсь ошаллыя дуры, что ли? Сейчасъ мн отвтъ приноси.

Не только Айканка, но даже хозяйка, изъ своей комнаты услыхавъ крикъ, перетрухнула. Сестрицы тоже перепугались.

— Не пойду изъ этой горницы, покуда ты мн не объявишь, что Авдотья Борисовна согласна въ этомъ же мсяц, хоть бы даже чрезъ десять дней, свадьбу играть.

Этой дерзостью, а пуще всего крикомъ, Лучка добился того, что старая Айканка вынесла ему черезъ четверть часа отвтъ, что Сковородиха очень благодаритъ и согласна. Затмъ она вывела къ Лучк Марью Еремевну, и Машенька, пунцовая отъ счастья, но, все-таки, подвязанная какъ всегда отъ ячменя, объяснила, что она перечить вол своей матери не будетъ.

Было положено, что черезъ день Партановъ явится въ домъ составить запись, обычный договоръ между женихомъ и матерью невсты, съ отступнымъ для обихъ сторонъ. Такимъ образомъ въ нсколько дней Затылъ Ивановичъ, самъ того не подозрвая, былъ опутанъ своимъ новымъ наймитомъ Лучкой и попался въ сти.

Изрдка Партановъ смущался, тревожился и про себя, и вслухъ повторялъ:

— Выгоритъ ли?

И прибавлялъ:

— Авось выгоритъ! Кабы въ простые дни, встимо самъ бы въ яму угодилъ опять, а въ эдакіе дай, какіе мы подстроимъ, всякое съ рукъ сойдетъ.

Пріятель Лучки тоже былъ дятеленъ. Занятій было немало. Гроднеръ переуступалъ вс свои права, все свое торговое дло посадскому Носову. Надо было исполнить нсколько формальностей, надо было побывать въ разныхъ избахъ — приказной, судной и другихъ. Разъ двадцать пришлось побывать у разныхъ поддьяковъ и повытчиковъ. Все это приходилось пройти не ради необходимости и не ради дла, а для того, чтобы всякая изъ властительныхъ піявокъ могла, въ свой чередъ, пососать немножко, если не крови, то мошну обихъ сторонъ, сорвать нсколько грошей, алтынъ, а то и гривенъ то съ еврея, то съ посадскаго.

Черезъ нсколько дней хлопотъ, Осипъ Осиповичъ, довольный и счастливый, собравъ почти вс деньги съ своихъ должниковъ, выхалъ изъ Астрахани. Но онъ не былъ на столько наивенъ, чтобы хать черезъ степи на Царицынъ, или на Саратовъ съ карманомъ переполненнымъ деньгами. Еврей предпочелъ ссть на небольшой купеческій корабль и двинуться въ Персію. Путь черезъ Тегеранъ въ Польшу былъ не совсмъ кратчайшимъ путемъ, но жидъ расчелъ, что лучше пространствовать цлый годъ, чтобы добраться до родины неограбленнымъ и неубитымъ.

Яковъ Носовъ, сдлавшись вдругъ владльцемъ полуторы дюжины городскихъ кабаковъ, взявъ на себя разные счеты и даже долги нкоторыхъ должниковъ еврея, ходилъ не такой мрачный, какъ всегда, но сильно озабоченный. Онъ поставилъ ребромъ если не послдній грошъ, то большую долю своего состоянія. Прежде онъ хотлъ бросить Астрахань и уходить со всей семьей, но и при деньгахъ. Теперь же цлое громадное зданіе, но построенное на песк, т. е. мечты о смут народной, среди которой онъ достигнетъ давно желанной и глубоко затаенной цли, легко могло рухнуть. Гроху пришлось бы бжать изъ города и итти по міру съ сумой или того хуже — садиться нищимъ въ яму, безъ возможности подкупить своихъ судей и палачей. Носову, однако, не жаль было ни капли себя самого.

— Годикъ пожить, покататься, какъ сыръ въ масл, и помереть,— думалъ онъ: чмъ вкъ вковать въ своемъ невзрачномъ шестк, какъ сверчку какому.

Носову было жаль жены и дтей. Онъ чувствовалъ, что жертвуетъ ими ради своего страннаго честолюбія. Но дло было сдлано. Носовъ былъ хозяиномъ лучшихъ кабаковъ города, а Барчуковъ его главнымъ надсмотрщикомъ и приказчикомъ.

Несмотря на то, что запасы вина, сбитня и татарской бузы были довольно большіе у еврея, Носовъ съ Барчуковымъ хлопотали и закупали все вино, которое могли найти. Буза варилась на двор Носова.

— Взялся за гужъ, не говори, что не дюжъ,— мрачно повторялъ Носовъ. Или пропаду, или потрафится дло, такъ что я все свое верну съ государевой казны.

Еще разъ собрались на совтъ къ Носову согласники и снова перетолковывали, что каждому длать въ случа какого-либо колебанія въ город. Конечно, большинство изъ согласниковъ, въ томъ числ стрлецъ Быковъ, растрига Костинъ и даже пріятель Гроха, посадскій Колосъ, не знали всего, что подготовили пріятели и коноводы — Грохъ, Барчуковъ и Лучка.

Они не подозрвали, что Лучка — главный сочинитель будущаго колебанія умовъ. Они удивлялись несказанно, что Носовъ, еще недавно собиравшійся покидать Астрахань, вдругъ взялся за такое неврное и для него неподходящее дло: торговать виномъ въ кабакахъ. До нихъ достигъ слухъ, что Носовъ скупаетъ повсюду вино, платя дороже настоящей цны, и многіе дивились и ршали, что Грохъ, должно быть, совсмъ не такой умница, какъ прежде полагалось.

Сойдясь, однажды, поздно вечеромъ, три согласника — Лучка, Грохъ и Барчуковъ, долго совщались. Лучка подробно передалъ пріятелямъ задуманный имъ финтъ и все, что они должны длать, каждый съ своей стороны.

— Неглупо, малый! Очень даже не глупо! Ловко надумано! говорилъ Носовъ, оживившись и весело. Да ничего впередъ не узнаешь. Бываетъ клюетъ рыба въ вод зря, только успвай таскать, а бываетъ, просидишь трое сутокъ и даже травы никакой не вытащишь.

— Все дло въ томъ, какъ взяться,— отвчалъ Лучка: да какъ орудовать. Ты вотъ взгляни, что я буду творить. Что ни слово скажу, что ни рукой махну,— будетъ какъ въ сказк. Ты будешь только ротъ развать. Вотъ теб Богъ! Я не хвастунъ и не болтунъ, ты знаешь, Грохъ. А я отсюда вижу, какъ все наладится и какое происхожденіе всего будетъ. Вдь у меня въ уговор даже двки: вотъ его нареченная Варвара Ананьева, да вс дочери Сковородихи. Я уже и у Ананьева, и у стрлъчихи пріятель, со всми перетолковалъ, съ каждымъ врозь. Да еще у меня есть одна лихая баба, по прозвищу Тють.

— Знаю ее,— разсмялся Носовъ. Гулящая, а умница…

— Ну, вотъ эта Тють общаетъ мн такихъ дловъ надлать въ толп, что чертямъ въ аду завидно станетъ.

— Бабы всякому длу помха,— произнесъ, помолчавъ, Носовъ.

— Нтъ, Грохъ, въ какомъ дл, а въ моемъ финт въ баб-то вся сила. Безъ нея и финтъ мой ни на что негоденъ. Только одно скажу, надо намъ вотъ… Хоть вотъ намъ троимъ зарокъ дать, а не то клятву дать.

— Какую?

— А такую, страшнющую передъ Господомъ Богомъ поклясться именемъ его святымъ — вотъ что!

— Да въ чемъ поклясться-то?— вступился Барчуковъ.

— А въ томъ, Степушка, чтобы не жалть себя. Такъ прямо скажу, даже клятву дать на смерть итти. Тогда дло выгоритъ, а будемъ беречься мы, ничего не наладится.

— Спасибо за это слово,— проговорилъ Грохъ. Ты мои слова сказалъ. Это мои мысли.

Носовъ поднялся, взялъ скамейку, перенесъ ее въ уголъ, влзъ и сцпилъ со стны большой образъ Богоматери Неопалимой Купины.

Молчаливо, тихо, съ тревожно воодушевленнымъ лицомъ и даже тяжело переводя дыханіе, посадскій Носовъ поставилъ образъ на столъ, прислонивъ его къ ларцу, въ которомъ Барчуковъ приносилъ ему ежедневно выручку.

— Вотъ, православные,— проговорилъ Носовъ, обращаясь къ двумъ пріятелямъ, вотъ глядите…

Голосъ Носова оборвался. Внутреннее волненіе не давала ему говорить. Видно было, что посадскій много думалъ о томъ, на что ршается, и хорошо знаетъ, зачмъ и на какое дло идетъ теперь, хорошо видитъ и заране будто переживаетъ все то, чмъ это дло можетъ кончиться.

— Становись, братцы, на колни, помолимся.

И вс трое опустились на землю передъ иконой. Лицо Лучки оживилось, онъ сталъ креститься радостно, чуть не весело, Барчуковъ, наоборотъ, смутился, вспыхнулъ, глаза его стали влажны.

Грохъ первый поднялся на ноги и произнесъ.

— Даю я клятву передъ симъ образомъ Пречистой Maтери Господней, не жалючи себя, пострадать за вру православную, порядки ддовы и не жалть гонителей и утснителей земли православной. Сносить мн мою голову только въ случа, если она сама на плечахъ останется, а я ее уберегать не стану.

Носовъ троекратно приложился къ икон и отошелъ. Лицо его стало блдне.

— А моя клятва,— проговорилъ Партановъ: тоже не жалть себя. Моя жизнь алтына не стоитъ и ничего у меня нтъ. Только молю Бога, чтобы убили, казнили, а не замучивали на дыб.

Партановъ приложился къ образу и обернулся къ Барчукову.

— Теб, Степушка, пуще всего мудрена сія клятва. У тебя сердце хорошее, да духу мало. А помыселъ о зазноб, о своей любушк, совсмъ изъ тебя духъ этотъ вышибаетъ. Такъ вспомни ты теперь мои слова: пойдешь ты, не жалючи себя, на самую смерть, то можешь добиться всего тобой желаннаго. Будетъ Ананьева твоей женой, будешь ты ватажникъ богатый и знатный. А станешь ты торговаться со страхами разными, прощенія у всякаго пугалы просить, то головы своей все-таки не сносишь иль попадешь опять въ яму и въ каторгу. А Варюша твоя либо утопится, либо еще того хуже для тебя — обвнчается съ какимъ ни на есть астраханцемъ и заживетъ, припваючи да дтей наживаючи. А ты вотъ какъ, парень: поклянись достать Варюшу или помереть. Поклянись, что коли надо дв дюжины человкъ задушить, зарубить, всего себя человчьей кровью выпачкать, да любушку свою руками схватить, то и на эдакое ты готовъ.

Партановъ замолчалъ и пристально смотрлъ въ лицо Барчукову. Московскій стрлецкій сынъ слушалъ пріятеля внимательно, лицо его измнилось, дыханіе стало тяжеле, въ немъ совершалась какая-то едва видимая борьба. Носовъ, глядя на парня, только теперь понялъ, что для Барчукова была всхъ нужне клятва и цлованіе иконы. Онъ только будто теперь уразумлъ все и готовился съ душевною тревогой на то, къ чему они двое съ Лучкой были и прежде готовы.

— А обойдется твое дло безъ кровопролитія — и слава Богу! Теб же лучше!— прибавилъ Лучка, какъ бы успокоивая друга.

— Да,— глухо произнесъ Барчуковъ. Да,— прибавилъ онъ крпче. Да, Лучка, врно сказываешь, врно, родимый!— и Барчуковъ нервно перекрестился. Каюсь, смущался я, бросался я мыслями изъ стороны въ сторону, то къ вамъ, то подал отъ васъ, съ разными страхами торговался, какъ ты сказываешь, ну, а теперь конецъ. Встимо! Мн на этомъ свт съ Варюшей быть, а коли безъ нея, то лучше на томъ свт. И отвоюю я ее, братцы, увидите какъ лихо! Собаки не тронулъ по сю пору, а теперь на всякое убивство пойду и въ томъ клятву даю.

Барчуковъ перекрестился и вздрагивающими губами приложился къ икон.

— Ну, вотъ!— произнесъ Грохъ и оживился. Доброе дло,— прибавилъ онъ: авось Матерь Божія насъ и помилуетъ. Только вотъ что, ребята. Я всякія примты примчаю. Такъ за всю жизнь мою поступалъ. Приключилось намъ клятву давать на образ Неопалимой Купины. Такъ вотъ что. Пообщаемся ради сего, что всяческое будемъ творить, а поджигать ради грабежа не будемъ и жечь никому не дадимъ. Чтобы нигд не загоралось въ Астрахани! И безъ пожаровъ все потрафится, коли на то воля Божья. А зажжемъ — накажи насъ люто Матерь Божья!!

Грохъ снова приложился къ икон.

Черезъ нсколько минутъ хозяинъ уже былъ одинъ и нацплялъ образъ на мсто. Лучка и Барчуковъ разошлись по домамъ взволнованные: Партановъ — тревожно веселый, а его пріятель — смущенный. Барчуковъ мысленно молился и надялся, что, благодаря ловко задуманному финту, все дло его, т. е. женитьба на Варюш, обойдется и ‘такъ’, безъ преступленія.

XXV.

Прошло нсколько дней. Благодаря іюльскимъ жарамъ и раскаленной окрестности отъ палящаго солнца, въ город было тише обыкновеннаго. Большинство обывателей вылзало изъ домовъ только въ сумерки. Одна необходимость заставляла людей двигаться среди дня въ город, какъ въ кремл, такъ и на разныхъ слободахъ. Только въ инородческой слобод, гд проживали хивинцы, бухарцы и всякіе азіаты, бывало движеніе какъ заурядъ. Видно, азіатамъ жарища и духота были непочемъ. Они хвастались, что у нихъ на родной сторон разв эдакъ солнце-то печетъ и жаритъ. Птица, сказывали, на лету жареная падаетъ,— коли подходящая, такъ прямо въ ротъ клади.

Наступилъ праздникъ, весело справляемый всегда по всей Руси — Ильинъ день. Въ Астрахани, какъ везд на Руси, ждали въ этотъ день, что Илья пророкъ прокатится на своихъ коняхъ, по небу, загрохочетъ его колесница и полымя изъ-подъ колесъ ея упадетъ съ неба на землю, а за ней и вода небесная польется, чтобы благодатно освжить заморенныхъ астраханскихъ обывателей. На этотъ разъ солнце поднялось, взошло на небо, пекло и жарило, какъ всякій день, и ни единаго облачка не видлось нигд, ни единаго раската грома не слыхать было даже вдали, хоть бы за 100—200 верстъ.

За то легкіе раскаты иного грома чуть-чуть загремли рано утромъ. Нежданно загудлъ народъ на томъ самомъ людномъ и богатомъ базар, къ которому примыкало два каравансерая, хивинскій и персидскій. Скоро гулъ разнесся по городу, по всмъ слободамъ.

Поддьякъ Копыловъ привелъ утромъ на базаръ чтецовъ приказныхъ, и они на четырехъ разныхъ языкахъ прочли что-то въ народ. Ровно мсяцъ прособирался Пожарскій съ своимъ объявленьемъ.

Ближайшіе ряды въ толп слышали въ чемъ дло, остальные ничего не слыхали. Изъ четырехъ чтеній только одно могло быть понятно, такъ какъ сдлано было знакомымъ подъячимъ приказной избы и на своемъ россійскомъ язык. Остальныя три чтенія невдомыхъ инородцевъ были — что теб собачій лай. Они были сдланы, очевидно, для инородцевъ и иностранцевъ астраханскихъ. Но и изъ русскаго чтенія или оповщенія только ближайшіе кое-что намотали себ на усъ, да и то, оказалось, по-своему. Вся же громада, вс стоявшіе вдалек отъ чтецовъ, только переспрашивали у слышавшихъ:

— Что чтутъ? Что за повщеніе?

Въ первыхъ рядахъ, увдомленные изъ кремля заране и тайно, стояли вс т молодцы, что часто посщали домъ Носова. Самъ Грохъ ближе всхъ подвинулся къ чтецамъ и тутъ же были кругомъ съ разныхъ сторонъ: Барчуковъ, Лучка, стрлецъ Быковъ, Колосъ и многіе другіе согласники.

Поддьякъ Копыловъ и чтецы, сдлавъ указанное имъ начальствомъ, пошли восвояси, въ кремль. Конечно ихъ по дорог останавливали и разспрашивали:

— Скажи на милость, о чемъ такое вы чтили?

Но поддьякъ отвчалъ только руганью или крпкой прибауткой.

— Глухому попъ двухъ обденъ не служитъ,— говорили сами опрашивавшіе и не получившіе отвта, какъ бы сами себя упрекая въ томъ, что проморгали объявленіе начальства. Что же длать? Надо было итти спрашивать тхъ, кто слышалъ и кому вдомо оповщеніе.

Составилось на базар нсколько кучекъ, и въ этихъ кучкахъ нсколько человкъ, извстныхъ за хорошихъ и мирныхъ гражданъ городскихъ, объясняли любопытнымъ, въ чемъ состояло ‘опубликованіе’. А состояло оно въ слдующемъ.

Царь ухалъ въ Нмецію жениться и оставилъ своимъ намстникомъ надъ православнымъ государствомъ своего главнаго любимца Данилу Меньшикова и указалъ ему, за отсутствіемъ его царскимъ, произвести по всей Россіи передлъ: раздлить матушку Русь на четыре части и въ каждой особаго царька или хана посадить. Эти царьки Данилой Меньшиковымъ уже избраны въ Москв и въ соборахъ мромъ помазаны и на власть посажены! А имена ихъ были оповщены. Перваго звали Архидронъ, второго Протодронъ, третьяго Мендромъ, а четвертаго просто Дронъ. Вс они четверо бояре именитые, свейскаго происхожденія, съ усами, но безъ бородъ, носятъ косы на мацеръ индйцевъ или китайцевъ, одваются же по-бабьи, въ юбки. Нравомъ они вс строгіе, а пуще всхъ злючъ Дронъ, чисто кровопивецъ. Вотъ онъ-то ужъ и началъ править той четвертой частью матушки Россіи, къ которой и Астрахань съ городами приписана.

— О-о-охъ!— стономъ стояло въ рядахъ слушающихъ.

Маловрные люди отъ одного разсказчика, отъ одной кучки перебгали къ другой, опрашивали вновь, отъ кучки Колоса бжали къ кучк Носова, отъ Носова къ третьей, гд пояснялъ публикованіе ловкій Партановъ или всмъ знаемый и всми уважаемый стрлецъ Быковъ. И повсюду слышали они то же самое опубликованіе начальства. Точка въ точку говорили одно и то же вс пояснители.

— Ну, что-жъ! Пущай длятъ Русскую землю! Эка важность!..

Но это было вдь не все… Молнія полыснула въ народъ отъ ‘пустяковины’, отъ перваго распоряженія этихъ четырехъ царьковъ. А по государеву же указу, самими царьками всенародно объявлялось, что семь лтъ не дозволяется свадебъ играть и русскихъ двокъ замужъ выдавать. А всхъ россійскихъ двицъ, кром боярскихъ, какъ-то: стрлецкихъ, посадскихъ, купеческихъ или какихъ прочихъ,— не иначе выдавать какъ за нмцевъ. А въ т мста россійскія, гд нмцевъ недочетъ или совсмъ въ наличности они не имются,— въ т мста царь указалъ, якобы какой провіантъ, доставлять нмцевъ на подводахъ. Первый караванъ такихъ нмцевъ уже идетъ. На пути въ Астрахань везутъ на подводахъ боле сотни всякихъ нмцевъ — и молодыхъ, и старыхъ, и большихъ, и махонькихъ. Съ ними детъ секретарь, два свейскихъ попа и везутъ свои внцы свадебные, треугольные, чухонскіе. Какъ обозъ въ Астрахань придетъ, такъ сейчасъ всхъ двицъ астраханскихъ, какія найдутся съ четырнадцати и до 35-тилтняго возраста включительно, т свейскіе попы повнчаютъ съ нмцами. А секретарь все это на бумагу письменами положитъ, учиняя симъ свадебную крпость для врученія кому слдъ по начальству, во избжаніе какого обмана. Внчать будутъ, встимо, не въ храмахъ православныхъ, а тутъ на базардой площади, причемъ въ этихъ самыхъ треугольныхъ внцахъ будутъ брачущихся водить вокругъ корыта со свинымъ толокномъ. А бракъ сей, конечно, будетъ почитаться святъ и нерушимъ во вки вковъ. А кто будетъ перечить изъ родителей, тхъ брать и въ яму сажать. Нмцы, предназначаемые для астраханскихъ двицъ, надо полагать по расчету времени, уже дохали до Царицына. Черезъ недлю, Богъ дастъ, будутъ они въ Астрахани…

Какъ бы шибко въ этотъ день Илья пророкъ не прокатился по небу, никогда колесница его не загрохотала бы такъ, какъ рявкнулъ, ошалвъ отъ этого оповщенія, и безъ того дикій, а теперь совсмъ одичалый народъ. Все съ базара разсыпалось по городу и засновало изъ дома въ домъ. Пуще всего шумли, шарахались и кричали въ тхъ домахъ, гд были двицы-невсты. Такіе дома, какъ домъ Сковородихи, стонали, ходуномъ ходили.

— Что-жъ тутъ длать? Мати Божія! Господь Вседержитель! Что-жъ тутъ длать?— было на всхъ устахъ.

Новые царьки и длежъ матушки Россіи на четыре части — это все дло постороннее, да и мало любопытное… Это что за важность! Пускай себ правитъ какой Архидронъ или просто Дронъ. Пожалуй, хуже и не будетъ! Всего перепробовали уже, ничмъ не напугаешь. Прикажутъ уши рзать — будутъ рзать и себ, и своимъ домочадцамъ. Разъ обрзалъ, смотришь, живо и попривыкъ: сдается даже, будто безъ ушей много ловче и повадливе. Таковъ русскій человкъ — добронравный и податливый. Но отдать родимое дтище, дочь, за какого-то нмца, котораго везутъ на подводахъ, имть въ дом на всю жизнь зятемъ какое-то чудище, внчать своего ребенка на базар, водя вокругъ свинячьяго толокна вмсто аналоя въ храм Божьемъ!

Да что же это такое?!

Стоялъ свтъ, будетъ стоять, а эдакаго не было и не будетъ! Право, эдакъ и свтъ-то не устоитъ. Скоро его преставленіе учинится.

Сказываютъ, что нмцы эти на видъ очень страшны. У малыхъ дтей отъ нихъ родимчикъ длается, а у старыхъ людей съ напугу ноги отнимаются. Отъ всякаго такого нмца на пятьдесятъ верстъ кругомъ запахъ стоитъ, смрадъ. Почитай, какъ какой гарью пахнетъ, на подобіе какъ отъ паленой свиньи. Каково эдакаго-то мужа получить или эдакаго зятя! Что же тутъ длать? Разв руки на себя накладывать? Больше длать нечего.

Какъ легкій шопотъ среди кричащихъ голосовъ раздавались усовщеванія нкоторыхъ умниковъ, обзываемыхъ маловрами.

— Не можетъ статься. Мало что врутъ!— говорили маловры робко.

— Да разв это слухъ?— былъ отвтъ. Это не слухъ какой,вдь это чтено было, публикованіе о томъ было поддьякомъ. Вонъ онъ недалеко въ кремл. Пойди да опроси.

Маловры не шли, конечно, къ поддьяку, зная, что онъ выгонитъ всхъ, пришедшихъ за разъясненіемъ, въ три шеи,а то и въ холодную посадитъ.

Къ вечеру Ильина дня не было дома, въ которомъ бы не знали о новомъ провіант, слдующемъ изъ столицы по пути въ Астрахань, такъ же какъ и въ другіе города.

Въ тотъ же вечеръ во многихъ домахъ нкоторыя крпкія головы додумались, наконецъ, до того, что длать. Было одно только спасеніе: скоре розыскать для всякой дочери какого ни на есть жениха, хоть даже изъ неподходящихъ, да только русскаго и православнаго, и поскоре повнчать! Не будутъ же потомъ разводить и, все таки, съ нмцемъ на базар вокругъ корыта водить. Да объ этомъ ничего и публиковано не было. Сказано — всхъ двицъ внчать, а которая ужъ замужемъ, той не тронутъ. Нельзя же отнимать жену отъ мужа. А внчать двицъ до привоза нмцевъ запрета нтъ, о томъ читано ничего не было.

Если было смущеніе и шумъ во всхъ домахъ, гд были дочери-невсты, то въ нкоторыхъ зато сами двицы бсились и затмъ всю ночь въ безсонниц радостной метались на постеляхъ. Такъ было въ дом Сковородихи.

Пять двицъ сестрицъ ликовали. Он давно были уврены, что тучная и лнивая родительница застъ ихъ вкъ и не выдастъ никогда ни за кого замужъ. На счетъ Машеньки, недавно просватанной за князя Будукчеева, Сковородиха тоже уже готова была итти на попятный дворъ. А чего же лучше, важне и имените такого жениха?

Теперь же благодаря неожиданному публикованію на базар, пять сестрицъ крпко надялись, что не пройдетъ пяти дней, какъ мать отдастъ ихъ за кого ни на есть, лишь бы только выдать за русскаго, а не за такихъ зятьевъ, отъ которыхъ паленой свиньей пахнетъ.

Даже среди ночи во многихъ домахъ двигались: очевидно, не спалось хозяевамъ.

Много слуховъ и встей, много и указовъ молодого царя пережила Астрахань, а такого смятенія не проявлялось еще никогда.

Вся сила послдняго громового удара была въ томъ, что невольное исполненіе обывателями новаго указа — было не за горами. А съ другой стороны, можно было и избжать его исполненія. Все дло въ спх, въ ловкости.

— Обернись живо. Не звай. И все, слава Богу, будетъ. Нмцы-то дутъ, недалече… Да вдь обвнчаться тоже одинъ часъ нуженъ!

Объяви чтецы на базар, что нмцевъ пришлютъ-де въ городъ осенью или зимой, обыватели немного погорланили бы, пошвырялись и успокоились до времени. А то бы помаленечку и привыкли къ новости — имть зятемъ нмца. А тутъ не то!.. Тутъ вдругъ, сразу ахнула всть! Подумать даже некогда. А звать нельзя. Пройдетъ дня три, четыре, и прибудутъ женишки царскіе въ гости. И милости просимъ на свадьбу толоконную!..

ХXVI.

Понятно, что у Сковородихи домъ Вверхъ дномъ… Стрльчиха ошалла отъ перепуга. Глашенька была одна изъ всхъ дочерей спокойна, разсуждая, что уже лучше выйти замужъ за нмца, чмъ ни за кого. Она, благодаря увреніямъ маменьки и Айканки, была убждена, что ей за астраханца вы ходить замужъ совсмъ нельзя. А нмецъ иное дло! Тутъ все съ рукъ сойдетъ! Вс остальныя сестрицы ликовали, что въ виду ‘такой ужасти’ мать ршится немедленно всхъ ихъ перевнчать.

— Воздай Господь царю сторицею за эдакій указъ!— молились он. Дйствительно, Сковородиха совщалась съ Айканкой на счетъ того, какъ имъ быть. Найти заразъ четырехъ жениховъ было довольно мудрено. Спасибо еще, что князь Будукчеевъ беретъ за себя одну. Старая Айканка бралась дло какъ-нибудь уладить, надясь на то, что у каждой изъ двицъ есть хорошее приданое.

— Только ты не раздумывай, мать моя, и коли найду я жениховъ, то не пяться назадъ.

— Гд пятиться, помилуй Богъ.

— А то вдь ты сейчасъ на попятный, у тебя семь пятницъ на одной недл.

— Нтъ, Айканка, не т обстоятельства, гд уже теперь. Сдлай милость,— умоляла стрльчиха. Надо скоре дло обдлывать. Шутка ли, если мы запоздаемъ, да будетъ у меня столько зятьевъ нмцевъ. И одинъ-то, сказываютъ, нестерпимъ и съ одного запаха его захвораешь. Каково же мн будетъ отъ четырехъ?

Несмотря на свою увренность, Сковородиха, все-таки, тайно надялась, что царскій указъ будетъ еще, гляди, и отмненъ. Нмцы хотя и дутъ, да можетъ быть, и не прідутъ. Все это, гляди, и обойдется, можно будетъ женихамъ и отказать.

Айканка, разумется, догадывалась, что лнивая стрльчиха, поручавшая ей немедленно найти четырехъ жениховъ, можетъ вдругъ насрамить, тогда ее, Айканку, не одинъ, такъ другой, повстрчавъ гд нибудь въ переулк, и отдуетъ за облыжное сватовство.

Но на счастье двицъ, на утро у нихъ явился Партановъ и привелъ съ собой приказнаго писца. Онъ заявилъ, что пришелъ писать ‘рядную запись’. Сковородиха, длать нечего, вышла въ большую горницу, гд принимала всегда гостей. Съ ней же пришла и Айканка.

Писецъ человкъ лтъ уже за пятьдесятъ, маленькій, говорливый и въ дл своемъ шустрый, живой, всхъ опросилъ и слъ строчить перомъ. Приходилось написать дв бумаги. Одна, по названію ‘рядная запись’, была написана для Сковородихи. По этому документу стрльчиха обязывалась выдать такого-то числа, мсяца и года свою дочь Марью замужъ, съ придачей за ней опредленнаго имущества ‘рухляди, казны и иждивенія’, въ случа же отказа должна была уплатить крупную неустойку.

За этой бумагой приказный провозился довольно долго, такъ что Партановъ усплъ переговорить съ Сковородихой, понравиться ей, влзть ей въ душу, но за то перепугать ее окончательно подробнымъ описаніемъ нмцевъ. Онъ, по его словамъ, бывалъ на границ Нмеціи, хотя и недолго, но, все-таки, былъ, и это племя хорошо разглядлъ.

— Удивительныя твари, Авдотья Борисовна!— пояснялъ онъ Сковородих, подробно рисуя нмца такими красками, что самъ чортъ около него показался бы ангеломъ Господнимъ.

Партановъ, однако, прибавлялъ отъ себя въ утшеніе вдовы, что выдать дочь замужъ за нмца вовсе уже не такъ худо. Для него, уврялъ онъ, совершенно непонятно, почему такъ переполошился народъ. Что за важность! Встимо, дти отъ нихъ пойдутъ во всякой семь православной не настоящія, а всякій-то ребенокъ новорожденный будетъ смахивать малость самую на каракатицу.

— Да что за лихъ!— прибавлялъ Партановъ: вдь и каракатица — все тварь Божья.

Разумется, несмотря на лукавыя увренія молодца, что бды никакой нтъ, стрльчиха была теперь перепугана не на животъ, а на смерть. Мысленно она ршила въ тотъ же день бжать сама по городу розыскивать жениховъ дочерямъ и выдавать ихъ за кого бы то ни было, хоть за инородцевъ некрещенныхъ. Отъ нихъ, по крайности, тоже младенцы родятся, а не каракатицы.

Немудрено, что Сковородиха, боявшаяся всякаго документа, съ удовольствіемъ поставила крестъ подъ ‘рядной записью’ и вздохнула съ облегченіемъ. Хоть одну-то дочь изъ пяти съ плечъ долой!

Другая бумага, которую написалъ приказный, была гораздо короче. По этому документу князь Макаръ Ивановичъ Бодукчеевъ обязывался въ мсячный срокъ времени жениться на дочери стрлецкой вдовы Авдотьи, Борисовой дочери, Сковородиной, именованной во святомъ крещеніи Марьей. Въ случа же отказа съ его стороны, безвстнаго отсутствія или какого иного злоумышленнаго въ ущербъ стрлецкой вдов поступленія, князь Бодукчеевъ обязывался уплатить немедленно ‘неустойныхъ денегъ’ три тысячи рублей. Даже самъ приказный вздохнулъ и за ухомъ почесалъ. За всю жизнь свою онъ эдакаго куша не прописывалъ въ документ. Шутка ли — три тысячи! Оно на сказку смахивало. Или же этотъ князь Бодукчеевъ съ ума спятилъ, или же шибко врзался въ двицу. Уже не разберешь. На этой бумаг Партановъ росписался самъ, объяснивъ, что ‘по безграмотству въ россійской грамот за князя Макара Иванова сына Бодукчеева руку приложилъ’. А бумаги засимъ скрпилъ: ‘приказной избы писарь Чумаковъ’.

— Ну, вотъ теперь и слава Богу,— весело ршилъ Партановъ: все и готово. Честь имю поздравить!— обратился онъ къ стрльчих.

— Эхъ, родимый, съ чмъ поздравлять?— невольно вырвалось у вдовы: у меня на рукахъ еще четыре! А обозъ-то, сказываешь ты, верстъ уже за сто.

И Сковородиха заплакала. Партановъ изъ жалости предложилъ вдов помочь ей розыскать тотчасъ четырехъ молодцовъ.

— Медлить нельзя, Авдотья Борисовна,— сказалъ онъ: кто же ихъ знаетъ! Нынче на зар какъ будто почудилось мн паленымъ чмъ запахло, гарью, то ись, а отъ нихъ, случается, и далече пахнетъ. Коли втеръ съ ихъ стороны, такъ, можетъ быть, до города и донесло. Я теб ради вашего вдовьяго сиротства помогу и живо все обдлаю.

— Вотъ, вотъ,— заохала стрльчиха: родимый, помоги. За что же двкамъ пропадать!

— Да, встимо… Да и вамъ, опять, что хорошаго въ дом каракатицъ разводить!..

— Ради Создателя!..— уже выла вдова: помоги…

— Ужъ будьте спокойны. Общался, такъ слово сдержу. Завтра у насъ четверка жениховъ будетъ. Только вотъ что, Авдотья Борисовна. Ты ужъ меня прости и не гнвайся, а есть у меня маленькая загвоздочка въ этомъ дл, предложу я теб маленькій уговорецъ.

— Денегъ, что ли, за хлопоты? Изволь, сколько положишь.— расходилась Сковородиха.

— Нту, какія деньги. На что он мн, я денегъ не люблю.

— Вотъ какъ!

— Да, такъ. Отъ денегъ, матушка, всякая бда, всякій лихъ приходитъ. А мой уговорецъ тотъ: коли хочешь ты, чтобы я теб жениховъ искалъ для дочерей, то покажи ихъ мн.

— То ись, какъ же это?..

— Да такъ, покажи. Выведи всхъ, да и покажи.

— Нешто это можно, самъ ты знаешь. Нехорошо. Кабы: ты намъ сродственникъ, а то совсмъ чужой человкъ. Какъ же я срамиться-то буду?

— Да вдь времена-то другія, Авдотья Борисовна. Бда виситъ надъ головой, гд же тутъ справлять разные обычаи и разсуждать, что приличествуетъ, что нтъ. А какъ же я буду сватать ихъ, въ глаза ни одной не видавши? Нешто это возможно?

Сковородиха помолчала, и отозвалась наконецъ:

— Воля твоя. А какъ же это, негодно! Ты лучше ужотко пойди, погуляй вотъ по нашей слобод, а я ихъ всхъ выпущу тоже на дворъ. Ты ихъ всхъ и поглядишь.

— Нтъ, сударушка, эдакъ нельзя,— отрзалъ Лучка: на это согласія моего не даю. Что толку, что я ихъ увижу на улиц всхъ пять рядкомъ, да пройду мимо. А ты ихъ мн сейчасъ выведи, всхъ по одной, всякую по имени назови, и я уже ее тутъ поразспрошу. Знамо дло, не о важномъ о чемъ, а такъ шуточками. Вотъ, когда я съ ними спознакомлюсь, то я теб буду сейчасъ первостатейнымъ сватомъ и въ день, либо много въ два дня, четырехъ лихихъ жениховъ выищу.

Сковородиха молчала.

— Ну, какъ знаешь. Прощенья просимъ…

И Партановъ взялся за шапку.

— Стой, стой,— заволновалась Сковородиха: мы же не татары: въ чадрахъ да въ покрывалахъ двицъ не водимъ. На улиц ихъ все равно всякій въ рожу видть можетъ. Отпусти вотъ приказную строку. Я теб всхъ дочерей, такъ и быть, покажу.

— Ну, вотъ умница, Авдотья Борисовна. Какъ толково разсудила! Ты, крючокъ судейскій, уходи, обратился Партановъ къ приказному.

По требованію Лучки, Сковородиха вызвала всхъ пять дочерей одну за другой, начиная со старшей. Лучка ласково обошелся со всякой, невольно дивясь, какъ он были вс на разное лицо и на разный ладъ.

Боле другихъ вначал ему понравилась горбатая Пашенька своимъ милымъ личикомъ, ласковыми глазами и кроткой улыбочкой.

— Не будь этихъ глазокъ, никто бы не взялъ ее за себя, а съ ними жениха найти можно,— подумалъ Лучка.

Пуще всхъ удивился молодецъ Глашеньк, за которую онъ съ-дуру, не спросясь броду, сватался на-дняхъ отъ князя.

— Ну, двка!— подумалъ онъ:— экій лшій! Акула какъ есть. Для этой нужно бы пару мужей. Одного мало.

Когда подъ конецъ появилась въ горниц пятая дочь стрльчихи, Дашенька, Партановъ мысленно ахнулъ, пересталъ шутить и на словахъ, и мысленно. Его даже будто кольнуло что-то. Почудилось ему, что онъ видалъ Дашеньку, почудилось, что не только видалъ, а увидавши разъ, какъ-то съ годъ тому назадъ, онъ потомъ ее во сн видлъ. И чмъ боле Лучка вспоминалъ, тмъ боле смущался. Мало того, что видлъ онъ ее въ собор, а посл того и во сн, онъ вспомнилъ теперь, что даже собирался было справиться, кто такая его прелестница. Но тогда на него запой нашелъ! Пилъ онъ недлю, просидлъ другую недлю въ холодной, все изъ головы и выскочило. А вдругъ оказывается, что виднная имъ прелестница и въ собор, и во сн — младшая дочь той же Сковородили.

Пристально впился глазами Лучка въ красавицу Дашеньку и самъ не зналъ, что сказать ей. На ум и на сердц у него все какъ-то запрыгало и перепуталось. Больно хороша! Шутки шутить не хочется, глупость какую сморозить не охота, а то, что просится на языкъ, на язык не ладится, никакъ но выговоришь. Засоплъ Лучка усиленно и вздохнулъ.

— Красавица ты,— вымолвилъ онъ виновато.

И хоть въ этомъ слов не было ничего, да, должно быть, было что-нибудь особенное въ голос красиваго молодца или въ его взгляд, но смлая и бойкая двушка вспыхнула вся и заалла, какъ маковъ цвтъ.

— Видалъ я тебя гд-то?— проговорилъ Лучка.

— Въ собор,— отозвалась Дашенька.

— Вотъ, вотъ,— воскликнулъ Лучка: такъ ты тоже помнишь?

— Помню,— отозвалась Дашенька, потупившись.

— Помнишь,— проговорилъ Лучка, какъ будто говоря про себя: такъ вотъ какое дло. Стало, и ты меня запримтила. Дло не спроста.

Партановъ помолчалъ нсколько мгновеній.

Вс трое — Сковородиха, Дашенька и молодецъ, стояли среди горницы. Лучка лицомъ, а женщины спиной къ окошку, выходившему во дворъ стрльчихи. И вдругъ Лучка замахалъ руками и заоралъ благимъ матомъ:

— Свты мои, хозяйка, бда, горишь! Гляди-ка, горитъ на двор-то!

Сковородиха задохнулась и чуть не грянулась отъ перепуга на полъ. Лучка поддержалъ тучную хозяйку и, поддерживая, потянулъ къ дверямъ.

— Бги скоре, распорядись! Долго ли весь дворъ спалить! Ахъ Господи! Господи! Горитъ! Скоре воды! Горитъ! Кричи людей!..

И, не то поддерживая, не то подталкивая, Лучка въ одно мгновеніе высунулъ хозяйку въ двери, и Сковородиха, помолодвшая отъ опасности, рысью пустилась по корридору, крича:

— Горимъ! Горимъ!

Дашенька бросилась было бжать за матерью, но Лучка въ мгновеніе ока захлопнулъ передъ ней дверь. Началъ онъ было отстранять двушку отъ этой двери, да какъ-то нечаянно обхватилъ, обнялъ, да и расцловалъ.

— Шибко горитъ, страшнющій пожаръ, да не во двор, красавица моя, а тутъ у меня на сердц. Пущай ихъ тушатъ пустое мсто. А ты говори скоре: пойдешь ты за меня?

Дашенька, хотя и была прытка, а отъ всего, съ быстротой молніи совершившагося, онмла.

— Скоре говори, моя радость… Ты одна мн на всю Астрахань полюбилась… И давно, давно…

Лучка снова обнялъ двушку и снова цловалъ.

— Полно, полно… шептала Дашенька, потерявшись.

— Коли запомнила, что въ собор видла, такъ, стало, приглянулся я теб. Говори скоре. Пойдешь, что ли?

— Боюсь,— проговорила, наконецъ, Дашенька, со слезами на глазахъ.

— Чего?

— Боюсь. Ты буянъ, на тебя запой находитъ.

— Какъ ты знаешь?

— Знаю. Я про тебя много чего знаю! Опрашивала, разузнавала.

— Вотъ какъ!— удивился Лучка.

— Ты мн долго въ мысляхъ любъ былъ. А потомъ я о теб побожилась не думать, потому что, что ни недля, ты чего-нибудь да начудесишь. А вотъ ужъ какъ ты недавно отколотилъ начальство на улиц, да попалъ въ яму, я поревла, да и плюнула на тебя.

— Не ври, не судьба теб плевать на меня. Вишь, какъ потрафилось. Недаромъ свидлись, да и времена лихія. Что же лучше — за нмца или за какого на спхъ сысканнаго жениха выходить? А запой я клятву дамъ бросить, буянить во вкъ не буду. Дамъ теб въ руки кнутъ, а то дубину. Какъ я за вино, такъ ты меня по макушк али по спин. Скажи скоре, пойдешь за меня?

Въ корридор уже шумла вся семья Сковородихи, и Дашенька успла милому и суженому отвтить только губами на щек, а Лучка, не дожидаясь вдовы, выскочилъ въ другія двери.

XXVII.

Проволновавшись весь день и всю ночь, Лучка ршился… признать Дашеньку своей суженой. На утро онъ былъ снова у стрльчихи.

— Гд же ты пожаръ видлъ?— встртила его вся семья.

— Что тамъ пожаръ? Богъ съ нимъ! Не загорлось, ну, и слава Богу. Нешто можно эдакъ? Эхъ вы, бабы, бабы! Разв можно тужить, что пожара нтъ? Ну, и слава Богу, что нтъ.

Озадаченная Сковородиха вытаращила глаза. Дйствительно, какъ же это попрекать парня, что не горитъ ни-что. Слава теб, Господи, что не горитъ.

— А ты вотъ что, Авдотья Борисовна,— началъ Партановъ, слышала ты, живучи на своей слобод стрлецкой, что былъ такой въ город. Астрахани аманатъ княжескаго киргизскаго рода Дондукъ-Такій?

Сковородиха задумалась и затрясла головой, но Айканка старалась вспомнить.

— Аманатъ Дондукъ-Такій!— повторилъ Лучка.

— Былъ, былъ! Помню хорошо!— воскликнулъ Айканка: лихой такой, изъ себя пригожій. Еще мальчуганомъ былъ привезенъ и озорникъ былъ отчаянный. Онъ меня разъ около хивинскаго каравансерая,— дло въ дождикъ было,— мокрой хворостиною отстегалъ.

— Что ты!— проговорилъ Партановъ, улыбаясь.

— Ей Богу, какъ теперь помню. Я шла на именины, а онъ, подлецъ, вточку отъ тополя въ мокрой луж намочилъ да хлысть меня. Всю выпачкалъ. Не больно, да грязно уже очень. Вернулась я домой на себя не похожа. Теперь помню… Онъ это былъ… аманатъ-Такіевъ.

— Ну, вотъ, вотъ, должно, онъ и былъ,— ршила стрльчиха: они, аманаты, вс головорзы.

— Ну, такъ вотъ что, Авдотья Борисовна,— заговорилъ Лучка: коли этотъ самый аманатъ киргизскій, да окажется вдругъ — пріхалъ въ Астрахань и находится уже въ истинномъ христіанств, съ званіемъ князя,— отдашь ты за него дочь Дашеньку? Вотъ эту блянку…

Вс изумленно молчали и переводили глаза съ молодца на Дашеньку, а съ нея опять на Партанова.

— Что же молчишь?

— Какъ же это при двиц-дочери да отвтъ давать?— заговорила Сковородиха.

— Эхъ, родная моя, сказалъ я теб еще вчера, времена теперь не т, спшныя времена. Вдь покуда мы болтаемъ, нмцы верстъ десять, пятнадцать прохали, еще ближе къ городу дутъ.

— Охъ,— вздохнула Сковородиха… Охъ, правда…

— Ну, такъ отвчай.

— Отчего же не отдать? Даже очень бы отдала.

— Этотъ князь будетъ почище Бодукчеева,— выговорилъ Лучка. Только одна бда, не знаю, какъ ты посмотришь на это дло. Внчаться-то онъ будетъ подъ другимъ именемъ, а уже княжество свое и именованіе справитъ посл внца.

— Ну, ужъ это я ее разсужу,— отозвалась стрльчиха. Даже и понять тутъ нельзя ничего.

— Ну, ладно. Это я теб посл растолкую. Такъ ты свое согласіе дашь? А этому князю Дондуктъ-Такію я сейчасъ дошлю гонца. Онъ тутъ подъ Астраханью недалече. Такъ вотъ, стало, у тебя уже дв дочери — невсты.

— Ну, и слава Богу. А еще-то трехъ, голубчикъ…

— Трехъ-то молодцевъ легче будетъ найти.

Партановъ оживился чрезвычайно и только теперь замтилъ, что Дашенька стоитъ, перемнившись въ лиц, тревожно и во вс глаза смотритъ на него.

— Какъ же это?— думалось ей: вчера вотъ глазъ-на-глазъ въ этой же горниц онъ цловалъ ее и одно говорилъ, а теперь уже другое… какого-то князя выискалъ.— Дашенька была не честолюбива и предпочла бы просто вольнаго человка, приписаннаго къ городу, каковъ былъ для нея Лучка, чмъ какого-нибудь киргизскаго князя, который, можетъ бытъ, немного лучше нмца. Нмцы, сказываютъ, желты очень, а киргизы страсть какъ черны. Ужъ не знаешь, что хуже.

Партановъ поглядлъ на двушку и вдругъ заговорилъ:

— Этотъ самый бывшій князь киргизскій, что застрялъ въ город аманатомъ, невыкупленный родичами,— крестился и потомъ бывалъ часто въ собор. Видалъ тамъ двицу одну, плнился ею шибко, да не зналъ, гд она живетъ. И только вотъ недавно узналъ, кто такая его красавица. Узналъ къ тому же, что и онъ ей понравился. Поняли вы, аль нтъ?— Но никто ничего не понялъ, кром Дашеньки, которая опять зарумянилась отъ счастья.

— Ну, а покуда прощенья просимъ. Побгу въ городъ разузнавать, гд вамъ трехъ молодцевъ выискать.— И Партановъ, совершенно счастливый отъ страннаго оборота въ его судьб, весело отправился съ розыскомъ: гд есть подходящіе для трехъ двицъ Сковородихи молодцы-зятья.

Но пока Лучка свой розыскъ творилъ, въ дом Сковородихи дло его рукъ чуть-чуть не раздлалось. У стрлецкой вдовы сидлъ въ гостяхъ давнишній ея знакомый, родственникъ покойнаго соборнаго дьякона Митрофана, покинувшій духовное званіе и пристроившійся на службу въ отдленіе городского соляного правленія. Нечихаренко, Аполлонъ Спиридоновичъ по имени и отчеству, былъ человкъ лтъ тридцати, высокій, блдный, тощій и худой. Все у него было длинно — и ноги, и руки, и лицо, и носъ. Точно будто при рожденіи взяла его мамка за голову и за ноги да и вытянула, а потомъ валькомъ выкатала… У Аполлона Нечихаренко было даже въ мст его служенія прозвище, которое, спасибо, не всему еще городу было, извстно. Начальство и товарищи звали его: ‘глиста’.

Нечихаренко былъ человкъ степенный, трезвый, разумный и могъ разсудить всякія дла, какія бы то ни было — и гражданскія, и государскія, и торговыя. Притомъ онъ былъ человкъ любезный и услужливый, готовый одолжить всякаго.

Узнавъ, что въ город стоитъ дымъ коромысломъ отъ перевраннаго публикованія, сдланнаго на базар, Нечихаренко вспомнилъ про свою добрую знакомую стрльчиху, у которой пять двицъ невстъ, и явился успокоить ее. Онъ бывалъ не часто, но сидлъ подолгу и, самъ того не зная, имлъ въ качеств родственника дьякона Митрофана большое вліяніе на Сковородиху.

Разумется, теперь первымъ словомъ ошалвшей отъ сумятицы и отъ всякаго передвиженія стрльчихи было: Обозъ! Нмцы! Женихи!

— Слышалъ? Знаешь?— встртила она Нечихаренко.

— Полно, Авдотья Борисовна. Стыдно-ста. И у васъ тоже самое,— сталъ смяться Нечихаренко.— Я вотъ за этимъ собственно и пришелъ. Всталъ по утру, да говорю себ: дай, я пойду къ моей препочтеннйшей Авдоть Борисовн. Небось, и у ней въ дом колебаніе. Дай, пойду успокою. Ну вотъ и пришелъ.

— Какъ по-твоему? Нешто все — одно колебаніе?

— Самыя, матушка, завирацкія враки. Никакого такого указа не было, нтъ и не будетъ.

— Да ужъ везутъ, везутъ на подводахъ…

— Никого не везутъ. Все враки.

И Нечихаренко убдительно и краснорчиво, очень разумно,въ теченіе получаса времени, совершенно успокоилъ Сковородиху. Другъ и пріятель доказалъ вдов, что не только слухъ про нмцевъ вранье голое и пущенъ какимъ-нибудь затйникомъ, ради противныхъ властямъ цлей, но даже растолковалъ стрльчих, что и про самую породу нмцевъ все враки,

— Нмцы такіе же люди, какъ и мы,— объяснилъ онъ ей — Есть изъ нихъ и лядащіе, а есть и красавцы писанные — красиве много татаръ или индйцевъ.

Нечихаренко подробно описалъ, какъ онъ жилъ цлыхъ полгода въ город Риг среди настоящихъ нмцевъ и нмокъ и какія тамъ есть красавцы и молодцы. Конечно, среди этой бесды и разъясненій Нечихаренк пришлось раза три побожиться и поклясться, дабы заставить стрльчиху поврить. Но, тмъ не мене, когда онъ собрался уходить, Сковородиха была совершенно спокойна и даже немножко озлобилась и на Партанова, и на Айканку, какъ они смли напужать ее зря и тмъ лишить сна, пищи и покоя души.

Нечихаренко ушелъ, общаясь на другой день зайти вновь и принести насчетъ дурацкаго слуха отвтъ самого воеводы Ржевскаго.

— Ну, и слава Богу, слава Богу,— проводила его Сковородиха. Оставшись одна, стрльчиха задумалась и заохала опять:— Ахъ, Создатель! И какъ это я, баба умная, эдакому глупству поврила? И везутъ-то на подводахъ! И паленой-то свиньей пахнетъ! И вокругъ-то корыта съ толокномъ внчать! Ахъ ты, Господи! Какая слпота на умнаго человка найти можетъ. А все этотъ пролазъ, этотъ поганецъ… Парташкинъ этотъ. Ну погоди же, зубоскалъ…

И прежде всхъ стрльчиха взялась за свою Айканку…

Но не одна стрлецкая вдова попалась на удочку…

Въ то же время въ дом ватажника Ананьева происходило то же самое, только шуму было меньше, бгать и охать было некому. Климъ Егоровичъ бгать не могъ, но тревожно ходилъ изъ горницы въ горницу, а то выходилъ и въ огородъ. Варюша сидла у себя, вздыхала и кручинилась, когда отецъ заходилъ къ ней. Но едва онъ выйдетъ, двушка усмхалась, трясла головой, а то и просто смялась. Она знала еще заране, кто нмцевъ привезетъ на словахъ въ Астрахань въ качеств царскихъ жениховъ.

Къ ней еще съ вечера забжалъ на минуту Лучка, разсказалъ про свой финтъ, прибавивъ, что надумалъ его ради ея и друга Барчукова. Нуженъ этотъ финтъ, чтобы смутить народъ, а смута нужна для другого важнющаго дла. Но только въ данномъ случа Лучка выбралъ такой финтъ, чтобы можно было однимъ камушкомъ двухъ воробьевъ зашибить — и дло государское справить, и Барчукова женить на Варюш. Какъ все это произойдетъ, какимъ образомъ отецъ согласится на ея бракъ съ Барчуковымъ, перестанетъ мечтать о своемъ Затыл Иванович, Варюша, конечно, не знала и догадаться не могла.

— Ужъ будь покойна, все наладится. Я за все отвчаю,— сказалъ Лучка такимъ голосомъ, что Варюша поврила ему.

Въ полдень Ильина дня явился на дворъ дома Барчуковъ и спросилъ хозяина. Климъ Егоровичъ, увидавши молодца, сразу озлился, и сразу языкъ, пришибленный хворостью, прилипъ къ гортани.

— Прости меня, Климъ Егоровичъ,— заговорилъ Барчуковъ.— Хочешь, я въ ноги поклонюсь?

— Не прощу. Ты мн бльмомъ на глазу,— заговррилъ Ананьевъ.— Отъ тебя у меня дочь бгала топиться, отъ тебя расшибло меня всего. Гляди, гд что. Глаза, ротъ — не съищешь сразу. Все отъ тебя, дьяволово смя. Проклятъ тотъ день, въ который я тебя въ домъ свой впустилъ. Уходи прочь отсюда.

Барчуковъ сталъ на колни, но Ананьевъ махнулъ рукой и отвернулся.

— Прости, Климъ Егоровичъ. Времена, вишь, какія… Россію всю подлили и порвали на части. Дронъ правитъ… Самъ посуди, что и съ тобой можетъ приключиться. Вдь нмцевъ, слышь, везутъ. Отдавай дочь скоре замужъ. За что ее губишь?

— И отдамъ, разбойникъ ты эдакій, да только не за тебя. Отдамъ, какъ сказывалъ, за князя Макара Ивановича. Настою я на своемъ. Не дамъ двк ортачиться, озорничать. А убжитъ опять топиться, пущай утопится. Туда ей и дорога.

— Послушай, Климъ Егоровичъ, въ бду ты попадешь. Князь твой не женится на Варюш, врно теб я сказываю. Не можетъ Затылъ Ивановичъ, или Макаръ, что ли, по-твоему, Ивановичъ, жениться на Варюш. Соберешь ты дочь подъ внецъ, а тутъ, посл оглашенія въ церкви, какъ разъ какая помха выйдетъ. Макара Ивановича попъ внчать не будетъ, а нмцевъ въ ту пору подвезутъ. И шабашъ, пропала твоя Варюша.

— Что ты мн, дьяволъ, турусы на колесахъ разводишь?— воскликнулъ Ананьевъ.

— Не турусы, Климъ Егоровичъ, вотъ теб Богъ святъ.

— Молчи. Не родился еще тотъ человкъ, который мн будетъ зубы заговаривать. Помха! Попъ не будетъ внчать! Заплачу я, отвалю денегъ чистоганомъ какому ни есть попу, онъ мн осетра съ блугой обвнчаетъ. Пошелъ со двора, говорю. Чтобы не видали тебя, подлеца, глаза мои. Уходи.

— Ладно. Помни только, Климъ Егоровичъ, когда все свалится на тебя, придавитъ тебя бда бдовая, посылай на дворъ къ посадскому Носову за мной. Я тамъ живу. Мигомъ прибгу.

— Провались ты сквозь землю!— вн себя выговорилъ Ананьевъ, наступая на парня.— Уходи, не то велю дубьемъ гнать.

Барчуковъ, улыбаясь, двинулся со двора, но, оглянувшись разъ на домъ, увидалъ въ окн Варюшу. Мгновенно они переглянулись издали и объяснились не то глазами, не то знаками. Ничего посторонній не примтилъ бы, да и не было ничего, со стороны судя. А между тмъ Барчуковъ понялъ и узналъ лишній разъ, что Варюша весела и довольна, шибко надется на счастливый исходъ всхъ обстоятельствъ, попрежнему, конечно, думаетъ о немъ и ни на кого не промняетъ. Да и много чего успла наговорить Варюша, стоя у окошка и только одинъ разъ взглянувъ на него черезъ весь дворъ и только чуть-чуть двинувъ руками.

Должно быть, у влюбленныхъ языкъ свой, чудной, особаго рода. Одинъ пальцемъ двинетъ, а другой въ этомъ цлую рчь найдетъ, услышитъ и пойметъ. А рчь эта понятне, врне и пуще за сердце хватаетъ, глубже въ душу западаетъ, чмъ иная обыденная рчь, хотя и красно языкомъ выраженная.

Барчуковъ ушелъ со двора Ананьева совершенно довольный и веселый, какъ если бы ватажникъ простилъ его или если бы онъ просидлъ цлую ночь съ возлюбленной.

Между тмъ Ананьевъ взволновался еще боле. Онъ врилъ въ публикованіе, о которомъ ему донесли. Онъ былъ изъ числа тхъ астраханцевъ, которые наиболе легко поддавались всякимъ слухамъ. За послднее время ватажникъ былъ немало напутанъ слухомъ о продаж учуговъ калмыкамъ. Это повело бы къ его полнйшему разоренію.

Извстіе о нмцахъ было совершенно невроятно и неправдоподобно. Но разв эдакій указъ невозможенъ посл предъидущаго слуха о насильственномъ отобраніи торговаго дла изъ рукъ собственниковъ? Ужъ если можно у всякаго ватажника отнять его учуги, переходящіе изъ рода въ родъ, какъ имущество, то, конечно, еще того легче и даже удобоисполниме взять двку и повнчать ее съ нмцемъ. Ананьевъ тмъ боле врилъ скорому прибытію подводъ съ нмцами, что видлъ въ этомъ простую прихоть царскую, какъ бритье бородъ. Отъ зналъ отлично, что все остальное вздоръ. Ничмъ нмцы не хуже русскихъ. Видалъ и онъ самъ въ Астрахани за свою жизнь человкъ пять нмцевъ. Былъ одинъ просто красавецъ. Наконецъ, Ананьевъ зналъ, что въ новомъ город Санктъ-Петербург много у царя выписано изъ заморскихъ земель нмцевъ, за которыхъ онъ выдаетъ замужъ разныхъ двицъ изъ боярскихъ родовъ, да и самъ, какъ сказываютъ, не прочь повнчаться съ нмкой.

Разумется, Климу Егоровичу, все-таки, не хотлось имть зятемъ нмца, хоть бы и красавца. Да еще вдобавокъ какой попадется случайно изъ этого обоза! Тутъ выбирать не будутъ, а какой по жребію выпадетъ! Совсмъ дрянное дло.

XXVIII.

Въ это время въ Астрахани былъ человкъ, который волновался больше всхъ, посадскій Кисельниковъ. Его раздразнила, взбсила и изъ себя выводила ‘дурья дурь’ астраханцевъ. Цлыхъ два дня ходилъ и здилъ онъ изъ дома въ домъ, перебывалъ почти у всхъ своихъ знакомыхъ. Всюду находилъ онъ волненіе, перепугъ и сборы выдавать дочерей, свояченицъ и родственницъ поскоре замужъ за кого бы то ни было. И повсюду Кивельниковъ горячо и краснорчиво разглагольствовалъ, убждалъ не глупить, усовщевая за разумъ взяться и толково разъяснялъ дурь.

Умный и дятельный Кисельниковъ, добровольно взялъ на себя роль, которая принадлежала бы по праву воевод или Пожарскому. И слово его вскор подйствовало. Около полудня перваго дня многіе отцы и матери швырялись, какъ полупомшанные, и собирали дочерей замужъ чуть не на слдующее утро за мало-мальски подходящаго молодца. Къ вечеру они успокоились, благодаря убжденіямъ Кисельникова, и бросили свои хлопоты. За то повсюду на другой день вс поминали имя Кисельникова и говорили:

— Спасибо, умный человкъ вступился, надоумилъ, вранье базарное растолковалъ. А то бы и въ самомъ дл сдуру куръ насмшили бы только.

Однако, когда Кисельникова спрашивали на счетъ его собственнаго образа дйствій относительно дочери, то посадскій отдлывался двусмысленными отвтами.

— Да ты свою дочку-то не спшишь выдавать?— говорилъ одинъ.

— За свою дочь не опасаешься?— спрашивалъ другой.

— Ты какъ насчетъ своей дочушки?— заручался третій.

Но Кисельниковъ на эти вопросы не отвчалъ прямо и хитро отдлывался объясненіемъ, что нмцевъ никакихъ не везутъ, стало быть и бояться нечего. Онъ не могъ отвчать прямо, что не выдастъ дочь ни за кого.

Наканун того дня, когда съ базара разбжалось по городу перевранное оповщеніе поддьяка Копылова, въ домъ Кисельникова явилась полковничиха Пожарская, чтобы окончить дло о сватовств своего родственника, офицера Палаузова. Полковничиха объявила, что ихъ племянника неожиданно указомъ изъ столицы велно тотчасъ же перемстить на хорошую должность въ Царицынъ и что черезъ нсколько дней онъ долженъ уже быть въ пути. Такъ какъ черезъ годъ или два Палаузовъ надялся снова имть должность въ Астрахани, но, конечно, высшую, то полковничиха и пріхала прямо спросить Кисельниковыхъ, согласны ли они отдать свою дочь замужъ за офицера.

Разумется, въ дом посадскихъ радость была неописанная. Бракъ офицера съ купеческою дочерью былъ случай рдкіе. Кисельниковы тотчасъ согласились на все, даже на то, чтобы внчать молодыхъ немедленно. И вотъ теперь этотъ случай, хотя явился на счастье Кисельникова, приключился какъ на грхъ въ минуту смуты въ город.

Выходило такъ, что Кисельниковъ, громко кричавшій и бранившійся по поводу желанія многихъ скоре внчать своихъ двицъ, самъ собирался сдлать то же самое, хотя совершенно независимо отъ обоза съ нмцами.

И, чтобы не смущать обывателей, онъ ни рлова не говорилъ о своихъ приготовленіяхъ къ свадьб дочери. Если бы знали, что у него свадебные сборы, то, конечно, никто бы не поврилъ ему и его рчамъ.

Въ то же время были и другія лица, немало хлопотавшія и не мало сбившія съ толку успокоенныхъ Кисельниковымъ людей. Яковъ Носовъ выдавалъ замужъ свою родственницу и спшилъ найти ей мужа, общая хорошее приданое. Носовъ не говорилъ прямо, что боится слуха, а объяснялъ двусмысленно.

— Кто ихъ знаетъ въ столиц! Не разъ много такихъ диковинныхъ бывало указовъ. Теперь, можетъ, никакихъ нмцевъ не везутъ! Глядишь, черезъ полгода что-либо эдакое и прикажутъ. Все лучше загодя.

Однако, на третій день по утру, поддьякъ Копыловъ снова явился на базаръ и прочелъ увщаніе жителямъ прекратить ‘колебаніе умовъ и пустопорожніе пересуды праздныхъ языковъ’, грозя въ противномъ случа, что власти ‘примутъ надлежащія къ истребленію сей противности мры’.

Виновникомъ этого новаго объявленія на базарной площади былъ опять Георгій Дашковъ, Онъ въ первый же день нелпыхъ толковъ отправился къ воевод и настоялъ на томъ, что нужно немедленно успокоить народъ. Онъ заставилъ лниваго Ржевскаго при себ же составить увщательное къ жителямъ посланіе. Послдствіемъ этихъ настояній Дашкова и явилось новое оповщеніе или опроверженіе Копылова на базар.

Но совтъ разумнаго Дашкова, принятый во вниманіе воеводой, оказался очень неразумнымъ шагомъ.

Такова была Астрахань и ея обыватели.

Въ день, когда Копыловъ объявилъ будущія начальственныя строгости по отношенію къ успокоившимся уже обывателямъ, эти снова встревожились, ибо все поняли и растолковали по-своему. На этотъ разъ ни Партановъ, ни Носовъ, ни Быковъ, никто на базар не присутствовалъ. Ни одинъ изъ нихъ умышленно не перевралъ чтенія поддьяка. Вс астраханцы съумли сами понять все навыворотъ. Молва народная разнесла съ базара по городу новую всть, что никто не иметъ права безъ разршенія воеводскаго правленія выдать дочь замужъ за кого бы то ни было. Астраханцы на этотъ разъ уже не смутились, а обозлились, и каждый подумалъ или сказалъ.

— Ну, это шалишь, братъ, воевода. Это твой указъ, а не царскій. И плевать на него…

Смущеніе жителей прошло вскор и перешло въ толки о прав воеводы Тимоея Ивановича вмшиваться въ брачныя статьи… Даже и въ такомъ шаломъ дом, какъ семья стрльчихи, все было тихо. Казалось, вс сразу перестали врить въ то, что всхъ недавно лишало разума отъ перепуга.

Но вдругъ раздалась всть, которая была какъ ударъ грома. Всмъ знаемый и всми уважаемый Кисельниновъ тайно отъ всхъ собираетъ дочь замужъ и выдаетъ ее за офицера Палаузова. Все уже готово, и черезъ день будетъ внчанье въ собор. Смятеніе отъ этого извстія превзошло всякій ураганъ въ степи иди смерчъ на мор… Разумется, никогда никакое новое публикованіе Копылова не произвело бы того же содома въ город.

— Стало быть, обозъ съ нмцами идетъ!..

Человкъ двадцать знакомыхъ и пріятелей Кисельникова и Пожарскаго бросились къ нимъ за встями. Оказалось дло сущей правдой. И напрасно Кисельниковъ и его жена, напрасно самъ женихъ и его родственники Пожарскіе, и у себя и въ дом невсты, старались изъ всхъ силъ объяснить встревоженнымъ людямъ, что свадьба эта не иметъ ничего общаго со слухомъ объ обоз…

— Такъ зачмъ же вы въ такомъ благомъ дл таились!..

— Зачмъ такъ спшите съ внчаніемъ!

— Нтъ, ужъ простите, дозвольте врить глазамъ, а не ушамъ.

— Нтъ, голубчики, не на такихъ олуховъ напали.

Вотъ что отвчали усовщенные Кисельниковымъ, еще наканун, знакомые. И по всмъ домамъ тотчасъ же снова принялись вс за сборы свадебные, причемъ ругали и разносили на части плута безсовстнаго, разбойника, душегуба, предателя Кисельникова.

И снова въ нсколько часовъ полгорода было на ногахъ, повсюду зашевелились, повсюду только и слышалось, что о внчаніи, приданомъ и женихахъ.

— Нтъ! Каковъ Іуда Искаріотъ — Кисельниковъ!— припвали повсюду.

Вмст съ этимъ стало вдругъ извстно въ город, что какой-то прізжій изъ Казани купецъ, остановившійся въ дом Гроха, обогналъ по дорог большущій обозъ и говоритъ, что видлъ собственными глазами везомыхъ нмцевъ. Черезъ дня три они непремнно должны быть уже въ Астрахани. Многіе изъ обывателей узнали одновременно, что въ кремл уже заготовляютъ помщеніе для ожидаемаго на подводахъ провіанта. Приказные увряли, что будто то — для муки, но обыватели, хитро ухмыляясь, отвчали:

— Хороша мука! это та мука, которая паленой свининой пахнетъ, которая въ наши зятья да шурины попасть норовитъ. Ладно!.. У насъ въ город чрезъ два дня не только двокъ, ни одной вдовы не найдешь!..

Слухъ о свадьб въ дом Кисельникова, достигнувъ до успокоившагося ватажника Клима Егоровича, перепугалъ его не мене другихъ. На этотъ разъ Ананьевъ ршился боле не ждать, а отправиться за свдніями къ самому воевод.

Ржевскій принялъ ватажника радушно и сталъ ему объяснять, что Астрахань такая стала ‘скотина-вралиха’, что ее слдовало бы испепелить или, по меньшей мр, всхъ обывателей передрать розгами.

— Что ни день,— говорилъ Ржевскій:— то языкомъ нагадятъ, какую-нибудь пакость выдумаютъ. Просто бда здсь. Если эдакъ пойдетъ, я буду проситься на воеводство въ другой городъ. Ужъ очень хлопотно. За это время что заботъ и хлопотъ было. Писали мы всякія увщательные листы и грамоты, переводили мы ихъ на разные языки земные, читали на базарахъ. Просто соснуть некогда было. Эдакъ нельзя! Это не воеводство, это мытарство.

Бесда не совсмъ клеилась между ватажникомъ и воеводой. Ананьевъ главнымъ образомъ пришелъ просить воеводу разъяснить ему насущные вопросы: везутъ нмцевъ или не везутъ? и былъ ли Дроновъ указъ отъ государя насчетъ браковъ съ нмцами въ теченіе семи лтъ? или никакого указа и никакихъ нмцевъ никогда не было и не будетъ послано?

— Все это — одно злоумышленіе!— горячился Ржевскій. И снова воевода, не отвчая прямо на вопросъ, горько жаловался на свои хлопоты и на вралей астраханцевъ. Не видя конца этому объясненію, глупый ватажникъ вдругъ сообразилъ и додумался до хитрости.

— Вотъ что. Тимоей Ивановичъ, сдлай милость, давай съ тобой объ закладъ биться. Ты говорить — нмцевъ не везутъ и указа такого не было, а я говорю — везутъ. Давай съ тобой объ закладъ биться на полъ-тыщи рублей.

Ржевскій ротъ разинулъ и ничего не понималъ.

— Какъ то-ись, какой закладъ?

Ананьевъ объяснилъ толкове и ясне.

— Побьемся объ закладъ,— прибавилъ онъ.— Коли нмцевъ никакихъ не привезутъ, я теб отдамъ полъ-тыщи Рублевъ. Коли привезутъ, ты мн плати полъ тыщи.

— Что ты, Богъ съ тобой! Да съ какихъ же это я безумныхъ глазъ,— объявилъ воевода: — такими деньгами буду шутить?

— Да какъ же, помилуй, Тимоей Ивановичъ, меня дочь,— уже отчаянно заговорилъ Ананьевъ:— я къ теб за совтомъ пришелъ, отъ тебя по чести, по пріятельству, по долгу христіанскому, узнать наврно, пропадать моей дочери, или нтъ? Узнать пришелъ, выдавать ли мн ее за кого, не дожидаючись вашихъ питерскихъ нмцевъ? А ты мн въ отвтъ, что это все одн враки.

— Ну, такъ что-жъ?— вопросилъ Ржевскій.

— Ну, вотъ я, чтобы увровать и покой у себ пріобрсти, и надумалъ объ закладъ биться. Что мн деньги? Я заплачу, коли проиграю. За то я спокой получу. А ты вотъ усовщевать-то всхъ усовщевалъ, вралями всхъ прозывалъ, а какъ пошло теперь дло на закладъ, такъ не хочешь.

— Да съ какого же я лшаго,— закричалъ вдругъ воевода:— буду объ закладъ биться въ такихъ длахъ, которыя отъ меня не зависятъ. Ну, а завтра случись — придетъ такой указъ, внчать всхъ двокъ здшнихъ съ персидами и хивинцами? Что я воевода, такъ я нешто, по-твоему долженъ знать, что тамъ въ столиц Меншиковъ или какой другой придумаетъ? Ты, Климъ Егоровичъ, въ своемъ ли ум, или теб разумъ вмст съ рожей кондрашка расшибъ?

— Зачмъ… Помилуй Богъ. Что ты!..

— Такъ ты махонькій, коли эдакое баловство предлагаешь?

— Не махонькій,— растерялся какъ-то ватажникъ.— Я не махонькій… А только самъ ты посуди, Тимоей Ивановичъ… Какъ же это?— Ананьевъ развелъ руками и совсмъ вс мысли свои растерялъ.

— Какъ не махонькій?— кричалъ Ржевскій будто обидясь.— Я съ тобой буду въ пятьсотъ рублей поручительствовать за другого? А, ну, какъ въ самомъ дл указъ-то на пути? Ну, какъ нмцы-то въ Питер уже снаряжаются? Что тогда? Скажи-ка, а? Мн тогда деньги теб платить?

— Да я вотъ про то и сказываю,— воскликнулъ Ананьевъ: — я и сказываю! Стало, биться ты и не можешь… Ручаться не можешь!

— За какого лшаго?— заоралъ воевода, побагроввъ не отъ гнва, а отъ усилія.

— Да вдь ты говоришь… роблъ ватажникъ.

— Ничего я не говорю, ты пришелъ говорить.

— Стало, вотъ правда и выходитъ! Стало въ город не врутъ! Нмцы уже, можетъ быть, дутъ,— жалостливо заговорилъ Ананьевъ.

— Да я-то, отчаянный ты человкъ, я-то почемъ знаю? Пятьсотъ рублевъ, закладъ! Ей-Богу, махонькій!— уже хриплъ Ржевскій.— Поручись я за такіе указы государя, которыхъ у меня нтъ, которые еще на пути или же въ столиц пишутся. Вдь ты очумлъ, Климъ Егоровичъ. Да можетъ быть, завтра мн самому прикажутъ на коз жениться, а тебя за киргиза замужъ выдать?!.

— Ну, вотъ мн больше ничего и не надо,— съ азартомъ вдругъ проговорилъ Ананьевъ.— Стало, ты биться боишься, стало, это правда. Ну вотъ я мою двку завтра и обвнчаю, хоть съ кмъ ни попало,— съ батракомъ изъ моей ватаги, все же онъ православный…

— И внчай,— разсердился Ржевскій: — самъ хоть ризу взднь…

— Зачмъ мн ризу вздвать? Священникъ обвнчаетъ! А то вы, люди властные, краснобайствовать и нашего брата усовщевать умете… Вотъ на базар усовщеваніе читали! А пришелъ я къ теб по христіанству спросить, ты другое заговорилъ.

— Какое другое?

— А что нмцы дутъ сюда на подводахъ…

— Враки, я этого не говорилъ.

— Да объ закладъ ты не бьешься?

— О Господи!— простоналъ уже Ржевскій.— Да пойми ты, баранья твоя голова, нешто я могу отвчать за указы, которые еще на пути? Ну, да что съ тобой толковать. Прощай!..

— А не надо мшать внчать. Не надо сбивать людей съ толку,— обидчиво заговорилъ Ананьевъ.— Мало разв насъ собралось! Давно бы успли безъ спха двокъ выдать, а твои же люди насъ всхъ усовщевали. Нтъ, ужъ завтра я и самъ да и пріятелямъ закажу: скоре до грха — въ храмъ Божій!— И Ананьевъ взялся за шапку.

— Сдлай милость, никто васъ не держитъ. Внчайтесь.

— Ну, счастливо оставаться. Прости воевода…

— Перевнчайтесь хоть вс — и холостые, и женатые!— уже въ догонку, злобно крикнулъ Ржевскій.

XXIX.

Ананьевъ вернулся домой, тотчасъ отнялъ отъ работы человкъ десять батраковъ, которые чинили рыболовныя принадлежности, и разослалъ ихъ по разнымъ знакомымъ и пріятелямъ объявить, что на утро онъ выдаётъ дочь замужъ.

Слухъ вренъ, врне де смерти, самъ воевода Ржевскій подтвердилъ ему, ватажнику!

Затмъ Ананьевъ пошелъ къ дочери и разсказалъ ей про свое посщеніе воеводы. Варюша, видимо, поврила всему и испугалась.

— Да, ужъ если воевода не хочетъ объ закладъ биться, то, стало, врно,— сказала она.

— Что же теперь длать?— спросилъ Ананьевъ:— за князя Бодукчеева ты не хочешь, упрямишься, а другого нешто сыщемъ въ одинъ день? А спшить надо. Вс заспшатъ. Внчать надо послзавтра, въ пятницу, вдь суббота — день не внчальный до воскресенья далеко. Какъ бы не опоздать. Въ воскресенье, нмцы, поди, уже въ город будутъ.

И къ удивленью Ананьева, дочь объявила, что обстоятельства такъ перемнились, что она готова выходить за князя Бодукчеева.

— Ужъ лучше онъ,— сказала Варюша: — чмъ желтый да вонючій нмецъ. Только длай поскоре. Послзавтра утромъ и внчаться. Мн сказывали, вс послзавтра утромъ внчаются. Настасья у многихъ была. Почитай, во всхъ домахъ вс сборы къ пятниц. Партановъ былъ, сказывалъ, что у Сковородиной стрльчихи вс пять дочерей внчаются. Только поскоре, батюшка.

Ананьевъ, радостный и счастливый, возблагодарилъ судьбу за то, что она послала нмцевъ, безъ которыхъ его Варюша никогда бы не согласилась итти за его князя. Несмотря на свою хворость, Ананьевъ быстро задвигался и началъ хлопотать. Прежде всего онъ послалъ за любимцемъ князя, Лучкой. Онъ могъ бы и самъ отправиться къ Макару Ивановичу, но хотлъ соблюсти приличіе.

Вызванный Лучка запоздалъ сильно и явился только въ сумерки. Ананьевъ уже начиналъ волноваться.

— Что же ты пропадалъ?— воскликнулъ онъ, — время не терпитъ. Я тебя ждалъ, чтобы ты, какъ по обычаю слдуетъ, шелъ къ своему князю заявить, что Варюша согласна, и что мы можемъ тотчасъ и свадьбу сыграть. Такой спхъ, авось, будетъ ему не обиденъ. Онъ же понимаетъ, отъ какихъ дловъ и причинъ мы спшить должны.

Партановъ ничего не отвчалъ, какъ-то задумчиво взглянулъ и переминался на мст.

— Что съ тобой?— спросилъ Ананьевъ.

— Ничего,— отвчалъ Лучка.

— Такъ бги скоре. Вдь скоро ночь на двор.

— Побжать-то, я побгу, Климъ Егоровичъ, только…

— Что?

— Да такъ. Дло-то не ладно.

— Что не ладно?— испугался Ананьевъ.

— Нехорошо. Не долженъ бы я теб этого говорить, потому онъ мн хозяинъ, князь, то-ись. А только что изъ любви къ теб и Варвар Климовн. Я долженъ васъ предупредить. Ты двицу свою погубишь.

— Какъ погубишь?

— Да время-то уже позднее, а послзавтра надо внчать.

— Ну, а я то же сказываю.

— Ну, а коли князю нельзя будетъ внчаться?

— Почему нельзя? Варюша не упрямится.

— Знаю, не мало я усовщевалъ, пора ей и согласиться,— отвчалъ Партановъ:— не въ томъ сила, а князь-то нашъ плутуетъ.

— Какъ плутуетъ? Что ты съ ума спятилъ?

— Одно время, Климъ Егоровичъ, самъ думалъ, что спятилъ, ей-Богу! Вдь князь-то за двухъ сватается.

— Какъ за двухъ?

— Да такъ. Вотъ на твоей двиц собирается, и въ другомъ мст не только собирается, а и ‘рядную запись’ написалъ съ отступнымъ.

— Что ты! Да ты врешь! Ты морочишь! Что ты! Да не можетъ быть такого!— залепеталъ Ананьевъ и невольно опустился на стулъ. Даже ноги у него подкосились.

— Врно теб говорю, Климъ Егоровичъ. Но больше я теб ничего не скажу. Только берегись. Прідете вы вотъ когда въ церковь, если только князь соберется, то не вышло бы какого замшательства и препятствія отъ родителевъ той невсты, у которыхъ ‘рядная’ въ рукахъ. Въ другое время оно ничего, вернулись бы домой. Срамъ только одинъ. А теперь время другое. Онъ-то жениться на второй, Можетъ, отдумаетъ и вовсе не женится. А время-то ты упустишь, а нмцевъ-то подвезутъ.

— Да что же это такое? Совсмъ меня уморить, что ли, собрались?— проговорилъ Ананьевъ едва слышно.— Да ты все врешь, не поврю я.

— Ну, какъ знаешь. А я по чистой совсти за твою ласковость тебя упредить!— сказалъ Партановъ обидчиво.

— Врешь, не поврю!— заоралъ Ананьевъ и поднялся, чтобы отправиться къ князю:— какіе ужъ тутъ обычаи справлять, тутъ ужъ не до обычаевъ! Сейчасъ къ нему. Врешь ты все, не поврю.

— Такъ-то лучше, Климъ Егоровичъ. Спокойне будетъ. Позжай. Можетъ быть, это такъ мн все померещилось. Только скажу теб, что похоже все на обманъ…

Ананьевъ собрался къ князю Бодукчееву, а Партановъ бросился въ Стрлецкую слободу.

— Ну, надо ковать желзо съ двухъ сторонъ, въ два молота!— смясь, повторялъ онъ.

Въ дом Сковородихи было шумно. Вс двигались, шумли и собирались, точно будто вся семья должна была пуститься въ путь. Вс пять двицъ были веселы, веселе и счастливе, чмъ когда-либо. Он мысленно благословляли судьбу и молились за здоровье царя Петра Алексевича, за то, что онъ надумалъ пугнуть астраханцевъ и ихъ мать обозомъ съ нмцами.

Женихи уже были пріисканы для всхъ ловкимъ молодцомъ Партановымъ. Одинъ былъ найденъ самой вдовой. Женихи уже побывали въ дом стрльчихи, кром двухъ, которыхъ Сковородиха тщетно ждала. Одинъ не халъ Богъ всть почему, а другой еще не прізжалъ въ Астрахань, но долженъ былъ явиться къ вечеру.

Первый, князь Бодукчеевъ, по словамъ Партанова, все собирается и смущается, но прідетъ непремнно. А князь Дондукъ-Такіевъ, за котораго онъ просваталъ красавицу Дашеньку, если и опоздаетъ, то по утру передъ тмъ, что хать въ церковь, будетъ непремнно на-лицо. Партановъ клялся Сковородих, что за Такіева отвчаетъ головой. Что понравится отъ всмъ, нтъ и сомннія — молодецъ, красавецъ и умница!

Сковородиха успокоилась тмъ боле, что сама Дашенька говорила теперь, что она этого князя Такіева, бывшаго аманата, знаетъ, видала, что онъ ей нравится, и что она за него пойдетъ съ превеликимъ удовольствіемъ. Дашенька, разумется, уже теперь знала, кто этотъ князь Дондукъ-Такіевъ.

Въ ту минуту, когда Ананьевъ пріхалъ къ князю Затылу Ивановичу, ршившись не соблюдать приличій при свадебныхъ сборахъ, Лучка явился какъ помшанный въ домъ Сковородихи.

— Авдотья Борисовна, закричалъ онъ появившись какъ изъ-подъ земли:— бда, срамота, надувательство, разбой!

Стрльчиха перепугалась на-смерть.

— Давай мн сейчасъ Айканку, посылай сейчасъ въ кремль, проси сюда кого ни на есть приказныхъ.

И не сразу, съ трудомъ разъяснилъ Партановъ стрльчих, что князь Бодукчеевъ уже посватался и собирается жениться на дочери Ананьева. Скввородиха была поражена какъ громомъ.

— Что тутъ длать! проговорила она наконецъ.,

— Дло простое, Авдотья Борисовна. Сейчасъ же мы снарядимъ къ нему Айканку и еще кого ни на есть изъ твоихъ родственниковъ или пріятеіей объявить князю, что ты этого надувательства не потерпишь и требуешь отступного по рядной записи — всего три тысячи.

И тотчасъ же было ршено дйствовать. На счастье Лучки въ дом появился одинъ изъ жениховъ, Аполлонъ Нечихаренко, за котораго уже была просватана хорошенькая и кроткая Пашенька. Она уже давно нравилась Нечихаренко, несмотря на то, что была горбатая. Степенный Аполлонъ Спиридоновичъ давно уже разглядлъ и оцнилъ прелестную душу въ изуродованномъ случайно тл второй дочери Сковородихи.

Тотчасъ же чиновникъ, хотя и соляного правленія, а вмст съ нимъ и старая Айканка, въ качеств довреннаго лица Сковородихи, отправились въ домъ къ князю Макару Ивановичу Бодукчееву, а Лучка послалъ въ кремль за приказнымъ, чтобы узнать, какъ дйствовать.

Чепуха, которая произошла въ дом новокрещеннаго татарина, такъ и осталась навсегда не вполн выясненною. Четыре человка: Ананьевъ, Затылъ Ивановичъ, Нечихаренко и Айканка, перепутались совсмъ, приняли другъ друга за полоумныхъ и переругались на смерть. Князь Бодукчеевъ изъ кожи лзъ отъ клеветы, на него пущенной. Айканка чуть не кусалась за оскорбленіе ея благодтельницы, стрлецкой вдовы. Ананьевъ былъ глубоко обиженъ дйствіями князя Бодукчеева и его облыжнымъ сватовствомъ. Нечихаренко, какъ человкъ степенный и порядочный, былъ тоже всей душой возмущенъ поступкомъ Затыла Ивановича и грозился судной избой.

— Недаромъ ты, князь, изъ перекрестей татарскихъ!— говорилъ онъ.

— Не смй меня врой корить, соляная крыса!— отзывался князь.

— За эдакое въ яму сажать надо! вопила Айканка.

— Грхъ, князь. Грхъ. Обманулся я въ теб! жалобился Ананьевъ.

Путаница произошла полная. Ругань была такая, что вс сосди собрались, опасаясь кровопролитія. Окончилось все тмъ, что Нечихаренко явился обратно въ домъ Сковородихи и заявилъ ей, что онъ, въ качеств будущаго зятя ея, беретъ все дло на себя и сейчасъ же отправится въ воеводское правленіе и обратится съ просьбой къ самому Копылову. Нечихаренко разъяснилъ вдов, что дло это безъ вниманія оставлять нельзя! Пускай князь Бодукчеевъ женится или платитъ отступное. Ршить же дло надо тотчасъ, чтобы непремнно можно было внчать дочь или съ Затыломъ Ивановичемъ, или съ кмъ-нибудь другимъ.

Ананьевъ вернулся домой ни живъ, ни мертвъ. Князь Бодукчеевъ клялся и божился, что онъ жертва какого-то мошенничества Лучки и что все это распутается. Вдь не можетъ же онъ отвчать за то, что отъ его имени, но заглазно, безъ его вдома, было писано въ дом Сковородихи.

— Разъяснится все,— повторялъ Ананьевъ:— разъяснится. Да когда? Когда вс нмцы уже даже перевнчаны будутъ.

Климъ Егоровичъ почти врилъ въ правоту князя. Онъ видлъ изумленное лицо, его ужасъ, когда къ нему появился Нечихаренко съ какой-то старой вдьмой. Онъ слышалъ его искренній голосъ, когда онъ усовщевалъ нахаловъ и разспрашивалъ про т документы, которые писались у Сковородихи.

— Но легче ли отъ этого?— повторялъ Ананьевъ.— Когда дло-то распутается? Тягаться нужно. Дв, три недли, а то и три мсяца пройдетъ, а тутъ нужно сейчасъ внчаться.

Уплатить тотчасъ ‘неустойныя деньги’, страшный кушъ въ три тысячи, князь, конечно, не хотлъ и предлагалъ это сдлать будущему тестю, чтобы просто и быстро поправить все дло. Ананьевъ отказался на отрзъ и разсудилъ резонно.

— Денегъ нестолько жаль, сколько дло неподходящее. Ты не хочешь платить, за что же я-то буду тебя откупать? Дло нечисто.

Ананьевъ былъ пораженъ и надломленъ неожиданностью. Вмсто того, чтобы хлопотать, бжать опять въ воеводское правленіе разыскивать какого-нибудь приказнаго и разъяснить дло, онъ легъ на постель.

Черезъ часъ его поднялъ голосъ Лучки въ дом. Климъ Егоровичъ вскочилъ, почти побжалъ къ молодцу и закидалъ его вопросами и упреками. Партановъ былъ совершенно спокоенъ и даже обиженъ.

— Ничего я не намошенничалъ и никого я не боюсь,— отозвался наконецъ Лучка.— Приказано мн было отъ хозяина итти сватать ему Сковородихину дочь, за которой богатое приданое, и приказано было писать ей рядную запись… Я все это и сдлалъ. Теб я о томъ не сказывалъ потому, что мн былъ приказъ отъ хозяина держать языкъ за зубами. Да какой же батракъ будетъ своего хозяина выдавать и обманывать?

Лучка красно и толково росписалъ Ананьеву, какой оказывается Затылъ Ивановичъ пройдоха и мошенникъ. Платить отступного три тысячи онъ, конечно, не станетъ. У него всхъ денегъ-то было пять или семь тысячъ. Женится онъ, по всей вроятности, завтра по утру на просватанной ему Марь Еремевн, а ужъ Варюш Ананьевой надо выходить за нмца.

— Что ты! заоралъ Ананьевъ.— Очумлъ, что ли? Да я ее лучше съ козломъ повнчаю, чмъ съ нмцемъ.

— Теперь времена не т, Климъ Егоровичъ,— отозвался Партановъ.— Ты знаешь ли, вотъ есть у меня пріятель, посадскій человкъ, звать его Колосъ. Ну, знаешь его? Ну, такъ вотъ этотъ самый Колосъ день цлый ужъ бгаетъ по городу, жениха разыскиваетъ своей дочери и ничего найти не можетъ.

— Чего?

— Ни единаго, говорю, нтъ жениха во всемъ город, всхъ не только разобрали, а чуть на части не разодрали.

Наступила пауза.

Ананьевъ стоялъ, разиня ротъ и выпуча глаза на Лучку.

— Что ты врешь!

— Да что же, Климъ Егоровичъ, ступай вотъ самъ, да и разыскивай. Если ты единаго молодца мало-мальски некоряваго и непьянаго разыщешь, то я теб вотъ хоть правую руку на отсченіе отдаю. А то хочешь, я къ теб Колоса пришлю. Онъ дома сидитъ, высуня языкъ. Вс мышиныя норки руками ощупалъ, нигд, то-ись, ни одного жениха. Шутка ли, сколько двицъ и вдовъ замужъ собрались разомъ. Вдь эдакъ, поди, въ храмахъ мстовъ не хватитъ.

— Врешь, врешь, врешь!— прокричалъ Ананьевъ и бросился внизъ кликнуть своихъ рабочихъ.

Варюша, выбжавъ къ Партанову въ ту же минуту, закидала его вопросами. Лучка ее успокоилъ.

— Полно, касатка. Ничего не бойся. На нашей улиц начинается праздникъ. И даже безъ всякой бды, тихо и мирно выйдешь ты за Барчукова. Князь не можетъ съ тобой внчаться. Если подетъ въ храмъ, то приказный объявитъ попу Сковородихину ‘рядную запись’. И никакой попъ князя Затыла, пока онъ не уплатитъ неустойныхъ денегъ, ни съ кмъ внчать, кром Марьи Еремевны, не станетъ. Вотъ теб и весь сказъ!

XXX.

Миновала ночь, наступилъ день… послдній для сборовъ! На утро слдующаго дня надо было уже внчаться, потому что за нимъ слдовала суббота… А въ воскресенье нмцы уже будутъ на мст.

Во всемъ город, всюду, гд были двицы, шли усиленныя приготовленья къ свадьбамъ, пеклись пироги, заготовлялось вино, мылись полы, и вообще дома приводились въ праздничный видъ. Дружекъ только достать было мудрено.

— Летлъ,— сказывали въ шутку,— одинъ комаръ, и тотъ въ женихи ко вдов попалъ.

Но пуще всего шумли, все-таки, въ одномъ дом на Стрлецкой слобод. Домъ Сковородихи ходуномъ ходилъ. Шутка ли, пять невстъ собрать и пять свадебъ сыграть.

Сковородиха отчаявалась только по отношенію къ двумъ зятьямъ-князьямъ. Одинъ ужъ надулъ!..

Будущій мужъ Пашеньки, Аполлонъ Спиридонычъ, хлопоталъ безъ устали, чтобы наказать князя Бодукчеева за его неслыханный поступокъ, но понемногу разумный Нечихаренко убдился, что дло что-то не ладно, даже совсмъ нечистое дло.

Побывавъ у дьяка Копылова и справившись въ приказной изб у одного пріятеля, ходока по части законовъ, Нечихаренко самъ собственными глазами прочелъ кой-что въ уложенной грамот, что его образумило.

Во-первыхъ, оказывалось, что Партановъ не имлъ права длать отъ имени князя Бодукчеева, да еще заглазно, никакихъ записей и никакихъ договоровъ съ отступнымъ, а тмъ паче расписываться за князя по его безграмотству и въ его отсутствіи. Все это былъ обманъ, но не княжескій, а Лучкинъ… Партановъ, а не Затылъ Ивановичъ, тутъ намошенничалъ!

Но главное, что узналъ Нечихаренко, было существованіе новаго указа государева, еще 3-го апрля 1702 года, уничтожающаго и запрещающаго строжайше писать всякія ‘рядныя записи’ съ отступнымъ и безъ онаго.

Слдовательно, обычай, въ силу котораго родители по рядной записи обязывались быть готовыми къ извстному сроку или заплатить неустойку, часто разорительную, былъ строго запрещенъ теперь закономъ.

Нечихаренко, добросовстный и дятельный, сначала вознегодовалъ на Партанова, а затмъ прямо отправился къ воевод съ жалобой.

Ржевскій былъ на своемъ заднемъ маленькомъ двор, гд процвтали, гуляли и кушали его любимцы-птицы всхъ породъ, наименованій и возрастовъ. Воевода былъ въ очень добромъ настроеніи духа. У него посл погибели еще трехъ птенцовъ изъ выводка чапуры, вс остальные чапурята уже подросли, окрпли, даже ожирли и приводили его въ восхищеніе своими яркими перышками и своей дикой жадностью на кормъ.

Ржевскій принялъ Нечихаренко и, узнавъ, что его хорошій знакомый, сто разъ наказанный и сидвшій въ ям за буйство, Лучка Партановъ, теперь намошенничалъ, не удивился.

— Такое произвелъ переплетеніе обстоятельствъ,— заявилъ Нечихаренко: — что надо судомъ и допросомъ дло это развязать.

— Ну, а я, братецъ мой, это дло вотъ… Гляди… руками разведу… Гэй… Карташка!.. крикнулъ воевода.

Появился тотъ же картавый калмыкъ, который когда-то водилъ Барчукова къ Копылову на свиданіе.

— Прикажи двумъ стрльцамъ итти по городу разыскать и тотчасъ привести мгі сюда двухъ парней Партанова и Барчукова, что я освободилъ изъ ямы.

— Двухъ мало… Лазв два стлльца могутъ лазыскать двухъ палней!.. отозвался калмыкъ.— Я пликазу десятокъ стлльцовъ отладить по всмъ слободамъ.

— Врно, Карташка. Молодецъ! Ну, живо…

Ржевскій объяснилъ Нечихаренко, что, такъ какъ онъ отпускалъ обоихъ молодцовъ съ условіемъ привести разбойника Шелудяка, а они сего уговора не исполнили, то онъ ихъ обоихъ въ яму и засадитъ обратно.

— Я люблю, чтобы мое слово было свято,— сказалъ Тимоей Ивановичъ.— Приказалъ разыскать разбойника — ну, и ищи и приводи мн. Не исполнили уговора — садись сами въ яму.

Нечихаренко ушелъ довольный, что распуталъ дло, но когда онъ доложилъ обо всемъ Сковородих, то стрльчиха пришла въ бшенство на будущаго зятя и объяснила: во-первыхъ, она полюбила Лучку, какъ сына родного, второе, Лучка женихъ ея Дашеньки, такъ какъ сейчасъ онъ-то и оказался бывшимъ аманатомъ княжескаго киргизскаго рода и посл свадьбы справитъ себ свое званіе и именованіе, а, въ третьихъ, князь Бодукчеевъ уже прислалъ сказать, что готовъ жениться на ея дочери, если ее повидаетъ и она ему понравится, потому-что оказывается, что Варвар-то отъ ея любезнаго чрезъ полгода ужъ родить…

— Все-то ты наболванилъ, голубчикъ,— сердилась Сковородиха.— Вотъ кабы ты не путался не въ свое дло, не брался приказныя и судейскія дла разбирать, вдалъ бы свою соль да соляные законы,— такъ все бы и лучше было…

Между тмъ стрльцы разсыпались во вс стороны изъ воеводскаго правленія и уже появились на всхъ слободахъ, разыскивая двухъ молодцовъ. Найти ихъ было вообще немудрено, а оказалось на дл еще легче. Барчуковъ былъ уже извстенъ, какъ главный приказчикъ посадскаго Якова Матвевича Носова, живущій у него въ дом. Когда же одинъ стрлецъ спросилъ про Барчукова, то онъ оказался на-лицо, а у него же въ горниц сидлъ зашедшій къ нему пріятель Партановъ.

Стрлецъ потребовалъ обоихъ къ воевод.

Оба молодца тотчасъ зашумли. Вокругъ двора собрался народъ.

— Зачмъ? Что такое?— спросилъ пришедшій на шумъ Носовъ.

— За нами, вишь!— оралъ Партановъ.— Сажать въ яму! Нтъ, дудки. Я лучше утоплюсь пойду. Только… послзавтра!.. А завтра надо обождать, поглядть. Кто еще кого послзавтра-то будетъ судить, да въ яму сажать? Можетъ быть не Тимоей Ивановичъ Лучку, а Лукьянъ Партановъ толстаго Тимошку.

— Молчи! цыцъ! Не смй брехать!— грозно крикнулъ Носовъ, прислушиваясь къ озлобленнымъ рчамъ Партанова, обращеннымъ къ толп.

Носовъ веллъ обоимъ молодцамъ и стрльцу войти къ себ въ домъ.

— Сейчасъ тамъ все дло разъяснится у насъ!— сказалъ онъ.

Чрезъ полчаса чуть не вся Шипилова слобода глаза протирала отъ изумленья.

Изъ дома Носова вышли и двинулись въ кремль стрлецъ, а за нимъ Барчуковъ и Партановъ, ведущіе связаннаго по рукамъ великана-разбойника, всмъ извстнаго и страшнаго Шелудяка.

— Что за притча!? Какъ? Гд? Когда?— слышались возгласы.

Оказалось со словъ самого Носова, что молодцы-парни приказъ воеводы исполнили точно, еще наканун словили заглянувшаго въ городъ ради разбоя Шелудяка и заперли въ подвал Носова. А теперь, какъ разъ, когда воевода ихъ требуетъ, они и готовы съ подарочкомъ въ рукахъ.

— Воистину молодцы!— говорили на слобод вс толпившіеся около дома Носова.

Почти то же сказалъ и воевода Тимоей Ивановичъ, когда узналъ отъ прибжавшаго повытчика, что въ его прихожей воеводскаго правленія появились его знакомые парни, а съ ними извстный по всмъ городамъ Астраханскаго воеводства страшный душегубъ и головорзъ.

Воевода побоялся выйти къ Шелудяку. Неровенъ часъ! Бывали примры! Лучше было отъ такихъ тварей держаться властямъ подале.

Ржевскій приказалъ отвести Шелудяка въ яму, но на этотъ разъ приковать въ кандалахъ къ стн, чтобы онъ не ушелъ снова уже въ который-то разъ. Партанову и Барчукову воевода веллъ сказать, что слово его свято.

— Вольная волюшка на вс четыре сторонушки, но быть на-чеку и снова не попасться въ какомъ преступленіи законовъ.

Парни радостно побжали изъ кремля заняться скоре своими длами.

— Время много съ этимъ лшимъ потеряли,— говорилъ Партановъ.

— А ну, какъ Шелудякъ совсмъ слъ, нами выданный?— говорилъ Барчуковъ.

— Коли совсмъ, то, право, нехудо,— отозвался Лучка.— Онъ вдь душегубъ лютый. Будь не Тимоей Иванычъ у насъ, его бы давно ужъ разсудили и казнили. Небось, Степа, если онъ дался вести себя, а Носовъ тоже не перечилъ, то, стало быть, оба шибко надются, что завтра все наше дло выгоритъ. Ты какъ полагаешь?

— Да что мн, Лучка! Но сущей правд сказать, мн эта ваша затя не по душ. Пропадете вы вс! Да мн и не до того. Мн лишь бы Варюшу отъ Ананьева да отъ Затыла высвободить. А тамъ хоть турка, либо хивинцы приди войной, то мн наплевать на все. Захвачу Варюшу, да и поминай какъ звали, на-утекъ пущусь.

— Получишь, врно теб сказываю. Бги туда и зачинай съ Ананьевымъ канитель, а я пришлю Колоса и самъ приду. Въ часъ времени все сварганимъ. Прости покуда.

Партановъ свернулъ направо въ Стрлецкую слободу, а Барчуковъ продолжалъ путь по направленію къ дому ватажника Ананьева.

Партановъ, явившись къ Сковородих, былъ встрченъ какъ родной человкъ, пропадавшій долго безъ всти. Авдотья Борисовна радостно ахнула и руками сплеснула.

— Лукьянъ мой… Слава теб, Господи.

Вс сестрицы обрадовались новому другу и свату, а Дашенька вся пунцовая заплакала отъ счастья. На что ужъ злюка, старая вдьма Айканка — и та ухмыльнулась. Вс он были убждены, что Партановъ сидитъ уже въ ям.

Даже самъ виновникъ всей бды Нечихаренко, сидвшій какъ виноватый, тоже обрадовался.

Нескоро, однако, Партановъ съумлъ объяснить всмъ, что въ часъ или полтора времени онъ усплъ съ Барчуковымъ исполнить требованіе воеводы, т. е. поймалъ разбойника Шелудяка, душегубствующаго подъ Краснымъ Яромъ на сотню верстъ, представилъ въ воеводское правленіе и въ яму за мсто себя посадилъ.

— Ну, тамъ какъ да что, да какимъ чудомъ, то долго разсказывать. А вотъ я чистъ и на свобод!— сказалъ весело Лучка и прибавилъ досадливо:— и не будь Аполлонъ Спиридояычъ нареченный у Павлы Еремевны, то освидтельствовалъ бы я теперь вс у него ребра, на мст вс, аль не хватаетъ какого.

XXXI.

Климъ Егоровичъ былъ вн себя отъ злобы. Мало того, что его Затылъ поганый надулъ, а еще прислалъ ему сказать, что иметъ отъ врнаго человка извстіе, что его дочь беременна, и потому отказывается отъ нея наотрзъ.

А врный человкъ была сама Варюша. Татаринъ не могъ своимъ умомъ дойти до того, что бываютъ случаи, когда двица сама на себя клевещетъ безъ пощады.

Дло насчетъ свадьбы съ княземъ сразу провалилось окончательно въ преисподнюю. Варюша плакала и причитала, сидя у себя или преслдуя отца по горницамъ.

— Быть мн за нмцемъ! Одинъ-то былъ женихъ князь Макаръ Ивановичъ — и того теперь нту. Есть Степанъ Барчуковъ, такъ его, вишь, не надо, нехорошъ. Вотъ завтра поутру за желтаго нмца и выходи. И будетъ въ дом смрадъ и всякая гадость. И утоплюсь я черезъ недлю опять. И ужъ совсмъ.

Климъ Егоровичъ уже посылалъ Настасью и самаго умнаго изъ своихъ батраковъ Ефима въ четыре мста, и все насчетъ жениха для дочери — какого ни на есть, лишь бы только былъ не женатъ, а холостъ.

Вотъ времена какія пришли.

Посылалъ Ананьевъ къ одному молодому посадскому Казакову, тотъ было сначала согласился прійти переговорить, но вдругъ узналъ что-то, и на попятный дворъ. Прислалъ сказать, что не можетъ. А сказывали сосди, побывалъ будто у него Барчуковъ и погрозился — просто ножемъ…

Послалъ Ананьевъ къ холостому человку, чиновнику, новому своему знакомому, который былъ очень неказистъ, да гд ужъ въ это время разсуждать… къ Аполлону Спиридоновичу Нечихаренко! Оказалось, что женится на одной изъ дочерей Сковородихи. Сбгалъ батракъ къ посадскому Санину. Этотъ заявилъ, что душой бы радъ итти въ зятья къ Ананьеву, да не можетъ вообще жениться..

— Не про меня это дло писано,— сказалъ онъ,— и на свт Божьемъ благоустроено. Такая причина есть… Такъ и доложите Климу отъ меня Егорычу!

Поволновавшись и побродивъ въ смущеніи по двору, Ананьевъ послалъ Настасью къ одному стрлецкому сыну, молодому и богатому, который когда-то даже сватался за Варюшу. Молодецъ, по имени Быковъ, родственникъ старика стрльца Быкова, бывавшаго на сходкахъ Носова, былъ одинокъ, тихаго и скромнаго нрава.

— Славный бы зятекъ вышелъ изъ него!— возмечталъ Ананьевъ, пока Настасья бгала въ Стрлецкую слободу преддожить безъ околичностей повнчаться съ Варюшей на слдующее же утро.

Но вернулась женщина во дворъ съ невеселымъ лицомъ и доложила хозяину, что Быковъ завтра внчается съ родственницей Носова.

— Ахъ ты, Господи! Да что-жъ это такое! воскликнулъ Ананьевъ. Что-жъ намъ длать?

— Трудно нон, Климъ Егорычъ, найти свободнаго молодца,— заявила Настасья.— Чего другого, а этого добра нтъ совсмъ. Всхъ кто были, расхватали, какъ бываетъ — первыя дыни на базар народъ рветъ изъ рукъ. Кто еще по утру свободенъ былъ, теперь уже засватанъ…

— Не ври!

— Зачмъ? Песъ вретъ… Я правду…

— Не ври. Захочу — найду… Говорю, найду. Бги къ Чернову, что живетъ у Красныхъ воротъ, и проси отъ меня… Скажи также… Все то же… Скажи, по ныншнимъ тошнымъ временамъ безъ всякаго чествованія прямо прошу взять Варюшу, чтобъ завтра по утру внчаться… Да онъ, чай, знаетъ, самъ пойметъ… Теперь эдакой засылкой никого не удивишь…

— Встимо, Климъ Егорычъ… Эдакъ-то вотъ, какъ я… думаешь ты, не бгаютъ? Я много эдакихъ-то видала.

— Кого, дура?

— А бгаютъ какъ я, жениховъ тоже выспрашиваютъ… Да нтути. Говорю, утромъ еще были, а теперь ни синь-пороха нтъ, то-ись, жениховъ!

— Бги, дура, къ Чернову. Коли изъявитъ согласье, зови тотчасъ ко мн.

На этотъ разъ Ананьевъ слъ на крылечко дома и ожидалъ возвращенья Настасьи съ нетерпньемъ. Откажется или тоже ужъ женится на комъ Черновъ. И пиши пропало. Нтъ больше никого!

Черезъ полчаса на двор Ананьева появился молодецъ, и Ананьевъ, вставъ, замахалъ кулаками ему навстрчу.

— Не смй подходить… Пошелъ со двора! закричалъ ватажникъ вн себя.

Это былъ, конечно, Степанъ Барчуковъ.

— Теб я… А-ахъ ты!.. А-ахъ… И отъ гнва языкъ Ананьева окостенлъ и присталъ къ небу…

— Климъ Егорычъ! Побойся Бога! Положи гнвъ на милость! заговорилъ Барчуковъ, приближаясь.

— Я тебя… тебя… Уходи… залепеталъ Ананьевъ, но не могъ говорить. Онъ слъ снова на ступеняхъ крыльца, но спиной къ молодцу.

— Что я теб сдлалъ? Былъ твоимъ главнымъ ставленникомъ — дло велъ честно и велъ хорошо… Былъ ты доволенъ. Жилъ я подъ чужимъ именемъ. Ну, теперь выправилъ свой законный видъ. Полюбила меня Варюша, а я ее… Бгала она топиться… Такъ опять же не я ее посылалъ… Прихворнулось теб отъ того — я опять не причина. Богъ дастъ, все у тебя пройдетъ. Будь милостивъ, отдай мн Варюшу… И какъ бы мы зажили хорошехонько! Какъ я тебя уважать бы стать… пуще родного сына теб былъ бы, Климъ Егорычъ…

Ананьевъ, отвернувшись, молчалъ.

— Климъ Егорычъ… Времена лихія… Посл завтра всякая двка незамужняя будетъ ужъ пропащая. Нмцевъ видли уже, сказываютъ — близехонько. Одинъ молодецъ сказывалъ на базар: видлъ ихъ, обогналъ обозъ… Барчуковъ усмхнулся и продолжалъ:

— Сказываетъ, сидятъ на телгахъ кучами… Спинами вмст, а длинные ноги болтаются изъ телгъ и чуть по земл не волочатся… Сидятъ они, хрюкаютъ и табакъ жуютъ.

— Цыцъ! Проклятый!— заоралъ вдругъ Ананьевъ… Что ты поешь?.. Баба я, что ли, какая? Не видалъ я, не знаю разв, что такое нмецъ? Почище да много показисте, братъ, тебя всякій нмецъ. Даромъ что ты москвичъ.

Барчуковъ хотлъ отвчать, но въ эту минуту во дворъ вбжалъ посадскій Колосъ.

— Здорово… крикнулъ онъ… Я не къ теб, Климъ Егорычъ… А вотъ увидлъ его… Къ теб я, парень.

— Что ты?— отозвался Барчуковъ нсколько неровнымъ голосомъ.

— Дло. Вотъ какое дло. Будь отецъ родной. Женись ни сестренк моей.

— Что ты?.. Богъ съ тобой!..

— Парень… Богъ тебя не оставитъ. Помоги!— вопилъ Колосъ какъ-то неестественно, визгливо, стараясь что-то изобразить, не то страхъ, не то горесть…

— Не могу я…

— Ты холостъ… Что теб стоитъ? Я весь городъ обгалъ. Ни, то-ись, теб хоть бы хромого аль горбатаго какого Господь послалъ! Вс женятся. Вс — отказъ! Что-жъ, сестренк-то погибать, стало быть? Будь отецъ родной. Гляди вотъ…

И Колосъ бултыхнулся въ ноги Барчукова.

— Да полно. Чего валяешься. Какъ же можно… Разв это такое дло? Что ты!— говорилъ Барчуковъ.

— Времена такія. Знаю… Диковинныя времена. Завтра ввечеру пропадетъ двка. Женись…

Ананьевъ молча глядлъ на обоихъ и тяжело дышалъ… Онъ собирался уже разспросить Колосова о чемъ-то, когда увидлъ въ воротахъ Настасью.

— Ну?!— поднялся онъ…

Настасья замахала руками.

— Женихъ тоже?.. Чей?— робко, хотя крикливо выговорилъ Ананьевъ.

— Нту! Какой женихъ!

— Слободенъ? Согласенъ?.. Слава Богу!

— Нту, Климъ Егорычъ. Дай передохнуть. О-охъ! Дай ты мн… О-охъ!

— Говори, проклятая баба! Побью!

— Ужъ побили! Чего? Ужъ побили!

— Кого? Дурафья!

— Меня. Да Черновъ твой. Я сунулась по твоему указу. Онъ меня палкой.

— За что?

— А знай, говоритъ, и помни. Не бгай въ женатымъ людямъ свахой чумной.

— Женатъ онъ нешто? Онъ?!— воскликнулъ Ананьевъ.

— Женатъ. Ужъ полгода женатъ…

Ватажникъ развелъ руками и молча опустился на ступени крыльца, но вдругъ его будто кольнуло что въ бокъ. Онъ растаращилъ глаза на Барчукова и Колоса.

— Прощай, Климъ Егорычъ. Не поминай лихомъ,— говорилъ Барчуковъ, кланяясь.— Господь — и тотъ прощаетъ грхи лютые гршникамъ. А ты вотъ выше Бога стать хочешь. Ну, и таланъ теб. Исполать теб во всхъ длахъ. Прощай. Я вотъ человка изъ бды выручу… Женюсь на его сестренк. Мн коли не Варюша, то все равно съ кмъ ни внчай попъ… Хотъ съ козой, какъ сказывается.

— Прости,— проговорилъ Ананьевъ глухо.

— Счастливо оставаться!—сказалъ Колосъ, кланяясь ватажнику.— Ты, Климъ Егорычъ, тоже о своей подумалъ, я чаю? На завтра? То-то, почтеннйшій! Вдь послдній день — завтра. А то пропадетъ двка твоя… хоть и богатая. Ну, прости…

И оба, Барчуковъ и Колосъ, двинулись со двора.

— Придется силой брать! Въ сумятицу!— прошепталъ Барчуковъ Колосу.

Ананьевъ не выдержалъ и заоралъ.

— Стой!..

— Чего теб?— быстро обернулся парень, и сердце дрогнуло въ немъ.

— Стой!— повторилъ Ананьевъ и какъ-то, совсмъ растерявшись, глупо глядлъ своимъ однимъ глазомъ. Колосъ невольно усмхнулся.

— Вотъ ужъ пришибленный и впрямь!— подумалъ онъ.

— Провъ!.. Куликовъ!.. Или какъ тамъ по новому?— заговорилъ Ананьевъ.

— Степанъ я, а не Провъ,— заговорилъ парень радостно:— московскій стрлецкій сынъ Степанъ Барчуковъ.

— Бери Варюшу!— выпалилъ Ананьевъ.

— Климъ Егорычъ — закричалъ вн себя Барчуковъ, кидаясь къ ватажнику.

— Зови Варюшу, Настасья…

— Чего звать? Вотъ она…

Изъ за дверей, спиной къ которымъ сидлъ Ананьевъ, выпорхнула Варюша и кинулась цловать отца… Барчуковъ бросился въ ноги ватажника.

— Вотъ и Богу слава!— воскликнула Настасья.— Давно бы начать съ конца.

— Нтъ, ты у меня съизнова начнешь сначала… съ волненьемъ проговорилъ Ананьевъ, смягчившись сердцемъ… Подь, бгай и сзывай всхъ на свадьбу.

— И гостей не найдешь, Климъ Егоровичъ!— разсмялся Барчуковъ… И гости-то вс разобраны… Вдь въ город-то, сказываютъ, боле сотни свадебъ… Мы и одни попируемъ. Времена не такія… лихія…

— Типунъ теб на языкъ!— воскликнула Варюша.— Кабы не эти времена… что бы было съ нами!..

XXXII.

Поднялось солнце… Позолотило городъ и его храмы-православные и мечети мусульманскія. Зачался день… простой, будничный, не праздникъ какой, самый заурядный и рабочій день, по церковному день святыхъ Калиника и Михаила да мученицы Серафимы. Именинники нашлись, конечно, но именинъ не справляли. Не до того было…

День этотъ былъ 29-го іюля 1705 года…

И денекъ этотъ долго помнила полутатарка-Астрахань. Кто прожилъ восемь и девять десятковъ лтъ, внукамъ и правнукамъ разсказывалъ про этотъ очумлый день. Внчальный день, но и грховный… Съ него-то все и пошло… Внцами въ храмахъ начали, да топорами по улицамъ и по площадямъ кончили!.. И военачальника царскаго, фельдмаршала Шереметева съ войсками, въ гости дождались!..

Вотъ какой день это былъ…

Правъ былъ азіатъ, даровитый и незлобивый, но бездомный и безродный, ‘приписной’ къ православному люду и считавшій себя русскимъ — Лучка Партановъ, когда съ легкимъ сердцемъ хвастался, что хорошо надумалъ, какъ врне смутить дикую Астрахань. Отличный выискалъ финтъ, какъ поднять бунтъ. Финтъ удался на славу! Много нашлось народу, который, не дожидаясь подтвержденія новаго слуха указомъ, сталъ швыряться и дурить ‘во свое спасеніе’.

Съ десяти часовъ на улиц города былъ уже не то праздникъ, не то смута. Отовсюда во всмъ церквамъ двинулись позда свадебные, какъ быть должно, съ посаженными, дружками и гостями. Только непремнные члены, свахи, отсутствовали. На вс позда ихъ хватить не могло. Да и свадьбы эти устроились безъ свахъ — быть можетъ, въ первый и послдній разъ за вс вка отъ начала Руси.

Скоро вокругъ всхъ церквей города уже гудли густыя толпы какъ поздовъ съ поздными и гостями, такъ и простыхъ звакъ, отовсюду бжавшихъ поглазть на невиданное еще зрлище: не лихое, моровое, а ‘свадебное повтріе’. Не всякій день увидишь въ храм паръ двнадцать, пятнадцать жениховъ съ невстами.

А въ это утро, какъ потомъ оказалось, во всхъ церквахъ Благо города и слободъ было обвнчано сто двадцать три пары молодыхъ. И всюду церкви были полды биткомъ народомъ, а вокругъ нихъ у паперти и оградахъ кишли и шумли волны народныя какъ изъ православныхъ, такъ и изъ инородцевъ, прибжавшихъ тоже поглазть: ‘какъ подутъ’. Вся Астрахань, казалось, была въ храмахъ или у храмовъ.

Сборы свадебныхъ поздовъ, числомъ пять, изъ дома стрлецкой вдовы Сковородиной были веселые. Вс пять сестрицъ очумли отъ счастья, благодарили мысленно Бога и громко величали царя русскаго, пославшаго обозъ съ нмцами.

Старшая, Машенька, была очень довольна, что будетъ княгиней, хотя Затылъ Иванычъ показался ей не очень казистъ.

Пашенька была въ восторг отъ своего жениха долговязаго, но степеннаго, тощаго добраго Апполона Спиридоныча. Кроткая и тихая горбушка чаяла, что ея будущій мужъ тоже человкъ тихаго нрава и будетъ любить ее. И, все-таки, онъ не простой какой человкъ, а начальственный. Хоть и надъ солью, а все-таки начальство.

Сашенька, которой Лучка нашелъ въ женихи казака Донского войска Зиновьева, была тоже довольна. Это былъ широкоплечій и ражій дтина лтъ сорока. И не хорошъ, и не дуренъ. Рчистъ, съ голосищемъ какъ изъ трубы, а бородища чуть не по поясъ. Совсмъ не такой, какъ Нечихаренко.

Глашенька была совсмъ недовольна. Да что же длать! Мать не неволила ее выходить замужъ. Да время такое, что надо спшить. Лучка, будто на смхъ, ей, огромнаго роста двиц, выискалъ жениха маленькаго, отъ земли не видать. Звали его Хохлачъ, и былъ онъ изъ богатой прежде посадской семьи, но обднвшей и не владвшей теперь ничмъ, кром кузницы на конц Стрлецкой слободы. Несмотря на маленькій ростъ, Хохлачъ былъ дерзкій и шустрый парень, 25 лтъ отъ роду и страшный забіяка. Лучка Партановъ зналъ, видно, что длалъ, когда подбиралъ такую парочку: Хохлача и Глафиру. Онъ задоръ молодецъ, да малъ, а жена-то — гора горой около него. Коли ползетъ браниться и драться съ женой, то одолетъ ее такъ же, какъ одна шавка, сказываютъ, колокольню бралась одолть, трезвонъ перелаять.

Наконецъ, младшая, Дашенька, красавица собой первая въ город, стала еще красиве за эти дни сборовъ подъ внецъ. Двушка выходила за того единственнаго человка, который когда-то своей красивой фигурой бросился ей въ глаза и надолго застрялъ въ сердц.

Вдобавокъ Лучка Партановъ уврялъ невсту, что его права на званіе князя Такіева — не хуже правъ Затыла Иваныча. Все дло въ деньгахъ да дьякахъ и подьячихъ. Затылъ просто татаринъ, жившій въ город, а онъ аманатъ киргизскаго хана. И всмъ это было извстно въ Астрахани, да позабыли.

Въ десять часовъ утра большущій поздъ выхалъ изъ воротъ дома стрлецкой вдовы, и много народу побжало.

— Сковородихины дочери! Эвона! всмъ пятерымъ нашла суженыхъ. Что значитъ арбузы да дыни!… говорили кругомъ.— Вотъ гд нын пированье-то будетъ. Пять паръ! Шутка теб!

У ватажника Клима Егорыча Ананьева,— хоть и было много свадебъ въ город и много всякому приглашеній,— однако, поздъ строился на двор и на улиц съ боярскимъ хвостомъ. Всякій посадскій, купецъ или человкъ родовитый, не говоря уже о своемъ брат, ватажникахъ — вс предпочли быть въ позд или на дому у богатаго Ананьева.

Туча народу стояла кругомъ дома и двора, но это былъ все народъ, подвластный Ананьеву и еще недавно повиновавшійся безпрекословно жениху дочери его. Все это были рабочіе и батраки съ учуговъ и рыбнаго промысла. Всмъ приказано было еще за ночь бросить работу и бжать… быть на-лицо на свадьб единственной дочери и наслдницы Варвары Климовны, будущей ихъ хозяйки и повелительницы.

Звалъ ватажникъ въ гости въ церковь и на пиръ самого воеводу, но Ржевскій не собрался, находя, что въ этой спшной свадьб, якобы отъ ожидаемаго обоза съ нмцами, ‘есть малое противодйствіе указу царскому, хоть и не истинному, а вымышленному’, а все-таки, противодйствіе… Все-таки, ему, воевод, быть на такой свадьб какъ будто и не приличествуетъ.

Разумется, въ приходской церкви ватажника попъ ждалъ поздъ Клима Егорыча и не соглашался внчать никого прежде Варвары Климовны.

Не мало было толковъ и о жених.

Былъ у ватажника батракъ Провъ Куликовъ, потомъ живо вышелъ въ приказчики, а тамъ и въ главные управители всей ватаги и всхъ учуговъ…. А тамъ пропалъ безъ всти. Сказывали, посватался, и Ананьевъ его турнулъ изъ дому. А такъ дочь бгала и топилась отъ неохоты итти за князя Затыда… А тамъ проявился ужъ московскій стрлецкій сынъ Степанъ Барчуковъ… А тамъ вдругъ угодилъ въ яму… А вотъ его теперь и свадьба! Разумется, все это такъ — опять-таки благодаря нмцамъ.

Варюшка была настолько вн себя… такъ кидалась цловаться то и дло къ отцу, такъ плакала отъ избытка счастья и восторга, что надо было быть совсмъ каменному, чтобы не радоваться ея радости. А Климъ Егорычъ былъ упрямый, но добрый человкъ. Да вдь и дочь-то одна вдь! Все ея будетъ.

— Чуть не утопла!— разсуждалъ Ананьевъ.— Да и Затылъ — подлецъ и мошенникъ: за двухъ двокъ заразъ сватался, мою оклеветалъ, а на другой женится самъ. Да и Степанъ парень порядливый и смышленый.

Барчуковъ, ожидавшій поздъ съ невстой въ церкви, трясся какъ въ лихорадк.

— Только повнчаться!— думалъ онъ.— А пойду я, вишь, буянить? Ползу на смертоубійство… Душа-то у меня не на прокатъ взятая, а своя…

Наканун воевода, встртившись у Пожарскаго въ гостяхъ съ Дашковымъ, вмст съ хозяиномъ толковали о глупств, готовящемся къ утру. Дашковъ посовтывалъ воевод принять нкоторыя мры. Запретить внчаться, конечно, нельзя было, но Дашковъ совтывалъ воевод приглядывать за свадебными пированіями. Если, какъ говорили, можетъ набраться до сотни свадебъ и столько же пировъ, кто можетъ предвидть, какъ съ ночи человкъ тысячи дв или три пировавшихъ начнутъ шумть подъ хмлькомъ.

Въ это утро воевода собирался самъ похать въ городъ, чтобы усовщевать обывателей, но кончилъ тмъ, что не собрался и послалъ вмсто себя полковника Пожарскаго и нсколько человкъ офицеровъ.

Полковникъ и его помощники похали въ городъ и подъзжали къ нкоторымъ церквамъ, гд гудлъ народъ. Лзть въ давку имъ было, конечно, не охота, и они ограничились тмъ, что выкрикивали въ толпу съ коней:

— Полно, православные! Чего дурите! Отъ глупаго вранья переполошились! Бросьте!

И каждый посланецъ воеводы получалъ, въ свой чередъ, отъ народа въ отвтъ или какое-нибудь крпкое слово, или прибаутку. Толкъ и польза отъ объзда города начальствомъ были т, что въ нкоторыхъ церквахъ при появленіи посланцевъ воеводы начинали только спшить вс пары поскоре внчать. Сталъ ходить слухъ, что начальство хочетъ помшать бракосочетаніямъ, и народъ только озлоблялся и кричалъ:

— Небось. Не тронутъ. Не дадимъ…

Пожарскій лично объхалъ дв-три церкви въ сопровожденіи своего родственника Палаузова, женившагося за день передъ тмъ, и еще другого офицера Варваци. У Никольской церкви, гд случайно было наиболе свадебныхъ поздовъ, первое же слово Пожарскаго было встрчено ропотомъ густой толпы народа.

— Нешто мы по своей охот въ храмъ-то побжали?

— Нешто мы вольны?

— Это не свадьба, а позорище!

— Со спхомъ, на рысяхъ нешто внчаютъ?

— Ваша вина, а не наша. Ваши неправедные порядки народъ полошатъ.

Пожарскій хотлъ говорить, но ему не дали сказать ни одного слова. Гулъ выкрикиваній, ругательствъ и прибаутокъ оглушилъ его самого.

— Дурьи головы!— воскликнулъ, наконецъ, полковникъ.— Ужъ коли поврили ушами дурацкому слуху, такъ и обождали бы обозъ, чтобы глазами увидть.

— А ты обжидалъ?— крикнулъ изъ толпы голосъ и, расталкивая народъ, ползъ въ двумъ всадникамъ молодой парень.— Ты, бояринъ, обжидалъ? Ты своего племянника вотъ уже второй день какъ повнчалъ!— показалъ онъ на Палаузова.

— Что же я, по-твоему,— отозвался, смясь, Пожарскій:— тоже испугался, что его велятъ за нмца замужъ выдать?

Народъ притихъ, нсколько озадаченный оборотомъ рчи, Пожарскій, какъ будто оказывалось, былъ правъ.

— Ты не переставляй словъ, не морочь народъ,— крикнулъ другой голосъ, это былъ стрлецъ Быковъ.— Не ты упасалъ родственника, а ты Кисельникову помогалъ дочь упасти, и жениха ему продалъ. И денежки въ тотъ сундучекъ припряталъ, гд наши утянутыя харчевыя денежки у тебя откладываются!..

— Встимо,— загудло отовсюду.— Самъ ты повнчалъ, а другимъ, вишь, нельзя.

— Узжай лучше, совсти въ теб нтъ! Узжай!— крикнули со всхъ сторонъ.

Пожарскій махнулъ рукой и выместидъ на лошади свою досаду. Шибко треснувъ коня нагайкой, онъ быстро, въ сопровожденіи офицера, повернулъ въ кремль.

— Ну ихъ къ чорту!— заговорилъ онъ.— Пущай длаютъ какъ знаютъ, хоть вс завтра начни другъ дружку хоронить заживо. Намъ какое дло!

Пока шло внчанье во всхъ церквахъ, на улицахъ было шумно, но, видимо, непразднично, невесело, какъ будто у всякаго было чувство, что праздникъ этотъ навязанъ или указанъ начальствомъ.

Въ числ другихъ состоявшихся браковъ были и такіе, гд вс были недовольны — и родители обихъ сторонъ, и женихъ и невста. Бракъ выходилъ самый нежелательный, неподходящій, изъ подъ-палки. Если на него согласились об стороны, то въ виду лихихъ обстоятельствъ. Такіе свадебные позды были скоре похожи на похоронное шествіе. Во время внчанія об стороны вздыхали, стояли насупившись, а бабы ревли какъ на похоронахъ, причитая и поминая властей и лихія времена.

— До чего мы дожили-то?— раздавалось повсюду.

Когда около двухъ часовъ дня позды разъхались изъ церкви по дворамъ и во всхъ домахъ началось угощенье, то стало, какъ будто, немного веселе. У всякаго хозяина сравнительно гостей было немного, потому что многіе отвчали на приглашеніе присутствовать словами:

— Не разорваться же мн!

У всякаго было въ город три, четыре свадьбы у родственниковъ, свойственниковъ или пріятелей. Къ виду малочисленности гостей и обильно наготовленныхъ припасовъ для угощенья, хозяева стали, въ силу древняго обычая, зазывать просто прохожихъ и незнакомыхъ отвдать хлба-соли, выпить малую толику за здоровье молодыхъ.

Черезъ нсколько времени вокругъ всхъ домовъ, гд были свадьбы, уже набралось много охотниковъ даромъ закусить и выпить.

XXXIII.

Въ сумерки весь городъ повеселлъ отъ угощенья. Всякому гостю было мало заботы до того, по охот или по невол празднуетъ свадьбу хозяинъ. Нкоторые опохмлившіеся даромъ, разъ отвдавши вина, уже сами на свой счетъ продолжали себя угощать.

Въ вечерню пробжалъ слухъ въ народ, что во всхъ кабакахъ городскихъ посадскій Носовъ угощаетъ народъ на свой счетъ по случаю замужества родственницы.

Сначала такому дикому слуху никто не поврилъ. Настолько разума было у астраханцевъ, чтобы понять нелпость такой выдумки. Будетъ человкъ, хоть и богатый, на свои кровныя денежки поить виномъ всякаго прохожаго, чуть не весь городъ, изъ-за того, что какая-то у него дальняя родственница замужъ вышла! Однако, слухъ все росъ и какъ будто подтверждался и, наконецъ, въ дйствительности подтвердился. Не въ одномъ, а въ цломъ десятк кабаковъ, на разныхъ улицахъ, всмъ являвшимся, кто только пожелаетъ, наливали стаканъ вина, а денегъ не брали, говоря, что это про здоровье посадскаго Носова. Удивленію не было конца.

Когда стало смеркаться, почти вечерло, извстіе о даровомъ угощеніи успло, вроятно, обжать весь городъ. Если на неб темнло, то на улицахъ становилось какъ бы еще темне или еще черне. У нкоторыхъ кабаковъ уже стояли и напирали черныя тучи народа. У всхъ на язык и въ голов было одно.

— Сказываютъ, что даромъ вино наливаютъ. Посадскій Носовъ даромъ угощаетъ.

И дйствительно, Во многихъ кабакахъ вино лилось ркой и даромъ.

Ближе къ кремлю, около Вознесенскихъ воротъ, была такая же темная туча народа и напирала на большой и красивый домъ, гд помщался одинъ изъ главныхъ и лучшихъ кабаковъ города. Замтное волненіе, говоръ, толки, крики, споры колыхали всю толпу изъ конца въ конецъ. Въ этомъ кабак всякій получалъ положительный и твердый отказъ выдать хоть бы одинъ шкаликъ даромъ.

— За Носова счетъ!— орали голоса въ толп.

— Посадскій Носовъ указалъ! за его счетъ!

Но въ кабак и знать не хотли ни Носова, ни его общанья. Шумъ все усиливался, колыханіе ускорялось. Одн разумныя головы убждали, что это все враки, что не можетъ одинъ посадскій человкъ весь городъ угощать за свой счетъ, другіе являлись, какъ свидтели, очевидцы, что дйствительно Носовъ угощаетъ. Были люди, которые клялись, что уже выпили по два стакана въ разныхъ кабакахъ, и все за счетъ Носова. Въ самый разгаръ недоумнья, клятвъ, пересудовъ и споровъ, среди спорящихъ появился молодецъ, и въ темнот немногіе лишь признали въ немъ буяна Лучку Партанова.

— Ребята,— крикнулъ онъ:— что же это за ехидство такое! Посадскій Носовъ во вс кабаки съ утра деньги внесъ на угощенье православныхъ. Честные люди за эти деньги угощаютъ, а иные криводушные эти деньги взяли, а вина не даютъ. Давай, братцы, сами за счетъ Носова выпьемъ здсь съ десятокъ ведеръ. Давай просить честно, а не дадутъ, мы и сами возьмемъ.

— Встимо, сами.

— Не дадутъ, такъ сами!— рявкнули повсюду и трезвые, и пьяные голоса.

Толпа колыхнулась еще разъ, еще сильне и гульливе… передніе ряды вломились въ кабакъ, и черезъ нсколько минутъ все уже затрещало въ дом: два-три человка валялись на полу и на крыльц, избитые до полусмерти. Большой кабакъ былъ живо разбитъ, замки и двери подвала сорваны, и уже не стаканы, а ведра и бочки появились на свтъ Божій.

Весело, съ гиками и съ пснями выкачивалъ народъ бочки на улицу, ставилъ стойкомъ, сшибалъ макушки и распивалъ вино чмъ попало, пригоршнями, черепками и шапками. Половина пролитая грязнила улицы, а половина, все-таки, выпивалась, и скоро у кабака былъ уже не веселящійся, а ошаолый народъ.

Что случилось у Вознесенскихъ воротъ, буквально повторилось во многихъ кабакахъ, гд цловальники, будто бы получившіе отъ Носова деньги, не хотли даромъ угощать народъ.

Скоро среди темноты душной лтней ночи городъ начиналъ принимать дикій, угрожающій видъ. Сами виновники этого самодльнаго праздника въ будни, т, у которыхъ въ дом были обвнчанные молодые, начинали уже припирать ворота и тушить огонь. Многіе астраханцы, знавшіе хорошо норовъ своего родного города, чуяли, что надвигается буря,— буря хуже тхъ, что бываютъ на сосд Каспіи.

— Давай Богъ, чтобы ночь прошла безъ бды.

Надежда была напрасная. Буря росла и не сама собой, а раздуваемая невидимой рукой, которой чаялось получить отъ бури этой талантъ и счастіе.

Въ Шипиловой слобод около двухъ кабаковъ не самъ народъ разбилъ двери, повытаскалъ бочки на улицу, а самъ хозяинъ приказалъ ихъ выкатить. Невидимая рука точно также во многихъ кабакахъ города не только безъ буйства выкачивала бочки, а даже раздавала ковши и шкалики. У этихъ кабаковъ тщательно только оберегали вино, чтобы зря не поливать улицы, а пить сколько въ душу влзетъ.

На двор дома Носова тоже временно открылся кабакъ, тоже стояли бочки и тоже слышалось:

— Милости просимъ. На здравіе.

Дло шло къ полуночи, а городъ все еще гудлъ, на улицахъ все еще шатались кучки совсмъ опьянлаго народа. Во многихъ кабакахъ уже не оставалось ни капли вина. Гд и не пролили ничего, то все-таки было сухо.

Вдругъ среди полной тьмы южной ночи у одного изъ кабаковъ Шипиловой слободы раздался отчаянный кривъ какогото молодца.

— Помилосердуйте, православные, заступитесь! Только что повнчался, жену отняли, въ кремль потащили къ нмцамъ.

— Какъ потащили? Какіе нмцы?

Черезъ нсколько мгновеній по всей улиц уже перепрыгивало изъ одной пьяной головы въ другую, что обозъ съ нмцами пришелъ. Всхъ ихъ уже размстили по разнымъ домамъ кремля у начальства, до завтрашняго утра. Завтра ихъ всхъ размстятъ по городу, поженивъ вновь на тхъ самыхъ двицахъ, которыхъ внчали сегодня. Всхъ вновь повнчанныхъ двицъ указано за ночь поспшить отобрать у молодыхъ мужей, чтобы завтра утромъ на базар водить на свейскій манеръ, съ треугольными внцами, вокругъ корыта.

Изъ одной слободы по всмъ слободамъ, отъ одного кабака по всмъ остальнымъ и по всему городу, по всей до ризъ положенія пьяной толп всть о прибытіи обоза ударила какъ молнія. Всть эта не обжала городъ, а какъ-то сразу повторилась и сказалась везд, во всхъ закоулкахъ. Если во многихъ слободахъ и дворахъ на это извстіе отвчали только охами и вздохами и затмъ убирались спать, то въ Шипиловой слобод загудли раскаты грома.

— Не выдавай, ребята, помогите православные!— кричалъ самъ посадскій Носовъ, стоя на пустой бочк среди толпы:— пойдемъ въ кремль, отобьемъ захваченныхъ молодухъ и отдуемъ здорово всхъ гостей обозныхъ!

— Да правда-ль то? Пришелъ-ли обозъ?..— робко слышалось кой-гд:— не враки ли все?..

— Нтъ, не враки… У самыхъ воротъ дома Носова воетъ двка, прозвищемъ Тють… Она сейчасъ силкомъ ушла, вырвалась отъ нмцевъ…

— Вали, ребята, вали на сломъ!—отозвалась толпа.

— Какіе враки! Вотъ двка Тють сама видла ихъ. Вали!..

И среди темноты густая, но небольшая толпа, сотни въ три, неудержимо лихо метнулась по направленію къ кремлю и Пречистенскимъ воротамъ. По дорог толпа все увеличивалась и продолжала двигаться, выкрикивая:

— Вали! Помогите! Не выдавай! Молодухъ отнимаютъ! Нмцы здсь! Нмцевъ на расправу! Двку Тютьку сейчасъ зарзали. Какую? Какую нмцы зарзали! Подавай Тютьку на расправу. Вали!

Въ самыхъ Пречистенскихъ воротахъ, очевидно, уже ожидали рьяныхъ и пьяныхъ гостей. Ворота были заперты, и нсколько солдатъ съ караульнымъ офицеромъ Варваци оберегали маленькую боковую дверку. Но хитрый грекъ тотчасъ смекнулъ, что тутъ смертью пахнетъ, и распорядился такъ ловко, что бравый офицеръ, которому выпала на долю эта роковая случайность,— первому выдержать натискъ бунтарей,— былъ молодой Палаузовъ. Онъ выступилъ впередъ и холодно, твердо пригрозилъ оружіемъ.

— Иди, проспись, ребята. Кто сунется, ляжетъ у меня тутъ до второго пришествія.

Во многихъ рядахъ толпы стали раздаваться голоса, совтовавшіе взять обходомъ и итти въ другія ворота.

— А то брось, братцы, доутрева!

— Теперь ночь. Нешто ночью повадливо… Заутро.

— А Тють… ребята, все враки! Я ее, подлую, знаю…

— Кого тутъ роба одолла!— крикнулъ голосъ Партанова:— заутро полгорода въ яму сядетъ за разбитые кабаки. Олухи!

— Вали, небось, налегай. Приперлись ужъ мучители, испужались!

— Ломай, напри!— крикнулъ вдругъ повелительно и грозно самъ Грохъ.

И, вроятно, кой-кто въ переднихъ рядахъ прибжалъ къ кремлю не съ пустыми руками. Зазвенли бердыши, застучали топоры, завязалась драка оружіемъ. Еслибы было свтло, то теперь въ самыхъ кремлевскихъ воротахъ засверкали бы и заблестли эти бердыши, топоры и ножи. Несчастный Палаузовъ и горсть караульныхъ солдатъ защищались упорно и отчаянно, но быстро и легко перебитые повалились вс по очереди на землю. Скоро трупы были уже передавлены и перетоптаны срой волной, хлынувшей чрезъ нихъ и ворвавшейся въ кремль, по сорваннымъ и разбитымъ Пречистенскимъ воротамъ. Первая капля крови опьянила пуще цлыхъ ведеръ выпитаго вина.

— Подавай нмцевъ!— гремла уже остервенившаяся толпа, врываясь въ кремль.

Но впереди еще громче кричалъ голосъ уже совсмъ другое слово:

— Подавай воеводу! Подавай мучителей!

И задніе ряды повторяли съ тмъ же остервенніемъ:

— Подавай мучителя! Воеводова нмца давай! Кровопивцу Тютьку подавай!

Когда Пречистенскія ворота были сорваны и не очень большая толпа ворвалась въ кремль, то сразу, мгновенно стала рости и быстро превратилась въ бушующее море. Всхъ, что прибжали ради любопытства поглазть и позвать, теперь нежданно негаданно взмыло и, подхвативъ, тоже понесло въ волнахъ сраго гудящаго моря людского. Изрдка еще выкрикивали отдльные голоса:

— Подавай нмцевъ!

Но все это море, казалось, забыло или не знало этого перваго возгласа. Коноводы искали и требовали.

— Воеводу! Воеводу!

— Мучителей всхъ! Гонителей вры истинной!

Домъ воеводскаго правленія былъ давно окруженъ. Сотни дв, но не пьяныхъ, а вполн трезвыхъ людей, рвались черезъ сломанныя и разбитыя двери внутрь дома воеводы. Скоро вс горницы были обшарены, все переломано и перебито, нсколько стрльцовъ и одинъ калмыченокъ исколочены въ мертвую. Всей Астрахани извстный поддьякъ Копыловъ, связанный веревками по рукамъ, уже былъ вытащенъ на крыльцо подъ стражей двухъ стрльцовъ изъ своихъ.

Одинъ изъ бунтовщиковъ, стрлецъ Быковъ, кричалъ связанному, дрожащему и на смерть перепуганному Копылову.

— Что, братъ! На моей улиц праздникъ. Я у тебя теперь вс косточки перещупаю, вс жилки повытяну, всю кожу сниму.

Бгающій и шумящій людъ искалъ и уже злобно требовалъ Ржевскаго. Но трусливый и опасливый Тимоей Ивановичъ уже давно выбжалъ изъ дому и при первыхъ крикахъ въ Пречистенскихъ воротахъ спрятался въ такое мсто, гд бы его, по крайней мр, до утра никто не могъ найти.

— Несчастненькихъ, братцы, заключенныхъ забыли,— крикнулъ появившійся на крыльц Лучка.— Пойдемъ, разсудимъ виноватыхъ, отворимъ яму и всхъ отъ винъ очистимъ сразу. Они за насъ вс будутъ. Кто хошь,— за мной! Изъ ямы несчастныхъ выпускать!

— Въ яму, въ яму!— рявкнуло нсколько голосовъ.

Лучка спрыгнулъ съ крыльца и пустился къ хорошо знакомой ему двери того ада кромшнаго, въ которомъ онъ еще недавно сидлъ.

Не сразу подалась желзная дверь, отдлявшая заключенныхъ отъ улицы. Но у толпы уже давно появились и дубины, и ломы, и топоры. Загудла желзная дверь на весь кремль, но долго не хотла уступать. Кирпичи, въ которыхъ глубоко засли петли, уступили вмсто нея. Желзная дверь гулко, тяжело бухнулась, и ринувшаяся толпа начала орудовать въ полной тьм.

— Не налзай! Что лзете!— кричали отсюда.

— Пришли освобождать, а сами пуще двери заперли.

— Уходи! Пропусти! Задавили!

— Сами вылземъ! Ну васъ, къ дьяволу!— заоралъ Шелудякъ.

И тутъ въ первый и послдній разъ за всю ночь не было злобы, не было пролито крови, а все обошлось только смхомъ и прибаутками. Большая половина преступниковъ, острожниковъ, вылзла и присоединилась къ бушующей толп. Въ числ первыхъ былъ, конечно, и грозный Шелудякъ. Выскочивъ, онъ прямо бросился отыскивать коновода всего дла, Якова Носова, чтобы стать около него помощникомъ.

Остальную часть заключенныхъ пришлось ощупью въ темнот вытаскивать на рукахъ изъ ямы на улицу. Къ числ прочихъ освободители вынесли и трупы двухъ острожниковъ, умершихъ еще наканун.

И скоро подвалы судной избы, именуемые ямой, представляли диковинный видъ, подобнаго которому не бывало уже давнимъ-давно. Яма была пуста, ни единаго несчастненькаго не было въ ней.

Пока бунтовщики расправлялись въ дом воеводы и въ ям, на соборной кремлевской колокольн раздался набатъ.

— Молодецъ Бесдинъ!— отозвался посадскій Носовъ въ отвтъ на гулкій звонъ, гудящій среди ночи.

Всегда мрачный и угрюмый Грохъ теперь сіялъ довольствомъ и счастіемъ и будто выросъ на полголовы.

— Вали, ребята, на архіерейскій дворъ, тамъ, поди, воевода.

— Не уйдетъ онъ отъ насъ!

Скоро архіерейскій дворъ и домъ тоже были окружены.

Старикъ архіерей тоже не оказался на лицо или спрятался не хуже воеводы. Но за то здсь навелся другой, кого и не искали, о которомъ позабыли на время. Толпа нашла прибжавшаго сюда ради спасенія полковника Пожарскаго и нсколькихъ офицеровъ.

— Хватай, тащи ихъ на улицу!

— Тащи! Разсудимъ мучителей!— командовалъ кто-то.

Черезъ полчаса Пожарскій и семь человкъ офицеровъ уже были на площади, окруженные дикой, злобно грохочущей толпой. Передніе творили судъ и расправу, допрашивали офицеровъ. Крики, вопросы и возгласы перемшивались съ ругательствами.

— Зачмъ ты веллъ бороды обрить?

— Зачмъ приказывалъ матушку Россію на четыре части раздрать?

— За что еклу до смерти выскли?

— Почему учуги ханамъ калмыцкимъ продавать указали?

— Зачмъ Тихоновъ огородъ стрльцу Паренову подарилъ?

— И про длежъ Россіи, и про бороды, и про Тихоновъ огородъ съ еклой ни Пожарскій, онмвшій отъ ужаса, ни офицеры, понявшіе, что пришла ихъ послдняя минута, не отзывались ни единымъ звукомъ, только двое изъ нихъ рыдали…

— Что съ ними возжаться! Ршай!

И вс восемь въ мгновеніе ока были ршены. Окровавленные и обезображенные трупы повалились на мостовую:

— Воеводу нашли!

— Подавай воеводу!— гудло вдали на площади.

Вплоть, до утра съ небольшими перерывами зловще завывалъ набатъ, а въ кремл и въ город уже было разграблено съ полсотни домовъ, въ которыхъ все искали воеводу.

XXXIV.

Въ Каменномъ город и на слободахъ съ утра толпились и двигались кучки народа, причемъ всякіе инородцы держались вмст и особнякомъ. Персы толпились около своего мнового двора. Даже юртовскіе татары сбжались точно по уговору на одной изъ площадей, около своей главной молельни. Армяне по оповщанію собрались близъ своего новаго храма. Стрльцы точно также толпились около своихъ сотскихъ избъ. Во всхъ кучкахъ и на всхъ нарчіяхъ обсуждалась гроза, разразившаяся ночью.

— Вотъ теб и свадьбы! Вотъ чмъ все кончилось!— слышалось повсюду.

Вмст съ тмъ толпы обывателей, коренныхъ астраханцевъ, двинулись въ кремль ради любопытства, чтобы увидать собственными глазами то, о чемъ уже ходили всти по городу, т.-е. поглазть на трупы убитыхъ.

Въ Пречистенскихъ воротахъ валялись на тхъ же мстахъ въ окровавленной пыли нсколько труповъ: убитые за ночь офицеръ Палаузовъ съ нсколькими караульными рядовыми. Среди кремлевской площади лежали въ куч изрубленные трупы полковника Пожарскаго и нсколькихъ офицеровъ, погибшихъ вмст съ нимъ.

Отъ снующей густой толпы въ кремл казалось, что въ город сумятица, но въ дйствительности было такъ же мирно, какъ и всегда. Ни одна церковь не была ограблена, только съ дюжину домовъ въ Каменномъ город да десятка три домовъ въ Земляномъ пострадали за ночь отъ бунтовщиковъ, и въ нихъ были видны кой-гд выбитыя окна и кое-какая рухлядь, выброшенная на улицу.

Все, что было властей въ город, исчезло, попряталось переждать бурю. Не только неизвстно было мстопребываніе митрополита, архимандритовъ, воеводы и его подчиненныхъ, но даже второстепенные приказные и подьячіе, стрлецкіе пятидесятники и офицеры гарнизона — вс исчезли.

Однако, толпа человкъ въ пятьсотъ съ Носовымъ и его ближайшими сподвижниками во глав, передохнувъ поутру и закусивъ въ воеводскомъ правленіи, снова начали свой розыскъ воеводы. Грохъ Носовъ, стрлецъ Быковъ, Колосъ и Нартановъ, раздливъ главныхъ бунтарей на четыре кучки, обшарили вс дома и зданія кремля и Благо города. Къ удивленію и счастью многихъ домохозяевъ, ожидавшихъ неминуемой смерти при появленіи у нихъ толпы ради розыска воеводы, дло обходилось боле или мене мирно. Толпа, не нашедшая воеводы, ограничивалась ругательствами и пинками. Нкоторые изъ астраханскихъ старожиловъ, явившіеся въ кремль изъ любопытства, протирали глаза отъ изумленія, видя, что ни одинъ храмъ не ограбленъ, домовъ разбитыхъ совсмъ мало, перебитыхъ властей и того меньше. Одинъ Пожарскій и нсколько офицеровъ да рядовыхъ! И вроятно, потому, что сами ползли, вмсто того, чтобы спрятаться.

Въ город, въ нкоторыхъ улицахъ, въ большихъ домахъ шли быстрые сборы въ дорогу. Нкоторые, проснувшіеся утромъ или вовсе не смыкавшіе глазъ за всю ночь, немедленно ршились изъ страха покинуть Астрахань, гд должна начаться рзня, буйство и грабежъ. Много богатыхъ посадскихъ людей собиралось вонъ изъ города.

На двор дома ватажника Ананьева стояла многолюдная кучка народа, но держалась тихо и почтительно. Это были рабочіе изъ ватаги Ананьева. Ватажникъ вмст съ дочерью и молодымъ зятемъ тоже собирались въ дорогу. Ватажникъ не испугался смуты въ город. Эта была не первая, которую онъ видлъ. Особенно опасаться ему было нечего, бунтовщикамъ было мало охоты лзть на домъ ватажника, у котораго цлая ватага батраковъ, вооруженныхъ чмъ ни попало, можетъ защитить его не хуже какого-нибудь стрлецкаго полка. Весь домъ не стоитъ того, что эта ватага можетъ натворить съ толпой бунтарей, обороняясь отъ ихъ приступа. Климъ Егоровичъ Ананьевъ никогда бы не двинулся изъ города въ путь, если бы на этотъ разъ особенно не настаивалъ на отъзд его зять, а съ нимъ и дочь. Барчуковъ убдилъ молодую жену уговорить оти,а, во что бы то ни стало скоре покинуть Астрахань и хать на хуторъ, по прозвищу Кичибуръ, принадлежащій Ананьеву, верстъ за пятьдесятъ отъ города. Урочище Кичибурскій Яръ было на дорог во вс города россійскіе, иначе говоря, на московскомъ тракт. У Ананьева былъ тамъ большой домъ съ садомъ и человкъ до пятидесяти рабочихъ. Мсто было красивое и тихое, да вдобавокъ и на дорог. Барчуковъ ршилъ, что тамъ надо переждать вс астраханскія смущенія, въ которыхъ онъ, конечно, не принялъ никакого участія. Въ случа чего, оттуда можно было бы пуститься и дале въ путь.

Для Барчукова, много странствовавшаго по всей Руси, путешествіе было не диковиной. Жена его была рада покинуть Астрахань, изъ которой она никогда не вызжала. Одинъ Ананьевъ, сиднемъ сидвшій всю жизнь въ город, поднялся съ трудомъ.

Однако, часа въ два времени все было готово, а домъ сданъ подъ охрану нсколькихъ десятковъ батраковъ изъ ватаги. Ихъ обязали размститься кое-какъ, по двору и по огороду, и стеречь имущество по наряду, десятками по очереди. И поздъ въ пять часовъ выхалъ со двора дома ватажника. На первой подвод сидлъ самъ Ананьевъ, на второй — молодые, на остальныхъ везли кое-какое имущество. Рабочіе сопровождали поздъ пшкомъ до заставы, чтобы благополучне миновать волнующійся народъ и выхать въ степь.

Въ опуствшемъ дом ватажника все заперли, и пустой домъ затихъ.

Не мене тихо было и въ другомъ дом, гд бывало обыкновенно шумно.

У стрльчихи, вдовы Сковородиной, было сравнительно съ прежними днями мертво тихо. Сама Сковородиха, измучившись приготовленіями къ внцу дочерей и всякими треволненіями, хворала и лежала въ постели. Айканка, неспавшая всю ночь отъ страха, спала на тюфяк въ той же комнат.

На другомъ конц дома, въ большой, свтлой горниц сидла красавица Дашенька, пригорюйившись. Ея мужъ былъ все еще для нея какъ бы нареченный и суженый. Партановъ посл внчанья и закуски въ ихъ дом еще въ сумерки ушелъ, исчезъ и до сихъ поръ не возвращался домой. Дашенька посылала уже не мало народа справляться, гд Партановъ, и узнала, къ своему ужасу, что молодой мужъ въ числ бунтовщиковъ, орудующихъ въ кремл. Съ минуты на минуту ожидала она его, чтобы получить объясненіе этого страшнаго и непонятнаго происшествія.

Узнавъ, что ея пріятельница, тоже вышедшая замужъ, Варюша вызжаетъ изъ города, Дашеньк тоже казалось всего лучше отправиться съ мужемъ на маленькій хуторъ, который принадлежалъ ея матери.

Въ другой комнат спала непробуднымъ сномъ громадная Глашенька. Съ ней приключилось событіе совсмъ невроятное, а между тмъ приключилось очень просто. Цлый часъ прогоревала она вчера, вдоволь наплакалась и, наконецъ, заснула крпкимъ сномъ.

Вчера утромъ, вмст съ сестрами, повнчалась она съ своимъ маленькимъ и задорнымъ женихомъ. Хохлачъ посл внца на пировань въ дом стрльчихи выпилъ больше всхъ. Сильно пьяный Хохлачъ перебранился со многими, въ томъ числ съ тещей и съ молодой женой, а затмъ ушелъ вмст съ Лучкой будто по длу. А на зар кто-то изъ домочадцевъ прибжалъ на дворъ стрльчихи и объявилъ удивительное приключеніе: Глашенька была уже вдовой.

Когда толпа мятежниковъ бросилась на кремль, то въ первой же схватк съ караульными у Пречистенскихъ воротъ задорный Хохлачъ былъ убитъ наповалъ. Стрлецкій бердышъ раскроилъ ему голову чуть не на дв части. Ровно за двнадцать часовъ времени Глашенька и замужъ вышла, и овдовла.

Остальныя три дочери Сковородихи были у мужей.

Пашенька Нечихаренко, вмст съ мужемъ, просидла всю ночь, совщаясь, какъ быть. Аполлонъ Спиридоновичъ, въ качеств властнаго человка и начальства, хотя бы только надъ солью, могъ опасаться бунтовщиковъ. Для всякой мятежной толпы онъ долженъ былъ считаться причтеннымъ къ числу ненавистной волокиты судейской. Нечихаренко, человкъ смышленый, успокоивалъ жену, надясь на покровительство сильнаго человка, а по новому времени ‘знатнаго и властнаго’, т. е. на ихъ свойственника Лукьяна Партанова.

— Коли онъ въ числ бунтарей и орудуетъ въ кремл, то мы его просить будемъ,— ршилъ Нечихаренко:— онъ не велитъ насъ трогать.

Совершенно на другомъ конц города, княгиня Марья Еремевна Бодукчеева успла уже два раза поругаться съ своимъ супругомъ. Затылъ Ивановичъ, все-таки, горевалъ, что поторопился жениться, хотя на богатой, но старой дв съ ячменями. Онъ привязывался, бранился, брюзжалъ, грозилъ жен судомъ и розгами. Машенька отгрызалась и отвчала, что по новымъ временамъ, благодаря смут въ город, она никого не боится. Стоитъ ей лишь попросить извстнаго и ей, и князю человка, нын знатнаго Лучку, и князя безъ всякихъ околичностей повсятъ за продерзости на первыхъ воротахъ.

Наконецъ, Сашенька Зиновьева въ маленькомъ домик около Стрлецкой слободы, временно нанятомъ ея мужемъ, лежала въ постели и охала. Она ухитрилась наканун какъ-то шибко двинуться и уже не въ первый разъ въ жизни сломала себ руку.

Казакъ Зиновьевъ тоже исчезъ изъ дому и былъ въ числ сподвижниковъ Носова. Зиновьевъ въ это время орудовалъ въ судной изб съ другими вновь набранными помощниками. Донской казакъ обшарилъ вс мышиныя норки, надясь найти казенныя деньги.

— На то судная изба и казенное мсто, чтобы въ ней были деньги,— разсуждалъ онъ.

Но, однако, никакихъ денегъ не оказалось, такъ какъ Носовъ ихъ уже захватилъ еще на зар.

Былъ еще одинъ домъ въ Астрахани, гд въ это утро было не тихо и несмирно, но и шумно не было. Было горе! Самъ хозяинъ, приказавъ запереть ворота и калитку, запереть вс двери въ дом, сидлъ въ маленькой горниц, угрюмый и тревожный. Онъ ждалъ, что бунтовщики вскор доберутся до него, хотя онъ и не властный человкъ, а простой посадскій. Кром того, тоска грызла его отъ несчастія, приключившагося съ его дочерью за ночь.

Почти такъ же, какъ Глашенька Сковородина, его дочь, только-что вышедшая замужъ блестящимъ образомъ, теперь была вдовой. Получивъ извстіе, что Палаузовъ убитъ въ кремлевскихъ воротахъ бунтовщиками одинъ изъ первыхъ, молодая женщина лишилась почти мгновенно разсудка, и Кисельниковъ перевезъ ее къ себ въ домъ. Мать и родственники ухаживали за несчастной, приводили ее въ чувство, но она или плакала, рыдала, или начинала смяться, или спрашивала, скоро ли придетъ мужъ.

Роковая судьба не дала молодому офицеру возможности выхать.

Назначенный на новую должность, онъ готовъ уже былъ въ путь. Все уже было у него уложено. За нсколько часовъ до предполагавшагося вызда, онъ случайно зашелъ къ Пречистенскимъ воротамъ только побесдовать съ пріятелемъ, грекомъ Варваци. Не будучи караульнымъ, онъ не былъ обязанъ сражаться съ мятежниками и могъ просто убжать. Но это сдлалъ караульный по наряду грекъ, исчезнувъ тотчасъ же, якобы для предупрежденія и спасенія воеводы. А Палаузовъ остался, что-то толкнуло его — быть можетъ, желаніе отличиться, быть можетъ, задоръ юности, и онъ одинъ изъ первыхъ сталъ жертвой возмутившихся, а изрубленный трупъ его валялся теперь среди воротъ.

Мятежники, конечно, не думали объ уборк тлъ, и изъ дома Кисельникова еще боялись послать за покойникомъ для честныхъ похоронъ. Бунтари могли явиться на похороны и, вмсто одного покойника, натворить ихъ нсколько.

Около полудня Кисельниковъ не выдержалъ. Злоба, а быть можетъ и глубокое горе подняли его на ноги. Онъ одлся, веллъ отворить двери и калитку и вышелъ на улицу. Онъ собирался итти въ кремль. Что-то такое толкало посадскаго итти прямо къ бунтовщикамъ. Усовщивать ихъ теперь значило, конечно, подставлять свою голову. Но хоть душу отвести, хоть обругать душегубовъ хотлось Кисельникову. За нсколько шаговъ отъ дома, Кисельниковъ повстрчался съ пріятелемъ, такимъ же посадскимъ, Санкинымъ, который уже усплъ ‘отстать’ отъ Носова и бунтарей.

— Куда?— спросилъ Санкинъ.

— Въ кремль,— мрачно отозвался Кисельниковъ.

— Зачмъ?

— Умирать.

— Что такъ?

— Да что же другое длать!

— Нтъ, родимый, погоди,— улыбнулся Санкинъ.— Вернемся-ка къ теб, перетолкуемъ. Умирать не надо, рано. Да умереть всегда поспешь. А надо, пріятель, намъ въ живыхъ оставаться… Слышалъ я про твое горе. Это дло отместки проситъ. Теб надо живымъ быть, все видть, все и всхъ переглядть и на всхъ коноводовъ мту положить.

— Зачмъ? Что ихъ мтить?— отозвался Кисельниковъ.

— Перемтимъ, пріятель, и вмст въ Москву пойдемъ, въ царю. Когда будетъ судъ и расправа, намъ надо знать, какія головы на плечахъ должны оставаться и какія головы царю снимать. Коли ты за смертоубійство своего зятя помтишь нсколько головъ и снимешь долой, такъ теб, гляди, твое горе-то малую толику слаще будетъ. Иди-ка, перетолкуемъ обо всемъ. Намъ, видишь, придется прикинуться согласниками, такъ поразсудимъ, какъ прикинуться.

XXXV.

Въ кремл оволо воеводскаго правленія мирно толпилось много народу, въ томъ числ кучки простыхъ звакъ и любопытныхъ. Около полудня, сразу, какъ бы отъ вихря, снова сильне заволновалось людское море. Сразу загудли сотни голосовъ, и одно слово, одинъ крикъ, перебгая отъ одной кучки въ другой, скоро грянулъ по всей площади и побжалъ дале по всмъ улицамъ и слободамъ.

— Нашли! Нашли!— былъ этотъ крикъ.

Вс отъ бунтаря-стрльца, отъ хивинца, прилзшаго поглядть, отъ мальчугана, прибжавшаго попрыгать около труповъ и попужать ими товарищей, и до самихъ коноводовъ, Быкова, Носова, Колоса и другихъ, вс ахнули и повторили:

— Нашли! Нашли!

Вс понимали про кого рчь шла.

Дйствительно, по площади густая кучка главныхъ зачинщиковъ и воителей, съ Лучкой Партановымъ во глав, вели жертву! Врне сказать, восемь рукъ не то несли, не то волокли тучнаго человка, диво, безсмысленно озиравшагося на своихъ палачей. Это былъ воевода Тимоей Ивановичъ Ржевскій, котораго накрыли, наконецъ, тамъ, гд онъ спрятался еще съ вечера.

Воеводу нашли подъ печкой звонарихи, въ маленькой пристройк, или будк, около соборной колокольни. Никому и на умъ не приходило за цлое утро итти шарить въ маленькой будк, гд жилъ звонарь съ женой. Не наглупи сама звонариха, такъ бы, пожалуй, и проморгали спрятавшагося воеводу.

Около полудня, какой-то стрлецъ, набгавшись до устали, попросилъ у звонарихи, сидвшей на крылечк своей будки, напиться водицы. Баба, немного смущаясь, пошла было вынести ковшикъ, но стрлецъ собрался войти за ней, и женщина сразу яростно кинулась на него, не давая переступить порога своей хибарки. Брань живо перешла въ драку. Кучка звакъ еще живе собралась глазть на стрльца, сражавшагося съ звонарихой. Прибжалъ на шумъ еще кто-то изъ боле смтливыхъ молодцевъ и, разузнавъ въ чемъ дло, усомнился.

‘Почему бы звонарих не пустить къ себ въ горницу стрльца напиться воды?’ Черезъ какихъ-нибудь десять минутъ предупрежденный Партановъ съ отрядомъ своихъ охотниковъ уже явился на мсто драки, въ одно мгновеніе обшарилъ всю будку звонаря, и подъ развалившейся на половину печкой оказался запрятавшійся и ошалвшій отъ перепуга Тимоей Ивановичъ.

— А, а! ваше высокорожденье, мое вамъ почтенье!— воскликнулъ Партановъ.— Имю честь низко кланяться, благо вы низко лежите. Пожалуй, сударь, одолжи, вылзай-ка на полчаса времени.

И Лучка прислъ на корточки, заглядывая подъ печку и искренно радуясь своей находк.

Черезъ нсколько минутъ воеводу вытащили и поволокли къ его же дому. Носовъ, узнавъ, что наконецъ розыскъ увнчался успхомъ, тотчасъ же вышелъ на крыльцо. Когда Ржевскаго притащили къ дому, то Яковъ Носовъ и его сподвижники были уже вс въ сбор.

Смхъ, прибаутки и потшная ругань встртили здсь воеводу.

— Ну, что же съ нимъ длать?— раздался чей-то голосъ.

Наступила маленькая пауза.

Вчера, передъ убійствомъ полковника Пожарскаго, вопроса никакого не было и паузы этой не было. Тогда была ночь, тогда все было пьяно, да и руки размахались. Теперь день, свтло, солнце ярко блещетъ на синемъ неб, теперь размахавшіяся руки уже опустились, да и пьяныхъ тутъ никого нту.

Разв можно ‘эдакъ’ человка, да еще воеводу — убить?!

Носовъ глядлъ на толпу, молчалъ, ожидая отвта, и смущался уже…

— Ну, что же съ нимъ длать? Отпустить, что-ль?— произнесъ Лучка, стоя внизу и обращаясь къ Носову, стоявшему на крыльц.

— Что? Встимо, ршать его!— крикнулъ стрлецъ Быковъ.— Зачмъ разыскивали? Пряниками угощать, что ли? Разсудить его надо.— Вс его злодянія ему вспомнить, кровопивиц, да и голову долой.

Ржевскій, поставленный на ноги, не могъ стоять, будучи въ состояніи полуобморока. Онъ уже не сознавалъ, кто и что говоритъ, и только смутно понималъ, что настаетъ смертный часъ.

— Какія его злодянія?— угрюмо и глухо произнесъ вдругъ Носовъ.— Вотъ уже тварь безобидная! Одно зло было, что такой человкъ, такая колода деревянная, воеводой былъ поставленъ. Такъ и въ томъ онъ не виновенъ. Что-жъ ему было отписать, что ли, царю: уволь, молъ, я дурень, глупъ, какъ осина,— гд мн воеводствовать! Злодяній за нимъ никакихъ нтъ.

— Что же, отпускать, стало быть!— воскликнулъ Партановъ нсколько радостно.— По мн онъ не…

Носовъ обернулся быстро къ Быкову и произнесъ:

— Разсуждайте, какъ по-вашему, въ кругу, а кончите — меня позовите.

И Носовъ нетвердой походкой взволнованнаго человка вошелъ въ домъ.

Придя въ горницу, гд стоялъ столъ и кресло, за которымъ онъ такъ часто бесдовалъ съ воеводой, Носовъ слъ въ кресло, оперся локтями на этотъ столъ и вздохнулъ.

— Жизнь эдакая, встимо, гроша не стоитъ. Что живъ онъ, что померъ, все едино. Онъ, кажись, уже давно померъ помыслами человчьими. А все, какъ ни толкуй, будто совсть мучаетъ. Жаль. Лучше бы ему своей смертью помереть. Ему бы при его тучности еще полгода не выжить. Ну, да что ужъ!!— проворчалъ Носовъ и, снова вздохнувъ, сталъ прислушиваться.

У крыльца, среди плотныхъ рядовъ налзшаго народа, который бжалъ отовсюду посл слова ‘нашли’, четыре человка держали Ржевскаго подъ руки, такъ какъ онъ окончательно не могъ стоять на ногахъ.

Быковъ сначала допрашивалъ воеводу объ его злодяніяхъ, но полуживой, обезумвшій Ржевскій не отвчалъ ни слова и только оловянными и безсмысленными глазами взглядывалъ на стрльца. Старый Быковъ бросилъ допросъ и сталъ самъ громко перечислять злодянія воеводы астраханскаго. Все перечислилъ онъ. И кафтаны нмецкіе, и брадобритіе, и казни стрльцовъ московскихъ, и длежъ государства Россійскаго, и постриженье царицы Авдотьи еодоровны въ инокини, и отдачу двицъ православныхъ за нмцевъ, кои теперь, устрашася, повернули восвояси, не дохавъ до города… и много другихъ преступленій Тимоея Ивановича Ржевскаго перебралъ Быковъ.

— Ну, а теперь за вс оныя многія злодйства,— закончилъ Быковъ:— снимай со злыдня голову! Ну, чего-жъ таращитесь, олухи!

Державшіе воеводу, а равно и стоявшіе кругомъ, вс глядли выпуча глаза на Быкова и переглядывались между собой, словно спрашивая:

— Кому же это, то-ись, снимать воеводину голову? Кому этотъ указъ?

Стрлецъ тотчасъ сообразилъ, что вотъ эдакъ, просто, взять топоръ да отрубить голову воевод, какъ бы ни съ того, ни съ сего, во всей этой тысячной толп ни единаго охотника не выищешь.

— Отведи его, ребята, подал отсюда, нечего тутъ передъ правленіемъ улицу пачкать. Веди, среди площади поставь на всемъ честномъ народ, а мы сейчасъ придемъ съ Грохомъ его ршать.

Быковъ вошелъ въ воеводскій домъ, встртился съ Носовымъ и, какъ-то озлобляясь невдомо на что, крикнулъ:

— Кому-жъ велть голову-то рубить?

Носовъ пристально поглядлъ въ лицо старому стрльцу и усмхнулся.

— Да, братъ, въ сей часъ не то, что, вотъ, за ночь. Пойди-ко теперь, поищи молодца эдакія-то дрова рубить. Кто ночью и троихъ ухлопалъ съ маху, теперь вздыхать да ломаться учнетъ…

Но, видно, судьба хотла погибели безобиднаго воеводы Ржевскаго. Пока Носовъ говорилъ, стрлецъ неожиданно услышалъ храпъ могучій въ корридор. Тамъ спалъ, набгавшись и вволю надравшись и напившись, самъ богатырь Шелудякъ.

— Во, во!— воскликнулъ Быковъ:— кривая вывезла. Вотъ намъ и палачъ первостатейный. Гляди.

Быковъ, толкнувъ Носова черезъ порогъ, показалъ ему на разбойника, который раскинувшись, лежалъ на грязномъ полу корридора. Черезъ минуту душегуба подняли на ноги и растолкали, а когда онъ очухался, ему объяснили въ чемъ дло и приказали… Впрочемъ, и приказывать было не нужно, ибо очнувшійся Шелудякъ, узнавъ, что нужно топоромъ на народ рубить воеводу астраханскаго, просіялъ.

— Сколько разовъ я изъ-за него въ ям сидлъ,— выговорилъ онъ:— столько я ему и зарубинъ положу.

Шелудякъ шагнулъ на улицу.

Черезъ нсколько минутъ разбойникъ уже былъ на площади, среди толпы. Многіе въ числ звакъ попятились отъ того мста, гд сталъ извстный всмъ красноярскій душегубъ. Многимъ онъ былъ извстенъ въ лицо. Другіе узнали теперь, кто таковъ этотъ появившійся богатырь. И много нашлось охотниковъ изъ переднихъ рядовъ перебраться подальше въ толпу и отъ душегуба, и отъ крови, которой онъ сейчасъ полыснётъ.

Глубокое молчаніе оковало всю тысячную толпу, когда Шелудякъ, какъ истый палачъ или видавшій государскія казни, началъ орудовать и приготовлять свою жертву.

— Клади на земь!— скомандовалъ онъ.— Эй, одолжи кто топорика!

Ржевскаго опустили на землю, и, положенный на спину, онъ былъ уже почти трупъ вслдствіе полнаго отсутствія сознанія всего окружающаго. Однако, въ толп не тотчасъ нашелся охотникъ ‘одолжить топорика’.

— Дай, дьяволъ, чего ему сдлается! Получишь обратно!— кричали голоса.

Топорикъ, т. е. большой топорище, новый и блестящій, пошелъ по толп и очутился въ рук Шелудяка. Богатырь помахалъ имъ, отчасти, чтобы расправить руку, отчасти, чтобы побаловаться и поломаться на народ… Затмъ Шелудякъ взялъ топоръ въ об руки, высоко взмахнулъ имъ и, слегка пригнувъ голову, сталъ мтить въ шею лежащаго…

— Гляди, ребята!— зычно крикнулъ богатырь на всю площадь… Былъ воевода, звать Тимоей, по отчеству Иванычъ… Былъ!!… А вотъ гляди! А — ахъ!!! Нту!!!

Топоръ сверкнулъ на солнц и исчезъ въ толп вмст съ нагнувшимся богатыремъ… Нсколько человкъ изъ ближайшихъ рядовъ шарахнулись… Ихъ обрызгало изъ-подъ топора…

— О, Господи!..

— Ишь, дьяволъ!..

И гробовое молчаніе опять оковало всю толпу… Нкоторые переглядывались, будто вопрошая другъ дружку, и молчаливые взгляды будто говорили:

— Вишь ты, братецъ ты мой…

— Что-жъ, нешто я?.. Вс…

— Знамо, не ты, а все-жъ таки…

— Ну, да что-жъ?! По волосамъ тоже… не плакать!..

И торжественная, таинственная, краснорчивая своей нмотой и тишиной, пауза понемногу переходила въ шопотъ и говоръ.

— Ну, кончили, что-ль?— крикнулъ громко Лучка издали, стоя на крыльц воеводскаго правленія.

— Готова!— крикнулъ Шелудякъ.— Вотъ она!

И онъ высоко поднялъ надъ толпой какой-то шаръ, или круглый кусокъ, висвшій на длинныхъ сдыхъ волосахъ, которые онъ сгребъ въ руку.

И вся толпа ахнула въ-разъ. Будто какой великанъ-зврь рявкнулъ на весь кремль.

XXXVI.

Конечно, только коноводъ Грохъ и его ближайшіе сподвижники знали, зачмъ нуженъ тотчасъ розыскъ воеводы и нужна непремнно его казнь.

Для коноводовъ возмутившихся нужно было очистить мсто астраханскаго воеводы, чтобы власть надъ всмъ краемъ сама собой могла перейти въ другія руки. Ожидать, чтобы кто-нибудь изъ попрятавшихся властей явился теперь предъявить свои права на мсто только что казненнаго, было мудрено.

И теперь въ Астрахани, точно такъ же какъ во вс смуты всхъ временъ, тотчасъ же въ этой собравшейся разношерстной толп возникъ вопросъ и побжалъ изъ устъ въ уста, передаваемый по всему Кремлю и Блому городу.

— Какъ же быть теперь безъ воеводы то? Надо, братцы, воеводу. Кто-же теперь воеводой-то будетъ?

И затмъ черезъ какихъ-нибудь полчаса уже гулъ стоялъ. Ревли сотни голосовъ.

— Выбирай воеводу!

На крыльц воеводскаго правленія Лучка Партановъ громогласно и краснорчиво говорилъ, будто плъ, и частилъ словами, точно соловей заливался. Онъ держалъ рчь къ народу, толкуя, что безъ властей порядку не будетъ. Нуженъ и воевода, и помощники къ нему, всякіе дьяки и поддьяки. Только нужно выбирать новыхъ, чтобы старыхъ никого не брать, чтобы о прежней волокит судейской и помину не было. Нужны люди добрые, совстливые, порядливые, истинные христіане, а не мучители и кровопивицы, лихоимцы и грабители московскіе.

— Кого же выберемъ?— зычно крикнулъ Лучка, оканчивая рчь.— Ршай, православные! Въ кругъ становись! Всмъ міромъ! Выбирай, кому быть воеводой!

Впереди, конечно, стояли вс т же главные сподвижники коноводовъ бунта. Нкоторые были изъ вчерашнихъ обитателей ямы, нкоторые изъ тхъ, что вчера разбивали кабаки и первые, нагрузившись виномъ, сорвали Кремлевскія ворота и уложили нсколько человкъ караульныхъ.

— Якова Носова!— раздался чей то голосъ.

Но вслдъ затмъ наступило молчаніе. Какъ будто бы большинству показалось это предложеніе страннымъ, неподходящимъ. Инымъ, можетъ быть, показалось, что кто-то шутку шутитъ. Другіе же вовсе такого имени еще не слыхали или слышали мелькомъ.

— Носова! Посадскаго Носова!— раздалось еще нсколько голосовъ.

— Вотъ Быкова! Онъ стрлецъ.

— Ребята, Панфилова! Панфиловъ староста церковный.

— А то звонаря съ звонарихой!— отозвался громко Лучка.— Тхъ, у кого Ржевскаго нашли!

Ближайшіе захохотали, и снова гулъ пошелъ по всей толп.

— Носова, сказываю — Носова! Онъ всему заводчикъ былъ,— крикнулъ одинъ голосъ.— Онъ учёрось весь городъ на свой счетъ виномъ угощалъ. Что денегъ потратилъ!

— Кто угощалъ, ребята?

— Носовъ угощалъ.

— Носова, встимо, Носова!— отозвались сразу повсюду.— Онъ угощалъ, Носовъ.

— Носова, Якова Носова!

— Носову быть воеводой!

И имя посадскаго Якова Носова стало перелетать въ толп какъ мячикъ изъ мста въ мсто, и скоро, казалось, вся площадь уже ревла два слова:

— Якова Носова!

Въ эту минуту посадскій, по прозвищу Грохъ, появился на крыльц. Онъ былъ блденъ какъ снгъ и руки его слегка подергивались. Онъ, казалось, не твердо стоитъ на ногахъ. Обернувшійся на него Партановъ даже удивился.

— Что за притча?— подумалъ онъ.— Испужался, что ли, чего?

Но Грохъ не испугался. Грохъ дожилъ до того мгновенья, которое было для Партанова и другихъ случайностью, а для него осуществленіемъ давнишней, завтной и совсмъ несбыточной мечты.

Не въ такомъ вид, не въ такомъ образ, не при такихъ условіяхъ, не на крыльц воеводскаго правленія астраханскаго кремля представлялась Носову эта желанная минута. Все пошло иначе. Но то, что случилось, была давнымъ давно имъ желанная минута, обдуманная, и за послдніе дни даже ожидаемая.

— Слушай, православные!— проговорилъ посадскій Носовъ, едва слышно, не имя силъ овладть своимъ языкомъ, который отъ волненія едва двигался.— Спасибо вамъ крпко! Я берусь воеводствовать, заведу порядки иные, не чета мо? сковскимъ. Будетъ у насъ всмъ людямъ судъ справедливый, поравенный, безъ лицепріятія. Лихоимцевъ самый корень выведу. Грабителей и мучителей истреблю до единаго. Общаюсь, что будетъ въ город Астрахани тишь и гладь и Божья благодать, какъ говоритъ пословица. Московскихъ и царскихъ указовъ и даже войсковъ и полковъ я не побоюсь. У насъ свои пушки и пистоли заведутся, свои солдаты и войска будутъ. Была когда-то Астрахань татарскимъ ханствомъ, отчего же намъ опять не быть самимъ по себ астраханскимъ царствомъ! Но одно скажу: попущенія ни чему худому отъ меня не будетъ. Ужъ коли я воевода, я буду имъ по-божески. Обими руками править начну, и за всякіе порядки коли я отвтчикъ, такъ и воля моя должна свято соблюдаться всми обывателями отъ мала до велика — и православными россійскими людьми, и всми гостями, и инородцами. Но вотъ спасибо и спасибо вамъ паки и поклонъ низкій за чествованіе.

Грохъ замолчалъ, оглядлъ глазющія глупо на него со всхъ сторонъ лица, повернулся и вошелъ снова въ домъ воеводскаго правленія, Носовъ отлично понималъ, что рчь его къ этому сброду ни на что не нужна, что выборъ этотъ ничего не значитъ. Но надо было съ перваго же дня заставить народъ толковать по всему городу о себ. Пускай пойдутъ толки, что новый воевода Носовъ, выбранный на площади въ кремл, общаетъ, что будетъ всмъ поравенный судъ, будетъ миръ, будетъ всякая благодать, но вмст съ тмъ будетъ строгое и крпкое соблюденіе тишины и порядка.

Расчетъ Носова удался. Общаннымъ строгостямъ поврили, новымъ порядкамъ тоже. Носовъ тотчасъ же вызвалъ въ большую горницу воеводства ближайшихъ своихъ сподвижниковъ: Быкова, Колоса, Зиновьева, Партанова и другихъ. Когда они собрались, Носовъ сталъ передъ ними и спросилъ:

— Такъ я воевода, сказывали вы?

— Встимо, ты, Яковъ. Чего спрашиваешь?— раздались голоса его пріятелей.

— Ладно, такъ первый мой приказъ будетъ очистить площадь, запереть вс ворота, въ Пречистенскихъ стражу поставить и никого въ кремль не впускать до завтрашняго дня. Второе — убрать убитыхъ и честнымъ порядкомъ похоронить. Тотчасъ же собирать охотниковъ въ новый мой воеводскій полкъ и вписать ихъ поименно. Тотчасъ же выдадимъ всмъ за недлю впередъ жалованье въ руки, и сколько наберется, сейчасъ же разставимъ караульными по тмъ мстамъ, которыя я скажу. Завтра по утру объявить, что будетъ въ собор посл литургіи молебенъ, а посл молебствія кругъ и совтъ насчетъ астраханскихъ дловъ.

Черезъ какихъ нибудь полчаса времени первыя три приказанія воеводы были уже исполнены, и все совершилось мирно, быстро, какъ по маслу.

Во-первыхъ, толп зря снующаго народа было объявлено, чтобы очистили кремль. Только въ одномъ углу площади сотня подгулявшихъ разношерстныхъ молодцовъ подъ предводительствомъ одного парня, выпущеннаго наканун изъ ямы, стала шумть, какъ бы не желая уходить изъ кремля, гд еще были цлы церкви и многіе дома. Имъ было объявлено, что за ослушаніе ихъ немедленно примутъ въ топоры.

Въ задорной и подгулявшей кучк нсколько голосовъ захохотали въ отвтъ.

— Вы вотъ какъ!— крикнулъ Быковъ, взявшій на себя очистку площади.— Бери ихъ чмъ попало, ребята. Коли, руби, вали!

И Быковъ вмст съ двумя десятками своихъ вооруженныхъ молодцевъ врубился въ кучу озорниковъ и въ одно мгновеніе разогналъ всхъ, только двое убитыхъ осталось на мст да нсколько раненыхъ побжало въ разныя стороны.

Затмъ тотчасъ вс трупы бывшаго начальства были убраны.

Когда смерклось, то около воеводскаго правленія была другая толпа, чинная, порядливая, и тихо ожидала очереди. Вс по очереди перебывали въ прихожей воеводскаго правленія и вышли снова на площадь. Но каждый, входившій съ пустыми руками, возвращался съ оружіемъ, отъ мушкетона и пистоли до сабли, бердыша или пики. Что-нибудь да получалъ онъ. Но вмст съ оружіемъ получалъ жалованье изъ ‘государевой казны’ за цлую недлю впередъ.

Большая часть охотниковъ, записавшихся въ новый полкъ, придуманный и сформированный новымъ воеводой, были изъ стрльцовъ, старые и молодые. Главное начальство надъ ними было поручено, конечно, старику стрльцу Быкову. Онъ получилъ званіе стрлецкаго тысяцкаго. Тотчасъ же были выбраны сотники, пятидесятники и десятники. Лучка Партановъ, конечно, попалъ въ сотники.

— Черезъ недльку, гляди, мы и кафтаны заведемъ съ позументомъ,— говорили новобранцы.

Еще солнце не совершенно опустилось на горизонтъ, когда въ кремл у всхъ воротъ и зданій казенныхъ стояли часовые и караульные изъ новобранцевъ, считавшіе начальствомъ и хозяиномъ кремля и всей Астрахани не кого иного, какъ воеводу Якова Матвевича Носова.

‘Воевода Носовъ’ уже звучало въ устахъ многихъ такъ же согласно и законно, какъ за день передъ тмъ звучало ‘воевода Ржевскій’.

Но воевода Носовъ былъ иного поля ягода, чмъ покойный Тимоей Ивановичъ, погибшій жертвой своей лности и добродушія. Воевода Носовъ весь вечеръ и часть ночи не спалъ, а сидлъ и дломъ занимался. Ни разу не побывалъ онъ тамъ, дома у себя, тамъ, гд были жена и дти. Хорошій семьянинъ Яковъ Носовъ, ставшій теперь воеводой, почти позабылъ о существованіи жены и дтей.

Поздно ночью, уже засыпая въ горниц, гд часто бывалъ онъ у покойника Ржевскаго, онъ вдруъ вспомнилъ о семь своей. Вспомнилъ онъ только потому, что вдругъ ему померещилось, почудилось, что онъ боле не увидится съ женой и дтьми. Ему пришло на умъ, что, можетъ быть, за эту же ночь кто-нибудь, подосланный отъ уцлвшихъ еще въ кремл и город властей, приржетъ его здсь соннаго, какъ малаго младенца.

— Такъ и помрешь, не повидавшись со своими,— подумалось Носову. Но тотчасъ же онъ перекрестился, вздохнулъ, повернулся на бокъ и черезъ мгновеніе спалъ крпкимъ сномъ.

ХХXVIІ.

На утро 31-го іюля весь городъ опять волновался, но уже на иной ладъ. Въ город слышался благовстъ во всхъ церквахъ. Всмъ жителямъ было извстно, что въ собор будетъ литургія, будетъ молебствіе, будетъ объявленъ указъ воеводы Носова, котораго Богъ всть кто выбралъ и поставилъ въ город начальствомъ. Скоро кремль переполнился, соборъ тоже, и все шло порядливо и тихо, какъ и быть должно. Но только соборный протопопъ былъ въ бгахъ, а вмсто него служилъ священникъ Никольской церкви, отецъ Холмогоровъ. Только вмсто тхъ лицъ, которыя обыкновенно стояли впереди во время всякаго торжества, теперь появились совсмъ другія лица и другіе люди, но на видъ степенные, чинные, важные, какъ будто бы они и не бунтовщики.

Посл молебствія, отецъ Василій Холмогоровъ сталъ приводить къ присяг всхъ добровольцевъ новаго полка, какъ стрльцовъ, такъ и простыхъ обывателей, записавшихся въ новую рать. Толковали уже о формированіи четырехъ другихъ полковъ на тотъ же ладъ, съ той же выдачей оружія и жалованья впередъ.

Присяга, приносимая теперь въ собор, заключалась въ томъ, чтобы стоять за истинную вру, за бороды, за платье, за обычай отцовъ и ддовъ и крпко стоять другъ за друга, противъ всякаго врага и противъ самой Москвы.

И какъ тихо и мирно сошлись сюда толпы народа, точно-такъ же мирно и вышли, толкуя и разсуждая по улицамъ, по слободамъ и у себя на дому про новаго воеводу, новый полкъ, новые порядки.

Только нкоторые поговаривали, качая головой:

— Вотъ теб и бунтъ! Совсмъ не похоже… Чудно что-то. Вдь если эдакъ-то, то оно, почитай, будетъ даже лучше, чмъ при Тимое Иванович. Разв что отводъ глазамъ. Нтъ, нтъ, да и ахнутъ грабить… власти новыя.

Въ сумерки того же дня случилось, однако, маленькое происшествіе, которое окончательно ошеломило всхъ астраханцевъ.

На площади, среди слободы юртовскихъ татаръ, была разграбленна ихъ молельня, убито нсколько человкъ юртовцевъ и шумъ привлекъ довольно густую толпу народа. Оказалось, что шайка грабителей дйствовала тутъ безъ всякихъ предосторожностей, среди бла дня, какъ бы имя законное право на грабежъ. Шайкой командовалъ хорошо извстный всмъ красноярскій душегубъ Шелудякъ. Не прошло получаса, какъ сюда же нагрянули, будто святымъ духомъ прочуявши безпорядокъ, новые стрльцы новобранцы новаго воеводы. Молодцы эти оказались не подъ стать стрльцамъ прежняго воеводы. Живо вс грабители съ награбленнымъ были перехватаны и перевязаны. Командиръ ихъ, самъ громадный Шелудякъ, изранивъ ножемъ человка четыре, былъ скрученъ, поваленъ на телгу, и новобранцы стрльцы побдоносно двинулись къ воеводскому правленію съ плнными.

На утро слдующаго дня бгалъ слухъ повсюду и смущалъ и дивилъ всхъ обывателей. Никто врить не хотлъ. Въ полдень на главной базарной площади должна совершиться лютая казнь, но справедливая. Должны были казнить пойманныхъ наканун грабителей молельни. Въ числ первыхъ долженъ былъ быть обезглавленъ и четвертованъ за вс свои злодйства и давнишній душегубскій промыселъ самъ знаменитый Шелудякъ.

И туча народа двинулась глазть на казнь, не вря, что увидитъ ее. Однако вс во-очію увидали. Была совершена уставомъ государственнымъ, чинно, порядливо, руками настоящаго палача изъ судной избы, правильная казнь базарная надъ всми грабителями вмст съ Шелудякомъ, которому отрубили голову и об руки. Посл этого было прочитано увщеваніе къ жителямъ, которое вс хорошо поняли.

‘За всякій шумъ, за всякое буйство и причиненіе ущерба и разоренія обывателямъ будутъ строго взыскиваемо. За грабежъ и бунтованіе будутъ голову снимать съ виновныхъ’. Такимъ языкомъ выражался тотъ самый человкъ, который за два дня передъ тмъ самъ бунтовщикомъ сорвалъ Пречистенскія ворота съ петель и, вломившись въ кремль, изрубилъ его защитниковъ.

Зато съ этого же дня, будто по волшебству, будто чудомъ, то, что общалъ съ крыльца новый воевода Носовъ, т. е. тишь и гладь и даже, какъ будто, Божья благодать — снизошли на городъ Астрахань. Оставалось только, по россійскому древнему обычаю, сказать отъ избытка изумленія:

— Вотъ теб, бабушка, и Юрьевъ день.

И съ того дня понемногу многія прежнія власти, приказные и подьячіе, попрятавшіеся по разнымъ конурамъ и шесткамъ отъ страха смерти, повылзли на свтъ Божій. Сначала только выглядывали, а потомъ и вышли на улицу. Но ни съ кмъ изъ нихъ ничего худого не приключилось.

Понемногу оказались въ Астрахани живы и невредимы въ своихъ домахъ и митрополитъ, и архіереи, и строитель Троицкаго монастыря Георгій Дашковъ, и многіе дьяки, и поддьяки, и правители. Всмъ имъ было объявлено отъ новаго воеводы, чтобы они ничего не опасались, справляли бы свои должности, но только шли бы къ нему за совтомъ и указаніемъ.

И кончилось тмъ, что такія лица, какъ митрополитъ Самсонъ и игуменъ Дашковъ пошли поневол за указаніемъ къ прежнему посадскому человку и нашли въ немъ человка ‘неспроста’, человка диковиннаго.

— И волкъ, и лиса, и змій,— отозвался объ немъ Дашковъ посл перваго свиданія и бесды.— Да, вотъ какіе оборотни диковинные бываютъ въ посадскихъ людяхъ,— часто вздыхалъ онъ.

Прошло около мсяца, и въ Астрахани былъ все тотъ же порядокъ, та же тишина, какихъ не бывало и при Ржевскомъ. Воевода Носовъ дятельно занимался ‘государскимъ’ дломъ, почти не лъ и не спалъ, а все орудовалъ, и дятельность его уже перешла давно границы города. Имя его уже было извстно за сотни верстъ отъ Астрахани, а его посланцы уже давно дйствовали въ разныхъ краяхъ Астраханскаго округа.

Грамоты и воззванія его разсылались повсюду: на Донъ, на Терекъ, на Яикъ, на Гребни, и всюду всхъ новая астраханская власть уговаривала подниматься противъ Москвы за истинную вру, за старое платье, за бороды и ддовы норовы и обычаи.

Въ нкоторыхъ воззваніяхъ и грамотахъ, воевода Носовъ объявлялъ, что у нихъ, въ Астрахани, весь бунтъ и избіеніе властей и вся перемна правительственная произошла изъ-за того, что астраханцы не хотли отрекаться отъ истиннаго христіанскаго Бога и кланяться ‘болванамъ’. Къ терскимъ стрльцамъ и гребенскимъ казакамъ были даже посланы наскоро состряпанныя рзныя деревянныя куклы съ наклеенными волосами. Посланцы должны были показать этихъ ‘болвановъ’ и говорить, что былъ указъ изъ Москвы кланяться имъ, какъ Богу.

Черезъ полтора, два мсяца посл переворота въ Астрахани полымя бунта вспыхнуло во всемъ кра. Поднялись и терскіе стрльцы, и красноярскіе, и черноярскіе, и гребенсюе казаки. Зашумли и Яикъ, и Донъ. Черноярскіе стрльцы уже посадили головой волжскаго лихого разбойника, терскіе перебили всхъ своихъ начальниковъ. Волненіе разгоралось и расходилось, считая версты сотнями.

— Что Астрахань?— говорилъ Яковъ Носовъ.— Нешто одна Астрахань можетъ что! Надо, чтобы весь край, а тамъ и полъ-Россіи, а тамъ и вся матушка святая Русь, чтобы все всполошилось и встало какъ единъ человкъ. Тогда уже ‘ему’ Русской земли не полатынить и сатан не послужить!

Если весь край Астраханскій взволновался и увлекъ своимъ примромъ казацкіе предлы, гд всегда все было готово подняться и бушевать, то и дале на сверъ становилось неспокойно…

Но въ другихъ мстахъ чередовались по обычаю смертоубійства властей, воеводъ и военачальниковъ, грабежи и разгромъ храмовъ или богатыхъ людей, пожары городовъ и посадовъ…

Въ одной Астрахани былъ диковинный бунтъ! Прозвали его ‘свадебный бунтъ’, затмъ ‘бабій бунтъ’, а тамъ ужъ стали говорить, что это ужъ совсмъ не бунтъ, а просто ‘чудеса въ ршет’. Да и какъ же не чудеса… Убили въ первый день дюжину человкъ начальства да шесть человкъ караульныхъ, разграбили съ десятокъ домовъ въ Бломъ город да втрое того въ Земляномъ… и все стало тихо… Да такъ и стоитъ тишина!

Сидятъ чинно и правдолюбиво самозванныя власти. Воевода съ приказными и дьяками изъ самодльныхъ чинятъ судъ и расправу по-божьему, взымаютъ подати: таможенный, кабацкій и иные сборы, порядливо, безъ лихоимства и безъ утайки, да жалуютъ свое самодльное войско жалованьемъ, какъ положено. Торговля идетъ своимъ чередомъ и гости иноземные не боятся приходить и уходить караванами.

— Что тамъ такое? Въ Астрахали-то?— Бунтъ иль нтъ?— спрашиваютъ повсюду въ сосдяхъ.

— Бунтъ. Встимо. Только эдакій значитъ… бабій, чтоль!.. Тихій!— отвчаютъ побывавшіе въ город.

— И не грабятъ, не смертоубійствуютъ?..

— Зачмъ? Малаго ребенка никто не тронь. Строго!

— И порядокъ, стало, какъ быть слдуетъ?

— Тихо… Да и какъ, то ись, это тихо-то… Куда лучше, чмъ прежде, при московскомъ воевод.

— Кто же тамъ набольшій?

— Воевода… Носовъ, Яковъ Матвевичъ… Душа человкъ. Ему хоть бы всей стороной править. Совладалъ бы. Дай ему ты Донъ и Терекъ въ придачу. Управитъ!

И говоръ о диковинномъ, тишайшемъ бунт и диковинномъ, правдолюбивомъ и мудромъ самозванц-воевод далеко пробжалъ по Руси.

— Яковъ Носовъ! Кто-жъ не знаетъ!

— Сказываютъ, этотъ Носовъ не изъ мужского пола. Оттого и тихъ.

— Женскаго пола?

— Нтъ. Зачмъ!..

— Какъ же такъ-то?

— А вотъ!.. Невдомо… Все премудрость Божья. Иль ужъ времена на Руси такія подходятъ — неподходящія! И не разгадать иного дла. Вотъ и царь нон, вишь, ‘обмнный’, изъ нмцевъ.

А царь при извстіи о бунт былъ въ Митав съ войной шведской на плечахъ.

— Эхъ, кабы я тамъ былъ!.. вздохнулъ молодой царь и сталъ посылать гонцовъ за гонцами въ Москву къ боярамъ. ‘Полно, молъ, сидть-то’. А въ Москв бояре и думные люди сидли, сложа руки, и только разсуждали:

— Что подлаешь! Татарщина тамъ. Только слава, что Россія… И бунтъ то потрафился какой-то свадебный!

XXXVIII.

Прошло лто. Наступила осень, тоже прошла. Начиналась уже зима. Въ Астрахани было все по прежнему тихо. Дла государскія и дла торговыя шли своимъ порядкомъ. Все обстояло благополучно, хотя главная власть надъ всмъ краемъ была попрежнему въ рукахъ самодльнаго воеводы и бунтаря Носова.

Въ начал зимы сталъ ходить слухъ, что въ Астрахань прибудетъ гонецъ отъ царя, съ увщательными грамотами отступиться отъ бунта. Носовъ и товарищи только посмивались и говорили:

— Ладно. Поторгуемся! Только врядъ ли сойдемся!

Въ самый новый годъ дйствительно явился въ Астрахань гонецъ съ небольшой свитой изъ московскихъ поддьяковъ и стрльцовъ. Носовъ и его сподвижники не мало удивились, узнавъ, кто былъ этотъ гонецъ. Немало удивилась и вся Астрахань.

Впрочемъ, если посадскій Носовъ былъ воеводой, а бунтарь стрлецъ Быковъ главнымъ военачальникомъ, а донской казакъ Зиновьевъ воеводскимъ товарищемъ и разные другіе темные люди стали ‘властными’ людьми, то почему же бы и этому человку за эти смутныя времена не попасть въ царскіе гонцы тоже изъ простыхъ посадскихъ людей.

Посолъ, прибывшій изъ столицы государевымъ уполномоченнымъ съ грамотой и порученіемъ утишить волненіе, прекратить колебаніе умовъ, водворить порядокъ, убдить бунтовщиковъ просить прощенія въ своихъ винахъ и всмъ, кто смирится, объявить милость, былъ посадскій Кисельниковъ. Онъ имлъ отъ самого царя власть казнить и миловать!

Пока Носовъ правилъ краемъ, Кисельниковь, пробывъ въ Астрахани только одинъ мсяцъ, еще осенью ухалъ. Онъ задался мыслью дойти до самого царя, самому ему лично разсказать все и принести жалобу на смертоубійство своего зятя, погибшаго при защит кремля отъ бунтовщиковъ.

Царь милостиво принялъ астраханца, подробно разспросивъ все, узналъ такъ же хорошо, какъ если бы самъ присутствовалъ при іюльской смут. И вотъ этотъ же самый посадскій ‘законникъ’ былъ посланъ царемъ обратно на родину съ увщательнымъ письмомъ.

Однако, чтобы посадскому добраться черезъ Москву въ Митаву, а изъ Курляндіи пріхать обратно въ Астрахань, понадобилось четыре мсяца. Около 1-го сентября, посадскій двинулся съ своей жалобой къ царю и только къ новому году вернулся уполномоченнымъ обратно въ Астрахань. Кисельниковъ, разумется, вернулся теперь другимъ человкомъ.

— До него рукой не достанешь,— говорили нкоторые, повидавшись и побесдовавши съ прежнимъ пріятелемъ.

Кисельниковъ какъ бы не обратилъ ни малйшаго вниманія на бунтовщицкія власти и на существованіе въ город воеводы Носова. Онъ отнесся прямо къ митрополиту Самсону. Вмст съ митрополитомъ, при дятельномъ участіи Дашкова, они собрали кое-кого изъ знатныхъ астраханскихъ людей, кое-кого изъ стрльцовъ и посадскихъ. Оказалось черезъ нсколько дней, что въ Астрахани, все-таки, есть немало всякихъ обывателей, которые нетерпливо ждутъ конца бунтовщицкаго управленія.

Люди эти, хотя и не имли причины жаловаться, потому что все было въ порядк, но, тмъ не мене, желали, чтобы въ кра поскоре снова были настоящія власти.

Черезъ десять дней по прізд Кисельникова, въ кремл въ собор и въ дом митрополита собралось немало всякихъ гражданъ, не мало и простого народа. Въ собор былъ отслуженъ молебенъ о здравіи государя, а затмъ митрополитъ сталъ приводить въ присяг лицъ, желающихъ заявить или о своей непринадлежности къ бунту, или о своей ‘отсталости’ и покаяніи. Воевода Носовъ, его сподвижники и его войско изъ охотниковъ, именовавшее себя стрлецкимъ, не вступались ни во что и не мшали тому, что длали и творили митрополитъ съ царскимъ гонцомъ.

Когда же, наконецъ, Кисельниковъ явился къ Носову убждать принести покаяніе въ своихъ винахъ и просить прощенья, убждая, что царь положитъ гнвъ на милость, Носовъ отвчалъ только шутками да прибаутками.

— Ты насъ брось,— окончательно отвтилъ Носовъ Кисельникову.— Не тревожь. Дла у насъ много, полонъ ротъ. Некогда изъ пустого въ порожнее переливать. Вы съ митрополитомъ да съ Дашковымъ разводите себ турусы на колесахъ. Я васъ не трону, потому что вы мн — плевать!

— Да вдь ты пропадешь! Вдь царь войско пришлетъ усмирять васъ,— сказалъ Кисельниковъ.

— Ладно, еще покуда пришлетъ, да еще покуда придутъ войска его. Да еще дойдутъ ли сюда?

— А какже это не дойти?

— Да вдь до насъ надобно черезъ многихъ другихъ, черезъ донскихъ и гребенскихъ казаковъ итти. Прежде ихъ надо будетъ усмирять. Мы то уже послдніе будемъ. Покуда до насъ дойдетъ чередъ, отъ войска-то царева не останется ничего.

— Какъ такъ?

— Да такъ. Просто…. Которыхъ казаки перебьютъ въ битвахъ, а которые образумятся сами и, бросивъ своихъ полковниковъ и старшинъ, къ намъ перейдутъ за святое дло стать…

— Царскія-то войска?. На бунтовщичью сторону станутъ?— изумился Кисельниковъ.— Что ты, Грохъ, балясничаешь? Потхи ради болтаешь языкомъ, или мороки ради? Такъ меня вдь теб не обморочить.

Грохъ слегка пожалъ плечами и не отвчалъ. Лицо его было серьезно, но спокойно и ясно.

Посл минутной паузы, Кисельниковъ заговорилъ уже иначе, и въ голос его сказывалось что-то другое: смсь любопытства съ крайнимъ изумленіемъ. Посадскій ‘законникъ’, какъ человкъ пожилой, бывалый и не глупый, былъ несказанно пораженъ этимъ спокойствіемъ и этой самоувренностью, которыя увидлъ въ самозванномъ воевод. Всякій бунтарь, по мннію Кисельникова, долженъ былъ бы швыряться, грабить, смертоубійствовать и вообще всякую горячку пороть. А Грохъ что длаетъ? Сидитъ воеводой и страной Астраханской правитъ. Никого не грабитъ, всмъ судъ равенный чинитъ. Кисельникову это показалось вдругъ какъ-то еще обидне, еще боле озлобило въ немъ его любовь къ законности и уваженіе къ властямъ.

— Ну, инъ будь по-твоему! Ладно,— выговорилъ вдругъ Кисельниковъ:— поршимъ мы на словахъ, что все царское войко сгибло въ пути, что казаки, аль калмыки да нагаи все войско расшибли и въ Волг аль въ Дон потопили. Все это, Грохъ, на прикладъ, по твоему прошенью да по щучьему велнью, потрафилось. Что жъ тогда будетъ? Посл?

— Когда? Какъ войска-то разбгутся? Ничего. Чему же быть…

— У васъ-то что здсь будетъ? Будешь ты сидть воеводой и править всю жизнь?

— Встимо. Весь край успокою. Гребенскихъ и донцовъ, можетъ, еще лтъ чрезъ пять припишу къ Астрахани. Округу преувеличу. И впрямь царство Астраханское будетъ!— выговорилъ Носовъ съ увлеченіемъ, и глаза его блеснули ярче.

— А самъ будешь царемъ?— разсмялся Кисельниковъ.

— Не царемъ, а правителемъ…

— Безъ властей, безъ законовъ, безъ суда, безъ повытій, безъ дьяковъ…

— Все у насъ есть такое… Давно.

— Да вдь все разбойное, самозванное, грабительское.

— Мы никого не грабимъ. У насъ, самъ видишь, какъ тихо и повадливо для всякаго жителя.

— Такъ ты и будешь вкъ править?— изумляясь, выговорилъ Кисельниковъ.

— Встимо!

— Да нешто это можно, чтобы земля стояла безъ царя, иль хоть безъ хана, безъ гирея или султана,— то есть безъ властей?

— Мы — власти!— убдительно вымолвилъ Грохъ.

— Кто васъ поставилъ?— воскликнулъ посадскій.

— Сами мы себя поставили.

— Стало быть, и внчаться у васъ молодыя пары будутъ сами, безъ священника! И указы будутъ писаться: ‘По его Носовскому величеству!..’ вн себя уже отъ пыла и раздраженья кричалъ Кисельниковъ.

— Будемъ писать: ‘По указу воеводы астраханскаго…’ Да ты, умный человкъ, какъ полагаешь, первую-то власть кто на земл поставилъ, ну, посл потопа, что ли… Царь, что ль, какой? Такъ ихъ не было…

— Первую власть, отъ коей все происхожденье всхъ властей, Богъ поставилъ, Грохъ. Отъ благословенья Божьяго и устава Господняго он пошли, а не отъ бунта…

— Нтъ, милый человкъ, это такъ сказывается,— усмхнулся Носовъ:— первая власть пошла отъ того, что одинъ человкъ уродился сильне, хитре и удале всхъ прочихъ. Вотъ онъ ихъ подъ себя и подобралъ, и понаслъ на всхъ.

Кисельниковъ вытаращилъ глаза и долго глядлъ на Гроха, но ни слова не могъ произнести. Ему казалось, что предъ нимъ не тотъ посадскій Носовъ, котораго онъ прежде зналъ, а совсмъ иной человкъ, будто бсомъ какимъ одержимый.

— Ослпленіе -то какое на себя напустилъ, со вздохомъ проговорилъ наконецъ Кисельниковъ.— Возмыслилъ себя чуть не равнымъ царю русскому, потому что удалось перебраться изъ своего дома въ воеводскій домъ. Благо некому его наладить въ шею отсюда,— у него умъ за разумъ зашелъ. Вдь ты погубишь себя, Грохъ, помрешь лобной смертью.

— Лучше, пріятель,— отозвался Носовъ:— помереть этой лобной смертью, нежели той, какой царь померъ. Я помру тломъ, а онъ уже померъ душой. Мы тутъ присягу принимали постоять за правду и за христіанскую вру. Дло это великое, божеское, и не мы одни въ Астрахани стоимъ за него. Есть у меня грамоты со всей Россіи. Вотъ вчера еще пришла грамота отъ красноярскаго воеводы и еще грамота отъ нкоего столпа вры истинной, взывающаго ко мн отъ всхъ сущихъ христіанъ. Нтъ, пріятель, насъ одолть мудрено, хотя бы и московскимъ войскамъ. Не я тутъ одинъ, Яковъ Носовъ съ товарищи. Не во мн дло и не во мн сила. Я что! Я червь! Да дло-то мое великое всероссійское и всехристіанское. Узжай себ съ Богомъ обратно, коли не хочешь самъ образумиться. Вы вс пропащіе люди, обольстила васъ власть московская лаской своей лукавой, а тамъ, смотри, и полатынитъ васъ. Не мы, а вы пропали заживо и душой, и тломъ. Ну, да Богъ теб помощь. Узжай отсюда. Видишь, теб здсь длать нечего. Кром митрополита да разныхъ поповъ и монаховъ съ сотней боярскихъ и дворянскихъ обывателей, никто за тебя здсь не станетъ. Позжай, поклонъ нашъ вези царю. Управляйтесь вы тамъ, какъ знаете, съ вашими князьями, да боярами, обращайте всхъ въ нмецкую или магометову вру, длите всю землю православную на сколько хотите частей. Ваше дло! А тамъ весной увидимся. На весну и мы къ вамъ съ Божьей помощью будемъ. Вотъ теб мое послднее слово.

Кисельниковъ слушалъ длинную рчь Носова съ терпніемъ и сожалніемъ, но подъ конецъ не выдержалъ, вспылилъ снова и крикнулъ:

— Кто вы? куда будете?

— Кто такіе мы, увидишь тогда. Много насъ будетъ. Воеводы изъ разныхъ городовъ прикаспицкихъ, пріазовскихъ, приволжскихъ и другихъ. А съ нами войска наши врныя. И придемъ мы къ вамъ на Москву, чтобы вы, христопродавцы и отъ вры безбожные отступники, отвтъ передъ нами держали во всхъ своихъ винахъ.

Носовъ взволновался, замолчалъ и, махнувъ рукой, отвернулся.

Кисельниковъ тоже замолчалъ. Ему показалось, что между нимъ и самозваннымъ воеводой разверзлась какая-то пропасть. Не только столковаться, но и понять другъ друга они не могутъ. Носовъ показался Кисельникову совсмъ безумнымъ, вотъ изъ тхъ, что на цпь сажаютъ.

Черезъ нсколько дней Кисельниковъ, ничего не сдлавши и не устроивши, обойдясь только однимъ молебномъ въ собор да присягой нсколькихъ лицъ на врность государю, выхалъ въ столицу съ пустыми руками.

XXXIX.

Наступилъ февраль мсяцъ… Новый воевода продолжалъ переписываться съ другими самозванными воеводами другихъ посадовъ и городовъ. Въ половин февраля пріхалъ гонецъ отъ черноярскихъ стрльцовъ съ просьбой о помощи, такъ какъ на нихъ уже идетъ войско подъ предводительствомъ князя Хованскаго.

Носовъ, конечно, долженъ былъ отказать въ этой помощи. У него у самого было не боле тысячи человкъ самодльной рати, на которую онъ могъ положиться. Не бросать же городъ и итти помогать черноярцамъ. Вмст съ тмъ Носовъ былъ угрюмъ и сумраченъ.

Если на Черный Яръ уже идетъ войско, то на Астрахань тоже надо ждать.

Воевода собралъ совтъ изъ своихъ ближайшихъ помощниковъ. Сошлись все т же Зиновьевъ, Быковъ, Колосъ и другіе. Только Лучки Партанова не оказалось на лицо. И тутъ въ первый разъ одинъ изъ коноводовъ горячо сталъ усовщевать бросить бунтъ, загодя покаяться въ своихъ винахъ и просить прощенья, чтобы не погибнуть. Это былъ Колосъ.

Носовъ былъ изумленъ и смущенъ рчами давняго друга Колоса. Онъ считалъ его умнымъ, хотя и не умне себя, но дальновидне и хитре.

— Ты, знать, почуялъ что?— сказалъ онъ.— Всти имешь или нюхомъ чуешь? Говори.

— Нюхомъ чую, Яковъ Матвевъ. Да и всти имю,— отозвался Колосъ.

— Какія?

— Что мн тебя зря пугать. Самъ скоро узнаешь. Можетъ, враки. Можетъ, кто слухъ пустилъ по городу, вотъ также, какъ мы надысь пускали про учуги да про обозъ съ нмцами. Обожди мало, самъ узнаешь.

И Колосъ ни за что не захотлъ сказать, какія причины побудили его измнить свой образъ мыслей. Между тмъ причины были какъ личныя, такъ и боле важныя.

Т же причины подйствовали и на другого отсутствовавшаго коновода всего бунтъ.

Лучка Партановъ былъ дятельнымъ сподвижникомъ Носова только до половины зимы. Повидавшись и побесдовавъ съ прізжавшимъ Кисельниковымъ, Лучка будто перемнился, сталъ рже бывать въ воеводскомъ правленіи и сталъ отклоняться отъ порученій Носова. Наконецъ, вскор посл отъзда Кисельникова, Партановъ взялъ жену и выхалъ въ гости къ своему пріятелю, который еще со дня своей свадьбы бросилъ Астрахань и ни единаго разу съ тхъ поръ не навдался.

Барчуковъ съ женой жилъ съ тхъ поръ на хутор Кичибурскаго Яра. За это время много воды утекло въ мирной жизни хутора. Ватажникъ Климъ Егоровичъ Ананьевъ приказалъ долго жить еще въ конц октября мсяца. Барчуковъ сталъ полнымъ хозяиномъ всхъ учуговъ и всего имущества и былъ уже самъ въ числ ватажниковъ астраханскихъ. Нетерпніе часто брало молодого ватажника побывать въ город и въ дом, но онъ далъ себ слово обождать и даже ноги не поставить туда, пока не заведутся настоящіе государевы порядки.

Такъ какъ Кичибургскій Яръ былъ на дорог между Астраханью и Царицынымъ, то посадскій Кисельниковъ, прохавшій въ качеств гонца, оба раза останавливался у Барчукова. Бесда съ гонцомъ еще боле побудила Барчукова обождать переселяться въ свой городской домъ.

— Поврь мн, молодецъ,— сказалъ Кисельниковъ, узжая отъ Барчукова, уже на обратномъ пути къ Москв:— поврь, что скоро всей смут конецъ будетъ. Желаю я теб и хозяйк, чтобы крестины твоего первенца уже были въ город, въ ватажническомъ дому..

Вскор посл прозда Кисельникова, явился въ Кичибургскій Яръ первый другъ хозяина, Лучка Партановъ. Барчуковъ хорошо помнилъ, что онъ былъ всмъ обязанъ хитрому и ловкому Лучк. Не подружись они когда-то, сидя въ ям, во тьм кромшной, не пусти Лучка свой диковинный слухъ по городу о нмцахъ и не ошалй астраханцы до того, что боле сотни свадебъ сыграли въ одно утро,— не видать бы Барчукову своей Варюши какъ ушей.

За все время еще осенью дв пріятельницы, т. е. Варюша и Дашенька, случайно вышедшія теперь замужъ за двухъ пріятелей, постоянно имли сношенія. Въ ноябр мсяц Дашенька даже прізжала въ гости къ своей пріятельниц съ порученіемъ отъ мужа и приглашеніемъ въ городъ. Барчуковъ тогда на отрзъ отказался и отъ прізда, и отъ той должности стрлецкаго сотника, которую ему предлагалъ воевода Носовъ.

Теперь времена пришли иныя, роли перемнились. Партановъ съ женой пріхалъ въ Кичибургскій Яръ, и при радостной встрч посл долгой разлуки Барчуковъ узналъ, что его гость пріхалъ къ нему совсмъ на житье, отставши отъ бунта. И дв молодыхъ парочки зажили смирно и весело въ полусотни верстъ отъ Астрахани.

Немного собственно времени прошло съ тхъ поръ, что прежній батракъ Провъ Куликовъ вернулся въ Астрахань съ своимъ настоящимъ именемъ, а Лучка пьяный дрался и буянилъ на улицахъ и базарахъ, а много воды утекло. Теперь былъ уже на свт богатый ватажникъ Барчуковъ и совершенно остепенившійся, задумчивый и часто усиленно обдумывающій пріятель его, Лукьянъ Партановъ. Думы его теперь отъ зари до зари сводились именно къ этой кличк, которую онъ носилъ.

— Какой я Партановъ!— говорилъ онъ теперь другу.— Я Дондукъ-Такіевъ, да и князь. И не мытьемъ, такъ катаньемъ, а добуду ужъ я свое законное именованіе, и будетъ моя Дашенька княгиней.

Часто пріятели и жены ихъ вспоминали недавнее прошлое, какъ вс готовились на всякое погибельное дло, даже на преступленья. Барчуковъ вспоминалъ, какъ они втроемъ у Носова клятву приносили и образъ Божіей Матери цловали.

— И спасибо, все, слава Богу, безъ кровопролитія и смертоубійства потрафилось!— говорилъ Барчуковъ.

— А вдь не отнялъ бы ты меня у Бодукчеева или иного какого чрезъ убійство?— разсуждала Варюша.— Плохо я этому врю. Да я-то съ Лукьяномъ на все была согласна — и бгать, и рзать, и бунтовать на улиц. Ужъ именно спасибо, что не пришлось.

Часто и все чаще доходили слухи до хутора, гд жили дв пары молодыхъ супруговъ, и отъ прозжихъ изъ подмосковныхъ городовъ, и отъ всякихъ шатуновъ и бгуновъ, о томъ, что на бунтующую Астрахань царь уже выслалъ сильное войско, подъ начальство большого и знатнаго боярина.

— Эхъ давай-то Богъ, Дашенька моя, чтобы то была, правда и чтобы затя моя выгорла!— восклицалъ Лукьянъ не только днемъ, но даже иногда и среди ночи.

— Да что ты надумалъ?— спрашивала жена.

— Не могу сказать… Зачмъ мн тебя зря обнадеживать? Выгоритъ — узнаешь.

Мирная жизнь Барчуковыхъ и Партановыхъ на хутор продолжалась недолго.

Вскор разнесся слухъ о приближеніи многочисленнаго царскаго войска, а затмъ не прошло и двухъ недль, какъ въ томъ же Кичибурскомъ Яр стало многолюдно, на видъ диковинно и страшно. Окрестная степь давнымъ-давно не видала ничего подобнаго.

Въ Кичибурскомъ Яр стояло огромное войско подъ командой самого фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева. Будь хорошіе встовщики у Носова, то онъ, конечно, давно бы зналъ уже, что, если царь отправилъ на черноярцевъ полкъ или два подъ командой князя Хованскаго, то на Астрахань уже идетъ десятокъ полковъ подъ командой самого фельдмаршала.

Шереметевъ помстился на хутор астраханскаго ватажника Барчукова въ уступленныхъ ему горницахъ, а хозяева перебрались въ маленькій сарайчикъ, такъ какъ на двор уже наступила весна и становилось тепло.

Пробывъ нсколько дней, войско двинулось дале, въ урочище Коровьи Луки, ближе къ Астрахани. Тутъ явилась въ нему депутація, выборные люди изъ города, бояре, стрлецкіе пятидесятники и десятники, посадскіе люди и во глав ихъ архимандритъ и Георгій Дашковъ. Вмст съ ними было боле сотни всякихъ инородцевъ: армяне, индйцы, бухарцы, юртовскіе татары и другіе. Большая часть этихъ людей явилась просить прощенья. Это были люди, уже отставшіе отъ Носова. Дашковъ объявилъ фельдмаршалу, что городъ какъ бы раздлился пополамъ. Одни хотятъ нести повинную, или просто просить защиты отъ бунтовщиковъ, къ которымъ никогда и не приставали. Другіе хотятъ защищать городъ и вступить въ сраженіе съ войсками.

Разумется, еслибы фельдмаршалъ захотлъ, то съ своимъ многочисленнымъ, хорошо вооруженнымъ и бодрымъ войскомъ могъ бы взять Астрахань приступомъ въ одинъ мигъ. Но онъ не хотлъ этого. Его цль была усмирить городъ тихо, получить добровольную сдачу и не тратить людей.

Еще въ Кичибурскомъ Яр молодой малый изъ простыхъ горожанъ или посадскихъ очень приглянулся фельдмаршалу. Умный и бойкій молодецъ, рчистый, даровитый, пробесдовалъ вечера три съ Шереметевымъ и, наконецъ, вызвался быть ему въ помощь, начать орудовать, отвчая за успхъ. Это былъ, конечно, Лучка Партановъ.

Фельдмаршалъ, заинтересовавшись молодцомъ, подробно вывдалъ, что это за человкъ, откуда родомъ. Онъ узналъ, что Лучка, не разъ наказанный розгами за буйство, сидвшій даже въ ям съ колодниками, участвовавшій дятельно въ бунт, былъ астраханскій обыватель, приписной къ третьему разряду. Но этотъ ‘гулящій человкъ’ былъ вмст съ тмъ настоящаго ханскаго или княжескаго рода инородецъ, мечтающій снова называться своимъ законнымъ прирожденнымъ именемъ.

Этотъ молодецъ брался отправиться въ Астрахань, начать тамъ орудовать такъ же ловко, какъ когда-то, въ іюл, и обдлать мудреное дло, постараться, чтобы Астрахань сдалась мирно, безъ кровопролитія. Инородецъ брался за это дло! А фельдмаршалъ, глядя на него, почему-то чуялъ, что молодецъ не вретъ и многое можетъ сдлать.

Теперь уже въ Коровьихъ Лукахъ Шереметевъ, узнавъ отъ выборныхъ людей, отъ Дашкова и отъ всхъ пришедшихъ съ повинной, что самозванныя власти ршились запереться, снова вспомнилъ о своемъ посланц и, все-таки, надялся.

Лучка былъ уже въ город и орудовалъ. И въ этой самой кучк стрльцовъ, пришедшихъ сюда съ повинной, былъ одинъ молодой малый, передавшій фельдмаршалу не то грамотку, не то писулю.

Писуля была отъ Партанова и объясняла, что все идетъ на ладъ, что съ Божьей помощью онъ мирно передастъ городъ фельдмаршалу изъ рукъ въ руки.

Прочитавъ эту писулю, писанную какимъ-нибудь подьячимъ, Шереметевъ не принялъ ее за хвастовство. Ему опять почудилось, что пролазъ-молодецъ, у котораго въ глазахъ горитъ столько огня, не можетъ лгать, что дйствительно изъ его хлопотъ и дйствій произойдетъ толкъ.

На приглашеніе Дашкова и архимандрита итти немедленно приступомъ на городъ фельдмаршалъ отвчалъ отказомъ.

— Зачмъ спшить!— сказалъ онъ.— Поспшимъ, людей насмшимъ. А то хуже еще, его царское величество прогнваешь.

Однако, поутру войско снова двинулось впередъ, и 11-го марта утромъ фельдмаршалъ уже былъ, на Балдинскомъ остров, всего въ двухъ верстахъ отъ Астрахани. Отсюда послалъ онъ увщательное письмо къ самозваннымъ властямъ города, объявляя, что оно уже послднее.

Здсь фельдмаршалъ снова получилъ маленькую писулю. Ее принесъ крошечный человкъ съ болзненнымъ видомъ, нкто Васька Костинъ, разстрига. Писалъ опять тотъ же Партановъ. Онъ предувдомлялъ фельдмаршала, что, если тотъ увидитъ зарево и страшное пожарище, чтобы, ни мало не медля, отряжалъ хоть одинъ полкъ занять загородный Ивановскій монастырь, такъ какъ въ немъ находится много провіанту, который можетъ пригодиться войску и который, поневол брошенный бунтовщиками, предполагалось сжечь.

— Молодецъ, ей-Богу, молодецъ,— подумалъ про себя фельдмаршалъ.

— Ну, да и я его удивлю, когда онъ мн все ладком управитъ,— ршилъ Шереметевъ мысленно.

XL.

Въ ночь на 12-е марта полъ-неба зардлось пурпуромъ чуть громаднаго пожара… Далеко по всей степи и по Каспійскому морю освтило страшное зарево испуганныхъ путниковъ и караваны, двигавшіеся по талому весеннему снгу голой степи, и корабли, качавшіеся на волнахъ простора морского… Московское войско, стоявшее на привал у Балдинскаго острова, тоже освтилось какъ днемъ, сіяя оружіемъ и амуниціею.

Воевода Носовъ, видно, не унывалъ или ужъ совсмъ голову потерялъ… Былъ его указъ зажечь вс слободы вокругъ города, чтобы все сгорло до-тла, кругомъ вала и стнъ кремля… И все запылало, сразу подожженное съ концовъ по втру… Горла богатая Стрлецкая слобода и ея старинный деревянный храмъ, горла Армянская слобода съ своей новой, какъ съ иголочки, церковью, горли инородческія слободы: Хивинская, Калмыцкая, Юртовская и другія, вмст съ молельнями, мечетями и запасными сараями, гд былъ кое-какой товаръ.

Въ разгаръ пожара, около полуночи, воевода поднялся на соборную колокольню, высившуюся среди кремля, зловще сверкающаго теперь какъ днемъ отъ окружающаго его краснаго моря огня и полымя… Только густой и удушливый дымъ, сизыми столбами причудливыхъ очертаній, клубился и несся чрезъ церкви и кресты кремлевскіе, улетая къ Каспію…

Грохъ, освщенный пожарищемъ, былъ одинъ на колокольн, блдный и гнвный, и тоже зловще улыбался, оглядываясь на вс слободы, будто, купающіяся въ волнахъ дыма и огня.

— Будете Якова Носова помнить!— шепталъ онъ.— Восемь мсяцевъ повластвовалъ… Не долгонько. А стань они вс какъ единъ человкъ? Вс!— и терскіе, и гребенскіе, и донскіе. Что бы тутъ подлалъ твой фельдмаршалъ? Вся сила ваша въ томъ, что не-люди мы… Нтъ, не-люди. Твари мы подлыя, слабодушныя… Присягаемъ крпко стоять другъ за друга, а чуть что… душа въ пятки. Да й есть ли въ нихъ душа? Нту! А во мн она есть. Да! Есть она вотъ тутъ… во мн,— живая душа, которой вамъ не взять, не казнить… Голову снимете и возьмете. А душа изъ вашихъ рукъ уйдетъ къ Господу… И отвтъ будетъ держать предъ Нимъ. И не побоится сего отвта…

Носовъ влзъ на колокольню не для того, чтобы просто поглазть, а чтобы убдиться въ оплошности или въ измн своихъ. Тревожная всть двинула его сюда. Онъ надялся долго держаться въ город и держать голодныхъ московцевъ предъ голыми стнами. Тамъ, за городомъ, въ Ивановскомъ монастыр, были вс сараи съ хлбомъ, зерномъ и всякимъ провіантомъ, который онъ не усплъ перевезти въ городъ.

Носовъ приказалъ еще утромъ все сжечь, а ему доложили теперь, что монастырь и сараи не горятъ. Либо свои молодцы сплоховали, либо просто предали его боярину Шереметеву.

Носову, проглядвшему теперь на монастырь вс глаза, почудилось даже вдругъ, что онъ видитъ тамъ шныряющихъ московцевъ.

Но вдругъ Носовъ ахнулъ громко, поблднлъ еще боле и закрылъ лицо руками. Только сейчасъ, въ это мгновенье онъ вспомнилъ свою страшную клятву предъ иконой Неопалимой Купины,— клятву — ничего не жечь!..

— Вотъ и накажетъ Матерь Божія за клятвопреступленіе,— грозно погрозился онъ вслухъ самъ себ.

При утренней зар все стихло и уже потухало, только толпы погорльцевъ бродили по пожарищу. Одни перебирались съ пожитками за валъ и въ Каменный городъ, другіе со злобы шли прямо въ лагерь къ царевымъ полкамъ съ жалобой на обиду и разореніе отъ бунтовщиковъ.

На разсвт воевода объхалъ стны и весь валъ, всюду были разставлены стрльцы-охотники и всякій вооруженный людъ изъ православныхъ и инородцевъ. Повсюду глядли, блестя на солнц и высовываясь на дымящееся пожарище, жерла пушекъ…

Вскор Носовъ узналъ, что самъ фельдмаршалъ съ войсками находится около Ивановскаго монастыря, а одинъ полкъ еще съ ночи былъ посланъ имъ тушить начавшійся, пожаръ и овладть всми запасами. Какъ же узналъ Шереметевъ про эти запасы?

— Нашелся и у насъ Іуда предатель!— злобно воскликнулъ Носовъ.

Когда солнце поднималось надъ краемъ степи, нсколько сотенъ стрльцовъ-охотниковъ вышли изъ кремля, построились и лихо двинулись на Ивановскій монастырь съ пушками и знаменами… Воевода не хотлъ ждать московцевъ къ валу, а захотлъ осадить въ монастыр самого фельдмаршала царскаго…

Но чрезъ два часа самодльная рать уже бжала назадъ въ разброд, спасаясь за валъ и преслдуемая московскими полками…

На одного бунтовщика было десять, пятнадцать солдатъ… Ихъ встртили по валу дружными залпами изъ пушекъ, ружей и пищалей. Но, все-таки, устоять было нельзя… Астраханцы покинули земляной городъ и заперлись, отстрливаясь, въ кремл. Московцы, овладвъ валомъ, начали бомбардировку и тотчасъ построились, чтобы итти на приступъ Каменнаго города.

— Къ полудню все покончимъ и всхъ голыми руками перехватаемъ!— хвастались московскіе военачальники.

Но въ ршительную минуту нежданно прискакалъ офицеръ отъ фельдмаршала и приказалъ бросить валъ и отступить изъ-подъ огня.

Шереметевъ, какъ узнали начальники, получилъ въ монастыр извстіе отъ какого-то перебжчика, что не зачмъ еще людей тратить, такъ какъ на другой день сами бунтовщики явятся съ повинной сдавать городъ.

— Не очень-то похоже на сдачу!— говорили московцы, нехотя очищая занятый валъ и унося съ собой десятка съ два убитыхъ и съ полсотни раненыхъ товарищей.

Извстіе было, однако, врное. Важный человкъ далъ знать фельдмаршалу, что онъ все ладитъ и ручается, что на утро отворитъ городскія ворота царскимъ войскамъ.

Этотъ важный человкъ былъ одинъ молодецъ, который уже съ недлю дйствовалъ въ кремл, среди начальствующихъ самозванныхъ властей. Пока воевода Носовъ не унывалъ и дятельно распоряжался своимъ небольшимъ гарнизономъ, хватаясь, какъ утопающій, за всякую соломинку,— этотъ молодецъ тоже не дремалъ… Онъ не распоряжался орудіями или полками, не показывался на валахъ и на стнахъ кремлевскихъ, но ловко, втихомолку, длалъ другое дло, свое, съ одной лишь дюжиной врныхъ и преданныхъ ему молодцевъ, такихъ же шустрыхъ, какъ и онъ самъ…

XLI.

Наступила ночь съ 12-го на 13-ое марта. Осажденные чутко слдили за непріятелемъ. Но въ лагер и въ монастыр и по всей рченк Кутумовой было тихо… Московцы будто ушли или вымерли, или спятъ крпкимъ сномъ, отдыхая отъ своего дальняго въ тысячу верстъ похода.

Яковъ Носовъ со своими главными сподвижниками и совтниками просидлъ весь вечеръ въ воеводскомъ дом, разсуждая въ кругу, что длать.

Нашлись охотники покаяться и принести фельдмаршалу повинную.

— Иди — кому охота… Скатертью дорога!.. отозвался Носовъ.— А я не товарищъ…

Около полуночи совщавшіеся, человкъ съ двнадцать, разошлись изъ воеводскаго дома, а затмъ Носовъ узналъ, что до сотни людей, въ томъ числ пятидесятники и десятники его войска, только что вышли изъ кремля и пошли въ лагерь съ повинной…

У воротъ была ругня и свалка, ихъ не хотли было выпускать, но они пробились и даже краснобайствомъ своимъ о жестокомъ ожидаемомъ на утро бо съ полками увлекли еще немало народу за собой.

Носовъ, стрлецъ Быковъ, донецъ Зиновьевъ и посадскій Колосъ, сильно смущенные, оставшись одни, уже стали толковать о томъ, что надо на утро при наступленіи врага — искать смерти…

— Лучше убитому быть, чмъ живьемъ къ нимъ въ руки попасть?— говорилъ Носовъ.

— Меня убьютъ,— ршилъ Быковъ:— потому что я шибко крошить ихъ буду.

— Если и возьмутъ живьемъ,— сказалъ Зиновьевъ: — то вдь судить безпремнно повезутъ въ Москву. А путь далекій. Сто разовъ въ дорог можно уйти при многолюдств.

— Эхъ, не надо было зачинать!— уже въ десятый разъ отзывался наиболе смущенный Колосъ.

— Что зачинать?— воскликнулъ наконецъ Носовъ.

— Встимо что! Бунтовать не надо было…

— О, дура! дура!— проворчалъ Носовъ и отвернулся.

Четыре пріятеля и сподвижника, помолчавъ немного, ршили, что пора, однако, и вздремнуть хоть малость.

— Утро вечера мудрене,— сказалъ Быковъ.— Можетъ, завтра что надумаемъ.

— А можетъ сторгуемся съ ними,— прибавилъ Зиновьевъ.

— А можетъ и приступа не будетъ, Обождутъ. Опять палить будутъ,— сказалъ Носовъ.

И вс четверо разошлись по двумъ горницамъ, всякій въ свой уголъ. Носовъ отправился въ спальню, гд была его жена и дти, поглядлъ на спящихъ сладко ребятъ и, вернувшись назадъ, легъ просто на тюфякъ, лежавшій на полу…

Колосъ уже громко храплъ въ другомъ углу той же горницы.

Въ то же время, у Пречистенскихъ и у Вознесенскихъ воротъ, между рядами вооруженныхъ охотниковъ и стрльцовъ, бродили разные молодцы, простые обыватели Каменнаго города и явно, громко усовщевали не губить себя, а итти, пока еще можно, просить прощенье.

— А то и того лучше!— говорили они.— Собраться вмст всмъ, кто не хочетъ сидть да ждать утренней битвы и убійства или колодки, какъ заберутъ, живьемъ… Собраться да и отворить ворота!

Большинство добровольныхъ защитниковъ кремля прималкивали или вздыхали. Только немногіе, казалось, хотли ‘стоять’ и не врили въ ‘отпускную’ винъ и грховъ со стороны московцевъ.

Ночь была темная и тихая съ легкимъ морозцемъ. Только около часовъ двухъ ночи послышался сильный шумъ и гвалтъ голосовъ въ воеводскомъ дом… Кричали, ругались, будто дйже дрались въ самыхъ горницахъ… Но шумъ скоро стихъ, и никто на него не обратилъ вниманія.

При первыхъ лучахъ зари у тхъ же Пречистенскихъ воротъ явился сотникъ Колосъ и объявилъ, что ршено сдавать городъ фельдмаршалу.

— Кто поршилъ?

— Начальство… Владыко митрополитъ и вс наши властные люди!— заявилъ Колосъ.

— А воевода?

— Какой? Воевода давно въ гробу сгнилъ.

— Воевода! Носовъ! Яковъ Матвевичъ!

— Такого, ребята, не было… Былъ одинъ буянъ самозванный изъ посадскихъ людей… засмялся Колосъ.— Но и его уже нема… Гроху сейчасъ голову сняли! А митрополитъ уже облачается, чтобы со всмъ духовенствомъ выходить крестнымъ ходомъ навстрчу войскамъ царскимъ. Понесутъ ключи городскіе да печать государскую, что отобрали у богоотступника Носова.

— Вотъ такъ блинъ!— раздался только одинъ голосъ изъ рядовъ добровольцевъ-ратниковъ.

Объявленіе Колоса было на половину правдой.

На Архіерейскомъ двор дряхлый митрополитъ уже былъ увдомленъ однимъ молодцомъ, чтобы онъ самъ, владыко, собирался и своихъ собиралъ въ крестный ходъ, чтобы быть готовыми встрчать фельдмаршала съ крестомъ, съ хоругвями и съ хлбомъ-солью, когда онъ подойдетъ къ кремлю. Онъ уже обгалъ и предупредилъ многихъ лицъ изъ обывателей Каменнаго города.

Молодецъ, поднимавшій на ноги вс власти, которыя съ прошлаго лта въ продолженіе боле восьми мсяцевъ сидли всякій въ своемъ шестк,— былъ Лукьянъ Партановъ, уже хорошо извстный за эти дни всмъ ‘знатнымъ’ людямъ, поневол запертымъ Носовымъ въ кремл въ ожиданіи осады и штурма города.

На вопросъ митрополита буквально такой же, какой былъ сдланъ и изъ кучки стрльцовъ у Пречистенскихъ воротъ: ‘Что и гд же воевода Носовъ?’ — Партановъ отвтилъ тоже смясь и махнулъ рукой:

— Былъ, владыко, да сплылъ такой-то воевода — Носовымъ звали. Онъ теперь, скрученный, лежитъ вмст съ товарищемъ Зиновьемъ и военачальникомъ Быковымъ. А по его сбродной рати уже пущенъ слухъ, что вс они мертвые обезглавлены за ночь, по указу Бориса Петровича. Такъ-то все врне, ихъ за мертвыхъ выдать.

— Слава Отцу Небесному. Сколько жизней спасено!— отозвался Сампсонъ.— Но какъ же пробрались сюда люди Шереметева?

— Только одинъ пробрался, одинехонекъ, и все смастерилъ,— сказалъ Лучка.

— А кто таковъ?

— А вотъ увидишь, владыко. Тотъ самый, котораго фельдмаршалъ за оное обниметъ и похвалитъ.

И будто въ сказк, а не на яву, 13-го марта 1706 года, восходящее надъ Астраханью солнце увидло такія чудеса въ ршет въ город и въ окрестности, что, знать, смутилось, потому что за маленькое облачко начало прятаться.

Да и было чему дивиться.

Войска московскія устроились у Ивановскаго монастыря рядами и полками, чтобы итти въ городъ, но только не приступомъ…

Въ Каменномъ город и въ кремл все готовилось не на отраженіе, а на торжественную встрчу царскихъ войскъ и фельдмаршала. У Вознесенскихъ воротъ среди улицы была уже выставлена плаха, а на ней лежалъ топоръ… Сами бывшіе бунтовщики вынесли ихъ, по обычаю древнему, и положили въ знакъ покорности, съ ‘повинной головой’ въ своихъ злодяніяхъ.

— Не бось, никому головы не снимутъ. Всмъ будетъ милостивое прощеніе!— многократно заявлялъ въ толпу Лукьянъ Партановъ.

Около полудня московскіе полки весело и стройно двигались къ Каменному городу вдоль сгорвшей Стрлецкой слободы между двухъ рядовъ нсколькихъ сотенъ бунтовщиковъ, лежавшихъ ницъ, лицомъ въ землю. Добрая половина ихъ уже бжала въ лагерь еще при первомъ слух объ умерщвленіи воеводы Носова съ товарищами. Теперь, уже въ качеств прощеннаго, весь этотъ боле смтливый народъ шелъ за войсками.

Въ Пречистенскихъ воротахъ ожидалъ фельдмаршала старикъ владыко Сампсонъ съ архимандритами, со всмъ городскимъ духовенствомъ и знатными людьми. Шереметевъ принялъ хлбъ-соль и городскіе ключи.

XLII.

Разумется, занявъ Каменный городъ, разставивъ въ кремл караулы отъ полковъ, московцы стали лагеремъ вокругъ голыхъ стнъ, такъ какъ по милости самозваннаго воеводы, негд было расположиться постоемъ. Вмсто богатыхъ слободъ съ просторными домами и избами было одно черное, еще дымящееся пожарище…

Имя Гроха съ проклятіями было на всхъ устахъ. Въ одну ночь разорилъ онъ зря и обездолилъ тысячи православныхъ и иноврцевъ.

— Почитай вся Астрахань — погорльцы и по міру итти! Каинъ-человкъ!— говорилось повсюду съ остервенніемъ.

Восемь мсяцевъ никого пальцемъ не тронулъ, а тутъ въ одну ночь тысячи нищихъ натворилъ.

Немудренно, что и самъ фельдмаршалъ полюбопытствовалъ, наконецъ, видать, поглядть и послушать этого диковиннаго воеводу Носова, или Гроха, который бунтовалъ на такой диковинный ладъ. На другой же день, посл обыкновеннаго допроса, учиненнаго Носову съ товарищами въ судной изб, гд засдали полковники московскіе въ качеств судей, Грохъ былъ потребованъ къ самому фельдмаршалу.

Шереметевъ занялъ домъ покойнаго Пожарскаго, гд расположился съ нсколькими лицами свиты. Носова подъ конвоемъ привели въ кандалахъ въ ту самую залу, гд когда-то пировали гости убитаго коменданта.

Шереметевъ вскор вышелъ къ бунтовщику-воевод, слъ и, приказавъ конвойному офицеру съ двумя солдатами выйти, подозвалъ колодника ближе.

Бояринъ долго смотрлъ молча въ умное лицо бунтаря-воеводы. Тотъ выдержалъ взглядъ упорный и пытливый, не опустилъ глазъ и даже не сморгнулъ. Лицо Носова было какъ бы каменное, оно застыло въ одномъ выраженіи равнодушія и безстрастія.

— Ну, скажи мн…— началъ было Шереметевъ тихимъ и простымъ голосомъ, какъ бы заводя бесду, а не чиня допроса преступника въ качеств властнаго лица.

— Ничего я не скажу!— однозвучно отозвался Носовъ,прерывая первыя же слова боярина.

Шереметевъ замолчалъ на мгновенье, но сталъ пристальне разглядывать колодника.

— Такъ послушай ты меня, коли самъ говорить не хочешь,— спокойно началъ онъ.— Мн удивителенъ твой бунтъ свадебный, почитай безкровный… Ты не грабилъ, не убивалъ, не безобразничалъ… Выжегъ ты слободы вс, но это иное дло. Наступай ты, а я будь осажденъ, и я бы выжегъ… Ты не головорзъ, не тварь подлая и мерзкая, ты отъ бунта не нажилъ ничего, а только все свое достояніе потерялъ. Былъ ты богатый посадскій и сталъ нищъ, и въ колодк, въ цпяхъ, и головой заплатишь… Коли ты не хотлъ съ самаго начала бунтованія грабить богачей астраханскихъ въ Каменномъ город, у коихъ нын все цлехонько, до послдняго алтына денегъ и до самой малой рухляди въ дому… Зачмъ же ты заводилъ смуту, устроялъ бунтъ?.. Вдь ты былъ заводчикъ всему… Зачмъ?! Вотъ ты мн это токмо одно скажи, и я тебя иными вопросами пытать не стану и отпущу отъ себя.

— Изволь. Отвчу я теб кой-что… выговорилъ Грохъ глухо.— Но удовольствуйся малымъ разъясненіемъ и отпусти. Я будто заживо померъ и мн трудъ великій языкомъ двигать. Не ради упрямства, пойми, бояринъ, и не ради озорства я молчать хочу. Я померъ… Или все померло кругомъ для меня… Зачмъ я бунтовалъ?.. Меня царь заставилъ бунтъ учинить… Сашка Данилычъ Меншиковъ заставилъ, да и другіе такіе же, какъ онъ… пролазы.

— Поясни,— удивился фельдмаршалъ.

— Зачмъ царь изъ темныхъ людей, да прыткихъ, понадлалъ бояръ?.. Ну, вотъ съ этого примра и меня одурь обуяла… И я захотлъ въ бояре выйти, чуя въ себ тоже разумъ и прыть.

— Бунтомъ?.. Противствомъ царю и его властямъ? Да ты бы въ Москву или Питербурхъ пришелъ да показалъ бы намъ въ свейской войн свою прыть…

— Я и былъ…

— Былъ?!

— Былъ. У Меншикова былъ… Въ ногахъ валялся… Просилъ слезно: ‘Возьми меня къ себ. Я теб себя докажу’… Онъ меня лежачаго ударилъ ногой, выругалъ и прогналъ… Я ушелъ, омертввъ сердцемъ, и поклялся, что услышитъ Сашка объ Яков Носов… Ну, вотъ теперь ужъ онъ, поди, слышалъ.

— Почему же? это тебя обидло?..

— Довольно, бояринъ, бол ни слова не отвчу.

Наступило молчаніе и продолжалось нсколько мгновеній.

Шереметевъ сидлъ задумчивый.

— Ну, ступай… вымолвилъ онъ наконецъ.— Я не велю тебя допрашивать въ судной изб. Зря замучаютъ… Повезутъ тебя на Москву… Тамъ тебя самъ великій царь допроситъ. Ты ему вотъ то же и скажи.

— Спасибо теб, бояринъ. Это слово меня оживило,— выговорилъ Грохъ и снова засверкалъ его тусклый за мгновенье взглядъ.

На другой день утромъ, при первомъ удар на соборной колокольн, Шереметевъ со свитой двинулся въ соборъ къ литургіи и молебствію о здравіи государя царя.

Полки собрались и торжественно выстроились на площади передъ папертью собора, куда вошли лишь именитые обыватели. Посл молебствія при колокольномъ звон и пальб изъ пушекъ было объявлено прощеніе его царскаго величества всмъ повинившимся и сдавшимъ городъ безъ упорства и напрасной траты людей въ братоубійственномъ бо.

Но затмъ фельдмаршалъ отдалъ приказъ, чтобы главныхъ зачинщиковъ всей смуты, вовремя не повинившихся на увщательныя грамоты, самозванныхъ властителей: посадскаго Носова, донского казака Зиновьева и стрльца Быкова, закованныхъ въ кандалы, заключить безъ суда и допроса въ башню подъ надежнымъ карауломъ. Кром нихъ, еще 273 человка были отобраны и посажены въ яму подъ судной избой. Впредь до отсылки всхъ въ Москву на судъ и расправу царя, указано было колодниковъ-бунтарей не обижать и, крпко карауля, хорошо кормить.

XLIII.

Былъ май мсяцъ.

Отъ прошлаго бунта уже не оставалось и слда, когда однажды въ дом богатаго ватажника Барчукова былъ праздникъ, было людно и шелъ пиръ горой.

Ватажникъ праздновалъ крестины новорожденнаго, нарекаемаго Борисомъ, въ честь его высокорожденнаго и именитаго воспріемника отъ купели.

Крестный отецъ самъ явился въ домъ ватажника, своего стараго знакомаго еще по Кичибурскому хутору, гд когда-то по пути въ бунтующую Астрахань онъ останавливался и ночевалъ.

Фельдмаршалъ явился съ блестящей свитой молодцовъ офицеровъ изъ московскихъ полковъ, но въ числ ихъ былъ одинъ офицеръ не московецъ, а давно и хорошо знакомый астраханцамъ да къ тому же и пріятель хозяина, ватажника Барчукова. Это былъ астраханецъ, лишь недавно зачисленный въ полкъ и надвшій новый мундиръ.

Немало таращили на него глаза и розвали рты вс астраханцы — и православные, и инородцы.

— Вотъ что значитъ прыткій малый: ‘знатнымъ’ человкомъ сталъ!— говорили одни.

— Вотъ что значитъ власть фельдмаршальская: человка изъ буяна-пропойцы сдлалъ!— говорили другіе.

— Да вдь онъ и бунтовалъ не хуже другихъ!— удивляясь, вспоминали одни.

— За то, слышь, онъ же изловчился городъ сдать съ повинной безъ смертоубійства царевыхъ полковъ!— замчали другіе.

— Вотъ за то онъ теперь и офицерское, и родовое званіе свое пріобрлъ.

Этотъ офицеръ былъ князь Лукьянъ Лукьяновичъ Дондукъ-Такіевъ, по документу, выданному ему отъ самого фельдмаршала, въ награду за ‘государскую’ услугу.

Посл торжественныхъ и богатыхъ крестинъ долго длилось пированіе и угощеніе всяческое. Затмъ Шереметевъ со свитой ухалъ, а за нимъ pзъxaлиcь и разошлись вс гости, вспоминая многое изъ недавняго прошлаго… Поминали Ржевскаго и Пожарскаго, Палаузова и Кисельникова, Носова и Шелудяка, Партанова и князя Дондукъ-Такіева, Ананьева и Барчукова. Кто-то помянулъ и Сковородиху, и вс засмялись при этомъ, потому что стрльчиха успла сойти съ ума отъ перепуга, едва не сгорвъ во сн вмст съ домомъ, во время пожара слободъ.

Сковородиха увряла, что проглотила краснаго птуха и что онъ кричитъ на зар у нея въ живот безъ умолку, да еще за курами гоняется и всякія свои птушьи обстоятельства справляетъ! Просто смерть, до чего безпокойно!

Только о двухъ жертвахъ пережитой недавней смуты никто не вспоминалъ, ибо никто не зналъ ничего…

Душегубъ Шелудякъ, еще наканун казни своей за грабежъ молельни юртовской, забрался въ домъ одного зажиточнаго обывателя ради грабежа и убилъ сопротивлявшихся хозяевъ — мужа и жену… Ихъ нашли мертвыми, но не знали, однако, кто ихъ убилъ и за что… И, недоумвая объ ихъ судьб, ихъ похоронили и забыли… Поэтому и теперь никто ихъ не вспоминалъ, перечисляя жертвы или героевъ прошлаго ‘смущенія и колебанія умовъ’.

Эти погибшіе были князь и княгиня Бодукчеевы, Затылъ Иванычъ и Марья Еремевна, старшая дочь Сковородихи.

Когда въ дом ватажника Барчукова опустло и стихло, къ нему снова вернулся одинъ офицеръ и его близкій пріятель ‘допировывать’, но уже явился вмст съ красавицей женой. И гости вмст съ хозяиномъ отправились въ комнату роженицы поцловаться и побесдовать съ ней.

Два пріятеля занялись донскимъ виномъ и пирогомъ. А дв пріятельницы, Варюша Барчукова и княгиня Дарья Дондукъ-Такіева, занялись новорожденнымъ. Одна немного завидовала другой, но, собираясь въ дальній путь за мужемъ, на Москву, не жалла, что у нея пока еще нтъ махонькаго князя.

Мужья толковали о своихъ длахъ, вспоминали тоже и пережитое…

— Меньше году. А сколько воды утекло! Страсть!

Ватажникъ просилъ пріятеля не забывать его на Москв, говоря, что вкъ будетъ помнить его услугу, даже, врне сказать, благодяніе.

— Не будь твоего финта, не быть бы мн ватажникомъ и мужемъ Варюши!

— Да, не будь финта, не быть бы и бунту,— отвчалъ князь Дондукъ-Такіевъ.— Не имть бы тоже мн и моего званія княжескаго.

— Да, пріятель, врно!— отозвался Барчуковъ.— Скажу я теб по сущей правд, что коли твой оный финтъ не плохъ былъ, то это колно, поди, еще хитре.

— Какое колно?— добродушно удивился офицеръ.

— А изъ учинителей всего бунта влетть не въ колодку, а въ княжество!.. Нешто плохо!..

Офицеръ разсмялся.

— Стало, по-твоему выходитъ,— сказалъ онъ,— что отъ финта — бунтъ, а отъ бунта — паки финтъ!! Погоди, до царя вотъ дойду, да спознаетъ онъ меня,— можетъ, еще и не такое диковинное со мной содлается. Онъ умниковъ любитъ. Чмъ я хуже Меньшикова? Онъ изъ простыхъ людей, а я изъ кайсацкихъ князей. Вотъ и буду, гляди, бояриномъ русскимъ, богатымъ и именитымъ.

Читайте также: