Суета сует. Соч. Николая Соловьева, Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович, Год: 1870 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 8 минут(ы)

М.Е. Салтыков—Щедрин

Суета сует. Соч. Николая Соловьева

Собрание сочинений в двадцати томах

М., ‘Художественная литература’, 1970

Том девятый. Критика и публицистика (1868—1883)

Примечания Д. И. Золотницкого, Н. Ю. Зограф, В. Я. Лакшина, Р. Я. Левита, П. С. Рейфмана, С. А. Макашина, Л. М. Розенблюм, К. И. Тюнькина

OCR, Spellcheck — Александр Македонский, май 2009 г.

СУЕТА СУЕТ.
Соч. Николая Соловьева.
Москва. 1870 г.

Чтобы уразуметь эту брошюру, необходимо обратиться к прошедшему и припомнить тот момент в истории нашей цивилизации, когда издавался журнал ‘Время’ (впоследствии переименованный в ‘Эпоху’), а в нем образовалась целая школа философов, публицистов, критиков, беллетристов и стихотворцев, приобревших себе скоротечную известность под именем ‘стрижей’. Что такое ‘стрижи’? Стрижи — это благонамеренные птицы, которые, по замечанию наблюдателей-эмпириков, имеют дар предвещать хорошую или дурную погоду. Перед хорошей погодой они ‘мелькают и звенят’, перед дурной — нахохливаются и спешат укрыться на колокольнях и чердаках. Тем не менее, так как это предвещания чисто бессознательные, то по временам в них вкрадываются ошибки (преимущественно, впрочем, в пользу хорошей погоды), которые вводят легковерных эмпириков в заблуждение и доставляют им немало хлопот. Доверившись стрижиному мельканию, люди начинают сушить сено, жать рожь, а тут вдруг затяжной дождь, слякоть, сырость, и все благодаря тому, что какой-нибудь стриж съел что-нибудь лишнее и тем нарушил соответствие своего маленького организма с состоянием атмосферы. А отсюда наблюдатели не эмпирики выводят то заключение, что отличительную черту стрижей составляет не столько дар предведения, сколько вообще сумбур, облекающийся в форму предведения единственно для того, чтобы удобнее скрыть свое происхождение.

Подобно стрижам-птицам, стрижи-литераторы хвалились даром предведения, но не ограничивали сферы предвещаний одною погодою, а проникали дальше. Внимая их прорицаниям о ‘почве’, о ‘новом слове’, о ‘силе любви’, публика уже думала, что все эти прорицания завершатся одним общим прорицанием о ‘влиянии романса ‘Во саду ли в огороде’ на силу русского смирения’, как вдруг ‘Эпоха’ прекратилась, и ‘стрижи’ разлетелись, унеся с собой все секреты, бывшие в их распоряжении. Некоторое время, впрочем, и после того еще слышалось в воздухе какое-то невнятное бормотание, испускаемое ‘холостыми’ стрижами, продолжавшими прорицать и по разорении родного гнезда, и публика добросовестно прислушивалась к этим звукам, стараясь понять их смысл, но оказалось, что и до разорения и по разорении это был все один и тот же винегрет, составленный из всевозможных объедков. Тут были и объедки славянофильства, и объедки нигилизма, и объедки спиритизма, и даже своя собственная, маломысленная самодельщина. Благодаря этой последней, ‘стрижи’ могли маскировать свои позаимствования. ‘Какие мы славянофилы! какие нигилисты! Мы — стрижи, предсказывающие хорошую погоду!’ — так отвечали они людям, уличавшим их в плагиатах. И публика убеждалась их оправданиями и, по всестороннем обсуждении этого дела, в свою очередь восклицала: ‘Да, это, не славянофилы и не нигилисты, это — стрижи, и ничего более’.

Оказывается, однако ж, что отлет стрижей был мнимый, что эти интересные птицы не улетали, а только временно обмирали. В ту самую минуту, как мы пишем эти строки, весь их лагерь в движении. Замечается стремление организоваться, образовать из всех наличных стрижиных сил стройный и сильный стрижиный хор. Раздаются памятные голоса, поющие, что все цветочки аленькие, да очень они маленькие, затеваются критические статьи без надежды высказать какую-нибудь определенную мысль, но в твердом уповании на милость божию, не оставляются без упования даже современные политические события. Выискивается бард, берет в руки лиру и, вдохновленный сражением при Гравелоте, бряцает так:

СЕГОДНЯ

Нет в сердце веры, нет любви.

Полно все темной силой злобы,

Где ни пройдут (кто?), — за ними вслед

Война и смерть, пожар и гробы.

Наука, гений, совесть, труд,

Одев убийство багряницей,

Позорно, как рабы, бегут

Вслед за кровавой колесницей.

Как звери — сонмы христиан

Терзают яростно друг друга…

Течет кровавая река,

Течет от Севера до Юга!

Смысл этого стихотворения ясен: война есть война, но, признаемся, такого окончания, как:

Течет кровавая река,

Течет от Севера до Юга! —

нельзя было ожидать. Это ясный признак, что стрижи пробудились от обморока, но еще полны недавних грез. Что ж! в добрый час! пробуждайтесь, господа стрижи! Бряцайте на лирах, захлебывайтесь ежемесячно злобой, обуревайтесь страхами, пламенейте надеждами, напруживайтесь, прорицайте, прудите, прудите, прудите!.. Кстати, и время наступило для вас самое подходящее, самое стрижиное.

Г-н Н. Соловьев хотя и ведет свое дело особняком от организующегося ныне хора ‘стрижей’, но это нимало не освобождает его от традиций ‘Эпохи’, в которой он был усерднейшим вкладчиком, и не обеспечивает его мысли от всевозможных неопределенностей, которыми отличались и отличаются все произведения этой школы. Представление об ‘Эпохе’ тяготеет над ним, одушевляя его охотой разрешать всякого рода философские, эстетические и общественные задачи, оно в то же время непроницаемым туманом заволакивает эти задачи перед его умственным взором, оставляя ему, таким образом, одно вполне твердое прибежище: надежду на неизреченное божие милосердие, которое как-нибудь поможет выйти невредимым из сети поправок, недомолвок и противоречий. К сожалению, однако ж, на сей раз и эта надежда обманула его самым обидным образом.

В разбираемой брошюре автор имел в виду проследить значение наслаждений ‘в сфере нравственных феноменов’. Задача эта несомненно имеет очень живой интерес для современного человечества, но в том-то и дело, что исследователи, подобные г. Соловьеву, всегда берутся за самые живые вопросы и всегда же сводят их ‘на нет’. Прежде всего, автору следовало бы, по крайней мере, определить, что он разумеет под словом ‘наслаждение’, но он забывает даже об этом и прямо начинает с голословного перечисления ‘утех’, которые, по его мнению, наиболее распространены в современном обществе. Из того что он наслаждению противополагает труд, еще не получается ровно никакого объяснения, потому что автор и тут ограничивается противоположением исключительно голословным, и того, что между этими двумя формами человеческой деятельности существует действительный антагонизм, ничем не доказывает. По мнению г. Соловьева, человек родится с двумя карманами, из которых в одном находится труд, а в другом — наслаждение, и затем попеременно запускает руку то в один, то в другой карман. Прекрасно. Не будем доказывать, насколько это мнение нелепо, но имеем полное право заметить, что ежели бы оно было даже справедливо, все же необходимо разъяснить читателю эту справедливость, а не бросать ему нагой афоризм без малейшего ознакомления с теми посылками и тем умственным процессом, который привел автора к указанному заключению. Это отсутствие ясно сознанного исходного пункта, свидетельствующее о крайней запутанности мысли автора, отражается и в дальнейшем его изложении. Вот, например, как рассуждает автор о господстве цинического элемента в легкой литературе. ‘Последний (то есть цинизм), — говорит он, — потому теперь так поднял голову, что неразрешимость насущных вопросов жизни и все более возрастающая нужда общественная пришибли, подавили таланты, поэтому мы и видим, что многие даровитые и сильные голоса у нас молчат, а другие, более добродушные и более опрятные литераторы заговорили громче прежнего’… Скажите на милость, ужели все эти слова не во сне написаны? Почему ‘возрастающая общественная нужда’ может подавлять таланты? Что это за общественная нужда? Почему представителями цинизма являются ‘добродушные и опрятные литераторы’? Кто даст ответ на эти вопросы? Очевидно, что г. Соловьев уже слишком понадеялся на божие милосердие, а вышло, что в деле философии, как и во всяком другом, следует почаще припоминать пословицу: ‘На бога надейся, а сам не плошай’.

ПРИМЕЧАНИЯ

ОЗ, 1871, N 1, отд. ‘Новые книги’, стр. 60—63 (вып. в свет — 17 января). Без подписи. Авторство установлено С. С. Борщевским на основании анализа текста — Неизвестные страницы, стр. 548—549.

Идейной борьбе с журналами ‘почвенников’, ‘Время’ и ‘Эпоха’, посвящены многие полемические выступления Салтыкова в ‘Современнике’ (см. об этом подробно т. 6 наст. изд., стр. 471—528, 692—714, а также т. 5, стр. 303—304, 334—337, 460—469).

Одним из активных сотрудников ‘Эпохи’ (1864—1865) был Н. И. Соловьев, который после смерти Ап. Григорьева, наряду с Н. Н. Страховым, стал ведущим критиком журнала. Здесь были напечатаны его пространные статьи, направленные против этики и эстетики революционных демократов. ‘Теория безобразия’, ‘Бесплодная плодовитость’, ‘Теория пользы и выгоды’ и др. С разоблачением теоретической несостоятельности рассуждений Соловьева сразу же горячо выступил Писарев. В статье ‘Роман кисейной девушки’ (‘Русское слово’, 1865, N 1) он назвал своего противника ‘одним из новейших мудрецов ‘Эпохи’, попавшим в эту журнальную богадельню’ [Д. И. Писарев. Соч., т. 3, М. 1956, стр. 201]. В следующей книжке ‘Русского слова’ (N 2), в статье ‘Сердитое бессилие’, Писарев дает более подробную характеристику Соловьева: ‘…г. Николай Соловьев, начавший с недавнего времени украшать своими статьями критический отдел ‘Эпохи’. Невинность и простодушие этого писателя сквозят в каждой его строке. А между тем в каждой из этих невинных и бессвязных строк притаилась — незаметная для простодушного автора, но очевидная для внимательного читателя — злокачественная инсинуация’ [Там же, стр. 224].

Наконец, в статье ‘Прогулка по садам российской словесности’ (‘Русское слово’, 1865, N 3) Писарев определяет Соловьева как эклектического (‘пегого’) критика [Там же, стр. 286].

После закрытия в 1865 г. ‘Эпохи’ (издававшейся после смерти М. Достоевского от имени ‘семейства М. М. Достоевского’) ее сотрудники стали выступать отдельно, в разных изданиях, сделались ‘холостыми’, по выражению Салтыкова. В самом конце 60-х годов возобновилась активность бывших сотрудников почвеннических журналов и наметилась тенденция к консолидации. Страхов стремится сплотить бывших авторов ‘Времени’ и ‘Эпохи’ вокруг журнала ‘Заря’ (начал выходить в 1869 г.). ‘Замечается стремление сорганизоваться, образовать из всех наличных стрижиных сил стройный и сильный стрижиный хор’, — пишет Салтыков. Кроме Н. Н. Страхова, в ‘Заре’ печатались Ф. М. Достоевский, Н. Я. Данилевский, А. Н. Майков, Ф. Н. Берг и др. Соловьев же сотрудничал и в ‘Отечественных записках’ (до 1868 г.), и во ‘Всемирном труде’, и в ‘Русском вестнике’. Статья Соловьева ‘Принципы жизни’, напечатанная во ‘Всемирном труде’, 1867, N 1, вызвала резкую отповедь Огарева: ‘Читал и читал сегодня статью Соловьева, и чем больше читал, тем больше думаю, что это одно из самых вредных литературных произведений, которое бьет в руку правительству и реакции’ (ЛН, т. 39—40, стр. 413—414. См. там же статьи Огарева о Соловьеве). В 1869 г. Соловьев напечатал свои статьи, и прежде всего те, что публиковались в ‘Эпохе’, в трех томах под названием ‘Искусство в жизнь’ (этим, кстати, и объясняются слова Салтыкова, что Соловьев ‘ведет свое дело особняком’). Соловьев выступает против эстетики Чернышевского, именуя ее ‘теорией отрицания искусства’, ‘антиэстетическим направлением’ и ‘теорией безобразия’. Он в тоне сожаления говорит о связи статей Добролюбова с этой теорией. Испещряет свои рассуждения нападками на Писарева и, касаясь полемики между ‘Русским словом’ и ‘Современником’, пишет о Щедрине: ‘Г-н Щедрин по свойственной всем сатирикам невоздержности подтрунил раз в ‘Современнике’ над романом ‘Что делать?’, Писарев на это вознегодовал. Антонович огрызнулся, и пошло писать. С тех пор уже не встречалось ни одного такого вопроса, по которому бы Писарев не расходился с Антоновичем. Полемика приняла мало-помалу самые грандиозные размеры, образовался новый литературный род — ругня. Это был самый неудавшийся плод, произведенный теориею воспроизведения или теориею отрицания искусства. И как разнообразен был этот литературный род!’ (т. 1, стр. 179). К приведенным словам автор делает следующее подстрочное примечание: ‘Теперь уже она &lt,то есть ‘ругня’&gt, поутихла — ругаться стало некому, но будущему историку литературы знать об этом не мешает’. Далее Соловьев пишет: ‘Мы тоже угодили в эту литературную свалку’. Возможно, что Салтыков обратил внимание на это заявление, которое вызывало на продолжение полемики. Салтыков хотел, по-видимому, показать, что и в настоящее время ‘Отечественные записки’ готовы отвечать на подобные выпады, а главное — он имел в виду оставить ‘будущему историку литературы’ еще одну объективную, итоговую оценку ‘Эпохи’ и ее эпигонов.

Салтыков не удостоил Соловьева критическим разбором всех трех его томов. Поскольку отдельные главы этого сочинения выходили в виде небольших брошюр, сатирик остановился на одной из них — с выразительным заглавием ‘Суета сует’. Самая затея такой навязчивой популяризации книги Соловьева, которая рекламировалась издателем как ‘замечательное произведение’, не могла не показаться Салтыкову претенциозной, пошлой и удивительно соответствующей названию ‘Суета сует’. Брошюра трактовала нравственные проблемы с той отвлеченно-моралистической точки зрения, которую Салтыков еще в ‘Современнике’ заклеймил именем ‘стрижиной’ философии (см. т. 6 наст. изд., раздел ‘Журнальная полемика’). Заканчивалась брошюра характерной сентенцией о благотворности тех форм жизни, какие уже существуют: ‘Жизнь нужно поправлять, а не перестраивать. Все формы ее более или менее годны, их надо только улучшить, вдохнуть животворное начало красоты. И тогда только человек, оставляя свой рабочий пост, не разочаруется в жизни и из его души не вырвется под конец того горького восклицания, которое когда-то вырвалось из уст царя Соломона: ‘О суета сует, всяческая суета!’ Ответом на эту ‘мудрость’ Соловьева были последние слова рецензии: ‘На бога надейся, а сам не плошай’.

После ‘Отечественных записок’ с критикой книги Соловьева ‘Искусство и жизнь’ выступил и журнал ‘Дело’ (1870, N 10), где была напечатана статья Н. В. Шелгунова ‘Двоедушие эстетического консерватизма’.

Стр. 393. ‘О влиянии романса ‘Во саду ли, в огороде‘ на силу русского смирения‘. — Ирония относится, по-видимому, к той части третьего тома ‘Искусства и жизни’, где речь идет о народной поэзии. Так, например, на стр. 120 рассматривается песня: ‘Я вечор млада во пиру была, во беседушке’, как пример произведения, в котором горе, ‘что называется, завивается веревочкой’. Далее приводится песня ‘Веселая голова // Не ходи мимо сада’ и делается вывод: ‘Нет, видно, народ наш еще далеко не унывает, несмотря на все беды, которые висят и проносятся над ним’. Соловьев обобщает: ‘Нет, в глубине души русского человека сохранились и другие, более веселые ноты, и источник его радостей еще далеко не иссяк’.

…вдохновленный сражениеи при Гравелоте. — В августе 1870 г. у Гравелота (вблизи Меца) французские войска потерпели серьезное поражение от германской армии.

Стр. 394. ‘Сегодня‘ — стихотворение Ф. Н. Берга (псевд. — Н. Боев), напечатанное в ‘Заре’, 1870, N 10.

М.Е. Салтыков—Щедрин

Суета сует. Соч. Николая Соловьева

Читайте также: