СУЕМУДРІЕ МЕТАФИЗИКИ.
СУЕМУДРІЕ МЕТАФИЗИКИ.
I.
II.
III.
IV.
Н. Ш.
‘Дло’, No 6, 1870
Суемудрие метафизики, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1870
Время на прочтение: 32 минут(ы)
Петербургскіе журналисты обошли молчаніемъ ‘женскій вопросъ’ г. Страхова (‘Заря’, февраль, 1870 г.). И напрасно. Я не скажу, чтобы всероссійское вліяніе г. Страхова равнялось всероссійскому вліянію г. Каткова, но ‘женскій вопросъ’ вовсе не одна изъ тхъ мелкихъ крупицъ русскаго интеллектуальнаго движенія, которое бы слдовало игнорировать, разчитывая на русское здравомысліе.
Въ стать г. Страхова нкоторые видятъ арсеналъ несокрушимой аргументаціи, отличающійся неуязвимостію Корана, даютъ ее читать двушкамъ, подозрваемымъ въ соучастіи въ женскомъ вопрос, если есть еще какая-нибудь надежда на спасеніе погибающихъ, и вообще видятъ въ этой стать одно изъ тхъ средствъ, съ которыми наврно можно вырвать побду изъ рукъ, повидимому, торжествующаго врага. Но не повтореніе ли это старой исторіи объ Юліан отступник? Не придется ли и г. Страхову съ его единомышленниками воскликнуть наконецъ съ отчаяніемъ: ‘Ты побдилъ, галилеянинъ!’
Я знаю, что г. Страхову будетъ пріятно узнать о томъ значеніи, которое придается его стать отсталыми провинціальными читателями, но, для возстановленія истины, считаю необходимымъ прибавить, что чтеніе его ‘женскаго вопроса’ погибающихъ не спасетъ и только укрпляетъ въ отсталости тхъ, кто женскаго вопроса не признаетъ или, исповдуя его явно, думаетъ про себя другое и мшаетъ втихомолку. Изъ этого я вывожу справедливое заключеніе объ общественной зловредности отсталости г. Страхова и думаю, что его сбивающія съ толку измышленія оставлять безъ возраженій неразчетливо.
Г. Страховъ задался мыслью доказать, что женскій вопросъ не боле какъ выдумка праздныхъ европейцевъ и что онъ явился у насъ, благодаря лишь тому, что у всхъ русскихъ тупыя головы. Такое смлое полемическое обобщеніе, убждая въ умственной самостоятельности г. Страхова, непризнающаго никакихъ авторитетовъ, даетъ и его противникамъ законное право не признавать и его собственнаго авторитета. Мы просимъ г. Страхова доказать, что послднее умственное движеніе Россіи происходитъ отъ того, что тупыя головы взяли перевсъ надъ головами умными.
Г. Страховъ называетъ наше время печальнымъ и временемъ вопросовъ. Его огорчаетъ, что подвергать сомннію существующія мннія и установившіеся порядки признается позволительнымъ и похвальнымъ, какъ самая правильная и законная дятельность ума. Какое страшное направленіе умовъ! восклицаетъ г. Страховъ. Повсюду кишатъ вопросы, всякій ищетъ на нихъ отвтовъ и торжествующая глупость даже составляетъ непремнное условіе, чтобы могъ возникнуть вопросъ. ‘Я ничего не понимаю!’ кричитъ, иная глупая голова, объясните мн то и это! И вотъ готовы безчисленные вопросы, которые только потому и существуютъ, что есть множество глупыхъ и самоувренныхъ людей, немогущихъ уразумть вещей самыхъ простыхъ и ясныхъ. Г. Страховъ для большаго убжденія своихъ читателей приводитъ даже пословицу, что на вопросы одного дурака не съумютъ отвчать десять умниковъ. Итакъ, г. Страховъ очень огорчается тмъ, что Россія не состоитъ сплошь изъ геніальныхъ людей, что есть у насъ люди, непривыкшіе къ самостоятельному мышленію, — люди, ищущіе поэтому умственной помощи, люди, желающіе разъяснить черезъ другихъ то, чего они сами понять не въ состояніи. Я не знаю чмъ тутъ обижается г. Страховъ? Я думаю и онъ, несмотря на свое презрніе къ констатируемому имъ повальному русскому тупоумію, вроятно, не родился во всеоружіи критической мудрости и нкогда тоже мучился вопросами, искалъ отвтовъ, спрашивалъ у людей боле умныхъ, читалъ книги и, конечно, иностранныя. Почему же если тоже самое будутъ длать другіе, они непремннопогибшія пустыя головы и всхъ вопрошающихъ слдуетъ привязать къ позорному столбу за то, что они не погружены въ смиренномудрое молчаніе.
Г. Страховъ, обижается, что каждый, у кого является неразршенный вопросъ, требуетъ помощи боле умныхъ людей. Чтоже въ этомъ прискорбнаго, способнаго возбудить злое чувство и презрительное отношеніе къ вопрошающимъ? Соціальное право всякой меньшей силы въ томъ, чтобы большая сила ей помогала. Если изъ этого правила мы не сдлаемъ закона общественной солидарности, то какимъ же образомъ человчество выработаетъ себ лучшія условія умственнаго и матеріальнаго благосостоянія? Мн бы хотлось знать, какъ поступаетъ г. Страховъ въ тхъ случаяхъ, когда къ нему подходятъ дти и предлагаютъ всякіе вопросы.
Даетъ ли онъ дтямъ щелчковъ и обзываетъ ихъ глупыми ребятишками, или же удовлетворяетъ ихъ умственную пытливость и поощряетъ ихъ къ вопросамъ на будущее время?
Г. Страховъ говоритъ, что люди, ничего непонимающіе, гордо и смло заявляютъ свое непониманіе. Чтоже! это очень хорошо, ибо кто стыдится своего незнанія, тотъ никогда ничего не знаетъ. Или г. Страховъ огорчается особенно тмъ, что непонимающіе заявляютъ свое непониманіе гордо и смло? Не зная, насколько обидная для г. Страхова гордость и смлость не соотвтствуетъ его понятіямъ и великосвтской мягкости приличій, я возражать ему не стану, но вообще думаю, что гордость и смлость-чувства хорошія и боле вамъ необходимыя, чмъ изнеможенный видъ и запуганная скромность, отъ которой меньше всего можно ожидать вопросовъ.
Г. Страховъ говоритъ, что люди, хоть что либо понимающіе обязаны смиренно представлять свои объясненія и горе имъ, если тупоголовые предлагатели вопросовъ найдутъ эти объясненія недостаточно для себя вразумительными. Выраженіе г. Страхова энергичны, но неясны. Намъ бы хотлось знать, кого именно изъ своихъ соотечественниковъ г. Страховъ считаетъ тупоголовыми наглецами и кого скромными, смиренными умниками, призванными разршать вс русскіе вопросы. Если бы г. Страховъ приложилъ списокъ коноводовъ того и другаго лагеря, то съ нимъ бы можно было говорить на чистоту, не читая его статей между строками. Но г. Страховъ, напуская на себя какую-то таинственность заговорщика, точно онъ пишетъ и не богъ всть какую разрушительную статью, съ преднамреннымъ лукавствомъ выражается темно и огульно, такъ что каждое отсталое умственное убожество самодовольно причислитъ себя къ полку хранителей земной мудрости, а въ полкъ противниковъ запишетъ именно тхъ, которыми справедливо гордится наша литература и журналистика послдняго десятилтія.
Но отсталое умственное убожество пусть не ищетъ себ опоры въ лукавой, но не сильной и расплывающейся адвокатур своего присяжнаго повреннаго. Мы просимъ ясной мысли, прямой постановки вопроса, точности выраженія а въ томъ, что возбуждаетъ ликующій восторгъ кліентовъ г. Страхова, предающихся шумной радости отъ кажущагося имъ ловкаго слова ихъ адвоката, намъ слышится лишь лебединая пснь философіи застоя, послдняя натуга умирающей мудрости, питающейся спасти хотя лоскутки своего растрепаннаго, какъ мочалка, знамени. Именно въ попытк г. Страхова провести какой-то междустрочный смыслъ, мы читаемъ сознаніе его несостоятельности и въ его рзкомъ слов — отчаянное усиліе прибгнуть къ послднему средству самозащиты, но тому что въ умственномъ арсенал ихъ полка царитъ безпорядокъ и пустота.
Г. Страховъ иметъ достаточный навыкъ въ обращеніи съ словомъ, чтобы вести свою адвокатуру лукаво и возбудить въ своихъ единомышленникахъ, уже упавшихъ духомъ, энергію воображаемой непобдимости. Г. Страховъ пишетъ вовсе не для того, чтобы разбить своихъ противниковъ, ибо онъ ихъ ничмъ не разбиваетъ, онъ пишетъ для тхъ, кто думаетъ, какъ онъ, и хочетъ имъ сказать — ‘не падайте духомъ, мужайтесь, ибо ваши противники небольше, какъ наглые, самоувренные глупцы и мальчишки’. Чтобы сообщить своему слову еще большую ободрительную силу, онъ придаетъ стать видъ діалога и заставляетъ своихъ идеальныхъ противниковъ длать себ ничтожныя возраженія, которыя немедленно и разбиваетъ. Пріемъ старый, но неловкій и въ настоящемъ случа служащій къ собственному пораженію тхъ, кто думаетъ черпать въ этомъ средств свою силу.
Сохраняя свое кажущееся безпристрастіе, г. Страховъ отъ лица своихъ идеальныхъ противниковъ возражаетъ себ такъ: ‘можно, скажутъ намъ, дать всему этому движенію боле глубокій и правильный смыслъ, вопросы, какъ выраженіе сомннія, какъ стремленіе отдать себ отчетъ въ своихъ мысляхъ и дйствіяхъ, есть неизбжный и правильный пріемъ ума. Если нашъ вкъ продолжаетъ дло скептицизма и анализа, начатое прошлымъ вкомъ и даже гораздо раньше, то въ этомъ нельзя видть ничего дурного. Это признакъ того, что спящіе умы все больше и больше пробуждаются, что даже дураки начинаютъ мыслить, начинаютъ разсуждать и спрашивать. Причина обилія вопросовъ въ наше время не есть одна глупость и одно непониманіе, а напротивъ избытокъ ума, предлагающаго столь глубокіе запросы, заявляющаго столь высокія требованія, что ихъ не могутъ удовлетворить существующія мннія и порядки. Вопросы возникли и усилились именно потому, что отвты на нихъ давались все слабе и несостоятельне. Партія вопрошающихъ потому и получила такой побдный видъ, такую дерзость и развязность, что партія отвчающихъ все больше и больше робетъ, все меньше и меньше чувствуетъ у себя силъ на отвты’.
Но это не то: это не скептицизмъ и не въ немъ болзнь нашего вка, возражаетъ самъ себ г. Страховъ. Не сомнніе пожираетъ людей, не отчаяніе и ужасъ овладваютъ людьми, застигнутыми скептицизмомъ, нтъ — вопрошающіе люди сіяютъ какою-то радостью, которая ясно показываетъ, что ими владетъ не печаль о потерянной истин, а напротивъ твердая вра, крпкое убжденіе. Какая же это вра? То вра въ человческій разумъ, вра слпая и фанатическая, какъ и многія другія вры. Эти скептики незыблемо вруютъ въ то, что разумъ человческій можетъ все разршить и все постигнуть, что для него нтъ тайнъ ни на земл, ни на неб.— Нтъ, г. Страховъ, не то вы говорите, и вашихъ словъ,— простите за рзкость выраженія,— мы не можемъ назвать иначе, какъ преднамренною ложью. Вамъ знакомы философскія требованія нашего времени, и потому, прибгая даже къ самымъ крайнимъ средствамъ защиты людей одного съ вами міровоззрнія, вы не имете права клеветать на людей противнаго вамъ лагеря. Вамъ извстно очень хорошо, что послдняя философская система именно меньше всего проповдуетъ всеобъятность человческаго разума, что за эту всеобъятность напротивъ стоитъ не она, а то метафизическое міровоззрніе, котораго придерживаетесь вы. Только метафизическое міровоззрніе не знаетъ неразршенныхъ вопросовъ, и только оно не затрудняется отвтами. Новые же мыслители знаютъ очень хорошо, что есть на свт вещи непознаваемыя, что тратить силы на ихъ познаніе или придумывать гадательные отвты — чепуха, неведущая ровно ни къ какому полезному результату. Поэтому новая философія весьма основательно оставляетъ въ поко непознаваемое и обращается лишь къ познаваемому. Новая философія говорятъ, что мы знаемъ лишь самыя явленія, и — то насколько они подлежатъ нашимъ чувствамъ, нашему наблюденію, нашему опыту, сущности же явленій и ихъ первичной причины мы не только не знаемъ, но по своей природ даже и знать не можемъ. Ясно, что наши знанія только относительныя. Гд же та вра во всемогущество человческаго разума, о которой вы говорите? когда же это всмъ было общано, что они ‘все уразумютъ, что имъ будутъ разршены всякія недоумнія?’
Но намъ скажутъ, снова возражаетъ самъ себ г. Страховъ, что мы преувеличиваемъ и клевещемъ на разумъ, что нашъ вкъ не вкъ скептицизма, а вкъ положительныхъ, твердыхъ знаній, понемногу вытсняющихъ шаткія и фантастическія понятія. Перевсъ теперь принадлежитъ не глупости, а истинамъ очевиднымъ, доступнымъ поврк каждаго и потому не составляющимъ принадлежности немногихъ избранныхъ умовъ. Если это такъ, то какія истины получаютъ въ наше время все больше и больше ходу, какія новыя ршенія получились для старыхъ вопросовъ, въ чемъ состоитъ новая мудрость? Затмъ г. Страховъ излагаетъ въ вид, короткихъ афоризмовъ выводы новой враждебной ему мудрости, усиливаясь придать имъ даже смшной характеръ, что ему однако не удается. Такъ напримръ, онъ говоритъ, что новые мудрецы не устанавливаютъ между женщиной и мужчиной никакого различія. Женщина, по ихъ словамъ, какъ бы безбородый мужчина, меньшаго роста, чмъ обыкновенно бываютъ мужчины — Это тоже преднамренная ложь, ибо никто никогда, ничего подобнаго не утверждалъ и, пускаясь въ подобныя плоскія шутки, г. Страховъ лишь ослабляетъ самого себя. Очень можетъ быть, что г. Страховъ возбуждаетъ этимъ пріемомъ энергію своихъ друзей, упавшихъ духомъ, но за-то рзче обнаруживаетъ безсиліе своего лагеря и пустоту его арсенала.
Поразивъ, повидимому, своихъ противниковъ резюмированіемъ ихъ выводовъ, но въ то же время не попытавшись ничмъ ихъ опровергнуть, точно она такая нелпость, что это понимаетъ всякій и безъ доказательствъ, г. Страховъ прямо утверждаетъ, что человчество не подвинулось впередъ въ разршеніи всякаго рода вопросовъ и что служеніе разуму вовсе не привело ни къ какимъ блистательнымъ результатамъ. Но вдь это-то и требовалось доказать, г. Страховъ, а разв вы это доказали? Все то, что вы говорите, обращается противъ самихъ васъ, и тотъ приговоръ, который вы длаете новйшему скептицизму, есть именно торжество того разума, противъ котораго вы ополчаетесь. На стр. 109 вы старались обнаружить продерзость человческаго разума, будтобы самоувренно сочиняющаго отвты на вс свои вопросы, а на стр. 114 и 115 вы говорите совсмъ другое. Заставляя идеализуемаго вами современнаго мудреца высказывать его міровоззрніе, вы влагаете въ его уста слдующую рчь: ‘если я иногда вира жаюсь такъ, какъ будтобы для меня не существуетъ никакихъ различій между пещами, то это не иметъ того нелпаго смысла, будто между ними дйствительно нтъ различія, а только тотъ чисто объективный и весьма дозволительный смыслъ, что я самъ еще не имю основаній, чтобы твердо и ясно судить объ этихъ различіяхъ и что существующія до сихъ поръ основанія меня не удовлетворяютъ’. И затмъ вы же говорите — ‘вотъ единственный разумный смыслъ, который иметъ современная популярная философія’.
Примирившись такимъ образомъ съ современнымъ умственнымъ движеніемъ, г. Страховъ внезапно спохватился и поправляетъ свою оплошность слдующимъ блистательнымъ образомъ. ‘А впрочемъ и все вмст взятое, т. е. и вопросъ и новое ршеніе и самое сомнніе въ прежнемъ ршеніи можетъ оказаться сплошнымъ вздоромъ, сплошною глупостію’. Итакъ въ конц концовъ оказывается все-таки, что интеллектуальная жизнь человчества, вс попытки ума, вс порывы той самой безсмертной души, на защиту которой ополчается г. Страховъ — вздоръ и сплошная глупость.
Такое неожиданное заключеніе заставляетъ меня напомнить читателю слдующій случай изъ военныхъ лтописей прошедшаго столтія. Въ одну изъ войнъ Франціи съ Англіей французскій военный корабль встртился съ англійскимъ. У англійскаго не было ни зерна пороху. Ну, какъ сражаться съ безоружнымъ врагомъ? Французы съ предупредительностію предложили англичанамъ половину своего пороха, сраженіе оказалось возможнымъ и французы потопили англичанъ.
Противники г. Страхова и полчище за нимъ стоящее находятся совершенно въ положеніи французскаго корабля. Имъ приходится длиться съ полчищемъ г. Страхова своимъ порохомъ, ибо критикъ ‘Зари’, выплывъ въ океанъ, не позаботился взять съ собою зарядовъ.
Г. Страховъ не можетъ же, конечно, отрицать того, что не русскіе гимназисты и семинаристы выдумали вопросы и проситъ на нихъ отвтовъ, г. Страховъ, конечно, знаетъ очень хороню и исторію движенія человческой мысли и знакомъ съ сочиненіями и именами людей, вотъ уже цлое столтіе работающихъ на поприщ новыхъ изслдованій. Предъ г. Страховымъ стоить все человчество, за весь его исторической періодъ, предъ нимъ необъятная масса мыслящаго человческаго мозга, употребляющаго послдовательно втеченіи многихъ вковъ необычайныя усилія, чтобы найти отвты навчно, безпрестанно возникающіе вопросы, предъ г. Страховымъ та самая коллективная человческая душа, за погибель которой онъ такъ дрожитъ,— а онъ, г. Страховъ, съ книжкой ‘Зари’ въ рукахъ — одинъ одинехонекъ выступаетъ въ поле и говоритъ всей исторіи, всему прошлому и настоящему, всему, что когда либо думало и думаетъ, всему, что искало отвтовъ на свои вопросы, что все это вздоръ и чепуха, все это сплошная глупость. Предъ грандіозностью такого отрицанія дятельности человческой души, на защиту которой, повидимому, ополчается г. Страховъ, долженъ померкнуть всякій скептицизмъ и нигилизмъ. Ужь не г. Страхову приходится теперь защищать человческую душу, а его противникамъ, ибо отрицая законность проявленія какой либо силы, г. Страховъ отрицаетъ тмъ и самое существованіе этой силы истины получаютъ въ наше время все больше и больше ходу, какія новыя ршенія получились для старыхъ вопросовъ, въ чемъ состоитъ новая мудрость? Затмъ г. Страховъ излагаетъ въ видъ короткихъ афоризмовъ выводы покой враждебной ему мудрости, усиливаясь придать имъ даже смшной характеръ, что ему однако не удается. Такъ напримръ, онъ говоритъ, что новые мудрецы не устанавливаютъ между женщиной и мужчиной никакого различія. Женщина, по ихъ словамъ, какъ бы безбородый мужчина, меньшаго роста, чмъ обыкновенно бываютъ мужчины.— Это тоже преднамренная ложь, ибо никто никогда, ничего подобнаго не утверждалъ и, пускаясь въ подобныя плоскія шутки, г. Страховъ лишь ослабляетъ самого себя. Очень можетъ быть, что г. Страховъ возбуждаетъ этимъ пріемомъ энергію своихъ друзей, упавшихъ духомъ, но за-то рзче обнаруживаетъ безсиліе своего лагеря и ну стоту его арсенала.
Поразивъ, повидимому, своихъ противниковъ резюмированіемъ ихъ выводовъ, но въ то же время не попытавшись ничмъ ихъ опровергнуть, точно она такая нелпость, что это понимаетъ всякій и безъ доказательствъ, г. Страховъ прямо утверждаетъ, что человчество не подвинулось впередъ въ разршеніи всякаго рода вопросовъ и что служеніе разуму вовсе не привело ни къ какимъ блистательнымъ результатамъ. Но вдь это-то и требовалось доказать, г. Страховъ, а разв вы это доказали? Все то, что вы говорите, обращается противъ самихъ васъ, и тотъ приговоръ, который вы длаете новйшему скептицизму, есть именно торжество того разума, противъ котораго вы ополчаетесь. На стр. 109 вы старались обнаружить продерзость человческаго разума, будтобы самоувренно сочиняющаго отвты на вс свои вопросы, а на стр. 114 и 115 вы говорите совсмъ другое. Заставляя идеализуемаго вами современнаго мудреца высказывать его міровоззрніе, вы влагаете въ его уста слдующую рчь: ‘если я иногда выражаюсь такъ, какъ будтобы для меня не существуетъ никакихъ различіи между вещами, то это не иметъ того нелпаго смысла, будто между ними дйствительно нтъ различія, а только тотъ чисто объективный и весьма дозволительный смыслъ, что я самъ еще не имю основаній, чтобы твердо и ясно судить объ этихъ различіяхъ и что существующія до сихъ поръ основанія меня не удовлетворяютъ’. И затмъ вы же говорите — ‘вотъ единственный разумный смыслъ, который иметъ современная популярная философія’.
Примирившись такимъ образомъ съ современнымъ умственнымъ движеніемъ, г. Страховъ внезапно спохватился и поправляетъ свою оплошность слдующимъ блистательнымъ образомъ. ‘А впрочемъ и все вмст взятое, т. е. и вопросъ и новое ршеніе и самое сомнніе въ прежнемъ ршеніи можетъ оказаться сплошнымъ вздоромъ, сплошною глупостію’. Итакъ въ копн концовъ оказывается все-таки, что интеллектуальная жизнь человчества, вс попытки ума, вс порывы той самой безсмертной души, на защиту которой ополчается г. Страховъ — вздоръ и сплошная глупость.
Такое неожиданное заключеніе заставляетъ меня напомнить читателю слдующій случай изъ военныхъ лтописей прошедшаго столтіи. Въ одну изъ войнъ Франціи съ Англіей французскій военный корабль встртился съ англійскимъ. У англійскаго не было ни зерна пороху. Ну, какъ сражаться съ безоружнымъ врагомъ? Французы съ предупредительностію предложили англичанамъ половину своего пороха, сраженіе оказалось возможнымъ и французы потопили англичанъ.
Противники г. Страхова и полчище за нимъ стоящее находятся совершенно въ положеніи французскаго корабля. Имъ приходится длиться съ полчищемъ г. Страхова своимъ порохомъ, ибо критикъ ‘Зари’, выплывъ въ океанъ, не позаботился взять съ собою зарядовъ.
Г. Страховъ не можетъ же, конечно, отрицать того, что не русскіе гимназисты и семинаристы выдумали вопросы и просятъ на нихъ отвтовъ, г. Страховъ, конечно, знаетъ очень хорошо и исторію движенія человческой мысли и знакомъ съ сочиненіями и именами людей, вотъ уже цлое столтіе работающихъ на поприщ новыхъ изслдованій. Предъ г. Страховымъ стоитъ все человчество, за весь его исторической періодъ, предъ нимъ необъятная масса мыслящаго человческаго мозга, употребляющаго послдовательно втеченіи многихъ вковъ необычайныя усилія, чтобы найти отвты на вчно, безпрестанно возникающіе вопросы, предъ г. Страховымъ та самая коллективная человческая душа, за погибель которой онъ такъ дрожитъ,— а онъ, г. Страховъ, съ книжкой ‘Зари’ въ рукахъ — одинъ одинехонекъ выступаетъ въ поле и говоритъ всей исторіи, всему прошлому и настоящему, всему, что когда либо думало и думаетъ, всему, что искало отвтовъ на свои вопросы, что все это вздоръ и чепуха, все это сплошная глупость. Предъ грандіозностью такого отрицанія дятельности человческой души, на защиту которой, повидимому, ополчается г. Страховъ, долженъ померкнуть всякій скептицизмъ и нигилизмъ. Ужь не г. Страхову приходится теперь защищать человческую душу, а его противникамъ, ибо отрицая законность проявленія какой либо силы, г. Страховъ отрицаетъ тмъ и самое существованіе этой силы.
Но г. Страховъ скажетъ, что онъ этого не длаетъ, онъ скажетъ, что мы навязываемъ ему то, чего онъ не говорилъ, онъ укажетъ на слдующій свой выводъ: ‘сомнніе въ вещахъ очевидныхъ, сильно затрогивающихъ умъ и сердце собственно несравненно нелпе, чмъ признаніе извстныхъ взглядовъ на эти вещи, положимъ, взглядовъ одностороннихъ и грубыхъ, но все-таки дающихъ нкоторый отвтъ на то, на что отвтъ непремнно требуется и непремнно существуетъ.’ Что же это такое? Ясно, что г. Страховъ признаетъ право вопросовъ, но его удовлетворяютъ взгляды только односторонніе и грубые. Ну а если они кого не удовлетворяютъ? Допуская законность лишь грубаго и односторонняго ршенія и вывода, зачмъ же нападать на человческую глупость и обзывать всхъ тупыми головами, когда въ то же время заявляется желаніе, чтобы на свт не было ни одной пытливой, мыслящей и умной головы. Г. Страховъ хочетъ, чтобы люди удовлетворялись хотя нкоторыми отвтами на то, на что отвтъ непремнно требуется и непремнно существуетъ. Ну а если же съ человческой душой приключится такая бда, что нкоторый отвтъ ее ]не удовлетворяетъ, если научныя изслдованія, наблюденія и опыты показываютъ этой душ, что нкоторые вовсе неискомая истина, а только туманъ. Вы сами говорите, что отвтъ непремнно существуетъ и что отвтъ, который вы держите въ своихъ рукахъ и предлагаете читателямъ ‘Зари’, вовсе ненастоящій. Допуская это, зачмъ же вы не позволяете искать отвта истиннаго. Однимъ словомъ, скажите, чего вы хотите, что вы позволяете, чего не позволяете? Вотъ что вы позволяете — отвтимъ мы за васъ. Вы допускаете только доисторическое право вопрошенія и признаете законность только тхъ отвтовъ, которые придумало давно уже угасшее человчество. Затмъ вы ставите человческому мышленію точку и думать никому больше не позволяете. Вы признаете правдой лишь все прошлое, а все новое для васъ ложь и заблужденіе.
Въ заключеніе своего общаго вступленія въ статью, г. Страховъ говоритъ: ‘вотъ точки зрнія, съ которыхъ, какъ мы думаемъ, слдуетъ разсматривать женскій вопросъ, какъ и многіе другіе современные вопросы’. Итакъ точка зрнія г. Страхова на женскій вопросъ та, что если этотъ вопросъ разршался грубо и односторонне, и если на него не нашлось еще лучшаго отвта, ‘который однако непремнно существуетъ’, то отвта этого искать не слдуетъ. Отчего же не слдуетъ искать того, что существуетъ непремнно, но еще не найдено? Новое противорчіе. Г. Страховъ!— человку позволяется быть непослдовательнымъ, но ужь не слишкомъ ли вы злоупотребляете этимъ правомъ возбужденія энергіи въ своемъ дрогнувшемъ и отступающемъ полку. Приготситесь лучше воскликнуть: ‘ты побдилъ галилеянинъ’, ибо это единственный честный отвтъ, который вы можете дать сохраняя свое достоинство. Потомъ мы вамъ совтывали бы перечесть то, что на вашъ счетъ говоритъ Стюартъ Милль въ той самой книг, на которую вы изливаете свое негодованіе. ‘Если человчество не уметъ предвидть своихъ собственныхъ измненій, если чувства его направляются къ прошлому, а не къ грядущимъ вками, то вдь это нисколько по ново. Видть будущее расы — всегда составляло преимущество избранныхъ свтлыхъ умовъ или тхъ, которые отъ нихъ научились, проникнуться чувствами этого будущаго — это признакъ еще боле свтлаго умственнаго величія, обыкновенно приготовлявшій мученическій внецъ такимъ избранникамъ. Учрежденія, книги, воспитаніе, общество — все это повторяетъ ветхіе зады долго посл того, какъ новое уже наступило и тмъ боле, когда оно только приближается.’
Задавшись мыслію доказать, что все обстоитъ благополучно, что людямъ вредно думать и приходить къ какимъ бы то ни было вопросамъ, что прогрессъ есть не больше, какъ выдумка безпокойныхъ людей, что на свт жилось особенно хорошо, когда люди не безпокоили себя никакими размышленіями,— г. Страховъ, взявшій на себя непосильное желаніе затормозить цивилизацію и порывъ русскаго человчества къ лучшему будущему, искажаетъ, съ весьма понятной односторонностію человка партіи, весь смыслъ словъ Милля. Г. Страховъ изъ книжки въ 300 страницъ выковырялъ пять отдльныхъ фразъ, обрушилъ на нихъ все свое негодованіе, всю силу своего философскаго мышленія и эрудиціи и думаетъ, что онъ убилъ ‘женскій вопросъ’ и стеръ Милля въ ничтожный порошокъ. Почитатели г. Страхова, нечитавшіе Милля, конечно, могутъ ликовать, сколько имъ угодно, и потирать съ восторгомъ руки, благодушествуя отъ діалектической ловкости своего защитника. Но благодушествующіе люди, конечно, не въ состояніи, въ порыв своей воображаемой побды, замтить улыбки сожалнія своихъ враговъ, сознающихъ вполн свое умственное превосходство.
Умственную разницу между полкомъ г. Страхова и его противницами читатель можетъ видть изъ слдующаго сравненія. Книжка Милля ‘О подчиненіи женщины’ — трудъ неоспоримо благонамренный и почтенный, по читая ее задаешься на каждой страниц вопросомъ, почему такой серьезный мыслитель и почтенный человкъ усиливается разжевать давно извстныя истины, непредставляющія никакого интереса новизны. Но, прочитавъ статью г. Страхова, приходится придти къ иному заключенію. Оказывается, что давно извстныя истины не только не извстны всмъ, но еще оспариваются, какъ модное измышленіе, какъ нчто вредное, тревожное, раздражающее умы и мшающее людямъ наслаждаться вполн счастіемъ, которымъ они владютъ.
Вс возраженія противъ Милля г. Страховъ приводитъ къ тому, что будто бы Милль задался чисто-юридическимъ ршеніемъ вопроса. Г. Страховъ усиливается даже доказать, что Милль вовсе не прогрессивный мыслитель, что онъ только кажется имъ, а въ сущности говоритъ вздоръ, совершенно непримнимый къ длу, а тмъ боле у насъ въ Россіи. И изъ цитатъ, приводимыхъ г. Страховымъ, можно дйствительно заключить, что Милль говоритъ только вздоры, впадаетъ въ противорчія, обнаруживаетъ необдуманность и идеалъ женскаго счастія полагаетъ въ предоставленіи женщинамъ нрава быть солдатами и членами парламента. По Стюартъ Милль говоритъ совсмъ не то. Вся его книга направлена именно на возбужденіе сознанія въ нравственной зависимости женщины отъ мужчины, создавшейся постоянной, легальной неравноправностію. Милль говоритъ не о томъ, чтобы предоставить женщинамъ право носить мужскія панталоны, а о томъ, что нравственный міръ женщины подавленъ нравственнымъ міромъ мужчины и перевсъ послдняго санкціонированъ повсюду буквою закона. Можете ли вы, г. Страховъ, опровергнуть это положеніе!
Дале Стюартъ Милль весьма пространно разсуждаетъ о печальномъ состояніи современной европейской семьи и о вредномъ вліяніи существующихъ семейныхъ отношеній на весь соціальный и политическій строй европейской жизни. Г. Страховъ, увряющій, что все обстоитъ благополучно, и что Стюартъ Милль болтаетъ вздоръ, найдетъ ли въ своемъ арсенал оружіе, чтобы опровергнуть слдующія мысли Милля, на которыхъ мы просимъ читателя обратить свое вниманіе. Мы будемъ говорить о существующихъ повсюду условіяхъ, указываемыхъ закономъ брачному сожительству.
Бракъ составляетъ для женщины единственное положеніе, предназначенное ей обществомъ. Другой цли нтъ и не можетъ быть у женщины. Къ этой цли готовитъ се и семья, и воспитаніе вн дома и все ея юридическое положеніе. Если это такъ, и другое положеніе для женщины не указано самой природою, то очевидно, что вс усилія общества должны бы стремиться къ тому, чтобы это единственное положеніе женщины достигалось ею возможно совершенне и полне. но какъ же согласить съ этимъ существующій еще мстами народный обычай, по которому отецъ продаетъ свою дочь ея будущему мужу, какъ согласить существующій даже между образованными людьми обычай лишать двушекъ нрава устраивать бракъ по своему личному произволу и вкусу, безъ всякаго посторонняго вмшательства? Правда, говоритъ Милль, что церковь въ своемъ уваженіи къ нравственному принципу зашла такъ далеко, что требовала формальнаго ‘да’ при совершеніи брачнаго обряда, но и это согласіе, разумется, носило совершенно принудительный, подневольный характеръ, для двушки не было никакой физической возможности противиться настоятельнымъ требованіямъ отца, кром, быть можетъ, того исхода, когда она, пронзися обтъ монашества, становилась подъ непосредственное покровительство религіи.
Посл совершенія брачнаго обряда мужъ пріобртаетъ надъ своею женою полныя юридическія права и становится почти подъ безусловную защиту общественнаго мннія. Семья превращается въ тотъ таинственный очагъ, въ который не позволяется проникнуть ни одному постороннему глазу. Общественное мнніе передовой Англіи позволяетъ обсуживать внсемейное поведеніе мужчины, по караетъ прозвищемъ безчестнаго отношеніе къ поведенію мужчины въ своей семь, если бы это поведеніе доходило даже до крайности безобразія и деспотизма. Разв мужъ, въ буквальномъ смысл, не верховный повелитель и судья своего дома? разв глухая тайна не есть законъ междусупружескихъ отношеній, превращающая семью въ изолированную ячейку и совершенно выдляющую ее изъ общей семьи человчества, точно для той или другой существуютъ не общіе, а отдльные законы существованія? Вслдствіе этой изолированности и безгласности всякихъ ужасовъ многимъ вообразилось, что по отношенію къ брачному союзу все обстоитъ такъ, какъ ему обстоять надлежитъ, и намъ постоянно твердятъ, говоритъ Милль, что цивилизація и христіанство возстановили священныя права женщины. Женщина и прежде и въ настоящее время остается рабою своего мужа, въ смысл легальной подчиненности она также порабощена, какъ и существа, обыкновенно называемыя невольниками. Жена не можетъ сдлать ни одного шага безъ прямого хотя бы и нмого — на то позволенія своего мужа. За женою признается даже меньше правъ, чмъ въ христіанскихъ странахъ за обыкновенною рабою. На рабу возлагается даже нравственный долгъ отказывать господину въ послдней фамильярности. Но жена иное дло. Къ какому бы тирану ни приковало ее несчастіе, какъ бы онъ ее ни ненавидлъ, какъ бы онъ ее ни мучилъ ежедневно ст, наслажденіемъ, какъ бы ни было велико омерзніе ея къ нему, онъ все таки иметъ полное право настойчиво требовать послдняго униженія, какому только можетъ подвергнуться человческое существо. Если жена, доведенная до послдней степени отчаянія, вздумаетъ бросить своего мужа, она и тутъ ничего не выиграетъ, потому что онъ можетъ заставить ее возвратиться. Только одинъ легальный разводъ разъединяетъ супруговъ окончательно и спасаетъ жену отъ тираніи ея мужа. По легальная сепарація слишкомъ дорога по издержкамъ, чтобы она была доступной для людей, непринадлежащихъ къ высшимъ классамъ. Въ трудности достиженія возможности уйдти отъ тиранства мужа заключается, конечно, величайшее противорчіе воображаемаго единственнаго назначенія женщины для семейной жизни, съ отсутствіемъ права на свободный выборъ себ мужа. Казалось бы, что если вс условія жизни жены зависятъ отъ пріисканія себ добраго господина, то непремннымъ слдствіемъ такого порядка должно быть предоставленіе права свободнаго выбора. Но въ дйствительности этого нтъ.
Милль вовсе не скрываетъ того, что рисуемая имъ мрачная картина есть безъисключительное констатированіе существующаго. Я не представляю легальное положеніе жены, но не обращеніе съ нею въ дйствительности, говоритъ онъ. ‘Почти во всхъ странахъ законы несравненно хуже своихъ исполнителей и многіе изъ нихъ остаются законами именно только потому, что рдко или никогда не примняются къ практик. Къ счастію жизнь дала намъ какъ чувства, такъ и интересы, которые во многихъ мужчинахъ исключаютъ и почти во всхъ значительно смягчаютъ импульсы и наклонности, ведущіе къ тиранніи.
Но законы и учрежденія должны приноравливаться и къ хорошимъ, и къ дурнымъ. Бракъ не есть институтъ, предназначенный для немногихъ избранныхъ. Сознаніе долга относительно жены и дтей вообще не есть правило, а скоре исключеніе. Да и въ этомъ сознаніи нужно различать разныя его степени. Какъ есть разныя степени доброты и порочности людей, которыхъ не могутъ связывать никакія обязательства, и на которыхъ общество можетъ дйствовать только логикою карательнаго закона, такъ точно супружеская любовь и супружескій долгъ образуютъ собою нисходящую лстницу и на каждой ступеньк ея находится какой либо мужчина, которому ввряется легально супружеская власть во всемъ ея объем. ‘Опаснйшій злоумышленникъ, говоритъ Милль, тащитъ за собою какую либо несчастную, прикованную къ нему женщину, можетъ подвергать ее всякимъ жестокостямъ, кром убійства, да при нкоторой осторожной сноровк можетъ и убить ее, не слишкомъ рискуя подвергнуться за это уголовному наказанію.’ Конечно, на подобныя вещи слдуетъ смотрть, какъ на исключенія, противъ которыхъ возмущается личная и общественная совсть, но если законъ оправдываетъ хоть одинъ подобный случай, такой законъ защищать нельзя и онъ долженъ быть вычеркнутъ изъ кодекса страны. Неразмышляющіе, или недобросовстные люди, оправдывающіе законъ исключительностію явленій супружескаго деспотизма, доказываютъ только то, что они сами сторонники этого деспотизма и рядовые полка г. Страхова. Никто не долженъ оставаться слпымъ въ виду дйствительнаго существованія подобныхъ фактовъ, или, какъ во многихъ случаяхъ, въ виду ихъ энергическаго характера. ‘И при этомъ становится совершенно очевиднымъ, говоритъ Милль, что нтъ возможности достаточно обуздать злоупотребленія властно, пока не уничтожена сама власть. Вдь власть эта дана или предлагается не только однимъ добрымъ, или благопристойнымъ и почтеннымъ людямъ, но всмъ мужчинамъ безъ исключенія, до самыхъ грубыхъ, до наиболе преступныхъ. Преграды можетъ ставить только общественное мнніе, а вдь подобные господа вообще признаютъ надъ собой только мнніе людей такого же закона. Если бы подобные люди не мучили всячески человческое существо, обреченное закономъ сносить отъ нихъ всякія мерзости, то общество достп’ по бы уже состоянія райскаго благополучія. Тогда не нужно было бы уже совершенно никакихъ законовъ, стсняющихъ порочныя наклонности людей. Астрея не только должна была бы превратиться въ землю, ко и сердце самаго злого человка сдлалось бы ея храмомъ.
Нельзя отрицать того, что многіе супруги, даже и при существующемъ закон, живутъ въ справедливой равноправности. Да вдь законы никогда бы и не улучшились, замчаетъ Милль, если бы не было очень многихъ людей, которыхъ моральныя чувства лучше существующихъ кодексовъ. Р’ъ томъ и бда вся чаго общества, что въ немъ имютъ перевсъ люди, слишкомъ погруженные въ свои личные интересы и неспособные стать выше своего личнаго своекорыстія. Такіе люди, обыкновенно не мыслители, вообще склонны думать, что законы и обычаи, худыхъ послдствій которыхъ они не испытали на себ, имютъ за собою такой неоспоримый авторитетъ, что вооружаться противъ нихъ — преступленіе. Но не будетъ ли ошибкой со стороны подобныхъ людей полагать, что если имъ живется хорошо, что если они не замчаютъ въ своихъ супружескихъ отношеніяхъ ничего дурного, или что они примирились съ своимъ положеніемъ, то и между всми остальными сожителями, если только мужъ не ославленный негодяй, жизнь тоже течетъ, какъ по маслу. Такъ можетъ думать только тотъ, кто не знаетъ ни фактовъ жизни, ни человческой природы. Историческій опытъ и наблюденіе надъ единоличнымъ поведеніемъ людей, кажется, уже достаточно убдили всхъ, что люди совершенно неспособны пользоваться властію. Чмъ человкъ ниже по своему нравственному развитію, тмъ онъ больше тшится своею властію и ломается надъ тми, кто не иметъ права ему противиться. Въ низшихъ слояхъ общества легальное рабство жены вызываетъ въ муж даже чувство какого-то отвращенія и презрнія, тогда какъ подобное чувство не является въ немъ никогда къ другой женщин, стоящей вн его власти. Докажите, г. Страховъ, что этого нтъ, и не бываетъ въ дйствительности.
Оставляя міръ поддонковъ человчества и длая наблюденіе надъ сливками общества, мы, конечно, не натолкнемся на т ужасы, какими поражаетъ неразвитая семья, но коренная сущность вопроса отъ этого нисколько не мняется. Совершенно справедливо, что между порядочными людьми неравенство прячется какъ можно дале отъ дневного свта и въ особенности замаскировывается отъ дтей. Мальчиковъ заставляютъ такъ же повиноваться матери, какъ и отцу, имъ не позволяютъ верховодничать надъ сестрами и съ раннихъ лтъ избавляютъ отъ вредныхъ вліяній. Но это застрахованіе отъ вреднаго вліянія не продолжается долго, формы дйствительности слишкомъ явны и слишкомъ повсюдны, чтобы даже хорошо воспитанный юноша могъ совершенно спастись отъ ихъ отравляющаго вліянія. Громадный слой, лежащій ниже сливокъ общества, оттягиваетъ ихъ къ себ, и то, что въ поддонкахъ проявляется, можетъ быть, уже слишкомъ часто и въ черезъ чуръ грубой форм, въ людяхъ хорошаго воспитанія проявляется только рже и мягче. Въ сущности это различіе нравственно-количественное и ненравственно-качественное.
Въ сло, лежащемъ между сливками и поддонками, мальчикъ прямо воспитывается на примрахъ превосходства мужчины, надъ женщиною. Мысль объ этомъ превосходств растетъ вмст, съ мальчикомъ, она прививается отъ одного мальчугана къ другому, и всякій безбородый юноша, можетъ быть, за весьма немногими исключеніями, обыкновенно воображаетъ себя выше матери, которую онъ удостоиваетъ снисходительности, но не истиннаго уваженія. Мальчуганъ, выростающій къ подобной практик и безсознательно подчиняющійся окружающему его факту, выростаетъ уже пропитанный до мозга костей самодовольнымъ превосходствомъ надъ женскою половиною человческаго рода, точно самимъ Господомъ Богомъ, назначено ему быть первымъ человкомъ въ цпи твореній. ‘Разв это не должно извратить весь порядокъ человческаго существованія въ индивидуальномъ и общественномъ смысл? спрашиваетъ Стюартъ Милль. Вдь это совершенно сходно съ спсивымъ чувствомъ дворянина, воображающаго себя цлой головой выше другихъ именно потому, что онъ явился на свтъ благороднымъ.’
Подавляющее вліяніе мужчины, отмежевавшаго женщин мсто подчиненное и сжимавшаго объемъ и силу средствъ для ея умственнаго и нравственнаго развитія принесло плоды, которыхъ и слдовало ожидать. Женщина вносила въ семью не силу, а безсиліе, она являлась представительницею не прогрессирующаго вліянія, а обезличенія и консерватизма золотой середины. ‘Вліяніе жены на высшихъ ступеняхъ соціальной лстницы, говоритъ Стюартъ Милль, — насколько это вліяніе можетъ далеко хватить — старается удержать мужа отъ паденія ниже общаго уровня условленной въ стран добропорядочности. Но съ тою же самою силою вліяніе это мшаетъ мужу подняться и выше указаннаго уровня. Жена обыкновенная пособница огульнаго мннія массы. Мужчина, сочетавшійся бракомъ съ женщиною, низшею его по уму, встрчаетъ въ ней вчное противорчіе: хуже того — тормазъ, цпляющійся за шею при каждой попытк сдлаться лучше, чмъ какимъ желаетъ видть его общественное мнніе. Достигнуть высшей нравственной порядочности для всякаго, кто связанъ такими, путами, едва ли возможно. Если подобный мужъ расходится во мнніяхъ съ массою, если онъ сознаетъ истины, которыхъ она не подозрваетъ, если онъ, чувствуя въ своемъ сердц номинально иріьзнаваемыя людьми истины, желаетъ добросовстне поступить по нимъ, чмъ большинство человчества, то для всхъ такихъ мыслей и желаній бракъ служитъ самымъ тяжелымъ тормазомъ, разв ужъ мужчина такъ счастливъ, что жена его одинаково возвышается вмст съ нимъ надъ общимъ уровнемъ пониманія ‘ Причина этого, такъ сказать, семейнаго индивидуализма заключается въ томъ что, при столкновеніи общественныхъ и личныхъ интересовъ, женщина почти исключительно приноситъ общественное въ жертву личному. Поэтому мужчина, готовый, но своему, развитію, пожертвовать обществу всмъ тмъ, что зависитъ отъ него лично, непремнно призадумается и заколеблется, если ему приходится подвергнуть испытанію свое семейство. Подъ семействомъ же въ подобныхъ случаяхъ всегда понимается жена и дочери, ибо въ сыновьяхъ отецъ всегда увренъ, что они будутъ чувствовать съ нимъ за одно (и, предоставленные сами себ, охотно сдлаютъ тоже, что сдлалъ бы и онъ безъ женской обузы. Если въ подобномъ положеніи мужчин приходится сообразить и взвсить все то, что онъ заставляетъ терять женскую половину своего семейства, то и человкъ наимене себялюбивый, прежде чмъ онъ ршится подвергнуть свою семью ожидаемымъ лишеніямъ и жертвамъ, крпко-накрпко призадумается. Если даже дло касается и нематеріальныхъ неудобствъ жизни, а только нарушенія уваженія къ общественному мннію, то и тутъ положеніе мужчины въ большинств случаевъ безвыходно мучительное, если бы онъ захотлъ примирить свой личный взглядъ съ интересами семьи. Стюартъ Милль говоритъ: ‘уже кто обзавелся женой и дтьми, тотъ отдалъ себя въ залогъ грозному qu’en dira-t-on’. Поступить иначе мужчина не можетъ, ибо при всемъ своемъ равнодушіи къ общественному мннію, мужчина, возвышающійся надъ нимъ, или ищущій оправданія и вознагражденія въ мнніи тхъ, кто раздляете образъ его мыслей, не можетъ однако дать никакого вознагражденія женщин, связанной съ его судьбой и смотрящей на это дло иначе. Эту особенность черты женскаго характера ставятъ обыкновенно женщинамъ въ упрекъ, но едва ли нужно доказывать всю несправедливость подобнаго упрека, потому что, при существовавшихъ до сихъ поръ условіяхъ въ развитіи и образованіи женщины, не могла же она сложиться иначе. Погоня за благорасположеніемъ общественнаго мннія длаете то, что причину разныхъ неудачь мужа на общественномъ и политическомъ поприщ жены видятъ обыкновенно въ томъ, что мужья ихъ недостаточно подчиняются господствующему мннію, отъ котораго ждутъ онъ себ выгодъ, и что мужья ихъ, по всей вроятности, заражены какимъ нибудь зловреднымъ радикализмомъ, приносящимъ, поэтому, имъ и ихъ семь несчастіе. Располагая свое вліяніе въ направленіи подобнаго мышленія, жены, конечно, должны являться силой, воздерживающей своихъ мужей отъ проявленія всякой рзкой, самостоятельности и, какъ замчаетъ Стюартъ Милль, нечего удивляться тому, что люди вообще удерживаются въ тои достоуважаемой приличной посредственности, которая сдлалась характеристической чертой новйшаго времени. Невжественное, коснющее въ засто, семейное вліяніе, оттягивающее мужчину отъ высшихъ интересовъ и заставляющее его погружаться въ узкое одностороннее семейное особнячество, дйствуетъ самымъ разрушительнымъ образомъ на пониженіе уровня какъ мужскихъ, такъ и женскихъ способностей. ‘Вотъ почему, говоритъ Милль, мы видимъ, что молодые люди съ самыми блестящими задатками перестаютъ развиваться, чуть только оженятся и, переставъ развиваться, неудержимо идутъ заднимъ ходомъ вспять’.
‘Если жена не толкаетъ мужа впередъ, то всегда тянетъ назадъ. Онъ перестаетъ интересоваться тмъ, о чемъ не хлопочетъ она, симпатичное съ нимъ по его прежнимъ стремленіямъ общество уже не привлекаетъ его, и онъ кончаетъ тмъ, что не терпитъ, избгаетъ его, да и самое общество это съ презрніемъ видитъ теперь въ немъ отщепенца отъ своей среды. Высшія способности его ума и сердца уже не возбуждаются къ дятельности. Эта перемна, при содйствіи новыхъ и себялюбивыхъ интересовъ, созданныхъ семействомъ, ведетъ къ тому, что чрезъ нсколько лтъ онъ ни въ чемъ не отличается отъ тхъ господъ, вс желанія которыхъ сосредоточиваются на угожденіи пошленькому тщеславію и на пошленькихъ денежныхъ интересахъ’.
Мужчина, поставленный въ подобное положеніе вступаетъ въ тотъ безысходный кругъ, въ которомъ онъ вертится, какъ блка въ колес, и отъ худого идетъ къ еще боле худому. Себялюбивый мужчина, желающій освободиться изъ подъ подобнаго стсняющаго его вліянія и контроля дли предупрежденія безконечныхъ столкновеній и безпокойствъ, грозящихъ ему на всю жизнь, старается захватить въ свои руки власть и еще боле усиливаетъ то зло, которое навело его на мысль о необходимости выгородить себя изъ кодъ гнетщаго его вліянія. Какой же это бракъ, какія же это человческія отношенія, какія же это практическіе уроки для сыновей и дочерей, возрастающихъ въ условіяхъ, развращающихъ ихъ нравственное чувство, въ условіяхъ, грозящихъ въ будущемъ не развязать, а еще боле затянуть узелъ неравноправности полонъ и вызвать т послдствія, на которыя такъ убдительно указываетъ Стюартъ Милль! Г. Страховъ, попробуйте ка доказать, что все это неправда.
Вмсто того, чтобы остановиться на тхъ мысляхъ Милля, о которыхъ мы говорили выше, г. Страховъ предпринимаетъ путешествіе въ область непознаваемаго и приходитъ въ великое негодованіе, что Милль не знаетъ всего на свт и не можетъ доказать г. Страхову по пальцамъ, чмъ психологически и физіологически женщина отличается отъ мужчины.
Г. Страховъ тщательно выбираетъ изъ Милля все то, что можетъ уличить англійскаго публициста въ его невденіи физическихъ и психологическихъ различій и думаетъ, что онъ окажетъ великую услугу просвщенію Россіи, если докажетъ, что есть вещи, еще никому неизвстныя. Но разв Стюартъ Милль пытается гд либо выдавать свои догадки за положительное знаніе. Разв данными для адвокатуры служатъ ему именно эти догадки? Разв онъ не отводігГъ имъ въ своемъ разсужденіи самое ничтожное, несущественное мсто именно потому, что он увели бы его въ область еще невдомаго и вс его разсужденія превратили бы въ простую, праздную болтовню?
Задавшись предвзятой мыслію похоронить ‘женскій вопросъ’, г. Страховъ думаетъ, что онъ обнаружитъ неотразимую основательность сужденія, если скажетъ, что невозможно строить зданіе безъ плана. Это, впрочемъ, старая штука, на которую теперь не поймаешь и гимназиста перваго класса. Строить замки на песк было всегдашнею слабостію метафизиковъ, отъ того-то ихъ постройки и оказались непрочными, а вс ихъ разсужденія вышли праздною болтовнею. Г. Страховъ самый закоренлый метафизикъ и, конечно, читатель, узнавшій это, избавитъ меня отъ необходимости пускаться въ подробныя доказательства того, что, несмотря на кажущуюся логичность и основательность размышленій г. Страхова, они въ сущности безконечная трата умственныхъ силъ на праздныя упражненія въ красивыя и логическія построенія, лишенныя всякаго практическаго содержанія.
Что хочетъ доказать г. Страховъ? Что наука не владетъ всми тайнами бытія? Вотъ удивительная новость! Что мы не знаемъ еще вполн природы человка и различія между мужчиной и женщиной? Ну, конечно, не знаемъ! Но разв вопросъ въ этомъ? Цитируя слдующее мсто изъ Милля: — ‘мнніе въ пользу существующей системы, вполн подчиняющей слабйшій полъ сильнйшему, основано на одной теоріи, потому что никогда не было испытано никакой другой системы, такъ что опытность въ томъ смысл, въ какомъ она противопоставляется теоріи, уже никакимъ образомъ не участвовала въ приговор,’ — г. Страховъ возражаетъ такъ: ‘итакъ, вотъ источникъ великихъ несчастій и заблужденій человчества. Люди не сдлали надлежащихъ опытовъ и принялись жить по первой попавшейся систем, не догадываясь, что могли бы жить по другимъ системамъ, которыя, можетъ быть, оказались бы лучше. Экспериментальная философія — эта глубокая мудрость, до которой мы наконецъ достигли, требуетъ поступать иначе. Сдлаемъ сперва вс возможныя комбинаціи между женщинами и мужчинами и тогда опытъ ршитъ, которая изъ нихъ ведетъ къ наибольшему счастію, ту мы и выберемъ.’
Ну, конечно, въ этомъ и весь вопросъ. Вопросъ именно въ томъ, что, несмотря на красивые планы и проэкты сооруженій метафизиковъ, нужно покончить съ этимъ пріемомъ и идти путемъ прямого опыта. Стюартъ Милль объ этомъ-то и говоритъ. но какъ опытъ нельзя начать съ милліона разнообразныхъ попытокъ, то Милль предлагаетъ на первый разъ ограничиться однимъ экспериментомъ — установить равенство между полами Понятно, что г. Страховъ недоволенъ такимъ предложеніемъ и очень сердито доказываетъ, что Стюартъ Милль настоящій англичанинъ, ибо является ршительнымъ практикомъ, для котораго отвлеченныя разсужденія не имютъ большой цны, который иметъ въ виду практическое дло и стремится къ нему съ увренностію и настойчивостію, чуждаго малйшаго скептицизма.
Мн кажется, что г. Страховъ не могъ придумать лучшаго доказательства своего собственнаго безсилія и отмежевать себ боле скромное мсто въ интеллектуальной области Россіи. Полагая, что своими опроверженіями побиваетъ Стьюарта Милля, г. Страховъ побиваетъ лишь самого себя.
Не думайте, однако, что Страховъ занимается однимъ уничтоженіемъ Милля. Опроверженія Милля понадобились ему лишь для того, чтобы доказать, что ‘женскій вопросъ’ намъ вовсе не нуженъ. ‘Этотъ вопросъ очевидно никакъ не составляетъ выраженія потребности русской жизни, говоритъ г. Страховъ. Это явленіе отчасти привозное, отчасти сочиненное. Завезли его къ намъ иностранныя книжки, а подсочинили его петербургскіе сочинители, которые, подобно г. Благосвтлову, далеки отъ всякаго прикосновенія съ русской жизнію, которые вовсе не обращаютъ на нее вниманія, а занимаются писаніемъ статей и изданіемъ журналовъ. Статьи пишутся и журналы составляются по тому рецепту, который такъ наивно обнаруженъ г. Благосвтловымъ въ слдующихъ словахъ: ‘если предлагаемый Миллемъ идеалъ свободной женщины еще далекъ отъ своего осуществленія въ сред такой высокой цивилизаціи, какъ англійская, то какое же отношеніе онъ можетъ имть къ намъ, идущимъ, по крайней мр, на два столтія позади англичанъ въ умственной культур?’ Принципы для сужденій и темы для вопросовъ, продолжаетъ г. Страховъ, цликомъ заимствуются отъ какихъ либо передовыхъ европейскихъ людей. Поступая такимъ образомъ, наши писатели заране уврены, что они приносятъ къ намъ лучшіе плоды прогресса, послдніе выводы человческаго ума. и что такимъ образомъ способствуютъ просвщенію своего невжественнаго отечества. Знать же свое отечество они почитаютъ совершенно излишнимъ на томъ самомъ основаніи, которое приводитъ г. Благосвтловъ: если что нибудь, думаютъ они, составляетъ прогрессъ для Англіи, то тмъ боле то же самое должно составлять прогрессъ для Россіи. Такимъ образомъ произошло, что, напримръ, наши просвщенные люди вдругъ воспылали противъ нашего смирнаго и забытаго духовенства тою ненавистію, которую возбудили противъ себя на Запад властолюбивые и могущественные католическіе духовные. Возгорлась война противъ капитала, тогда какъ у насъ нтъ капиталовъ, явился фабричный вопросъ, тогда какъ наши фабрики составляютъ весьма незначительное явленіе среди массы народа, занимающейся земледліемъ, скотоводствомъ и т. п. Точно также возникъ и женскій вопросъ. И къ величайшему сожалнію, нужно признать, что въ этомъ вопрос, нтъ ни единой нашей самобытной черты, что мы не слышимъ въ немъ выраженія какой либо дйствительной потребности русскихъ женщинъ, а видимъ только напускныя требованія, подражаніе иностранцамъ, фантазію, неимющую никакой правильной и ясной связи съ дйствительностію.’
Если г. Страховъ считаетъ себя дома въ предлахъ метафизическихъ, гд съ нимъ никто спорить не станетъ, то мы бы ему посовтывали не считать своимъ домомъ область экономическаго вденія, въ которой онъ даже и не гость. Изъ приведенныхъ словъ видно только то, что г. Страховъ совершенно не иметъ ни малйшаго понятія о разниц между ‘капиталомъ’ и ‘капиталистомъ’, между ‘фабричнымъ вопросомъ’, какъ теоретическимъ представленіемъ о трехчленномъ дленіи элементовъ производства, и фабрикой, и Что онъ ршительно не знаетъ того, что соціально-экономическое положеніе Россіи по существу своему не представляетъ ровно никакого различія отъ соціально-экономическаго положенія западной Европы, что экономическіе принципы, господствующіе тамъ, господствуютъ и у насъ, и что если въ пониманіи своихъ экономическихъ вопросовъ и для оцнки своего экономическаго положенія мы должны были обратиться къ Западу, то это происходитъ вовсе не отъ того, чтобы мы желали модничать, а просто отъ того, что не только въ соціально-экономическихъ вопросахъ, а и въ чемъ хотите, намъ было проще воспользоваться чужимъ готовымъ знаніемъ и опытомъ, чмъ ломать голову, только для того, чтобы уподобиться гоголевскому почтмейстеру. Г. Страховъ недоволенъ собственно не тмъ, что мы брали отъ Запада вполн примнимыя къ намъ идеи, а тмъ, что не дали разростись у себя всякому внутреннему злу до такого размра, крайность котораго заставила бы наконецъ насъ придумать собственныя средства спасенія. Онъ, напримръ, недоволенъ, что наше духовенство не доросло до властолюбія и могущества католическихъ духовныхъ. Онъ, напримръ, недоволенъ, что у насъ нтъ такого числа капиталистовъ, какъ въ Англіи, и что заимствованіемъ чужихъ предупредительныхъ знаній мы не воспитаемъ въ себ кровожадной ненависти ко всему слою денежныхъ людей. Онъ, напримръ, недоволенъ, что у насъ мало фабрикъ и положеніе фабричныхъ рабочихъ не дошло до положенія западнаго пролетарія, и что, поэтому, нашему рабочему не придется повторить экспериментовъ за падію-европейскихъ фабричныхъ, ломавшихъ машины и разрушавшихъ фабрики своихъ хозяевъ. Приходится сожалть, что г. Страховъ не развивалъ свою мысль послдовательно дале и тогда къ числу русскихъ обезъянствъ онъ причислилъ бы освобожденіе крестьянъ, земство и гласный судъ. Конечно, подобной послдовательностью, доведенной до абсурда, г. Страховъ сильно поколебалъ бы свой авторитетъ въ глазахъ своихъ провинціяльныхъ поклонниковъ и мы констатируемъ это благоразумное отступленіе г. Страхова, какъ фактъ его намреннаго искаженія истины, лишь бы хоть на секунду повредить длу лично ему ненавистному.
Г. Страховъ увряетъ голословно, что въ нашемъ ‘женскомъ вопрос’ нтъ ни одной самобытной черты. Этого мало, г. Страховъ говоритъ, будто бы все то зло въ отношеніи мужчинъ къ женщинамъ, на которое указываетъ Милль, намъ не только неизвстно, но мы отличаемся добродтелями, невдомыми западному мужчин. ‘Если человкъ властолюбивъ, говоритъ г. Страховъ, то ему всего боле льстить обладаніе правами (западный человкъ, по мннію г. Страхова, властолюбивъ, въ высокой степени), а если онъ совстливъ, то его всего боле пугаетъ мысль объ обязанностяхъ. Мы, русскіе, очевидно принадлежимъ къ этому второму разряду (т. е. къ совстливымъ, а европейцы — безсовстные), мы гораздо больше думаемъ объ обязанностяхъ, чмъ о правахъ, и не любимъ брать на ‘себя большую обязанность.’ Вслдствіе этой совстливости и высокаго пониманія своихъ обязанностей, мы, русскіе, по мннію г. Страхова, поставили свою женщину въ такое счастливое положеніе, какое неизвстно ни англичанамъ, ни французамъ, ни нмцамі, Поэтому Стюардъ Милль, пишущій для спасенія англійской женщины, не можетъ быть для насъ авторитетомъ и вовсе вамъ ненуженъ. Въ вид подтвержденія своей мысли, г. Страховъ указываетъ, что русская женщина въ имущественныхъ правахъ стоитъ выше англійской женщины. Ну, а еще въ чемъ стоитъ она лучше? Вотъ уже не выдумаете!
Г. Страховъ, вроятно, читаетъ ‘Зарю’? Нсколькими страницами дальше своей статьи, онъ въ ‘библіографіи (Народные юридическіе обычаи архангельской губерніи) нашелъ бы слдующія мысли, совершенно несогласныя съ тми идеальными основами, изъ которыхъ онъ развиваетъ свои идеальныя ретроградности. Значеніе семьи въ нашемъ народномъ быту, говорится въ библіографіи, прежде всего хозяйственное! Узы, связывающіе между собою членовъ ея, боле экономическія, чмъ кровныя. На первомъ план не личность, а домъ, общее достояніе семьи, этой постоянно хозяйственной артели, или общины. Отъ того чужой пріемышъ, какъ дольщикъ въ общей работ на домъ, при раздл имущества въ случа смерти хозяина, пользуется такими правами на достояніе семьи, какихъ не имютъ близкіе кровные родственники, напр. родной сынъ, или родная дочь, отбившіеся отъ дому. Дочери въ народномъ быту не имютъ никакого участія въ раздлахъ ддовскаго и отцовскаго имущества. Причина этого та, что женщины не считаются наживщицами дома, такъ какъ женскій трудъ въ народ цнится мало. Но въ дйствительности на долю ихъ выпадаетъ больше работы, чмъ на долю мужчинъ, которые уходятъ въ отхожіе промыслы. Кром домоводства женщины заняты полевыми работами и несутъ общественную службу. При вступленіи въ бракъ, который совершается не по свободному согласію брачущихся, а по желанію родныхъ, большую роль играютъ семейные совты. При выбор невсты обращаютъ вниманіе, чтобы она была тльна и работница. ‘Выбирай корову по рогамъ, а двку по родамъ’, гласитъ народная мудрость. Передъ отправкой къ внцу, одинъ изъ родственниковъ невсты беретъ ее за полотенце, привязанное къ правой рук, и приводитъ къ жениху, который беретъ полотенце нсколько повыше руки приведшаго для доказательства того, что будущій супругъ во всхъ случаяхъ жизни, выше своей жены. Потомъ женихъ обводитъ ее трижды вокругъ себя и толкаетъ ее такъ, чтобы она не сла, а упала на лавку. Присутствующіе кричатъ: ‘побдилъ’. Въ знакъ покорности, молодая, какъ и тысячу лтъ тому назадъ, разуваетъ мужа, т. е. снимаетъ съ него сапоги, когда онъ расположится на брачномъ ложе. Женихъ иногда кладетъ въ правый сапогъ немного денегъ, а въ лвый, еще недавно, клалась плетка.
Разв это не коренное русское міровоззрніе на женщину, разв ‘Домострой’ воспиталъ русскаго человка въ какихъ либо иныхъ понятіяхъ, а не въ тхъ, противъ которыхъ ратуетъ Милль? А Милль вооружается съ негодованіемъ даже противъ англійскихъ обычаевъ. Что бы сказалъ Милль, если бы въ Англіи невста должна была снимать сапоги съ своего жениха, и если бы женихъ грозилъ ей плетью? Какъ посл этого у г. Страхова достаетъ отважности укорять г. Благосвтлова за его слова, что мы идемъ, по крайней мр, на два столтія позади англичанъ въ умственной культур? Что же мы впереди ихъ или равны имъ? Мы знаемъ, чмъ г. Страховъ можетъ защититься. Онъ скажетъ, что будто онъ не рисовалъ въ розовомъ свт русскихъ супружескихъ отношеній, въ одномъ мст онъ даже проговаривается, что ‘мы никогда особенно не притсняли нашихъ женъ и сестеръ’, но что значитъ эта крупица правды,— да и то не открытой, прямой и честной,— среди массы лжи и софизмовъ, которыми г. Страховъ наполнилъ свою статью.
Но если бы г. Страховъ вздумалъ оправдываться въ своей косности тмъ, что онъ вовсе не противъ улучшенія положенія женщинъ вообще, а возстаетъ лишь противъ зая^.^іаго ими требованія на политическія права, что онъ желаетъ лишь одного, чтобы женщины не обнаруживали смшного домогательства быть солдатами и членами парламента, то мы и въ этомъ видимъ не больше, какъ лукавствующее ретроградство. Г. Страховъ дйствительно позволяетъ себ мстами разнживаться и преподносить женщинамъ даже такіе ароматы любезности, которые повторять мы считаемъ непристойнымъ. Но смотря на женщину, какъ на игрушку, созданную для прихоти мужчины, г. Страховъ не скрываетъ отъ своихъ читателей желанія, чтобы русская женщина была лучшею матерью и боле любящею женою, чтобы она была источникомъ всякихъ семейныхъ добродтелей. Другого идеала у него нтъ и лучшей цли для женскихъ стремленій онъ не знаетъ. Превосходно. Мы принимаемъ идеалъ г. Страхова. Но въ такомъ случа зачмъ же онъ доказываетъ, что ‘женскій вопросъ’ выдумка, что русскимъ женщинамъ хорошо и ничего лучшаго имъ ненужно. Изъ словъ г. Страхова оказывается, что худо не русскимъ женамъ, а русскимъ мужьямъ, что худы не мужья у женъ, а жены у мужей, и такимъ образомъ ‘женскій вопросъ’ г. Страховъ превращаетъ въ ‘мужской’. Но мы принимаемъ даже и такую постановку вопроса. Если худы не мужья, а жены, и худыя жены являлись отъ того, что лучшихъ не производила русская почва, то я думаю ясно, что нужно создать другого рода произведенія для полученія лучшихъ плодовъ. А г. Страховъ говоритъ: ‘нтъ, условій измнять ненужно’. Онъ возстаетъ даже противъ образованія женщинъ и увряетъ, что лучшая наука для нихъ въ кабинет братьевъ и мужей, что эта наука была имъ всегда открыта. Но если эта лучшая наука привела лишь къ сознанію, что она не даетъ ничего и что она не въ состояніи воспитать ни хорошей матери, ни хорошей жены, то какими софизмами г. Страховъ ухитрится оправдать свои противорчія? И какъ онъ думаетъ помощью худой науки, оказавшейся вполн несостоятельной, создать тхъ хорошихъ матерей и любящихъ женъ, которыхъ ему хочется имть? Наконецъ, если лучшая наука для женщинъ въ кабинет ихъ братьевъ и мужей, то почему лучшая наука для сыновей не въ кабинет ихъ отцовъ, зачмъ еще понадобились школы, гимназіи, университеты?
Вся ошибка г. Страхова и всхъ тхъ, кто тянется за нимъ длиннымъ хвостомъ, именно въ томъ, что они въ женщин видятъ прежде всего половое различіе отъ мужчины. Это г. Страховъ высказываетъ прямо, и непризнаніе полового значенія женщины онъ прежде всего ставитъ въ упрекъ Стюарту Миллю. Исходя изъ полового различія, г. Страховъ изобртаетъ какую-то особую женскую душу, особый женскій умъ, особенное женское сердце, особенную душевную и тлесную прелесть, и разлакомившись всми этими пріятными вещами, говоритъ, что женщина есть первое существо въ мір, внецъ созданія. Ну, зачмъ вс эти вздорныя слова и кто вамъ сказалъ, что женщина внецъ творенія, что она красиве мужчины, что у ней только одной прелестная душа? Что все это, какъ не неисправимая метафизика? Красота, прелести и весь остальной эстетическій вздоръ — все это понятія субъективныя. Да какими бы они тамъ ни были — зачмъ ихъ примшивать въ ‘женскій вопросъ’? зачмъ выгораживать этотъ вопросъ изъ общихъ культурныхъ вопросовъ человчества? зачмъ въ области прогрессивныхъ стремленіи отмежевывать женщин какое-то особое мсто и вообще изолировать ‘женскій вопросъ’, точно женщина прежде всего не такой же человкъ, какъ и мужчина? Нтъ, не такой же! возражаетъ г. Страховъ. У женщины особенное женское сердце и вся прелесть ея именно въ плнительностяхъ ея пола. Выдляя такимъ образомъ женщину изъ всего мірозданія, г. Страховъ говоритъ въ то же время, что ‘женскій вопросъ’ невозможенъ. Вдь этакій, изумительный спорщикъ! Впрочемъ, мы думаемъ, что г. Страховъ хитритъ, длая видъ, что уничтожаетъ женскій вопросъ, онъ въ душ питаетъ къ нему непреоборимую нжность. Выгораживаньемъ женщины изъ человчества и назначеніемъ ей исключительно роли хорошей доброй самки г. Страховъ прежде всего и создаетъ ‘женскій вопросъ.’ И въ этомъ случа мы не можемъ не обвинить противниковъ г. Страхова. Ихъ вина именно въ томъ, что они придуманнымъ ими прозвищемъ стремленію женщинъ къ равноправности дали своимъ врагамъ оружіе и какъ бы констатировали сепаратизмъ и индивидуализмъ въ томъ общемъ прогрессивномъ порыв, котораго нельзя назвать иначе, какъ общечеловческимъ. Равноправность, явившаяся лозунгомъ новаго времени, не знаетъ ни различій пола, ни различій состоянія, ни различій сословныхъ. Въ этомъ и сущность ‘женскаго вопроса,’ что онъ прежде всего минуетъ представленіе о половомъ различіи, тогда какъ люди міровоззрнія г. Страхова исходятъ изъ полового различія. Поэтому-то ихъ вопросъ и есть собственно ‘женскій вопросъ,’ а новый прогрессивный ‘женскій вопросъ’ есть общечеловческій вопросъ. Чтобы поршить его, конечно, нтъ иного средства кром того, на которое указываетъ Милль, т. е. нужно уничтожить прежде всего гражданскую и соціальную неравноправность и сказать женщин словами закона:— ты такой же человкъ, какъ и мужчина.
Но г. Страховъ непоправимъ. Признавая необходимость уничтоженія правъ и привиллегій мужчинъ и желая отъ души, чтобы женщинамъ были открыты всевозможныя поприща, онъ въ то же время упорно держится за чистоту двы, любовь жены, чувства матери, онъ говоритъ, что отношенія между полами, эти таинственныя и многозначительныя отношенія — источникъ величайшаго счастія и величайшихъ страданій, воплощеніе всякой прелести и всякой гнусности, настоящій узелъ жизни, отъ котораго существенно зависитъ ея красота и ея безобразіе. Кто же съ вами объ этомъ споритъ? Мы говоримъ не о томъ, чтобы вс эти таинственности и неуловимыя многозначительности отношеній не составляли весьма важнаго вопроса общественной науки. Вдь и въ крестьянскомъ быту, когда’ нашъ мужикъ былъ прикрпленъ къ земл, существовало много таинственныхъ и многозначительныхъ отношеній, однако, эта не помшало уничтоженію крпостного неравноправія,— а какъ вы думаете отъ чего? Только отъ того, что первые вопросы всегда идутъ раньше вторыхъ. Хороши бы мы были, если бы прежде чмъ дать крпостному свободу, стали бы изучать вс таинственности и многозначительности отношеній, которыхъ, конечно, не изучить намъ и въ 500 лтъ! Подобныя разсужденія вовсе неновы. Противники освобожденія всегда говорили, что сначала нужно изучить мужика, а потомъ уже дать ему права. Ту же самую мысль высказываетъ г. Страховъ и въ отношеніи къ женщинамъ. Онъ желаетъ, чтобы сначала была изучена женская душа и уже потомъ этой душ преподнесено было то, что окажется необходимымъ. Но кто займется этимъ изученіемъ, кто явится судьею стремленій женщины? По теоріи г. Страхова, это верховное право принадлежитъ только ему и его единомышленникамъ, ибо только они одни знаютъ теорію соціальной архитектуры, и только въ ихъ душ живъ идеалъ, къ которому должна стремиться женщина. Но неужели же г. Страхову нужно доказывать еще разъ, что вс метафизическіе идеалы больше ничего, какъ простые призраки раздраженнаго воображенія? Неужели онъ не знаетъ того, что эти фантастическіе мечты только и мшали до сихъ поръ людямъ идти врнымъ путемъ и длать твердые, безошибочные шаги но пути прогресса? Не умозрнія, а практика, опытъ, наблюденіе даютъ людямъ твердую точку опоры, и чтобы эта точка опоры выработалась для женщины, нужно прежде всего дать женщин право идти. Г. Страховъ сказалъ, что онъ вовсе не противъ этого. Онъ можетъ указать намъ на слдующія свои слова: ‘что не касается до правъ и привиллегій, то нельзя не пожелать отъ души, чтобы женщинамъ были открыты всевозможныя поприща.’ Признавая такимъ образомъ необходимость гражданскаго равноправія, зачмъ же вы все толкуете о томъ, что таинственныя и многозначительныя отношенія половъ еще никому неизвстны? Вотъ ужь дался г. Страхову женскій полъ! И зачмъ вы, упирая на второе требованіе, обходите такъ легко основное, первое? Какой разсчетъ руководилъ вами писать противъ женскаго вопроса? Какъ критикъ и литераторъ, распахивающій поле русской мысли, г. Страховъ, конечно, не скажетъ про себя, что онъ приноситъ обществу вредъ и изображаетъ собою умственный гасильникъ. А между тмъ — и, вроятно, съ искреннимъ желаніемъ блага своимъ соотечественникамъ и столь обожаемому имъ женскому полу — г. Страховъ является противникомъ русскаго просвщенія, наивно думая, что онъ служитъ длу русскаго прогресса.