М. А. Волошин
М. А. Волошин
Судьба Верхарна
Судьба Верхарна
Судьба Верхарна, Волошин Максимилиан Александрович, Год: 1917
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Верхарн был последним, кого я видел в Париже перед моим отъездом весною этого года. Мы встретились случайно накануне моего отъезда в музее Гиме (музее религий), в угловой зале, посвященной буддийскому искусству. Он стоял перед статуей ‘Дхармы’ и внимательно рассматривал ее.
Дхарма — это высший религиозный долг. Он олицетворен в виде странника, идущего на облаке с башмаком в руке, в черной одежде, развеваемой ветром времен. Эта статуя — одно из самых патетических и строгих произведений религиозного искусства Японии. Она вырезана из черного дерева. А ее белые агатовые глаза приковывают своим пронзительным, необычайно живым и глубоким взглядом.
Они смотрят прямо в человека и сквозь него, на какие-то отдаленные горизонты его души.
Мой короткий разговор с Верхарном, разговор, которому было суждено стать последним, был ничем не замечателен: несколько общих слов о России, о знакомых, обмен адресами.
Но теперь, вызывая в памяти наружность Верхарна, его худую, немного сутулую фигуру в потертом драповом пальто, в котелке, его висячие, с сильной проседью усы, его уже по-старчески голубые глаза из-за тяжелого пенсне, криво сидящего на середине длинного и доброго, дон-кихотовского носа — носа идеалиста и мечтателя, и его лоб с широкой трагической морщиной, похожей на крылья летящей птицы, я невольно вижу за его плечом черную фигуру и упорный агатовый взгляд странника на облаке с башмаком в руке. Она теперь связалась для меня с обликом Верхарна, как символический зверь с фигурой евангелиста.
Этот образ ‘Долга’ не случайно соединился в моем воспоминании с физическим ликом умершего поэта.
В годы юношеского кризиса сознания, когда труп его разума в саване цвета яда и пламени влачился по Темзе, и жизнь диктовала ему суровый завет: ‘Будь сам своим палачом, не уступай радости измучить себя никому и никогда, единственный свой поцелуй отдай отчаянью’, — когда ему казалось, что ‘одежды прекраснейших грез и гордость напрасных человеческих знаний висят лоскутьями на его теле’ и что сама жизнь в ужасе отшатывается от него, ему было чудесное видение:
‘Широкой молнией среди туманов разверзается проход, и святой Георгий, весь сверкая золотом и перьями, на взмыленном белом коне без узды — спускается.
Святой Георгий, ‘рыцарь Долга’, посланник из белой страны, сверкающей мрамором.
Святой Георгий в блестящих доспехах промчался сквозь мою душу, прыжками пламени, ясным утром… Он был юн и прекрасен верой. Он склонялся ко мне тем ниже, чем ниже я пригибал колени… Он наполнил меня своим полетом и нежным ужасом… И склонясь перед высоким видением, я сложил в его бледную, гордую руку печальные цветы моей скорби. И он умчался, наложив на меня послушание мужества, копьем начертав золотой крест на моем челе, прямо к Господу, с собой унося мое сердце…’
Поэма, в которой Верхарн раскрывает свое посвящение в ‘рыцари Долга’, принявшего ‘послушание мужества’, составляет часть книги ‘Видение на моих путях’, являющейся поворотной точкой всего его творчества. Отсюда начинается его восхождение к высочайшим ступеням поэтического просветления, к любви и благословению всего сущего в мире.
Мало кто из поэтов переживал кризис отчаяния и неверия с большею силой, чем Верхарн пережил его в ‘Вечерах’, ‘Разгромах’ и ‘Черных Факелах’, и редко кому мир окружающей реальности, мир внешних форм жизни, мир современности являлся в таких грозных, безнадежных, безжалостно-четких видениях. Но, верный своему ‘послушанию мужества’, он подошел к этому миру в упор, ни на что не закрывая глаза, ни от чего не отворачиваясь.
Его ‘призрачные деревни’, его ‘галлюционирующие поля’, его ‘города-спруты’, его ‘буйные силы’ — это героические этапы его борьбы с миром современности. И ему удается победить современность, то есть опрозрачить, освежить изнутри, найти ей имя. Потому, что в этом победа поэта над миром. Одержав ее, он выходит на широкие просторы вселенской любви…
Пламенеющий энтузиазм любви, приподнимающий все творчество последних лет Верхарна, прекрасно выражен во второй половине его поэмы ‘Дерево’.
В октябре, когда золото блещет в листве его, —
Часто шаги мои — тяжко-усталые, но все же широкие
Я направлял в богомолье к этому дереву,
Пронзенному ветром и осенью.
Как исполинский костер листьев и пламени,
Оно подымалось спокойно в синее небо,
Все наполненное миллионами душ,
Певших в дуплистых ветвях.
Шел я к нему с глазами, повитыми светом,
Трогал руками его и чувствовал ясно,
Как движутся корни его под землей
Нечеловечески мощным движеньем.
Смешан и слит с глубокой и полною жизнью —
Я сам прилеплялся к нему, как ветвь средь ветвей,
Глубже любя эту землю, леса и ручьи,
Это великое, голое поле с клубящимся небом…
И кричал я:
‘Сила — свята!
Надо, чтоб сам человек метил печатью ее
Дерзкие планы свои — грубо и страстно.
Рая ключарница, ей — право выламывать двери!’
Ствол узлистый без памяти я целовал,
Когда ж вечер спускался с небес —
Я терялся в мертвых полях.
Шел неизвестно куда — прямо вперед пред собой,
С криком, бьющим со дна сумасшедшего сердца.
Европейская война и бедствие, постигшее Бельгию, застали Верхарна в момент высшего просветления его духа. Разразись европейская война на двадцать лет раньше, она бы прекрасно вязалась с исступленными видениями ‘черных факелов’ и ‘городов-спрутов’.
Для Верхарна, пришедшего к полному оправданию мира и экстатическому просветлению духа, эта война с ее проявлениями и формами была катастрофой, разбивающей все его миросозерцание.
Пророчественность — основное свойство поэзии. Это не значит, что все написанное поэтами должно осуществиться. Но каждое истинно поэтическое творение говорит о том, что жизнь вступит в ту полосу, где подобные переживания станут неизбежными.
Поэтому в жизни поэтов повторяется судьба пророков: в эпохи глубокого исторического затишья они исступленно кричат о бедах и ужасах, а когда земля, потрясенная их же пророчествами, сотрясается и с неба падает огненный дождь, они становятся подобны людям, ничего не знавшим и не предвидевшим. Пророчествуя о будущем, они сами не знают, что пророчествуют, потому что души их подобны раковинам, лабиринты которых гудят звуками, доходящими из неизвестно каких времен.
Душа Верхарна жила в огненной атмосфере, окружавшей души Иезекииля и Исайи. Он глядел на крыши современного Лондона и Парижа с тем же чувством и той же перспективой, как они глядели на дома и стогны Ниневии и Вавилона.
В годы спокойного расцвета и благоденствия Бельгии в душе Верхарна звучали топоты апокалиптических конниц, разверзались бездны, рушились небеса, пылали пожары, текли кровавые реки.
Он видел ‘вечера, распятые на сводах небосклона’, ‘черные Голгофы в свитках пламени’, ‘источники чистых вод, которые кровавятся червонными струями’, ‘жизнь — слепую и исступленную’, а над нею ‘парила смерть — безумная и ослепительная’.
Но по мере того, как талант его уравновешивался, он сам старел, а великие катастрофы реальной жизни созревали и надвигались, — дух его успокаивался, прояснялся, и он от пророческих воплей и проклятий переходил к благословению всего сущего.
Пророчественность подобна дальнозоркости: она различает только далекое, только то, что мерещится на горизонте, и не видит близкого. По мере того, как приближается момент катастрофы, провидец слепнет. Для Верхарна — апокалиптического провидца злобных и стихийных сил, которые скрывались за безопасными и упрощенными формами европейской культуры и клокотали в сердцах машин, — великая война, ими же подготовленная, была полною неожиданностью.
‘Окровавленная Бельгия’, книга статей Верхарна, написанных во время войны, открывается таким трагическим признанием:
‘Тот, кто написал эту книгу, в которой он не хочет скрывать своей ненависти, был некогда мирным человеком. Он удивлялся многим народам. Некоторые он любил. Среди них была Германия. Не она ли была самой плодоносной, самой трудолюбивой, зачинательной, смелой и размеренной из всех? Не давала ли она посещавшим ее ощущение безопасности в силе? Не заглядывала ли она в будущее глазами более острыми, более горящими, чем другие?
Настала война!
Германия явилась другой — мгновенно. Сила ее стала несправедливой, свирепой, подлой. В ней не осталось гордости иной, чем гордость самовластия. Она стала бичом, от которого надо защищаться для того, чтобы самая жизнь человеческая не иссякла на земле.
Написавший эту книгу не знал разочарования более великого, более внезапного. Оно поразило его так, что он перестал себя чувствовать прежним человеком.
А так как в том состоянии гнева, в котором он живет сейчас, его сознание кажется ему как бы замутненным, то он с глубоким волнением посвящает эти страницы тому человеку, которым он был когда-то’.
Это признание тем более страшно и патетично, что из всех поэтов, пишущих на французском языке, Верхарн был наиболее проникнут германским духом. Именно это делало его таким необычным во французской поэзии и таким близким в России и Германии.
Германский дух, сложный, глубокий и темный, становится ясным и прозрачным, вправленный в четкие и пластические формы французской речи, а в текучей устремленности его французского стиха сверкают мглистые и металлические отливы германских руд. Верхарн в поэзии был единственным слиянием латинского и германского духа, слиянием органическим, целокупным, совершенным.
Тигель, в котором мог произойти этот сплав, — Фландрия.
Что Верхарна нельзя и не следует судить как французского поэта, отмечалось в свое время многими критиками.
Реми де Гурмон после выхода ‘Городов-спрутов’ писал:
‘Чтобы оценить Верхарна по справедливости, не надо его судить с французской точки зрения, сравнивать его с поэтами нашей расы, нашей традиции. Его надо оставить в своей среде: пусть он остается для нас фламандским поэтом, который для передачи своей фламандской души пользуется средствами французского языка.
Для фламандского духа характерно это странное сочетание мистицизма и чувственности, кротости и ярости, бунта и смирения. Это все можно было бы найти и в парижанах средневековья. Но Фландрия именно и является в наше время страной, наиболее подчиненной духу средневековья. Она стремилась одновременно к социальной свободе и религиозному подчинению. Там католические празднества уживаются рядом с народными кермессами. Это страна веры и обжорства, скупости и расточительности, насилий и кротости…
Но насколько глаз германца — Гёте был латинским, настолько же глаз фламандца Верхарна остается германским. Ему неведома латинская четкость. Ему никогда не удается вызвать отчетливую картину своих видений. Его рисунок тонет всегда в волнах великолепных туманов, кое-где прорезанных лучами красноватого света, лунным сиянием или далеким заревом пожара.
Верхарн — часто неуклюжий, но мощный кузнец слова, самый мощный, какого французская речь видела со времен Виктора Гюго’.
Но Реми де Гурмон, указывая на Германию, отмечает только один из исторических истоков духа Верхарна.
Фландрия была плавильным горном, в котором вместе с германскими рудами было расплавлено и испанское золото.
Этот исток поэтического духа Верхарна был указан братьями Мариус-Ари Леблон:
‘В произведениях Верхарна поражает и ослепляет то, что осталось в нем от Испании, от великолепной и роковой Испании Карла V и Филиппа II, от этого цветения феодального и католического средневековья цветами огня и золота. Во всей совокупности его творения мы прозреваем Испанию черную и золотую, она в архитектуре его стихов — грандиозных и мрачных, как Эскуриал, тусклый Эскуриал, все окна которого на закате солнца прыщут золотом на фасаде, уже одетом саваном ночи. Золото и огонь! Все творение Верхарна сверкает бликами великих пожаров имперского владычества над Брабантом, преданным огню и мечу герцогом Альбой’.
Сам Верхарн любил вспоминать о ‘смуглых предках, обнимавших своих белокурых жен’. Испания и Германия сплавились воедино в фламандской крови Верхарна и нашли себе выход во французском стихе.
Тем страшнее и катастрофичнее была его личная драма, вызванная войной. Это не просто разочарование в культуре, которую он считал высокой, это бунт против собственной своей крови, ненависть к своей духовной родине, отказ от собственного происхождения.
‘Инстинкт национальности диктует нам отныне один долг — ненависть. Германия не оставила нам выбора между любовью и ненавистью’, — говорил Верхарн. И признавался:
‘Я ненавижу Германию за то, что она заставила меня ненавидеть’.
Все творчество Верхарна было постепенным просветлением любви. Последние книги его, предшествовавшие войне, как ‘Вся Фландрия’, ‘Волнующиеся нивы’, проникнуты ясным вечерним светом благословляющей любви. Голос его звучит величаво и просто, каждая фраза, каждый образ ложатся естественно и легко в законченные, архитектурные, классические строфы свободного стиха.
Совсем не то в его последнем сборнике ‘Красные крылья войны’. Его нельзя сравнить ни с его последними, ни с ранними его книгами. Поэтический голос его звучит в нем надтреснуто, пафос ему изменяет и становится риторикой. Слишком часто за этими стихами чувствуется газетная статья. И те же самые образы и слова, сказанные прозой в ‘Окровавленной Бельгии’, звучат сильнее и глубже.
Голос поэта срывается и падает, голос гражданина крепнет и покрывает голос поэта.
Как почва Фландрии, так и душа Верхарна оказались полем битвы народов. Латинская и германская стихии, конкретным синтезом которых он был сам, всем существом своим восстали друг на друга не только во внешнем мире, но и в глубине его духа, и, произнеся свое ‘ненавижу’, он проклинал и самого себя в своих глубочайших истоках. Его стихи о войне свидетельствуют о расчленении его души: в них осталась латинская форма, страстность, риторика, но глубина, и прозрение, и пророчественность, которые он черпал от германского духа, иссякли.
Валерий Брюсов назвал Верхарна ‘Верный до конца’. Нет, Верхарн не остался верным до конца. ‘Рыцарь Долга’ — св. Георгий, посвящая его в поэты, наложил на него ‘послушание мужества’, и весь путь Верхарна как поэта был мужественным оправданием мира, оправданием современности, оправданием силы. В последние годы своей ясной старости он достиг той высоты познания и любви, с которой человек благословляет все сущее и теряет право на ненависть.
Ненависть является одной из форм выражения любви только для сердец не просветленных. Долг гражданина и поэта не совпадают и могут противоречить один другому.
Когда на земле происходит битва, разделяющая все человечество на два непримиримых стана, надо, чтобы кто-то стоял в своей келье на коленях и молился за всех враждующих: и за врагов, и за братьев. В эпоху всеобщего ожесточения и слепоты надо, чтобы оставались люди, которые могут противиться чувству мести и ненависти и заклинать обезумевшую реальность — благословением. В этом высший религиозный долг, в этом ‘Дхарма’ поэта.
Жестокая и нелепая смерть Верхарна, религиозного долга: он захотел смиренно разделить со своей страной ее судьбу.
Жестокая и нелепая смерть Верхарна с отрезанными ногами, под колесами поезда, является совершенно точным отображением в мире физическом того душевного разлада, разорванности, расчлененности, которую он нес в своем духовном мире.
Но поэт, которому в глубине трагических закатов чудились золотые катафалки, в которых покоятся не тела победителей с наглыми глазами, а тела побежденных, чьи сердца были переполнены пеплом печали, а руки, как безумные ветви, были простерты к далям мечты, всегда останется нашему сердцу ближе и дороже побежденным, чем победителем.
Впервые опубликовано: Речь. 1917. 1 янв. (No 1). С. 4.
Исходник: http://dugward.ru/library/voloshin/voloshin_sudba_verharna.html