Судьба, Чулков Георгий Иванович, Год: 1916
Время на прочтение: 8 минут(ы)
----------------------------------------------------------------------------
Источник: 'Новелла Серебряного века'. Изд-во: Москва, 'Терра', 1994.
OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com), 8 ноября 2003.
Оригинал здесь: Библиотека Александра Белоусенко
Дополнительная правка: В. Есаулов, июль 2004 г.
----------------------------------------------------------------------------
Одного из них звали Николаем, другого Вениамином. Они жили на узкой и
грязной улице, которая упиралась в линию бульваров. Их комната помещалась в
пятом этаже. Из окон этого чердака можно было видеть город, который они
усердно проклинали и тайно любили.
Город, с его лабиринтом крыш, с трубами, низкими и высокими, с дымом,
то черным, то янтарным, то розовым: город таинственный в тумане, страшный
при луне, трепетный на утренней заре и всегда сладострастный, город,
смесивший в своей глубине все голоса, вопли, смех, музыку, вой ветра, бой
барабана, грохот железа, удары камень о камень, город, с золотом куполов, с
блеском американских витрин, с зелеными молниями трамваев: как они
чувствовали этот город, эти два друга!
Старший из них, Николай, был художник. У него были зеленые глаза,
обращавшие на себя внимание женщин, черты его лица были определенны и
точны, как будто бы природа позаботилась о том, чтобы сохранить в них лишь
выразительное и необходимое, он тщательно брился и, несмотря на бледность,
старался одеваться как можно строже. Его приятель Вениамин был поэт. На его
бледном лице странно выделялись алые губы, его серые глаза были несколько
тусклы, как будто бы внешний мир был отделен от них полупрозрачной завесою.
Николай писал nature morte, автопортреты, множество автопортретов, и
небо из окна своего чердака. По стенам были развешаны полотна, где яблоки,
арбузы и корки хлеба пленяли глаз геометрической угловатостью своих
контуров, где сам художник смотрел из грубой рамы, как маска, застывшая в
своей монументальности, где, наконец, городское небо гармонировало с
красочной гаммою крыш...
Вениамин писал лирические стихи о любви, полугрустные,
полунасмешливые, с неожиданными рифмами, ритмически изысканные, кончавшиеся
загадочными полувопросами, которые ранили сердце, как отравленные стрелы.
Николай был безнадежно влюблен в молчаливую высокую девушку, чей
портрет ему пришлось однажды писать. Она жила в том же городе, но ее
окружали люди иного общества, и Николай даже не мог теперь поддерживать с
нею знакомство. Лишь изредка он видел ее то в театре, то в концерте. И это
были счастливейшие вечера в его жизни.
Вениамин тоже был влюблен, но та, которая пленила его сердце, была
замужем. Он познакомился с нею на скетинг-ринге, когда она упала однажды, и
ему посчастливилось ее поднять. Прикосновение маленькой нежной руки и синие
глаза белокурой незнакомки были фатальны для поэта. Он познакомился также с
ее мужем, акцизным чиновником, у которого был испуганный взгляд и рыжие
бачки, и стал бывать в их маленькой квартире, казавшейся ему раем.
Белокурая Маргарита была благосклонна к Вениамину, и, если бы не его
лирическая слепота, он, может быть, добился бы ее признаний, но он
предпочитал томиться и вздыхать, воображая, что Маргарита недоступна, как
Беатриче.
Николай и Вениамин были друзьями, но они не переходили на 'ты' и не
делали друг другу интимных признаний, храня несколько чопорное и горделивое
молчание, когда случайно речь заходила об их возлюбленных. Когда у них не
было денег (а это случалось часто) и нельзя было идти в театр или ресторан,
они сидели по вечерам дома, куря трубки с длинными чубуками и обмениваясь
изредка замечаниями то по поводу какой-нибудь очаровательной книги,
открытой одним из них, то по поводу картин какого-нибудь непризнанного
художника, успевшего выставить свои холсты на одной из тех маленьких
выставок, которые посещаются лишь немногими любителями, присяжными
рецензентами и случайными обывателями, пожелавшими позубоскалить от
безделья.
Однажды, когда два друга сидели так, окутанные синим облаком дыма,
Николай сказал:
- Сегодня я заметил на улицах какое-то странное оживление, впрочем, я
не уверен, что то, что я видел, можно назвать 'оживлением'.
- А что вы видели? - спросил Вениамин равнодушно, чертя привычной
рукой профиль Маргариты.
- Я видел на бульварах и на тротуарах множество людей, которые спешили
куда-то с решительными, мрачными и как будто торжественными лицами. Такие
лица редко встречаются. Не случилось ли чего-нибудь?
- Не знаю... Ах, да! я вспомнил, что сегодня мимо наших окон
проскакали солдаты с шашками наголо. Не бунтует ли народ?
- История вообще загадка, - сказал художник, - но революция это, может
быть, самое непонятное в ней, по крайней мере, для моего ума. Как люди
могут интересоваться политикой и проходить равнодушно мимо изумительных
зданий, изысканных картин, остроумных книг...
- Друг мой, - возразил поэт, - все прекрасно - и тишина, и буря, и
пристань, и открытое море, и мудрые книги, и глупая, слепая жизнь... Все
прекрасно, если есть любовь...
- Любовь? Но в революции нет любви. Люди начинают борьбу или из
честолюбия, или мечтая о призрачной свободе, или, наконец, побуждаемые
голодом...
- Вы сказали - 'голодом'. Это напомнило мне о том, что я сегодня не
обедал.
- Да? Представьте, я ведь тоже сегодня ничего не ел.
- Почему?
- У меня нет денег.
- Вот как! А у меня вчера были деньги, но я заказал букет из роз... Я
должен отнести его сегодня... Но, впрочем, у меня еще есть немного мелочи.
Если хотите, мы зайдем в кофейню и съедим там чего-нибудь. А потом я пойду
к знакомым.
- Пожалуй, пойдемте, - промолвил художник и поднялся, чтобы взять
шляпу.
Вениамин и Николай отправились в кофейню, где привыкли видеть пеструю
толпу, всегда слегка возбужденную электрическим светом, шуршаньем женских
нарядов, магическим сиянием глаз, ищущих и влекущих.
И на этот раз в кофейне было много публики, но иные почему-то не
садились за столики, а стояли группами, громко разговаривая, жестикулируя,
размахивая какими-то лиловыми листками. Один молодой человек, с бледным
матовым лицом и сумасшедшими глазами, стал на стул и что-то крикнул о
свободе и смерти. И все подняли руки, как будто для клятвы.
Публичные женщины с алчным любопытством смотрели на необычных
посетителей и жадно слушали ораторов, оставив нетронутыми чашки кофе и
бокалы мазаграна, лакеи глазели, разиня рот, не выпуская из рук салфеток,
барышня-кассирша стояла на цыпочках, вытянув напудренную шею...
- Это, кажется, революция, - промямлил художник и стал зарисовывать
оратора на чистой стороне прейскуранта.
- Ах, это, право, занятно, - сказал поэт, - но я должен отнести розы
моим знакомым.
- Если вы идете на ту улицу, я пойду с вами, - пробормотал художник.
По странной случайности и Маргарита, и та, которую любил Николай, жили
на одной улице. И Николай, не имея возможности войти к ней в дом, часами
стоял под ее окнами.
Когда друзья вышли из кофейни, снежная мгла заволокла им путь. Снег
падал большими хлопьями, влажными, теплыми, мягкими... Неожиданно в эти
зимние дни наступила оттепель и возник голубоватый туман, окутав улицы
своей пеленою. Туман, снег и огни фонарей - все было зыбко, странно и
фантастично. Люди возникали из полумрака, подобно призракам, и вновь
пропадали таинственно, покинув бледные круги, отброшенные мертвым светом
электрических фонарей.
Друзья зашли в цветочный магазин и взяли букет из роз, приготовленный
для Вениамина. Они вышли на улицу, слегка опьяненные влажным и дурманным
запахом цветов, привезенных из Ниццы, томных, усталых от долгого пути...
Николай и Вениамин прошли два бульвара, пересекли площадь, миновали собор и
уже хотели по привычке идти на мост, как вдруг из тумана выросла какая-то
дюжая фигура и загородила им дорогу.
- Вам чего надо? - крикнул грубый голос, и кто-то осветил фонарем двух
приятелей.
- Нам надо перейти через мост, мы идем к знакомым, - сказал Вениамин,
пожимая плечами.
- Нельзя туда, - крикнул тот же голос насмешливо и сердито.
Теперь, при свете фонаря, приятели видели, что на мосту стоит отряд
солдат и какой-то фургон.
- Почему же нельзя? - спросил нерешительно Николай.
В это время на лошади подъехал жандармский ротмистр.
- Это еще кто такие? - крикнул он низким придушенным голосом: - кто
такие? А?
- Будьте любезны, - сказал Вениамин, стараясь быть вежливым, - будьте
любезны, прикажите пропустить нас через мост.
Вместо ответа ротмистр засмеялся и вышиб из рук Вениамина коробку с
розами:
- Обыскать их!
Солдат с рыжими усами, лихо закрученными, взялся за шубу Вениамина,
молвив:
- Раздевайся, барин.
После обыска, когда друзья надели свои холодные и влажные шубы,
валявшиеся на снегу, жандарм сказал им, смеясь:
- Ну, проваливайте... Живо... Марш!
Они пошли вдоль набережной, прислушиваясь к солдатскому говору и
смеху, звучавшим из мрака, в котором скрывался мост.
- Какая неприятная история, - сказал художник, вздрагивая при
воспоминании о том, как солдатские руки обшаривали его.
- Мои розы! - вздохнул поэт, и ему представились нежно-алые лепестки,
растоптанные на снегу.
- Мы, однако, попробуем перебраться на тот берег, - заметил Николай, -
нас пропустят, вероятно, через Чугунный мост.
- Разумеется, - сказал Вениамин, чувствуя, что он не может не увидеть
Маргариты и не прочесть ей новый сонет, ей посвященный.
Снег перестал идти, и среди перистых облаков медленно текла луна,
почти полная, закутанная полупрозрачною пеленою. От ее холодного огня
лучился неверный и таинственный свет, и при взгляде на черные тени, которые
легли теперь по земле и стенам в разных местах, падало сердце, замирая
жутко и сладостно.
- Как хорошо, - прошептал художник, улыбаясь: - гармония белого и
черного. Как хорошо!
- Да, прекрасно, - согласился поэт: - явно, что мы не одни сейчас,
живые и мертвые, и, быть может, еще не рожденные во времени - все
присутствуют сейчас незримо: я слышу голоса, взывающие и поющие о любви.
- Может быть, - прошептал художник, который не слышал незримого хора и
тайно предпочитал молчание.
Еще не дойдя до Чугунного моста, друзья встретили отряд жандармов,
которые ехали с обнаженными шашками, блестевшими от луны.
Жандармы, заметив ночных пешеходов, прижали их к стене, наехав на них
так, что лошади обдали им лица своим горячим дыханием и приятели
почувствовали кисловатый запах лошадиного пота.
- Эй, вы! Куда прете? - гаркнул пьяный жандарм в шапке, съехавшей на
затылок.
- Нам - на ту сторону, - сказал угрюмо Николай и попятился от лошади,
которая нетерпеливо перебирала ногами...
- Проваливайте, пока целы, - крикнул жандарм, - да не очень
разговаривайте, а то сейчас его благородие подъедет. Проваливайте.
- Пойдемте домой, - сказал Вениамин, чувствуя, что от ночных
приключений у него подкашиваются ноги и он изнемогает.
- Пойдемте, пожалуй, - согласился художник.
И они поплелись к бульварам. Никого не было видно на улицах. И
странными, и неожиданными казались две эти тени, заблудившиеся в лунном
городе. Все дома, казалось, умерли. Нигде не было видно огня.
- Это что такое? - спросил Вениамин, прислушиваясь к глухим и тяжелым
звукам, которые откуда-то доносились время от времени...
- Стреляют из пушек, кажется, - заметил Николай, стараясь не терять
хладнокровия.
- В самом деле - пушки.
Приятели пошли дальше, невольно стараясь держаться ближе друг к другу.
Они обрадовались, когда, пройдя последний переулок, увидели, наконец,
бульвар.
- Вот мы и пришли. Почти дома, - заметил весело поэт, вглядываясь в
сеть обнаженных веток, посеребренных инеем и луною.
- Да. Почти дома. Только что это там чернеет, однако?
- В самом деле. Что такое? Я понять не могу.
- По-моему, бульвар перегорожен чем-то.
- Черт возьми! Это баррикады!
- Баррикады...
- Охота людям заниматься этой ерундой!
- Почему бы им не жить мирно?
- Но нас-то они пропустят, надеюсь.
- Жандармы нас не пропустили, однако.
- То жандармы, а революционеры пропустят.
- Вы думаете?
- Попробуем.
Когда приятели подошли к бульвару вплотную, они увидели, что боковые
проезды и самый бульвар перегорожен проволокой, решеткой, завален какими-то
ящиками, мусором, камнями и снегом. За этою изгородью расхаживало человек
двадцать пять, иные с ружьями.
- Кто идет? - раздался чей-то строгий голос и к приятелям подошел
высокий чернобородый человек с браунингом в руке.
- Мы - художники.
- Что? - не понял чернобородый.
- Художники мы, - повторил Николай и, помолчав, прибавил: - оружия у
нас нет.
- Оружие найдется, - сказал высокий, - товарищ Семен! Дайте им по
браунингу.
- Не надо. Зачем? - спросил недоумевая Вениамин.
- А вы разве не наши? Так вы кто же, черт возьми?
- Ах, не все ли равно? - сказал Вениамин, чувствуя, что он смертельно
устал, - я сяду, пожалуй...
И он сел на опрокинутый ящик.
- Все ли равно или не все равно - это философия, а нам теперь некогда.
Извольте взять браунинг и, если солдаты подойдут близко, палите в них. И вы
тоже...
- А домой нам нельзя? - спросил Николай, недовольно хмурясь.
- Вот еще младенец какой! Что мы, для вас баррикаду будем разбирать,
что ли?
- Нате вот, - сказал маленький человек, в меховой куртке, на кривых
ногах, которого высокий назвал товарищем Семеном.
И он дал Николаю и Вениамину по браунингу. Луна побледнела на небе и
ее не было видно среди облачного пепла. Земля и небо были закутаны теперь в
серый шелк. Наступили томительные предутренние часы.
Через несколько минут Вениамину и Николаю казалось уже, что они давно,
чуть ли не целую неделю, сидят за баррикадой. Все вокруг было знакомо: и
этот товарищ Семен, на кривых ногах, который тянул коньяк из горлышка
бутылки, и чернобородый дружинник, главарь, по-видимому, и молоденькая
голубоглазая девушка с белою перевязью и красным крестом на ней, и каждая
доска, живописно торчавшая в баррикаде, и этот красный флаг, водруженный