Артур Шницлер
Артур Шницлер
Судьба барона Лейзенбога
Судьба барона Лейзенбога
———————————————————
Судьба барона Лейзенбога, Шницлер Артур, Год: 1908
Время на прочтение: 20 минут(ы)
В один теплый майский вечер опять появилась на сцене Клара Гелль в роли ‘Королевы ночи’. Всем была известна причина, по которой певица в течение целых двух месяцев не выступала в опере. Пятнадцатого марта князь Рихард Беденбрук упал с лошади и после нескольких часов страданий скончался на руках ни на минуту не отходившей от него Клары. Отчаянье Клары было настолько сильно, что сначала опасались за ее жизнь, потом за рассудок и до последней минуты за голос. Но третье опасение оказалось таким же неосновательным, как и предыдущие оба. Шумно и радостно приветствовала публика появление Клары, а после первой арии ее близким друзьям оставалось только принимать от всех поздравления. Весело сияло в четвертом ярусе галереи детски румяное личико Фанни Рингейзер, и почетные завсегдатаи первых рядов партера с улыбкой обменивались с ней взглядами, полными взаимного понимания. Они хорошо знали, что Фанни, несмотря на то, что была только дочерью Мариагильфского басонщика, принадлежала к тесному кругу знакомых обожаемой всеми певицы, часто бывала в доме у нее и даже любила покойного князя втайне. Фанни в антракте рассказывала своим друзьям, что это, только благодаря барону Лейзенбогу, Клара для своего первого выступления остановилась на выборе ‘Королевы ночи’, находя, что темный наряд будет больше всего гармонировать с ее теперешним настроением. Барон занял место в первом ряду у оркестра и, как всегда, в углу. На приветствия знакомых он отвечал любезной или, скорее, грустной улыбкой. Много воспоминаний проносилось сегодня пред ним. Десять лет назад он узнал Клару впервые.
Покровительствуя артистической карьере одной молодой, рыжеволосой и стройной особы, он присутствовал на концерте классов пения Эйзенштейн, на концерте, где его протеже в первый раз выступала публично в партии Миньоны. Барон услышал тогда и Клару, певшую арию Филины в той же сцене. В то время ему, независимому и чуждому предрассудков, было только двадцать пять лет. И с этой минуты он оставил Миньону, попросил г-жу Натали Эйзенштейн представить его Филине и тут же сказал ей, что готов отдать в ее распоряжение свое сердце, состояние и связи в высшем кругу. Клара жила тогда с матерью, вдовой одного крупного почтового чиновника и влюблена была в юного студента-медика, с которым нередко и подолгу просиживала в его комнате в Альзерском предместье за чашкою чая и болтовней. Она отклонила настойчивые и страстные признания барона, но, благодаря клятвам в верности Лейзенбога, смягчилась и стала любовницей медика. Барон, от которого она не делала из этого тайны, вернулся опять к своей рыжей протеже, с Кларой же не прерывал знакомства. И при каждом удобном случае, придираясь к малейшему поводу или празднику, он присылал ей цветы и конфеты, а иногда даже появлялся и сам на приемах у вдовы почтового чиновника.
Осенью Клара приняла первый ангажемент в Детмольд. Барон Лейзенбог, в то время еще министерский чиновник, воспользовался первым рождественским отпуском, чтобы навестить Клару в ее новой резиденции. Зная, что студент-медик стал врачом и недавно женился на ком-то, он начал снова лелеять мечту, но Клара, как всегда, откровенная и прямодушная, в первую же минуту сообщила барону, что связана теперь нежными чувствами с тенором придворной оперы. Таким образом, Лейзенбог не мог вывезти из Детмольда никакого другого воспоминания, кроме невинной прогулки в пригородном лесу да ужина в театральном ресторане, в обществе нескольких певцов и певиц. Несмотря, однако, на все это, он потом не раз предпринимал поездку в Детмольд, радовался своим артистическим сердцем большому успеху Клары и возлагал надежды на будущий сезон, когда уедет тенор, приглашенный в Гамбург и даже уже подписавший контракт. Но и на этот раз ожидания его обманули, так как Клара нашла нужным поддаться ухаживаньям богатого голландского купца Луиса Фергайена. И когда потом, спустя год, она была приглашена в Дрезден, в придворную оперу, барон, несмотря на молодость, пожертвовал своей многообещающей служебной карьерой , и переехал в Дрезден. Здесь проводил он все вечера с Кларой и ее матерью, умевшей разыгрывать полное неведение в отношении связей дочери, и стал снова надеяться. У голландца, к сожалению, было очень неприятное обыкновение в каждом письме извещать возлюбленную о своем завтрашнем приезде и, предупреждая ее о том, что она окружена сонмом шпионов, грозить ужасною смертью, в случае ее измены ему. Но так как он все не являлся, а Клара приходила в состояние все большей и большей нервности, Лейзенбог решил во чтобы то ни стало положить этому конец и отправиться в Детмольд лично переговорить с голландцем. Последний, к большому удивлению барона, заявил, что он, просто из фантазерства, писал Кларе любовные и угрожающие письма и что для него ничто так нежелательно, в данный момент, как освобождение от каких бы то ни было обязательств. Счастливый, сияющий Лейзенбог возвратился в Дрезден и сообщил Кларе этот приятный для него результат переговоров. Та сердечно его поблагодарила, но сейчас же, с решительностью, удивившей барона, отклонила его первое проявление нежности. После нескольких прямых и настоятельных вопросов, она призналась ему, что в его отсутствие не кто иной, как принц Гаэтано, вдруг воспылал к ней сильнейшею страстью и поклялся, что наложит на себя руки, если она не уступит его мольбам. Естественно, что, в конце концов, она должна была сдаться, боясь повергнуть в ужасную печаль и двор, и страну. С разбитым сердцем покинул Лейзенбог Дрезден и вернулся в Вену. Здесь он пустил в ход все свои связи в артистическом мире, охваченный желанием, чтобы Клара на следующий сезон была принята в венскую оперу. И вот она явилась сюда в октябре и после ряда блестящих гастролей получила ангажемент. Великолепная корзина цветов ‘от барона’, которую она нашла в вечер первого дебюта в своей уборной, казалось, говорила о мольбе и надежде… Но, увы, вдохновенный жрец и поклонник, ждавший ее после представления, должен был снова с грустью узнать, что он опять опоздал. Белокурый пианист-аккомпаниатор, небезызвестный композитор романсов, — с которым Клара в последнее время кое-что разучивала, получил на нее права, и их она ни за что на свете не желала нарушить.
Прошло семь лет. Аккомпаниатора сменил Клеменс фон Родевиль, отважный наездник, его — капельмейстер Винцент Клауди, который, дирижируя оперой, так громко подпевал певцам, что иногда заглушал их пение, капельмейстера — граф фон Альбан- Ратони, проигравший в карты все свои венгерские имения и затем выигравший замок в Нижней Австрии. За графом последовал Эдгар Вильгельм, сочинитель балетов и трагедий, о которых сам был весьма высокого мнения и для постановки которых он нанимал Янштеатр. Его произведения, всегда написанные стихами, печатались прекраснейшим шрифтом в глупейшем столичном дворянском листке. Эдгара Вильгельма сменил субъект, именовавшийся Амандусом Мейером, — о нем, к сожалению, совершенно нечего было сказать, кроме того, что ему было всего девятнадцать лет и что он обладал очень красивою внешностью и фокстерьером, умевшим стоять на голове. Место Мейера не замедлил занять князь Рихард Беденбрук, один из изящнейших людей Австрии.
Клара никогда не считала нужным делать секретов из своих связей. Дом ее был обыкновенным бюргерским домом, в котором только часто менялись хозяева. Как певица, у публики она пользовалась исключительной любовью. В высшем свете очень ценилось то, что она ходит каждое воскресенье к обедне, исповедуется через каждые две недели, носит на груди, в виде амулета, освященного папою, образ Мадонны и, отходя ко сну, никогда не забывает молиться. Редкий благотворительный базар обходился без участия Клары, и как аристократки, так и дамы из еврейского финансового мира, считали за счастье торговать в одном киоске с ней. С очаровательной улыбкой она раскланивалась с юными поклонниками, поджидавшими ее у входа. Поднесенные ей цветы она раздавала терпеливой и восхищенной публике, и раз, когда цветы остались в уборной, Клара воскликнула, уходя и приятно растягивая по-венски: ‘Ах, Боже мой, я там у себя позабыла этот салат… Приходите ко мне завтра к вечеру, детки, кто желает еще что-нибудь получить…’ И усевшись в карету, она выглянула в окно и, уже отъезжая, крикнула: ‘И по чашке кофе получите!’
В числе немногих, имевших смелость воспользоваться этим приглашением, была и Фанни Рингейзер. Клара как-то вступила с ней в шутливый разговор, осведомилась с благосклонной снисходительностью герцогини о ее семейном положении и вдруг почувствовала такое удовольствие от болтовни молодой и восторженной девочки, что пригласила ее придти опять. Фанни, конечно, приняла приглашение, и вскоре ей пришлось неожиданно занять в доме артистки почетное место, удавшееся приобрести главным образом потому, что в ответ на все откровенности Клары, она не позволила себе ни одной откровенности, ни одной фамильярности. Фанни в течение короткого времени получила целый ряд предложений, большей частью от молодых сыновей фабрикантов из Мариагильфа, с которыми обыкновенно танцевала на балах. Но она всех их отвергла, так как систематически влюблялась в поклонников Клары.
Князя Беденбрука Клара любила больше трех лет с обычною преданностью, но страстнее и глубже, чем его предшественников, и Лейзенбог, которого, несмотря на многочисленные неудачи, никогда не покидала надежда, начал серьезно опасаться, что счастье, которого он жаждал десять лет, совсем не улыбнется ему. Обыкновенно, начиная замечать, что ее благосклонность к кому-либо ослабевает, барон спешил расстаться со своей собственной любовницей, чтобы быть во всякий момент наготове. Так случилось и при неожиданной смерти князя Рихарда, но в этот раз это произошло у барона как-то скорей по привычке, чем намеренно. Горе Клары было так безгранично, что всем казалось, будто она навсегда распростилась с радостью жизни. Она ездила ежедневно на кладбище, украшала могилу цветами и, запрятав под спуд свои светлые платья, убрала в далекий ящик все драгоценности и украшения. Понадобились серьезные усилия, со стороны друзей, чтоб уговорить ее не бросать сцену.
После нового и блестящего появления в опере, жизнь Клары, по крайней мере наружно, приняла обычное течение. Прежний круг, временно отдалившихся знакомых, вновь собрался около нее. Явился и музыкальный критик Бернгард Фейерштейн, с обычными пятнами на сюртуке от шпината или томата, смотря по меню обеда, и, к нескрываемому удовольствию Клары, каждый раз обрушивался бранью на ее товарищей или директора. Двум двоюродным братьям князя Рихарда, Люцию и Христиану, она, по-прежнему, милостиво разрешала почтительно ухаживать за собой, и в дом ее были введены еще новые посетители: некто, служащий во французском посольстве и молодой чех, пианист-виртуоз. А десятого июня Клара поехала на скачки. Но, по выражению князя Люция, не лишенного поэтического дара, в ней стала пробуждаться только душа, сердце же, по-прежнему, оставалось погруженным в дремоту. И, действительно, при малейшем намеке кого-либо из ее новых или старых друзей на существующую в мире нежность и страсть, улыбка сбегала с ее лица, взгляд заволакивался туманом, а безнадежный жест рукой, казалось, говорил: ‘О, как все в этом мир не вечно!’
Во второй половине июня северный певец Зигурд Ользе пел в опере партию Тристана. Его голос, быть может не безукоризненный по тембру, отличался силой и чистотой, в фигуре, при исполинском росте, замечалась некоторая наклонность к полноте, а лицо, когда он молчал, было лпшено особеннаго выражения, но стоило Зигурду запеть, чтоб в его серых глазах, настоящего стального оттенка, зажигался какой-то таинственный свет, и своим взором, равно, как и голосом, он опьянял и одурманивал всех, особенно женщин.
Клара сидела в ложе с товарищами, не участвовавшими в спектакле. Она одна казалась вполне равнодушной. На следующее утро в директорской ей был представлен Зигурд Ользе. Клара сказала ему несколько довольно холодных любезностей по поводу его вчерашнего исполнения. В этот же день, без всякого приглашения с ее стороны. он ей сделал визит. Здесь был в это время барон Лейзенбог и Фанни Рингейзер. Сели за чай. Зигурд стал рассказывать о своих родителях-рыбаках, живших в маленьком норвежском городке, о том, как чудесно и неожиданно был открыт у него голос одним путешественником-англичанином, приставшим на белой яхте к далекому фиорду, о своей жене итальянке, умершей во время свадебного путешествия в Атлантическом океане, о ее погребении в море… После его ухода все долго оставались в молчании. Фанни пристально уставилась в пустую чашку, Клара села к роялю и оперлась руками в его закрытую крышку, а барон, молчаливый и тревожный, весь ушел в решенье вопроса, почему это Клара во время рассказа о свадебном путешествии Зигурда не сделала того безнадежного жеста рукой, жеста, который со смерти князя она делала при малейшем намеке на любовь, словно отрицая ее существование на земле.
Следующими партиями гастрольной программы Зигурда были ‘Зигфрид’ и ‘Лоэнгрин’. И каждый раз, сидя в ложе, Клара сохраняла свой прежний безучастно-равнодушный вид, певец же, не водивший до тех пор ни с кем знакомства, кроме служащих в норвежском посольстве, каждое послеобеда засиживался у Клары, иногда без Фанни Рингейзер и всегда в присутствии Лейзенбога. Двадцать седьмого июня он в последний раз выступал в партии Тристана. С прежним бесстрастным видом сидела Клара в ложе. Утром следующего дня она поехала с Фанни на кладбище и возложила на могилу князя гигантских размеров венок, а вечером устроила раут в честь певца, завтра покидавшего Вену.
Круг друзей был в полном составе. Не ускользнуло ни от чьего наблюдения, что Зигурда охватила страсть к Кларе. По обыкновению, говорил он много и возбужденно. Между прочим, он раз- сказал, что во время его морского путешествия аравитянка, вышедшая замуж за одного из русских великих князей, предсказала ему по линиям руки, что для него скоро должна наступить роковая полоса жизни. Он твердо верил этому предсказанию, и суеверие в нем казалось чем-то большим желанья позировать. Разсказал он также о случае, впрочем, уже известном многим, случае, как в прошлом году во время его высадки с парохода в Ныо-Йорке, куда он приглашен был на гастроли, и должен был уплатить огромную неустойку, если нарушит условие ангажемента, он, несмотря на все это, сел в тот же день и час на корабль, отходивший обратно в Еврону, потому только, что по сходням, мимо его ног пробежала черная кошка.
Судя по его словам, он имел полное основание верить в подобные странные приметы и предсказания. В один из вечеров, когда Зигурд пел в Лондоне, в Ковент- Гарденском театре, он позабыл произнести перед выходом заклинание, которое знал еще от своей бабки, и вдруг голос ему изменил. Потом как-то ночью, во сне ему явился крылатый дух, затянутый в розовое трико и объявил о смерти его любимого парикмахера и, действительно, на следующее утро бедняга был найден повесившимся. Кроме того Зигурд всегда носил при себе краткое, но многозначащее посланье, с которым обратился к нему однажды в Брюсселе на спиритическом сеансе дух умершей певицы Корнелии Лужан. Послание заключало в себе на чистейшем португальском наречии предсказание о том, что ему суждено сделаться величайшим певцом Старого и Нового Света. Когда он разсказал это, и когда из рук в руки стало переходить спиритическое письмо, написанное на розовой английской бумаге фабрики Глинвуд, волненье охватило все общество. И лишь лицо Клары оставалось, как всегда, бесстрастным и холодным, — она только раз, другой равнодушно кивнула рассказчику. Несмотря, однако, на это, тревога Лейзенбога росла и достигла высшей своей точки. Его проницательному взору все ясней и ясней стала рисоваться картина грозящей опасности.
За ужином Зигурд вдруг почувствовал наплыв какой-то особенной симпатии к Лейзенбогу, — это случалось почти всегда с Клариными любовниками, — он пригласил барона в свое поместье у фиорда, близ Мольде и, под конец, предложил выпить ‘на ты’. А Фанни Рингейзер, вздрагивавшая всем своим телом при малейшем обращении к ней Зигурда, бледнела и краснела под взглядом его больших стальных глаз. Когда же он заговорил о предстоящем отъезде, она громко и неудержимо расплакалась. Но и тут Клара продолжала оставаться спокойной и серьезной. Она еле отвечала на пламенные взоры Зигурда, не говорила с ним оживленнее, чем с другими и когда, наконец, он поцеловал ей руку, посмотрев на нее глазами, полными мольбы, обещания и отчаяния, в ответном взгляде ее стояла та же странная дымка, а черты были неподвижны по-прежнему. С ревностью и тревогой наблюдал это Лейзенбог. Когда же вечеринка пришла к концу, и все стали прощаться друг с другом, Лейзенбогу пришлось испытать нечто совсем уж особенное, по своей неожиданности. Он последним из всех протянул Кларе руку, собираясь уйти, но она задержала его и шепнула: ‘Зайдите еще сегодня’… Барону показалось, что слух его обманул, но Клара еще раз сжала руку Лейзенбога и, приблизив рот к его уху по- вторила опять ‘Зайдите же… Через час я вас жду’… Почти шатаясь, словно одурманенный, вышел он на улицу с другими. И когда вместе с Фанни он провожал Зигурда до гостиницы, ему казалось, будто тот вслух мечтает о Кларе. Потом он повел Фанни к Мариагильфу по тихим уснувшим улицам, ночная прохлада которых струила приятный липовый аромат, и ему теперь, будто сквозь дымку, чудилось, как по детски-розовым щечкам Фанни сбегают наивные, глупыя слезы… Потом он сел на извозчика и поехал к Кларе. Он увидел мерцающий свет сквозь оконные шторы ее спальни, заметил, как промелькнула тень Клары и вдруг меж гардин показалась и выглянула ее голова… Итак, это не сон: она ждет его…
На следующее утро барон поехал в Пратер верхом. Он чувствовал себя молодым и счастливым. Ему казалось теперь, что именно в позднем удовлетворении страсти кроется настоящий, особенный смысл. Все пережитое нынешней ночью было поразительной, дивной случайностью, пополнением прошлого и необходимым завершением прежних его отношений к Кларе. Теперь он чувствовал, что иначе и быть не могло и стал строить планы близкого и отдаленного будущего. — ‘Долго-ли она еще пробудет на сцене’? — думал он. — Вероятно, не больше четырех, пяти лет… И тогда только, но никак не раньше, мы повенчаемся… Мы поселимся в деревне, близко, близко от Вены, может быть, в Сан-Файте или хоть в Лайнце… Там куплю я или лучше построю по ее вкусу дом, небольшой дом… Жить мы станем уединенно, но зато будем много путешествовать… Поедем в Испанию, в Египет, в Индию’…
Так мечтал Лейзенбог, пуская свою лошадь быстрей по зеленому лугу. Рысью он въехал в большую аллею и у Пратерской звезды пересел в свой экипаж. Возле Фоссати он приказал кучеру остановиться, купил там букет великолепных темных роз и послал его Кларе. Позавтракав у себя дома, в своей квартире на Шварценбергерской площади, как всегда, в одиночестве, барон улегся на диван, весь охваченный пламенной страстью к Кларе. Чем были для него все другие женщины? Одной мимолетной забавой, рассеянием от скуки — не больше… И вот он предвкушал теперь день, когда Клара тоже ему скажет: ‘Чем были для меня все другие мужчины?.. Ты единственный и ты первый, кого я по-настоящему люблю’. И лежа на диване с закрытыми глазами, он живо представил себе всю эту длинную вереницу ее поклонников. О, конечно, она никого до него не любила, а его, быть может, всегда и в каждом из них!..
Барон переоделся и медленно, как бы желая этим хоть на несколько мгновений отдалить и продлить радость нового и первого свидания, направился знакомой дорогой к дому Клары. На площади было много гуляющих, но однако уж чувствовалось, что сезон подходит к концу. И Лейзенбог радовался наступлению лета, и тому, что он уедет с Кларой любоваться горами и морем. Он даже должен был делать над собой усилия, чтобы не улыбаться от восторга и радости.
Барон остановился у окон Клары и заглянул туда. Послеобеденное солнце светило на стекла и ослепляло ему глаза. Он поднялся во второй этаж и позвонил у двери. Не отпирают. Он позвонил еще раз. Опять тихо и никого. И тут только заметил Лейзенбог висячий замок на дверях. Что это значит? Уж не ошибся ли он этажом? На двери у Клары не было дощечки, но на противоположной значилось, как всегда: ‘Обер-лейтенант Желесковиц’. Нет сомнения в том, что он стоял перед ее квартирой, и квартира эта была заперта. Барон вмиг сбежал с лестницы и рас- пахнул дверь в помещение швейцара. В полутемной каморке на постели сидела жена швейцара, один из ее мальчиков напряженно смотрел на улицу в подвальное окошко, а другой выводил на гребешке какой-то странный мотив.
— Разве фрейлейн Гелль нет дома? — спросил барон.
Женщина встала.
— Да, господин барон, фрейлейн Гелль уехала…
— Как? — воскликнул барон и потом, спохватившись, прибавил: — Ах, да… ведь она уехала в три часа…
— Нет, господин барон, барышня уехала в восемь утра…
— А куда, вы не знаете?.. Вероятно она поехала в Дрезден, — сказал он наугад. — Прямо в Дрезден…
— Не знаю, господин барон, она не оставила адреса. Барышня сказала, что потом напишет, где она…
— Так… так… да… да… конечно… Благодарю вас.
Он повернулся и вышел на улицу, но его влекло опять взглянуть на окна… В них, по-прежнему, ярко горели лучи отраженного вечернего солнца. Какой неприятный, удушливый зной сгустился над городом!.. Клара уехала… Но почему?.. Неужели она от него убежала?.. И что значило это все? Он хотел было ехать в оперу, но потом вспомнил вдруг, что сезон окончен, и что Клара была уж свободна дня два.
Тогда он поехал на Мариагильфскую улицу, в дом No 78, где жили Рингейзер. Двери открыла старая кухарка и с оттенком недоверия взглянула на изящного посетителя. Барон попросил вызвать госпожу Рингейзер. ‘Дома ли фрейлейн Фанни’? — спросил он с волнением, которого уж не мог больше скрыть.
— С кем имею честь говорить? — строго спросила Рингейзер.
Барон представился.
— Ах, вот кто!.. Не хотите ли зайти в комнаты, господин барон?
Но Лейзенбог продолжал стоять в передней и опять повторил свой вопрос: ‘Дома фрейлейн Рингейзер?
— Пройдемте дальше, господин барон. — Он поневоле должен был последовать за нею и скоро очутился в низенькой полутемной комнате с синей бархатной мебелью и такого же цвета репсовыми драпировками на окнах.
— Нет, — сказала фрау Рингейзер, — Фанни нет дома. Фрейлейн Гелль взяла ее в отпуск с собой…
— Куда? — спросил барон, устремив пристальный взгляд на фотографию Клары, стоявшую на рояле в узкой золоченой раме.
— Не знаю, куда, — сказала Рингейзер. — Сегодня в восемь часов утра приехала сама фрейлёйн Гелль и просила меня отпустить Фанни вместе с ней… Она так убедительно просила, что я не могла отказать…
— Но куда?.. куда?.. — добивался барон.
— Этого не сумею вам сказать… Фанни мне будет телеграфировать, как только фрейлейн Гелль решит, где остановится… Это уж, вероятно, завтра или, может быть, послезавтра…
— Так… так… — сказал Лейзенбог, усаживаясь на маленький бамбуковый стул у рояля. Помолчав с минуту, он порывисто поднялся, протянул руку госпоже Рингейзер и, попросив извинения за причиненное беспокойство, медленно сошел вниз с темной лестницы старого дома.
Он покачал головой. Да, она очень осторожна… осторожней, чем следует… Но ведь она знает прекрасно, что я никогда не был назойлив…
— Куда прикажете ехать, господин барон? — спросил кучер Лейзенбога, только сейчас заметившего, что он давно уж сидит в экипаже и рассеянно смотрит по сторонам. И, словно следуя чужому внушению, он сказал кучеру: ‘В гостиницу Бристоль’.
Зигурд Ользе не уехал еще. Он пригласил барона к себе в номер, радостно встретил его и предложил провести с ним последний вечер. Лейзенбог был глубоко и приятно поражен тем, что певец еще в Вене, и его ласковость тронула барона до слез.
Зигурд сейчас же заговорил о Кларе. Он просил Лейзенбога разсказать ему все, все, что он о ней знает, что только возможно, так как ему, Зигурду, известно, что барон самый старый, самый верный ее друг. И Лейзенбог, усевшись на край чемодана, стал говорить о Кларе. Ему было приятно вести о ней речь. Он рассказал певцу все, все, что знал, за исключением вещей, о которых, как джентльмен, должен был умолчать. Зигурд слушал с видимым восхищением.
За ужином певец пригласил своего нового друга ехать с ним в Мольде, в его имение. Барон вдруг почувствовал себя удивительно успокоенным и примиренным. Предложение Ользе он отклонил на сегодня, дав обещание непременно посетить его в течение лета.
Они вместе отправились на вокзал.
— Ты, может быть, сочтешь меня за глупца, но я хочу еще в последний раз проехать мимо ее окон, — сказал Зигурд.
Лейзенбог бросил на него косой, недоверчивый взгляд. А что, если все это не больше как средство, пущенное в ход для отвода глаз, или, быть может, только доказательство недогадливости певца. Подъехав к дому Клары, Зигурд послал закрытым окнам долгий воздушный поцелуй и сказал:
— Передайте ей мои приветствия.
Лейзенбог кивнул головой:
— Непременно, когда она приедет, ей все передам…
Зигурд бегло взглянул на барона.
— Она уехала сегодня рано утром, — прибавил Лейзенбог. — Уехала, не простившись, по своему обыкновению, — слукавил он.
— Уехала, — повторил Зигурд и задумался. Оба погрузились в молчание.
Перед отходом поезда они обнялись, как старые друзья. И в эту ночь барон плакал в постели так, как плакал только в дни раннего детства. Час наслаждения, пережитый с Кларой, казался ему подернутым темною тучей. Каким-то безумием горели ее глаза прошлою ночью. Теперь он все понял: слишком рано последовал он ее призыву. Тень князя Беденбрука еще властвует над ней. Теперь Лейзенбог ясно чувствовал, что он овладел Кларой лишь затем, чтобы потом навсегда ее утратить…
Дня три блуждал он по Вене, не зная куда девать своих дней и ночей… Ко всему, чем раньше наполнял он свое время — к газете, игре в карты, верховой езде — он как-то сразу и в одинаковой степени охладел. Он чувствовал, что только Клара давала смысл всему его существованию, что даже отношения к другим женщинам были лишь отблеском его страсти к Кларе.
Ему казалось, что над городом повис серый, густой туман, которому никогда не рассеяться. Ему казалось, что у людей, когда он говорил с ними, — глухие, неприятные голоса, а взоры странные и предательски-вероломные. Как-то вечером он отправился на вокзал и там в кассе, почти машинально, взял билет в Ишль. Тут он встретил знакомых, любезно и беспечно справлявшихся о Кларе. Барон отвечал им с оттенком резкости и раздражения, и потом, совершенно неожиданно для себя самого, стал стреляться на дуэли с каким-то не интересным и несимпатичным господином. Он выступил без малейшего воодушевления, услышал, как пуля пролетела мимо самого его уха, выстрелил в воздух и спустя полчаса покинул Ишль.
Потом поехал в Тироль, в Энгадин, в Бернский Оберланд, к Генферскому озеру, много греб, много ходил пешком, делал подъемы на горы, даже раз переночевал в хижине горного пастуха и, в конце концов, каждый новый день был ужасно похож на прошедший.
Однажды он получил телеграмму, пересланную из Вены сюда. Дрожащими руками он ее распечатал и прочел: ‘Если ты друг мне, сдержи свое слово и приезжай. Я нуждаюсь в друге. Зигурд Ользе’. Ни минуты не сомневался Лейзенбог в том, что содержание этой телеграммы должно было непременно иметь отношение к Кларе. Быстро, как только мог, уложил он свои вещи, пользуясь возможностью поскорее покинуть Айкс, где теперь находился. Без остановок в пути он проехал от Мюнхена до Гамбурга и тут пересел на пароход, привезший его через Ставангер в Мольде. Он явился сюда в ясный летний вечер. Путешествие показалось бесконечно длинным, потому что душа совершенно не трогалась красотою пейзажа. Последнее время он словно даже потерял способность воскрешать в воображении Кларино пение и ее черты. Ему казалось, что годы, десятки лет прошли с тех пор, как он уехал из Вены. Но когда на берегу барон увидел Зигурда, в белом суконном костюме и такой же белой шляпе, ему показалось, что только накануне он видел его. И при всем своем волнении барон с улыбкой отвечал с палубы на приветствия Зигурда и, потом сразу овладев собой, спокойно сошел по трапу.
— Бесконечно благодарен тебе за то, что ты отозвался на мой призыв, — сказал Зигурд и прибавил коротко: — Я погиб.
Барон его окинул взором. Зигурд был изумительно бледен, и волосы на висках серебрились странной сединой. На руке был зеленый плед.
— Что с тобой? Что случилось? — спросил Лейзенбог, принужденно улыбаясь.
— Ты сейчас все узнаешь, — сказал Зигурд Ользе.
Барону показалось, что голос певца звучит глухо.
Они поехали в маленьком тесном экипаже по прелестной аллее, вдоль голубого моря. Оба молчали. Лейзенбог не решался расспрашивать. Он устремил взор свой на воду, шевелившуюся едва. Бароном овладело странное, и, казалось, непреодолимое желание сосчитать волны. Потом он взглянул на небо и ему почудилось, будто звезды, как капли, как искры, падают вниз. И, наконец, пришло на ум, что где- то существует певица Клара Гелль, которая странствует по широкому миру, но это показалось таким неважным, неважным… Экипаж неожиданно сделал крутой поворот и остановился перед простым, белым домом, совершенно утопавшим в зелени.
Они сели ужинать на веранде, откуда открывался вид на море. Прислуживал лакей с необыкновенно строгим лицом, которое принимало особенно грозное выражение в минуты, когда он наливал вино. А вокруг царила светлая северная ночь…
— Ну?… — спросил Лейзенбог, чувствуя, что не может дольше сдерживать своего нетерпения.
— Я погиб… Я пропащий человек, — сказал Зигурд Ользе растерянно посмотрел вокруг.
— Отчего ты это думаешь? — беззвучно спросил Лейзенбог. — Что мог бы я для тебя сделать’? — прибавил он как-то машинально.
— Немного… Пока еще я не знаю что!.. — И он окинул взором на крытый стол, перила балкона, сад и забор, море и улицу, и пристально уставился вдаль.
Лейзенбог весь внутренне насторожился. Самые разнообразные мысли теснились в его голове и словно насквозь пронизывали всего, заставляя содрогаться. Но что же могло случиться?.. Клара умерла?.. Зигурд убил ее?.. Утопил?.. Или его самого нет в живых?.. Так нет же, он здесь, перед ним… Но почему он так медлит?.. И вдруг, весь охваченный безумным, чудовищным ужасом Лейзенбог громко вскрикнул:
— Где Клара?..
Певец подошел к нему тихо и медленно. Его несколько полное лицо озарилось каким-то внутренним блеском, похожим на улыбку, если то была улыбка, а не свет луны, падавший прямо в лицо. И в эту минуту Лейзенбогу показалось, что сидевший перед ним человек с непонятным, и странным взором, с руками, заложенными в карманы брюк и вытянутыми под столом ногами, напоминает, как никто и ничто в мире, Пьеро. Зеленый плед висел на перилах и в эту минуту представлялся барону добрым старым приятелем… Но что у него могло быть общего с этим смешным пледом? Уж не сон ли это?.. Он в Мольде… Как странно!.. Будь он тогда поблагоразумней, он непременно телеграфировал бы из Айкса в ответ: ‘В чем дело? Что тебе от меня нужно, Пьеро’? И вдруг опять он повторил свой вопрос, только несколько мягче и тише:
— Где Клара?..
Певец покачал головой.
— Вот о ней-то и идет дело… Скажи, друг ли ты мне?..
Лейзенбог кивнул в ответ. Он почувствовал легкую дрожь, вероятно от ветра долетавшего с моря.
— Ну, я твой друг… Чего ты от меня хочешь?..
— Ты помнишь тот вечер, когда мы расставались, с тобой? Когда мы ужинали вместе в Бристоле и ты провожал меня на вокзал?
Лейзенбог кивнул опять.
— Ты, конечно, и не подозревал, что в одном поезде со мною уезжала и Клара Гелль..
Голова Лейзенбога тяжело опустилась на грудь.
— Я так же этого мало, как и ты, ожидал, — продолжал Зигурд. — Вдруг на следующий день утром в зале у буфета я увидел Клару. Она сидела за столиком с Фанни Рингейзер и пила кофе. Тогдашнее ее поведение убедило меня в том, что этой встрече я был обязан одной лишь случайности. Но это была не случайность…
— А дальше, — сказал барон, взглянув на зеленый плед, слегка шевелившийся от ветра.
— Ведь потом она сама мне сказала, что это была не случайность… И с этого утра мы стали всегда вместе: Клара, Фанни и я… Мы вышли из вагона у одного из ваших восхитительных маленьких австрийских озер, и поселились в прелестном домике, среди воды и леса, далеко от людей… Мы были очень довольны и счастливы…
Певец говорил так медленно, что Лейзенбогу казалось, что он не выдержит и сойдет с ума.
— К чему он меня сюда пригласил? — думал барон. — Что ему от меня нужно?.. Неужели Клара ему обо всем рассказала?.. Что с ним?.. Почему он на меня так пристально смотрит? И зачем это я сижу здесь, в Мольде, на веранде с Пьеро?.. Когда же кончится этот долгий сон? Быть может, я в объятиях Клары?.. Быть может, та ‘первая’ ночь все еще длится?.. — И он стал напряженно рассматривать окружающую обстановку.
— Ты мне не будешь мстить? — спросил неожиданно Зигурд.
— Мстить?.. Но за что?.. Что случилось?.. — спросил Лейзенбог, которому его собственные слова казались долетавшими откуда-то издали.
— За то, что она меня в конец погубила, и я теперь пропащий человек…
— Но расскажи мне все, наконец, — сказал Лейзенбог твердо и сухо.
— И Фанни Рингейзер была с нами, — продолжал Зигурд. — Ведь правда, она хорошая девушка?..
— Да, она добрая девушка, — сказал Лейзенбог и в ту же минуту живо представил себе полутемную комнату с синей бархатной мебелью и репсовыми драпировками на окнах, комнату, где несколько сот лет назад он разговаривал с ее матерью.
— Она довольно-таки недалекая девушка, ведь правда?
— Может быть, — отвечал Лейзенбог.
— А я знаю, наверное, — сказал Зигурд. — Она и не подозревала, как мы счастливы были вдвоем… — И он смолк.
— А дальше, — сказал Лейзенбог, в ожидании.
— Как-то утром Клара еще спала, — начал снова Зигурд свой рассказ. — Она всегда долго спала по утрам. А я гулял по лесу… Вдруг подлетает ко мне Фанни…
‘Бегите, господин Ользе, пока не поздно… Уезжайте, потому что вам опасность грозит’!.. И как это ни было странно, Фанни сначала ни в каком случае не хотела ничего говорить:.. Но я стал настаивать и узнал, наконец, что за опасность, мне угрожала. Ах, она думала, что меня еще можно спасти, иначе она мне ничего б не сказала’!
Зеленый плед на перилах развевался, как парус, а лампа на столе горела неровным и трепетным светом.
— Ты помнишь тот вечер, когда мы собрались все у Клары? Утром в этот день Клара ездила с Фанни на кладбище и на могиле князя открыла подруге страшную тайну…
— Страшную? — барона бросило в дрожь.
— Да… Ты ведь знаешь, как умер князь? Он упал с лошади и жил еще час…
— Я это знаю..,
— При нем не было никого, кроме Клары…
— Я знаю…
— Он никого не желал видеть, кроме нее… И вот, на смертном одре он произнес заклинание…
— Заклинание?
— Да… ‘Клара, — сказал князь, — не забывай меня… Я в могиле не буду спокоен, если ты меня позабудешь’. — Нет, я никогда не забуду тебя, — ответила Клара. — Ты клянешься мне в этом? — Да, я клянусь… — Клара, я люблю тебя и должен умереть…
— Кто говорит это? — воскликнул барон.
— Я говорю, — отвечал Зигурд, — Говорю устами Фанни, а Фанни — Клары, а Клара устами мертвого князя… Разве ты не понял?..
Лейзенбог весь обратился в напряженный слух. Ему казалось, что он слышит голос покойного князя, звучащий в тишине из глубины заколоченного гроба…
— Клара, я люблю тебя и должен умереть!.. Ты так молода, а я умираю… Я знаю, что на мое место придет другой… О, это будет, наверное!.. Другой, вместо меня, будет обнимать тебя и будет счастлив с тобою… Он не должен, не смеет!.. Я проклинаю его!.. Ты слышишь, Клара: я его проклинаю!.. И первый, кто поцелует эти губы, кто обнимет это тело, пойдет в геенну… Клара, небо слышит проклятия умирающего!.. Берегись!.. Пусть же и тот бережется… Вы оба будете в аду!.. Вас ждет безумие, страданье и смерть!.. Горе! горе! горе!..
Зигурд, в устах которого звучал голос умершего князя, поднялся с места и стоял высокий и плотный, в своем белом суконном одеянии, устремив взор в светлую ночную даль. Зеленый плед свалился с перил наружу. Дрожь ужаса охватила барона и сковала все его члены. Он хотел закричать, но голос не поддавался: барон только мог открыть рот… В эту минуту он перенесся мыслями в небольшой зал преподавательницы пения Эйзенштейн, где он увидел Клару впервые… А на эстраде стоял Пьеро и говорил, словно произнося монолог: ‘С этим проклятием в устах умер князь Беденбрук и… Так слушай же: тот безумец, в чьих объятиях она находилась, и над которым должно исполниться проклятие… это я… я…
Эстрада с громким треском рухнула и на глазах у Лейзенбога погрузилась в море. А он сам, бесшумно, как манекен, повалился навзничь вместе со стулом.
Зигурд вскочил и стал звать на помощь. Пришли два лакея, подняли бесчувственного Лейзенбога и положили в качалку, стоявшую поодаль от стола. Один из слуг побежал за врачом, другой принес воду и уксус. Зигурд растирал лоб и виски барона, но тот совершенно оставался недвижим. Наконец, явился доктор и стал исследовать больного. Исследование длилось недолго: он констатировал смерть.
Зигурд Ользе был очень взволнован, попросил врача сделать нужные распоряжения и оставил балкон. Пройдя залу, он поднялся наверх в свою спальню, зажег свет и поспешно набросал на бумаге следующие слова: ‘Клара! твоя телеграмма ждала меня в Мольде, куда я бежал. Признаюсь, я тебе не верил, думая, что ты ложью хочешь успокоить меня. Прости, все мои сомненья рассеяны. Барон Лейзенбог был у меня. Я позвал его, но ни о чем не расспрашивал, — ведь как джентльмен, он, все равно, не сказал бы мне правды. У меня явилась гениальная мысль. Я сообщил ему о клятве покойного князя. Действие получилось поразительное: барон вместе с креслом свалился навзничь и тоже был мертв.
Зигурд отложил в сторону перо, принял серьезный, сосредоточенный вид и, казалось, раздумывал. Потом вышел на средину комнаты и запел. Звуки, вначале робкие и глухие, лились все свежее и чище и, полные красоты и силы, громко звучали в ночной тишине. Потом они загремели с удивительной мощью, и казались отзвуками волн…
Улыбка успокоения заиграла на лице Зигурда. Он глубоко и облегченно вздохнул, потом опять подошел к письменному столу и приписал к телеграмме: ‘Дорогая Клара! Прости… Теперь опять все пойдет хорошо. Через три дня буду с тобою…’
Источник текста: Артур Шницлер. Мрачные души. Новеллы. Перевод с немецкого Солнцевой. — Санкт-Петербург: Книгоиздательство В. К. Шнеур, 1908. С. 1.
Распознавание, подготовка текста: В. Г. Есаулов, сентябрь 2013 г.