Струны порвались…
Струны порвались…
(идиллія.)
С. Лаврентьева.
‘Женскій сборникъ в пользу ялтинского попечительства о прізжихъ больныхъ…’, М., 1915
Струны порвались…, Лаврентьева Софья Ивановна, Год: 1915
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Она раскрыла окно, въ которое такъ и пахнуло весной, благоухавшей ароматомъ ириса и первыхъ розъ.
Утро улыбнулось ей такой милой, привтливой улыбкой, будто хотло поздравить ее съ новой весной, и съ новыми розами, и новыми радостями, и на сердц у нея какъ-то не то замерло отъ чего-то ожидаемаго, не то встрепенулось навстрчу и утру, и розамъ, и новой весн…
Она долго стояла у окна, вдыхая этотъ свжій еще, проводившій легкую дрожь по всему ея тлу, ароматный воздухъ, а въ окно къ ней тянулась гибкая втка куста, на которой тихо колыхалась одна только что распустившаяся роза, съ каплями росы на палевыхъ лепесткахъ. Она притянула ее къ себ и жадно, не отрываясь, вдыхала ея нжный, тонкій ароматъ, а роза еще боле раскрывала свой внчикъ подъ ея теплымъ дыханіемъ и еще сильне благоухала…
День вставалъ блистательный. И сердце ея ликовало и пло вмст съ весной гимнъ радости и свободы, разлитой и въ неб, въ которомъ беззаботно парили первые гости весны, и на земл, сквозь покровы которой обильно прорывались малютки-цвты. Всюду царила радость жизни, еще не знавшей унылой, предсмертной окраски осени,— жизни, ждавшей любви, какъ лучшаго цвтка…
— Сесиль!— раздался подл нея голосъ, заставившій ее вздрогнуть отъ неожиданности.
Подл нея стояла тетка, добродушное существо съ пышными розовыми щеками и совсмъ блыми, слегка вившимися волосами.
— Экъ задумалась!— продолжала она, смясь и толстыми красными губами, и свтло-срыми бойкими глазами.— А я теб новость скажу: сегодня къ намъ жилецъ прідетъ. Первый жилецъ! Что-то дальше Богъ дастъ? Надо его хорошенько устроить.
— Жилецъ?— повторила Сесиль не то тревожно, не то грустно.— А намъ такъ хорошо было однмъ!— добавила она, тихонько вздохнувъ.
— Ишь ты,— проговорила тетка, мотнувъ головой,— затяли пансіонъ, такъ держись!
Это былъ крошечный пансіонъ въ горахъ Оверна, въ бломъ домик, обвитомъ виноградомъ, съ крошечнымъ садикомъ и огородомъ. Тетка Алиса затяла его на рискъ: авось пойдетъ! И она знала, что пойдетъ, у нея все кипло и спорилось, да и вс сосди были уврены, что пойдетъ: у тетки Алисы все шло, какъ по маслу. И вотъ уже появился жилецъ. Отчего же вдругъ заныло сердце Сесиль, будто отъ предчувствія чего-то рокового, неотвратимаго, какъ судьба, съ которой нельзя бороться?..
‘Намъ такъ хорошо было однмъ…’ мысленно повторяла она, идя за теткой въ столовую, гд старая Луиза разставляла въ буфетъ посуду.
И онъ явился, этотъ жилецъ. При первомъ взгляд на него она вся затрепетала и сразу почувствовала себя въ его власти. Она какъ будто ждала именно его, и боялась этой встрчи, и знала, что она неминуема… Ей даже казалось, что она когда-то видла его. Было ли то во сн или въ какой-то, будто другой, жизни, въ какой-то туманной дали, въ которой онъ скользилъ призракомъ и теперь явился воплощеннымъ! Но ей такъ знакомы были и эти черные глаза, смотрвшіе не то строго, не то задумчиво, и эти роскошные черные волосы, и эта мимолетная, полугрустная улыбка… Посл первой встрчи, посл нсколькихъ разсянныхъ съ его стороны полу-фразъ на цлый потокъ болтовни тетки Алисы, къ которой она не прибавила ни слова, она убжала въ свою комнату и долго, до глубокой ночи, сидла у раскрытаго окна, вдыхая ароматъ зелени и слушая, какъ трелилъ соловей въ сосднемъ густомъ саду, и все думая о томъ, гд она его видла и почему онъ такъ властно, вотъ такъ-таки сразу взошелъ въ ея сердце. И сердце замирало и тоскливо билось.
Но скоро оно забилось еще сильне и еще боле подпало подъ его власть…
Онъ былъ художникъ и по цлымъ днямъ бродилъ по окрестностямъ, набрасывая этюды, возвращаясь къ позднему обду, за которымъ едва обмнивался съ нею нсколькими незначительными фразами, и, снова уходя на прогулку передъ сномъ, возвращался тогда, когда тетка Алиса отправилась уже въ свою каморочку наверху. Она посылала спать и Луизу и, взявъ работу, садилась у маленькой лампы столовой и ждала его, чтобы потомъ закрыть и калитку, и дверь. Она издали узнавала его шаги и чувствовала, какъ учащенно билось ея сердце и какъ дрожала рука, державшая лампу, съ которой провожала его до его комнаты, тотчасъ же гася ее, какъ будто посл того свта, что разливало его присутствіе, была лучше полная темнота.
Но разъ онъ вернулся раньше,— дождь помшалъ его прогулк,— и, войдя въ столовую, гд еще сидла съ работой и тетка Алиса, подслъ къ нимъ. Вдругъ глаза его впервые остановились на висвшей на стн скрипк.
— У васъ кто-то играетъ?— спросилъ онъ, не обращаясь ни къ кому.
— Игралъ!— отвтила тетка Алиса, быстро шевеля спицами вязанья.— Племянникъ у меня жилъ одно время, теперь онъ въ Америку ухалъ, недурно игралъ, а потомъ забросилъ…
— Какъ и я!— тихо проговорилъ жилецъ.— А игралъ тоже недурно когда-то…— добавилъ онъ, задумчиво смотря вдаль.
— А можетъ попробуете, вспомните старину?— подхватила, добродушно улыбаясь, тетка Алиса.— У меня и канифоль есть!
— А пожалуй!— проговорилъ онъ съ легкой улыбкой, снимая со стны скрипку и подготовляя ее.
Онъ взялъ смычокъ, тронулъ струны, и полились звуки…
Сесиль выпрямилась, опустила на столъ работу и замерла… Боже, что это были за звуки! Они не пли только, они говорили, и она вслушивалась въ эти слова, вслушивалась и все больше понимала…
‘Вотъ ты откликнулось, спокойное сердечко,— пли эти звуки,— что тишиной гордилося своей, гордилось тмъ, что стихли вс желанья, что вс забылись сладкія мечтанья и жизнь, какъ ручей по мягкой мурав, катилась тихая, прозрачно отражая лишь звзды яркія да неба ясный свтъ!.. Теперь въ теб разладъ, и муки, и сомннья, теперь твои тревожны сновиднья… Ты пробуждаешься, и въ тишин ночной все очи черныя стоятъ передъ тобой… И ‘Pater noster’ не идетъ на умъ: такъ много въ голов другихъ тревожныхъ думъ…’
Она вслушивалась въ эти слова, въ эту мелодію, звучавшую то чмъ-то страстно-тревожнымъ, то торжественно-спокойнымъ, и замирала…
Онъ взялъ послдній аккордъ, зазвучавшій стономъ растерзанной души, и, опустивъ на столъ скрипку, порывистымъ движеніемъ руки отбросилъ съ сильно поблднвшаго лба густые волосы и полузакрылъ глаза.
— Устали?— участливо проговорила тетка Алиса.— А и хорошо вы играете! Чудесно! Куда лучше моего племянника. Можетъ испить чего хотите? Вдь это тоже работа! Сесиль, дай-ка имъ сидру.
Сесиль, будто пробудясь отъ сна, торопливо встала, но его уже не было въ комнат. Она бережно взяла скрипку и повсила на мсто. Она никогда никому не призналась бы въ томъ, что ей страстно хотлось прижать къ губамъ эти струны, такъ долго молчавшія, не привлекая ничьего вниманія. Она совсмъ не ложилась ту ночь, а такъ и просидла, не раздваясь, у раскрытаго окна, даже не слыша псни соловья. Въ ея ушахъ и въ душ звучала другая псня, звучали т звуки, что говорили ей одной понятными словами…
Съ того вечера жизнь ея стала еще полне, хотя еще тревожне, той мучительной, сладкой тревогой, что заставляла еще сильне биться ея прежде спокойное сердце. Теперь каждый вечеръ кончался его игрой, и что было ей еще пріятне, такъ это то, что онъ возвращался съ прогулки и тотчасъ же брался за скрипку такъ поздно, что тетка Алиса была уже на своей верхушк, и Сесиль безъ помхи, не ожидая, что та вульгарнымъ, некстати сказаннымъ словомъ или неумстнымъ движеніемъ прерветъ игру или помшаетъ слушать, забивалась въ темный уголъ столовой и слушала, не сводя глазъ съ музыканта, снова увлекшагося игрой. Онъ и не замчалъ ея присутствія, не замчалъ ея глубокаго взора, онъ весь отдавался игр, улетая куда-то ввысь, за этими звуками, что плакали и радовались, торжествовали и страдали, и снова слышала слова, звучавшія еще властне:
‘Да, ты теперь подъ властью нашихъ звуковъ, и прежняя свобода не вернется къ теб, порабощенной этой властью! Прощайся же съ своею ты свободой, гд радость жизни птичкой вольной пла! Вотъ мы свободно льемся въ тишин, сливаясь съ ароматомъ розъ ползучихъ и съ блескомъ палевымъ, что льетъ луна на горы. Мы пронесемся эхомъ — и замолкнемъ… И онъ уйдетъ спокойный, равнодушный, твой взоръ восторженный совсмъ и не замтивъ, забывъ и о присутствіи твоемъ… А ты еще такъ долго не заснешь, а и заснувъ, покой свой прежній не найдешь!..’
И онъ, точно, съ послднимъ аккордомъ, положивъ скрипку, разсяннымъ кивкомъ прощался съ нею, повидимому еще витая мыслью въ той выси, гд замирали звуки скрипки, и повертывался къ двери, освщаемой слабымъ свтомъ лампы, слегка дрожавшей въ ея рук и тотчасъ ею гасимой… Только палевый свтъ луны, прокравшись въ окно, озарялъ блыя стны комнаты и оставленную на стол скрипку, струны которой, казалось, слабо дышали, и ей мнилось, что съ этими струнами были связаны струны ея сердца, что порвись он, порвутся и т…
Такъ прошелъ мсяцъ. Весна уступила мсто лту съ густой снью лсовъ и ковромъ цвтовъ въ высокой трав полянъ. Густо разросся и садикъ крошечнаго пансіона, куда прибыли новые жильцы, къ великой радости тетки Алисы, а первый жилецъ собрался узжать. Онъ набросалъ много этюдовъ и переселялся въ другую мстность. Послдніе вечера онъ не игралъ, какъ-то охладвъ къ скрипк. Но наканун отъзда, когда, поздно возвратившись съ прогулки, онъ проходилъ столовой, уже направляясь къ своей комнат, Сесиль,— она сама не понимала, откуда у нея смлость взялась, — дрожащимъ отъ волненія голосомъ попросила его сыграть на прощанье.
Онъ съ удивленіемъ взглянулъ на нее, всегда передъ нимъ робвшую, и, слегка улыбнувшись, потянулся къ скрипк.
— Что же вамъ сыграть?— спросилъ онъ, все съ той же полуразсянной улыбкой, прямо взглянувъ на нее вдумчивыми, немного строгими глазами.
— То, что вы играли въ первый разъ,— почти прошептала она.
Онъ слегка прищурился, будто припоминая, потомъ утвердительно тряхнулъ головой и заигралъ…
Ей казалось, что онъ никогда не игралъ такъ вдохновенно.
‘Прошла весна,— пли звуки,— пснь соловья замолкла… Сирень и ландышъ отцвли давно… Пройдетъ и лто, все увянетъ, и осень грустная настанетъ!.. И будетъ мракъ и тишина… И будешь ты одна… одна… Гд жъ радость жизни?.. Гд покой?..’
Струна жалобно застонала и… порвалась… За ней другая…
Онъ отбросилъ скрипку и, разсянно улыбаясь, протянулъ ей на прощанье руку, небрежно проговоривъ:
— Не кончилъ,— порвались!
— Порвались…— повторила она машинально, не глядя на него, едва пожавъ его руку похолодвшей рукой.
Да… Струны порвались…