Строитель хрустальныхъ городовъ.
Строитель хрустальныхъ городовъ.
С. Я. Рубановичу.
Сергй Бобровъ.
‘Современникъ’, кн.X, 1914
Строитель хрустальных городов, Бобров С. П., Год: 1914
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Въ Глазуновскомъ изданіи 1860 года сочиненій Лермонтова находимъ портретъ поэта, гравированный . Іорданомъ. Взглядамъ невозможно оторваться отъ этой нехитрой стальной гравюры. Если плотное лицо Фета, впитавшаго волюнтаристическій пессимизмъ, выражаетъ столь непреклонное недовріе и презрніе къ міру явленій, если мюнхенскій дипломатъ Тютчевъ являетъ намъ горькую насмшку и скептическое равнодушіе — насъ, привыкшихъ къ этимъ лицамъ, въ сердце поразить портретъ Михаила Лермонтова.— Представьте себ: простой сюртукъ, казацкую саблю черезъ плечо, шарфъ темный на ше: надъ стройными плечами — лицо восхитительной красоты! Мягкіе волосы на косой правый проборъ, тонкіе не частые усы, губы, какъ у Грезовскихъ дтей, овалъ весь лица простой и нжный — и глаза, напоенные такой скорбью! Безграничная чистота этой, по правд, неземной печали заставитъ васъ Ходить по комнат, сжимая пальцы.
— Поручикъ Лермонтовъ, по отзывамъ современниковъ, былъ негодный, сварливый, завистливый, придирчивый человкъ. И ‘сей божественный фіалъ’ былъ ‘разрушенъ, какъ сосудъ скудельный’, какимъ-то Мартыновымъ — который тмъ только и извстенъ намъ — за какую-то кавказскую барышню {H. С. Мартыновъ многими изображался, какъ ‘орудіе судьбы’, — когда говорили о убійств имъ Лермонтова. Приводятся доказательства: былъ Мартыновъ образованный человкъ, писалъ стихи (о поэтическомъ дарованіи — даже скромномъ — не говорящіе), а убилъ Лермонтова нечаянно. Намъ все это совсмъ не кажется убдительнымъ…}. Такъ и надо — добавляютъ пятигорскіе старожилы. Подломъ.— Въ Бога не врилъ, написалъ ‘Петергофскій праздникъ’, насмхался надъ почтенными людьми, — жалть нечего.) — Но тому, кто хотя бы однажды въ жизни задрожалъ, заглянувъ въ душу тхъ, по слову Т. Готье, ‘поставщиковъ предмета роскоши., именуемаго поэзіей’, тому станетъ просто скучно отъ разсказовъ современниковъ. И такъ же тошно и скучно станетъ ему отъ весьма распространеннаго разсказа о томъ, какъ однажды видли Лермонтова въ церкви, горячо молящагося. Что же тутъ удивительнаго. Есть, вроятно, люди, которыхъ никогда тамъ не встрчали, но — объ этомъ не говорятъ.
Слава Богу, есть другой подходъ къ поэтамъ. Прекрасно говорилъ Роденбахъ: ‘надо сначала полюбить поэта, а потомъ критиковать его’. Поймемъ, какъ можно тоньше это выраженіе. Не указываетъ ли оно, въ самомъ дл, что здсь нужно глубочайшее и интенсивнйшее вчуствованіе въ каждый жесть, каждый штрихъ поэтическій? Созданія поэзіи чрезвычайно многообразны въ своей сущности,— какъ бы близко мы къ нимъ не подходили, мы всегда открываемъ ту же, первичную, перспективу плановъ, съ тою только разницей, что ‘третій’, скажемъ, планъ становится первымъ, по мр нашего къ нему приближенія. И чмъ ближе подходимъ мы къ Лермонтову, чмъ яснй дальніе эти планы намъ просвчиваются, тмъ неоспоримй мы видимъ эту блестящую серебристую Лермонтовскую чистоту.
Покровы его стиха просты: дорожный дормезъ, шали, письма, начинающіяся словами ‘милая тетенька’ — не могутъ быть проще. Евгеній Баратынскій всегда поражаетъ причудливостью, узорностью мысли, у него нтъ одной мысли, но полный для даннаго момента комплексъ мыслей странно узорчато разливается но его необыкновенно серьезному стиху, это онъ формально выразилъ въ извстномъ своемъ опредленіи поэзіи. Лермонтову же однажды пришлось, какъ онъ говорилъ самъ,
…Въ завтный чудный мигъ
Открыть въ душ давно-безмолвной
Еще невдомый и двственный родникъ,
Простыхъ и сладкихъ е суковъ полный.
Это явилось пробнымъ и краеугольнымъ камнемъ — души его и его поэзіи Не о товарищ, о себ самомъ говорилъ онъ:
Онъ былъ рожденъ для тхъ, для тхъ надеждъ
Поэзіи и счастья…
Есть люди, которымъ юношескія разочарованія и весь ходъ приспособленія къ жизни не стоятъ ничего. Очень скоро длаются они почтенными, размренными людьми, которымъ хоромы людского несчастья ничего не говорятъ, и ихъ правота отзываетъ даже нкоторой мудростью. Но той сокровенной печали, которая затаилась въ глазахъ Лермонтова — имъ мудростью не понять.
‘Вкушая, вкусихъ мало меду, и се азъ умираю’, говоритъ эпиграфъ къ ‘Мцыри’. Сколько здсь библейской героической борьбы, сколько непримиримости. И какъ здсь много самого Лермонтова. А дупга-странница такъ тоскливо, неизбывно просится въ скитанія по чистымъ лазоревымъ полямъ. Дали, чистоты, небесной тихости, жемчужнаго блеска, отршенья, горнаго умиленія — хотлось Лермонтову. Мы думаемъ, что небольшую строфу эту съ затаеннымъ дыханіемъ писалъ Лермонтовъ:
Какъ ночи Украйны
Въ мерцаніи звздъ незакатныхъ,—
Исполнены тайны
Слова ея устъ ароматныхъ.
Прозрачны и сини,
Какъ небо тхъ странъ, ея главки,
Какъ втеръ пустыни,
И нжатъ и жгутъ ея ласки.
Кто бы такъ сумлъ подобрать эпитеты, такъ сложно и любовно уложить ихъ при описаніи, такъ ярко выразить всю воздушность, легковсность, безпосредственность предмета описанія, о, конечно,— все одного и того же. И какъ умлъ Лермонтовъ закрпить въ нашей памяти, во всемъ нашемъ существ пламенное, очистительное, летящее и роковое значеніе этого смысла прозрачности и безцнной сини! Онъ, оказавшій (и никто такъ не смогъ сказать, и никто не сможетъ):
Средь полей необозримыхъ
Въ неб ходятъ безъ слда
Облаковъ неуловимыхъ,
Волокнистыя стада,
Онъ такъ ясно — о, какъ ясно — уловившій милыя неуловимыя тни въ волшебную сть своей любви, онъ такъ славно знавшій пре лесть воплощенной этой сини: —
Надъ Москвой великой златоглавою,
Надъ стной кремлевской блокаменной,
Изъ-за дальнихъ лсовъ, изъ-за синихъ горъ,
По тесовымъ кровелькамъ играючи,
Тучи срыя разгоняючи,
Заря алая подымается.
Разметала кудри золотистыя,
Умывается снгами разсыпчатыми,
Какъ красавица, глядя въ зеркало,
Въ небо чистое смотритъ, улыбается.
Все это знало хрустальное его сердце — но мощнымъ ударомъ прозучало иное прозрніе: пламя въ синев: —
Не встртитъ отвта
Средь шума мірского
Изъ пламя и свта
Рожденное слово:
Но въ храм, средь боя,
И гд я ни буду,
Услышавъ, его я
Узнаю повсюду,
Не кончивъ молитвы,
На звукъ тотъ отвчу
И брошусь изъ битвы
Ему я навстрчу.
Вдь это — поймите,— не стихи въ прямомъ смысл — это обтъ {Можетъ явиться недоумніе: обтъ относится къ человку, а не къ поэту. Это неврно будетъ. Обтъ этотъ былъ обтомъ для поэта-Лермонтова: въ жизни его невозможно замтить наличность такового. Напротивъ, поэтъ-Лермонтовъ шелъ за своимъ ‘зовомъ’ неуклонно, неотступно. И чисто земныя препятствія его не смущали. Такъ онъ ршился написать ‘Демона’, гд въ конечномъ счет чистота небесная одолваетъ ‘прелесть’ исхищренности, лукаваго мудрствованія. Величайшая заслуга человка — умніе ‘сохранить душу живу’ — свтится (передъ нами въ твореніяхъ Лермонтова. Душа его металась и стонала, но врная обту,— ‘звуковъ небесъ замнить не могли ей скучныя псни земли’.}, и всегда сдержанный поэтомъ. Стрлою несся онъ. покидая землю — туда, гд пламя слилось съ синевой.— Въ синеву мчавшійся неподвижно пророкъ Елисй на огненныхъ коняхъ — вотъ было видніе поэта.
Но здсь, внизу?—
— Въ каменный панцырь я нын заковалъ,
Каменный шлемъ мою голову давитъ,
на душ странница маячитъ съ далекимъ парусомъ ‘въ туман моря голубомъ’. И не пріемлетъ она ‘струю свтлй лазури’ и тишину, и блескъ солнечный, и уютный скрипъ мачты въ лодк — жадно приникла она: принесется-ли тотъ завтный зовъ.
Какъ серьезно и грустно писалъ онъ:
Я не хочу, чтобъ свтъ узналъ
Мою таинственную повсть.
Онъ, ‘двухъ стихій жилецъ угрюмый’ мрачно и спокойно врилъ въ конечную земную несправедливость, познанную его ‘пророческой тоскою’. И слпо ей доврялся. Должно быть, онъ врилъ въ возможность договора между двумя людьми, одинаково это понявшими, не потому ли сказалъ онъ о той, кто, —
…Въ разговоръ веселый не вступая,
Сидла тамъ задумчиво одна,
И въ грустный сонъ душа ея младая
Богъ знаетъ чмъ была погружена.
Передъ лицомъ своей смерти онъ вызвалъ этотъ обра-въ. Здсь, можетъ быть, ярче, чмъ гд-либо въ другомъ мст, понятно, что Лермонтовъ хорошо себ представлялъ невоплощенность своихъ ‘вчныхъ идей’,— ‘грустный сонъ’ оказывается самымъ большимъ, чмъ онъ можетъ подарить человческое существо. И та же тоска встртитъ насъ въ другомъ мст:
Хвостъ, чешуею зминой покрытъ,
Весь замирая, свиваясь, дрожитъ.
Пна струями сбгаетъ съ чела,
Очи одла смертельная мгла.
Блдныя руки хватаютъ песокъ,
Шепчутъ уста непонятный упрекъ…
И душа даже ласково отходитъ отъ міра. И умъ говорить про поэта:
Таинственнымъ я занятъ разговоромъ.
Когда сердце такъ занято, не остается мста для привязанности къ сует. И она предстаетъ неприкрашенною. Если сперва говорилъ поэтъ:
…Я думалъ: жалкій человкъ!
Чего онъ хочетъ? Небо ясно,
Подъ небомъ мста много всмъ,
Но безпрестанно и напрасно
Одинъ враждуетъ онъ. Зачмъ?—
то въ дальнйшемъ уже прямо съ грозной откровенностью вщаютъ его строки:
Въ очахъ людей читаю я
Страницы злобы и порока.
И вдругъ неожиданно вновь дтскія губы Лермонтова улыбнутся, и онъ напишетъ о томъ, какъ ‘у Казбека съ Шать-горою былъ великій споръ’. И какъ бодро и хорошо, и какъ’понята Россія, и грозные полки тутъ на мст ‘колыхаются и сверкаютъ’. И дти русскія всегда будутъ читать это стихотвореніе: любовно, занятно и поучительно.— А глаза тоскливые, испепеленные, все въ даль, все въ даль.— И чудныя имъ предстаютъ виднья:
Русалка плыла по рк голубой
Озаряема полной луной….
И слухъ просвтленный чудныя слышитъ рчи:
…На дн у меня
Мерцаетъ сіяніе дня,
Тамъ рыбокъ златыя гуляютъ стада,
Тамъ хрустальные есть города.
О, чудный построитель хрустальныхъ городовъ! Но вдь онъ зналъ и жизнь и людей! Недаромъ Максимъ Максимычъ у него говоритъ: ‘— Поврите ли? я, стоя за дверью также заплакалъ, то есть знаете, не то чтобъ заплакалъ, а такъ — глупость!’
О, житель хрустальныхъ городовъ! Теб ли, любившему золотыя кровли этихъ дворцовъ призрачныхъ, было плакаться на то, что ‘мракъ земли могильной’ прельщаетъ тебя! Мракъ земли былъ началомъ свта: если вижу я мракъ, то скоро и свтъ будетъ мн виденъ.
Подъ конецъ скажемъ еще два слова о ‘Демон’.
Вообще принято: сопоставляя ‘Демона’ и ‘Сказку для дтей’, приходить къ чрезвычайно мрачнымъ и невыгоднымъ для автора ихъ выводамъ. Хороши ли эти вещи? Не перевшиваетъ ли въ нихъ дурное — и очень опредленно дурное? и по большей части отвчаютъ: да, дурное перевшиваетъ. Или длаютъ хуже: говорятъ: помилуйте, что жъ тугъ дурного?
Намъ кажется, что это все еще не ршенія. Смыслъ ‘Демона’ неразгаданъ. А Лермонтовъ самъ этотъ вопросъ до послдней степени запуталъ.— Но синева райская побдила Демона, и самъ поэтъ не оставилъ ему надежды:
И не напомнитъ ничего
О славномъ имени Гудала,
О милой дочери его.