Михаил Пришвин.
Страшный суд
Михаил Пришвин.
Страшный суд
Рассказ
I. На трубу Архангела
I. На трубу Архангела
II. Отсрочка
II. Отсрочка
———————————————————————————————
Страшный суд, Пришвин Михаил Михайлович, Год: 1917
Время на прочтение: 4 минут(ы)
На войну ехали разные люди, как будто затрубил Архангел и всем неотложно понадобилось вставать и бежать.
Овечки — те просто стадом пошли, и говорить о них нечего, а козлища-грешники торопились ужасно.
— Не успею, не попаду, — каждый думал про себя и спешил перебить дорогу другому.
На моем пути явился какой-то Причисленный к министерству, глазки у него ребячьи, рот старческий, губки тонкие, как листики. Он для войны и причислился, ходил в полувоенной форме, обещал меня устроить, во всем помочь и даже сказал:
— Я буду вашей нянюшкой.
Стали мы с ним ходить в кофейню, беседовать. Вокруг нас, столик к столику, собиралось множество всяких людей, все говорили, что война эта последняя, и у всех был тайный последний вопрос: ‘Чем все это кончится?’ Многим казалось, что старый генерал знает больше других, все его спрашивали и доходили до последнего, генерал откидывался на спинку стула, разводил руками и на всю кофейню всем зараз объявлял:
— Ну, господа, этого никто не знает!
— Как же так, как же быть? — всюду спрашивали генерала. Еще раз, и еще, и еще, в разные стороны медленно повертываясь, повторял генерал:
— Никто, никто этого не знает!
— А Вильгельм?
— И сам Вильгельм ничего не знает!
В кофейне наступало молчание, всех давило неизвестное будущее: как будто раньше все знали вперед и теперь только стало видно, что никогда никто ничего не знал ни о чем.
— Все-таки во всяком же деле необходима какая-нибудь логика, — пробовали сказать самые ученые люди.
— Никакой логики, — твердил генерал, — никто ничего не знал, не знает и никогда никому ничего не узнать.
— Как же быть?
— Так и будете, пройдет, все само узнается.
Все понемногу смирялись, пили кофе молча, только мой Причисленный кривил свои тонкие губы. Я иногда высказывал ему свои предположения, он сейчас же их опровергал и даже иногда умел склонить меня на свою сторону. Я потом высказывал его собственные взгляды, он их также разбивал. Когда я приходил, воодушевленный победой, он старался запугать меня какими-то огромными германскими мортирами. Если при неудачах я падал духом и ссылался на те мортиры, он уверял меня, будто все эти мортиры — одежда голого короля и их вовсе нет. Утомленный бесплодными разговорами, я напомнил Причисленному о его обещании устроить меня на войну, и как об этом сказал — он исчез. И опять мне стало, как в сновидении о Страшном Суде, что я не попаду ни к овцам, ни к козлищам, и останусь жить по-прежнему один без Суда.
А туда мимо меня все ехали и ехали разные люди. Ехали гимназисты и старцы, княгини, купчихи, лабазники, осетины, евреи, татары. Ехали всякие ряженые: путешественник неоткрытого севера ехал членом общества изучения культурных зверств, собиратель византийских эмалей прикомандировался к обществу сохранения памятников братских могил, этнограф ехал буфетчиком в Львов, журналист дьячком в униатскую церковь.
Не один раз так повторялось мне сновидение о Страшном Суде, что на каком-то огромном вокзале собираются все с вещами, самые обыкновенные люди, обыватели, которых ежедневно всюду всю жизнь встречал, и среди них нет ни одного большого человека. Сквозняк на вокзале ужасный, у меня инфлюэнция, насморк, платка с собой нет, чихаю, на меня обижаются, поведение мое неприлично, выйти невозможно: в мужской уборной дамы устроились…
Воскресали мертвые, приходили из далекого моего умершего, забытого прошлого и даже говорили со мною на ‘ты’. Один даже расцеловал меня, и в кантах и ремешках непонятного мне военного назначения едва узнал я контролера нашей Рязано-Уральской железной дороги: сыскал некогда себе большую известность за покровительство зайцам. Расцеловались…
— Ты теперь кто? — спросил я.
— ‘Белый Волк’, — ответил он, — еду устилать поле сражения своими собственными трупами.
Я один не имел никакой лазейки на войну, и так мне всегда представлялось о Страшном Суде, что затрубит Архангел, все побегут к поезду, а у меня чемодан преогромный, тяжелый, бегу я с чемоданом, запыхался, спотыкаюсь, и вот все-таки кое-как добежал до станции к третьему звонку, сунул чемодан на ходу.
— Нельзя, — кричат, — не туда!
— Ради Бога, — прошу, — хоть чемодан-то отдайте!
Не пускают и чемодан не отдают, а в чемодане и все мое оправдание на Страшном Суде. Согласен теперь остаться и без Суда, лишь бы отдали мне чемодан. Но поезд с чемоданом уходит, и к одинокому, на пустой, покинутой всеми земле, подходит моя покойная старушка с назиданием:
— Говорила я тебе, дитятко, собирай свои ноготки, затрубит Архангел, полезут все к нему на гору, срастутся ноготки, и будет чем уцепиться, а вот ты не слушал меня, ну, и сиди теперь с голыми пальцами!
Прошло года два с половиной, опять я в той же кофейной и опять толчея, валом валит народ, как и тогда, и генерал по-прежнему сидит, и Причисленный, и все прежние знакомые приходят, советуются, бегут, как и раньше бежали на трубу Архангела, только теперь назад, в обратную сторону.
— Куда вы теперь спешите?
— На места продовольствия!
— Что же там, или Страшный Суд не удался?
На ходу все повторяют:
— Отсрочка, отсрочка Суду!
Вот дипломат, барон Пупс, бывший начальник санитарного отряда, теперь едет в другом каком-то костюме.
— Вы теперь кто, барон?
— ‘Уполоборона’.
Это значит, уполномоченный по обороне.
Причисленный перечислился. Рекомендуется:
— ‘Женотруд’!
Организует женский труд на трамваях столицы. Кто заготавливает горох, кто фасоль, кто мороженое мясо и солонину, не перечесть всех, не пересчитать, все вместе называется ‘Заготсель’, значит, заготовка по сельскому хозяйству.
— ‘Заготсель’ на учете? — спрашивают генерала.
— Отсрочка, — говорит генерал.
Путешественник неоткрытого севера служит в особом совещании по топливу — ‘Осотоп’, журналист, что ехал дьячком в униатскую церковь, сидит на бобах, знаток византийских эмалей — в комиссии ‘Трофей’, и множество всяких других знакомых и незнакомых подходят к генералу советоваться.
— ‘Женотруд’ на учет?
— Отсрочка!
‘Осотоп’, ‘Уполоборона’, ‘Трофей’, вся ‘Заготсель’ вокруг генерала.
— Отсрочка, отсрочка!
Явился и тот, кто поле сражения хотел устилать своими трупами: ‘Белый Волк’ теперь в смокинге и в лакированных сапогах, поставляет на заводы рабочих китайцев и персов.
— ‘Китоперс’! — говорит он генералу.
— Не понимаю, как ты сказал? — спросил я.
— ‘Китоперс’! — повторил он, — был ‘Белый Волк’, теперь ‘Китоперс’.
Все торопились, как и раньше, и меня опять увлекли.
— Ваше превосходительство, — говорю я, — нельзя ли и меня на учет?
— Ваше занятие?
— Мое занятие особенное, я так себе человече, сочинитель, но теперь хочу бросить, хочу быть, как все.
— Как вам не стыдно, — отвечает генерал, — молодой и здоровый, идите на фронт!
Так я опять не попал, опять, как во сне, все бегут, а у меня чемодан огромный, сунул чемодан на ходу…
Сновидение повторяется, я один на покинутой земле, и опять с назиданием подходит старушка:
— Говорила я тебе, дитятко, собирай ты свои ноготки…
— Милая, да это же не Архангел трубит, это бегут обратно, за отсрочкой, тут, кажется, ногти не нужны!
— Как так не нужны, для всякого дела нужны ногти, гордец ты! Все сочинял, а время ушло, видишь, все теперь кашу варят себе, попробуй теперь сварить для себя на земле что-нибудь с голыми пальцами!
Впервые: Скифы. Пг., 1917. Сб. 1. С. 97-—100.