В. Д. БОНЧ-БРУЕВИЧ
В. Д. БОНЧ-БРУЕВИЧ
Воспоминания о ЛЕНИНЕ
Воспоминания о ЛЕНИНЕ
ИЗДАТЕЛЬСТВО ‘НАУКА’
Москва
1969
СТРАШНОЕ В РЕВОЛЮЦИИ
СТРАШНОЕ В РЕВОЛЮЦИИ
——
——
——
——
Председатель Совета Народных Комиссаров Ленин’ *
Страшное в революции, Бонч-Бруевич Владимир Дмитриевич, Год: 1926
Время на прочтение: 31 минут(ы)
Когда прошли первые дни Октябрьской революции, принесшие с собой революционный порядок в Красную столицу, вместе с тем стала выявляться прослойка такой накипи среди солдат и матросов, которая по своим стремлениям объективно была антиреволюционна, деятельность этих элементов была антиобщественна, опасна сама по себе и могла повлечь дурные последствия и осложнения в напряженном строительстве нового государства. Одним из ярких проявлений этой стороны жизни того времени были так называемые пьяные погромы 1, с которыми так ревностно боролся Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов. К ним примыкает событие, о котором я постараюсь вспомнить, полем действия которого было здание гвардейского флотского экипажа, а среда, в которой пришлось действовать, были матросы.
В 75-ю комнату Смольного, в эту штаб-квартиру и главный центр деятельности рабочих комиссаров, боровшихся с пьяными погромами в Петрограде и имевших главные нити охраны порядка Красной столицы, поздно вечером вошел взволнованный белокурый матрос гвардейского экипажа. Он направился прямо ко мне. Я сидел за большим столом и вел вместе с четырьмя рабочими комиссарами дознание по делу только что обнаруженной организации, занимавшейся подделкой всевозможных печатей советских учреждений и подписей самых ответственных работников, до подписей всех народных комиссаров и подписи Председателя Совнаркома — ‘Вл. Ульянов (Ленин)’, как подписывался тогда Владимир Ильич, — включительно.
Матрос подошел прямо к столу, сел на стул, оглянулся туда-сюда, немного смутился и взволнованно сказал, тихо обращаясь ко мне:
— Мне необходимо сейчас же переговорить с вами по крайне важному делу…— Он напряженно смотрел мне в глаза.
— В чем дело, товарищ?
— Нет, так не могу, одному вам скажу.
Я тотчас же прервал допрос и посмотрел на своих товарищей комиссаров. К нам часто приходили со всевозможными историями, и мы привыкли к различным неожиданностям, разоблачениям, заявлениям, истерикам, и это нас не смущало. Мы твердо усвоили правило спокойно относиться ко всему, все принимать к сведению, выслушивая всех. Мы знали наперед, что сообщают и много нелепостей, но именно таким методом мы получали огромнейший материал, и это было одной из причин успешной следовательской деятельности 75-й комнаты Смольного: раскрывалось множество политических и уголовных преступлений, среди которых были крупные и важные дела.
Товарищи комиссары мигом поднялись, отвели допрашиваемого к другому столу, а один из них стал в стороне и, по заведенному порядку, зорко наблюдал за прибывшим матросом.
Матрос приподнялся и, перегибаясь ко мне через стол, шепнул:
— У нас бунт! Власть решили взять в свои руки, аресты производят…
Я знал, как страшно преувеличивают события те, кто, преследуемый их тенью, спешит рассказать их другому, — почему нисколько не удивился всему этому волнению товарища и сейчас же спросил его:
— Что же делают ваши ребята?
— Пьют, оружие, бомбы с корабля навезли, арестовали трех офицеров на улице, — хотят расстрелять их…
— Кто у вас там стоит?
— В наш гвардейский экипаж, кроме нас, поместили с ‘Республики’ — очень шумный народ…
Все было ясно. Эти матросы были анархистами, все более и более разлагавшимися.
С ними уже были истории крайне неприятного свойства, и от них надо было ожидать и в будущем много всевозможных осложнений.
Понемногу выяснилось, что матросы-анархисты решили, никого не спросясь, арестовывать на улицах не понравившихся им граждан, производить обыски и брать выкупы, что сейчас они арестовали трех офицеров, держат их в ‘курятнике’, где они почти окоченели, и что ночью, без всякого суда и следствия, они хотят этих офицеров расстрелять лишь потому, что они офицеры.
— Если хотите, чтобы этого не случилось, надо сейчас же туда ехать, — добавил матрос.
— Значит, — подумал я, — что мы ожидали, то и случилось.
Анархисты желают анархии, полной безалаберщины и самоуправства, а мы желаем установить революционный порядок и строгую революционную законность. Рабочие сплошь на нашей стороне, огромное число войск тоже, но отдельные части разложились, и ими надо пожертвовать во имя блага революции, и чем скорей, тем лучше. Надо ликвидировать их центры и немедленно разделить массу.
С таким настроением я пошел к Владимиру Ильичу, чтобы передать о случившемся, посоветоваться с ним и получить от него директивы.
Владимир Ильич отнесся к этому делу очень серьезно. Его до крайности возмутили самовольные аресты, произведенные матросами на улицах.
— Как! Там, где находится центральное правительство, совершаются подобные дела! Это недопустимо! Мы должны тотчас же все это ликвидировать!..
Я предупредил его, что на фоне пьянства в солдатских частях это не так уже легко будет сделать, по согласился, что сделать это необходимо во что бы то ни стало, и прежде всего проверить все на месте, для чего, сказал я ему, поеду сейчас же туда, в помещение гвардейского флотского экипажа, и произведу тщательное следствие.
— Но не опасно ли это будет для вас? — неожиданно задал мне вопрос Владимир Ильич.
Я сказал ему, что там, где опасно, тут-то мы, сотрудники 75-й комнаты Смольного, и должны быть, да, кроме того, никакой опасности я по существу не вижу, так как многих матросов с корабля ‘Республика’ я знаю лично и думаю, что все обойдется благополучно, а действовать надо немедленно.
— Я напишу вам предписание о следствии от Совнаркома, а вы прочтите матросам, я думаю, это вам поможет…
— Очень даже…— ответил я.
Владимир Ильич быстро написал предписание на мое имя, требуя произвести самое тщательное расследование всего дела и обязательно сейчас же по телефону сообщить ему о результатах.
Я понял, что о телефоне он, заботясь обо мне, написал нарочно, чтобы дать мне возможность в критическую минуту иметь с ним связь.
— Обо всем доложу вам завтра, — сказал я ему, — теперь поздно, двенадцатый час ночи, и вас беспокоить я не стану.
— Нет, нет, вы обязательно должны это сделать во исполнение моего предписания.
— Слушаю-с, — ответил я ему по-военному. Он засмеялся, и мы расстались.
Я отлично понимал, что дело серьезное, и, идя по длинным пустым коридорам Смольного, обдумывал план действий.
Войдя в наше помещение, я тотчас же пригласил двух рабочих комиссаров ехать со мной и тут только заметил, что возле стола сидел мой друг Демьян Бедный, с любопытством наблюдавший кипевшую жизнь нашей комнаты и разговаривавший с рабочими.
Я сказал ему, что сейчас еду к матросам. Демьян Бедный высказал желание поехать ‘посмотреть матросню’, и я охотно пригласил его с собой.
Отдав все распоряжения на ночь, мы живехонько собрались и все четверо двинулись из Смольного, где у парадного уже стоял дежурный автомобиль.
Матрос, приехавший в Смольный, очень нервничал.
— Вы только не говорите, что я к вам приезжал, — шепнул он мне, — я как есть партейный, потому и приехал, потому что беспорядок. Нетто так можно? К примеру, я начну арестовывать, вот он или, к примеру, вот ты, — указывал он на всех нас, — что из этого получится? Одно плутовство, безобразие, — для этого есть наша власть, вот это ее дело… А они убьют, нипочем убьют…
Не доезжая до здания второго гвардейского флотского экипажа, расположенного неподалеку от Дворцового моста, матрос запросился слезть.
— Я обегу с того края и вас встречу у крыльца, вот там, за главным подъездом…
И он быстро выскользнул из автомобиля.
Ясно, что настроение матросов было прескверное, раз их же товарищ так боялся своей собственной среды.
Мы тихо подъехали ко второму крыльцу, у которого стоял часовой.
Я предъявил ему свой мандат и сказал, что приехал по делу. Он и не посмотрел на мандат, не спросил его и у других моих спутников и равнодушно впустил нас в дверь.
Тут откуда-то вынырнул наш таинственный незнакомец и тихонько сказал:
— Пойдемте вот сюда…
Мы вошли в довольно просторную комнату, всю сплошь беспорядочно заваленную ящиками с ручными гранатами, бомбами, бикфордовым шнуром, ружьями, лентами от пулеметов, ящиками с ружейными патронами. Тут же вперемежку стояло более десятка пулеметов, валялись беспорядочно сложенные ружья, у стены — куча револьверов и около них груда револьверных патронов. В углу стояли знамена и длинное черное полотно, укрепленное на двух шестах, на котором белыми буквами тянулась бледная надпись: ‘Да здравствует анархия!’ И действительно, анархия здесь здравствовала. Она была в полной красоте своей.
— Мд-а-а, — протянул Демьян Бедный, перелезая через ящики с ручными гранатами и попадая ногами в рассыпанные на полу патроны.
— Ведь достаточно двух десятков смелых людей, чтобы захватить все это, — сказал я моим комиссарам.— Ведь это ужасно. Присмотритесь-ка вы здесь ко всему хорошенько.
Рабочие комиссары были в полном негодовании.
— Мы собираем каждый патрон, бережем каждый револьвер, а это что такое? Действительно анархисты!
Мы вошли в свободную комнату, где ходило несколько матросов. К нам подошли. Я сказал, что приехал по делу из Смольного и что мне прежде всего необходимо переговорить с кем-либо из комитета.
— Позовем сейчас! — откликнулся кто-то.
— А по какому делу? — настаивал один из присутствовавших, вдруг беспричинно и неожиданно раздражаясь.
— Так, есть дельце к комитету.
— А вы кто будете? — обратились матросы к рабочим.
— Мы — рабочие комиссары.
В это время легкой походкой, высокий и стройный, подходил ко мне хорошо мне знакомый матрос Железняков, который был здесь председателем комитета части. Я знал его раньше по различным делам и всегда питал к нему большое доверие.
Мы дружески поздоровались. Я отвел его в сторону и показал предписание Владимира Ильича.
Он смутился.
— Вам это известно?
— Да.
— Но откуда вы могли это узнать? Это наша братва балует, говорил им, — до добра не доведет…
— Как будете действовать? — задал я ему испытующий вопрос.
— Ну, что ж, — раз надо, так надо…
— Я предлагаю вызвать представителей судебно-следственной части флота. Вероятно, и у вас здесь есть представитель?
— Да, есть, — сказал он, ухмыльнувшись.
— А потом я прошу присутствовать вас как председателя комитета и еще двух товарищей из комитета, и давайте скорей начинать, — перешел я от взаимных советов в атаку.
Железняков тотчас же послал матросов найти комитетчиков и представителя судебно-следственной части, и мы все вошли в большую залу, где почти посредине тянулись в один ряд длинные столы.
Весть о нашем прибытии разнеслась по экипажу, и со всех сторон стали поодиночке и группами появляться матросы, в большинстве вооруженные револьверами. Громко разговаривая, выкрикивая и насвистывая, двигались они группами по залу. Многие из них были, очевидно, сильно под хмельком. Не прошло и пяти минут, как вся зала была полна народу.
Мы уселись у стола. Прибежал, запыхавшись, представитель судебно-следственной части, несчастный, задерганный человек, и когда я спросил у него, в чем тут дело, он шепотом сказал:
— Мы все это и многое другое отлично знаем, но что же мы можем сделать? — и отчаяние, и робость, и усталость прозвучали в его голосе.
Подошли комитетчики, бравые, трезвые ребята, тут же в толпе маячил наш проводник, очевидно сам удивляясь, какую затеял он кашу.
Я сказал, что надо начинать.
Железняков ударил в ладоши и звонко, и отчетливо, и повелительно, — он был прирожденным вожаком, — сказал:
— Товарищи, займите места! Разговоры прекратить. Начинается заседание. К нам приехали товарищи из Смольного по делу, а по какому, — они все скажут.
Я отнюдь не хотел митинговать и ни в коем случае не мог позволить низвести правительственное следствие на какое-то всеобщее словопрение, а поэтому сразу объявил:
— По предписанию Председателя Совета Народных Комиссаров Владимира Ильича Ленина объявляю начатым следствие по делу самовольного задержания на улицах группой матросов трех офицеров, причем к следствию, согласно выработанным формам, привлекаю представителей судебно-следственной части флота, трех представителей комитета вашей флотской части и двух рабочих комиссаров. Все перечисленные лица образуют из себя местную следственную комиссию под моим председательством но назначению правительства.
Матросы, очевидно, ничего этого не ожидали. Сразу умолкли, еще не зная, как на это реагировать.
— Оглашаю предписание революционного правительства, — и я прочел предписание Владимира Ильича. Все сразу и окончательно успокоились.
Я обратился к председателю комитета флотской части с вопросом:
— Правда ли, что некоторой частью матросов самовольно арестованы три офицера и что они содержатся в крайне скверных условиях?
Железняков блеснул глазами.
— Правда! — ответил он.
— Как их фамилии?
— Волк, Масленников…— и Железняков назвал третью фамилию, которую я сейчас забыл.
— Прошу сделать распоряжение доставить Масленникова. В зале прошел ропот.
Я в упор смотрел на Железнякова. Он вспыхнул и произнес:
— Доставить Масленникова!
‘Ну, дело пошло, — подумал я, — надо всех держать в крайнем напряжении’.
Один из матросов, низкого роста, круглый, приземистый, отделился от комитетчиков и полубегом вышел из залы.
Нам подали чай, черный хлеб, масло и соль. Никто не дотронулся. Всем было не до того.
Не прошло и нескольких минут, как к столу подошел, запыхавшись, еле дыша, молодой офицер, поручик, растерянно смотревший кругом.
Я предложил ему сесть.
— Как ваша фамилия?
Он молчал и, словно извиняясь, глядел на нас, прикладывая руку к сердцу.
‘В чем тут дело?’ — подумал я. Я опять переспросил его:
— Прошу, назовите вашу фамилию и расскажите, кто вы, откуда вы?
Он страдальчески улыбнулся и с особенным напряжением, заикаясь, промолвил:
— М-м-масленников…— и опять смолк. Потом, точно собравшись с силами, сказал: — Я-я оч-ч-ень запыхался… Трудно говорить… Бежал…
— Откуда бежали? Почему запыхались? — невольно спросил я его.
— Весь день сидел в холоде, не ел ничего… а потом сразу богом!.. Ие могу бежать… А он сзади с револьвером…
В зале наступила тишина.
Я вопросительно посмотрел на Железнякова.
— Спешил исполнить приказание! — особо деланно, громко произнес тот круглый, приземистый матрос, который ходил за арестованным.
В зале раздался смешок. Мне это не понравилось. Железняков только посматривал на меня.
Масленников собрался с силами и стал рассказывать о себе, говоря, что он приехал в отпуск, к отцу, что никого здесь не знает, шел по улице, и его неожиданно арестовали матросы, привели сюда и сунули в подвал, в каморку, где очень холодно.
Я все тщательно записывал, задал ему целый ряд вопросов и предложил как представителю судебно-следственной части флота, так и комитетчикам задавать ему вопросы.
Ответы были самые обыкновенные.
Один из комитетчиков передал мне бумаги, отобранные у Масленникова. Это были черновые письма его к различным лицам, тщательно переписанные в тетрадке. Я быстро просмотрел их. В письмах рассказывалось о разложении армии, о бегстве солдат из окопов и высказывались предположения, что все это дело рук немецких шпионов и Вильгельма, которым продались русские люди, называемые большевиками, среди которых много евреев. Одним словом, в этих письмах высказывались те крайне распространенные в то время обвинения большевиков, которыми полны были тогда много месяцев буржуазные газеты, в миллионах экземпляров распространявшиеся всюду. Даты на письмах еще дооктябрьские, начиная с июня.
Я прочел некоторые отрывки и спросил у Масленникова, почему он все это так написал? Тот крайне сконфузился, перепугался и стал лепетать, извиняясь, что он написал то, о чем все говорили и в чем уверяли, и что видит теперь, что он жестоко ошибался. Более он ничего не мог сказать.
Допрос закончился, и я предложил ему сесть в стороне.
— Доставьте Волка, только прошу не повторять того, что было с Масленниковым.
— Есть, капитан! — задорно, особо громко произнес все тот же приземистый матрос.
В зале прокатился более громкий смешок, и мне это не понравилось еще более.
Первый случай я готов был объяснить привычкой матросов всю команду выполнять бегом, особенно, когда им приходится подниматься из трюма на палубу. Я думал, что условия быта сказались и здесь, но чувствовал, что здесь что-то не то.
Через несколько минут появился буквально дрожащий офицер Волк, грудь которого ходила ходуном, и он, не дожидаясь никакого приглашения, не сел, а как-то рухнул на стул, схватился за грудь и стал мучительно кашлять. И серое с коричневым оттенком лицо его исказилось болью.
— Ваша фамилия? — спросил я у пего.
— Волк, — еле слышно произнес он.— Не могу, холодно… больно…
Кто-то хихикнул.
— Допрос прерываю… Прошу арестованному дать чаю…— сказал я отрывисто, громко и положил ручку на стол.
— Ваше поведение, — обратился я к белесоватому приземистому матросу, — совершенно недопустимо и явно противозаконно. Вы компрометируете революционную власть, не нуждающуюся в жестокостях.
В зале воцарилась мертвая, жуткая тишина.
Железняков посмотрел на меня, я ответил упорным взглядом.
— Ну, что же, чаю? Давайте чаю! Ведь сказано! — громко и взволнованно произнес он, вставая.
Два стакана чаю были быстро принесены. Я предложил их Масленникову и Волку и придвинул к ним хлеб с маслом. Они жадно схватились за еду, а чай выпили залпом.
В зале было тихо, и больше никто не смеялся.
— Допрос продолжается, — сказал я и задал Волку обычные вопросы.
По осторожным, раздумчивым ответам мне сразу стало ясно, что Волк — настоящий волк контрреволюции, что он находится в Петрограде неспроста и что за ним кроется организация.
На столе появилась толстая тетрадь, отобранная на квартире, где жил Волк, и найденная в его чемодане. Оказывается, там матросы самовольно произвели обыск. В тетради велся дневник, в некоторых местах зашифрованный, фамилии и города обозначались везде условно. Записанные отдельными строчками отрывки стихотворений, отдельные выражения, несомненно, служили паролями или ключом к шифру. Перелистывая далее, я наткнулся на копии прокламаций к войскам резко контрреволюционного содержания, направленные не только против рабоче-крестьянской власти, но и против Февральской революции. Явно, что этот офицер был монархистом и принадлежал к их организации. Я немедленно огласил наиболее типичные места из всех этих записей.
Глаза Волка засветились злым огнем, почти ненавистью, черные зрачки тяжело смотрели в одну точку, и он, почувствовав себя в западне, даже не стал особенно изворачиваться и объясняться, а лишь заявил, что так думают все офицеры…
— Это неверно! — возопил Масленников.— Мы против старого режима!..
Волк недоуменно посмотрел на Масленникова и отрывисто прибавил:
— Ну, если не все, так многие… Смолк и замкнулся.
Я предложил ему объяснить другие места его записей, шифрованные места и пароли.
Чувствуя, что он попадается, и не имея мужества признать себя тем, кем он был на самом деле, он стал зло огрызаться, стараясь посмеяться над тем, что революционеров могут интересовать стишки, и, видя, что он окончательно запутывается, вдруг отрывисто сказал:
— Я больше ничего говорить не могу… Я все сказал, что знал…— и он зло, исподлобья посмотрел на меня, и мы встретились с ним глазами.
— Вот это враг настоящий, заматерелый, классовый враг, — подумал я, — и с такими нам еще долго придется бороться.
Я предложил задавать вопросы. Вопросов было мало. Ответы — односложные.
— Приведите третьего.
Белесоватый, приземистый матрос исчез. Им еще принесли чаю.
Посланный долго не появлялся.
— Идет теперь вразвалку, — пошутил кто-то из присутствующих, и кругом добродушно засмеялись.— Долго будет помнить проборку…
И я сразу почувствовал, что лед подтаял, что все поняли, что так делать, как делали, не нужно.
Отворилась дверь, и вошел тихим шагом третий офицер, а за ним плелся, семеня ногами и немного ломаясь, тот же приземистый матрос, виновато, как провинившийся школьник, поглядывая кругом.
В зале добродушно зарокотало и смолкло.
Этому третьему офицеру, фамилию которого я сейчас забыл, я тоже предложил чаю, чему он очень удивился и, сказав ‘благодарствуйте’, с удовольствием, не спеша, грея руки о стакан, выпил и также не спеша съел предложенный ему Железняковым бутерброд. Держал он себя просто, спокойней и уверенней других, и только неожиданно выступавшие большие красные пятна на лице говорили о его душевном волнении.
Я предложил ему назвать свою фамилию и рассказать о себе. По военной привычке он попытался встать, но, видя, что никто этого от него не ждет, он стал свободно, но несколько протокольно рассказывать о том, где он служил, откуда приехал в Петроград на побывку, к своей матери, и так как ее не застал — она уехала к дочери в Тверь, — то и остановился у знакомых, куда поздно вечером привели Масленникова, чтобы сделать обыск, а так как он тут оказался, то матросы арестовали и его. Масленникова он никогда ранее не знал.
— Я сначала подумал, что это не настоящие матросы, потому что у них не было ордера на обыск от властей, а стало быть, они действовали не от правительства, а потом по разговорам, шуткам и как ходят, вижу, настоящие, но как же, но почему же без ордера? — недоумевал допрашиваемый.— Вот это меня заинтересовало: и даже хотя бы предписание или свидетельство от комитета было бы, — и этого нет. Я попросил составить протокол и все это записать, а они отвечают: ‘На кой нам черт протокол твой? И так сдохнешь, и без протокола!’ — ‘Бандиты, —думаю я, — бандиты! Разве настоящий матрос так позволит себе? Никогда! Матросы — народ развитой и службу знают. Я с матросами в окопах сидел Fia Северном фронте… Прекрасные ребята, порядок любят… А это что же? Так нельзя! Совсем не по уставу’…— и он беспомощно развел руками. В зале задвигались и сочувственно смотрели на него.
Никаких вещественных доказательств за ним не оказалось. В чемоданчике нашли белье и коробку конфет.
— Это я матушке привез, — пояснил он на слова одного из комитетчиков, конфузливо улыбаясь.
— А к какой вы политической партии принадлежите? — вдруг в упор спросил Железняков.
— Я трудовик, — спокойно и естественно ответил он, — потому что, — пояснил он, — раньше я все среди крестьян жил, учительствовал, и думаю, это им самое подходящее, ну, а я с ними заодно…
— Это ничего, это хорошо, — ласково произнес Железняков и посмотрел на меня.
Допрос закончили.
Я переговорил с комитетом.
— Знакомая одного из матросов, горничная, сообщила, — рассказывали мне, — что у них на квартире бывают офицеры, собираются, а ребята никому не сказали, пошли, да и ахнули, а этот зря попал… Мы его отделим в хорошее помещение, дадим койку, а этих переведем, — там холодно, — но под караул…
Разделение было правильно, и мне ясно было, что тех двух, особенно Волка, надо держать крепко и что здесь, несомненно, случайно напали на след организации.
Я условился с комендантом, что на другой день этих двух арестованных доставят в Смольный под караулом в 75-ю комнату, а третьего выпустят на свободу. В таком духе мы составили протокол, и все подписали его. Мы вышли из зала и, окруженные матросами, пошли в соседние комнаты.
В одной из комитетских комнат на диване, на стульях, креслах сидело несколько матросов. Мы вошли сюда с Железняковым. Наш разговор быстро перешел на теоретическую тему об анархизме и социализме, а когда он и некоторые его товарищи узнали, что я лично знаю П. А. Кропоткина2, они с живым интересом просили рассказать о нем, и мой рассказ они слушали с жадностью.
В теориях матросы были некрепки, и, чувствуя, что они не могут мне возразить, я постарался этот разговор прикончить, дабы им не было обидно. В сущности анархизма у них никакого не было, а было стихийное бунтарство, ухарство, озорство и как реакция на военно-морскую муштру — неуемное отрицание всякого порядка, всякой дисциплины. Тут же сидел полупьяный старший брат Железнякова, гражданский матрос Волжского пароходства, выдававший себя за матроса с корабля ‘Республика’, носивший какой-то фантастический полуматросский, полуштатский костюм с брюками и высокие сапоги бутылками, — сидел здесь и чертил в воздухе пальцем большие кресты, повторяя одно слово: ‘Сме-е-е-рть!’ — и опять крест в воздухе: ‘Сме-е-е-рть!’ — и опять крест в воздухе: ‘Сме-е-е-рть!’ — и так без конца.
Демьян Бедный, сидевший здесь же, искоса смотрел на него и усиленно, от волнения, ел масло без хлеба, стоявшее на тарелке на столике, очевидно, не очень одобряя наше неожиданное ночное путешествие…
В окнах чуть-чуть блекло Мы переглянулись и двинулись.
Комнаты с оружием стояли без охраны, двери растворены, и здесь валялись спящие люди. На крыльце караула не было. Было мертво, запустело, жутко и грустно.
Железняков проводил нас до автомобиля, и мы уехали, подавленные всем виденным.
Рабочие комиссары негодовали и говорили, что это одно из самых опасных гнезд.
— Ну и анархисты! — восклицали рабочие комиссары.— Теперь-то мы видим, что такое анархисты… Это почище наших бандитов, которых мы арестовываем каждый день…
Я решил ранним утром о всем виденном рассказать Владимиру Ильичу.
Владимир Ильич придал всему этому случаю очень серьезное значение. Он обратил особенное внимание на элементы разложения матросской массы, и, когда я напомнил ему, что нам уже пришлось возиться с этими матросами по делу убийства Шингарева и Кокошкина 3, бросил свою удивительно четкую формулировку:
— От анархизма до контрреволюции — один шаг, — сказал он, когда несомненными данными он убедился, что эти матросы принадлежат к анархистской организации и находятся в непосредственной связи с видными русскими анархистами, в то время проживавшими в Петрограде.
Вскоре мы убедились в этом еще более доказательно.
Для того чтобы быть в курсе дела, я с утра направил несколько комиссаров рабочих 75-й комнаты Смольного во второй гвардейский флотский экипаж к матросам и просил их сообщать мне по телефону и лично, по очереди приезжая в Смольный, обо всем, что там творится.
Выяснилось, что большая группа матросов, связанная между собой, неистовствовавшая вчера вечером, терроризирует других, по преимуществу беспартийных, с особенным недоброжелательством относясь к партийным большевикам, считая их ‘законниками’ и ‘умеренными’. Себя же эта группа считала очень крайней, отрицающей всякую законность как буржуазный предрассудок и не желавшей вообще никому подчиняться. Наибольшим авторитетом среди них пользовался Железняков-младший, по и то уже за последнее время много потерявший в их глазах, так как он имел постоянное сношение с местными властями и подчинялся их распоряжениям.
Данное им и комитетчиками обещание доставить офицеров в Смольный крайне возмутило наиболее буйную часть матросов, и на этой почве там произошли горячие споры, чуть было не дошедшие до поножовщины. Группа явно раскалывалась. Железняков терял свой авторитет, его мнения не слушали, часть же крепко стояла за него.
Железняков-старший, тот, который всех благословлял смертью, возмущен был больше других и неожиданно куда-то исчез с несколькими матросами. Оказалось потом, что они забрали с собой офицеров, усадили их в два автомобиля и уехали. В сутолоке никто этого не заметил. Когда я, устав ждать, потребовал немедленно прислать офицеров, то мои комиссары получили ответ, что большинство матросов с этим не согласны, что комитет пока ничего не может поделать, что надо подождать.
Я настаивал на категорическом ответе.
Двое уполномоченных матросов вызвались ехать в Смольный для объяснения. Среди них был тот, который первый принес нам весть об аресте офицеров.
Я вместе с рабочими комиссарами принял их очень сурово. Тот, первый, виновато смотрел на нас. Второй держал себя развязно, и когда он в разговоре по поводу нашего комитета позволил себе что-то лишнее, то очень сознательный и молчаливый матрос, командированный к нам для связи с корабля ‘Аврора’, партиец-большевик, вдруг поднялся, выпрямился во весь свой огромный рост и рявкнул:
— Матрос с корабля ‘Республика’, предлагаю тебе держать себя здесь, как на корабле, иначе с тобой будет поступлено по законам военного времени… Не забывай, ты перед лицом революционного правительства…
Тот, развязный, отвалился на спинку стула и как ошеломленный, с полуоткрытым ртом, в испуге, остановившимся взором смотрел на этого сумрачного великана, потом вдруг вскочил, вытянулся в струнку, залихватски отдал честь и не то в насмешку, не то всерьез крикнул:
— Есть, капитан!.. И оба сели.
Все это произошло так неожиданно, так внезапно и так внушительно, что на некоторое время прекратились все разговоры и наступила гробовая тишина.
Когда неловкое молчание прошло, этот развязный матрос, ставший вполне серьезным, вынул из широкой пазухи своего бушлата тетрадь, уже фигурировавшую вчера на допросе, в которую были вложены все документы и переписка, отобранные при обыске у арестованных офицеров.
— Вот это вам прислали… А их нет… Они у нас сидят… Можно мне ехать?
И он, откозыряв, пошел. За ним последовал и другой.
Мои комиссары, приехавшие от матросов, сказали мне, что матросы все время пьют, что среди них появились женщины, что настроение их самое отвратительное и что офицеров в эту ночь они, наверно, расстреляют…
Что тут было делать? Конфликт явно назревал, неподчинение распоряжению правительственной власти было налицо.
Как раз тут же пришел отец офицера Масленникова, дряхлый старичок, принесший доказательства, что сын его приехал в отпуск, что он может ручаться, что сын его не контрреволюционер, а крайний… либерал, — как он аттестовал его, — и что он может представить поручительство, залог, все, что хотят, и, наконец, если нужно, пускай арестуют его самого…
Сцена была тяжелая, очень повлиявшая на рабочих, которые окружили его, стали говорить, расспрашивать, поить чаем.
Я чувствовал, что нарыв зреет и что надо действовать. Уйти было нельзя, и я по своему обыкновению написал Владимиру Ильичу до сего времени сохранившуюся у меня записку. Я писал ему:
‘В последнюю минуту у матросов гвардейского экипажа настроение изменилось, и они не прислали арестованных офицеров, а прислали их бумаги, и приехали два представителя. Мои комиссары, ездившие к матросам, с точностью удостоверяют, что офицеров расстреляют в эту ночь. Отец одного офицера пришел и удостоверяет, что офицер Масленников приехал в отпуск и что он знает, что он не повинен ни в какой контрреволюции’.
Письмо я отослал с дежурным рабочим комиссаром, сказав ему, чтобы он дождался ответа.
Отец офицера Масленникова ушел.
В это время, запыхавшись, вбегает матрос, который первый привез нам весть об аресте офицеров, взволнованный подбегает ко мне и в упор говорит:
— Я должен сообщить… Их нет… Их увезли, давно увезли, неизвестно куда…
— Кто?
— Несколько матросов, еще днем. Их взяли из-под ареста и увезли всех троих…
Рабочие сгрудились к матросу и, молча, насупившись, слушали.
Я взялся за телефонную трубку, чтобы вызвать к телефону Железнякова, по в это время вернулся посланный комиссар от Владимира Ильича. Он подал мне мою записку. На обороте ее карандашом Владимир Ильич прислал нам следующее предписание:
‘Оповестить матросов гвардейского экипажа (с взятием от них подписки о том, что это им объявлено), что они отвечают за жизнь арестованных офицеров и что они, матросы, будут лишены продуктов, арестованы и преданы суду.
Принять экстренные меры:
(1) к посылке хороню вооруженной охраны к зданию,
(2) к записи возможно большего числа имен матросов гвардейского экипажа.
* Подлинник мною отослан в Институт Ленина. [В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 50, стр. 27.— Ред.].
Я прочел вслух это предписание рабочим.
— Правильно! — раздались возгласы.— Это безобразие! Мы должны это прекратить!..
И тотчас же принялись вырабатывать план.
Несколько наших товарищей еще были там, среди матросов. Я вызвал одного из них к телефону и предложил им переписать имена матросов, но мне ответили, что здесь все пьяно, что озлобление против них растет, что они хотели бы, чтобы им выслали автомобиль, чтобы поскорей уйти отсюда, на что и просят у комитета разрешения. Ясно было, что им там делать больше нечего. Я предложил им немедленно выйти на улицу и сказал, что тотчас же высылаю автомобиль, а в другом — маленький отряд на всякий случай.
Наши комиссары вскоре вернулись, полные возмущения, так как там была ужасная, отвратительная оргия.
В это время мне удалось вызвать Железнякова-младшего, и когда я спросил у него: ‘Где офицеры?’ —он глухо ответил мне:
— Они исчезли. Их украли. У нас раскол, прямо беда!
Он обещал тотчас же сообщить мне, если что узнает об офицерах.
Я прочел ему по телефону предписание Владимира Ильича.
— Сейчас, кроме некоторых, здесь никто ничего не поймет. Все страшно возбуждены. Рвутся на улицы, и еле-еле удается их сдержать.
Перед нами стал вопрос, как охранить город от этой пьяной ватаги и отыскать увезенных.
Я вызвал тревогой на линейку сильный дежурный отряд латышей-партийцев, находившихся в Смольном, прибавил к ним четырех самых стойких комиссаров рабочих, дал десять пулеметов, отправил для расположения в близлежащих около матросов домах и предписал начальнику зорко следить за матросами с помощью дозорных, сообщая нам в 75-ю комнату о всяком движении их. На всякий случай мы приготовили Волынский и егерский полки, отличавшиеся в то время трезвостью, или, лучше сказать, терпимым пьянством, где мы имели крепкие организации наших товарищей, предписав им быть в полной боевой готовности. Об этом же сообщили нашему другу тов. Благонравову в Петропавловскую крепость, который так же спокойно, как всегда, ответил мне:
— Я всегда готов.
— Я прошу вас лично никуда сегодня не отлучаться и проверить броневики…
— Что, опять ‘по аэроплану’? — так выражался он, когда ему приходилось выезжать на разгон пьяной толпы. Броневики, ревя изо всех сил сиренами, тарахтели из пулеметов ‘по аэроплану’, т. е. стреляли в небо, а толпа со страхом разбегалась или зарывалась в сугробы снега.
— Нет, — ответил я, — если потребуется, то ниже, почти по земле…
— Ну?..
— Да, будьте готовы.
И я наверное знал, что ои будет готов.
Желая избежать кровопролития, мы тотчас же направили наших делегатов-матросов на ‘Аврору’ и к другим матросам, прося их как можно скорей проникнуть во второй флотский экипаж и принять все меры, дабы сдержать пыл матросов с ‘Республики’.
Матрос с ‘Авроры’, а за ним и другие сейчас же двинулись по своим частям.
— Это они на суше расходились. Их бы на корабль, сейчас бы очухались… Наша братва к этому привычна…— говорил он, уходя.
Рабочие комиссары обсудили положение и возмущались, что всем нам приходится тратить так много времени на своих же матросов, когда нужно вести борьбу с контрреволюцией и белогвардейщиной.
— Как это все на руку буржуазии!
— Как не понимают этого анархисты!
— Необходимо в Совете поднять об этом вопрос и все это прекратить разом!
— А все водка, пьянство, вино…
— Мало мы бьем вина, надо бы все его уничтожить… После этого мы дали знать во все участки милиции, чтобы
смотрели за двумя автомобилями с матросами и офицерами и задержали их. Сообщили в районные комитеты, тел ал и на поиски наших комиссаров, по никаких сведений получить не могли. Тянулась напряженная, мучительная ночь. Автомобили как провалились. ‘Наверное, укатили за город’, — гадали мы. ‘Где автомобили? Где матросы? Где офицеры?’ — спрашивали мы друг друга, и эта загадка волновала нас всех.
Под утро, часов в шесть, к нам прискакали наши комиссары, дежурившие возле здания второго флотского экипажа, и сообщили, что только что на всем ходу подошел автомобиль, из которого выпрыгнули четыре матроса и с ними один офицер, и они, неся что-то в узлах, почти бегом вошли в подъезд, направляя револьвер в спину офицера и понукая его бежать с ними. По описанию, это был тот третий офицер-трудовик, фамилию которого я забыл.
Для меня стало ясным, что двоих расстреляли, в узлах — их одежда, а третьего почему-то сохранили. Я знал, что приехавшие запрут офицера, а сами, конечно, сейчас же завалятся спать.
Оставалось немного времени, когда можно было рискнуть вывезти этого третьего. Я знал во втором флотском экипаже нескольких матросов-партийцев. Наши комиссары знали расположение комнат. Я направил автомобиль в ближайший переулок. Двое наших комиссаров свободно вошли в здание второго флотского экипажа, по счастью, скоро отыскали двух наших матросов, в том числе того, который первый принес весть об аресте офицеров, передали им, в чем дело, сообщили предписание Владимира Ильича, и они тотчас же начали отыскивать привезенного третьего офицера. Очень скоро его нашли лежащим на столе. Когда они вошли к нему, он чуть не провалил все дело, так как с испуга начал кричать: ‘Не надо! Оставьте меня! Я достану вам еще денег!..’ Но, видя трезвых, махающих ему руками людей, он умолк и с трудом встал. Они все вместе незаметно вышли из здания, его посадили в автомобиль, и через двадцать минут он, дрожащий, весь бледно-синий, был в 75-й комнате и стоял, не шевелясь, перед моим столом, полный недоумения и беспредельного отчаяния.
Говорить он не мог — мелкая дрожь била лязгавшие зубы. Я даже не пробовал его допрашивать. Ему дали горячего чаю с молоком, хлеба и колбасы. Я сказал ему, что пусть он не беспокоится, что он в полной безопасности, что он в Смольном, что мы поговорим с ним обо всем завтра, а теперь ему самое лучшее лечь спать.
Он смотрел на всех, озираясь по сторонам, видимо, ничего не понимая.