На берегу небольшой речки Кузы стояло село Бараново. Одним концом оно выходило в самую речку, так что крайние строения села лепились на самом краю берега над крутым обрывом, который поднимался высоко над рекой.
Барановцы были крестьяне государственные, испокон века они занимались черным трудом — хлебопашеством. Лето с землей ворочались, а с приходом зимы нанимались в помещичьи рощи, бывшие неподалеку от Баранова — работать: кто лес пилить, кто бревна в костры скатывать, у кого были хорошие лошади, брались лес на берега возить, а весной нанимались плоты в Москву сгонять. Тем и кормились барановцы и все домашние нужды покрывали. Богатеть не богатели, а жили без большой нужды.
Вблизи от села было еще несколько деревень, только бывшие барские. Там народ жил совсем иначе, в рощах — мужики не работали и земледелием не занимались, а жили больше по городам: кто в Москве, кто в Питере, кто еще где, дома же оставляли баб да стариков. Крестьянское хозяйство у них велось плохое — сеяли мало, да и то плохо родилось. Барановцы, глядя на их житье, шибко дивились: вот, говорили, глупцы-то, оставили дома, забросили хозяйство и разбрелись незнамо куда, ради чего.
Но вот прошло несколько лет, стали барщинские с чужой стороны домой приходить, кое-кто из них разжился там, стали дома городские порядки заводить: завели самовары, нашили нарядов на городской лад, дома стали по-новому строить. И в короткое время переменились деревни.
Тут уж и барановцы стали им завидовать, у многих зародились завистливые думы в голове, многим также захотелось по чужой стороне счастья попытать.
Одним из первых среди барановцев, кому захотелось свою жизнь на новый лад переменить, был крестьянин Филин Тарасов. Шил он на нижнем конце села, была у него жена и сын — парень лет семнадцати. Занимался он, как и все в Баранове, хлебопашеством, а зимой в роще работал. Концы с концами он кое-как сводил, но трудно ему это доставалось. Жена Филиппа Настасья была баба хворая: с тех пор как она Андрюшку родила, она больше не рожала и все недужила и ни за какую тяжелую работу приняться не могла. Только у печки управлялась. Когда Андрюшка маленький был, Филиппу трудно приходилось: каждое дело он должен был сам справлять, особенно летом трудно ему было. Хотя здоровый он был и работать горазд, а за лето, бывало, так уходится, что еле ноги таскает. Сколько раз собирался Филипп дом бросить и наняться либо в пастухи, либо в сторожа куда-нибудь в рощу. Одно его останавливало — мысль об Андрюшке. ‘Ну, сойду я с дома, — размышлял он, — вырастет парень, что он будет? Как есть бобыль, а это уж на что хуже, нет уж, потерплю, как-нибудь потяну лямку’.
И старался Филипп изо всех сил, ворочал один за двоих и перебивался кое-как. Стал подрастать мальчик, стал кое в чем отцу пособлять, и стало полегче Филиппу. Но вот вошел малый в года, и напала на Филиппа новая забота. ‘Вон, — думал он, — парень женихом становится, а у него ни одежонки, ни обувки настоящей нет, и справить не на что, опять же и хозяйство наше куда годится? Придет время — невесту сватать надобно, а кто хорошую отдаст в такой дом?’ И сильно томила эта забота Филиппа.
II
За последнее время пришлось Филиппу по разным делам в барских деревнях побывать, пригляделся он к жизни бывших барских крестьян, и завидно ему стало: и достаточней, и чище у них, и работы-то меньше. И стал он выспрашивать, отчего им легче живется? И говорит ему один мужик:
— Оттого, что у нас люди поумней ваших. Как у вас живут? Никогда просвета себе не видят. А какая польза? Вот хоть лес возить или на плотах ходить — и сам маешься, и лошадей маешь, и сбрую рвешь, и на себе все паришь. А у нас, брат, не так: у нас, если захочет человек деньги зашибить, пойдет в город, определится на какое-нибудь место и живет, и тепло ему, и сытно, и денежно. Потому-то и живут у нас против вашего богаче и народ свежее. А у вас что? Ни света, ни радости. Копаетесь всю жизнь, как жуки в навозе.
— Да, это правда, — согласился Филипп и задумался, и еще больше разобрала его зависть к хорошему житью.
‘Разве попытать счастья, пойти пожить в Москву, — подумал он. — Может, что и хорошее выйдет’.
Стал он раздумывать, только видит: неподходящее это дело. Ему в Москву идти — нужно дом бросить, парню одному никак не управиться. Вот разве парня послать? И только подумал Филипп об этом, так сразу и ухватился за эту мысль. ‘И то, парня, — решил он. — Он молодой и грамотный, ему и место скорей дадут и жалованье дороже положат, а дома-то без него дела не станут, я уж как-нибудь один потяну’. И решил Филипп непременно парня в Москву отправить. Объявил жене о том. Ни жена, ни сын не перечили ему. Стал Филипп искать попутчика Андрею. Узнал Филипп, что из соседней деревни отправляется один мужик скоро в Москву, пошел к нему и стал просить его взять Андрея с собой. Согласился мужик, и когда пришел срок отправляться ему, привез Филипп Андрея к нему, дал на дорогу денег, и отправился малый с мужиком в город. В Москву шел охотно Андрей, он даже радовался. ‘Вот и слава богу, — думал он, — попаду на место хорошее и себя обряжу, и дома кое-что исправим, только бы удачу мне бог послал’. Всю дорогу парень расспрашивал попутчика своего про житье московское, про людей тамошних. Рассказывал ему земляк, что знал, и советы давал, как жить надо. Сам он, должно быть, хорошо знал порядки московские, потому советы такие давал: с людьми особенно не дружиться, помнить, что все друзья и приятели до черного дня, — и не упускать никакого случая, от которого польза есть, в карман положить что можно. ‘Если и обидится кто, на это плевать, с ними не детей крестить’, — говорил он… Пришли в Москву, стал Андрей про места разузнавать, повезло ему. Нашелся такой приятель у его попутчика, который за угощение выхлопотал ему место в дворники в один дом.
III
Поступил Андрей на новое житье. Первую неделю с непривычки трудно ему показалось: должность хлопотливая и суетная. Но вот узнал малый все порядки, и полегче ему стало. А к концу месяца узнал Андрей все доходы свои. Жалованья ему назначили восемь рублей, да еще кое-какие доходы от жильцов оказались. Доходы эти были не всегда чистые. Сначала он добросовестно исполнял поручения и отдавал сдачи с покупок, а потом, глядя, как делают другие: швейцар, кучер, кухарка, — и он соблазнился, стал понемножку утаивать деньги. К концу второго месяца скопилось у него денег рублей пятнадцать. Обрадовался парень и послал из них отцу десять рублей, а на остальные купил себе пиджак.
Вскоре подошло рождество, тут посыпались к Андрею деньги со всех сторон: и хозяева подарили, и жильцы, и гости, что в дом ходили, на чай давали. Прошли святки, получил жалованье Андрей, сосчитал все деньги, оказалось без малого тридцать рублей. Обрадовался парень. ‘Ведь это что, — думал он, — ежели все так пойдет, то мы, бог даст, и не увидим, как поправимся, заведем сбрую новую, и лошадь, и все, что нужно, а там и невесту сосватаем!’ И разошелся парень и на радостях отослал отцу на хозяйство сразу двадцать рублей. ‘Управляйтесь там, — писал он, — если денег мало хватит, еще пришлю, счастье такое валит, что и во сне не снилось’.
IV
Филипп, когда отправлял сына в Москву, не думал и не гадал, что ему так посчастливится. Он еще побаивался, как бы малый зря не пропал в городе. И сначала было загрустил. Настала зима, барановцы нанялись на берег лес возить и задатки получили, а Филиппу нельзя никуда было и оторваться от дому: Настасья все хворала. И заскучал Филипп.
‘Вот, люди добрые на заработки отправились, деньги добывают, — думалось ему, — а я сиди дома да точи веретена. Шестая неделя, как ушел парень, а нет от него ни слуху ни духу’.
Подождал еще мужик немного, не вытерпел и решился в волость сходить.
Пришел в волость Филипп, спросил, нет ли письма в Бараново. Порылся старшина на столе и говорит:
— В Бараново? Есть, с деньгами, Филиппу Тарасову десять рублей.
Филипп даже остолбенел от неожиданности.
— Филиппу Тарасову? — переспросил он. — Это мне, из Москвы, сын прислал.
— Ну, так получи, — говорит старшина, — только гривенник за расписку давай.
— А нет у меня гривенника!
— Ну так из этих вычтем, — и старшина распечатал конверт, достал бумажку и дал сдачи Филиппу.
— Кстати уж и письмо прочитайте, — попросил Филипп.
Прочитал письмо старшина, узнал Филипп, как повезло Андрею в городе, и когда бежал домой из волости, то от радости ног под собой не чуял.
Пришел домой Филипп, рассказал жене обо всем, обрадовалась и Настасья…
Прошло рождество. Весело встретили праздники Филипп с женой, а после крещенья еще письмо от Андрея пришло и целых двадцать рублей при нем.
— Вот, старуха, благодать-то нам с тобой вышла, чуяло ли твое сердце?
— Где чуять, и во сне не снилось.
— А через кого это так вышло? Все от меня. Не вздумай я тогда его в Москву послать, ничего бы и не было.
И начал Филипп деньги к месту определять. Половину отдал на подати, а на другую кое-что по дому справил.
До пасхи Андрей ему рублей тридцать переслал. Совсем ободрился Филипп, избу починил, по хозяйству справил, чего недоставало. И стал Филипп на заправского крестьянина смахивать. ‘Вот и мы в люди годимся, — говорил он жене, — не хуже кого другого. Теперь вот только лошадь получше завести, а там и женить парня можно. Эх, и невесту же подхватим. Не будем в нашей вотчине сватать, а возьмем из барских. Чтобы наряд разный был. Пущай тогда добрые люди посмотрят да позавидуют’.
— Ну, начал загадывать, смотри не осекись, — говорила Настасья.
На весну Филипп приглашал Андрея домой, но Андрей отвечал, что домой приехать никак не может, может места лишиться, а с местом ему жалко расставаться. И велел он кого-нибудь нанять за себя.
— Ну, ладно, нанять так нанять, — сказал Филипп. — Теперь пока один управлюсь, а на покос наймем. Пусть живет, коль хорошо живется.
V
Прошло лето. Исполнился год, как Андрей стал в Москве жить. Совсем привык Андрей к городской жизни и от деревенских привычек отставать стал. Деньги он берег по-прежнему, кое-что домой посылал, а часть себе оставлял.
Наступила другая зима, и перед заговенами получает Андрей письмо из дому. Пишут ему, что дома, слава богу, все идет по-хорошему. С работой управились совсем. Хлеба в этом году много и другого всего вволю. Теперь только бы свадьбу играть, спрашивают, как на то согласие будет? Задумался Андрей, и жутко ему стало. Однако подумал-подумал и написал, что жениться он не прочь, пусть приищут невесту, тогда он и сам приедет. После рождества пришло письмо из деревни, пишут, что невесту нашли, что им она очень понравилась, теперь дело за ним. Велели отпрашиваться у хозяев и приезжать. Забилось сердце у парня, как получил он это письмо. Робость взяла его, когда пошел он отпрашиваться у хозяина в деревню, раза три он от двери ворочался, все духа не хватало. Наконец превозмог он себя и вошел в комнату. Спросили его хозяева, что ему надо, рассказал им Андрей, — и говорят хозяева:
— Ну, что ж, с богом, только на свое место кого-нибудь подыщи, пока вернешься.
— Это я подыщу, — говорит Андрей.
— Ну и отлично.
Подсчитал хозяин, что ему приходилось из жалованья, и дал еще в подарок на свадьбу десять рублей.
— Поезжай, — говорит, — женись, дай бог всего хорошего.
Поблагодарил Андрей хозяина, собрал вещи и поехал в деревню. Приехал домой парень, родители встретили его радостно и стали расспрашивать, как он жил, что делал. Рассказал Андрей и стал в свою очередь расспрашивать про их житье, а потом об невесте спросил.
— Об невесте, брат, и толковать нечего, — говорит Филипп, — правда, нет у ней ни отца, ни матери, живет она у брата старшего, — но такая девка — хоть куда годится. Что красива, что умна, а наряду-то, наряду, — и-и ты, батюшки! В нашем селе ни у одной того нет!
— Справа-то и у меня хороша, — сказал Андрей и стал показывать, что он в Москве нажил.
— Ну вот, значит, и мы в грязь лицом не ударим, — заметил Филипп.
Отдохнул с дороги Андрей, а на другой день запрягли они лошадь и поехали невесту глядеть. Приехали они к невесте, встретили их с большим почетом и прямо за стол посадили. Подали на стол самовар, закуски, вышла и невеста к ним. Поглядел на нее Андрей, и застучало в нем сердце — хороша ему показалась девка. А девка и впрямь была хороша: роста среднего, статная, лицо кровь с молоком, брови черные дугой. Уставился на нее Андрей, сидит глаз не сводит. Посидели немного, вывел Филипп сына из избы и спрашивает:
— Ну что, сынок, какова девка-то?
— Ничего, — молвил Андрей, — девка хорошая.
— Так кончать дело?
— Кончайте.
Вернулись в избу Филипп с Андреем, ударили по рукам, уговорились насчет свадьбы и поехали домой…
VI
Через неделю и свадьбу сыграли. Потом с неделю перегащивались, а там и за дело взялись. Стал Филипп после свадьбы все в порядок приводить, а Андрей к молодой жене приглядываться: как-то она на дела и как с молодым обходится. Во всем хороша была Ольга. У Андрея, глядя на нее, сердце радовалось. Полюбился и он Ольге. Стали они свыкаться друг с дружкой. Вскоре пришел срок Андрею в Москву отправляться. Нехотя стал он собираться в дорогу. Не хотелось ему от молодой жены уезжать. Загрустила и Ольга. Стал уговаривать ее Андрей:
— Не печалься, Оленька, ненадолго расстаемся. Вот придет пасха, приедешь ко мне в гости.
— До пасхи-то далеко, — говорит она, — а до тех пор скучно, чай, будет.
— Ну, что ж делать, потерпи. И мне тоже нелегко.
И поехал Андрей. В этот раз он невесело ехал. Московская жизнь уже надоела ему. Стал он завидовать тому, кто всегда в деревне живет. ‘То ли дело тому, — думал он, — сам себе хозяин. А ты на вот, погоняй. Только женился, по-настоящему и отлучаться никуда не нужно, а оно вот что. Эх, жизнь наша!’
Угрюмый приехал парень в Москву. Невесело поздоровался с прислугой, оделил их деревенскими гостинцами и пошел хозяевам явиться. Поднес он хозяевам два полотенца женина рукоделья, пообещали хозяева ей за это на платье подарить. И взялся Андрей за свою работу, только уж не с такой охотой, как прежде. Бывало, он работал веселый, с песнями да с шутками, а теперь стал сумрачный и задумчивый.
‘Эх, если бы у нас было хозяйство-то исправней, — думалось Андрею, — была бы лошадь другая, ни за что не пошел в Москву жить, стали бы дома побольше присевать, а то и лес возить. Хошь и похуже здешнего, а все бы жить можно…’
Наступил пост, повеяло весной, начал снег таять. Пришла самая горячая пора для дворников. Нужно было каждый день снег счищать и убирать. За работой Андрей немного забыл свою досаду на судьбу. А тут наступила и страстная неделя, послал Андрей отцу письмо с просьбой, чтобы тот отпустил к нему жену на праздник. На самое светлое воскресенье приехала Ольга. Обрадовался ей Андрей. Краше прежнего показалась она ему. И хозяева, и прислуга хвалили ему жену, льстило это Андрею, и шибко радовался он.
Стал придумывать Андрей, как он с женой праздники проведет. Собирался он с ней в гости к землякам пойти и Москву показать, и на гулянье под Девичье повести. Праздничных он много получил и думал, что нагуляются они с женой вдоволь. Только не так вышло на деле-то, как думал он. Наступили праздники, наступила суета, и пошли тормошить Андрея туда и сюда, то хозяева, то жильцы: то сбегай куда-нибудь, то на кухню иди помогать, работы по горло было — дрова носить, самовары ставить, ножи чистить, по утрам сапоги и калоши перечистить, пока господа спят еще, поздно вечером гостей выпустить да почти каждую ночь на дежурстве у ворот простоять надо было. С женой Андрею не приходилось даже поговорить толком. Она сидела целый день в каморке и скучала, а делать было нечего.
‘Каторга, а не жизнь, — досадуя, говорил Андрей, у людей праздник, веселье, а у тебя самая работа. Последний год живу, — твердо решил он. — Будет, пожил, и довольно. Вот купим еще лошадь другую, и переберусь в деревню’.
Провожая Ольгу домой, он передал ей двадцать пять рублей денег для отца, а к осени обещал еще накопить. Тогда и лошадь купить к осени подешевле, решил он.
VII
А Филипп с Настасьей встретили и проводили пасху так, как им никогда не приходилось, — счастливые и довольные они были. Бывало, нужда или горе какое мешало им порадоваться, а теперь ничто не тревожило их. Филипп точно помолодел, раздобрел даже, стал веселый, разговорчивый, с кем встретится, шутки шутит, на сходке тоже стал голос иметь, бывало, стоит — слова не проронит, а теперь даже в спор вступать стал.
Радовал сын мужика, радовала и молодуха, такая моторная она была — за дела берется охотно, и все у ней в руках так ловко выходит. К старикам была почтительная, с людьми не болтливая. Весь пост приглядывался к ней Филипп и ни одного дела не нашел, за что бы ее упрекнуть было можно.
— Золото баба, — говорил он жене про нее, — за прежнее терпение нам бог послал такую.
Прошла пасха. На фоминой приехала Ольга из Москвы, отдала она гостинцы свекрам, что Андрей прислал, и деньги.
— Велел телегу новую купить да хомут, — сказала она.
— На что же ему другая телега-то понадобилась? — молвил Филипп.
— Говорит, осенью другую лошадь купим, сам дома жить хочет…
— А что ж, хорошее дело. Знать, надоело в Москве-то?
— Надоело. Уж он в пасху-то горячился-горячился, — так бы взял да и ушел, говорит.
— Лошадь другую купить, и в деревне жить можно, — сказал Филипп.
— Чего ж не можно, — поддакнула Настасья, — теперь у нас, слава богу, все заведено.
Началась пахота. Отпахались, забороновали. Пришел Никола-вешний. Стал Филипп в этот день на рынок собираться — телегу покупать, стал и жену с собой звать.
— Ох! уж я и не знаю как, — сказала Настасья, — кажись, делать-то там нечего. Мне что-то недужится очень.
— Тебе все недужится! — сказал Филипп. — Поедем, хоть разомнешься маленько, може, полегче будет.
Справились и поехали.
Рынок от них был верстах в десяти, в селе Черенкове. Приехали они туда перед отходом обедни, выпрягли лошадь, задали корму ей и пошли по рядам ходить. Прошли по всем рядам и повернули в тележный ряд. Облюбовал там себе Филипп телегу, сторговал и перетащил ее к своей лошади. Потом пошли кое-что из мелочи закупили.
И говорит Филипп:
— Ну, старуха, теперь нужно нам с тобой покупки спрыснуть, ты что будешь: сладкое или горькое?
— Ну те к богу с горьким-то, отроду не любила.
— Значит, сладкого. Ну, ладно.
И пошел Филипп, купил пару калачей больших, фунт меду и полштоф вина. Поставил он все это на траву и говорит:
— Ну, ешь, старуха, вот тебе.
И придвинул он ей мед с калачами, а сам достал кошель из телеги, вынул оттуда два яйца печеных да хлеба краюху и стал водку пить и закусывать.
Выпил Филипп и рассолодел: лицо его раскраснелось, глаза осовели, расплелся он, как плеть, повалился на траву и запел песню.
Настасья стала тормошить, чтобы домой ехать. Насилу-насилу Филипп запряг лошадь и ввалился в телегу. Всю дорогу он то песню пел, то над женой трунил. Лошадь он гнал шибко. Настасья от такой езды даже охать начала.
— И чего гонишь, — говорила она, — как цыган какой, Ведь так всю душу вытрясешь!
— Небось. Чай, она крепко сидит-то, — говорил Филипп и опять погонял лошадь. Приехали домой. Был вечер уже, скотину из поля пригнали. Ольга овец загоняла. Увидела она, что свекор пьяный, бросилась лошадь выпрягать.
— Ай да молодуха, — похвалил ее Филипп, — так и надо, похлопочи, похлопочи… А то я… вишь, тово… клюнул маленько…
И он вывалился из телеги и поплелся в избу…
VIII
Выпрягла лошадь Ольга, убрала хомут, вошла в избу. Вынесла она пойло телятам и стала ужинать собирать.
После ужина постлала Ольга постель свекрам и пошла в сени, где у ней постель пристроена была, и легла спать.
Улеглись и Филипп с Настасьей… Настасья как довалилась до постели, так и заснула как убитая: шибко уходилась она в этот день. Но Филиппу что-то не спалось, разные думы заполонили его голову и сон отгоняли. Начались думы с того, что вот он телегу другую купил, стало представляться ему, как он другую лошадь купит и будут у него две лошади со сбруей, и будет их двор из первых в селе. И мерещилось мужику, что ему уже почет другой ото всех и уважение, и поп с ним стал ласково обходиться, компанию водить: то к нему придет, то к себе пригласит. И ведет он с ним разговоры задушевные.
Вспомнилось Филиппу, как он прежде жил и как теперь. И весело стало на сердце у него. ‘Ведь вот, — начал рассуждать он, — что значит догадка. Не догадайся я тогда парня в Москву послать, може, и теперь так жили бы, ничего и не было бы, а то вот и поправились, и скоро, и хорошо. Хошь на старость в довольстве пожить приходится, а то что я жил-то: весь век в нужде да в горе, никогда просвета себе не видал и видеть не чаял. И не пришлось бы, если б не Андрюшка, он, спасибо ему, нашу жизнь переменил’.
И вспомнилась Филиппу вся его жизнь с самых молодых лет. Жил он с отцом. Мать его давно умерла. Жили они бобылями, отец корзинки да верши плел да продавал, тем и кормился, а он на мельнице жил в работниках. Когда пошел Филиппу двадцатый год, то раз приходит к нему отец, велит ему у хозяина домой отпроситься. Отпросился Филипп, пошли они домой. Дорогой и говорит ему отец, что женить его надумал. Есть у него в соседней деревне один приятель, а у приятеля есть дочь-девка, вот эту-то девку и сосватал он. ‘Девка-то не больно, тово, — говорит отец Филиппу, — ну, да это не беда, зато с ней отец дает все хозяйство, лошадь с запряжкой, соху, борону да десять целковых деньгами. Плевать, что она не красива, зато крестьянами будем, хотя плохими, да все не бобылями: возьмем земли, будем работать. Хоть потруднее будет, да в своем углу’.
Филипп не противился воле отца, и хоть невеста ему не по душе пришлась, он все-таки согласился взять ее. Скоро и свадьбу сыграли…
Получил приданое Филипп, взял земли, стал крестьянство устраивать. Трудно ему было. Отец его вскоре помер. Настасья его была баба не совсем здоровая, на работу неподатливая. Землю ему дали вытрясенную, работать пришлось вдоволь, а толку мало было. А тут еще затяжелела его баба да родила, а потом и совсем расхворалась. Пошло Филиппу житье хуже каторги.
‘Эва, что я муки-то перенес, — подумал Филипп, когда ему все это припомнилось. — Да после этого мне еще не так надо под старость-то жить, а совсем ничего не делать. Кому так маяться-то приходилось? Андрюшка мой, что ли, так потерпел?..’ И представилась ему сыновняя жизнь: совсем не то ему на долю досталось, без нужды и горя жил малый, — разве в детстве что приходилось, так он тогда не понимал. С семнадцати лет пошел он на волю, на место на хорошее попал. Харчи сытные, деньги вольные, подавай только отцу, а отец все управит. Опять, женился он, свадьбу хорошую справили, молодуху отхватил всему селу на удивленье. Что хороша, что нарядна и на делах молодец баба. Такая ли ему доля?
‘Чтобы мне такое счастье, как Андрюшке, — вот бы ладно было, а то что?’
И ему вдруг стало завидно, на сына глядя. ‘И за что это он, сопляк, только пользуется этим? Эва жена одна какая!’
И в хмельной голове Филиппа забродили нечистые мысли. Представилась ему сноха статная, красивая да здоровая. И забурлила в нем кровь, заворочался мужик на постели, начал вздыхать и охать…
‘С такой бабой, кажись, все горе забудешь, не то что я с своей, бывало, работаешь, работаешь, придешь домой, поглядишь на нее, с души воротит…’
И вздохнул опять Филипп, поднялся с подушки и взглянул на жену. Настасья лежала, как колода, руки раскинула, нос кверху подняла и свистела им и храпела на всю избу. Филиппу противно стало глядеть на нее. Плюнул он, встал с постели и подошел к окну и высунул голову на улицу.
IX
Ночь была тихая, теплая. Сильно пахли молодые листочки березы. Хорошо пахли. Где-то пощелкивал соловей. С верхнего конца села доносились песни.
Смотрит кругом Филипп, прислушивается, а сердце бьется все сильнее и сильнее, и кровь в голове молотом стучит. А дикие, греховные мысли так и копошатся, так и гонятся одна за другой, не может он отогнать их от себя…
‘А отчего бы мне не отведать сыновнего счастия? кто мне закажет? — размышлял мужик. — Чем я виноват, что моя баба такая старая да ледащая, а я еще в силе? Я сам себе хозяин, и что хочу, то и делаю, никто не закажет, да и разве узнает кто?’
И представил Филипп опять себе Ольгу: лежит будто она, разметалась, косы толстые по подушке раскинуты, полная грудь высоко поднимается, лицо красотой и здоровьем пышет. И еще сильнее забурлила кровь в мужике, в груди закипела, ударила в голову и отуманила ее совсем.
‘Не могу… не пересилю я себя… Что мне мучиться… А! Была не была. Попытаю, что ни будет!’ — решил Филипп и, захлопнув окно, встал с лавки, поглядел на спящую жену и потихоньку на цыпочках покрался из избы.
Вышел он в сени, прислушался, слышит: шевелится Ольга. Захватило дух у Филиппа. Однако сразу не хватило смелости у него, и прошел он на навоз, постоял там немного, собрался с духом и уже храбро подошел к кровати снохи…
— Кто тут? — с испугом спросила Ольга.
— Молчи, это я! — задыхаясь, прошептал Филипп.
— Что это ты, батюшка? Куда? — еще более испугавшись, проговорила Ольга и вскочила с постели.
— Молчи, не разговаривай, — прошипел Филипп…
Ольга рванулась, но ей было не по силам бороться с дюжим, осатанелым мужиком. Она хотела было крикнуть, но он зажал ей рот…
Наутро совесть было проснулась у Филиппа, но он представил себе всю сладость своего греха, и она угомонилась. Только одно тревожило его: не вздумала бы баба жаловаться… Но, подумав немного, он решил: а да пущай попробует, я отопрусь, скажу, во сне приснилось ей, и вся недолга.
И он стал совсем спокойный, как будто ничего и не бывало.
X
Ольга же была совсем неспокойна, когда она опамятовалась и поняла, что произошло с ней, то задрожала от ужаса и отвращения и залилась слезами. Ей так горько стало, что, кажется, разорвала бы она от злости проклятого старика. ‘А еще отец! — лепетала она, захлебываясь от слез. — Что он только наделал-то? О, батюшки! Сейчас пойду свекрови скажу или домой уйду да напишу Андрею. Пусть он тогда разделывается с ним…’ И она стала обдумывать, что лучше ей сделать: свекрови объявить или уйти к брату и оттуда мужу написать, но долго ничего решить не могла. Свекрови объявить ей было стыдно и страшно: знала она, что чрез нее сейчас же узнают все люди и то заговорят, что не дай бог и про другого кого слышать, к брату идти ей казалось тоже нельзя, брат мужик, как ему все рассказать? А на невестку и надеяться нечего: она не любит ее и, пожалуй, еще на смех поднимет.
‘Эх, была бы у меня матушка родимая, — подумала Ольга, — размыкала бы я с ней горе, и научила бы она меня, и как быть, а без нее и надеяться не на кого, на мужа разве, да напиши-ка ему об этом, он с ума сойдет и, пожалуй, вот какой беды наделает’.
‘Помолчать разве, скрыть грех, — стала думать Ольга. — Может, это он спьяну, старый дурак, тверезый не посмел бы… А обозлится он как, если я объявлю про грех, не будет мне совсем житья от него’.
И всю ночь прометалась баба на постели, обдумывая, как ей лучше поступить, чтобы от людей грех утаить, но ни на чем остановиться не могла. Измучилась она душой и телом и всю ночь не могла глаз сомкнуть… Настало утро, поднялась Ольга с постели и пошла в избу. Настасья уж печку топила, Филипп сидел на лавке и обувался. Он исподлобья взглянул на сноху и, заметив, что платок у нее на лицо надвинут и глаза наплаканы, отвернулся, крякнул и со страхом, невольно вдруг охватившим его, стал ожидать, что будет. Пока баба у печки возилась, он не знал, в какой угол смотреть и что делать. Только когда сели за завтрак, Филипп несмело проговорил:
— А надо бы опохмелиться маленько, а то со вчерашнего угара башка что-то трещит…
— Ишь что выдумал, погулял, и будет, — сказала Настасья. — Сегодня вот картошку садить надо, пора уж.
— Ну, картошку так картошку, — согласился Филипп…
Позавтракали, запрягли лошадь, поехали в поле и пробыли там целый день. Перед ужином Филипп, однако, не вытерпел, ушел в кабак и выпил. Вернулся он веселый, за ужином много говорил. А как улеглись спать, то вчерашние мысли опять забродили в его голове. А ведь ничего не сказала баба, — знать, боится… А може, и не хочет говорить-то, може, она рада еще, подумалось ему. И он с нетерпением стал дожидаться, пока уснет Настасья…
Уснула Настасья, осторожно встал с постели Филипп и на цыпочках покрался из избы. Пробрался он в сенцы. Услыхала Ольга его шаги и перерывистое хриплое дыханье и вскочила с постели.
— Куда прешь-то, бесстыдник этакий! Бога в тебе нет! — крикнула она дрожащим голосом.
— Цыц, не разговаривай! — прошипел Филипп, задыхаясь и хватая ее за плечи.
— Господи! Батюшка, смилуйся над моей головушкой, — всхлипывала Ольга. — За что погубил ты меня, беззаконник ты окаянный.
— Молчи, дура, не то плохо будет.
— Я матушке крикну, если не отвяжешься, — говорила она, отпихивая его кулаками в грудь, все еще надеясь прогнать его.
— Как же, попробуй. Я тебя тогда до смерти замаю, жрать не буду давать, лупцевать буду каждый день, как собаку, изведу совсем, — хрипел он со злостью.
Ольга задохнулась от отчаяния и ничего не могла сказать. На другой день Ольга ходила как шальная, так что и Настасья заметила и спросила:
— Что это на тебе лица нет? Иль неможется.
Ольга затряслась как в лихорадке.
‘Сознаться разве?’ — мелькнуло у ней в голове, но, взглянув на Филиппа, заметила, что тот так страшно глядит на нее, что она поняла, что он исполнит свои угрозы, и прикусила язык, не зная сама что промямлила она на вопрос свекрови и отвернулась от нее.
Филипп нарочно весь день вертелся в избе и не оставлял баб с глазу на глаз. Когда же вечером приметил, что Ольга боится выдать тайну, ободрился и сказал сам себе:
‘Ну, теперь уж вовсе моя будешь’, — и ухмыльнулся себе в бороду.
Ночью он опять пошел к ней и уже мягче обошелся. Он говорил ей:
— Ну, чего ты, дура, противишься, чего боишься? Плюнь ты на все, никто не узнает: все шито да крыто будет. А что насчет ответа, так кто же ноне без греха?.. Да и до смерти далеко: авось покаяться успеешь… Право, лучше покорись, тебе же лучше будет: всего, что твоя душенька захочет, того и требуй от меня. Наряду, коли хошь, куплю, на работе облегчать стану. Право слово… А то на-ко, вздумала брыкаться, пугать, глупая ты, думаешь, тебе поверит кто? Отрекусь, скажу: рехнулась ты, вот и все. За порченую еще прослывешь. А мужу если повинишься, все равно хорошего не жди… потому скажет: баба всегда в таком разе виновата… Не поддайся сразу, так не вышло бы того… А мне-то он ничего и сделать не может… Так-то, голубушка, — продолжал он, — как ни вертись, а грех наш сообща, это я даже очень понимаю, так уж давай вместе и нести его, вместе и концы хоронить. Так-то лучше будет.
XI
С тех пор Филипп уже не отставал от снохи. Он зажил с ней, как с женой. Днем на работе он ухаживал за ней, помогал в работе, норовил даже заигрывать и ластиться к ней, когда старухи не было вблизи. Но Ольга неласково принимала его заигрыванья, нет-нет да и прикрикнет на него или так отпихнет или огреет чем попало. ‘Отойди, постылый, не наводи на грех’, — скажет, и он отходил, посмеиваясь. Он знал, что эта смелость у ней только днем, что ночью он опять на своем поставит, потому что она боится его больше, чем он ее. Но чем дальше, тем настойчивее он становился в своих ласках, ему уже мало того было, что завладел ее телом, ему хотелось и душу ее заполонить. ‘Пожалей ты меня, — говорил он, — полюби хоть на короткое времечко. Вот по осени вернется твой Андрюшка, ты с ним наживешься, а теперь хоть бы малость меня приласкала. Ведь я как тебя люблю-то. Разве придется мужу твоему так любить? Он тебя еще ценить-то как следует, сопляк, не умеет. Если бы у меня такая жена-то была бы… я бы тогда, кажись, на что хошь за нее пошел бы’.
Ольге такие речи не всегда противны были, ей приятно было видеть, как мужик увивается вокруг нее, и она иногда улыбалась, глядя на него. Но только редко: кроме того что он противен ей был, она боялась, как бы люди не узнали ее тайны. При одной мысли об этом сердце у ней замирало и по коже мороз ходил.
Но как ни старались они скрыть свой грех от людей, мало-помалу люди стали догадываться, что между Филиппом и молодухой дело неладно. Сам того не замечая, Филипп и голосом и взглядом выдавал себя, когда говорил что снохе. Он всегда как-то слащаво улыбался, щурил глаза, и всюду ходил по пятам за ней… А молодуха с лица спала, ходила невеселая, сумрачная, и ни прежних песен, ни прибауток от нее не слышно было. Нашлись любопытные кумушки, которые стали зорко следить за ними. Видели раз, как она его кнутовищем огрела, и он отпрыгнул от нее усмехаясь, видели, как на работе он услуживал ей во всем, ровно мальчик на послугах. ‘Не прислало это как-то старику’, — шептались между собою они и покачивали головами…
XII
Между тем Андрей жил себе в Москве и ничего не подозревал. С тех пор как проводил он жену после пасхи, недели три пришлось ему пожить в суете. Потом подошел май месяц, и стали сначала жильцы, а потом хозяева на дачи выезжать — и поубавилось у него дела.
‘Вот кабы так на праздниках было, — думает Андрей, — вот бы хорошо, а то избегаешья как собака, покою не знаешь’.
И он чуть не по целым дням то в каморке валялся, то за воротами торчал.
Как-то раз под вечер вышел Андрей за ворота и сел на лавочку. Немного погодя к нему подошел один человек с котомкой и остановился. Взглянул на него Андрей и обрадовался: человек был знакомый, их, барановский, видно, побывать к кому в Москву пришел. Поздоровался с ним Андрей и повел в свою каморку, потом опять вышел за ворота и мигом вернулся с водкой и закуской. Потом он поставил самовар и стал потчевать земляка.
— Вот хорошо, что ты зашел-то, — говорил земляку Андрей. — Я очень рад, а то что-то из дома вестей нет. Ну, как они там поживают?
— Ничего, живут помаленьку, — отвечает земляк не совсем охотно.
— С работой-то управились? — опять спросил Андрей.
— Управились, только огород остался.
— Ну, слава богу, — сказал Андрей весело. — Теперь можно жене наказать, чтобы приехала на троицу.
— Что ж, не худо, если отец отпустит, — сказал земляк.
— Чего ж ему держать ее, коли делов нет?
— Кто его знает там, что впятится в голову старику, — скажет не езди, вот и все.
— Ну, наш не такой, кажись, этого не скажет, — молвил Андрей, не понимая загадочных слов земляка.
— Не такой! Толкуй, брат, еще почище кого другого. Скажет: праздники одному скучно будет — ну и не пустит, — не глядя на Андрея, проговорил захмелевший земляк.
Вспыхнул Андрей.
— А она-то что же, развеселит его, что ли? — сказал он, и сердце его тревожно забилось.
— Все может быть, и повеселит, и позабавит, — продолжал земляк.
Андрей молчал, он сидел весь красный, тяжело переводя дух. Земляк взглянул на него в упор и проговорил:
— Ты, я вижу, парень, ничего не знаешь, не слыхал разве, какие дела дома творятся?
— Ничего не слыхал, — молвил Андрей с усилием.
— Ведь отец-то твой жену у тебя отбил, живет с ней.
— Что ты?! — вскрикнул Андрей и вскочил с места…
— Ей-богу, правда, все село знает.
У Андрея подкосились ноги, он грохнулся на скамью и схватился за голову. Перед глазами у него все завертелось, помутилось. А земляк, не замечая этого, рассказывал ему, как один мужик застал их в лесу. Андрей слушал это, и страшная злоба душила его, он весь затрясся и заскрежетал зубами.
— Неужели все это правда! — хрипел он. — Да как это? Что они выдумали-то? У-у, проклятые! Окаянные!.. Убить их мало!
Глаза его налились кровью, лицо исказилось, дыханье в груди шибко сперлось. Он грохнулся головой на стол и пуще прежнего затрясся и зарыдал, как малый ребенок.
Земляк испугался и стал его уговаривать.
— Что ты, бог с тобой! Чего так убиваешься? Слезами горю не поможешь.
Андрей все плакал.
Выплакался Андрей, сделался поспокойней, отер он лицо и проговорил:
— Да что же это они сделали-то? Ждал ли я от них этого? Ведь он-то, он-то — отец родной! О-о!!!
Опять лицо его исказилось, крепко сжал он кулаки и встряхнул ими.
Земляк, увидав, какое действие произвели слова его, жалел уж о том, что и рассказал-то. Он долго сидел понурив голову, потом встал и начал собираться. Андрей, заметив это, проговорил:
— Вот что, брат, скажи ты там, дома, чтобы жена ко мне беспременно на троицу приехала, я с ней тут поговорю.
— Что ж, пожалуй, мне все равно, — промолвил земляк.
— Потрудись, пожалуйста.
— Ладно, будь спокоен.
И земляк ушел, оставив. Андрея с горькими, тяжелыми думами.
XIII
Больше недели Андрей ждал жену. Первый раз в жизни пришлось ему переживать такие мучительные дни и ночи, то ненависть, то ревность и отчаяние охватывали его и терзали без пощады и жалости. ‘Как это могло случиться? Неужто добровольно баба пошла на это? — задавал он себе вопросы и ничего не мог на них ответить. — Если добровольно, — думал Андрей, — то что мне с ней делать тогда? Смерти мало ей за это, ведь это что: на первом году после свадьбы мужа на старика променяла! Чем я ей насолил очень? я ей слова грубого не говорил за все время, не то что… А любил-то как! О, проклятая, что она со мной только сделала!’
И Андрей придумывал, как бы ему проучить жену за измену. Но только он придумает какое-нибудь наказанье и представит его себе, как сейчас же ему сделается жаль и жены, и того счастья, которое ждало его без этого дела. И он невольно начинал находить извинения ей. ‘Может, она невиновата, — размышлял он, — может, он ее насильно заставил. Беспременно это так. Он все это, злодей! И что он только со мной сделал. Я ли ему не покорный сын был, я ли не старатель? А он…’
И вся злоба Андрея переносилась на отца и еще страшней его мучила.
Накануне троицына дня приехала Ольга. Увидал ее Андрей, и застучало в нем сердце. И радость, и гнев сразу поднялись в нем.
— Здравствуй, Андрей Филиппыч, — сказала Ольга и подошла к мужу.
— Здорово, — сквозь зубы тихо процедил Андрей и впустил жену в каморку. — Отпустил тебя свекор-то? — вдруг злобно и ядовито спросил он, весь дрожа от волнения и в упор глядя ей в лицо.
— Чего ж ему не пустить? Слова не сказал, — ответила Ольга, стараясь не встречаться с ним взглядом.
— Как это он расстался? А я уж и не надеялся, — допрашивал Андрей с усмешкой, злобно перекашивая губы.
— Чего ж ему не расстаться? Я, чай, ему не очень приболела, — отшучивалась Ольга, между тем внутри у ней холодело.
— Толкуй, не очень, словно я не знаю, — прохрипел Андрей и затрясся весь.
Уставилась Ольга на мужа и побледнела вся. ‘Узнал все, мелькнуло у ней в голове. — Теперь уж не жди милости. Царица небесная, пособи!’
И она решилась во что бы то ни стало, а отклонить беду. ‘Отопрусь, что ни будет’, — подумала она и как можно спокойнее спросила:
— Что ты знаешь-то? — при этом она взглянула мужу в глаза как ни в чем не бывало.
— Все знаю! — воскликнул он. — Ты думаешь, шило в мешке утаишь? Нет, матушка, не утаишь.
— Какое шило? Что ты? Бог с тобой!
— А такое, что я все знаю про твое дело со свекром… Полюбовницей его стала!..
— Что ты? С чего это ты взял-то? Да очнись…
— Что очнись-то? я не пьяный! нечего дуру-то строить! Признавайся!
И он, рассвирепев, замахал руками, застучал кулаками по столу, еле сдерживаясь, чтобы не наброситься на нее и не истоптать ногами.
Ольга догадалась, что беда собирается над ее головой, и не то от страха, не то от обиды затряслась, заплакала и, закрыв лицо руками, припала головой к столу.
— Что нюни-то распустила? У! у!., проклятая! — проворчал Андрей и дернул жену за руку. — Скажешь, неправда это?
— Ей-богу же, неправда, — сквозь слезы, с отчаянием проговорила Ольга. — Из чего это ты взял? Если бы я знала, что ты обо мне думаешь, я бы не поехала, — продолжала она, всхлипывая. — Думала, на радость приеду, а ты вот как меня принял.
— А разве неправда? — уж не так уверенно допрашивал Андрей.
— Знамо нет. И как это у тебя язык поворотился сказать, — уж совсем смело заговорила Ольга. — Кто ж за меня заступится, бедную? — И она заголосила еще громче.
Андрей стоял как ошеломленный, гнев его спал, слезы жены растрогали его? ‘А что, как неправду земляк сказал? Позавидовали, может, люди, что хорошо живем, и наплели на нее, чтобы расстроить нас’.
— Ну, будет, не реви, — проговорил Андрей более мягко. — А вот коли неправда, побожись на икону, тогда поверю.
Ольга, утирая слезы и всхлипывая, уставилась на икону, перекрестилась и сказала:
— Вот, не слезть мне с этого места, не дожить до завтрашнего дня…
Голос ее прервался от волнения, но Андрей этого не заметил, ему хотелось верить, что она говорит правду, лицо его просветлело, он улыбнулся и сказал:
— Ну, уж так и быть, давай помиримся, — и подошел к жене.
Ольга бросилась к нему на шею и снова зарыдала, ей и стыдно было, и жаль Андрея, и рада она была, что пронеслась туча над ее головой…
На другой день Андрей повел жену Москву показывать, побывали они и на гуляньях в Сокольниках, слушали музыку, глазели на народ, угощались в трактире с машиной. Показал ей также все замечательные места. А на прощанье повел ее в ряды и накупил ей наряду и гостинцев.
Целую неделю прожила Ольга у мужа и так нежно увивалась круг него и ласкалась к нему, что Андрей так и таял от счастья. ‘Ишь ведь, как она меня любит, и где же это видано, чтобы такая жена да неверна была!’
Наконец пришло время и расставаться. Дал Андрей денег Ольге для передачи отцу и проводил ее до заставы. Но как только Ольга выехала из Москвы, так охватила ее тоска, защемило сердце, и расплакалась баба, на этот раз искренними, горькими слезами…
XIV
Почти всю дорогу Ольга не осушала глаз, и совесть ее мучила, и жаль было мужа оставить. С ужасом думала она, что свекор опять будет приставать к ней. Измучилась баба, придумывая, как бы избавиться от старика и как бы так концы схоронить, чтобы муж не узнал. А как это сделать?.. ‘Ох, быть беде, погубила я свою голову… — плакалась баба. — Вернется Андрей в деревню, все равно узнает, что тогда будет делать? И нечистый меня дернул отпереться! Что бы лучше сразу покаяться, в ногах прощенья попросить, может быть, взмиловался бы, простил, а не простил бы, тоже все одно: двух смертей не бывать, а одной не миновать, по крайней мере, не мучилась бы так’.
Исстрадалась вся за дорогу Ольга, побледнела и похудела, точно после болезни. Приехала она домой, передала гостинцы старикам, нехотя ответила на расспросы их и, отговорившись нездоровьем, ушла в горенку.
Филипп встретил сноху угрюмо. Все время, пока она была в Москве, он ходил пасмурный, в его голове бродили ревнивые мысли. ‘Небось потешается она теперь с ним, — думал он, — чай, не как со мной обходится. Эх-хе-хе… Молодой к молодому и льнет, а я ей под пару ль?’
Он вспоминал, как она всегда отбивалась от него, и горько ему было. ‘Правда говорится, насильно мил не будешь, — так и есть’, — думал он. И иногда ему приходило в голову бросить непристойное дело, как ни на есть, а нехорошо, — но когда он увидал Ольгу, то все это вылетело из головы, и он сказал сам себе:
‘А, черт их дери, все равно, любит ли, не любит, а уж не брошу ее, что будет, то и будет’. И в этот же вечер решил по-прежнему к снохе пойти.
Про Настасью Филипп думал, что она ничего про его дела не знала. Правда, Настасья долго ничего не подозревала. Несмотря на то что непристойное обращение ее старика со снохою всем в глаза кидалось, она и подумать не могла, что Филипп на такое дело способен. Наконец нашлась какая-то кумушка, которая намекнула ей на это дело и посоветовала построже приглядывать за стариком с снохой. Настасья так и обомлела. ‘Не может этого быть’, — говорит. ‘Правда истинная, — божилась баба, — неужели тебе самой невдомек’, — и выложила баба ей все, что знала про это дело. Настасья так и завыла. ‘Ох, матушка моя, царица небесная! Ох, горе-то какое. Думано ли про такой грех’. Сгоряча Настасья тут же хотела накинуться на мужа, но, подумавши, решилась подождать, когда сноха из Москвы вернется, тогда, может быть, подойдет и такой случай, что на месте преступленья застать их будет можно…
