Страшная сказка.
Страшная сказка.
Повсть *).
II.
III.
IV.
V.
Страшная сказка, Наживин Иван Федорович, Год: 1912
Время на прочтение: 36 минут(ы)
*) Дйствіе этого разсказа происходитъ какъ разъ въ тхъ мстахъ Владимірской губ., которыя описаны H. Н. Златовратскимъ въ его очеркахъ ‘Деревенскія будни’ и ‘Красный Кустъ’, написанныхъ въ 1880—1881 г.г., такъ что, прочитавъ мой разсказъ, читатель будетъ имть нкоторое представленіе о томъ, какъ отразились на народной жизни того уголка послдніе 30 лтъ. Очень предостерегаю читателя отъ широкихъ, охватывающихъ все крестьянство, обобщеній. Разумется, я снимаю съ себя всякую отвтственность за выражаемыя дйствующими лицами разсказа мннія — цль моя была только показать точную картину жизни подгородной, промысловой деревни. Ив. Ив.
Былъ какой-то изъ безчисленныхъ деревенскихъ праздниковъ, чудный, тихій лтній день. По широкой, зеленой улиц Корчагина, небольшой, дворовъ въ тридцать деревеньки, шумной стаей носились, какъ воробьи, ребятишки. Въ золотомъ, уже вечерющемъ воздух чертили съ возбужденнымъ визгомъ свои широкіе, смлые круги черненькіе стрижи и съ веселымъ щебетаньемъ гонялись одна за другой милыя ласточки.
На крыльцо лучшаго въ деревн, прямо барскаго или скоре купеческаго дома, вышелъ его хозяинъ, Петръ Ивановичу Бронзовъ, толстякъ въ чесучовой пар, съ круглымъ и бритымъ лицомъ, похожимъ на луну. Онъ былъ долгое время поваромъ въ одномъ изъ самыхъ извстныхъ ресторановъ Москвы, гд получалъ большое жалованье, кром того давалъ онъ деньги подъ проценты надежнымъ людямъ и, скопивъ такимъ образомъ порядочный капиталецъ, вернулся доживать свой вкъ въ родное Корчагино, гд и выстроилъ на мст вросшей въ землю трехъ-оконной избенки этотъ огромный, весь заплетенный рзьбой палаццо съ бемскими окнами, мдными приборами и затйливыми флюгерами. Жилъ онъ здсь только со своей старухой и держалъ работника и хорошую кухарку, привезенную изъ Москвы. Сынъ его, инженеръ, служилъ на огромномъ завод въ Чикаго, а дочь, еще курсисткой, умерла въ далекой сибирской ссылк.
Петръ Ивановичъ, отдохнувъ посл обда, побаловалъ себя рюмкой хорошей мадеры и потому былъ слегка въ приподнятомъ настроеніи, а когда онъ былъ въ приподнятомъ настроеніи, онъ любилъ поговорить — не побесдовать, а именно поговорить, т. е. чтобы онъ одинъ говорилъ, а вс слушали бы и соглашались съ нимъ, и удивлялись бы его уму и краснорчію.
Поэтому, завидвъ собравшихся отъ нечего длать у избы старосты подъ ветлами, мужиковъ, онъ направился къ нимъ, лниво и важно неся на толстыхъ короткихъ ногахъ свой большой животъ. Жирное лицо его было серьезно и степенно. Онъ ласково отвтилъ на почтительные поклоны и привтствія мужиковъ — онъ былъ первымъ человкомъ въ деревн — и прислъ на заваленку.
Не прошло пяти минутъ, какъ Петръ Ивановичъ уже говорилъ и говорилъ на свою любимую тему, о себ.
— Поваръ… Вы думаете, что такое поваръ?— увренно, вско говорилъ онъ.— Повара Москва… и не одна Москва, повара везд уважаютъ… Я, къ примру, получалъ три катеньки въ мсяцъ, а шефъ, главный поваръ, значитъ, французъ, тотъ и вс четыре сотенки бралъ, да-съ… Потому насъ воспитывали въ страх Божіемъ… ‘Ты какъ, собачій сынъ, яблоко чистишь, а?’ — вдругъ свирпо заревлъ Петръ Ивановичъ, подражая кому-то.— Разв его такъ чистятъ?.. А?.. Въ ухо — рразъ!.. Вотъ какъ насъ воспитывали, да-съ!.. Ляжешь, бывало, спать, такъ во сн снится, какъ яблоко-то надо чистить… А теперь попробуй-ка какого-нибудь сопляка щелкнуть, такъ — сейчасъ мамаша бжитъ: драться нельзя и все тамъ такое. И выходитъ изъ него не поваръ, а, извините за выраженіе, дерьмо…
— Это какъ есть…— сказалъ едоръ Бачинновъ, худой, чахоточный бднякъ изъ слободки, уже успвшій задолжать Петру Ивановичу, который — самъ не зная хорошенько, для чего онъ это длаетъ: того, что есть, ему было довольно,— все подбивалъ его взять у деревни свой надлъ и, продавъ землю ему, Петру Ивановичу, хать въ Москву.
— Поваръ… У повара голова должна быть на мст…— продолжалъ Петръ Ивановичъ.— Возьмемъ, скажемъ, стерлядь — вы думаете, взялъ ее да бросилъ въ воду, вотъ теб и уха? Ого!.. А ежели я эту уху… или, скажемъ, царскій студень тамъ изъ стерляди, или паровую тамъ гостю подамъ, а гость понюхаетъ,— Петръ Ивановичъ сдлалъ видъ, какъ гость брезгливо нюхаетъ стерлядь,— что я тогда чувствовать.долженъ, если стерлядь пахнетъ нефтью, а? А, можетъ гость-то такой, что цна ему милліонъ? А? Нтъ-съ, прежде, чмъ подать ему стерлядь, я долженъ воспитать ее,— да-съ, воспитать чтобы она не воняла! У насъ въ ресторан для этого четыре бассейна есть, вс съ проточной водой. Какъ привезутъ ее, къ примру, съ желзной дороги, сейчасъ же, мою голубушку, въ первый акваріумъ, гд вода держится, можно сказать ледяная. Поживетъ недльку — въ другой, потепле, потомъ въ третій, еще потепле… А потомъ изъ четвертаго, возьметъ ее поваръ, подниметъ жабры… рыбу всегда нужно нюхать подъ жабры… понюхаетъ — Петръ Ивановичъ сдлалъ видъ, что онъ сильно нюхаетъ стерлядь,— не отдаетъ ничмъ — въ уху, припахиваетъ — опять въ бассейнъ на воспитаніе. И все это поваръ долженъ понимать!.. И мы понимаемъ, и потому намъ платили три бумажки, а когда мы пріхали въ деревню отдыхать, намъ это всхъ почетъ и уваженіе, потому домъ нашъ, можно сказать, первый на всю деревню… А вы говорите: что такое поваръ?..
Вс его слушали съ почтительнымъ удивленіемъ и нескрываемой завистью: дошелъ же вотъ человкъ!
— Мы не можемъ, чтобы какъ-нибудь…— продолжалъ Петръ Ивановичъ все такъ же внушительно.— Потому у насъ что ни гость, то, можетъ быть, милліонъ, а то и десять, и сто милліоновъ, какъ вонъ Вогау или Кноппъ. А то такъ, глядишь, писатель какой знаменитый, адвокатъ или тамъ пвецъ… И я долженъ смотрть на такого гостя во вс глаза, долженъ ему заслужить… Вотъ недавно, незадолго передъ тмъ, какъ мн ухать, прізжаетъ компанія эдакихъ вотъ тузовъ ужинать посл театра и требуетъ, чтобы посл ужина былъ крюшонъ изъ свжихъ персиковъ — въ декабр-съ! Мэтръ д’отель — главный лакей, то-есть, тоже, какъ и я вотъ, состояніе иметъ… да, подходитъ мэтръ д’отель и говоритъ эдакъ вжливо, чтобы потомъ разговору не было, что, можемъ, дескать, доставить, но что, дескать, персики теперь 35 руб. десятокъ. ‘Мы, говорятъ, у васъ не спрашиваемъ 35 или 135 десятокъ, а чтобы былъ намъ крюшонъ по нашему вкусу’… ‘Слушаю-съ!…— благоговйно проговорилъ Петръ Ивановичъ, подражая мэтръ д’отелю.— Ну-съ, сейчасъ къ телефону, звонитъ къ Елисеву… это лучшій магазинъ на счетъ этихъ дловъ… звонитъ къ Елисеву: прислать немедленно два десятка персиковъ! Дежурный тамъ всегда всю ночь, до утра дежуритъ на такой случай народъ,— дежурный принимаетъ заказъ и пока т кушали жаркое, двое отъ Елисева во второмъ часу ночи на автомобил примчали персики. Кончили ужинъ, крюшонъ уже готовъ — да-съ, чтобы ни минуты, ни секунды задержки!.. Потому нашъ ресторанъ, можно сказать, первый на всю Москву, въ Европ извстенъ, а не то что… У насъ гостю вс удобства — только плати!.. Хочешь въ декабр персиковъ — получай персиковъ, хочешь, къ примру, живыхъ налимовъ — получай налимовъ! Пріхалъ, къ примру, съ мамзелью въ отдльный кабинетъ, а карахтеръ у тебя, къ примру сумнительный — можешь требовать акушерку, у насъ и акушерка при ресторан есть, на жаловань — сейчасъ она твою мамзель осмотритъ и, ежели все въ порядк, то, значитъ, и можешь пользоваться въ свое удовольствіе безъ всякаго сумлнія… Были бы только деньги, а то все въ Москв можно, все…
— И жив-вутъ же, братецъ ты, мой люди!..— съ жгучей завистью проговорилъ Иванъ Керовъ, молодой, рябой, блдный мужикъ, задавленный огромной семьей и бдностью.
И голосъ его былъ голосомъ деревни, голосомъ всего этого края, охваченнаго лихорадкой наживы, тоской по город. Земельный надлъ въ этихъ мстахъ былъ большой, отъ семи до двнадцати десятинъ на наличную душу — крестьяне все были здсь бывшіе государственные — жить было бы можно, и жить хорошо, но народъ бросалъ землю, бросалъ часто прекрасныя старинныя хозяйства и рвался въ города. Хотя далеко не всмъ удавалось пристроиться къ ‘тремъ катенькамъ’ и крюшонамъ, хотя много народу погибало въ этой погон за дразнящимъ призракомъ богатства, но это никого не останавливало: по трупамъ павшихъ уцлвшіе — мужики — хозяева, старухи, даже дти,— бшено мчались вонъ изъ деревень, въ городъ! А изъ города везли обратно безумно разыгравшіеся аппетиты, сифилисъ, лнь, городскую одежду, которая здсь, по выраженію стариковъ, прямо ‘замучила народъ’: продавалась послдняя коровенка, только чтобы дочь — двушка была одта ‘по журналу’, только чтобы у сына были лаковые сапоги или ‘щиблеты’, уже появились въ кра зонтики, перчатки, духи и, даже изрдка шляпы. У дтишекъ не было молока, а старшая дочь прыскала на себя духами, вся семья была въ долгу, жила впроголодь, а хозяинъ, только чтобы не отстать отъ другихъ, чтобы не ударить въ грязь лицомъ, выводилъ себ ненужную хоромину въ пять оконъ по улиц,— ненужную потому, что семья попрежнему ютилась въ ‘задней’, а передняя стояла все время пустой и служила только для попоекъ въ большіе праздники, когда съзжались гости.
— Живутъ же люди!..
— Хоть бы денекъ одинъ поблаженствовать эдакъ!..— вздохнулъ кто-то.
Вдали, въ зеленющей пойм, послышался заливистый звонъ колокольчика.
— Должно, изъ города…— сказалъ кто-то.
— Ужъ не сынокъ ли къ теб детъ, Петръ Иванычъ..?— спросилъ Бачинновъ.
— Все можетъ быть…— отвчалъ солидно Петръ Иванычъ,— По времени такъ что и пора. Въ начал этого мсяца общался…
— Что же, съ супругой будетъ?
— Хотлъ съ супругой.
— Во, Петръ Иванычъ, какую ты себ сноху-то отхватилъ: мериканка!..— сказалъ староста, кривой, плутоватый мужиченко, барышничавшій скотомъ.— Какъ же съ ей Алексй — атъ Петровичъ говоритъ?
— Извстно, какъ: по-американски…— отвчалъ Петръ Ивановичъ.— По-американски и говоритъ.
Колокольчикъ оборвался на нкоторое время на перевоз чрезъ Ненду, а потомъ снова залился, нетерпливый, бшенный.
— Ловко нажариваетъ…— раздались голоса. Теплякова тройка — по колокольчику слышу… Чего: первый троечникъ въ город… здокъ!..
Въ деревню, мимо столпившихся у воротъ разноцвтной толпой ребятишекъ, влетла, какъ бшеная, съ оглушительнымъ звономъ тройка рослыхъ, поджарыхъ срыхъ коней и разомъ свернула къ дому Петра Ивановича.
— Онъ и есть…— послышались голоса.— И съ супругой.
— Онъ… онъ…— проговорилъ Петръ Ивановичъ и, быстро переступая толстыми, короткими ногами, точно покатился къ своему палаццо.
— Пойдемъ, ребята, поглядимъ нашего мериканца-то!..— сказалъ кто-то голосомъ, въ которомъ звучала и явная насмшка и тайная зависть.
Изъ щеголеватаго городского тарантаса уже вышелъ высокій, сильный мужчина съ грубоватымъ, но умнымъ лицомъ, выбритымъ по-американски, безъ бороды и усовъ, одтъ онъ былъ великолпно, по самой послдней мод. Онъ помогъ выдти изъ тарантаса высокой и тонкой женщин въ красивомъ сромъ, дорожномъ плать и круглой соломенной шляп съ большой синей вуалью. Ямщикъ — красивый разухабистый парень съ одутловатымъ отъ пьянства лицомъ и заплывшими глазами,— услужливо вынималъ изъ тарантаса дорожныя вещи желтой кожи, съ никелированнымъ приборомъ, все самаго перваго сорта.
Изъ дома, задыхаясь отъ волненія, торопилась мать, грузная женщина съ пріятнымъ добрымъ лицомъ, въ которой осталось еще много деревенскаго, простого.
— Алешенька, родимый!..— воскликнула она и, вдругъ всхлипнувъ, обняла сына.
— Ну, здравствуй, здравствуй…— тоже волнуясь и отчасти робя, но стараясь скрыть это, говорилъ своимъ жирнымъ басомъ Петръ Ивановичъ.— Давно ждемъ… Здравствуйте, сударики… Милости просимъ…
Американка не обнаружила желанія обнять родителей мужа, а только сдлала крпкій shakehands и что-то проговорила на своемъ странномъ язык съ пріятной вжливой улыбкой на красивомъ, энергичномъ, но немного холодномъ лиц.
— Пожалуйте… пожалуйте…— лепетала совсмъ оробвшая мать.
Алексй Петровичъ окинулъ своими серьезными, слегка точно усталыми глазами толпу крестьянъ.
— Здравствуйте, земляки!..— съ мимолетной улыбкой сказалъ онъ, снимая свою черную, послдняго покроя шляпу.
— Здравствуй, Лексй Петровичъ!.. Съ пріздомъ!..— послышались голоса и нкоторые, посмле, подошли и поздоровались за руку, а за ними и вс.
Сбжались бабы съ грудными дтьми на рукахъ, он во вс глаза глядли на заморскую гостью и точно удивлялись, что въ ней нтъ ничего сверхъестественнаго. Ребятишки, возбужденные, вертлявые, такъ и лзли подъ ноги.
— Что, никого, чай, не узнаешь?— говорили мужики въ перебой.— Да гд узнать! Еще мальченкой здсь былъ, а теперь гляди, какой орелъ!.. Одно слово: габернатуръ…
— Ребята!.. громко возгласилъ Петръ Ивановичъ, который и радъ былъ прізду сына, и гордился его великолпіемъ, его совсмъ барскимъ видомъ.— Ребята!.. По случаю прізда моего наслдника жертвую вамъ ведро водки и угощеніе. Староста, распорядись тамъ — потомъ сочтемся.. Не жалй, угощай!..
— Слушаю, Петръ Ивановичъ!..— услужливо отвчалъ староста.
— Ура!..— надорваннымъ голосомъ крикнулъ Бачинновъ.
— Ура!..— подхватила толпа.— Ура!..
— How curious!..— улыбнулась американка.— Что это они? Такъ рады вашему возвращенію?
Алексй Петровичъ, нсколько смущенный, взялъ жену подъ руку и пошелъ въ домъ въ сопровожденіи родителей и ямщика, несшаго вещи…
Въ большой парадной комнат съ тюлевыми гардинами на огромныхъ окнахъ все блестло: блестлъ лакированный полъ, блестли зеркала, новая мебель, новыя олеографіи по стнамъ, въ углу, на особомъ столик, блестлъ дорогой граммофонъ, граммофоновъ по деревнямъ было много, но этотъ былъ самый большой, самый лучшій… Запыхавшаяся отъ волненія, толстая, румяная и веселая Мара, кухарка и совсмъ потерявшая голову хозяйка, собирали закуску и чай. Американка плескала водой въ отведенной дорогимъ гостямъ лучшей комнат.
Алексй Петровичъ, уже умывшійся и почистившійся съ дороги, въ сопровожденіи отца обошелъ весь домъ и все похвалилъ. Петръ Ивановичъ сіялъ.
— Умру, все твое будетъ…— повторилъ онъ, совсмъ растроганный.
Алексй Петровичъ остановился у граммофона и машинально перебиралъ черные кружки пьесъ.
— Да, ты, Алеша, смотри, предупреди насъ, ежели что тамъ твоей жен не понравится…— сказалъ Петръ Ивановичъ.— Потому я хотя ихъ и видывалъ, американцевъ,— Москву прізжали осматривать, такъ у насъ въ ресторан кушали,— однако все не свой человкъ, можетъ, что и не такъ, и не понравится.
— Не безпокойтесь, папаша…— отвчалъ сынъ.— Мы народъ не взыскательный…
— Ну, вотъ еще: не взыскательный!..— какъ будто обидлся немного Петръ Ивановичъ.— Почему такое?.. Слава теб, Господи: можемъ и побаловать себя…
— Да ты скажи хоть, какъ величать-то ее, твою женщину-то?..— таинственнымъ шепотомъ спросила старуха, только что прибжавшая съ двумя тарелками, на которыхъ были на одной великолпные отварные грибы, на другой превосходная сочная ветчина.
— Гм… Зовутъ ее по… по-ихнему Мэри-Блэнчъ, а понашему… ну, вы зовите хоть Машей, что-ли…— отвчалъ Алексй Петровичъ.— Да вотъ что, мамаша: вы ужъ поставьте намъ, сдлайте милость, другую кровать, а то тамъ нтъ привычки, чтобы… гм… на двуспальной…
Старуха кинула на него недоумвающій взглядъ.
— Хорошо, Алешенька, хорошо… Да что же яичница, Мара?.. Собирай проворне…
— Сію минуту подаю…— отвчала раскраснвшаяся Мара, снова уносясь въ кухню.
— Да еще скажите, чтобы Мара давала воды для умыванья побольше…— сказалъ Алексй Петровичъ.— Мы тамъ къ вод привыкли…
— Хорошо, родимый, хорошо… Ты приказывай…
— А ты писалъ, докторша она у тебя?— сказалъ Петръ Ивановичъ.
— Да.
— Что же, лчитъ?
— Нтъ, она не такая… Она по части законовъ и другихъ тамъ наукъ…— отвчалъ сынъ съ нкоторымъ затрудненіемъ, подъискивая подходящія выраженія.— Законы всякіе знаетъ… Она пишетъ въ газетахъ по этой части…
— Что же, хорошо зарабатываетъ?
— Да, ничего…
— Молодецъ!.. Это не то, что наши рохли!..— сказалъ Петръ Ивановичъ.— Только вотъ… на счетъ внука мн… того… похлопочи!.. Непремнно чтобы… А?..
Сынъ неловко усмхнулся: у нихъ съ женой было ршено воздерживаться пока отъ дтей…
Въ дверяхъ показалась, шурша шелковой юбкой, свжая розовая и душистая Мэри-Блэнчъ. Старики не безъ робости начали усиленно кланяться: милости просимъ… милости просимъ…
Мэри-Блэнчъ снова обмнялась съ ними крпкимъ shakehands’омъ и что-то сказала.
— Она говоритъ,— перевелъ Алексй Петровичъ,— что очень рада навстить родителей своего мужа, что ей у васъ очень нравится…
Просіявшіе старики стали кланяться еще боле.
— Ну, слава Богу, слава Богу!..— говорили они.— Поживите, погостите. Садитеся, закусите, чмъ Богъ послалъ. А завтра я ужъ самъ стариной тряхну — такой обдъ вамъ закачу, пальчики оближете. Надо только вотъ въ городъ Андрея послать — скажи, мать, чтобы сбирался…
— Нтъ, нтъ, папаша!.. Пожалуйста не надо…— говорилъ Алексй Петровичъ, садясь.— У васъ и то, Богъ знаетъ чего тутъ нтъ…
— Э-э, нтъ, не въ свое дло не мшайся!..— отвчалъ Петръ Ивановичъ.— Умру, ты будешь тутъ распоряжаться, а пока хозяинъ — я…
— Да хоть вы не хлопочите такъ, мамаша!..— сказалъ Алексй Петровичъ все волновавшейся матери.— Право, даже совстно…
— Что ты, родимый?!.. Чай, ты у меня одинъ…
И глаза старухи наполнились слезами: она вспомнила свою погибшую въ далекой ссылк дочь.
Мэри-Блэнчъ между тмъ попробовала и яичницы, и отварныхъ грибовъ — она нашла ихъ delicious {Превосходными.}, къ великому удовольствію старухи, расцвтшей въ улыбк,— и рыжиковъ, и краснаго вина, и ветчины, и корнишоновъ, и сдобныхъ коржиковъ. Все было чудесно, а сами радушные старики — ah, very charming, indeed!.. {Право, очаровательны.}
Совсмъ развеселившійся старикъ завелъ граммофонъ, и звуки бравурныхъ маршей и искристыхъ шансонетокъ пестрыми роями полетли въ раскрытыя окна. Имъ, съ другого конца деревни отвчало ‘ура!’ и нескладныя псни гулявшихъ мужиковъ.
— Кушай, кушай, милая…— приговаривала совсмъ размякшая старуха.— Вишь ты какая тонкая…
— I beg your pardon? {Виновата, что вы говорите?}
— Кушай, говорю, кушай!..— какъ можно внятне, вразумительне повторяла старуха, подвигая снох то то, то, другое.— Кушай на здоровье…
— Oh, thank you!.. Thank you very much!.. {Благодарю васъ.} отвчала улыбаясь, Блэнчъ.— Oh, she is realy charming! {Право, старушка очаровательна!..}
— А что, я читалъ въ газетахъ, правда это, будто у васъ, въ Америк, дома въ двадцать этажей строятъ — спрашивалъ Петръ Ивановичъ.
— Да, даже больше двадцати есть…— отвчалъ Алексй Петровичъ ласково, но въ глазахъ его усилилось выраженіе какой-то усталости.
— Вотъ это народъ!..— восхищался Петръ Ивановичъ.— Это я понимаю!.. И богачи, говорятъ?..
— Да, страна богатая…
И Алексй Петровичъ долженъ былъ разсказывать и о милліонахъ американскихъ богачей, и о быстроходности американскихъ желзныхъ дорогъ, и о простот жизни президента, съ которымъ онъ разъ обдалъ въ одномъ дом,— Петръ Ивановичъ слушалъ, восхищался американцами, гордился, что его сынъ самъ, своими глазами видлъ вс эти чудеса, гордился собой, что онъ, Петръ Ивановъ, корчагинскій мужикъ, могъ поставить своего сына на такую высоту. А въ глазахъ сына пряталась усталость и неизвстно, отъ чего была эта усталость, отъ повторенія всхъ этихъ разсказовъ или отъ всей той жизни, о которой онъ разсказывалъ.
Совсмъ стемнло. У избы старосты галдежъ становился все возбужденне и веселе. Петръ Ивановичъ уже выставилъ корчагинцамъ еще ведро. Мэри-Блэнчъ захотлось посмотрть на веселье русскихъ мужиковъ, празднующихъ возвращеніе одного изъ членовъ своей ‘коммуны’.
— Еще успете насмотрться!..— отвчалъ съ легкой усмшкой Алексй Петровичъ.— Они, вроятно, вдребезги пьяны…
— Все равно…
Но старики ршительно воспротивились: разв мысленно образованной барын глядть на это?.. Чего тамъ смотрть? Свинья — свинья и есть. Нажрались, блюютъ, чай, дерутся..
Блэнчъ не настаивала.
— А не пора ли съ дороги-то отдохнуть?..— сказалъ Петръ Ивановичъ.— Устали поди?..
— Нтъ, не особенно…— вжливо отвчалъ сынъ.— Мы ложимся поздно. Да я и безсонницей страдаю — который мсяцъ ужъ не сплю. Должно быть, переработалъ…
— Ну, съ дороги-то уснешь!.. Да еще какъ!..
— Нтъ, не усну… Я ужъ знаю себя…
— Ахъ, ты болзный!..— Жалостливо сказала мать — Погоди, я теб подушечку помягче, положу — можетъ, Богъ дастъ, и уснешь…
И она побжала куда-то старческой побжкой.
— Да не надо, мамаша! Все равно, не усну…
Но старуха уже скрылась.
— А что это крестный не пришелъ?— спросилъ, чтобы сказать что-нибудь, Алексй Петровичъ.
— Твой крестный сталъ, братъ, такимъ жидоморомъ, хоть бги!..— отвчалъ Петръ Ивановичъ,— Никуда и носа не показываетъ — потому въ люди пойдешь и къ себ звать надо, а это расходъ. Жидоморъ… А недавно сынъ изъ Москвы пожаловалъ, младшій, Николка. Хорошее мсто бросилъ…
— Что же онъ тутъ длаетъ?..— спросилъ Алексй Петровичъ, но по глазамъ его было видно, что мысль его далеко.
— А изъ пустого переулка въ порожній втеръ перегоняетъ… Такъ, полуумный какой-то. Все проповдуетъ, чтобы отреклись вс отъ всего… И самъ ходитъ, какъ нищій…
— Любопытно…— равнодушно сказалъ Алексй Петровичъ.
Мэри-Блэнчъ, нсколько уставшая отъ русскаго угощенья сказала мужу, что ей хотлось бы уйти къ себ.
Сопровождаемые всякими пожеланіями и поклонами, гости удалились въ свою комнату, двуспальная кровать уже исчезла и вмсто нея стояла у одной стны хорошая пружинная односпальная, а у другой широкій турецкій диванъ.
Мэри-Блэнчъ долго разсматривала огромный кіотъ съ множествомъ всевозможныхъ, залитыхъ фольгой образовъ, потомъ, съ разршенія мужа, потушила зажженную старушкой лампаду на сонъ грядущій и, присвъ къ столу, стала быстро-быстро стенографически записывать свои impressons. Алексй Петровичъ досталъ было изъ чемодана толстую книгу, на багрово-краской обложк которой стояло: ‘Labor and Capital {‘Трудъ и Капиталъ’.}, но, звнувъ, отложилъ ее въ сторону и, опустившись и диванъ, устало закрылъ глаза.
Дверь тихонько скрипнула.
— Можетъ, криночку парного молочка на сонъ грядущій подать?..— просунувъ въ дверь голову, спросила мать.
— Нтъ, спасибо, мамаша. Ничего не нужно…
— Ну, ну… А то бы я принесла…
И, пожелавъ еще разъ дорогимъ гостямъ спокойной ночи, старушка ушла. Она замтила, что гости потушили лампаду, но ничего не сказала.
Кончивъ писать, Блэнчъ осмотрла дверь,— запереть было нечмъ. Это было very uncomfortable {Очень неудобно.}, но длать было нечего.
Скоро свтъ въ комнат гостей погасъ. На улиц галдли и орали дикія псни мужики. Старики тревожились, что шумъ этотъ не дастъ дорогимъ гостямъ уснуть. Петръ Ивановичъ, надвъ очки, долго составлялъ списокъ покупокъ въ город и, наконецъ, кончивъ, позвалъ Никиту, работника, блобрысаго,— даже рсницы у него были блыя,— смирнаго, работящаго парня изъ далекой, лсной деревни.— Н-ну…— сказалъ Петръ Ивановичъ, выходя къ нему въ кухню, большую и чистую.— Чуть свтокъ, запрягай и гони. И чтобы тамъ не валандаться, обернулся, сдлалъ все, что надо, и скоре домой. Вотъ по этой записк заберешь все, что записано у Трогидина. Паштетъ изъ дичи — 1 1/2 фунта, омаровъ — дв коробки… да чтобы свжихъ, смотри, и съ короной!..— сыру швейцарскаго… ну, да нечего тутъ вычитывать, все равно, ничего ты не понимаешь въ этомъ. Только скажи тамъ хозяину, что веллъ, молъ, Петръ Ивановичъ кланяться и просилъ отпустить всего самаго перваго сорта, потому гости дорогіе пріхали, сынъ, молъ, съ супругой… Ну, тутъ вотъ вина записалъ… тутъ дессертъ всякій… И чтобы, понимаешь, все самаго перваго сорта… Понялъ…
— Слушаю…
— ‘Слушаю’ — надо не только слушать, но и понимать…— сказалъ Петръ Ивановичъ.— Чтобы все самое лучшее — за цной, молъ, не стоимъ… И чтобъ въ полдни быть дома, понялъ?…
— Понялъ…
Петръ Ивановичъ отпустилъ Никиту, наказалъ Мар быть потише, не гремть посудой, и ушелъ въ свою комнату, гд кротко горла лампада, освщавшая суровые лики иконъ.
Старуха усердно клала земные поклоны. Все стало тихо, темно.
Въ углу парадной комнаты смутно бллъ граммофонъ, точно заглядывая въ темное окно, точно прислушиваясь къ дикому гомону пьяной деревни…
Соперникомъ Петра Ивановича по богатству и значенію въ Корчагин былъ изстари богатый домъ Митрофановыхъ. Теперь въ дом доживалъ свой вкъ только старикъ — крестный Алекся Петровича — со своей старухой, все же молодое поколніе давнымъ давно разлетлось по городамъ, гд вс, поддерживая одинъ другого, быстро богатли.
Въ большомъ, двухъэтажномъ кирпичномъ дом Митрофановыхъ была теперь всегда мертвая тишина и какимъ-то холодомъ вяло отъ него. Окна были всегда затворены, ворота наглухо заперты, а за воротами, въ полумрак большого, крытаго желзомъ двора, увшаннаго космами сдой паутины, хрипло лаяла, кидаясь изъ стороны въ сторону и гремя цпью, большая и худая лохматая собака и глаза ея свтили въ темнот злымъ, зеленымъ огнемъ.
Рядомъ съ домомъ стоитъ каменная съ тяжелой желзной дверью кладовая, въ которой претъ и гніетъ много всякаго добра и дряни: вороха старинной одежи, шубы, рваная обувь, поломанная мебель, въ углу, подъ густымъ слоемъ жирной пыли, высится груда бутылокъ, на шкапу съ поломаннымъ замкомъ стоятъ старыя, теперь никому не нужныя, раскрашенныя прялки.
Тутъ же виситъ грязная люлька, въ которую брошены кучей лохматыя, разбитыя книги. Мысль, что эту кладовую могутъ обокрасть, была мученіемъ для стариковъ Митрофановыхъ…
За дворомъ тихо умиралъ большой, во всю усадьбу, старый, наполовину одичавшій садъ. Старыя яблони поднимали въ сверкающее небо свои засохшія или засыхающія вершины, буйная крапива и Иванъ-чай глушили когда-то великолпную малину и крыжовникъ, на который и теперь еще съ замирающимъ отъ страха сердцемъ длали изрдка набги деревенскіе ребятишки, вишня умирала въ густо разросшемся лозняк. Внизу сада, за рухнувшимъ овиномъ, зіяла, точно входъ въ какой-то иной, страшный міръ, черная дыра обвалившагося колодца, отъ которой въ тихомъ сіяніи лтняго дня вяло какою-то холодною жутью…
Изрдка въ умирающую усадьбу пріжали изъ городовъ дти стариковъ — все сытые, чистые городскіе люди,— и тогда, среди этого сытаго, нерабочаго шума, умирающая усадьба была еще печальне. Одинъ, глядишь, везетъ съ собой ни съ того, ни съ сего свою подержанную городскую мебель — себ купилъ новую, получше, помодне, другой — самоваръ никелированный, третій — большую пеструю олеографію, и эти новыя, яркія заплаты еще боле подчеркиваютъ сумрачное умираніе дома среди косматыхъ паутинъ,— впрочемъ, не надолго: изъ боязни пожара и воровъ эти городскіе подарки скоро исчезаютъ въ темной холодной утроб кладовой.
Стариковъ — гордыхъ, холодныхъ, скупыхъ — не любили, но завидовали имъ, а, если имъ случалось что-нибудь дурное, радовались. Особенно радовались вс, когда младшій сынъ ихъ, Николай, вдругъ явился изъ Москвы, гд онъ занималъ очень хорошее по его лтамъ мсто помощника бухгалтера на огромномъ винномъ завод, явился дурно одтый, лохматый, похожій на ‘прогорлаго студента’, какъ его окрестили въ Карчагин. Онъ ршительно ничего не длалъ, шатался по деревнямъ и велъ какіе-то дурецкіе разговоры. Это былъ чистый позоръ для Митрофановыхъ, и потому вс очень радовались.
Старуха — высокая, худая, желтая, очень боявшаяся смерти и страшнаго суда,— читала у стола псалтирь, старикъ, еще крпкій, ширококостный, румяный, съ холоднымъ лицомъ и жадными глазами, лежалъ на печи въ закопченной, грязной кухн и, глядя въ потолокъ, думалъ свои злыя думы — тотъ его не уважилъ, а самъ, небось, полтинника-то, что Христомъ-Богомъ выманилъ, цлый годъ уплатить не можетъ, та косо поглядла на него, а потомъ, какъ пала о Святой лошадь, въ ногахъ валялась, помочь просила. Ему что, ему какъ у Христа за пазухой, а ты вотъ попрыгай!.— ‘Егда поставятся престолы’,— читала тихо, нараспвъ, гнусаво, подражая староврамъ, Митрофаниха, — и книги разогнутся, и ветхій деньми сяде, и судятся человцы, и ангели предстанутъ, и земля вострепещетъ, и вся потрясутся, тогда — со сжавшейся душой, полная страха, читала она,— тогда твое человколюбіе явль на мн, избави мя отъ геенна, Христа умоливъ’…
Дверь стукнула, и вошелъ Николай, блдный, худой парень съ длинными, зачесанными назадъ волосами и сосущей душу тоской въ грустныхъ срыхъ глазахъ. Одтъ онъ былъ въ истасканную городскую пару и дырявые ‘щиблеты’. Не обращая никакого вниманія на стариковъ, онъ взялъ съ вшалки свою истасканную, грязную шляпенку и пошелъ къ двери.
— Куды опять?..— угрюмо буркнулъ съ печи старикъ.— Опять шататься?
— А что же, кладовую, что-ли, вашу стеречь?— тихо отвчалъ Николай, и тоска въ его глазахъ стала еще замтне.
— Ду-би-ина…
Дверь хлопнула.
— И за что только наказалъ Господь такимъ уродомъ!—. вздохнула старуха и, поглядвъ въ запыленное окно, добавила:— ишь, зашагалъ, какъ журавель… Должно, въ Рукавъ опять къ другу своему закадычному…
— Миколаю Сергичу!..— послышался отъ одной изъ житницъ молодой, двичій, насмшливый голосъ.— Куды собрались?
— Здравствуй, Настя!..— отвчалъ Николай, и блдныя щеки его, опушенныя первой бородкой, слегка зарумянились.— Въ Рукавъ хочу сходить…
— Большія дла?— насмшливо бросила высокая, блокурая Настя, запирая житницу, и ея красивые голубые глаза смялись.
— Дловъ никакихъ не признаю…— отвчалъ Николай твердо.— Вс дла — пустяки…
— А что же не пустяки?— спросила, видимо, забавляясь, двушка.
— Что не пустяки?— вздохнулъ Николай.— Не пустяки вотъ небо… лса… Жизнь… радость…
Глаза его стали мечтательными, мягкими..
— Чудило ты мученикъ!..— засмялась Настя, и въ глазахъ ея мелькнула, какъ будто, нжность.
Она знала, что чудило этотъ любитъ ее, и самъ онъ, такое посмшище для всхъ, будилъ въ ней еще смутныя, но теплыя чувства, но она и не думала даже, что изъ этого можетъ выдти что-нибудь путное: во-первыхъ, неровенъ онъ ей, онъ изъ богатаго дома, а ея семья бдна, а во-вторыхъ, и главное, ни одна двка не пойдетъ за него — засмютъ! Да и самъ онъ какъ будто и не думаетъ о женитьб.
— Ну, иди, иди…— сказала она,— Да приходи скоре, а то безъ тебя скушно. Все двокъ посмшишь… Али, можетъ и двки пустяки.
Николай подумалъ.
— Не знаю…— отвчалъ онъ серьезно.— Этого еще не знаю…
— Ну, сходи въ Рукавъ, узнай…— засмялась она и, перегнувшись напередъ, потащила домой тяжелый кузовъ съ мукой.
Николай зашагалъ пустыннымъ, солнечнымъ проселкомъ и скоро скрылся въ лсу, гд было такъ свжо, такъ зелено, такъ хорошо, что чудовище-тоска, мучившее его душу, сразу затихло и улеглось.
— Пустяки или не пустяки, въ самомъ дл, женщина?— думалъ онъ, шагая по песчаной дорог, на которой трепеталъ пестрый и теплый звонъ втвей.
Онъ окинулъ разстилавшуюся предъ его внутреннимъ взоромъ жизнь и увидалъ, сколько бываетъ въ ней изъ-за женщины борьбы, грха, страданья.
— И женщина пустяки…— ршилъ онъ.— А Настя?
Сердце заболло сладкою болью… Неужели же и она пустяки, обманъ? И онъ не могъ ршить, потому что разумъ, который онъ научилъ быть безстрашнымъ, говорилъ одно, а сердце плакало и не хотло его слушать…
Николай вздохнулъ и оглядлся: какъ хорошо, какъ солнечно все вокругъ! Какъ мила эта прелестная путаница втвей, и тотъ пестрый дятелъ, и сочно-зеленые папоротники, и пляшущій рой мушекъ-толпачиковъ! И какъ чудно пахнетъ сосной въ тихомъ тепломъ воздух! Жизнь представлялась теперь Николаю огромнымъ, свтлымъ счастьемъ, незаслуженнымъ счастьемъ, за которое хочется благодарить. И сердце Николая пло и благодарило и за зеленое приволье лса, и за милые глаза Насти, въ которыхъ въ эту минуту не чуялось никакой бды, никакого грха, и за радостный, солнечный свтъ и тепло.
Изъ-за старой, развсистой ели, какъ мертвецъ, какъ чей-то грозно-предостерегающій перстъ выглянулъ мертвый, срый казенный столбъ съ чернымъ выжженнымъ орломъ,— та далекая, чужая, губительно-тсная жизнь была и здсь, бросивъ въ зеленую пустыню этихъ черныхъ орловъ и лсниковъ съ винтовками. Но Николай сдлалъ надъ собой усиліе и, миновавъ столбъ, забылъ о ней…
Вотъ въ сторон, между огромныхъ елей, мелькнули срые кресты — то было кладбище безпоповцевъ, обнесенное жердями, на срыхъ подгнившихъ воротахъ виднлось старинное позеленвшее распятіе. И Николай, полный солнечной радости жизни, подумалъ о смерти и повторилъ себ то, что думалъ о ней:
— Міръ, все — вчно, отдльное — смертно, — подумалъ онъ.— Поэтому все, что служитъ жизни, міру въ его цломъ — добро, красота, любовь,— вчно, все, что служитъ отдльному, личному, погибаетъ…
Это было не совсмъ ясно, но думать не хотлось,— слишкомъ хорошо, слишкомъ довольно было и того, чтобы дышать, чтобы смотрть, чувствовать…
Лсъ кончился — Николай и не замтилъ, какъ онъ прошелъ эти пять верстъ. Сро-золотымъ бархатомъ теперь стлалась предъ нимъ высокая рожь, изъ которой нжно улыбались бездонному небу синіе васильки, а мстами краснымъ огонькомъ горлъ Богъ знаетъ откуда взявшійся макъ. За полемъ виднлась среди высокихъ, развсистыхъ березъ, рябинъ и черемухъ деревня, тотъ самый Рукавъ, куда шелъ Николай.
Какой-то шумъ доносился оттуда,— какъ будто галднье толпы, какъ будто позваниванье колокольчиковъ. Чмъ ближе подходилъ Николай, тмъ шумъ становился ясне,— несомннно, въ деревн происходило что-то необычное…
Онъ вышелъ изъ заулка на широкую, зеленую улицу. Посреди деревни толпилось все ея населеніе. Въ сторон стояла буланая тройка станового. Виднлись свтлые кителя урядника и двухъ стражниковъ. Толстый, всегда потный, въ золотыхъ очкахъ земскій докторъ Алексй Васильевичъ озабоченно прошелъ въ старую трехъ-оконную избу.
— Бабу сынъ родной убилъ…— хмуро бросилъ на вопросъ Николая худой, рыжій, съ большимъ кадыкомъ мужчина, тщетно пытавшійся разслушать черезъ головы толпы, что говоритъ зеленый, чахоточный становой загорлому стражнику съ золотистыми усами.
Въ толп стоялъ бглый, встревоженный злой говоръ.
Николай увидалъ невдалек блдное, обложенное черной бородой, сумрачно-замкнутое лицо своего друга. Онъ пробрался къ нему, поздоровался.
— Что это у васъ?
Губы Ивана дрогнули.
— Человка убили… Старуху Максимовну… сынъ родной, Васька… Ты его знаешь — ну, что въ острог за забастовку сидлъ…
— За что убилъ?
— За зажинъ {Когда поспваетъ рожь, рано утромъ, на зар баба или мужикъ, въ одной рубах, безъ креста, бжитъ съ серпомъ въ поле и быстро срзываетъ съ каждой полосы по нсколько колосьевъ. Существуетъ поврье, что если полоски эти повсить надъ закромами головами внизъ, то хозяину будетъ хлбъ невидимо прибывать, какъ бы течь съ колосьевъ непрерывной струей, а у тхъ, у кого на полос сжаты колосья, убывать. Поэтому слды зажина очень озлобляютъ крестьянъ.}…
Глаза Николая широко раскрылись. Въ нихъ стоялъ ужасъ. Иванъ криво усмхнулся.
— Ну?— задыхаясь, спросилъ Николай.
— Ну, замтили у насъ, что кто-то этимъ дломъ занимается и ршили подкараулить…— отвчалъ тихо Иванъ.— Сегодня до зари Васька съ Гараськой взяли ружье и пошли, засли въ рожь. Глядь: бжитъ по дорог баба въ одной рубах и зажинаетъ:— кто не видно, потому не разсвло еще какъ слдуетъ. Васька приложился да какъ полыснетъ — та ай-ай-ай… и повалилась. Бросились — глядь, мать Васькина, ужъ мертвая: весь зарядъ картечи въ грудь попалъ. Вотъ и все…— опять криво усмхнулся онъ.
— Да, вдь, Васька-то изъ сознательныхъ.
— Конечно…— усмхнулся Иванъ.— Отъ зажиновъ мірскую рожь караулилъ! Пойдемъ-ка лучше домой!— махнулъ онъ рукой.
Не успли они дойти до бднаго, убогаго двора Ивана какъ зазвенли колокольчики и бубенцы тройки станового, и онъ ухалъ, сейчасъ же вслдъ за нимъ ухалъ и докторъ. А за докторомъ урядникъ и двое стражниковъ, вс верхами, повели связанныхъ по рукамъ Гараську и Ваську. Гараська, худенькій парень съ птичьимъ тломъ и птичьимъ лицомъ, заплакалъ. Въ толп дико и страшно завыла его мать, такая же худенькая, также похожая на птицу, она рвалась къ сыну, но ее держали, не пускали. Васька, красивый, высокій парень въ модной фуражк, старался держаться спокойно и увренно, но былъ блъ, какъ снгъ, и въ душ его былъ адъ: онъ, сознательный, идетъ въ острогъ за убійство родной матери за зажинъ! Онъ совсмъ, совсмъ не понималъ, что же это, собственно, случилось, какъ могло случиться, и въ душ его былъ неподвижный ужасъ…
Мужики расходились, возбужденные и озлобленные, на кого, на что, они и сами хорошо не знали: на старуху ли, обворовывавшую міръ, на Ваську ли, убившаго, хотя и нечаянно, хотя и дурную, но все же родную мать, на доктора ли, невдомо зачмъ надругавшагося надъ тломъ покойницы, на начальство ли это чортово, потому что оно начальство… Взбудоражены, злы были вс, а на что — никто не зналъ.
У избы Васьки остались лишь бабы да ребятишки, точно кто ихъ привязалъ къ истерзанному, окровавленному трупу старухи.
— Ну, что, братъ? Ловко?— дрожащимъ голосомъ спросилъ Иванъ.
Въ глазахъ Николая стоялъ ужасъ, ужасъ и страшная тоска.
— Господи… Владычица… спаси и сохрани…— блдно-синими губами шептала миловидная Дуня, жена Ивана.
Отецъ Ивана былъ удивительной натурой, страстной, огневой. Не успли его ввести въ законъ, оженить, какъ онъ безслдно исчезъ изъ дома. Гд онъ скитался въ теченіе пятилтняго отсутствія, неизвстно, но домой онъ вернулся новымъ, неузнаваемымъ человкомъ: ставъ въ отлучк старообрядцемъ, строгимъ и суровымъ, онъ началъ страстно обличать погрязшихъ въ заблужденіяхъ и грхахъ никоніанъ, а особенно ихъ поповъ. Страстная проповдь его имла огромный успхъ: крестьяне — тогда мало знакомые съ городами,— стали переходить въ расколъ чуть не цлыми деревнями.
Но дятельность его продолжалась не въ этихъ мстахъ, гд съ распространеніемъ грамотности народъ ударился въ города и гд проповдь его уже мало кого интересовала, а въ глуши, въ лсахъ, гд еще была жива народная душа…
Между тмъ семья росла въ трудахъ и нужд. Чувствуя самъ всю невыносимую муку тьмы, Карпъ, съ помощью своихъ городскихъ зажиточныхъ друзей и единоврцевъ, отдалъ обоихъ своихъ сыновей въ городское училище, но дло просвщенія имло неожиданную развязку. Однажды старшій сынъ, Иванъ, наслдовавшій отъ отца его страстный характеръ и желавшій съ юношескимъ задоромъ показать свою самостоятельность и свободомысліе, сказалъ какъ-то къ слову, что земля вертится вокругъ солнца,— отецъ сперва остолбенлъ, потомъ загремлъ на дерзкаго цитатами изъ Писанія и святоотческихъ преданій. Тотъ упорствовалъ, къ нему примкнулъ и меньшой, едоръ, боле тихій, любимецъ матери.
И за то, что земля вертится, Карпъ, не слушая ни слезъ, ни мольбы валявшейся въ ногахъ жены, проклялъ сыновей страшнымъ проклятіемъ.
— Будьте вы трижды прокляты!..— загремлъ онъ въ иступленіи. Ты — грозно уставился онъ пальцемъ на Ивана,— ты будешь всю жизнь скитаться по земл, какъ Каинъ, не зная покоя, а ты, ты, какъ червь, будешь пресмыкаться среди людей…
— И сжегъ самъ, своей рукой проклятыя никоніанскія книги, погубившія его дтей, и прогналъ сыновей вонъ изъ дома.
Въ страстныхъ поискахъ истины, онъ переходилъ изъ одного толка въ другой, изъ другого въ третій, и въ этомъ проходила вся его строгая, прямо подвижническая жизнь, пока, уже подъ старость, не забрезжила ему великая идея о единеніи всхъ връ, о единой, всеобъемлющей вр, которая сдлала бы весь родъ человческій одной тсной, любящей семьей. Въ чемъ заключалась бы эта новая, огромная вра, ему было еще не ясно, нужно было сперва разъяснить людямъ необходимость единенія всхъ връ — во всхъ есть доброе — заставить ихъ почувствовать все зло ихъ раздленія и вражды, а тамъ они съдутся, столкуются. И вотъ онъ, уже старикомъ, пишетъ въ назиданіе людямъ свое жизнеописаніе, описываетъ свои духовныя странствія и страстно зоветъ ихъ къ единенію.
Жена его, суровая староврка, отшатнулась отъ мужа, отвергшаго единую спасающую святоотческую вру и, желая порвать всякую связь съ вроотступникомъ, ушла въ глухой старообрядческій скитъ, въ темные лса за Волгой.
Умирая, Карпъ говорилъ пріхавшимъ изъ города сыновьямъ — Иванъ былъ хорошимъ слесаремъ, получалъ порядочное жалованье, а едоръ служилъ въ книжномъ магазин,— говорилъ имъ, что онъ давно снялъ съ нихъ свое проклятіе, что онъ не зналъ тогда, что длалъ, что онъ молитъ Бога отпустить ему это злое дло, онъ училъ дтей жить съ людьми въ мир и любви и послдними словами его были: ‘Господи, пріими духъ мой…’ — онъ не договорилъ ‘съ миромъ’, унеся это великое слово съ нежелающей знать мира земли на небо.
Дтямъ онъ не оставилъ ни гроша. Убогое хозяйство его сыновья передали его незамужней сестр, тоже суровой староврк, первымъ дломъ которой посл смерти вроотступника брата было бросить въ пылавшую печь найденную ею толстую рукопись еретика, призывавшую людей къ единенію и миру.
Иванъ, наслдовавшій отъ отца его огневую натуру, также, какъ отецъ, искалъ правды, но уже не среди толковъ темныхъ деревень, а въ городахъ. Онъ перечиталъ много книгъ, выписывалъ то одинъ журналъ, то другой, заводилъ всякія знакомства среди людей образованныхъ. И также, какъ отецъ, онъ переходилъ изъ одного толка въ другой, потомъ въ третій, и дальше, и нигд не находилъ онъ истины полной. И въ горькія минуты онъ думалъ, что сбывается надъ нимъ проклятіе отца, что скитается онъ среди людей, какъ Каинъ, и нтъ ему покоя. Грянула и промчалась буря 1905 г. Полное, безнадежное разочарованіе охватило его, страшная усталость и, бросивъ хорошее мсто, онъ ухалъ прочь отъ опротиввшихъ ему толковъ города, прочь отъ людей, въ родной Рукавъ, на тяжелый трудъ. И, когда теперь кто-нибудь спрашивалъ Ивана о какомъ-либо вопрос жизни, Иванъ говорилъ одно: ‘не знаю… ничего, ничего не знаю’…
Федоръ, младшій, бросивъ службу въ книжномъ магазин, ушелъ въ волостные писаря, чтобы служить народу, но скоро убдился, что онъ не можетъ сдлать для народа и сотой доли того, что желалъ бы. Онъ началъ пить, спился и умеръ…
Иванъ жилъ въ Рукав уже четвертый годъ, жилъ въ нужд, отдавая все свое время труду и, попрежнему, сторонясь людей, которые были ему въ тягость. Единственный человкъ, съ которымъ онъ отводилъ иногда душу, былъ Николай, да разв его Дуня, которая принадлежала ему, однако, только одной половиной души: съ одной стороны, она понимала мужа и любила его, съ другой — ей иногда была тяжела ея бдность и даже не бдность сама по себ, а ея показная сторона. ‘Трудно живемъ,— говорила она.— Въ люди показаться не въ чемъ…’
— Ну, садитесь,— сказала она, подавая на столъ маленькій, измятый, съ какимъ-то зеленымъ налетомъ самоваръ.— А потомъ надо бы погребъ поправить, Иванъ… Совсмъ завалился.
— Ладно… Вотъ, можетъ, и Николай поможетъ…
Николай покачалъ отрицательно головой.
— Что, все стоитъ на своемъ?— сказалъ Иванъ.
— Да пьешь же ты вотъ чай?.. Хлбъ будемъ сть, капусту. Вдь, надо же все это добыть…
Онъ нарочно заводилъ этотъ разговоръ, потому что о томъ, что только что случилось, объ убійств, не говорилось, нельзя было ничего сказать, непонятное и страшное, это было мучительной загадкой, отъ которой лучше всего отойти.
— И мъ, и пью, потому что ты предлагаешь — отвчалъ Николай, которому тоже было страшно говорить о томъ, ужасномъ и непонятномъ.— А не предложилъ бы чаю, я бы воды напился…
— А хлбъ? Безъ хлба не проживешь?
— Ну, что жъ?.. Ты мн даешь хлба для тла, а я къ теб шелъ за семь верстъ, несъ теб хлба для души. Я помру безъ твоего хлба, а ты безъ моего! Мой хлбъ здсь — сдлалъ онъ широкій жестъ — нужне…
И опять въ его глазахъ застыла тоска.
Онъ молча допилъ стаканъ. Дуня налила ему еще.
— Отъ этого я не отступлю…— тихо и твердо сказалъ онъ.— Нтъ другого пути, нтъ!.. Жизнь есть радость, а люди сдлали ее борьбой и страданіемъ всякимъ. И борьбу надо остановить… всякую борьбу… Ты вотъ ушелъ изъ свалки и стоишь въ сторон, но и твоя жизнь — борьба, борьба съ землей, съ червякомъ, съ птицей. Нехорошо это… Если бы люди поняли, бросили все, довольствовались бы малымъ, какъ птицы небесныя, земля дала бы имъ все, что нужно, безъ ихъ труда, безъ борьбы: мало ли по лсамъ ягодъ всякихъ, грибовъ, орховъ, кореньевъ… Кормятся же зври, букашки, птицы, а разв ихъ меньше людей? И не было бы никакой борьбы, не было бы страданій, а была бы одна только радость… рай…
Тоска сжимала его душу:
— А не повернешь, не повернешь ихъ къ ягодамъ да кореньямъ!..— тихонько сказалъ онъ.— Ни за что не повернешь! А другого хода нтъ, нтъ, нтъ!.. Другого хода нтъ, а этимъ ни за что не пойдутъ… Вдь, не пойдутъ?
— Не знаю…— тихо отвчалъ Иванъ.— Ничего я не знаю…
— Не пойдутъ!— твердо, точно разрушая въ себ послднимъ ударомъ что-то колеблющееся, сказалъ Николай.— Не повернешь! Ты посмотри, что вокругъ длается, посмотри, какъ вс рвутся въ городъ, въ свалку-то эту проклятую. Вонъ у насъ на той недл… ты, вдь, Ваньку Зноева зналъ?
— Знавалъ… Такъ, мельница пустая..
— Ну, вотъ… Отецъ его съ братомъ жили вмст, не длились, домъ былъ полная чаша: лошадь хорошая, скотины всякой много, стройка новая. И вдругъ помираютъ оба, одинъ за другимъ. Ну, много ли бабамъ-то по закону отходитъ — овечій хвостъ. Остается Ванька наслдникомъ всему. Не усплъ утвердиться — разъ, все кувыркомъ полетло: скотина, обзаведеніе, все! Все продалъ за четверть цны. Да что: полосы, хлба за дв недли до уборки, все попродавалъ, чуть не даромъ отдалъ и въ Москву!.. И что же ты думаешь? Прізжаетъ на той недл съ теткой судиться — овечій хвостъ не подлили,— на голов это шапочка аглицкая съ нахлюпкой, штаны тпруа, щиблеты, въ рукахъ тросточка… Денежки ужъ вс по хорошимъ мстамъ провертлъ и теперь ужъ на мст: двнадцать цлковыхъ въ мсяцъ на своихъ харчахъ — за барскими собаками дерьмо подчищать!.. Поворотить его къ ягодамъ-то?.. А онъ одинъ?
Иванъ сосредоточенно глядлъ предъ собой и пилъ чай. Дуня укачивала въ люльк проснувшагося ребенка,— у нихъ остался всего одинъ: двоихъ унесла зимой скарлатина,— молча слушала, и милое лицо ея было туманно.
— И сколько ихъ валитъ въ города — просто страхъ беретъ!— продолжалъ Николай, и въ голос его, въ глазахъ въ самомъ дл отразился страхъ.— Поздъ за поздомъ, поздъ за поздомъ!.. И добро бы толкъ какой, а то такъ, призракъ одинъ, мученіе. А повернешь ихъ обратно къ простот и радости? Повернулъ! А двокъ въ халатахъ расписныхъ, а сынка его, а Ваньку Зноева?
Онъ махнулъ рукой.
— Дышать нечмъ!..— чуть не шопотомъ, дрогнувшимъ голосомъ сказалъ онъ.— Душитъ и душитъ…
Иванъ молчалъ.
— Вотъ вчера пріхалъ къ намъ этотъ, Алексй Петровъ… ну, сынъ Петра Иванова, повара…— сказалъ Николай.— Самъ въ инженеры вышелъ, жена американка, по-нашему слова не знаетъ. Везд побывалъ, все знаетъ… Вотъ схожу, поговорю, гд на земл люди жизнь поняли. Не можетъ быть, чтобы везд такъ было: о-го-го-го-го… и больше ничего. Или вотъ какъ у насъ: убилъ мать, самого веревкой опутали и въ острогъ, а за что убилъ, за что въ острогъ — никому неизвстно! Допытаюсь, гд люди по-настоящему живутъ и уйду, пшкомъ уйду хоть за двсти тысячъ верстъ… А здсь… задушитъ… Здсь живешь и страшно… А чего страшно — не поймешь… Не дай Богъ, не дай Богъ!.. Ну, хоть не по-настоящему живутъ, такъ хошь смекаютъ маленько, какъ жить надо… А здсь вс ‘дуракъ’ говорятъ, ‘сумасшедшій’, зубы скалятъ…
— Любопытно бы…— задумчиво проговорилъ Иванъ изъ глазахъ его мелькнуло что-то теплое.
Они уговорились сходить къ Алексю Петровичу въ воскресенье.
Посл чаю Иванъ принялся за починку обвалившагося погреба, а Николай легъ на задворкахъ на траву подъ яблонькой. Онъ смотрлъ въ небо, такое теплое, тихое, точно думающее какую-то большую, добрую, слегка грустную думу. Вдь, вотъ, вотъ онъ, выходъ, вотъ спасеніе, а не видятъ, не понимаютъ, грызутся! И нтъ имъ выхода!… И ему стало больно за людей, больно за себя, жаль людей, жаль себя… Выходъ вотъ онъ и въ то же время нтъ выхода…
На глаза его навернулись слезы…
Подъ-вечеръ въ Корчагин появились двое крестьянъ изъ сосдняго Аксиньина: маленькій, худенькій, чернобородый Павелъ Костровъ, прозванный въ насмшку ‘москвичемъ’ за то, что много разъ здилъ въ Москву, прилаживался тамъ, заводилъ ‘свое дльце’ и неизмнно прогоралъ, и Кузьма Моргуновъ, уже сработавшійся мужикъ, похожій на старый, суковатый, умирающій пень. Несмотря на будни и на рабочую пору, они были одты по праздничному. Они прошли къ Евдокиму Сдову, отцу Насти.
Немного удивленные, хозяева тмъ не мене пригласили ихъ въ избу и велли Наст ставить самоваръ: торжественный видъ гостей говорилъ, что пришли они не съ пустяками. Первая мысль была: по Настю. Но только что начались Ильинки — какое же сватовство?
Начался обычный степенный разговоръ о всякихъ постороннихъ вещахъ: о хорошемъ укос, о состояніи хлбовъ, къ уборк которыхъ должны были приступить въ скоромъ времени, объ Алекс Петрович и его ‘мериканк’, обо всемъ, кром того дла, за которымъ они пришли — такъ требуется крестьянскимъ приличіемъ. Но за чаемъ подошли и къ длу — дйствительно, гости были сватами, пришли по Настю.
— Оно словно бы и неловко маненько, потому постъ,— сказалъ Кузьма,— да ужъ дло такъ вышло. Потому онъ захалъ домой всего на денекъ,— на Мижгородскую ярманку детъ… Ежели, значитъ, сойдемся, такъ на обратномъ пути…. посл Успенья, скажемъ… честнымъ пиркомъ да за свадьбу, чтобы разъ-два и готово.— они, москвичи-то, не очень любятъ деревенскую-то волынку тянуть. Старина-матушка выводиться нон стала…
— Ну, какая тамъ старина!..— Хватился!..— засмялся Павелъ Костровъ.— Теперь стариковъ никто и слушать-то не хочетъ… Да оно по новому-то, словно, и не хуже — послободне, словно, маненько…
Между тмъ младшая дочь, Оленка, уже слетала въ сосднее Хороброво за старшимъ братомъ, Дмитріемъ, служившимъ тамъ конторщикомъ на завод серповъ мужика-богатя и бывшаго въ дом головой. Старики, исполненные удивленья предъ ловкостью сына, щеголявшаго уже по большимъ праздникамъ въ крахмальныхъ манишкахъ, охотно уступили ему первое мсто въ дом. Онъ выстроилъ имъ хорошій домъ, держалъ дорогого жеребца, сшилъ Настеньк хорошее приданое,— правда, для этого онъ залзъ по уши въ долги, но онъ ужъ тамъ знаетъ, какъ и что. И потому онъ толстый, блорозовый,— постоянно говорилъ о себ ‘мы’.
Онъ скоро явился и старики стушевались. Предлагаемая партія оказалась подходящей: женихъ служилъ приказчикомъ на большой парфюмерной фабрик въ Москв, получалъ пятьдесятъ рублей да говорили, что и изъ плна — онъ былъ матросомъ во время японской войны и попалъ въ плнъ,— привезъ порядочныя деньжонки. Откуда, какъ онъ, простой матросъ, добылъ ихъ тамъ, никто не зналъ,— были бы деньги… Правда, говорили, что онъ попиваетъ, но кто теперь не пьетъ? Курица, и та пьетъ. Говорили, что во хмлю онъ не хорошъ,— женится, остепенится. Говорили, что у него дурная болзнь была — э-э! мало ли въ деревн чего наболтаютъ!..
Завязался дловой разговоръ. Поладили скоро.
— За кого?!.. За Мишку?!.— ахнула Настя.— Да вы очумли?!.. Пьяница, гнилой весь… Лучше удавиться!..
И она ударилась въ слезы.
— Ничего, ничего…— успокоилъ Дмитрій Евдокимовичъ сватовъ.— Ничего, погодите…
И, спокойно поднявшись, онъ неторопливо ушелъ на другую половину, гд на-голосъ плакала Настя. Подойдя къ сестр, онъ нкоторое время торжественно помолчалъ, глядя на нее своими срыми, холодными глазами.
— Чего ты ревешь?— медленно и спокойно проговорилъ онъ,— Ду-ура!..
— Не пойду за Мишку!..— рыдая, отвтила Настя.— Пьяница, гнилой… Не пойду!..
— Пойдешь!..— спокойно сказалъ Дмитрій Евдокимовичъ.— Если не хочешь на-вкъ въ двкахъ остаться, пойдешь!..
Онъ слъ рядомъ съ ней на лавку.
— Ну, слушай,— холодно сказалъ онъ,— Слушай и понимай. Теб одёжи всякой нашили? Нашили. Но одёж этой лежать нельзя — годъ, другой, она вышла изъ моды и ты сама ее не наднешь. Что же, еще шить прикажете? Извините — не можемъ!.. Сама знаешь, скольки долговъ. Ну?..