(Изъ диккенсова журнала ‘Household words’.)
СТРАШНАЯ КРОВАТЬ.
СТРАШНАЯ КРОВАТЬ.
ПОВСТЬ.
<Перевод М. П. Веселовского>
‘Современникъ’, т. 38, 1853
Страшная кровать, Диккенс Чарльз, Год: 1853
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Ни разу еще, не исключая и первыхъ опытовъ моихъ въ портретной живописи, не затруднялся я такъ схватить сходство чьей нибудь физіономіи, какъ это было съ портретомъ одного джентльмена Фолькнера. Пока я длалъ очеркъ и накладывалъ колоритъ, я не находилъ особеннаго недостатка въ своей работ, мн не удавалось лишь передать выраженіе лица моего субъекта, и этому виною былъ сколько я, столько и онъ самъ. Мистеръ Фолькнеръ, подобно многимъ другимъ людямъ, съ которыхъ мн приходилось снимать портреты, забралъ себ въ голову, что онъ долженъ сообщить своей физіономіи особенное выраженіе, потому что онъ сидитъ противъ живописца, и вслдствіе этого, пока я длалъ его портретъ, онъ старался быть сколько возможно мене похожимъ на самого себя. Я пробовалъ отвлечь его вниманіе отъ собственной физіономіи, заводя съ нимъ разговоръ на разныя избитыя темы. Мы оба много путешествовали, и находили удовольствіе разсуждать о предметахъ, касавшихся нашихъ странствованій въ чужихъ краяхъ. По временамъ, когда мы сообщали другъ другу впечатлнія, оставшіяся въ насъ отъ путешествій, принужденная мина моего субъекта исчезала, и я работалъ съ успхомъ, но, къ несчастію, она снова занимала свое мсто прежде, чмъ мн удавалось сдлать значительный шагъ въ своей работ, или, другими словами, именно въ ту минуту, когда я всего боле боялся ея возвращенія. Препятствіе, встрчаемое такимъ образомъ къ удовлетворительному окончанію портрета, было тмъ досадне, что обыкновенное выраженіе лица мистера Фолькнера было одно изъ замчательныхъ. Я не принадлежу къ числу авторовъ, потому и не могу описать его. Наконецъ, впрочемъ, мн удалось перенести на полотно это неуловимое выраженіе, и вотъ какимъ образомъ я усплъ въ томъ:
Однажды утромъ, когда мой субъектъ пришелъ ко мн для четвертаго сеанса, я смотрлъ въ эту минуту на его портретъ, будучи въ самомъ дурномъ расположеніи духа,— смотрлъ съ досадною увренностію, что работа выйдетъ самая неудачная, если выраженіе его лица будетъ по прежнему принужденно, по прежнему далеко отъ истины. Единственное средство избгнуть этого недостатка было заставить мистера Фолькнера какимъ нибудь образомъ забыть, что онъ сидитъ предъ живописцемъ. Но какой предметъ для разговора можно было найти, чтобы совершенно занять вниманіе мистера Фолькнера, пока я буду набрасывать послднія характеристическія черты его лица? Я ломалъ себ голову, какъ успть въ этомъ намренія, именно въ ту минуту, когда мистеръ Фолькнеръ вошелъ ко мн въ мастерскую, но вслдъ за тмъ случайное обстоятельство помогло мн какъ нельзя лучше въ дл, передъ которымъ становилась втупикъ моя изобртательность. Пока я приготовлялъ краски на палитр, субъектъ мой перелистывалъ мои портфели. Онъ выбралъ случайно тотъ изъ нихъ, въ которомъ было нсколько эскизовъ, снятыхъ мною съ парижскихъ улицъ. Онъ довольно бгло пересмотрлъ первые пять видовъ, но когда дошелъ до шестого, то лицо его замтно измнилось, онъ взялъ рисунокъ изъ портфеля, поднесъ его къ окну и, молча, погруженный въ размышленіе, разсматривалъ его минутъ пять. Посл этого онъ обратился ко мн и съ какимъ-то страннымъ безпокойствомъ спросилъ, соглашусь ли я отдать ему этотъ эскизъ.
Это былъ одинъ изъ мене интересныхъ видовъ, снятый съ улицы, идущей по задней сторон Пале-Рояля. Тутъ было представлено четыре или пять домовъ. Весь рисунокъ не составлялъ для меня особенной важности и былъ слишкомъ малоцненъ какъ произведеніе искусства для того, чтобы я могъ надяться продать его. Я попросилъ его принять отъ меня его въ подарокъ. Онъ меня поблагодарилъ съ большимъ жаромъ и потомъ, видя, что я удивляюсь его странному выбору, улыбаясь, спросилъ, угадалъ ли я, почему онъ такъ боялся, что я не соглашусь отдать ему рисунокъ, который я только что подарилъ ему.
— Вроятно, какое нибудь историческое воспоминаніе соединяется для насъ съ видомъ улицы Пале-Рояль, отвчалъ я: — но какое именно, я ршительно не догадываюсь.
— Нтъ, сказалъ мистеръ Фолькнеръ: — по крайней мр въ этомъ случа не существуетъ для меня историческаго воспоминанія. Воспоминаніе, вызванное во мн этимъ видомъ, касается исключительно моей личности. Посмотрите вотъ на этотъ домъ на вашемъ эскиз — домъ съ водосточной трубой, идущей отъ крыши къ фундаменту. Я разъ провелъ тамъ ночь, и этой ночи я не забуду, до дня моей смерти. Со мной было много непріятныхъ приключеній во время моего путешествія, но это происшествіе!… Впрочемъ, что объ этомъ! Мы начнемъ свой сеансъ. Я не очень-то учтиво плачу за вашу любезность, отвлекая васъ отъ работы пустыми разговорами.
Онъ недолго посидлъ противъ меня на стул, блдный и задумчивый, и потомъ снова, какъ будто невольно, возвратился къ разговору о дом, который онъ мн показалъ. Не выражая особеннаго любопытства узнать приключеніе, бывшее съ нимъ, я далъ, впрочемъ, понять, что принимаю большое участіе во всемъ, что до него касается. Посл двухъ-трехъ вступительныхъ фразъ, онъ, къ полному моему удовольствію, остановился на предмет своего повствованія. Вполн занятый разсказомъ, онъ забылъ, что сидитъ передъ портретистомъ: натуральное выраженіе лица его, котораго я такъ добивался, появилось, и мой портретъ подвигался къ окончанію по прямому направленію и съ большей удачей. При всякомъ движеніи кистью, я боле и боле убждался, что перехожу мало по малу за черту своихъ затрудненій, къ этому присоединялось для меня удовольствіе слушать, въ продолженіе моей работы, разсказъ объ истинномъ происшествіи, имвшемъ въ моихъ глазахъ полную занимательность романа.
Вотъ, сколько могу припомнить, слово въ слово, та исторія, которую передалъ мн мистеръ Фолькнеръ:
‘Не задолго передъ тмъ, какъ игорные дома были уничтожены по распоряженію французскаго правительства, мн случилось остановиться въ Париж на квартир съ однимъ изъ моихъ друзей, также англичаниномъ. Мы оба были еще молодыми людьми и оба, сказать правду, вели самую разгульную жизнь въ самомъ разгульномъ изъ городовъ. Однажды ночью мы шатались поблизости Пале-Рояля, придумывая, чмъ бы заняться поинтересне. Пріятель мой предложилъ итти къ Фраскати, но это предложеніе было мн не по вкусу. Я зналъ Фраскати, какъ говорится, наизусть, проигрывалъ и выигрывалъ тамъ груды пятифранковыхъ монетъ собственно для ‘шику’, пока наконецъ исчезъ въ моихъ глазахъ весь ‘шикъ’ подобнаго занятія, мн надоли вс опасныя приманки этого игорнаго дома.
‘— Боже сохрани, отвчалъ я моему пріятелю:— пойдемъ лучше куда нибудь, гд бы можно было увидать проигравшихся игроковъ, нищихъ, пускающихъ въ ходъ послднюю копейку, людей, на которыхъ нтъ даже наружнаго лоска. Пойдемъ, вмсто моднаго Фраскати, въ такой домъ, куда, не задумавшись, пускаютъ человка въ изорванномъ сюртук или даже вовсе безъ сюртука.
‘— Очень радъ, отвчалъ мой пріятель: — намъ ненужно и выходить изъ Пале-Рояля, чтобы найти подобную компанію. Вотъ передъ нами домъ, гд собираются для игры самые отъявленные негодяи {Въ русскомъ нтъ вполн соотвтствующаго слова для выраженія понятія о blackguard-goujat.}, лучшаго мста нельзя выбрать по твоему желанію.
‘Поднявшись на лстницу и оставивъ наши шляпы и палки у швейцара, мы вступили въ главную игорную комнату. Тамъ было немного народа. Но въ числ немногихъ игроковъ, осматривавшихъ насъ съ головы до ногъ съ самого нашего появленія, каждый былъ въ своемъ род типъ,— несчастный типъ той среды, къ которой онъ принадлежалъ. Мы пришли смотрть на нищихъ, но эти люди были степенью ниже. Здсь была трагедія,— нмая, леденящая трагедія. Тишина, царствовавшая въ комнат, была ужасна. Высокій, худой, длинноволосый молодой человкъ, котораго впалые глаза впивались въ бросаемыя карты,— не говорилъ ни слова, сырой, полнолицый, угреватый игрокъ, неутомимо отмчавшій на картон, сколько разъ выигрывала черная и сколько разъ красная масть, не говорилъ ни слова, грязный сморщенный старикъ съ ястребиными глазами, проигравшій послднее су и смотрвшій съ отчаяннымъ видомъ на игру, которой онъ не могъ продолжать, не говорилъ ни слова. Даже голосъ банкомета звучалъ какъ-то странно: точно пропадалъ, глохнулъ онъ въ этой убійственной атмосфер. Я пришелъ сюда съ цлію посмяться,— теперь я скоре готовъ былъ заплакать. Но, чтобы прогнать тягостную настроенность духа, которая овладла мной, я, къ несчастію, подошелъ къ столу и началъ играть. Къ довершенію несчастія — что окажется впослдствіи — я выигрывалъ,— выигрывалъ съ такимъ ужасающимъ постоянствомъ, что прочіе игроки столпились вокругъ меня и, глядя неподвижными, жадными взорами на мои ставки, шептали другъ другу, что англичанинъ сейчасъ сорветъ весь банкъ.
‘Игра наша была ‘Rouge et noir’. Я игралъ въ нее во всхъ европейскихъ городахъ, не позаботившись, впрочемъ, изучить теорію шанса, этотъ философскій камень всхъ игроковъ. Я, сказать правду, и не былъ игрокомъ въ полномъ смысл этого слова. Мое сердце было свободно отъ пагубной страсти къ игр. Я смотрлъ на игру какъ на забавное занятіе. Я никогда не начиналъ ея изъ крайности, потому что никогда не испытывалъ нужды въ деньгахъ. Я никогда не игралъ съ такимъ увлеченіемъ, чтобы проигрывать больше, чмъ я могъ заплатить, или выигрывать боле, чмъ я могъ спрятать въ карманъ, съ полнымъ хладнокровіемъ и не теряя, подъ вліяніемъ счастія, моральнаго эквилибра. Однимъ словомъ, до тхъ поръ я посщалъ игорные дома подобно тому, какъ я здилъ на балы и въ оперу — для одного развлеченія и за неимніемъ другого средства пріятно провести свободные часы.
‘Но теперь я видлъ совершенно другое,— теперь, въ первый разъ въ жизни, я узналъ, что такое игра въ самомъ дл. Счастіе сначала смутило меня, потомъ повергло въ какое-то опьяненіе, въ полномъ смысл этого слова. Какъ ни покажется это невроятнымъ, но я проигрывалъ именно тогда, когда начиналъ обдумывать шансы и руководствоваться предварительнымъ расчетомъ. Когда же я все предоставлялъ счастію и длалъ ставки безъ малйшаго размышленія, то выигрывалъ наврное,— выигрывалъ на перекоръ всмъ теоріямъ. Сначала нкоторые изъ игроковъ хотли за меня придерживать, въ надежд на несомннный выигрышъ, но я скоро увеличилъ кушъ, такъ что никто не смлъ рисковать боле. Одинъ за другимъ, они оставляли игру и молча смотрли на мои карты.
‘Я продолжалъ возвышать ставки и продолжалъ выигрывать. Волненіе присутствующихъ выражалось въ нихъ какими-то лихорадочными конвульсіями. Молчаніе прерывалось единодушными возгласами на разныхъ языкахъ и глухимъ ропотомъ, золото то-и-дло пригребалось ко мн по столу, даже невозмутимый дотол банкометъ бросилъ карты на полъ, въ припадк чисто-французскаго удивленія моему счастію. Одинъ человкъ оставался при этомъ хладнокровнымъ: это былъ мой пріятель. Онъ подошелъ ко мн и шопотомъ уговаривалъ меня оставить игру и удовольствоваться тмъ, что я выигралъ. Я долженъ отдать ему справедливость, что онъ по нскольку разъ повторялъ свои увщанія и предостереженія, онъ оставилъ меня и ушелъ изъ игорнаго дома только тогда, когда я наотрзъ отказалъ ему въ послушаніи (я былъ въ эту минуту въ совершенномъ опьяненіи отъ игры), и притомъ въ такихъ выраженіяхъ, которыя уже не позволяли ему приставать ко мн боле въ эту ночь.
‘Лишь только онъ вышелъ, хриплый голосъ закричалъ сзади меня:
‘— Позвольте мн, сэръ, позвольте мн положить къ вамъ на столъ два наполеондора, которые вы такъ неосторожно уронили. Удивительное счастье, сэръ! Даю вамъ благородное слово, клянусь честью стараго солдата, что въ цлую жизнь свою, проведенную въ игорныхъ домахъ, я не видалъ ничего подобнаго вашему счастью! никогда! Продолжайте, сэръ… Продолжайте смле, рвите банкъ!
‘Я обернулся я увидалъ человка, учтиво улыбавшагося мн и дружески кивавшаго головой. Онъ былъ высокаго роста, одтъ въ поношенный сюртукъ. Если бы я сохранилъ въ эту минуту вс свои чувства, то замтилъ бы въ немъ очень подозрительный типъ стараго солдата. У него были косые, налитые кровью глаза, щетинистые усы и перешибенный носъ. Голосъ его хриплъ, а руки его были до того грязны, что мн еще не удавалось встрчать такихъ даже во Франціи. Впрочемъ, эти особенности его личности не возбудили во мн отвращенія. въ припадк упоенія, подъ вліяніемъ слпой восторженности, я готовъ былъ побрататься со всякимъ, кто бы сталъ побуждать меня къ игр.
‘Я понюхалъ изъ табакерки солдата, потрепалъ его по спин я поклялся, что онъ честнйшій малый въ цломъ свт, что онъ великолпнйшій остатокъ Великой Арміи, какой мн когда либо удавалось встрчать.
‘— Продолжайте, сэръ! кричалъ мой воинственный другъ, ломая себ пальцы отъ удовольствія: — продолжайте и выиграйте еще! Рвите банкъ…. Рвите банкъ, мой англійскій камрадъ!
‘И я продолжалъ играть, игралъ такимъ образомъ, что черезъ четверть часа банкометъ произнесъ во всеуслышаніе:
‘— Господа! банкъ ныншнюю ночь нейдетъ боле.
‘Вс ставки, все золото отъ этого банка лежали въ груд возл меня, весь бывшій въ обращеніи капиталъ игорнаго дома готовился поступить въ мои карманы.
‘— Завяжите деньги въ свой носовой платокъ, сэръ, сказалъ старый солдатъ, пока я съ наслажденіемъ погружалъ пальцы въ груды золотыхъ монетъ.— Завяжите ихъ, какъ бывало мы въ Великой Арміи таскали свою походную закуску. Еще никому не удавалось сшить брюки съ такими карманами, которые выдержали бы вашу выигрышную сумму. Вотъ! вотъ такъ! Сгребите ихъ вс — вотъ и конецъ! Credi! Ну, ужь счастіе!… Постойте, еще наполеондоръ на полу!… Ah, sacr petit polisson de Napoleon! наконецъ-то я нашелъ тебя!… Ну, теперь, сэръ, завяжите по два узла съ каждой стороны, для большей безопасности. Троньте, троньте это, о счастливый сэръ! это упруго и кругло какъ пушечное ядро?… Ахъ! если бы пушки, изъ которыхъ стрляли въ насъ подъ Аустерлицемъ, были заряжены такими ядрами!— nom d`une pipe!— если бы такими ядрами! А теперь мн, старому гренадеру,— мн, отставному храбрецу французской арміи, что мн остается длать? Я васъ спрашиваю, что? Да больше ничего, какъ попросить уважаемаго джентльмена распить со мной бутылку шампанскаго и провозгласить на прощанье тоетъ въ честь фортуны, съ пнящимися стаканами въ рукахъ!
‘— Прекрасно, отставной храбрецъ, старый собутыльникъ гренадеровъ! Шампанскаго! Тостъ за здоровье ветерана! Урра, урра! Тостъ въ честь фортуны! Урра, урра, урра!!
‘— Bravo! Англичанинъ, мой милый, любезный англичанинъ, въ жилахъ котораго течетъ живая кровь француза! еще по стаканчику? Ah, да! бутылка пуста! Никакъ бы не подумалъ! Vive le vin! Я, старый солдатъ, велю подать другую бутылку, другую бутылку и еще полъ-фунта конфектъ въ придачу!
‘— Нтъ, нтъ, отставной воинъ: никогда, старый гренадеръ! Ваша бутылка впереди, теперь моя очередь. Держите! Чей же тостъ? Да здравствуетъ французская армія! да здравствуетъ Наполеонъ! за здоровье честной компаніи! за здоровье безкорыстнаго банкомета, его уважаемой супруги и дочерей, если у него есть таковыя! За здоровье всхъ и каждаго поодиначк!
‘Когда мы опорожнили вторую бутылку шампанскаго, я почувствовалъ, что желудокъ мой страшно горлъ. Мозгъ мой былъ въ странномъ напряженіи. Никогда въ моей жизни лишній стаканъ вина не длалъ на меня такого вліянія. Было ли это слдствіемъ раздраженія моего организма во время игры? былъ ли желудокъ мой особенно разстроенъ? или шампанское было необычайно крпко?
‘— Отставной герой французской арміи! кричалъ я въ припадк веселости: — я весь какъ въ огн! Какъ вы себя чувствуете? Вы меня просто посадили на раскаленные угли! Слышите, герой Аустерлица? Велимъ подать третью бутылочку: авось зальемъ пожаръ!
‘Старый солдатъ кивнулъ головой, вытаращилъ свои косые глаза такъ, что я думалъ, что они выскочатъ изъ своихъ орбитъ, приложилъ одинъ изъ грязнымъ пальцевъ своей руки къ носу, торжественно произнесъ: ‘кофею!’ и вслдъ за тмъ убжалъ во внутреннія комнаты.
‘Слово, произнесенное ветераномъ, произвело, казалось, волшебное дйствіе на всхъ присутствовавшихъ. Какъ будто сговорившись, они встали и вышли. Можетъ быть, они надялись выпить на мой счетъ, но, увидя, что мой новый другъ не хотлъ допустить меня до самозабвенія, они потеряли эту сладкую надежду, а потому и ршились убраться.
‘Какая бы ни была у нихъ цль, но они вышли полной компаніей. Когда старый солдатъ воротился и слъ у стола противъ меня, то мы были только вдвоемъ въ комнат. Только видно было, какъ банкометъ, сидя вдали въ прихожей, примыкавшей къ снямъ, лъ въ уединеніи свой супъ. Молчаніе, водворившееся теперь, было глубже, чмъ когда нибудь.
‘Внезапная перемна произошла также и съ ‘отставнымъ-храбрецомъ’. Взоръ его блестлъ какую-то зловщею торжественностію, и когда онъ снова заговорилъ со мной, то рчь его не украшалась уже поговорками, не сопровождалась ломаніемъ пальцевъ, же приправлялась безпрестанными обращеніями и восклицаніями.
‘— Послушайте, сэръ, сказалъ онъ таинственно-вкрадчивымъ голосомъ: — послушайте совта стараго солдата. Я просилъ хозяйку дома (славная женщина, совершенный геній въ поваренномъ искусств) сдлать для насъ хорошаго, крпкаго кофею. Вы должны выпить этотъ кофей, чтобы нсколько успокоить вашъ взволнованный духъ, прежде чмъ вы вздумаете итти домой, вы должны это сдлать, мой добрый, искренній другъ! Чтобы отправиться домой, ночью, съ такою кучею денегъ, какъ у васъ, долгомъ поставьте притти предварительно въ совершенное сознаніе. Васъ теперь разумютъ какъ человка, выигравшаго огромную сумму денегъ — разумютъ такъ вс джентльмены, которые были здсь въ эту ночь. Они, конечно, въ нкоторомъ отношеніи, славные ребята, но они смертные люди, мой милый сэръ, и у нихъ есть кое-какія слабости! Нужно ли еще продолжать? Ахъ, нтъ, нтъ: вы поняли меня! Теперь вы вотъ что должны длать: пошлите за кабріолетомъ, если вы чувствуете себя совершенно хорошо, поднимите въ немъ вс окна, когда вы войдете въ него, и велите кучеру везти васъ домой по большимъ, хорошо освщеннымъ улицамъ. Сдлайте это: тогда вы и ваши деньги будете въ цлости. Сдлайте это, и завтра вы будете благодарить стараго солдата за данный вамъ добрый совтъ.
‘Лишь только отставной воинъ кончилъ свою рчь, перейдя въ довольно слезный тонъ, какъ явился кофей, уже совсмъ готовый и налитой въ чашки. Мой услужливый другъ подалъ мн одну изъ чашекъ, съ учтивымъ поклономъ. Меня мучила жажда, потому я выпилъ чашку однимъ глоткомъ. Вслдъ за тмъ со мной сдлаюсь головокруженіе, и я почувствовалъ, что я опьянлъ боле прежняго. Комната вертлась у меня передъ глазами, старый солдатъ симметрично присдалъ и вытягивался во всю длину, точно клапанъ паровой машины. Меня оглушалъ страшный звонъ въ ушахъ, чувство крайняго оцпеннія, слабости, тупоумія овладло мною. Я всталъ со стула, придерживаясь за столъ, чтобы не потерять равновсія, и едва могъ выговорить, что я себя очень дурно чувствую,— такъ дурно, что не знаю, какъ дохать до дому.
‘— Милый другъ мой, отвчалъ старый солдатъ, и при этомъ, какъ казалось мн, голосъ его тоже, въ свою очередь, присдалъ и вытягивался: милый другъ мой, было бы очень неблагоразумно отправиться домой въ вашемъ положеніи. Вы можете быть уврены, что потеряете деньги, васъ ограбятъ безъ малйшаго съ вашей стороны сопротивленія. Я намренъ ночевать здсь, лягте и вы также въ этомъ дом. Здсь есть славныя постели, займите одну изъ нихъ, проспитесь хорошенько и ступайте себ завтра домой съ вашимъ выигрышемъ, въ полной безопасности, при полномъ дневномъ свт.
‘Я не имлъ въ эту минуту способности размышлять, у меня осталось одно убжденіе, что я долженъ какъ можно скоре гд нибудь лечь и заснуть сладкимъ, освжающимъ, безмятежнымъ сномъ. Вслдствіе этого, я охотно принялъ предложеніе насчетъ постели, и, ведомый подъ руки старымъ солдатомъ и банкометомъ, изъ которыхъ послдній былъ призванъ показать мн дорогу, я отправился въ свою спальню. Они провели меня по нсколькимъ коридорамъ, поднялись по небольшой лстниц и наконецъ вступили вмст со мною въ комнату, долженствовавшую служить для меня ночлегомъ. Солдатъ съ жаромъ пожалъ мн руку, общалъ на другой день завтракать вмст со мной, и потомъ оба съ банкометомъ они вышли, оставивъ меня одного. Я подбжалъ къ умывальному столику, отпилъ изъ рукомойника воды, вылилъ остальную воду въ тазъ и окунулъ въ нее лицо свое, потомъ слъ на стулъ и старался собраться съ мыслями. Я вскор почувствовалъ себя лучше. Благодтельный для моихъ легкихъ переходъ отъ заразительной атмосферы игорной комнаты къ свжему воздуху моей теперешней спальни, пріятный для глазъ переходъ отъ ослпительнаго газоваго освщенія ‘гостиной’ къ тусклому, мерцающему огоньку ночника содйствовали, наравн съ холодною водой, возстановленію моихъ силъ. Головокруженіе прекратилось, и я снова становился существомъ разумнымъ, мыслящимъ. Первою моею мыслію была опасность провести ночь въ игорномъ дом, второю — еще большая опасность стараться выбраться оттуда, когда уже домъ былъ запертъ, и потомъ итти домой по парижскимъ улицамъ ночью, одному, съ большою суммою денегъ. Во время моихъ путешествій, мн случалось имть худшій ночлегъ. Итакъ, а ршился запереть дверь крючьями и замками и потомъ заставить ее мебелью. Такимъ образомъ я оградилъ себя отъ нападеній, потомъ посмотрлъ подъ кровать и въ шкапъ, попробовалъ прочность оконныхъ рамъ, и тогда уже, успокоенный тмъ, что принялъ всевозможныя предосторожности, я снялъ съ себя верхнее платье, поставилъ ночникъ въ каминъ на груду истлвшаго пепла и легъ на постель, положивъ платокъ съ деньгами подъ подушку.
‘Я скоро почувствовалъ, что не только не могу заснуть, но даже сомкнуть глаза. Я безпрестанно вскакивалъ въ какомъ-то лихорадочномъ состояніи. Каждый нервъ въ моемъ тл содрогался, вс ощущенія мои сдлались необычайно воспріимчивы. Я возился, поворачивался, пробовалъ принимать то то, то другое положеніе, стирался прилечь на боле холодный край постели,— но все напрасно. То я держалъ руки наружи, то пряталъ ихъ подъ одяло, то протягивалъ ноги во всю длину къ передней спинк кровати, то судорожно пригибалъ ихъ чуть не къ бород своей, то выдергивалъ изъ-подъ себя измятую подушку, повертывалъ ее къ себ холодною стороной, расправлялъ ее ладонью и пробовалъ покойно улечься на спин, потомъ снова съ отчаяніемъ я перегибалъ подушку, пробовалъ приставлять ее къ спинк кровати и принимать сидячее положеніе. Вс усилія были тщетны, я вздыхалъ, кряхтлъ и убждался, что мн придется провести безсонную ночь.
‘Что мн было длать? У меня не было никакой книги. А между тмъ я чувствовалъ, что если я не найду средства развлечься, то воображенію моему будутъ представляться всевозможные ужасы, мозгъ мой будетъ тревожиться истинною и мнимою опасностію,— однимъ словомъ, что мн предстоитъ испытать вс степени нервическаго страха. Я поднялся на рукахъ, осмотрлся кругомъ въ комнат, въ которую такъ привтно заглядывалъ серебристый лучъ луны,— осмотрлся въ надежд найти какую нибудь картину, какую нибудь статуэтку, чтобы хоть ими заняться отъ нечего длать. Когда глаза мои переходили отъ стны къ стн, воспоминаніе о прелестной книг ле-Метра ‘Voyage autour de Ma Chambre’ пришло мн въ голову. Я ршился подражать французскому автору, стараясь отъискать занятіе и развлеченіе отъ скуки въ томъ, чтобы анализировать каждый предметъ, который мн попадется на глаза, и, восходя къ происхожденію его, приплетать къ этому вс побочныя идеи, какія только могли родиться въ голов при взгляд на столъ, стулъ или умывальникъ.
‘Я находилъ, что въ нервическомъ, ненормальномъ состояніи моего воображеніи въ эту минуту гораздо благоразумне предпринятъ предположенное аналитическое путешествіе по комнат, чмъ разбирать свое положеніе, потому окончательно ршился фантазировать но примру ле-Метра или вообще фантазировать сколько было въ моихъ силахъ. Я осмотрлъ кругомъ комнаты всю стоявшую въ ней мебель и за тмъ затруднился, что мн длать. Тутъ была, во первыхъ, кровать, ни которой я лежалъ,— кровать, съ четырьмя столбиками по угламъ, какую можно найти только въ Париж, довольно-жосткій матрасъ, пологъ изъ индйской кисеи съ бахрамой,— душный, несносный пологъ, который я инстинктивно отбросилъ въ сторону, когда только лишь вошелъ въ комнату и не усплъ еще оцнить вс удобства моего ложа. Тутъ былъ съ мраморной доской умывальный столикъ, съ котораго вода, пролитая мною въ поспшности, когда я пилъ ее и мочилъ себ голову, теперь капала все тише, все медленне на кирпичный полъ, потомъ — два маленькіе стула, на которыхъ лежали мой сюртукъ, жилетъ и брюки, въ живописномъ безпорядк, дале — большое кресло, обтянутое грязною блою бумажною матеріей: на спин его мой галстухъ и мое жабо, комодъ съ двумя мдными скобками у каждаго ящика, и на верху его блестящая, разбитая чернилица китайскаго фарфора, поставленная въ вид украшенія, туалетъ съ маленькимъ зеркаломъ и большою подушкой для булавокъ: наконецъ окно,— необыкновенно обширное окно, и старая картина, которую ночникъ едва-едва освщалъ. Картина представляла какого-то испанца въ высокой шляп съ разввающимися перьями. Это былъ мрачнаго вида, смуглый лицомъ негодяй, застилающій себ глаза рукою и смотрящій вверхъ, можетъ быть, на высокую вислицу, на которой хотятъ его довсить. Какъ бы то ни было, но по наружности онъ вполн заслуживалъ этого.
‘Эта картина заставляла меня, въ свою очередь, невольно поднимать глаза къ верхушк кровати. Фигура сама по себ отличалась какою-то мрачностію, не представляла особеннаго интереса, но, несмотря на то, приковывала къ себ вниманія. Я пересчитывалъ перья на шляп испанца, они рельефно отдлались на темномъ фон картины: три блыя пера и два зеленыя. Я разсматривалъ оконечность шляпы, которая была конической формы, напоминая любимый фасонъ Гвидо Фоуксса. Меня удивляло, для чего испанецъ смотритъ вверхъ, не могло быть, чтобы онъ смотрлъ на звзды: такой отъявленный плутъ не могъ быть ни астрологомъ, ни астрономомъ. Непремнно онъ смотрлъ на петлю, въ которую готовился просунуть свою голову. Я снова сосчиталъ перья: три блыя, два зеленыя.
‘Пока я предавался этому занятію, мысли моя начинали мало по малу развлекаться. Лунный свтъ, проникавшій въ комнату, напомнилъ мн мсячныя ночи въ Англіи и въ особенности ночь посл пикника въ Уельшской долин. Вс приключенія, сопровождавшія нашу обратную поздку оттуда по живописной окрестности, казавшейся еще миловидне при лунномъ освщеніи, пришли мн теперь на память, хотя уже много лтъ не случалось мн думать объ этомъ пиквйк. Въ настоящую минуту я находился въ дом, по наружности очень подозрительномъ, въ положеніи очень щекотливомъ, если не совершенно опасномъ: это все, казалось бы, должно было уничтожить во мн дятельность памяти въ отношеніи къ предмету совершенно постороннему, между тмъ, теперь, почти противъ воли, припоминалъ я каждую мстность, каждую личность, разговоръ, малйшія обстоятельства веикаго рода, которыя я считалъ уже совершенно забытыми и которыя я, можетъ быть, и не припомнилъ бы, если бы желалъ этого, даже при боле благопріятной обстановк. И что же такъ мгновенно провело въ голов моей эту сложную, таинственную вереницу воспоминаній? ничего боле, кром нсколькихъ лунныхъ лучей, пробивавшихся въ окно моей спальни. Я все продолжалъ думать о пикник, о нашемъ веселомъ возвращеніи домой, о сантиментальной леди, которой хотлось декламировать ‘Чайльдъ-Гарольда’, потому единственно, что была лунная ночь. Я былъ погруженъ въ созерцаніе этихъ давно промелькнувшихъ сценъ, давно пережитыхъ удовольствій, какъ вдругъ нить моихъ воспоминаній порвалась, вниманіе мое опять обратилось къ предметамъ, меня окружавшимъ, съ большею противъ прежняго дятельностію, и я вновь, самъ не знаю почему, сталъ пристально глядть на картину. Но что я увидлъ? Великій Боже! испанецъ надвинулъ себ шляпу на самые глаза! Нтъ! должно быть шляпа упала съ него! Гд теперь ея остроконечная верхушка? гд перья: три блыя, два зеленыя? Не видно ни тхъ, ни другихъ. Что за темная масса заступила теперь мсто шляпы и перьевъ? она закрыла испанцу лобъ, глаза, руку у этихъ глазъ? Да не движется ли ужь вся кровать?
‘Я упалъ на подушку я сталъ смотрть внимательно. Что я, съ ума, что ли, сошелъ? пьянъ, что ли, я? сплю, что ли, или опять у меня головокруженіе? Въ самомъ дл, что ли, верхушка кровати движется, опускается внизъ, тихо, страшно опускается во всю длину и ширину, всею своею тяжестью, прямо на меня, распростертаго подъ нею? Кровъ застыла у меня въ жилахъ. Предсмертный холодъ пробжалъ по моему тлу, глаза у меня помутились, когда я, приподнявшись съ подушки и желая удостовриться, въ самомъ ли дл движется верхушка кровати, сталъ пристально глядть на изображеніе испанца. Одного взгляда было для меня довольно. Мрачный, мохнатый край бахрамы, висвшій надо мною, только на вершокъ не дошелъ до пояса испанца. Я все продолжалъ смотрть, не переводя дыханія. Регулярно и вмст медленно, очень медленно исчезла въ моихъ глазахъ фигура портрета, наконецъ и рама его, а бахрама все продолжала опускаться.
‘Я отъ природы вовсе не робокъ. Не разъ случалось мн подвергаться опасности потерять жизнь, и я все-таки ни на минуту не терялъ присутствія духа, но когда я совершенно убдился, что вертушка кровати движется, что она опускается на меня, я смотрлъ еще съ минуту, содрогаясь при мысли о своемъ беззащитномъ положеніи, испытывая надъ собою въ сильнйшей степени паническій страхъ — и все-таки лежалъ подъ страшной, злодйской машиной, которая, опускаясь все ниже и ниже, готовилась задушить меня своею тяжестью.
‘Наконецъ возвратилось ко мн чувство самосохраненія я заставило меня подумать о томъ, какъ бы спастись, пока еще было время. Я всталъ съ постели довольно хладнокровно и надлъ на себя верхнее платье. Ночникъ, догорвши, погасъ. Я слъ на кресло, стоявшее возл, и смотрлъ, какъ опускалась верхушка кровати. Все это мн казалось какимъ-то колдовствомъ. Если бы я услыхалъ за собою шаги, то во мн не было бы силы обернуться, если бы средства ко спасенію были у меня подъ рукою, я не принудилъ бы себя сдвинуться съ мста. Вся жизнь моя сосредоточивалась въ эту минуту въ чувств зрнія.
‘А балдахинъ между тмъ, со всею своею бахрамою, опускался-опускался, наконецъ опустился совершенно, такъ что нельзя было просунуть пальца между нимъ и кроватью. Я ощупалъ его рукою и узналъ, что то, что казалось мн обыкновеннымъ балдахиномъ, было не что иное, какъ тугой, широкій матрасъ, который прятался отъ глазъ моихъ подъ пологомъ и бахрамою.
Весь этотъ ужасный снарядъ двигался безъ малйшаго шума, онъ самъ не издавалъ никакого скрипа, идя внизъ, и, въ комнат надо мной, нельзя было замтить ни малйшаго движенія. Въ безмолвномъ, отчаянномъ страх смотрлъ я, не забывая, что живу въ XIX столтіи и нахожусь въ просвщенной столиц Франціи, смотрлъ на эту машину, предназначенную погубить человка, какъ будто я перенесся въ уединенныя хижины горъ Гарца или таинственныя вестфальскія судилища! Смотря на эту машину, я не имлъ силы сдлать движеніе, я едва могъ дышать, наконецъ постепенно я сталъ приходить въ себя, и, обдумавъ все со мной бывшее, я понялъ весь ужасъ заговора, составленнаго противъ меня.
‘Въ мою чашку съ кофеемъ было что-то подмшало въ очень сильномъ пріем. Это-то излишество наркотическаго вещества и помшало мн заснуть. Вслдствіе этого, и дрожалъ я возился какъ въ лихорадочномъ припадк и, не сомкнувъ глазъ, остался въ живыхъ. Какъ неблагоразумно вврился я двумъ негодяямъ, которые ввели меня въ эту комнату, ршившись воспользоваться моимъ выигрышемъ, убить меня во время сна, употребивъ самое страшное средство къ совершенію злодйства втайн, безъ всякихъ видимыхъ слдовъ его! Сколько людей, можетъ быть, подобно мн, посл выигрыша, спали здсь, какъ и я располагался уснуть, на этой же самой постели! и потомъ никто уже не видалъ ихъ, никто уже не помянулъ ихъ имени! Я содрогнулся при этой мысли.
‘Вслдъ за тмъ вниманіе мое было привлечено опять балдахиномъ, который снова началъ двигаться. Оставаясь вплоть къ кровати, сколько я могъ замтить, въ продолженіе минутъ десяти, онъ сталъ опять подниматься. Злоди, приводившіе его въ движеніе сверху, вроятно думали, что цль имъ уже достигнута. Такъ же медленно и тихо, какъ она прежде опускалась, верхушка кровати теперь поднималась на прежнее свое мсто. Когда она достигла верхнихъ концовъ столбиковъ, то пришла въ соприкосновеніе и съ потолкомъ. Не было замтно тамъ ни отверстія, ни винта: кровать, но наружности, снова явилась обыкновенною кроватью, балдахинъ показался бы самымъ обыкновеннымъ балдахиномъ даже для подозрительнаго глаза.
‘Теперь только въ первый разъ я былъ въ состояніи тронуться съ мста, встать со стула, подумать о средствахъ къ спасенію. Если бы малйшимъ шумомъ я далъ знать, что попытка задушить меня не удалась, то я погибъ наврное. Но не сдлалъ ли я уже шума? Я внимательно прислушался въ направленіи къ двери. Нтъ, ни звука шаговъ во вншнемъ коридор, ни признака ходьбы въ комнат надо мною — повсюду совершенное молчаніе. Запирая и заставляя дверь въ мою спальню, я приставилъ къ ней, между прочимъ, старый деревянный сундукъ, найденный мною модъ кроватью.
‘Сдвинуть этотъ сундукъ (кровь застывала въ моихъ жилахъ при мысля о томъ, что могло быть внутри этого сундука) и не произвести мы малйшаго шума было невозможно, думать выбраться изъ дома, теперь кругомъ запертаго, было бы верхомъ безумства. Оставалось одно средство — окно, и я подошелъ къ нему на цыпочкахъ.
‘Мея спальня была во второмъ этаж, надъ антресолемъ, и выходила окномъ на заднюю улицу, которая нарисована на вашемъ эскиз. Я протянулъ руку, чтобы отворить окно, вполн сознавая, что отъ этого движенія зависла моя жизнь.
‘Въ этомъ разбойничьемъ вертеп, конечно, не дремали: еслибы рама стукнула, если бы петля скрипнула, я былъ бы, можетъ быть, погибшій человкъ! Я употребилъ, по крайней мр, пять минутъ, считая хладнокровно, на то, чтобы отворить окно. Но, въ тогдашнемъ состояніи боязливаго ожиданія, эти пять минутъ показались мн за пять часовъ. Наконецъ мн удалось отворить окно, тихо, со всею ловкостью, и я посмотрлъ внизъ на улицу. Соскочить прямо изъ окна на мостовую значило наврное разбиться. Я сталъ смотрть по сторонамъ. По лвой стн дома шла широкая водосточная труба, которую вы нарисовали, она проходила подъ самымъ окномъ. Лишь только я увидалъ эту трубу, я былъ увренъ въ своемъ спасеніи, я вздохнулъ свободно, въ первый разъ посл того, какъ замтилъ движеніе балдахина, который стремился въ мои объятія.
‘Для иного средство къ спасенію, которое я открылъ, показалось бы довольно затруднительнымъ и опаснымъ,— для меня спуститься по труб на улицу ничего не значило. Упражняясь въ гимнастик съ малыхъ лтъ, я еще Въ школ славился искусствомъ карабкаться съ особенною отвагою и цпкостію, я былъ увренъ, что голова моя, руки и ноги будутъ служить мн неизмнно въ самыя критическія минуты восхожденія и нисхожденія. Я занесъ уже ногу за окно, когда вспомнилъ, что мой платокъ съ деньгами остался подъ подушкой. Я охотно согласился бы оставить его тамъ, но чувство мести не позволяло мн допустить, чтобы негодяи, упустивъ свою жертву, воспользовались деньгами. Такимъ образомъ я воротился къ кровати и привязалъ узелъ съ деньгами сзади къ моему галстуку. Лишь только я прикрпилъ его достаточно надежно, какъ мн показалось, что по ту сторону двери кто-то дышетъ. У меня снова пробжалъ морозъ по кож, пока я прислушивался. Нтъ! прежнее молчаніе въ коридор: это былъ ночной воздухъ, проникавшій легонько въ комнату. Минуту спустя, я уже сидлъ на окн, еще минута, и я уже цплялся за трубу руками и колнями.
‘Я спрыгнулъ на улицу осторожно, сохраняя полное присутствіе духа, и первымъ дломъ моимъ было бжать въ часть полицейской префектуры, которая, сколько мн было извстно, помщалась въ сосдств. Подъ-префектъ и нсколько отборныхъ служителей не спали въ это время, готовясь, кажется, къ исполненію какого-то плана, имвшаго цлію открыть недавнее убійство, о которомъ предъ тмъ было только и рчи во всемъ Париж. Когда я началъ свою исторію, впопыхахъ и на ломаномъ французскомъ язык, я увидалъ, что подъ-префектъ принялъ меня за какого нибудь пьянаго англичанина, только, что обокравшаго прохожаго, но по мр того, какъ я говорилъ, онъ убждался въ справедливости моихъ словъ. Прежде, чмъ я кончилъ, онъ сложилъ свои бумаги въ ящикъ стола, надлъ на себя шляпу, далъ другую мн, потому что на голов моей не было ничего, кром стоявшихъ еще дыбомъ волосъ, взялъ отрядъ солдатъ, приказалъ захватить своей команд вс инструменты, которыми, въ случа надобности, можно было бы выломать двери, взворотить кирпичный полъ, и дружески подалъ мн въ заключеніе руку, предлагая итти съ собою на поиски.
‘Пока мы шли по улиц, подъ-префектъ не переставалъ распрашивать меня, едва успвая переводить духъ и уходя впередъ отъ своего отряда. Подойдя къ игорному дому, онъ разставилъ спереди и сзади его часовыхъ, въ дверь стали стучать немилосерднымъ образомъ, и въ окн дома скоро показался свтъ. Я ожидалъ, что будетъ, стоя позади полицейскихъ служителей. Удары въ дверь повторялись съ новою силой и сопровождались криками:
‘— Отворите именемъ закона!
‘При этомъ убдительномъ заявленіи, болты и запоры уступили передъ чьею-то невидимой рукой, и минуту спустя, подъ-префектъ стоялъ уже въ коридор, допрашивая слугу, полу-одтаго и блднаго какъ смерть.
‘— Намъ нужно видть англичанина, который ночевалъ въ этомъ дом.
‘— Онъ ужь давно ушелъ.
‘— Неправда: пріятель его ушелъ, а онъ остался. Веди насъ въ его спальню!
‘— Клянусь вамъ, господинъ подъ-префектъ, что его нтъ здсь! онъ….
‘— Клянусь вамъ, мой милйшій, что онъ здсь. Онъ ночевалъ здсь, только не нашелъ свою постель довольно удобною. Онъ пришелъ къ намъ объяснить это. Вотъ онъ самъ, какъ изволишь видть, а здсь и я, въ сильномъ желаніи посмотрть, нтъ ли блохъ въ его тюфяк. Пикаръ! сказалъ онъ, обращаясь къ одному изъ служителей: — возьми-ка за воротъ этого господина и свяжи ему руки назадъ. Теперь, господа, наверхъ по лстниц!
‘Вс обоего пола обитатели дома были схвачены и первый старый солдатъ. Мы осмотрли кровать, на которой я спалъ, а потомъ пошли въ верхнюю комнату. Тамъ не было, впрочемъ, ничего, что могло бы показаться подозрительнымъ. Подъ-префектъ осмотрлся, веллъ замолчать, ударилъ ногой въ ноль, веллъ подать свчку, сталъ разглядывать мсто, въ которое ударилъ, и веллъ осторожно приподнять половицы.
‘Принесли свчъ, и мы увидали большую выдолбленую пустоту между поломъ этой комнаты и потолкомъ нижней. Чрезъ эту пустоту проходилъ мдный станокъ, а внутри станка былъ винтъ, соединявшійся съ верхушкою кровати. Посл, нсколькихъ попытокъ, подъ-префекту удалось привести машину въ дйствіе, и, заставивъ своихъ людей работать за него, онъ повелъ меня внизъ въ спальню. Страшный балдахинъ былъ теперь опущенъ, но не съ такимъ искусствомъ, какъ это было со мною. Я замтилъ это подъ-префекту. Онъ отвчалъ мн просто, но выразительно.
‘— Мои люди, сказалъ онъ: — дйствуютъ машиной въ первый разъ, а артисты, у которыхъ вы выиграли деньги, вроятно, имли большую практику.
‘Мы оставили домъ подъ наблюденіемъ двухъ полицейскихъ агентовъ, вс обитатели его были тотчасъ же отведены въ тюрьму. Подъ-префектъ, взявъ отъ меня показаніе, пошелъ со мною въ гостинницу, въ которой я остановился, чтобы посмотрть мой видъ.
‘— Какъ вы думаете, спросилъ я его, отдавая ему бумагу: — неужели въ этомъ дом и прежде душили людей на кровати, какъ хотли сдлать со мной?
— Я видалъ дюжины утопленниковъ, которыхъ выставляютъ въ Morgue, отвчалъ подъ-префектъ:— въ карманахъ ихъ платья находимы были письма, въ которыхъ они сознавались, что ршились на самоубійство, совершенно проигравшись. Кто можетъ сказать, сколько изъ числа этихъ людей входили въ тотъ самый игорный домъ, въ который попали вы, выигрывали какъ и вы, занимали ту же постель, какъ и вы, засыпали на ней и потомъ тайно брошены въ рку, съ объяснительнымъ письмомъ, написаннымъ самими же убійцами и нарочно положеннымъ въ бумажникъ къ утопленнику? Никто не въ состояніи сказать, сколько именно человкъ испытали участь, которой вы избжали. Содержатели игорнаго дома, какъ видите, умли скрыть свою машину отъ полиціи! Смерть содйствовала таинственности ихъ предпріятій…. Доброй ночи, или, скоре, добраго утра, мось Фолькнеръ! Приходите ко мн въ судъ въ девять часовъ, а теперь до свиданія!
‘Остатокъ моей исторіи досказать нетрудно. Меня распрашивали и переспрашивали, игорный домъ былъ объисканъ отъ крыши до фундамента, арестанты были допрошены по-одиначк, и двое изъ нихъ, мене виновные, сознались. Я узналъ, что старый солдатъ былъ хозяинъ дома. Правосудіе открыло, что онъ давно еще былъ выгнанъ изъ арміи за бродяжничество, потомъ попадался въ разнаго рода преступленіяхъ, что онъ скопилъ себ грабежемъ порядочное состояніе, и что онъ, банкометъ и женщина, варившая кофей, знали о существованіи кроватной машины.
‘Оставалось неразъясненнымъ, были ли посвящены въ эту тайну слуги игорнаго дома, потому они и судились лишь какъ воры и бродяги. Что касается до стараго солдата и его двухъ главныхъ сообщниковъ, то ихъ отправили на галеры, женщина, варившая кофей, была посажена въ тюрьму, не помню, на сколько именно лтъ, служители дома были названы подозрительными и отданы подъ присмотръ, а я на цлую недлю (что много значитъ) сдлался ‘львомъ’ парижскаго общества. Приключеніе со мной послужило сюжетомъ для трехъ драматическихъ сочиненій.
‘Кром того приключеніе мое сопровождалось двумя благодтельными результами. Во первыхъ, оно оправдывало правительство въ дйствіяхъ его по уничтоженію игорныхъ домовъ, во вторыхъ, оно совершенно исцлило меня отъ привычки смотрть на игру какъ на обыкновенную забаву.
‘Видъ зеленаго сукна, колоды картъ и кучи денегъ на немъ отнын навсегда будутъ соединяться въ моемъ воображеніи съ идеей о движущемся балдахин, при мертвой тишин темной ночи.’
Лишь только мистеръ Фолькнеръ произнесъ послднія слова, какъ, спохватившись, поспшилъ принять свою прежнюю, важную позу.
— Ахъ, Боже мой! вскричалъ онъ, съ видомъ комическаго удивленія и отчаянія: — пока я вамъ объяснялъ причину того впечатлнія, которое произвелъ на меня подаренный вами рисунокъ, я совершенно забылъ, что съ меня снимаютъ портретъ. Я думаю, послднее время вы видли передъ собою одинъ изъ труднйшихъ оригиналовъ, съ которыхъ вамъ когда либо удавалось писать!
— Напротивъ, вы держали себя какъ нельзя лучше, сказалъ я.— Я копировалъ вашу мину. Во время разсказа вы были совершенно натуральны, а я только этого и добивался.