СТРАШНАЯ ГРОЗА.
Сибирскій разсказъ.
К. Авдева.
‘Отечественныя Записки’ No 5, 1848
Страшная гроза, Авдеева Екатерина Алексеевна, Год: 1848
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Русская пословица говоритъ: ‘рыба ищетъ гд глубже, человкъ гд лучше’. Это примняется и отдльно къ человку, и къ цлымъ народамъ. Надежда найдти лучшее, наставляла переходить пустыни, переплывать океаны, и населила Америку европейскими выходцами. Та же самая причина привлекла у насъ многихъ въ Сибирь.
Лтъ шестьдесятъ тому, русскій купецъ Степанъ Григорьевичъ Козицынъ {Вс имена лицъ въ этомъ разсказ вымышленныя, хотя происшествіе, описываемое въ немъ, основано на истин. Соч.} поселился въ губернскомъ город дальней Сибири и имлъ тамъ небольшой ломъ въ два этажа: въ верхнемъ помщались хозяева, въ нижнемъ кухня и кладовыя. Семейство Козицына составляли жена, два сына и дочь. Онъ торговалъ самыми простыми товарами на крестьянскую руку и для кочующихъ народовъ. Честностью и ласковымъ обхожденіемъ съ покупателями пріобрлъ онъ довренность ихъ и составилъ себ порядочный капиталъ. Самъ онъ былъ человкъ тихій, смирный, и дома казался гостемъ: поутру рано онъ почти первый выходилъ въ гостиный дворъ, возвращался домой наскоро пообдать, и опять спшилъ въ свою лавку. Можно сказать, что почти всю жизнь свою проводилъ онъ въ лавк, и даже въ праздники, посл обда, выходилъ туда. ‘Привыкъ, такъ и тянетъ!’ говаривалъ онъ. Правду сказать, дома ему не слишкомъ было и весело: супруга его, Хавронья Семеновна, была живое изображеніе древней Ксантиппы. Голосъ ея раздавался въ дом съ утра до вечера, отъ нея не было житья ни мужу, ни дтямъ, не работниц, такъ-что наконецъ никто не хотлъ жить у Хавроньи Семеновны. Въ Сибири есть, или по-крайней-мр былъ обычай брать изъ деревень крестьянскихъ дтей, лтъ по пятнадцати ила меньше возрастомъ, года на два и на три, для прослуги. Отъ-того, я думаю, произошло тамъ и названіе срочный, то-есть, работникъ. Въ срочные отдаютъ дтей своихъ бдные крестьяне, получая за нихъ впередъ деньги. Такъ и у Хавроньи Семеновны была взята изъ дальней деревни двочка на три года. Когда ее взяли, ей было тринадцать лтъ. Чего не вытерпла она, бдная, въ три года! Наконецъ Анна (такъ ее звали) доживала послдній срочный годъ у Козицыныхъ. Однажды показалось Хавронь Семеновн, что блье худо выполоскано, а главное — она только-что побранилась съ мужемъ, что было по рдкость! Поэтому, говоря ея словами, она такъ поучила бдную Анну, что та за другой день не могла встать съ постели. Степанъ Григорьевичъ, по своему обыкновенію, напившись дома чаю, ушелъ съ сыномъ въ лавку, другой сынъ его былъ на ярмарк, дочь уже года два была замужемъ, дома остались одна Хавронья Семеновна и больная Анна. Нечего было длать: хозяйка сама принялась стряпать кушанье. Приготовивъ его, она ушла въ верхнія комнаты пить чай, что обыкновенно повторялось нсколько разъ въ день. Тогда въ кухню вошла небольшого роста старушка, въ костюм, какой былъ почти повсемстнымъ въ Сибири у простолюдинокъ,— его составляли юбка, тлогрейка, и родъ покрывала, которое надвали на голову выходя со двора и называли накидкою. Татарки, кажется, и теперь носятъ такія накидки. По старому обычаю, старуха, помолясь Богу, хотла раскланиваться, но видя, что никого нтъ въ кухн, отворила дверь въ маленькую комнатку (въ Сибири, комнатку, отгороженную въ кухн, называютъ казёнкою).
— Здравствуй, Аннушка! Что это? видно занемогла маленько?
— Да, тётушка Михайловна… тихо отвчала ей двушка.
— Съ чего же это теб досталось? Бишь, ты вся измнилась! Оногдысь, какъ я была у васъ, ты была здоровешенька: помнишь, какъ мы вмст мыли да убирали въ погреб?.. Ужь не опять ли Хавронья Семеновна наложила свои руки? Житье-то у нея — не приведи Богъ злодю! Мое дло пригожее: меня бить не станетъ.
— Можетъ-быть, я и прозябла: студено было! Полоскала блье, Хавронь Семеновн показалось худо выполоскала, а кажись, не въ первый разъ!..
— Что у тебя болотъ, дитятко?
— Грудь и бока такъ и ломитъ… не могу вздохнуть…
— Эва втора! Пойду въ верхъ, попрошу у нея, нтъ ли нашатырьку. Вытерла бы тебя имъ съ виномъ, да на печку уложила бы, можетъ, легче будетъ.
— Боюсь, Михайловна: она браниться будетъ.
Старуха пошла въ верхъ. Помолясь Богу, она поклонилась хозяйк.
— Здравствуй, Михайловна! садись, такъ гостья будешь. Выпей чайку, Я тебя ужь поминала: хоть бы Михайловна пришла, да побыла у меня! Двка-то у меня занемогла. Нжны больно! Ходила она на рку, выполоскала блье худо, а я и побила ее… Она ужь и разнемоглась! Кто ее знаетъ, можетъ, прикинулась. Нечего длать, пошла сама стряпать, да вотъ теперь только на мсто сла. Чаемъ только и живу.
— Да что жь вамъ, матушка Хавронья Семеновна, морить себя! Не наше горе: испилъ бы чайку, да взять-го негд. Купишь на засыпку, да и не знаешь, какъ раздлить. А, кажись, въ-самомъ-дл Анна-то шибко занемогла. Нтъ ли у васъ нашатырю? Я ее вытру имъ съ виномъ, да на печь положу, можетъ, ей лучше будетъ, а сама поживу у вашей милости. Сами знаете: дома у меня плакать некому — дтей нтъ.
Напившись чаю, старухи разошлись: Михайловна въ кухню, а Хавронья Семеновна пошла съ ключами по амбарамъ и погребамъ.
Старуха Михайловна была вдова, солдатка, лтъ пятидесяти. Покуда она была молола, жила въ кухаркахъ въ разныхъ домахъ, но теперь она жила на квартир, у старушки вдовы-дьяконицы, съ которою он были давно знакомы. Михайловна ходила работать временно въ богатые домы. Гд бывала имянины, свадьба, поминки, она казалась необходимою. Особливо осенью, когда рубили капусту, она переходила изъ дому въ домъ. Ее любили за ея услужливость и врность, а больше за то, что она, какъ говорится, не выносила сору за порогъ. Она разочла, что ей лучше приходить на время, чмъ жить постоянно на одномъ мст. ‘Что мн?’ говорила она своей хозяйк Дарь Петровн (такъ звали дьяконицу): ‘прійду гостьей, поработаю, напоятъ, накормятъ, и на дорогу надлятъ. Да вотъ бда: днемъ работаешь, а вечеромъ привяжутся: — Михайловна, скажи сказочку! Нечего длать, всмъ надо угодить: хозяевамъ, дтямъ, прислуг. Зато, куда ни прійду, везд рады. А, ты сама знаешь, не стану хозяевамъ на людей наговаривать, да и прислугу не стану сбивать. Слава те Богу! живу, а умру — похоронить есть копеечка. Добрые люди помянутъ’.
Между-тмъ, Степанъ Григорьевичъ съ сыномъ пришелъ изъ гостинаго двора домой облять. Столъ былъ уже накрытъ, кушанье подавать стала Михайловна. Сотворивъ передобденную молитву, Степанъ Григорьевичъ спросилъ садясь за столъ:— А гд же Анна?
— Лежитъ! отвчала небрежно Хавронья Семеновна.— Кто ее знаетъ, занемогла, что ли.
— Дива нтъ, сказалъ Степанъ Григорьевичъ.— Вдь ея годы, можно почесть, дтскіе. Да, правду сказать, тяжело ей, а еще больше достается отъ тебя, Хавронья Семеновна! Сердись, какъ хочешь, а правду скажу: отъ тебя нечего добраго ждать? Вкъ живу съ тобою и вкъ маюсь.
— А кабы я знала впередъ жизнь свою съ тобою, меня и связавши не повезли бы къ внцу!.. Забылъ, на чьи денежки разжился, да и хорохоришься! Не шутка,— три тысячи, да сколько добраго у меня было!
Этотъ упрекъ, такъ рзко-высказанный, возмутилъ душу даже смиреннаго Козицына. Удерживая гнвъ свой, онъ произнесъ:
— Полно гршить, не вводи меня въ сердце! Давно я теб говорю: возьми свои деньги, возьми вдвое, и не кори меня ими. Да, еслибъ зналъ я твой нравъ, то хоть бы вдесятеро было у тебя приданаго, не женился бы на теб. Ну, видно, ужь таково Божье наказаніе.
Въ этой грустной сцен было смшно то, что старики немножко поздно вздумали раскаиваться въ своемъ брак. Они еще долго перебранивались между собою, однако всегдашней своей привычк, а другой потому-что былъ задтъ за живое. Въ-самомъ-дл, онъ ничмъ не былъ одолженъ милой супруг своей, Хавронья Семеновна вышла за него уже не въ первой молодости, была нехороша собой, и Степанъ Григорьевичъ женился на ней больше изъ благодарности къ своему бывшему хозяину, нежели по чувству корысти. По старинному заведенію, онъ жилъ сначала мальчикомъ, потомъ прикащикомъ у дяди Хавроньи Семеновны, и уже самъ скопилъ деньжонки, когда хозяинъ его, бездтный старикъ, котораго уважалъ онъ какъ отца роднаго, сказалъ, что онъ хочетъ пристроить его, то-есть, женить на своей племянниц и отправить въ Сибирь, для управленія его длами. Смиренный Степанъ Григорьевичъ съ благодарностью принялъ предложеніе, самъ не имя понятія ни о семейной жизни, ни о сокровищ, которое навязывали ему. По смерти дяди, онъ разсчитался съ наслдниками и остался въ Сибири, гд завелъ собственныя свои торговыя для. ‘Привыкъ’ говоритъ онъ, потому-что умлъ привыкать ко всему, онъ привыкъ даже къ нескончаемой брани съ Хавроньею Ceменовною, и, можетъ-быть, удивился бы, еслибъ она перестала браниться. Рдко, и то на немногія минуты, она выводила его изъ терпнія, какъ случилось и въ описанномъ нами случа.
На другой день, утромъ, когда старики молча пили чай, вошла Михайловна.
— Степанъ Григорьевичъ и Хавронья Семеновна! сказала она — Анна-то шибко худа: не упустить бы намъ ее безъ покаянія. Не худо приготовить по христіанскому долгу.
— Экой грхъ! сказалъ Степанъ Григорьевичъ.— Жаль мн бдную Анну! Поди, Михайловна, къ отцу Ивану, попроси его къ намъ и приготовь, что нужно.
Михайловна пригласила священника и потомъ начала готовить все къ священному обряду.
Хавронья Семеновна пріуныла. Когда въ больной явился священникъ, пришла и она къ ней. На лиц ея выражалось какое то новое чувство. Когда кончился обрядъ и священникъ ушелъ, умирающая двушка тихо просила своихъ хозяевъ написать письмо къ ея отцу и отослать къ нему вмст съ тмъ, что останется посл нея.
— Ахъ, Аннушка, пошлю и не только что твое! сказалъ добрый старикъ.— Да Богъ дастъ, ты еще сама выздоровешь, примолвилъ онъ, стараясь ее утшить.
— Спасибо вамъ на вашемъ добромъ слов, отвчала Анна:— но мн ужь не топтать росы.
Къ-самомъ-дл, къ вечеру она тихо скончалась.
Степанъ Григорьевичъ погоревалъ искренно, хотя и не понималъ причины болзни бдной Анны. Зная дурной характеръ жены своей, онъ только подозрвалъ, что отчасти жестокое обращеніе ея съ прислужницей было тому причиной. Но характеръ Хавроньи Семенонны вдругъ измнился, она стала уступчиве, тише въ обхожденіи съ людьми, которые у ней служили и часто задумывалась.
Посл похоронъ Анны, Михайловна воротилась въ свой уголъ къ дьякониц.
— Здравствуя, Михайловна, сказала ей хозяйка.— Загостилась ты гд-то! Легкое ли дло: скоро дв недли минетъ.
— Не говори ужь, Дарья Петровна, отвчала Михайловна.— Попалась, да и сама не рада! Кабы можно было, низа что не осталась бы! Набралась я страху!..
Тутъ старушки услись на лежанку и начали потихоньку разговаривать. Михаиловна, у которой не было ничего скрытнаго для дьяконицы, хотя со всми другими она была крпка на языкъ, начала разсказывать ей свои похожденія.
— Вотъ я пришла, вижу, что двушка-то Анна лежитъ больна. Что, молъ, ты, дитятко, лежишь? А она, почесть, и говорить-то худо. Я бросилась въ-верхъ, взяла у Хавроньи Семеновны камфоры ли, нашатырю ли, дай, молъ, съ виномъ потру Анну, вижу, двка-то перезябла. На третій день она и Богу душу отдала. А все просила меня: тётушка Михайловна, не сказывай ничего батюшк, когда онъ прідетъ сюда, да и не пиши, что мн худо было жить,— только тужить, станутъ родные. Схоронили ее, нечего сказать, хорошо. Степанъ Григорьевичъ страхъ какъ жаллъ: онъ и не знаетъ отъ-чего она занемогла.
— Эка, подумаешь, нравъ какой неугомонной у этой Хавроньи Семеновны!.. Да, вдь говоритъ же пословица: отольются волку коровьи слезы! Слеза-то жидка, да емка.
— Ну, Дарья Петровна, смотри же: ни кому ни словечка не говори!
Прошло нсколько лтъ посл смерти Анны. По-видимому, семейство Козицыныхъ благоденствовало. Даже нравъ Хавроньи Семеновны до такой степени перемнялся, что она сдлалась доброю, тихою старушкою. Когда старшій сынъ ея женился, она предоставила невстк все домашнее хозяйство. а сама только молилась, не пропускала ни одной службы въ церкви, и отводила душу чайкомъ, распивая его при всякомъ случа, такъ-что въ иной день ей подавали самоваръ разъ десять. Кром этого невиннаго удовольствія, она любила радоваться счастьемъ своей замужней дочери и потому часто навщала ее. Эта дочь была добрая женщина и вышла замужъ также за добраго и трудолюбиваго человка, купца, который велъ дла свои очень удачно и имлъ порядочное состояніе. Какъ бы въ вознагражденіе трудовъ и удачь своихъ, Дмитрій Васильевичъ Пшеничкинъ купилъ себ домъ и при немъ обширное мсто, гд онъ началъ строить новый, щеголеватый деревянный домъ, довольно большой. Балкончики, узорчатыя окошки, перильцы столярной работы, кстати и не кстати прилпленные въ разныхъ мстахъ, украшали новый домъ его снаружи, а внутри онъ былъ уже столько отдланъ, что оставалось окончить только нкоторыя украшенія.
Однажды, лтомъ, въ праздничный день, Хавронья Семеновна пришла къ своей дочери отъ поздней обдни и помолившись передъ иконами, весело сказала:
— Здравствуйте, дтушки! Богъ милости прислалъ вамъ (извстное выраженіе при вход въ домъ посл обдни). Ну, вс ли вы здоровы?
— Благодарствуйте, матушка, слава Богу, вс благополучны, отвчалъ ей зять.— А какую Господь благодать посылаетъ: какая погода-то преузорчатая! Я вотъ зову Наташу погулять за городомъ, на чистомъ воздух. Кажется, ужь лучшаго дня и не выберешь!
— Съ Богомъ, Дмитрій Васильичъ! Когда же и погулять какъ не лтомъ,— еще зимой насидимся въ горниц.
— Я не знаю, мн сегодня что-то такъ скучно, такъ тоскливо! примолвила дочь ея.— Праздникъ, а мн плакать хочется.
— Что ты, Господь съ тобой, возразила Хавронья Семеновна.— О чемъ теб тосковать? Вели-ка подать чайку да приготовляйся за городъ: тамъ лучше разгуляешься.
— Я видла сонъ, да такой чудный, что и сказать не умю. Вижу, будто вс мы гуляемъ въ саду, я скоро отстала отъ всхъ, и никакъ не найду выхода изъ саду. Вхожу въ бесдку, сижу тамъ, и за ршеткой сада вижу домъ, точно какъ нашъ. Вдругъ ворога отворились, вышли изъ нихъ священники съ причтомъ, а за ними вынесли на носилкахъ не большой гробъ, и вы, матушка, Дмитрій Васильевичъ, и вс наши родные идутъ позади въ траур и плачутъ. Я подошла къ ршетк сада, подозвала какую-то женщину, спросила, кого хоронятъ, а она сказала мое имя и фамилію. Я и подумала: какъ же это? я жива, а меня хоронятъ! Потомъ, солнце сдлалось такое большое, что отъ него все небо какъ будто загорлось, оно начало жечь меня такъ, что я проснулась. Охъ, какъ было мн страшно! и теперь съ ума не идетъ этотъ сонъ…
— Что ты, Христосъ съ тобой, Наташенька! проговорила Хавронья Семеновна. Куда ночь, туда и сонъ! Страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ! Страшно море, да Богъ переноситъ. Позжайте-ко, позжайте съ Богомъ да разгуляйтесь.
Стараясь всячески успокоить свою дочь, и допивая четвертую чашку чая, Хавронья Семеновна сказала въ заключеніе:
— Однако мн и домой пора. Вдь наши вс ухали за ягодами на ночеву, Степанъ Григорьевичъ въ лавк, а дома у меня одна Михайловна. Прощайте, дти!
Она ушла, не предчувствуя никакого несчастія, или по-крайней-мр старалась не думать о томъ. А горе ужь было близко.
Наталья Степановна и мужъ ея отобдали, и взявъ съ собой семилтняго сына, который одинъ и былъ у нихъ, отправились за городъ, нагрузивъ свой экипажъ разною провизіею и самоваромъ. Мсто, куда похали они, было не дальше какъ въ пяти или въ шести верстахъ отъ города. Туда часто прізжала многіе горожане погулять и напиться чаю, потому-что въ-самомъ-дл это мсто было очаровательное. Горы возвышаются тамъ амфитеатромъ, и какъ-будто рука искуснаго садовника расположила на нихъ великолпный англійскій садъ. Сосны, лиственницы, березы, дикая яблонь, черемуха растутъ по гор живописными купами, въ огромныхъ размрахъ и перемежаются кустами шиповника, багульника и дикаго розмарина. Ключи во многихъ мстахъ бьютъ изъ горныхъ склоновъ и разливаясь по зелени образуютъ свтлые ручьи. Съ горы виденъ городъ съ блистающими глазами и шпилями церквей. Вся эта картина дополнялась пасущимся въ долин городскимъ стадомъ. Люди не избалованные искусственностью большихъ городовъ не находятъ лучшаго наслажденія, какъ побыть нсколько часовъ посреди такой природы.
Дмитрій Васильевичъ также расположился въ этотъ день понасладиться природою и веллъ кучеру отпречь лошадей и пустить на траву, а самъ, разостлавъ коверъ подъ тнью развсистаго дерева, слъ съ женою и разговаривалъ о разныхъ своихъ планахъ. Онъ былъ женатъ уже около десяти лтъ, но видя его съ Натальею Степановною, можно было подумать, что они еще не дожили медоваго мсяца. Какъ люди добрые, простодушные, они и теперь утшались предположеніями и мечтами очень сбыточными. Разсуждая объ отдлк своего новаго дома, мужъ сказалъ:
— Богъ дастъ, къ осени онъ будетъ совсмъ готовъ. Обои привезутъ съ Макарьевской ярмарки, а вотъ съ мебелью-то не знаю успютъ ли. Вдь ты помнишь, что я заказалъ купить ее въ Москв, такъ оттуда иногда и не пріидетъ ко времени.
— Жаль, если не все будетъ готово къ дмитріеву-дню! сказала жена.— А то мы въ твои имянины и новоселье отпраздновали бы. Ужь общаю теб, что сама состряпаю именинный пирогъ на славу!
— А и въ правду, Наташа! Въ-самомъ-дл ты такая искусница стряпать, или ужь такъ мн кажется, но нигд въ чужихъ людяхъ я не обдаю съ такимъ вкусомъ какъ дома. А кто лучше тебя приготовитъ чай! Да, кстати… Егоръ!— закричалъ онъ кучеру. Что жь ты, съ самоваромъ-то замшкался? Подавай скоре!. Вотъ, что-то и тучки сдвигаются на неб, не засталъ бы насъ дождь.
Въ это время подбжалъ къ нему сынъ его, Алеша, и принесъ полную шляпу цвтовъ. ‘Вотъ какихъ нарвалъ!’ сказалъ онъ, весело подпрыгивая. Тятя, мама! посмотрите: вотъ сиринки, вотъ колокольчики, вотъ жаркіе цвтки! Да сколько! Прідемъ домой, я ихъ разберу и навяжу букетовъ, теб, тятинька, маменьк, да еще одинъ, побольше учителю, что изъ Москвы пріхалъ.
— Разв ты его такъ любишь?
— А какъ же? ужь онъ не то, что прежній мой учитель, дьячекъ Лукьянъ. У того все склады да склады. А этотъ поучитъ, да потомъ начнетъ разсказывать, какія на свт есть птицы, рыбы, да еще вынетъ изъ шкафа книгу, большую, съ картинками, и начнетъ намъ показывать ихъ. Ученики вс любятъ его.
— Ну, хорошо, пей-ко свой чай…
— Потомъ езоповы басни! Вдь ты знаешь, тятинька, Езопа?
— Нтъ, мои другъ, насъ этому не учили.
— А чему же васъ учили?
— Я посл теб разскажу.
Невинная болтовня мальчика казалась отцу его некстати, когда онъ видлъ, что надо было поскорй убираться домой. Воздухъ сгущался, тучи сближались и темнли, и солнце свтило какимъ-то краснымъ блескомъ. Наскоро кончили чай, потому-что вся природа была какъ-бы въ трепет и предвщала сильную грозу.
— Наташа! сказалъ Пшеничкинъ жен. Укладывай и сбирай все поскоре, я помогу Егору заложить лошадей. Того-и-гляди что польетъ дождь. Вотъ, слышишь, вдалек и громъ прогремлъ.
Когда они собрались въ обратный путь, тучи застлали уже полнеба, и громъ гремлъ сильными раскатами, молнія огненными змями извивалась по тучамъ, но дождь падалъ рдкими, крупными каплями. Пара хорошихъ лошадей скоро довезла семейство Пшеничкина до города, прозжая уже по улицамъ его, Дмитрій Васильевичъ сказалъ: — Ну, слава Богу, не далеко и до дому! Авось доберемся прежде грозы. Черезъ минуту, прозжая мимо дома купца Снотрусова, онъ примолвилъ:— а дождя все еще нтъ! Мн надо бы забжать къ Снотрусову…
Снотрусовъ одинъ изъ самыхъ близкихъ его пріятелей, съ которымъ они были и въ длахъ, и въ дружественныхъ сношеніяхъ, стоялъ у окна и отворилъ его, завидвъ Пшеничкина. Тотъ веллъ кучеру остановиться, соскочила съ дрожекъ и подбжалъ къ окну.
— Милости просимъ на перепуть! причалъ Снотрусовъ.— Дмитрій Васильевичъ! Наталья Степановна! Покорнйше прошу!
— Нтъ, дружище, мн съ тобой только два слово о дл…
— Да что ты, братъ! что за разговоры подъ окномъ, и въ этакую погоду. Я самъ сейчасъ отъ тебя: вдь дло-то надо же какъ нибудь устроить, а кстати, и самоваръ на стол. Наталья Степановна! покорнйше васъ прошу! Покуда мы съ Дмитріемъ Васильевичемъ будемъ толковать о своихъ длахъ, вы побесдуете съ моею женою, порадуете ее своимъ посщеніемъ
— Нтъ, Петръ Яковлевичъ! я тороплюсь домой. Видите, какая гроза надъ головой виситъ. И Дмитрія Васильевича не удерживайте долго.
— Если вамъ нельзя пожаловать къ намъ, то ужь за Дмитрія-то Васильевича не безпокойтесь: возвращу намъ его въ сохранности,— говорилъ смясь Сяотрусовъ.
— Позжай, Наташа, поскоре домой, сказалъ Пшеничкинъ я только переговорю о дл съ Петромъ Яковлевичемъ и не засижусь у него. А ты, Егоръ, прибавилъ онъ, обращаясь къ кучеру:— прізжай за мной на маленькихъ дрожкахъ, заложи сивку, а этихъ убери на скоро. Да, пожалуйста, не мшкай. Позжайте съ Богомъ.
Пшеничкинъ смотрлъ вслдъ за дрожками, покуда он не повернули за уголъ. У него какъ-будто отъ сердца оторвалось что-нибудь… Онъ поспшилъ въ комнаты къ Снотрусову. Между-тмъ, громъ усилился еще боле, безпрестанно были слышны раскаты его, предшествуемые и сопровождаемые страшною молніею, которая казалась еще страшне отъ-того, что небо совершенно покрылось тучами, и хотя было не позже шести часовъ по полудни, но мракъ царствовалъ какъ вечеромъ. Дождь все еще только капалъ крупными каплями.
— Садись-ка, такъ гость будешь! воскликнулъ весельчакъ Снотрусовъ входившему Пшеничкину.— Да что ты, братъ Дмитрій, иглу проглотилъ, что ли? Отъ-чего ты носъ повсилъ? Аль грозы испугался? Кажись, братъ, намъ съ тобой не въ первые грозу-то видать! Видали мы ее и не изъ окошка. Я тертый калачъ, да и ты, братъ, семи печей хлбъ далъ, и мы вмст съ тобой изъ одной чашки одной ложкой дали! Гроза величіе Божіе, а боится ее тотъ, кто не боится Бога.
— Да я, дружище, и не боюсь грозы, хоть она сегодня какая-то необыкновенная…
— Э, братецъ, необыкновенная! Пусть говорилъ бы кто другой, а не ты. А помнишь, у Юдомскаго-Креста, по охотской дорог? Вотъ такъ была гроза! Да еще и притулиться было негд! Помнишь, Климскій-то: какъ громъ грянетъ, онъ такъ и припадетъ къ лошади, и обниметъ ее! А мы только хохотали надъ нимъ.. Да, братъ, въ жизни-то навидлись и потерпли всего! Нечего сказать, потерло по ше полозомъ! Бывали и на кон, и подъ конемъ. А вдь какъ ты, не прозябъ даромъ-что Петровки были!
— Да что жь за диво, коли вс промокли до нитки. Я былъ еще мальчишка. и ты же отогрлъ меня чаемъ.
— Ну, вотъ кстати и теперь чай несутъ. Бери, братъ, черепушку, да станемъ за чаемъ-то о дл толковать. Собралъ деньжонокъ, Дмитрій Васильевичъ?
— Какъ же, Петръ Яковлевичъ. Двадцать тысячъ на покупку блки, да пять на разный товаръ для лавки. Реестръ, что потребно, изготовленъ, Только, пожалуйста, Петръ Яковлевичъ, поторопись купить и отправить блку изъ Енисейска. Мн нужно ее на Кяхту въ промну, чтобъ еще оборотъ на ирбитскую сдлать.
— Хорошо, хорошо! Вдь ты знаешь, что взялся такъ ужь исполню. Ну, а мн тысяченокъ десятокъ за переводъ дашь?
— Самъ призанялъ, а ужь далъ слово, такъ держу не хуже тебя. Десять тысячь готовы и для тебя. Приходи завтра и я теб выдамъ всего тридцать-пять тысячь.
— Хорошо, хорошо! А я изготовлю и записки, какія нужно. Спасибо, пріятель! Вотъ ужь точно одолжаешь. Представь себ вдь какое дло, Ребыкинъ не отдаетъ, ужь вотъ и срокъ наступилъ: боюсь еще, чтобъ не распоясался, табакъ мой въ Якутск лежитъ: въ улусахъ оспа и Якуты не дутъ ни за чмъ, а своя братья даютъ убытокъ, да тутъ подошла еще енисейская ярмарка — хать надо!
Поговоривъ еще о длахъ своихъ, пріятели дали другъ другу слово свидться на другой день утромъ, и Пшеничкинъ уже всталъ сбираясь домой, какъ вдругъ раздался звукъ набата {Прежде, когда въ городахъ не было устроено пожарныхъ командъ, въ случа пожара начиняли бить набатъ, т. е. отрывисто и часто звонить на колокольняхъ церковныхъ, сзывая тмъ всхъ обывателей на помощь. Соч.}. Онъ вздрогнулъ и опрометью кинулся изъ комнаты, самъ не давая себ отчета въ своемъ испуг.
Наталья Степановна, жена его, была уже давно дома. Когда раздался новый, сильнйшій ударъ грома, она сказала пошедшей въ комнату ея горничной:
— Ахъ, Маша, врно гд-нибудь упала грома, молнія, убило кого-нибудь или зажгло чей-нибудь домъ.
— Богъ съ вами, сударыня! отвчала горничная.— Только ребенка напугаете такими рчами, онъ и то не ложатся, хоть, кажется, усталъ.
— Я сама уложу его, Маша, а ты поди, осмотри вс ли окна заперты крпко. Въ этакую грозу пуще всего надо, чтобъ не было сквознаго втра.
Маша пошла, а Наталья Степановна сла на кроватку сына и сказала ему,
— Молись Богу, Алеша, да ложись спать, довольно побгалъ и намаялся ты сегодня. Боже мой! прибавила она, какъ-бы говоря сама съ собою: — два часа продолжается громъ и молнія: а дождя нтъ! Помилуй насъ, Господи!
Слова ея слились съ молитвою сына, который громко началъ молиться. Въ это мгновеніе ужасный порывъ втра вдругъ растворилъ окно въ комнат, гд были они, и раздавшійся громъ оглушилъ Алекся… Онъ видлъ только, что огненная полоса извелась по комнат и какъ-бы наполнила ее огнемъ… Занавсъ у кровати вспыхнулъ…
Встревоженная послднимъ ударомъ и какимъ-то необычайнымъ звукомъ въ спальн, Маша вбжала туда, Наталья Степановна лежала на полу, внизъ лицомъ,— комната была наполнена смрадомъ и дымомъ. Испуганная двушка схватила Алекся и выбжала съ нимъ изъ дома, какъ полоумная, съ крикомъ о воплемъ… Не прошло двухъ минутъ, какъ весь домъ былъ уже въ пламени.
Покуда сбгались со всхъ сторонъ люди на пожаръ, старый домъ Пшеничкина былъ уже неприступенъ, и пламя распространилось на новый, только-что отдланный домъ его. Между-тмъ, несчастный хозяинъ, выбжавъ отъ Снотрусова, встртилъ хавшаго за нимъ на маленькихъ дрожкахъ кучера, и еще не зная гд пожаръ, веллъ гнать скоре къ своему дому. Когда онъ увидлъ объятые пламенемъ оба дома свои, то застоналъ и спрыгнулъ бы съ дрожекъ на всемъ лету ихъ, еслибъ могъ. Наконецъ дрожки остановились въ суматох, посреди толпы собравшагося народа, и первыя слова Пшеничкина были: ‘Гд жена? гд сынъ?..’
— Алексй Дмитричь въ сосднемъ дом, а Натальи Степановны нигд не отъищутъ… отвчалъ кто-то.
— Она тамъ! закричалъ Пшеничкинъ, протягивая об руки къ пламенвшимъ домамъ, и бросился туда. Его удержали. Нсколько разъ порывался онъ туда же и, конечно, погибъ бы въ пламени, еслибъ его, наконецъ, не увели, насильно, въ тотъ же сосдній домъ, гд былъ сынъ его. Вс усилія усердныхъ, хотя, можетъ-быть, и не искусныхъ гасителей пожара, были тщетны: не только оба дома, но и службы при нихъ сгорли до основанія, такъ что даже ничего не могли спасти отъ свирпости пламени. Всего удивительне казалось, что ни одинъ сосдній домъ даже не загорался, какъ-будто огонь небесный сошелъ нарочно поразить одного Пшеничкина. Правда, что распространенію пожара могъ помшать начавшійся вскор ливень… Вся ночь прошла для несчастнаго Дмитрія Васильевича въ тяжкихъ душевныхъ мученіяхъ, и къ утру онъ увидлъ на мст своихъ домовъ груды пепла и кое-гд дымившіяся головни. Сгорло все! Тамъ, гд еще за нсколько часовъ обитали добрые и по своему счастливые люди, были только слды разрушенія, гибели, и несчастный мужъ отъискивалъ пепелъ жены своей!…
Неизвстно, была ли поражена молніею или только лежала въ обморок Наталья Степановна, когда вбгала къ ней Маша выхватила изъ комнаты оцпенвшаго Алекся, но она сгорла въ дым и на другой день, посреди разваливъ и пепла, нашли только обгорвшіе останки тла ея. Кром того сгорла вся домашняя утварь, рухлядь, все, что было въ дом, сгорли и тридцать-пять тысячь наличныхъ денегъ, приготовленные Пшеничкинымъ для Снотрусова. Такимъ образомъ, въ нсколько часовъ онъ не только потерялъ любимую жену и былъ внезапно пораженъ тяжкимъ бдствіемъ, но и разстроился во всхъ длахъ и разсчетахъ своихъ. Съ нмымъ отчаяніемъ увидлъ онъ на другое день, рано, пришедшихъ къ нему Козицына и Хавронью Семеновну. Горесть старина-тестя его выражалась только измненіемъ въ лиц и блиставшими на глазахъ слезами. Напротивъ, Хавронья Семеновна кричала и ревла какъ съумасшедшая, била себя въ грудь, рвала послдніе волосы на голов, и громко, во всеуслышаніе восклицала: ‘За мои тяжкіе грхи Богъ наказалъ меня въ миломъ дтищ! За меня гибнетъ добрый человкъ! Я сдлала сиротой внука! Я погубила всхъ! кого обидла, кого огорчила она, моя милая голубушка!’
Насилу уговорили ее хать домой, куда перевезли также и Пшеничкина съ сыномъ. За нимъ поперемнно присматривали родственники, боясь, что онъ лишитъ себя жизни: таково поврье всхъ, которые думаютъ, что человкъ въ несчастіи можетъ убить себя, не разсуждая, что несчастіе пречистой душ не ведетъ къ тому, а еще больше очищаетъ и укрпляетъ человка.
На другой же день страшнаго происшествія были и похороны. Обгорлые останки Натальи Степановны были положены въ небольшой гробъ, какіе длаются для двухъ лтнихъ умершихъ. Ихъ накрыли кисеей, и на нее положили крестъ и отпускной листъ.
Пшеничкинъ не могъ боле продолжать своихъ торговыхъ длъ, во-первыхъ, потому-что не могъ образумиться отъ поразившаго душу его удара и впалъ въ меланхолію, во-вторыхъ, потому-что, хотя онъ имлъ порядочное состояніе, но вдругъ потерявъ тридцать-пять тысячъ денегъ, и домъ со всмъ хозяйственнымъ устройствомъ, онъ долженъ былъ сокращать и даже вовсе перемнить образъ своихъ длъ, къ чему сдлался ршительно неспособенъ. Едва достало у него силъ разсчитаться со всми, съ кмъ онъ былъ въ сношеніяхъ, заплатить свои долги, и за тмъ выручить изъ бывшихъ у него товаровъ нкоторую сумму денегъ. Надобно отдать въ этомъ случа справедливость людямъ, что вс старались облегчить его въ окончаніи длъ и даже помогали ему, безъ чего онъ, конечно разорился бы въ корень. Такъ окончивъ дла свои, онъ поручилъ сына братьямъ жены своей, а самъ отправился въ дальній путь, въ Россію, говоря, что детъ въ Кіевъ и другія мста, для богомолья. Посл быль слухъ, что онъ странствовалъ въ Палестин, и провелъ остальную жизнь свою въ одномъ изъ монастырей Леонской-Горы. Старики, родители Натальи Степановны, жили еще нсколько лтъ посл смерти своей дочери. Козицынъ отдалъ свою лавку дтямъ, а самъ почти безвыходно жилъ въ монастыр, хотя и не постригался въ монахи. Хавронья Семеновна почти ослпла отъ слезъ, во каждый день молилась въ церкви.
Черезъ нсколько лтъ посл описанныхъ нами происшествій, въ маленькомъ домик, въ отдаленной части того же города, дв старушки разговаривали между собою. Одна сидла на скамейк и пряла нитки, другая на лежанк вязала чулокъ. Огарокъ свчки тускло освщалъ ихъ избушку.
— Да, матушка, Дарья Петровна, говорила старая знакомая наша, Михайловна, дьякониц:— ты правду говаривала мн. Не даромъ въ Божественномъ Писаніи сказано: ‘Да не хвалится сильный силою своею, и богатый богатствомъ своимъ’. Чего-чего не было въ дом Натальи Степановны! Сколько добра всякаго! И какая привтлввая была она! Бывало, не токма-что напоить, накормить, ублаготворитъ до горлышка, да еще дороже, что и ласковымъ словомъ наградитъ. Все, покойная головушка, звала меня жить къ себ. ‘Живи у насъ’, говоритъ-бывало: ‘я не заставлю тебя, Михайловна, работать, только присматривай въ дом, а умрешь, такъ схороню съ почестью’. А вотъ, Богъ привелъ мн за нее поминки справлять. Куда что длось: камня на камени не осталось!
— А Дмитрій то Васильичъ, сердечный! сказала дьяконица.
— Да, вотъ и его проводили давнымъ-давно! Помню, какъ онъ снаряжался въ дорогу, я и подорожники пекла. Наканун-то онъ здилъ съ Алешей на кладбище, отслужилъ панихиду на могил Натальи Степановны, да долго и оторваться-то отъ нея помогъ. Алёша говоритъ, раза три ворочался, да взялъ съ могилки землицы, завязалъ въ платокъ и сказалъ сыну: ‘Гд умру на чужой сторон, тамъ со мной эту землю въ гробь положатъ’. На проводинахъ вс наплакались!.. Мн далъ китайки, да и денегъ на вчное поминаніе своей покойницы. Люди посл судили, почто, дескать, тёщ-то онъ не поручилъ этого? Да, вдь, при такомъ гор и умъ потеряешь! Не знаю почто! Не наше дло судить, что Богъ людямъ на сердце полагаетъ. И въ этомъ воля Божія! Да, бдненькая Хавронья Семеновна глаза выплакала, да, видно, не воротишь того, что ужь сдлано… А, да какъ мы засидлись — ужь птухи поютъ. Завтра родительская суббота: надо пораньше встать, да за ранней обдней подать поминаніе за престолъ.