Страшен сон, да милостив Бог, Михайловский Николай Константинович, Год: 1889 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 95 минут(ы)

Страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ.

(Нсколько словъ г. Л. Слонимскому).

Есть люди умренные и аккуратные, есть неумренные и неаккуратные. Это — дло частью природныхъ свойствъ, частью воспитанія, такъ что дти подлежатъ извстному, вроятно, значительному воздйствію въ смысл воздержанія отъ крайностей въ ту и другую сторону. Но съ взрослыми людьми, уже окрпшими въ извстныхъ чертахъ своей индивидуальности, пожалуй, что и ничего не подлаешь. Ихъ поневол приходится брать такими, каковы они есть. Можно отмтить тотъ или другой изъянъ въ ихъ темперамент, характер, вообще въ ихъ личной духовной физіономіи, можно искать причинъ этого изъяна. Можно, пожалуй, на этомъ пункт даже строить свои отношенія къ людямъ: не нравится мн человкъ, непріятны его манеры, его прическа волосокъ къ волоску или, напротивъ, его вихрастая шевелюра, его соотвтственныя нравственныя черты,— непріятны — и конецъ. Но едва ли позволительно, едва ли достойно взрослаго человка длать подобную идіосинкразію отправнымъ пунктомъ при сужденіи о чьихъ-нибудь мысляхъ или поступкахъ. Однако, это бываетъ. Казалось бы, умренно-аккуратные и неумренно-неаккуратные люди могутъ длать общее дло рука объ руку или враждовать другъ съ другомъ совершенно независимо отъ этихъ именно ихъ личныхъ свойствъ, а смотря по общему характеру ихъ дятельности — къ добру или къ худу она направлена,— ну, и съ вихрастою прической или съ прической волосокъ къ волоску можно, пожалуй, и примириться. Но взаимная идіосинкразія умренно-аккуратныхъ и неумренно-неаккуратныхъ людей доходитъ иногда до ослпленія. Я думаю, всякій видалъ этому примры, а кто понаблюдательне, тотъ замтилъ, можетъ быть, еще одну маленькую подробность. Вообще говоря, неумренно-неаккуратные люди добродушне и великодушне относятся къ умренно-аккуратнымъ, чмъ послдніе къ нимъ. Такъ, напримръ, даже тогда, когда ихъ порываетъ сдлать кому-нибудь непріятность, они не выжидаютъ подходящей ‘конъюнктуры’ или благопріятной для нападенія комбинаціи обстоятельствъ, а поступаютъ напрямикъ. Чаще же всего они даже не замчаютъ той злобы и другихъ отрицательныхъ чувствъ, которыми дышатъ по отношенію къ нимъ умренные и аккуратные. Превосходно освтилъ эту черту Пушкинъ въ Моцарт и Сальери. Въ своей умренности и аккуратности Сальери оскорбленъ неумренность’ и неаккуратностью Моцарта, ‘безумца и гуляки празднаго’, а тотъ благодушно попиваетъ себ вино, зазываетъ бродячаго музыканта, шутитъ, смотритъ на Сальери, какъ на равнаго себ и друга, не имя и тни подозрнія насчетъ того, что длается въ душ его собесдника. Ты,— говоритъ онъ, — геній, а ‘геній и злодйство — дв вещи несовмстныя’. Говоритъ онъ это въ то самое время, когда Сальери хочетъ его отравить. Въ преступленіи Сальери идіосинкразія умренно-аккуратнаго человка была, разумется, не единственнымъ факторомъ,— тутъ дйствовала и простая зависть, но, все-таки, Сальери былъ дйствительно оскорбленъ ‘безумствомъ и гуляньемъ празднымъ’ Моцарта, а т общіе мотивы, которыми онъ оправдываетъ свое преступленіе, будто Моцарта надо отравить для пользы ихъ общаго музыкальнаго дла,— просто вздоръ, конечно, врожденное отвращеніе къ неумренности и неаккуратности рдко достигаетъ такихъ предловъ, но въ боле мягкихъ формахъ оно встрчается очень часто и много путаницы вноситъ въ людскія дла и отношенія. И это прискорбно. Прискорбно, во-первыхъ, въ общемъ смысл, что само собою понятно, а, во-вторыхъ, и въ частности, по отношенію къ тому умренному и аккуратному человку, котораго идіосинкразія довела до неправильныхъ поступковъ. Тихій, смирный, скромный Сальери дошелъ до ужаснаго преступленія, по совершеніи котораго ему стало стыдно. Другіе умренные и аккуратные люди при подобныхъ обстоятельствахъ нердко тоже достигаютъ съ разбгу до высокихъ степеней неумренности и неаккуратности и потомъ должны устыдиться, а что ужь хорошаго, если человку приходится стыдиться! Было бы, конечно, еще хуже, еслибъ они не стыдились, но они должны, непремнно должны устыдиться хотя бы уже потому, что они, умренные и аккуратные, вдругъ провинились въ ненавистной имъ неумренности и неаккуратности.

Для меня нтъ никакихъ сомнній въ томъ, что, по прочтеніи нижеслдующихъ строкъ, г. Л. Слонимскій устыдится…

Г. Л. Слонимскій напечаталъ въ мартовской книжк Встника Европы начало, повидимому, обширной статьи О теоріяхъ прогресса. Собственно о теоріяхъ прогресса въ ней пока еще нтъ рчи, а есть нкоторыя размышленія о вторженіи этнографіи въ соціологію и затмъ глава,носящая названіе ‘Спенсеръ и г. Н. Михайловскій’. Въ глав этой почтенный авторъ до такой степени, какъ говорится, ‘разноситъ’ мои писанія, что я вынужденъ фактически доказать, что я еще живъ, а не убитъ ядовитыми стрлами критики г. Слонимскаго.

Г. Слонимскій — писатель аккуратный и умренный, я вполн признаю ‘за нимъ эти достоинства. Я,— какъ доказываетъ г. Слонимскій и съ чмъ я, къ сожалнію, долженъ самъ согласиться,— писатель неумренный и неаккуратный. Г. Слонимскій справедливо говоритъ, что собраніе моихъ сочиненій издано безъ всякой системы: ‘статьи по соціологіи разбросаны въ разныхъ томахъ, чередуясь съ литературною критикой и беллетристикой, разсужденія и замтки, писанныя въ разное время, воспроизведены съ буквальною точностью, съ сохраненіемъ всхъ слдовъ и оттнковъ текущей журнальной работы’. Мало того, самое содержаніе моихъ статей ‘отличается отсутствіемъ послдовательности и системы’. Опять справедливо,— до такой степени справедливо, что мн и самому случалось говорить объ этихъ своихъ недостаткахъ, гораздо раньше, чмъ сдлалъ это открытіе почтенный критикъ. Нкоторыя изъ такихъ моихъ признаній приводитъ и г. Слонимскій, а именно, напримръ, что я не претендую на систематичность и самъ ‘сознаю неудовлетворительность, неполноту и, быть можетъ, неясность своего изложенія’. Но это скромное признаніе не смягчаетъ сердца умреннаго и аккуратнаго критика, онъ издвается надъ нимъ и, конечно, иметъ на это полное право: самъ онъ никогда о себ этакого не напишетъ, потому что вс свои работы находитъ удовлетворительными, полными и ясными. Могу только завидовать ему. Тмъ паче презираетъ г. Слонимскій т мои сообщенія о ход и план изданія моихъ сочиненій, которыя могли бы до извстной степени служить обстоятельствами, смягчающими мою вину въ неаккуратности и неумренности. Такъ, въ предисловіи къ первому изданію перваго тома (во второмъ изданіи я это предисловіе выбросилъ) я писалъ, что предполагаю свои соціологическія статьи выдлить, значительно дополнить и свести въ одну цльную работу. Въ предисловіи къ четвертому тому я писалъ, что отказался отъ этого плана, во-первыхъ, потому, что, заваленный журнальною работой, не имю достаточно времени, а, во-вторыхъ, потому, что на опыт позналъ справедливость пословицы: что написано перомъ, того не вырубишь топоромъ. Казалось бы,— говорилъ я,— дло не трудное: ‘исключить нкоторыя повторенія, неизбжныя при многолтней журнальной работ, устранить вкрапленныя кое-гд мелочи по части мимолетной текущей литературы и жизни, остальное перетасовать въ видахъ систематическаго порядка — вотъ и все. Однако, это только казалось… Я пробовалъ исключать, устранять, тасовать и, въ конц-концовъ, отступился: что написано перомъ, того не вырубишь топоромъ’. Г. Слонимскій выписываетъ изъ этого объясненія только пословицу и съ совершенно непонятною для меня строгостью читаетъ такое наставленіе: ‘Вырубать, конечно, не было и надобности, можно было распредлить матеріалъ по предметамъ и вычеркнуть все лишнее’. Совершенно справедливо. Топора, настоящаго плотничьяго топора не было надобности брать въ руки, но я, все-таки, не понимаю, чего отъ меня почтенный критикъ хочетъ и чему меня учитъ. Я, вдь, и безъ него знаю, что надо было ‘распредлить матеріалъ по предметамъ и вычеркнуть все лишнее’,— это, вдь, я самъ говорилъ, не дожидаясь наставленій г. Слонимскаго, такъ что почтенный критикъ поистин моимъ же добромъ да мн же челомъ бьетъ. Вдь, ужь это не критиковать значитъ, а просто приставать и толочься на одномъ мст. Другое дло, если бы г. Слонимскій, заинтересовавшись мной, какъ писателемъ, пожелалъ добиться, отчего это такъ выходитъ, отчего я не могу выполнить столь, повидимому, простую задачу, какъ ‘распредлить матеріалъ по предметамъ и вычеркнуть все лишнее’ Г. Слонимскій, наврное, всегда подобную операцію съ своими писаніями сдлать можетъ, а я вотъ не могу. Ниже мн придется, вроятно, вернуться къ этому обстоятельству, а теперь я скажу только, что оно несомннно находится въ связи съ моею неаккуратностью и неумренностью. Очень понимаю, что умренный и аккуратный г. Слонимскій возмущенъ этимъ.

Возмущенъ г. Слонимскій, кром того, неумренностью моей полемики, неаккуратностью разграниченія вопросовъ теоретическихъ и практическихъ и еще многимъ другимъ,— возмущенъ въ такой степени, что я, читавшій многія его прежнія статьи, никогда не видалъ его Въ столь сердитомъ состояніи. Онъ ршительно не даетъ мн слова сказать и, цитируя меня, постоянно перебиваетъ поставленными въ скобки восклицательными и вопросительными знаками и ядовитыми замчаніями. Напримръ: при извстныхъ условіяхъ, люди ‘имютъ полную возможность проникнуться жизнью (?) своего товарища, пережить эту жизнь въ самомъ себ (?) и относиться къ нему постоянно, какъ къ самому себ (невиданная идиллія!)’. Или: при обсужденіи вопросовъ общественной жизни, ‘незачмъ маскироваться объективностью, а должно выяснить безъ остатка (!) свою личность, дать себ полный отчетъ въ своихъ желаніяхъ, побужденіяхъ и цляхъ (хороша наука!). Претензія на объективность можетъ здсь только повести къ сбивчивости, именно потому (?), что полная объективность недостижима’.

Видали ли вы когда-нибудь разсерженнаго кролика? Очень забавное зрлище представляетъ этотъ милый, чистенькій, умренный и аккуратный зврокъ, когда онъ сердито фыркаетъ и топочетъ задними лапками на одномъ мст, производя этимъ движеніемъ шумъ, который самому ему кажется необыкновенно грознымъ…

Об только что приведенныя цитаты, уснащенныя вопросительными и восклицательными знаками и замчаніями г. Слонимскаго, взяты изъ статьи Что такое прогрессъ? Статья эта написана двадцать лтъ тому назадъ, когда я былъ еще очень молодымъ человкомъ и начинающимъ писателемъ. Перепечаталъ я ее и въ первомъ, и во второмъ изданіи своихъ сочиненій безъ всякихъ поправокъ, не полагая, чтобы неровности юношеской стилистики могли обратить на себя вниманіе столь серьезной критики (?! хороша критика!). А такъ какъ лавры стилиста никогда меня не соблазняли, то я охотно готовъ былъ бы склонить повинную голову подъ убійственные знаки препинанія г. Слонимскаго. Но мн кажется, что въ данномъ случа почтенный критикъ совершенно напрасно потревожилъ наборщиковъ типографіи г. Стасюлевича столь неумреннымъ требованіемъ скобокъ и восклицательныхъ и вопросительныхъ знаковъ. Мн кажется, что, напримръ, выраженія ‘проникнуться жизнью товарища’ или ‘пережить чужую жизнь въ самомъ себ’ — столь же понятны и почти столь же употребительны, какъ и удивившая г. Слонимскаго пословица ‘что написано перомъ, того не вырубишь топоромъ’. Мн кажется, что г. Слонимскій просто пристаетъ ко мн съ своими безсловесными знаками препинанія и фыркаетъ и топочетъ на одномъ мст… Что касается замчаній г. Слонимскаго, выраженныхъ словами, то они не мене удивительны. Почтенный критикъ съ убійственною ироніей восклицаетъ: ‘хороша наука!’ Но, позвольте, почему же, въ самомъ дл, не хороша? Разв человку науки вредно ‘дать себ полный отчетъ въ своихъ желаніяхъ, побужденіяхъ и цляхъ’? Смю думать, что это, по крайней мр, ничему не мшаетъ, ничему и ни въ какомъ случа. Или другое ироническое восклицаніе почтеннаго критика: ‘невиданная идиллія!’ Черезъ дв страницы г. Слонимскій поддерживаетъ эту иронію такимъ обвиненіемъ: ‘онъ (т.-е. я) выдумалъ особыхъ людей, которыхъ нигд не существуетъ, и ставитъ ихъ въ образецъ дйствительнымъ ‘недлимымъ’, какъ ненормальнымъ’. Г. Слонимскій ошеломляюще правъ въ своей умренности и аккуратности: люди, способные ‘проникнуться жизнью своего, товарища, пережить эту жизнь въ самомъ себ’, не то, чтобы ужь совсмъ ‘невиданную идиллію’ собою представляли, но, правда, встрчаются не часто. Пожалуй, я ихъ ‘выдумалъ и ставлю въ образецъ дйствительнымъ людямъ’. Но знаете, г. Слонимскій, это, вдь, не исключительно моя личная выдумка. Мы, неумренные и неаккуратные, очень часто создаемъ себ эдакія выдумки, мечты, идеалами они тоже называются,— чай слово-то это слыхали? Что же касается способовъ, которыми эти идеалы ставятся въ образецъ дйствительнымъ людямъ, то ихъ два. Одни ‘выдумщики’ довольствуются личною проповдью и говорятъ ‘дйствительнымъ людямъ’: проникайся жизнью ближняго твоего, люби его. Другіе, не отрицая извстнаго значенія такой проповди, стараются выработать, хотя бы мыслью, такія общественныя условія, которыя сдлали бы возможнымъ проникновеніе чужою жизнью. Я больше къ этимъ послднимъ себя причисляю и думаю, что дло мое — не худое дло, хотя, можетъ быть, и заслуживающее ироническихъ улыбокъ людей умренныхъ и аккуратныхъ…

‘Улыбокъ’… Кабы только улыбокъ! Нтъ, г. Слонимскій до такой степени одолваемъ своею идіосинкразіей, что самъ выступаетъ изъ предловъ умренности и аккуратности, и это приводитъ его, по существу умреннаго и аккуратнаго, къ результатамъ, которыхъ онъ долженъ устыдиться.

Казалось бы, человкъ, уличающій меня въ рзкости полемики, долженъ самъ отъ таковой воздерживаться. Но громоносная статья г. Слонимскаго отнюдь не блещетъ этою воздержностью, на что я, впрочемъ, не имю претензій: виноватъ, бывалъ рзокъ, такъ отчего же и мн не выслушать въ ‘вою очередь рзкости. Но, какъ бы я ни былъ рзокъ въ своей полемик, я былъ всегда добросовстенъ въ ней: старался понять мысль своего противника и ознакомиться съ предметомъ, о которомъ говорю, а если чего не зналъ, такъ такъ и говорилъ, что не знаю. Поэтому имю, кажется, право и къ себ требовать такого отношеніями въ особенности законно требовать этого отъ человка аккуратнаго.

Г. Слонимскій пишетъ:

‘Намъ кажется, что ‘принципъ’ г. Михайловскаго имлъ лишь значеніе протеста, противъ предположеннаго теоретическаго равнодушія Спенсера къ человческой индивидуальности. Если бы Спенсеръ проповдывалъ безусловный индивидуализмъ, г. Михайловскій, по всей вроятности, возсталъ бы съ такою же силой во имя принципа общественной солидарности и предложилъ бы, можетъ быть, совсмъ другую формулу прогресса. Субъективный ‘методъ’ выразился бы тогда иначе, въ какой-нибудь столь же случайной доктрин. Въ сущности, авторъ ошибся въ томъ отношеніи, что принялъ Спенсера за противника индивидуальныхъ правъ…’ (слдуютъ обширныя цитаты, главнымъ образомъ, изъ Соціальной статики, со ссылкою на статью самого г. Слонимскаго въ Встник Европы 1883 г.)… ‘Предположеніе г. Михайловскаго, что человческая личность. нуждается въ защит отъ теорій Спенсера, производитъ отчасти комическое впечатлніе… Въ одномъ мст онъ говоритъ, что ‘для ближайшаго опредленія смысла выраженія Спенсера (о справедливости) слдуетъ подождать его Соціальной статики (т.-е. въ русскомъ перевод?), въ конц статьи онъ опять повторяетъ, что не можетъ ‘произнести какое-нибудь общее ршеніе на этотъ счетъ, пока въ русскомъ перевод не появилось главное сочиненіе Спенсера по соціологіи — Соціальная статика. Авторъ такъ и не дождался появленія русскаго перевода, а книга вышла впервые въ 1850 году! При такой зависимости своихъ знаній о Спенсер отъ случайныхъ ршеній русскихъ издателей и переводчиковъ, авторъ могъ бы быть осторожне въ своихъ сужденіяхъ’.

Дло ясное: если бы я зналъ Соціальную статику Спенсера, то я, по всей вроятности, измнилъ бы предложенную мною формулу прогресса, потому что вообще норовлю говорить все ‘наоборотъ’ Спенсеру: если онъ такъ, то я этакъ (эту нелпость г. Слонимскій и въ другихъ мстахъ, своей статьи утверждаетъ). Но я и до сихъ поръ не знаю Соціальной статики, и потому г. Слонимскій снисходительно поучаетъ меня недоступнымъ, для меня ея тайнамъ. Я самъ сознаюсь въ своемъ незнаніи и потому на берусь судить о нкоторыхъ воззрніяхъ Спенсера, я дважды длаю эту оговорку. Кажется, достаточно скромно и осторожно. Кажется, на столь откровенно повинную голову никакой мечъ не поднимется. И если бы у г. Слонимскаго былъ въ рукахъ дйствительно критическій мечъ, такъ онъ, конечно, сжалился бы и не обезглавилъ бы меня. Но, къ сожалнію, въ его распоряженіи нтъ настоящаго меча критики, а есть восклицательный знакъ. Этимъ-то восклицательнымъ знакомъ

Взмахнулъ Слонимскій разъ и два —

И покатилась голова…

моя бдная, повинная голова… Г.. Слонимскій не только не оцнилъ моей осторожности, но тутъ же, по этому именно поводу, съ высоты какого-то пьедестала смется надо мною (‘комическое впечатлніе’) и совтуетъ быть осторожне въ своихъ сужденіяхъ. Да какъ же еще-то осторожне быть? И добро бы пьедесталъ, съ высоты котораго г. Слонимскій взираетъ столь строго и безжалостно, былъ, къ самомъ дл, очень высокъ, а то только и всего, что Соціальную статику въ подлинник читалъ. Умренные и аккуратные люди часто до нестерпимости горды своими маленькими случайными преимуществами и поистин безо всякой жалости третируютъ тхъ, кто этими преимуществами не обладаетъ. Во всякомъ случа, я гораздо жалостливе г. Слонимскаго. Я понимаю, что надо же и ему хоть маленькую красу и гордость, а потому охотно предоставляю ему полную ‘независимость отъ случайныхъ ршеній русскихъ издателей и переводчиковъ’ со всхъ языковъ всего міра. Но… но тутъ-то и выступаетъ на сцену несомннно ‘комическое впечатлніе’. Дло въ томъ, что въ 1869 г., когда я писалъ статью Что такое прогрессъ?— я, дйствительно, не зналъ Соціальной статики, объ чемъ тогда же и сказалъ, но я на этомъ незнаніи не остановился. Не знаю, когда познакомился съ Соціальною статикой мой жестокій критикъ, но публику русскую я познакомилъ съ ней на одиннадцать лтъ раньше, чмъ о ней заговорилъ г. Слонимскій. Онъ ссылается въ свою статью въ Встник Европы 1883 г., въ которой коснулся лишь одного, такъ сказать, эпизода изъ Соціальной статики. Я же въ 1872 г. напечаталъ въ Отечественныхъ Запискахъ статью Что такое счастіе? и въ ней самымъ подробнымъ образомъ изложилъ содержаніе всей Соціальной статики, мотивируя эту подробность именно отсутствіемъ русскаго перевода Статики и, слдовательно, недоступностью ея для многихъ читателей. Въ изложеніе это вошли и т, дйствительно, прекрасныя мысли Спенсера о поземельной собственности, которыми г. Слонимскій меня теперь (въ 1889 г.!)укоризненно угощаетъ, какъ новостью для меня. Въ 1872 г. я выразился объ этихъ прекрасныхъ мысляхъ такъ: ‘Ученіе Спенсера о поземельной собственности, будучи избавлено отъ телеологическихъ и метафизическихъ украшеній, могло бы стать ядромъ замчательнаго соціологическаго построенія… Но здоровая сторона этого ученія стоитъ вн всякой связи съ остальными воззрніями Спенсера’.

Такимъ образомъ, г. Слонимскій вотще потратилъ свой порохъ и свое великолпіе. Вотще ломался онъ надъ моею зависимостью отъ случайныхъ, ршеній русскихъ издателей и переводчиковъ, вотще давалъ съ своей полъаршинной высоты совты осторожности. Не онъ мн, а я ему имю право давать эти совты,— ему, аккуратному-то! Не я, а онъ оказывается въ зависимости отъ случайныхъ ршеній русскихъ издателей. Дло въ томъ, что статью Что такое счастіе?— я до сихъ поръ не перепечаталъ въ собраніи своихъ сочиненій, и это было дломъ дйствительно случайнаго ршенія. Да, вдь, мало ли я чего еще не перепечаталъ въ отдльномъ изданіи? Я понимаю, что обиліе и несистематичность моихъ писаній можетъ затруднять критику, но надо же и признать, что это дло не совсмъ уже легкое. И потомъ, если г. Слонимскій меня попрекаетъ зависимостью отъ случайныхъ ршеній издателей, такъ имю же я право предъявить этотъ самый упрекъ и ему. Но и этого мало. За исключеніемъ статьи Что такое счастіе? прямо посвященной Соціальной статик, мн рдко приходилось поминать. это въ общемъ едва ли не слабйшее произведеніе Спенсера. Но что я съ нимъ знакомъ, объ этомъ г. Слонимскій могъ бы догадаться, даже не читая статьи Что такое счастіе? а довольствуясь тми очевидными слдами этого знакомства, которые имются и въ изданныхъ отдльно сочиненіяхъ. Поистин комическое впечатлніе производятъ поученія г. Слонимскаго насчетъ того, что я ‘ошибся, принявъ Спенсера за противника индивидуальныхъ правъ’. Нтъ, г. Слонимскій, я на этотъ счетъ не ошибался, а что вы не читали того, что я объ ‘индивидуальныхъ правахъ’ писалъ,— а если читали, такъ не поняли,— это врно.

Да, г. Слонимскій, не вполн аккуратно у васъ все это вышло,— такъ неаккуратно, что вотъ я осмливаюсь изъ оборонительнаго положенія перейти въ наступательное.

Гордый тмъ, что прочиталъ Спенсера, а, можетъ быть, только Соціальную статику, въ подлинник, г. Слонимскій пишетъ: ‘Замтимъ, что г. Михайловскій и другіе постоянно говорятъ о ‘дифференцированіяхъ’ (вмсто ‘дифференціаціи’, какъ въ оригинал),— вроятно, только потому, что первые переводчики Спенсера передали въ такой неуклюжей форм слово ‘differentiation’. Нтъ, не вроятно. Это опять же совсмъ напрасная трата лингвистическихъ познаній. Слово ‘дифференцированіе’, можетъ быть, и неуклюже, чмъ слово ‘дифференціація’, хотя я не вижу, почему оно неуклюже, но, во всякомъ случа, оно употреблялось у насъ задолго не только до перевода Спенсера, но и до самого Спенсера, какъ терминъ математическій, а затмъ и біологическій. Нмцы тоже не увлекаются благозвучіемъ ‘differentiation’, а тоже задолго до Спенсера начали употреблять аналогичное нашему ‘неуклюжее’ Differenzinmg. Г. Слонимскій, повидимому, думаетъ, что законъ ‘дифференцированія’ есть открытіе Спеи, сера. Это ошибка, свидтельствующая о томъ, что для сужденія о нкоторыхъ вещахъ мало знать англійскій языкъ, а надо еще познакомиться съ литературой того предмета, о которомъ берешься говорить. Иначе не спасетъ никакая умренность и аккуратность.

Вотъ, напримръ, г. Слонимскій предлагаетъ мн, по нкоторому поводу, ‘вспомнить принципъ, никмъ теперь не отрицаемый, о ‘наибольшемъ благосостояніи наибольшаго числа людей’ въ государств’. Откуда г. Слонимскій* взялъ, что этотъ принципъ никмъ теперь не отрицается, мн непонятно. Я могъ бы привести ему многихъ весьма крупныхъ современныхъ писателей, съ разныхъ точекъ зрнія ршительно отрицающихъ этотъ принципъ. Но ограничусь указаніемъ на ту самую Соціальную статику, которую г. Слонимскій такъ хорошо знаетъ и въ которой принципъ наибольшаго счастія наибольшаго числа подвергается рзкой и, мимоходомъ сказать, мало основательной критик…

Но возвратимся къ нашимъ маленькимъ счетамъ.

Свою статью Герои и толпа я самъ въ другомъ мст назвалъ ‘попыткой, очень бглой и уже потому неудовлетворительной, да, вдобавокъ, и не конченной’. Какъ и въ другихъ подобныхъ случаяхъ, это скромное признаніе не склонило гнва г. Слонимскаго на милость, а, напротивъ, подбодрило на сокрушительные подвиги. Онъ, умренный и аккуратный, всегда пишетъ статьи небглыя и удовлетворительныя, а потому строгъ до жестокости, строгъ, но не справедливъ — до такой степени не справедливъ, что, признаюсь, читая его статью, я не только смялся, а временами и негодовалъ. Судите сами. У статьи Герои и толпа есть продолженіе — Научныя письма. Они напечатаны послднею статьей въ послднемъ изъ изданнымъ томовъ моихъ сочиненій, шестомъ. Г. Слонимскій говоритъ: ‘Заключительная фраза книги (т.-е. шестаго тома) иметъ, по обыкновенію, таинственный смыслъ, намекая на какое-то невдомое оправданіе несостоятельности предпринятаго труда: ‘за дальнйшими намеками разгадки нашей задачи, намъ пришлось бы сдлать довольно большое отступленіе въ совсмъ другія научныя сферы’. Дале г. Слонимскій иронизируетъ насчетъ ‘меланхолическаго ршенія сослаться на совсмъ другія научныя сферы’. Да, эпизодъ съ Научными письмами дйствительно навваетъ на меня нкоторую меланхолію, какой я г. Слонимскому не пожелаю. Сейчасъ скажу почему, но прежде маленькое замчаніе. Въ ‘заключительной фраз книги’ сдлана одна изъ очень немногихъ поправокъ въ примненіи къ форм отдльнаго изданія журнальныхъ статей. Поправка ничтожная, да и ее, признаться, сдлалъ не я, а издатель или корректоръ. Въ Отечественныхъ Запискахъ, гд были первоначально напечатаны Научныя письма, стояло: ‘намъ сдлать довольно большое отступленіе’ и т. д. Ровно ничего таинственнаго или меланхолическаго тутъ не было,— меланхолія наступила нсколько позже,— просто я думалъ, что мн въ самомъ дл ‘придется’. Но не пришлось: Научныя письма были напечатаны въ апрльской книжк Отечественныхъ Записокъ, а майская книжка уже и не вышла,— журналъ былъ закрытъ. Вотъ отчего не пришлось, вотъ въ чемъ меланхолія и вотъ около чего ходитъ, игриво подбоченясь, г. Слонимскій и выкидываетъ свои жестокіе курбеты: ‘невдомое оправданіе’, ‘меланхолія’… Я вполн увренъ, что Встнику Европы не угрожаетъ печальная участь, постигшая Отечественныя Записки, и что г. Слонимскому не предстоитъ столь меланхолически оборвать на полуслов свою рчь, какъ это, къ несчастію, случилось со мною,— увренъ и радъ какъ за почтенный журналъ, такъ и лично за г. Слонимскаго. Но эта увренность и радость только усугубляютъ мое право спросить: г. Слонимскій! да неужели же вамъ не стыдно?

Я очень понимаю, что г. Слонимскій не имлъ прянаго намренія совершить это неблагопристойное издвательство надъ чужою бдой. Но это не оправданіе. Г. Слонимскій можетъ сказать: я не зналъ. То-то не зналъ! Про Научныя письма не зналъ, про Соціальную статику не зналъ, про ‘дифференцированіе’ не зналъ, про принципъ наибольшаго счастія не зналъ, про многое другое еще, какъ увидимъ, не зналъ. Ну, а не зналъ, такъ надо сперва узнать или молчать, или, въ крайнемъ случа, хоть другихъ-то не поучать, а то непремнно неаккуратно выйдетъ.

Главная и общая ошибка г. Слонимскаго состоитъ въ томъ, что онъ взялся не за свое дло, причемъ т или другіе частные вздоры и недосмотры были уже, конечно, неизбжны. А не своимъ предпринятое имъ дло оказалось не только потому, что онъ къ нему, очевидно, недостаточно подготовленъ и какъ журналистъ, и просто какъ свдущій человкъ. Знаніе — дло наживное, и если бы г. Слонимскій, разъ заинтересовавшись моими писаніями, хорошенько поработалъ, то, безъ сомннія, избжалъ бы многихъ ошибокъ и неловкостей, а, можетъ быть, и мн сдлалъ бы полезныя указанія. Но бда въ томъ, что г. Слонимскій даже не заинтересовался, а просто вознегодовалъ,— вознегодовалъ не на дйствительное содержаніе моихъ писаній, потому что даже не добрался до него, а на мою неаккуратность и неумренность. Недостатки эти, безъ сомннія, должны быть критикой отмчены, пожалуй даже обруганы, но, во-первыхъ, не только обруганы, а по мр возможности разъяснены, и, во-вторыхъ, критикъ, настоящій критикъ никогда не сдлаетъ своимъ отправнымъ пунктомъ негодованіе на безпорядочныя манеры. Г. Слонимскій, перелистывая мои сочиненія, возмутился этими оборванными статьями, этимъ смшеніемъ философіи съ литературною критикой, соціологіи съ публицистикой и даже беллетристикой, этою необходимостью искать мысль автора въ разныхъ томахъ. Возмущеніе совершенно понятное. Но, въ своей умренности и аккуратности, г. Слонимскій ужь черезъ-чуръ возмутился. Несдержанная идіосинкразія побудила его не критиковать меня, а дозжать — и мытьемъ и катаньемъ, и меланхоліей и ироніей, и вопросительными и восклицательными знаками, и своимъ знаніемъ (англійскаго языка) и своимъ незнаніемъ (очень многаго). Это ужъ вышло неумренно и неаккуратно. Г. Слонимскому слдовало бы просто махнуть на меня рукой,— дескать, не стану я возиться съ этими неоконченными статьями и перепутанными томами, не мое, аккуратнаго и умреннаго человка, это дло, только сердце себ растравишь! И дйствительно, только сердце себ растравилъ, да сраму на свою голову нажилъ, потому что вышелъ изъ отведенныхъ ему природою предловъ. Всякій сверчокъ долженъ знать свой шестокъ. Умренный и аккуратный человкъ долженъ быть умренъ и аккуратенъ, а какъ только онъ выйдетъ изъ предназначенной ему Провидніемъ роли, такъ неизбжно попадаетъ въ цлый рядъ просаковъ, боле или мене постыдныхъ.

Нкоторые изъ этихъ просаковъ, довольно-таки выразительныхъ, мы уже видли. Сейчасъ увидимъ и другіе.

Быть можетъ, самая курьезная сторона громокипящей статьи г. Слонимскаго состоитъ въ томъ, что онъ впадаетъ въ т самые недостатки неумренности и неаккуратности, въ которыхъ уличаетъ меня. Разница, однако, въ томъ, что мн эти недостатки, къ сожалнію, свойственны, я ихъ самъ сознаю. У г. Слонимскаго же они являются, пожалуй, къ еще большему сожалнію, продуктомъ остраго момента идіосинкразіи. Онъ себя не помнитъ И въ непривычной, несвойственной ему неумренности и неаккуратности совершаетъ и такіе грхи, которыми я никогда не былъ гршенъ.

Между прочимъ, г. Слонимскій уличаетъ меня въ томъ, что я часто уклоняюсь въ стороны отъ предположеннаго предмета разговора. Это правда, но уклоняюсь, мн кажется, совсмъ не тмъ способомъ, который г. Слонимскій укоризненно указываетъ и который имъ самимъ дйствительно практикуется. Такъ, напримръ, г. Слонимскій говоритъ: ‘Г. Михайловскій полагаетъ, что Спенсеръ въ своей формул органическаго развитія упустилъ изъ вида интересы отдльной человческой личности, которую ни въ какомъ случа невозможно сравнивать съ клточками организма, но, вмсто того, чтобы заключить отсюда объ ошибочности самой теоріи Спенсера и его научныхъ пріемовъ въ примненіи къ соціальнымъ фактамъ, критикъ длаетъ скачокъ въ сторону и отыскиваетъ конецъ ошибки въ постороннемъ обстоятельств — въ теоретическомъ, объективномъ характер соціологіи вообще‘. Признаюсь, мн не совсмъ понятно это обвиненіе (боюсь, что оно непонятно и самому обвинителю), но, во всякомъ случа, подчеркнутыя слова заключаютъ въ себ прямую неправду. О ‘соціологіи вообще’, какъ о чемъ-то существующемъ и имющемъ опредленный характеръ, я ничего не говорилъ, по той простой причин, что такой ‘соціологіи вообще’ нтъ. Соціологія лишь вырабатывается еще. Г. Слонимскій утверждаетъ, правда, въ одномъ мст, что ‘въ такомъ количеств печатной бумаги (какое я истратилъ на Героевъ и толпу) можно было бы вмстить цлый, не очень бглый курсъ соціологіи въ современномъ ея вид’. Но я очень сомнваюсь, чтобы самъ мой сердитый критикъ въ состояніи былъ бы выполнить эту задачу. Однако, ему и книги въ руки. Занявшись составленіемъ ‘курса соціологіи въ современномъ ея вид’, г. Слонимскій оказалъ бы истинное благодяніе не только своимъ соотечественникамъ, но и европейцамъ, потому что ничего подобнаго нтъ ни на одномъ язык. И, конечно, это было бы лучше, чмъ писать пустяки и неправду въ Встник Европы. Но, въ ожиданіи курса соціологіи въ современномъ ея вид, мы имемъ, все-таки, только пустяки и неправду., будто я, ‘вмсто’ того, чтобы заключить объ ошибочности теоріи Спенсера, сталъ отыскивать причину ошибки въ ‘постороннемъ обстоятельств’. Во-первыхъ, съ моей точки зрнія это вовсе не постороннее обстоятельство, а, во-вторыхъ, всякій, кто читалъ мою статью или возьметъ на себя трудъ прочесть ее, увидитъ, что я показалъ, по мр силъ и умнья, ошибочность теоріи Спенсера и затмъ сталъ искать причину ошибки. Совтовалъ бы и г. Слонимскому всегда такъ поступать. Я, можетъ быть, былъ недостаточно доказателенъ, увлеченный обширностью темы, я, наврное, уклонялся въ разная стороны отъ непосредственной своей цли, но, все-таки, ‘вмсто’ г. Слонимскій не имлъ никакого основанія написать. А вотъ я это слово но отношенію къ г. Слонимскому имю полное право сказать.

Статья г. Слонимскаго называется О теоріяхъ прогресса. Но пока мы, вмсто разговора о теоріяхъ прогресса, имемъ, главнымъ образомъ, громокипніе по адресу мой неумренности и неаккуратности. Правда, я писалъ о прогресс и предложилъ свою теорію прогресса, и г. Слонимскій объ этомъ говоритъ. Приведу обращики его разговоровъ.

Г. Слонимскому не нравится слдующій мой тезисъ, выставленный въ стать Что такое прогрессъ? ‘За объективно-антропоцентрическимъ періодомъ отсутствія коопераціи и слабыхъ зачатковъ простаго сотрудничества, за эксцентрическимъ періодомъ преобладанія раздленія труда слдуетъ субъективно-антропоцентрическій періодъ господства простаго сотрудничества’.. Г. Слонимскій недоволенъ ‘замысловатостью’ терминологіи этого тезиса, и совершенно справедливо недоволенъ: если бы мн теперь пришлось при* думывать названія для принимаемыхъ мною трехъ фазисовъ прогресса, такъя остановился бы на другихъ терминахъ,— ну, а тогда дло молодое былой неопытное, двадцать лтъ тому назадъ! Въ частности г. Слонимскій недоволенъ терминомъ ‘эксцентрическій’, такъ какъ слово это ‘иметъ уже свой опредленный смыслъ въ разговорномъ и литературномъ язык’. Это я, по совсти, большой бдой назвать не могу, потому что если г. Слонимскому слово ‘эксцентрическій’ извстно только въ смысл ‘чудаческій’, ‘оригинальный’, такъ я въ этомъ не виноватъ. Терминъ этотъ употребляется въ механик, употребляется въ астрономіи, и ни тамъ, ни тутъ употребляющіе его не справляются съ познаніями на этотъ счетъ г. Слонимскаго, а потому и я не вижу надобности ими руководиться. Полагаю, что ни одинъ гимназистъ четвертаго класса (кажется, съ этого класса начинается преподаваніе геометріи) не отважился бы въ данномъ случа сослаться на ‘опредленный смыслъ въ литературномъ и разговорномъ язык’. Наконецъ, по поводу этой же терминологіи г. Слонимскій и еще негодуетъ. Въ первый разъ мн случилось употребить слово ‘эксцентрическій’, въ моемъ, условномъ, смысл, безъ объясненія, въ слдующей стать я оговорился, извинился передъ читателями и далъ объясненіе. Г. Слонимскій, отмчая это мое извиненіе, съ ужасомъ восклицаетъ: ‘это въ самомъ текст, въ середин изложенія!’ Дйствительно, я не хорошо поступилъ, неаккуратно, хотя, можетъ быть, ужь и не столь ужасно, чтобы надо было приставить къ этому моему преступленію часоваго въ вид восклицательнаго знака. Какъ бы то, ни было, но вотъ и все, что г. Слонимскій говоритъ о моихъ трехъ стадіяхъ прогресса. О самихъ о нихъ — одного слова, а вмсто того — размышленія о замысловатости терминовъ и все тотъ же ужасъ передъ моею неаккуратностью, хотя статья и носитъ названіе: О теоріяхъ прогресса.

По свидтельству самого г. Слонимскаго, если я чего-нибудь не знаю, то такъ и говорю, что не знаю, воздерживаюсь отъ сужденія и затмъ ищу случая узнать (см. выше эпизодъ съ Соціальною статикой Спенсера). Правда, и но этому поводу г. Слонимскій находитъ возможнымъ ломаться надо мной, издваться и на собственное свое великолпіе любоваться. Но мы видли, что все это онъ продлываетъ напрасно, къ вящшему своему стыду. Мы видли, что именно я имю право прочитать г. Слонимскому лекцію объ осторожности и о необходимости знакомства съ тмъ, о чемъ берешься говорить. Теперь я приведу боле крупный примръ неосторожности и незнанія г. Слонимскаго.

Малопочтенный критикъ (какъ хотите, а я не въ силахъ больше называть его просто почтеннымъ) приходитъ къ тому прискорбному для меня общему результату, что въ моихъ соціологическихъ писаніяхъ нтъ ничего, кром ‘абсурдовъ’, и что вся моя соціологія есть одно сплошное недоразумніе’. Можетъ быть. Но надюсь, что съ моей стороны позволительно желаніе выслушать это уничтожающее ршеніе не въ вид декрета, а въ сколько-нибудь доказательной форм.

Уничтожающій общій приговоръ г. Слонимскаго не мшаетъ ему признать за статьей Что такое прогрессъ? нкоторыя достоинства. ‘Какъ юношеская работа,— говоритъ онъ,— она обличала въ автор публицистическій талантъ, смлость критики, большую начитанность въ области научной философіи и врное пониманіе соціальныхъ вопросовъ. Къ сожалнію, авторъ остановился на этомъ первомъ опыт, увровалъ въ полную его основательность и не пошелъ дальше, міросозерцаніе, изложенное въ этой работ,— говоритъ онъ въ предисловіи къ четвертому тому своихъ сочиненій (въ 1883 г.),— ‘осталось моимъ и досел, не только въ общемъ, а и въ подробностяхъ’.

Да, я писалъ это въ 1883 г., готовъ написать и теперь, въ 1889 г.: міросозерцаніе, изложенное въ стать Что такое прогрессъ? осталось моимъ и досел. И я не вижу, почему бы я долженъ былъ измнять его, даже съ точки зрнія г. Слонимскаго. Изъ тхъ любезностей, которыя мн говоритъ по поводу этой статьи мой критикъ, собственно къ міросозерцанію относится только одно: ‘врное пониманіе соціальныхъ вопросовъ’ (талантъ, начитанность, смлость не причемъ въ міросозерцаніи). Ну, а если врное, такъ зачмъ же я буду его измнять? Что же касается утвержденія г. Слонимскаго, будто я остановился на своемъ первомъ опыт и, увровавъ въ полную его основательность, не пошелъ дальше, то это — неправда, и неправда поистин поразительная. Я даже понять не могу, какъ отважился сказать г. Слонимскій такую неправду. Въ томъ же предисловіи къ четвертому тому, непосредственно вслдъ за словами, приведенными г. Слонимскимъ, черными буквами на блой бумаг напечатано: ‘Въ дальнйшихъ моихъ статьяхъ по тмъ же вопросамъ мн пришлось, однако, рзче и опредленне мотивировать требованія субъективизма ‘борьбою за индивидуальность’, а въ поясненіе двойственности характера прогресса добавить ученіе о типахъ и степеняхъ развитія. Прошу благосклоннаго читателя имть это въ виду’.

Я не нуждаюсь въ благосклонности г. Слонимскаго: оно, вроятно, такъ же дешево стоитъ, какъ и его злосклонность. Но напрасно малопочтенный критикъ думаетъ, что я въ самомъ дл наповалъ убитъ первыми же его критическими стрлами и что моимъ мертвымъ тломъ можно заборы подпирать. Живъ я, г. аккуратный Слонимскій, живъ и прошу васъ отвтить: зачмъ вы не докончили своей цитаты, зачмъ вы скрыли ея конецъ? Я, впрочемъ, самъ за васъ отвчу.

Изъ комически-надменнаго требованія г. Слонимскаго, чтобы мы писали и говорили не ‘дифференцированіе’, а ‘дифференціація’, собственно потому, что г. Слонимскій такъ у Спенсера въ оригинал прочиталъ, изъ этого комически-надменнаго требованія явствуетъ, что г. Слонимскій не иметъ даже отдаленнйшаго понятія о той обширной литератур, которая, совершенно независимо отъ Спенсера и задолго до него, употребляла слово ‘дифференцированіе’ по-русски и ‘Mereniireng’ по-нмецки (французское diffrenciation г. Слонимскій, пожалуй, приметъ за точный переводъ ‘со Спенсера’). Разумю не высшую математику, до котороні намъ здсь дла нтъ, хотя и ея достаточно было бы для воздержанія г. Слонимскаго отъ утвержденія, будто бы слово ‘дифференцированіе’ ввели, въ русскій языкъ первые переводчики Спенсера. Разумю біологію, которая составляетъ отправный пунктъ всей соціологіи Спенсера. Тамъ законъ.дифференцированія установленъ довольно давно, и г. Слонимскій могъ бы найти кое-что для себя въ этомъ отношеніи поучительное хотя бы въ. пятомъ том моихъ сочиненій. Въ этомъ же пятамъ том содержатся теорія борьбы за, индивидуальность и ученіе о типахъ и степеняхъ развитія, которыя я рекомендовалъ благосклонному читателю, какъ поправки и дополненія къ стать Что такое прогрессъ? Наконецъ, этотъ же самый пятый томъ не удостоился со стороны г. Слонимскаго ни малйшаго вниманія: онъ его, очевидно, просто не читалъ. Это видно изъ тхъ удивительныхъ соображеній и предположеній, которымъ онъ предается въ чаяніи моего незнакомства съ отношеніемъ Спенсера къ ‘индивидуальнымъ правамъ’. Это видно изъ нкоторыхъ другихъ его недоумній и недоразумній, разъясненіе которыхъ онъ легко нашелъ бы въ пятомъ том. Это уидно и изъ того, что ни объ одной изъ статей, содержащихся въ пятомъ том, онъ не сказалъ ни одного слова. Содержаніе этого тома слдующее: на и общественная наука, Боръба за индивидуальность, Вольница и подвижники, содержаніе — сплошь соціологическое. Мало того, это — единственный томъ, который могъ бы не возмущать аккуратности г. Слонимскаго,— по крайней мр, въ смысл однородности содержанія. И его-то г. Слонимскій счелъ возможномъ совсмъ обойти, критикуя мои соціологическія воззрнія и произнося имъ смертный приговоръ! Право же, это заслуживаетъ не одного, а десяти восклицательныхъ знаковъ. Кто не читалъ статьи г. Слонимскаго, тотъ мн, пожалуй, не повритъ. И я понимаю, что это можетъ показаться невроятнымъ. Посмотрите сами… Правда, г. Слонимскій въ одномъ мст мимоходомъ поминаетъ ‘борьбу за индивидуальность’, но о самой теоріи не говоритъ ни единаго слова (подчеркиваю), а именно только мимоходомъ поминаетъ, ужасаясь моей неумренности и неаккуратности, при этомъ онъ длаетъ ссылку не на пятый томъ, гд теорія ‘борьбы за индивидуальность’ изложена, а на третій, гд имется подъ этомъ заглавіемъ маленькая предварительная замтка…

Если выдлить злобные и часто лишенные всякаго смысла вопросительные и восклицательные знаки, да уличенія въ неумренности и неаккуратности, то въ стать г. Слонимскаго останется слдующее. Сдлавъ нсколько замчаній о стать Что такое прогресс? и о полемик моей по вопросу о субъективномъ и объективномъ метод въ соціологіи, причемъ оказывается, что во всемъ этомъ нтъ ничего, кром ‘абсурдовъ’, г. Слонимскій пишетъ: ‘Остается еще сказать весьма немногое по поводу послдней ‘соціологической’ работы г. Михайловскаго — О герояхъ и толп‘. Съ этою работой жестокій критикъ справляется быстро,— на двухъ печатныхъ страничкахъ, удляя еще изъ нихъ мсто для дорогихъ ему экскурсій въ область моей неумренности и неаккуратности. И какъ конецъ этого критическаго зданія, г. Слонимскій ставитъ окончательный приговоръ: ‘вся его соціологія есть одно сплошное недоразумніе’. Я уже сказалъ: можетъ быть, но это надо доказать. А доказать, умалчивая объ единственномъ том, сплошь посвященномъ соціологіи, и, по всей вроятности, даже не читавши его,— довольно, мн кажется, мудрено…

Написавши эти строки, я пріостановился въ сомнніи: да не можетъ же этого быть! Не можетъ быть, чтобы такъ поступалъ какой бы то ни было критикъ, а тмъ боле столь умренный и аккуратный, столь безжалостно-строго карающій чужія неосторожности, даже когда ихъ нтъ! Руковормый этимъ сомнніемъ, я вновь пересмотрлъ статью г. Слонимскаго… Богъ его знаетъ, можетъ быть, онъ и читалъ пятый томъ моихъ сочиненій, а только ничего не понялъ въ немъ. Это бываетъ: la pins jolie fille ne peut donner que ce qu’elle a. Но въ стать г. Слонимскаго, во всякомъ случа, нтъ никакихъ фактическихъ слдовъ этого его знакомства съ предметомъ, о которомъ онъ взялся говорить: ни единой ссылки на пятый томъ (хотя бы изъ приличія), ни единаго слова объ установленныхъ тамъ соціологическихъ теоремахъ, ничего, ничего…

Совершивъ такое, по крайней мр, неаккуратное, а ежели прямо говорить, то просто недобросовстное дло, г. Слонимскій фатально былъ вовлеченъ и въ другую недобросовстность: скрылъ конецъ цитаты изъ предисловія къ четвертому тому… Ахъ, нехорошо!… стыдно!…

Что касается замчаній г. Слонимскаго о стать Что такое прогрессъ? и о полемик по вопросу о субъективномъ и объективномъ методахъ, то читатели отчасти видли характеръ ихъ выше. По возьмемъ, пожалуй, еще два-три примра,— за всми за ними, по крайней ихъ мелочности и, если позволительно такъ выразиться, крохоборству,— не угоняешься.

Г. Слонимскій цитируетъ слдующія мои слова: чтобы изучить состояніе поселянъ Мекленбурга (г. Слонимскій почему-то пишетъ: ‘Мекленбургъ’, ‘мекленбуржцы’, хотя у меня слова эти написаны правильно) и Ирландіи, ‘нужно мысленно поставить себя на ихъ мсто и претерпть все претерпнное ими. Это можетъ сдлать не всякій, знающій ариметику и географію, и проврить весь процессъ изслдованія, приведшій автора къ данному выводу, можетъ только человкъ извстнаго нравственнаго склада, способный прикинуть къ собственной персон положеніе ирландцевъ и мекленбуржцевъ’. Такова моя мысль. Г. Слонимскій ее комментируетъ: ‘Такъ какъ для этого нужно имть только доброе сердце и нкоторую долю воображенія, то изучить и понять вопросъ объ ирландскомъ крестьянств можетъ всякій чувствительный человкъ, даже не знающій ариметики и географіи’.

Я прошу любаго читателя сравнить эти дв цитаты и сказать, вытекаетъ ли вторая изъ первой. Я говорю, что для сужденія о такихъ-то вещахъ мало знать ариметику и географію, а надо еще обладать извстнымъ нравственнымъ складомъ, а г. Слонимскій передаетъ эти слова такъ, что нужно только доброе сердце и нкоторую долю воображенія, а ариметики и географіи совсмъ не нужно. Что съ такимъ человкомъ подлаешь? Пусть мысль о необходимости извстнаго нравственнаго склада для пониманія общественныхъ вопросовъ — ‘наивна’, какъ говоритъ въ другомъ мст г. Слонимскій (эта ‘наивность’ принадлежитъ, впрочемъ, не мн одному), пусть она неправильна, ненаучна, все, что хотите,— но зачмъ же ее перевирать? Должно быть, она не такъ ужь слаба, если такое перевираніе оказывается’ нужнымъ.

Нтъ, скучно возиться съ этимъ кляузнымъ крохоборствомъ. Я лучше научу г. Слонимскаго, какъ слдуетъ искать моихъ настоящихъ промаховъ.

Подвергая критическому анализу многолтнюю работу какого-нибудь писателя, необходимо отыскать тотъ центральный пунктъ, къ которому, какъ радіусы, сходятся его сильныя и слабыя стороны, ту основную черту его литературной физіономіи, которая отражается во всхъ его произведеніяхъ, опредляя собою ихъ содержаніе и характеръ. Это — элементарное требованіе критики, потому что ухватиться за какую-нибудь второстепенную черту, случайно бросившуюся въ глаза, и понадергать соотвтственныхъ цитатъ — дло, конечно, легкое, но это не есть критика. Г. Слонимскій, мн кажется, былъ близокъ къ тому, чтобы найти такую основную черту моей литературной физіономіи, но, увлеченный своею идіосинкразіей, онъ презрлъ вс элементарнйшія требованія не только критики, а и простой добросовстности.

Г. Слонимскій говоритъ, что ‘большою заслугой автора (т.-е. моею) остается внесеніе серьезныхъ соціальныхъ и философскихъ темъ въ журналистику, умніе возбудить въ читателяхъ интересъ къ научнымъ задачамъ и сочетать отвлеченные споры съ интересами живой современности’. Заслуга ли это, я уже этого не знаю и не мое дло объ этомъ говорить, разумется, но что въ подчеркнутыхъ словахъ г. Слонимскаго заключается справедливое указаніе на мое мсто въ русской литератур, это, я думаю, не подлежитъ сомннію. Худо ли, хорошо ли, пусть судятъ другіе, но я занимаю или, съ прискорбіемъ долженъ сказать, занималъ это мсто не годъ и не два. Можно и нсколько ближе опредлить направленіе моей литературной дятельности.

Всякій разъ, какъ мн приходитъ въ голову слово ‘правда’, я не могу не восхищаться его поразительною внутреннею красотой. Такого слова нтъ, кажется, ни въ одномъ европейскомъ язык. Кажется, только по-русски истина и справедливость называются однимъ и тмъ же словомъ и какъ бы сливаются въ одно великое цлое. Правда въ этомъ огромномъ смысл слова всегда составляла цль моихъ исканій. Правда-истина, разлученная съ правдой-справедливостью, правда теоретическаго неба, отрзанная отъ правды практической земли, всегда оскорбляла меня, а не только не удовлетворяла. И наоборотъ, благороднйшая житейская практика, самые высокіе нравственные и общественные идеалы представлялись мн всегда обидно-безсильными, если они отворачивались отъ истины, отъ науки. Я никогда не йогъ поврить и теперь не врю, чтобы нельзя было найти такую точку зрнія, съ которой правда-истина и правда-справедливость являлись бы рука объ руку, одна другую пополняя. Во всякомъ случа, выработку такой точки зрнія есть высшая изъ задачъ, какія могутъ представиться человческому уму, и нтъ усилій, которыхъ жалко было бы потратить на нее. Безбоязненно смотрть въ глаза дйствительности и ея отраженію — правд-истин, правд объективной, и, въ то же время, охранять ту правду-справедливость, правду субъективную, въ ‘врномъ пониманіи’ которой мн и г. Слонимскій не отказываетъ,— такова задача всей моей жизни. Не легкая эта задача. Слишкомъ часто мудрымъ зміямъ не хватаетъ голубиной чистоты, а чистымъ голубямъ — зміиной мудрости. Слишкомъ часто люди, полагая спасти нравственный или общественный идеалъ, отворачиваются отъ непріятной истины, и, наоборотъ, другіе люди, люди объективнаго знанія, слишкомъ часто норовятъ поднять голый фактъ на степень незыблемаго принципа. Вопросы о свобод воли и необходимости, о предлахъ нашего знанія, органическая теорія общества, приложенія теоріи Дарвина къ общественнымъ вопросамъ, вопросъ объ интересахъ и мнніяхъ народа, вопросы философіи исторіи, этики, эстетики, экономики, политики, литературы въ разное время занимали меня исключительно съ точки зрнія великой русской правды. Я выдержалъ безчисленные полемическіе турниры, откликался на самые разнообразные запросы дня, опять-таки ради водворенія все той же правды, которая, какъ солнце, должна отражаться и въ безбрежномъ океан отвлеченной мысли, и въ малйшихъ капляхъ крови, пота и слезъ, проливаемыхъ сію минуту. Г. Слонимскаго, кажется, очень обижаетъ то обстоятельство, что меня называютъ иногда ‘соціологомъ’. Какъ, молъ, такъ,— называется соціологомъ, а мундира, присвоеннаго этому вдомству, не носитъ и даже вс вдомства перепуталъ! Разно меня называютъ, но меня самого никогда де интересовало, къ какому вдомству я причисленъ. Т небольшія достоинства, которыя признаетъ за мной г. Слонимскій, конечно, позволили бы мн,— ну, не краткій курсъ соціологіи въ ея современномъ вид написать (этого мы отъ г. Слонимскаго будемъ ждать), а успокоиться на области теоретической мысли. Къ этому, признаться, и тянуло меня часто, потребность теоретическаго творчества требовала себ удовлетворенія, и въ результат являлось философское обобщеніе или соціологическая теорема. Но тутъ же, иногда среди самаго процесса этой теоретической работы, привлекала меня къ себ своею яркою и шумною пестротой, всею своею плотью и кровью житейская практика сегодняшняго для, и я бросалъ высоты теоріи, чтобы черезъ нсколько времени опять къ нимъ вернуться и опять бросить. Но все это росло изъ одного и того же корня, все это связалось такъ жизненно-тсно въ одно, можетъ быть, странное и неуклюжее цлое, что вотъ я не могу исполнять желанія г. Слонимскаго: распредлить матеріально предметамъ и исключить все лишнее. Заново написать книгу, можетъ-быть, можно, а рекомендуемую хирургическую операцію произвести, при всемъ желаніи, не могу. Отсюда же и вся моя неумренность и неаккуратность. При такой тревожной работ возможны, конечно, разнаго рода увлеченія и частныя ошибки (въ общемъ, я полагаю, разумется, что правда на моей сторон), а тмъ боле неловкія, неотшлифованныя выраженія, хотя,можетъ быть, все-таки, не г. Слонимскому приличествуетъ учить меня русскому языку. Дло критики — отдлить пшеницу отъ плевелъ, указать увлеченія и ошибки. Но только тотъ можетъ исполнить эту работу, кто не сорветъ увлеченій и ошибокъ съ ихъ живаго корня и кто, конечно, будетъ знать предметъ, о которомъ взялся говорить. Г. Же Слонимскій, ухватившись за мою неумренность и неаккуратность, какъ за причину всхъ причинъ, и полагая эту сторону дла столь существенною, что, доконавши меня на ней, можно разсуждать о моей соціологіи, даже не зная ея,— г. Слонимскій обнаружилъ только свое злобное крохобороство да свою недобросовстность и неподготовленность…

Я бы не возражалъ г. Слонимскому, какъ не возражаю на многія нападки изъ разныхъ литературныхъ подворотенъ. Но изумительная статья г. Слонимскаго напечатана въ Встник, журнал, досел пользовавшемся репутаціей нсколько скучной, но несомннной солидности, осторожности и аккуратности. Это какъ бы даже обязывало меня отвтомъ. Г. Слонимскій, можетъ быть, пожелаетъ въ свою очередь мн отвтить. Позволяю себ обратиться къ почтенному журналу съ добрымъ совтомъ — пусть редакція дастъ эту новую статью г, Слонимскаго предварительно просмотрть какому-нибудь лицу, которое было, бы не столь гордо своими познаніями, какъ г. Слонимскій, но за то дйствительно знало бы дло.

Ник. Михайловскій.

‘Русская Мысль’, кн.III, 1889

**Страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ *).**

*) Русская Мысль, кн. III.

II.

Въ бесд моей съ г. Слонимскимъ, напечатанной въ мартовской книг Русской Мысли, я не видлъ надобности касаться какихъ бы то ни было идей? принциповъ, теорій. Съ меня достаточно было указать яркіе факты нелпой и злобной придирчивости, полнйшей недобросовстности и невжества моего критика, довольно было показать, что, несмотря на надменные аллюры г. Слонимскаго, онъ совершенно незнакомъ съ тмъ, о Чемъ взялся писать,— не только съ моими сочиненіями, а и вообще съ литературой затронутыхъ имъ вопросовъ. Полагаю, что у читателей не осталось на этотъ счетъ никакихъ сомнній. Но собственно г. Слонимскій представляетъ собою такую маленькую, хотя и напыщенную фигуру, что лично имъ, его недобросовстностью и невжествомъ, не стоитъ особенно заниматься. Съ другой стороны, худо ли, хорошо ли затронуты извстные, весьма значительные вопросы, — почему бы не продолжить нашу бесду, перенеся центръ тяжести ея въ область идей и принциповъ? Пусть г. Слонимскій говоритъ неправду и пустяки, но предметы его разговора не пустяковые. Ими стоитъ заняться. Бесда можетъ выйти тмъ занимательне, что г. Слонимскій въ апрльский книжк Встника Европы продолжаетъ свою статью О теоріяхъ прогресса и опять длаетъ мн честь своимъ вниманіемъ, можеіъ быть, и въ майской книжк почтеннаго журнала я удостоюсь той же чести. Правда, тонъ посвященныхъ мн въ новой стать г. Слонимскаго¹замчаній значительно отличается отъ тона первой статьи: много мягче и спокойне. Но за это только похвалить можно, это только можетъ облегчить дальнйшее собесдованіе.

Въ стать г. Слонимскаго, среди разнаго неидущаго къ длу громокипнія, можно различить три пункта чего-то, похожаго на обвинительный актъ по существу моихъ преступленій. Это, во-первыхъ, неправильная защита субъективнаго метода въ соціологіи, во-вторыхъ, неудовлетворительность моей формулы прогресса, въ-третьихъ, безсодержательность статьи Герои и толпа, каковая статья ‘объясняетъ подчиненіе подчиненіемъ’. Во второй, апрльской, стать г. Слонимскій прибавляетъ къ Списку моихъ грховъ еще неосновательную ‘вру въ будущее’. Обо всхъ этихъ вещахъ мы и попробуемъ поговорить.

Попробуемъ сначала обыкновенный полемическій пріемъ. Въ наши странные, темные дни подъ полемикой часто разумютъ нчто врод битвы русскихъ съ кабардинцами? противника надо убить или забить чмъ попало, за исключеніемъ логическихъ или фактическихъ доказательствъ. Въ виду этого дозволительно налгать на противника, переврать его мысль, а если и на это пороху не хватитъ, такъ можно просто пустить въ ходъ ‘намеки тонкіе на то, чего не вдаетъ никто’, или даже совсмъ не тонкую сплетню: можно, напримръ, собрать у какихъ-нибудь кумушекъ свднія о происхожденіи противника, о его возраст или воспитаніи, о наружности или образ жизни, и всмъ этимъ зарядить смертоносное орудіе ‘полемики’. Я не думаю, однако, чтобы это была въ самомъ дл полемика. Это — просто гадость и глупость. И когда я говорю, что попробую обыкновенный полемическій пріемъ, то, конечно, не такую полемику разумю. Я постараюсь возразить г. Слонимскому сначала въ предлахъ, имъ самимъ поставленныхъ, но заране предупреждаю, что затмъ мн придется прибгнуть къ другимъ, боле сложнымъ пріемамъ.

Г. Слонимскій пишетъ: ‘Онъ (т.-е. я) принялъ объективное или субъективное отношеніе къ предмету, т.-е. простую точку зрнія, за ‘методъ’ и серьезнйшимъ образомъ взвшиваетъ достоинства и недостатки какихъ-то небывалыхъ методовъ — субъективнаго и объективнаго’. Въ другомъ мст г. Слонимскій длаетъ изъ меня слдующую цитату, уснащая ее, по обыкновенію, восклицательными знаками и поставленными въ скобкахъ замчаніями, которыя я подчеркну: ‘Субъективный методъ нисколько не обязываетъ отворачиваться отъ общеобязательныхъ формъ мышленія (еще бы!), потому что онъ по характеру своему противу положенъ только объективному методу, а не индукціи и дедукціи, не опыту и наблюденію (т.-е. онъ вовсе не методъ)’. Наконецъ, еще въ одномъ мст г. Слонимскій утверждаетъ, что я разсуждаю о ‘методахъ, не предусмотрнныхъ ни въ одномъ курс научной логики’.

Въ своей чрезвычайной образованности г. Слонимскій, очевидно, думаетъ, что именно я выдумалъ субъективный методъ и его противу положеніе методу объективному. На самомъ дл это не такъ. Терминъ ‘субъективный методъ’ усвоенъ не мною однимъ въ русской литератур отъ Огюста Конта, европейскаго мыслителя, можетъ быть, и заслуживающаго презрнія со стороны, великолпнаго критика Встника Европы, но съ которымъ ему, все-таки, не мшало бы познакомиться. Противъ Войтовскаго субъективнаго метода въ свое время много возражали,— возражалъ, между прочимъ, и Милль, что, однако, не помшало ему назвать Конта ‘единственнымъ мыслителемъ, который съ надлежащимъ знаніемъ научныхъ методовъ вообще старался охарактеризовать методъ соціологіи’ (Система логики, II, 473). Но едва ли кто-нибудь и когда-нибудь предъявлялъ возраженія столь безсмысленныя, какъ это длаетъ г. Слонимскій. Возьмемъ такой примръ. Въ Исторіи. цивилизаціи въ Англіи Бокля есть разсужденія объ ‘историческомъ и метафизическомъ методахъ изученія законовъ духа’. Бокль ‘серьезнйшимъ образомъ взвшиваетъ достоинства и недостатки’ этихъ двухъ методовъ, которые, однако, г. Слонимскій можетъ признать ‘небывалыми’. Бокль ршительно отдаетъ преимущество историческому методу и, если бы понадобилось, онъ, конечно, сказалъ бы, подобно мн, что защищаемый имъ методъ ‘по характеру своему противуположенъ метафизическому методу, а не индукціи и дедукціи, не опыту и наблюденію’. А г. Слонимскій долженъ бы былъ прибавить къ этому въ скобкахъ: ‘m.-е. онъ вовсе не методы. Отчего, почему,— неизвстно. И не только неизвстно, а просто безсмысленно. Почему, въ самомъ дл, методъ, противуположный не индукціи и дедукціи, не опыту и наблюденію, а чему-то третьему, есть ‘вовсе не методъ’? Не одинъ Бокль долженъ бы былъ выслушать категорическое отрицаніе г. Слонимскаго, а и, напримръ, Спенсеръ. Въ одномъ изъ своихъ ‘опытовъ’ мыслитель этотъ рекомендуетъ физіологамъ ‘соціологическій методъ’. Методъ этотъ, по объясненію Спенсера, состоитъ въ томъ, чтобъ изучать организованныя тла не только прямо и непосредственно, а, кром того, и косвенно, изучая тла политическія. Можно признавать этотъ методъ неподходящимъ, неправильнымъ, неудобнымъ, — все, что хотите, но кто, кром г. Слонимскаго, ршится сказать: рекомендуемый Спенсеромъ соціологическій методъ, по характеру своему, противу по ложенъ непосредственному изученію организмовъ, а не индукціи и дедукціи, не опыту и наблюденію, т.-е. онъ вовсе не методъ? Это просто-таки вздоръ, нелпость, хотя и высказанная съ надменною категоричностью.

Къ сожалнію, статья г. Слонимскаго переполнена такими немотивированными, безъапелляціонными ршеніями, для которыхъ, однако, нтъ возможности подыскать какое бы то ни было основаніе. Понятно, какъ трудно въ данномъ случа полемизировать, даже отвлекаясь отъ незнанія и недобросовстности моего сердитаго критика: кром этого незнанія и недобросовстности, почти и ухватиться не за что. Я отнюдь не стоялъ бы за вс подробности своей полемики по вопросу о субъективномъ и объективномъ метод, веденной 15 — 20 лтъ тому назадъ, но г. Слонимскій даже не затрогиваетъ самаго предмета, а ходитъ только вокругъ да около или побдительно ёрзаетъ на одномъ мст. Напримръ, онъ утверждаетъ, что я ‘принялъ объективное или субъективное отношеніе къ предмету, т.-е. простую точку зрнія, за методъ’.

Ну, хорошо, пусть такъ. Слишкомъ десять лтъ тому назадъ это самое замчаніе сдлалъ г. Лесевичъ (Опытъ критическаго изслдованія основоначалъ позитивной философіи). Но, во-первыхъ, г. Лесевичъ говорилъ о ‘преобладаніи той или другой изъ этихъ точекъ зрнія при изученіи соціологіи или, какъ не совсмъ правильно принято у насъ говорить, субъективнаго и объективнаго метода’. А, во-вторыхъ, г. Лесевичъ не топчется на этомъ мст, а подвергаетъ затмъ мои мысли о позитивной фи, лософій и соціологіи оцнк по существу, безъ всякаго отношенія къ словамъ ‘методъ’ и ‘точка зрнія’. Я продолжаю находить термины ‘субъективный методъ’, ‘объективный методъ’ умстными и удобными, но собственно о словахъ, конечно, не сталъ бы спорить, все равно, какъ, напримръ, Спенсеръ, предлагая физіологамъ свой ‘соціологическій методъ’, безъ сомннія, пожертвовалъ бы словомъ ‘методъ’ въ пользу какого-нибудь другаго — ‘пріемъ’, ‘точка зрнія’ и т. п.

Очень забавно, что мой оппонентъ, такъ ршительно отвергающій термины ‘субъективный методъ’, ‘объективный методъ’, тмъ не мене, implicite ихъ принимаетъ. И выходитъ изъ этого вотъ что. Я никогда не думалъ объ изгнаніи объективнаго изученія изъ соціологіи, я всегда утверждалъ только и теперь утверждаю, что въ соціологіи должно быть отведено извстное, весьма значительное мсто субъективному элементу. Какъ я это понималъ, мы сейчасъ увидимъ. Г. Слонимскій, между прочимъ, цитируетъ: ‘Исключительно-объективный методъ невозможенъ, какъ невозможна для человка безусловная справедливость, какъ невозможно чистое отъ всякихъ тенденцій искусство’. Это я говорю. Г. Слонимскій возражаетъ: Никто, разумется, и не гонится за этимъ недоступнымъ человку объективизмомъ, и спорить объ этомъ безполезно, но это еще не оправдываетъ сознательнаго устраненія объективности въ соціальныхъ изслдованіяхъ, какъ заключаетъ’ г. Михайловскій’. Если спросить г. Слонимскаго, гд именно онъ нашелъ такое ‘заключеніе’, то онъ очутится въ очень затруднительномъ положеніи, по той простой причин, что нигд и никогда я такого ‘заключенія’ не длалъ. Я говорилъ о необходимости сознательнаго примненія субъективнаго элемента (безсознательное присутствіе его въ огромномъ большинств соціологическихъ работъ для меня несомннно), но никогда не говорилъ о ‘сознательномъ устраненіи объективности’. Эту штуку мы видли, впрочемъ, уже въ прошлый разъ: я говорилъ, что для изученія положенія ирландцевъ мило знать ариметику и географію (объективный элементъ), а Надо еще обладать извстною чуткостью, извстнымъ нравственнымъ складомъ (субъективный элементъ), а г. Слонимскій утверждаетъ, что я отрицаю ариметику и географію! Возьмемъ другую цитату: ‘Г. Михайловскій убжденъ, что ‘исключительно объективный методъ въ соціологіи невозможенъ и никогда никмъ не примняется’, и мы въ этомъ убждены, но не видимъ никакого разумнаго смысла въ исканіи такой исключительности, которая невозможная еще мене смысла иметъ длаемое отсюда заключеніе, что нуженъ методъ противуположный, субъективный’.

Отдохните на секунду, читатель, соберитесь съ силами и, вновь перечитавъ приведенныя строки, попробуйте разобраться въ этой, почти невроятной путаниц. Во-первыхъ, г. Слонимскій implicite признаетъ существованіе объективнаго метода и только протестуетъ противъ его исключительнаго примненія, соглашаясь въ этомъ отношеніи со мной (‘и мы въ этомъ убждены’), во-вторыхъ, если мы убждены въ одномъ и томъ же, такъ г. Слонимскому не о чемъ и спорить со мной по вопросу объ объективномъ метод, ибо я только и возстаю противъ ‘такой исключительности, которая невозможна’, въ-третьихъ, разъ признано существованіе объективнаго метода и разговоръ идетъ только о томъ, чтобы ограничить его исключительность, то логически невозможно найти это ограниченіе въ чемъ бы то ни было, кром противуположнаго метода — субъективнаго, все равно, какъ море физически невозможно ограничить чмъ-нибудь, кром суши, и наоборотъ.

Для разъясненія дла, столь удивительно запутаннаго г. Слонимскимъ, я долженъ теперь сдлать довольно большую выписку изъ третьяго тома моихъ сочиненій:

‘…Субъективный путь изслдованія употребляется всми тамъ, гд дло идетъ о мысляхъ и чувствахъ людей. Но характеръ научнаго метода онъ получаетъ тогда, когда примняется сознательно и систематически. Для этого, изслдователь долженъ не забивать свои симпатіи и антипатіи, какъ совтуютъ объективисты, сами не исполняя своего совта, а только выяснить ихъ, прямо заявить: вотъ тотъ родъ людей, которымъ я симпатизирую, въ положеніе которыхъ я мысленно переношусь, вотъ чьи чувства и мысли я способенъ представить себ въ форм своихъ собственныхъ чувствъ и мыслей, вотъ что для меня, кром истины, желательно и вотъ что нежелательно…

‘Какъ можетъ быть построена соціологія, если огромная доля ея истинъ по своей субъективности можетъ быть правомрно признана однимъ изслдователемъ и отвергнута другимъ? Затрудненія эти, однако, не такъ велики, какъ кажутся съ перваго взгляда. Они отчасти свойственны и другимъ наукамъ, но, главнымъ образомъ, составляютъ особенность соціологіи и показываютъ, что она должна по характеру своему значительно отличаться отъ наукъ естественныхъ. Вдь, и наши познанія о природ не вс одинаково всмъ доступны. Человкъ, не имющій достаточныхъ предварительныхъ свдній, не повритъ, что земля ходитъ около солнца. И такихъ людей много. Что нужно сдлать, чтобы вс люди имли одинаковыя понятія объ отношеніяхъ солнца и земли? Нужно ихъ всхъ учить. Субъективныя разногласія сообщеніемъ свдній не устраняются, потому что и порождаются они не различіемъ въ количеств знаній, а различіемъ симпатій и антипатій, различіемъ общественныхъ положеній, препятствующимъ людямъ представлять себ чужія мысли и чувства въ форм собственныхъ… Поэтому, одна изъ задачъ соціологіи состоитъ въ опредленіи условій, при которыхъ субъективныя разногласія исчезаютъ. Соціологія должна начать съ нкоторой утопіи. Я нарочно пишу это слово, которое могъ бы обойти, потому что лучше же я скажу его самъ въ томъ смысл, какъ я его понимаю, чмъ дожидаться, чтобы кто-нибудь наклеилъ на мою мысль этотъ ярлыкъ по-своему. Вс утописты заблуждались, предполагая возможнымъ опредлить идеальное общество до мельчайшихъ подробностей, но самая задача — опредлить условія, при которыхъ изъ общественной жизни устраняется все, съ точки зрнія изслдователя нежелательное — самая эта задача вполн научна. Трудности ея ничуть не больше другихъ затрудненій, встрчаемыхъ на своемъ пути наукою.

‘И такъ, разногласіе субъективныхъ заключеній представляетъ, дйствительно, весьма важное неудобство. Неудобство это, однако, для соціологіи неизбжно, борьба съ нимъ лицомъ къ лицу, въ открытомъ пол, для науки невозможна. Не въ ея власти сообщить изслдователю т или другія соціологическія понятія, такъ какъ они образуются всею его обстановкой. Она можетъ сообщать знанія, но вліять на измненіе понятій можетъ только косвенно и, вообще говоря, въ весьма слабой степени. Роль науки слишкомъ велика и почтенна, чтобы слдовало бояться указывать предлы ея компетенціи. Наука не властна надъ моимъ желудкомъ, не властна и надъ моею совстью… Но изъ этого не слдуетъ, что наука должна сидть сложа руки и отложить всякія попеченія объ устраненіи или хоть облегченіи такого важнаго неудобства, какъ разногласіе понятій о нравственномъ и безнравственномъ, справедливомъ и несправедливомъ, вообще желательномъ и нежелательномъ. Она должна сдлать въ этомъ направленіи то, что можетъ сдлать. А можетъ она вотъ что: признавъ желательнымъ устраненіе субъективныхъ разногласій, опредлить условія, при которыхъ оно можетъ произойти. Это изслдованіе обниметъ, конечно, и исторію возникновенія и развитія субъективныхъ разногласій, причемъ будетъ опираться и на данныя объективной науки — данныя низшихъ наукъ и факты историческіе и статистическіе. Но въ основ изслдованія будетъ лежать субъективное начало желательности и нежелательности, субъективное начало потребности… Такова одна изъ задачъ соціологіи. Но, вмст съ тмъ, это задача типическая. Таковы вс общія задачи соціологіи. Призвавъ нчто желательнымъ или нежелательнымъ, соціологъ долженъ найти условія осуществленія этого желательнаго или устраненія нежелательнаго. Само собою разумется, что ничто, кром неискренности или слабости мысли, не помшаетъ ему придти къ заключенію, что такія или такія то желанія не могутъ осуществиться вовсе, другія могутъ осуществиться только отчасти. Задачи соціологіи, такимъ образомъ, существенно отличаются отъ наукъ естественныхъ, въ которыхъ субъективное начало желательности остается на самомъ порог изслдованія. Потребность познанія субъективна, какъ и вс потребности. Выборъ предмета изслдованія, выборъ предмета, на который устремляется жажда познанія натуралиста, всецло зависитъ отъ личныхъ качествъ изслдователя. Одинъ желаетъ изучать движенія планетъ, другой желаетъ перечислять виды клоповъ и проч. Но когда изслдованіе начато, натуралистъ не вводитъ въ него,— по крайней мр, не долженъ вводить,— элементъ субъективный. Онъ можетъ сказать: я желаю перечислять виды клоповъ, но не можетъ сказать: я желаю, чтобы видовъ клоповъ было столько-то. Соціологъ, напротивъ, долженъ прямо сказать: я желаю познавать отношенія, существующія между обществомъ и его членами, но, кром познанія, я желаю еще осуществленія такихъ-то и такихъ-то моихъ идеаловъ, посильное оправданіе которыхъ при семъ прилагаю. Собственно говоря, самая природа соціологическихъ изслдованій такова, что они и не могутъ производиться отличнымъ отъ указаннаго, путемъ. Дло только въ томъ, что въ настоящее время для большей части соціологовъ неясенъ весь процессъ ихъ собственныхъ изслдованій. Нкоторые моменты этого процесса остаются, такъ сказать, въ скрытомъ состояніи, что не мшаетъ имъ, однако, вліять на ходъ изслдованія. Все равно, какъ рка, которая течетъ иногда на нкоторомъ протяженіи подъ землей: ея на этомъ пространств не видно, но тамъ и рыбы плаваютъ, и берега заносятся или отмываются, вообще происходятъ т же явленія, что и въ поверхностной части русла. Конечно, не всегда процессъ изслдованія неясенъ самому соціологу: иногда нкоторые моменты процесса имъ по недобросовстности мысли просто скрадываются. Тутъ ужь ничего не подлаешь, тутъ наука опять безсильна для прямой борьбы, но она можетъ и должна открыть, что именно скрадено въ данномъ изслдованіи, каковы желанія, которыя не посмлъ или не съумлъ выразить соціологъ и которыя, однако, оставили свои слды на его работ. Само собою разумется, что если скрадены не только нкоторые моменты внутренняго процесса изслдованія, а и факты, то они должны быть тоже возстановлены. Благодаря подобнымъ скрадываніямъ и не систематическому, а случайному и тайному примненію субъективнаго метода, большинство соціологовъ выражаетъ программу своей науки совсмъ не такъ, какъ мы сейчасъ объ ней говорили… Существенная задача соціологіи состоитъ въ выясненіи общественныхъ условій, при которыхъ та или другая потребность человческой природы получаетъ удовлетвореніе’.

Я писалъ это давно, но готовъ и сейчасъ подписаться подъ этими строками. Полемическій моментъ, можетъ быть, слишкомъ сильно подчеркнулъ здсь одинъ изъ типовъ соціологическихъ задачъ или одну ихъ сторону въ ущербъ другимъ. Но, во всякомъ случа, несмотря на ясность и простоту моей постановки вопроса,— ясность и простоту, много облегчающія задачу критика, — г. Слонимскій даже и близко не подошелъ къ предмету, имъ якобы обсуждаемому. А въ новой, апрльской, стать г. Слонимскаго я имлъ удовольствіе найти фактическое подтвержденіе нкоторыхъ положеній вышеприведенной выписки,— подтвержденіе тмъ боле блистательное, что г. Слонимскій хочетъ вовсе не подтверждать, а, напротивъ, опровергать.

Въ этой новой стать г. Слонимскій бросаетъ еще нсколько не столь уже крикливыхъ, но весьма пренебрежительныхъ словъ по адресу моей теоріи прогресса, собственно за содержащуюся въ ней неосновательную ‘вру въ будущее’. Основательна моя вра или неосновательна, объ этомъ мы поговоримъ потомъ, равно какъ и вообще о замчаніяхъ г. Слонимскаго на мою теорію прогресса. Теперь скажу только, что я дйствительно врю въ будущее, и даже именно движимый этою врой оставляю для предлагаемыхъ статей заглавіе Страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ, первоначально выбранное спеціально въ виду внезапнаго нападенія г. Слонимскаго. Есть сны много пострашне того, который нагналъ было на меня г. Слонимскій, Но и они, Богъ милостивъ, пройдутъ, наступитъ пробужденіе и все, подлежащее сраму, посрамится и воздастся коемуждо по дломъ его и по бездлью его…

Кром меня, г. Слонимскій за ту же ‘вру въ будущее’ порицаетъ г. Карева (Основные вопросы философіи исторіи). Окончательно формулируетъ строгій критикъ свое порицаніе такъ: ‘Вмсто того, чтобы изслдовать дйствительный ходъ историческаго развитія, опредлить въ немъ сравнительное значеніе элементовъ совершенствованія и упадка, и уже изъ этого разобраннаго матеріала извлечь выводы и уроки относительно будущаго, авторъ (г. Каревъ) поступаетъ какъ разъ наоборотъ: онъ начинаетъ съ формулировки своихъ собственныхъ требованій отъ человчества, доходитъ до изобртенія идеальныхъ разумныхъ людей и кончаетъ смутнымъ предположеніемъ о какомъ-то ‘нормальномъ’ ход исторіи, который явится результатомъ воздйствія будущихъ ‘нормальныхъ’ человческихъ существъ. Вмсто изученія и объясненія условій прогресса, намъ предлагается какая-то практическая ‘программа дальнйшаго прогресса’, отчасти совершенно фантастическая и безцльная. Программа подобнаго рода должна была бы слдовать за изученіемъ и анализомъ, въ вид практическихъ выводовъ, а не предшествовать въ вид заране составленной теоріи’.

Не считаю себя призваннымъ защищать г. Карева, но г. Слонимскій говоритъ почти то же самое, только мене выразительно, и обо мн. И, повидимому, онъ съ своей точки зрнія иметъ полное право говорить именно это, въ судъ и осужденіе мн. Въ самомъ дл, на первый взглядъ г. Слонимскій предлагаетъ программу соціологическаго изслдованія, діаметрально противуположную той, которая выше извлечена изъ третьяго тома моихъ сочиненій. Г. Слонимскій находитъ, что ‘формулировку своихъ собственныхъ требованій отъ человчества’ (въ другихъ мстахъ онъ называетъ это ‘личными пожеланіями’, ‘идеалами философствующихъ писателей’, ‘субъективными фантазіями’ и т. п.) изслдователь долженъ дать или получить лишь въ донц изслдованія. Я, напротивъ, утверждаю, что ‘соціологія должна начать съ нкоторой утопіи’, и, употребляя это осмянное слово, иду, такимъ образомъ, На встрчу презрительнымъ наименованіямъ врод ‘субъективныя фантазіи’, ‘идеалы философствующихъ писателей’ и проч. Очень, конечно, достойно вниманія, что, упрекая меня за это, г. Слонимскій не понимаетъ, что съ моей точки зрнія это вовсе не упрекъ. Онъ съ шумомъ ломится въ настежь отворенныя двери и восклицаетъ: посмотрите на этого человка, — онъ длаетъ свои личные идеалы (‘утопію’!!!!) исходнымъ пунктомъ научнаго изслдованія!— Да, длаю! Длаю съ такою опредленностью и откровенностью, что, въ виду моего собственнаго сознанія, грозному обвинителю совсмъ не стоитъ тратить время, чернила и бумагу на указаніе факта преступленія, а надлежитъ потрудиться доказать, что это въ самомъ дл преступленіе, что рекомендуемый мною методъ не годится. Этого то г. Слонимскій и не длаетъ. Онъ думаетъ устрашить меня словомъ ‘субъективныя фантазіи’, ‘личныя мечтанія’, когда я даже слова ‘утопія’ не боюсь. Но я иду еще дальше. Я утверждаю, что вс, приступающіе къ какому бы то ни было соціологическому изслдованію, по необходимости, но основнымъ свойствамъ человческой природы, употребляютъ субъективный методъ или, если угодно, стоятъ на субъективной точк зрнія. Но многіе сами этого не замчаютъ и, полагая, что они находятся на холодныхъ вершинахъ безстрастнаго объективизма, обманываютъ себя самихъ или другихъ. Такъ какъ я, въ противность утвержденію г. Слонимскаго, никогда не отрицалъ ни ариметики, ни географіи, ни вообще объективнаго знанія, а, напротивъ, и посейчасъ рекомендую самому моему критику поучиться, такъ какъ я всегда утверждалъ только, что ‘исключительно-объективный методъ въ соціологіи невозможенъ’, то вся моя поднятая нын г. Слонимскимъ изъ подъ 15—20-ти лтней пыли полемика сводится собственно къ протесту противъ вольнаго или невольнаго, сознательнаго или безсознательнаго маскарада въ наук. У всхъ, даже у г. Слонимскаго, есть свои идеалы или, если хотите браниться, свои ‘субъективныя фантазіи’. Они могутъ быть очень мелки и плоски, но они есть, все равно, какъ щедринскій учитель каллиграфіи Линкинъ (въ Исторіи одною юрода) даже у лягушки нашелъ, душу, но только ‘видомъ малую и не безсмертную’. Выясните же себ и другимъ эти субъективныя фантазіи. Я сказалъ и повторяю: ‘только благодаря не систематическому, а случайному и тайному примненію субъективнаго метода, большинство соціологовъ выражаетъ программу своей науки совсмъ не такъ, какъ мы о ней сейчасъ говорили’. Вотъ, напримръ, г. Слонимскій ставитъ, повидимому, въ самый конецъ изслдованія то, что я ставлю въ самомъ его начал. Казалось бы, и найти нельзя дв программы, рзче одна отъ другой отличныя. А присмотритесь немножко ближе къ программ г. Слонимскаго. Поставленъ вопросъ о прогресс или, скажемъ, во избжаніе недоразумній, вообще о соціальной динамик. Для этого, учитъ г. Слонимскій, надо сначала ‘изслдовать дйствительный ходъ историческаго развитія, опредлить въ немъ сравнительное значеніе элементовъ совершенствованія и упадка, и уже изъ этого разобраннаго матеріала извлечь выводы и уроки относительнаго, будущаго’, ‘практическіе выводы’, субъективная оцнка историческаго процесса съ перспективами въ сторону будущаго ‘должна слдовать за изученіемъ и анализомъ, а не предшествовать въ вид заране составленной теоріи’. Очень бы это хорошая программа изслдованія была, вполн умренная и аккуратная, если бы не заключала въ себ почти комическаго внутренняго противорчія. Спрашивается, въ самомъ дл, какъ возможно начать изслдованіе съ ‘опредленія сравнительнаго значенія элементовъ совершенствованія и упадка’, если, въ то же время, воздерживаться отъ ‘заране составленной теоріи’? Ясно, что, въ противность увренію г. Слонимскаго, изъ его собственной программы соціологическаго изслдованія вытекаетъ необходимость имть въ самомъ начал изслдованія какое-нибудь мрило, какое-нибудь оправданіе для сортировки историческаго матеріала по рубрикамъ совершенствованія и упадка, т.-е. какую-нибудь теорію. Каковъ же долженъ быть характеръ этой теоріи? Понятія совершенствованія и упадка чисто-субъективны, и два изслдователя, располагающіе совершенно одинаковыми знаніями и возможно равными умственными способностями, могутъ радикально расходиться въ оцнк добра и зла, совершенствованія и упадка въ исторіи. Въ нкоторыхъ простыхъ и спеціальныхъ случаяхъ, допускающихъ обработку числомъ и мрой, можно, конечно, довольствоваться объективнымъ мриломъ. Такъ, напримръ, если рчь идетъ объ упадк какой-нибудь отрасли промышленности въ данной стран, то цифра, выражающая сокращеніе производства, и будетъ достаточно яснымъ свидтельствомъ и мриломъ упадка. Но, уже при оцнк экономическаго развитія вообще, такое объективное мрило окажется недостаточнымъ. Увеличеніе или уменьшеніе площади мелкаго или крупнаго землевладнія, той или другой формы его, размры эмиграціи или переселенія, переходъ земли изъ рукъ одного слоя населенія въ руки другаго, ростъ той или другой отрасли промышленности и проч., и проч., и проч., хотя и могутъ быть вполн объективно дознаны и выражены точными цифрами, но, вмст съ тмъ, могутъ быть зачислены какъ въ рубрику упадка, такъ и въ рубрику совершенствованія, сообразно субъективной точк зрнія изслдователя. Мы, вдь, это на каждомъ шагу видимъ въ дйствительности. Тмъ паче не найдется ршающей объективной мрки для совершенствованія и упадка въ области соціальной динамики, куда, кром движенія экономической жизни, входитъ и эволюція политическихъ формъ, и развитіе нравственныхъ идеаловъ, и умственное движеніе въ его религіозныхъ, философскихъ и научныхъ формахъ, и развитіе эстетическое. Правда, г. Слонимскій весьма смло напоминаетъ ‘принципъ, никмъ теперь не отрицаемый, о ‘наибольшемъ благосостояніи наибольшаго числа людей’ въ государств,— принципъ, допускающій вполн объективное примненіе, при помощи безстрастной науки чиселъ, статистики, не имющей въ себ уже абсолютно ничего субъективнаго’. Однако, это смлое напоминаніе свидтельствуетъ только о томъ, что г. Слонимскій и не знаетъ, и не понимаетъ того,— о чемъ говоритъ. Во первыхъ, какъ я уже говорилъ въ прошлый разъ, мой критикъ жестоко ошибается, полагая, что принципъ наибольшаго благостоянія наибольшаго числа никмъ теперь не отрицается. Во-вторыхъ, принципъ благосостоянія, опять-таки, чисто-субъективенъ, и ‘безстрастная наука чиселъ, статистика’, можетъ играть при примненіи его только подспорную, вспомогательную роль.

Въ III и V томахъ моихъ сочиненій (Записки профана, Теорія Дарвина и общественная наука) читатель найдетъ нкоторыя размышленія о двухъ критеріяхъ совершенствованія, а, слдовательно, и упадка органической жизни вообще, но вполн приложимыхъ и къ жизни человка въ обществ. Первый критерій состоитъ въ степени приспособленія къ даннымъ условіямъ жизни, второй — въ степени сложности и разнородности функцій организма. Здсь я приведу только одинъ примръ. Нкоторые паразиты по образу своей жизни совершенно не нуждаются ни въ органахъ зрнія, ни въ органахъ движенія, которые и атрофируются процессомъ приспособленія къ условіямъ существованія. Это приспособленіе несомннно полезное, оно обезпечиваетъ благосостояніе паразита, силу и матерію, освобожденныя отъ расхода на ненужные ему органы зрнія и движенія, паразитъ направляетъ къ цлямъ нужнымъ ему,— питанію и размноженію,— достигая въ этихъ направленіяхъ изумительныхъ результатовъ. Съ точки зрнія втораго изъ упомянутыхъ критеріевъ, степени сложности и разнородности функцій, это — яркій случай регресса, упадка. Съ точки же зрнія приспособленности это, напротивъ, совершенствованіе. Конечно, я взялъ очень рзкій примръ и едва ли кто-нибудь увидитъ совершенствованіе въ исторіи паразита. Однако, со стороны людей, исповдующихъ критерій приспособленности вообще, это будетъ только непослдовательно, а въ числ ихъ есть люди высокаго ума и обширныхъ знаній.

И такъ, прежде чмъ приступить къ изслдованію ‘дйствительнаго хода историческаго развитія’, г. Слонимскій долженъ уже имть въ своемъ распоряженіи нкоторую теорію совершенствованія и упадка, нкоторую формулу желательнаго и нежелательнаго съ его, г. Слонимскаго, личной точки зрнія, а, вдь, это-то и есть ‘субъективная фантазія’, если прибгать къ словамъ пренебрежительнымъ и уничижительнымъ. Я не говорю, чтобы субъективная фантазія г. Слонимскаго была очень грандіозна. Напротивъ, судя по его умренности и аккуратности, она будетъ, вроятно, ‘видомъ малая и не безсмертная’, но она будетъ. Я не говорю также, что эта субъективная фантазія останется непремнно безъ всякаго измненія подъ вліяніемъ изученія объективныхъ фактовъ: горизонтъ желательнаго и нежелательнаго можетъ съузиться или расшириться, характеръ ‘субъективной фантазіи’ измниться, но въ этомъ обновленномъ вид субъективная фантазія будетъ, все-таки, присутствовать и оказывать свое вліяніе на работу. Весь вопросъ въ тонъ, надо ли этотъ неизбжный субъективный Элементъ систематизировать и сознательно ввести въ процессъ изслдованія, (субъективный методъ), или же предоставить ему случайное, такъ сказать, подпольное, невдомое для самого изслдователя вліяніе и довольствоваться якобы безстрастнымъ и безпристрастнымъ изученіемъ фактовъ (объективный методъ). Переименовать эти два разные метода въ дв разныя точки зрнія — можно, но отъ этого ни малйше не измняется существо д: ла. Существа же дла г. Слонимскій частью совсмъ не коснулся, частью не понялъ. Онъ даже какъ бы нарочно и систематически обходитъ т мста моихъ писаній, въ которыхъ оспариваемыя имъ мннія выражены съ особенною рзкостью и опредленностью и, слдовательно, наиболе удобны для критики.

Собственно о субъективномъ и объективномъ метод мн пока сказать больше нечего, хотя боюсь, что, когда зайдетъ рчь о теоріи прогресса, придется вновь вернуться къ этому вопросу. Теперь же я хочу предложить читателю другое.,

Въ обвинительномъ акт г. Слонимскаго значится, между прочимъ, полная безсодержательность статьи Герои и толпа. Это одно изъ самыхъ прискорбныхъ для меня обвиненій. Вопросъ, формулированный уже въ самомъ заглавіи Герои и толпа, очень давно занимаетъ меня. Въ одной изъ самыхъ раннихъ моихъ статей (1369 г.), по поводу русскихъ уголовныхъ процессовъ (перепечатана въ первомъ том сочиненій подъ заглавіемъ Преступленіе и наказаніе), уже есть слды интереса къ явленіямъ нравственной заразы и массовыхъ увлеченій примромъ. Въ 1879 г. русскій переводъ книги Уоллеса Естественный подборъ вызвалъ мою замтку Сила подраженія, которая въ переработанномъ вид вошла въ статью Герои и толпа. Затмъ слдовали Научныя письма, цликомъ посвященныя этому вопросу и ‘меланхолически’ оборванныя закрытіемъ Отечественныхъ Записокъ. Оборванную такимъ образомъ нить я возобновилъ въ Сверномъ Встник въ стать Патологическая магія. На этомъ пункт ясне, можетъ быть, чмъ на какомъ бы то ни было другомъ, обнаруживается моя неаккуратность и неумренность. Заинтересовавшись вопросомъ первоначально чисто-теоретически, я былъ отвлеченъ отъ него другими длами и затмъ вновь возвращался къ нему то движимый опять чисто-теоретическимъ интересомъ, то подъ впечатлніемъ житейскихъ явленій (напримръ, еврейскихъ погромовъ, нкоторыхъ чертъ общаго состоянія современнаго русскаго общества и проч.). Охотно признаю неудобство и естественные недостатки, подобной работы, но непереносно обидно было бы, все-таки, думать, что результатъ многолтней, хотя бы и прерывистой, работы мысли сводится къ тавтологіи: ‘подчиненіе объясняется подчиненіемъ’, какъ утверждаетъ т. Слонимскій. Уповаю и въ этомъ случа на свой девизъ — страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ. Но если вообще г. Слонимскій склоненъ воздерживаться отъ доказательствъ и^, боле придерживается Ювеналовскаго sit pro ratione voluntas, то въ частности по отношенію къ Героямъ и толп онъ поступаетъ даже съ экстренною безцеремонностью. Основныя положенія моей работы, не только не опровергнутыя, а даже не затронутыя критикомъ, мн пришлосьбы просто перепечатать. Однако, это, по малой мр, скучно какъ для меня, такъ и для читателей. Поэтому, въ дальнйшей бесд съ г. Слонимскимъ или по поводу т. Слонимскаго, я употреблю вотъ какой пріемъ. Съ согласія редакціи Русской Мысли, любезно оказавшей мн гостепріимство, я буду говорить о разныхъ явленіяхъ литературы и жизни, имя въ виду отнюдь не систематическую хронику той и другой, а только выясненіе нкоторыхъ пунктовъ, затронутыхъ т. Слонимскимъ, на новыхъ сюжетахъ, какіе окажутся подходящими. Это будутъ какъ бы новыя варіаціи на старыя темы. О г. Слонимскомъ мы временно даже совсмъ забудемъ, а припомнимъ его потомъ.

——

Недавно вышла въ русскомъ перевод книга Реньяра Умственныя эпидеміи (Les maladies pidmiques de l’esprit). Это — рядъ публичныхъ чтеній, послдовательно трактующихъ объ эпидеміяхъ XV, XVI и XVII вка (Демонизмъ или колдовство), XVIII в. (Сенъ-Медарскія явленія), XVIII и XIX в. (Сонъ и сомнамбулизмъ), XIX в. (Морфиноманія и эироманія, Манія величія) и, наконецъ, XX вка (Психозы будущаго). Къ книг приложена еще статья г. Португалова, озаглавленная Повальныя чудачества.

Заглавія какъ самой книги, такъ и приложенной къ ней статьи не вполн соотвтствуютъ ихъ содержанію. Статья г. Португалова, въ сущности, весьма мало занимается ‘повальными чудачествами’ и представляетъ собою, главнымъ образомъ, полемику съ нкоторыми воззрніями графа Л. Толстаго. Полемика эта, защищая, вообще говоря, правое дло, заключаетъ, однако, въ себ какъ увидимъ ниже, нкоторыя странности. Что же касается книги Реньяра, то она лишь нсколькими словами касается общаго основанія трактуемыхъ ею явленій,— ихъ эпидемичности или заразительности, какъ особаго самостоятельнаго явленія, имющаго свои особыя причины и условія. Это отражается и на многихъ частностяхъ книги. Мстами съ невольною досадой видишь, что авторъ не достаточно глубоко вглядывается въ свой предметъ, что, впрочемъ, не мшаетъ книг быть очень интересной, при чрезвычайно легкой, популярной форм изложенія.

Говоря о морфиноманіи, Реньяръ замчаетъ, что къ этой модной нын болзни приходятъ двоякимъ путемъ. Для утоленія какого-нибудь временнаго недуга врод зубной или головной боли или невралгіи, врачъ прописываетъ подкожное впрыскиваніе нсколькихъ гранъ морфія. Боли моментально утихаютъ, но на другой день возобновляются. Больной требуетъ новаго впрыскиванія, врачъ уступаетъ, и такъ постепенно укореняется привычка къ медленному самоотравленію морфіецъ,— привычка тмъ боле ужасная, что дозы яда приходится все усиливать, потому что первоначальная, малая доза уже Не утоляетъ боли. ‘Это, — говоритъ Реньяръ,— первый способъ превращенія въ морфиномана, это естественный и честный путь. Но есть и иной способъ: свтскій, привлекательный и изящный. Первые упомянутые нами морфиноманы — несчастные больные, имющіе въ виду облегченіе страданій, вторые же — утонченные люди, ищущіе въ наркотическихъ раздраженіяхъ ощущеній, которыя не могутъ боле доставляться имъ ихъ притупленными нервами и нсколько расшатаннымъ воображеніемъ. Изъ этой среды выходятъ настоящіе миссіонеры морфиноманіи. Извстно, что вс порочные люди любятъ плодить себ подобныхъ. Всхъ морфиномановъ характеризуетъ одна общая черта: они любятъ пропагандировать свой порокъ’.

Вотъ и все, что мы находимъ у Реньяра о причинахъ морфиноманіи и ея распространенія. Затмъ слдуетъ уже описаніе самой болзни, очень живое и иллюстрированное многочисленными примрами. Замчанія нашего автора о причинахъ морфиноманіи очень справедливы, но, во-первыхъ, они могутъ быть сдланы совершенно независимо отъ вопроса о какихъ бы то ни было эпидеміяхъ: ни утрированная привычка къ морфію, какъ болеутоляющему средству, ни притупленность нервовъ, ищущихъ наркотическихъ раздраженій, ни, наконецъ, прямая пропаганда морфиномановъ, очевидно, не имютъ никакого отношенія къ тому, что можетъ быть названо умственною заразой или эпидеміей. Заразительность примра несомннно играетъ важную роль въ распространеніи морфиноманіи, но Реньяръ даже не указалъ ея. Дале, приведенныя замчанія о причинахъ морфиноманіи, именно потому, что они очень справедливы, заслуживаютъ большаго вниманія, чмъ какое оказалъ имъ самъ авторъ. Можно бы было ждать и желать, чтобы авторъ подвергъ нкоторому анализу т общественныя условія, которыя вызываютъ притупленность нервовъ, расшатанность воображенія, жажду наркотическихъ раздраженій вообще и морфиноманію въ частности.

Въ нкоторыхъ другихъ случаяхъ Реньяръ не. отказывается отъ подобнаго анализа. Таковы, напримръ, дв-три любопытныя страницы въ глав о маніи величія. Я позволю себ нсколько остановиться на нихъ.

‘Въ настоящее время,— говоритъ Реньяръ, —въ литератур получилъ полное гражданство эпитетъ ‘лихорадочность’ въ примненіи къ нашей жизни, достигать успха, господствовать, быстро длать карьеру — вотъ цль большинства людей послдней формаціи’. Прежде не такъ стояли дла. Строгое разграниченіе сословій не позволяло мечтать о какихъ-нибудь быстрыхъ скачкахъ по лстниц успховъ и отличій. Честолюбіе, составляя удлъ немногихъ, въ большинств было слабо развито, за очевидною невозможностью удовлетворенія. Теперь же, съ ослабленіемъ сословныхъ перегородокъ, всякому, по крайней мр, въ принцип и въ мечт, представляется возможность добиваться первыхъ мстъ и видныхъ положеній. Успхъ нсколькихъ богато одаренныхъ натуръ, пробившихся на верхъ, и случайныя удачи людей ничтожныхъ и бездарныхъ, такъ сказать, окрыляютъ и такихъ, которымъ во всхъ отношеніяхъ лучше было бы довольствоваться скромною долей и которые поэтому жестоко платятся за непосильныя для нихъ попытки протолкаться впередъ. Манія величія или горделивое помшательство является естественнымъ результатомъ такой непосильной работы мозга. Благодаря неопредленности границъ умственнаго здоровья и безумія, мы не можемъ составить себ ясное представленіе о количеств жертвъ маніи величія. Напримръ, въ такъ называемомъ свтскомъ обществ ‘нердко любовь къ шику есть ничто иное, какъ самая слабая форма горделиваго помшательства’. Къ этому прибавляется еще совершенно незнакомая нашимъ предкамъ страстная жажда наслажденій. Господствовавшая въ доброе старое время и доходившая даже до скупости бережливость нын все боле слабетъ, и деньги пріобртаются исключительно затмъ, чтобы немедленно купить на нихъ какъ можно больше наслажденій, Я ‘не врагъ прогресса,— говоритъ Реньяръ,— я признаю, что роль цивилизаціи въ исторіи была двояка. Несомннно, что открывъ новыя, средства для удовлетворенія человческихъ потребностей, она, вмст съ тмъ, породила и цлый рядъ новыхъ, вслдствіе чего развила уже не борьбу за существованіе, какъ у первобытныхъ народовъ, а борьбу за наслажденіе. Дловая лихорадка, внезапное наростаніе и исчезновеніе крупныхъ состояній произвели нчто врод умственнаго кипнія или жизни, протекающей подъ высокимъ давленіемъ и летящей на всхъ парахъ, Вслдствіе чего слабые должны гибнуть съ большею легкостью, чмъ въ прежнія времена. Но рядомъ съ этимъ цивилизація дйствуетъ и въ обратную сторону, смягчая и парализуя многія изъ общественныхъ золъ. Паршашгь, мн кажется, разршилъ этотъ споръ слдующею формулой: ‘успхи цивилизаціи имютъ сложное вліяніе на число сумасшедшихъ, которое они стремятся увеличить однми своими сторонами и сократить — другими’. Гд остановится антагонизмъ между двумя противоположными ея вліяніями? на какой сторон окажется окончательный перевсъ? На это отвтить только будущее нашимъ боле или мене отдаленнымъ потомкамъ’.

Нельзя, конечно, сказать, чтобъ это былъ обстоятельный очеркъ условій современной общественности, способствующихъ распространенію душевныхъ болзней вообще и маніи величія въ частности. Но отъ популярной лекціи спеціалиста-физіолога, пожалуй, большаго и требовать мудрено. Въ послдней глав ‘Психозы будущаго Реньяръ нсколько пополняетъ свой очеркъ современныхъ общественныхъ условій, хотя страницы эти, какъ увидимъ въ свое время, отнюдь не служатъ украшеніемъ его книг. Какъ бы, однако, хорошо или Дурно ни справился лично Реньяръ съ этою стороной дла, нельзя не признать, что въ принцип физіологу есть что сказать по многимъ вопросамъ общественной жизни. Правда, было сдлано не мало ошибокъ на попыткахъ сблизить знаніе физической природы человка съ знаніемъ его общественной жизни, но эти ошибки ничего не говорятъ противъ самаго принципа сближенія.

Между прочимъ, и въ книг Реньяра затронутъ одинъ историческій вопросъ, на который новйшія изслдованія по невропатологіи бросаютъ очень яркій свтъ. Это — вопросъ о средневковой демонопатіи, о ‘демонизм или колдовств’ XV—XVII вка. Тысячи людей подвергались невроятно жестокой пытк и потомъ сожигались въ качеств вдуновъ и вдьмъ, сознавшихся или не сознавшихся въ общеніи съ дьяволомъ, въ участіи въ знаменитыхъ шабашахъ, въ порч людей, животныхъ, жатвы и т. д. То былъ поистин ‘страшный сонъ’. Вамъ нтъ надобности припоминать вс фактическія подробности этой отвратительной и ужасной умственной эпидеміи, тмъ боле, что читатель найдетъ ихъ въ достаточномъ количеств въ книг Реньяра. Что это была настоящая эпидемія, въ этомъ никто не сомнвается, но ей истинныя причины и условія составляютъ и до сихъ поръ предметъ нескончаемыхъ споровъ.

Одинъ изъ обстоятельнйшихъ историковъ этихъ ужасовъ, Зольданъ, утверждаетъ, что эпидемически распространялось, собственно говоря, преслдованіе демонизма или колдовства, а не самое колдовство (Soldan-Heppe: ‘Geschichte der Hexenprozesse’. 1880). Съ этой точки зрнія, въ огромномъ большинств случаевъ, показанія вдьмъ насчетъ ихъ сношеній съ дьяволомъ просто вымучивались у нихъ страшными пытками, вдьмы и колдуны были совсмъ обыкновенные, нормальные люди, а жертвами эпидеміи оказываются ихъ палачи и судьи. Такимъ образомъ, отрицается не только реальность шабаша или попытокъ завязать сношенія съ дьяволомъ, отрицаются и галлюцинаціи и вообще непорядокъ въ головахъ несчастныхъ вдьмъ (Сольданъ и его продолжатель Геппе допускаютъ нкоторыя исключенія, но полагаютъ, что они были совершенно случайны и количественно ничтожны). Прямую противуположпость этому воззрнію составляетъ мнніе Мишле, изложенное имъ частью въ Histoire de France, а затмъ въ спеціально посвященной этому вопросу книжк La sorci&egrave,re. Мишле увренъ въ реальности шабашей вдьмъ и даже пытается съ нкоторою хронологическою приблизительностью опредлить постепенный ходъ ихъ развитія. Дло началось съ невинныхъ ‘сабазій’, небольшихъ народныхъ праздниковъ, доставшихся христіанской Европ по прямому наслдству отъ языческой древности, чтившей на этихъ праздникахъ Вакха-Сабазія (любопытно, что Вакху-Сабазію былъ посвященъ козелъ, въ вид козла же предсдательствовалъ обыкновенно на шабашахъ дьяволъ). Языческіе боги отнюдь не умерли вмст съ оффиціальнымъ водвореніемъ христіанства въ Европ. Они стали только, какъ это всегда бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, богами побжденныхъ, слабыхъ, рабовъ,.причемъ и побдители торжествующіе, обыкновенно, не отрицаютъ сверхъестественнаго могущества этихъ падшихъ боговъ, а лишь понижаютъ ихъ достоинство или превращаютъ въ злыхъ боговъ. Этотъ процессъ ассимиляціи двухъ враждебно-сталкивающихся религій отмченъ уже давно и новйшіе изслдователи въ изобиліи приводятъ соотвтствующіе факты изъ жизни всхъ народовъ всхъ временъ. Между прочимъ, этого рода факты представляетъ и русская исторія. Великое дло введенія христіанства въ Россіи, девятисотлтіе котораго мы недавно праздновали, отнюдь не съ разу стало общимъ, всероссійскимъ дломъ. Напротивъ, русскіе князья и православная церковь долго, цлые вка боролись съ язычествомъ, а затмъ съ ‘двоевріемъ’, которое, на ряду съ хрістіанскою религіей и въ разнообразныхъ странныхъ сочетаніяхъ съ ней, чтило языческихъ боговъ. Еще въ XVI вк Стоглавъ обличаетъ какія-то языческія, ‘бсовскія’ игрища и сборища, происходившія подъ христіанскіе праздники и, такъ сказать, подъ флагомъ ихъ. Если бы Мишле зналъ объ этихъ тайныхъ и преслдуемыхъ сборищахъ, на которыхъ, по словамъ обличителей, совершались всякія безобразія, то, конечно, еще больше утвердился бы въ своей мысли о реальности шабашей вдьмъ въ Европ. Онъ сказалъ бы только, что въ Европ ходъ ‘двоеврія’ былъ рзче, ярче и, вмст съ тмъ, мрачне, чмъ у насъ. По его мннію, средневковый рабъ можетъ быть названъ ‘ночнымъ животнымъ’, которое лишь по ночамъ могло жить настояще для себя и на всей своей вольной вол. Отсюда эти ночныя сборища, гд чтились старые, языческіе боги. Примрно до 1100—1200 годовъ эти сборища и игрища не имли особенно мрачнаго или угрожающаго характера. Но, по мр того, какъ надъ народною жизнью сгущался мракъ всяческаго гнета, народъ все больше прилплялся къ остаткамъ старины и ночныя таинства становятся, вмст съ тмъ, мрачне и грозне, здсь народъ находитъ и свое веселье, принимавшее иногда, благодаря покрову ночи и тайны, безобразныя формы, и своихъ полузабытыхъ, помраченныхъ боговъ. Свтскія власти и католическая церковь всми возможными средствами преслдовали эти игрища и сборища, по вполн раздляли лежавшее въ основаніи ихъ ‘двоевріе’. Они не отрицали могущества языческихъ боговъ, а только обращали ихъ въ сатану и демоновъ, а ихъ служителей въ колдуновъ и вдьмъ. За совершенно ничтожными исключеніями, борьба происходила на этой, общей обимъ сторонамъ, почв двоеврія. И, наконецъ, народъ бросился въ объятія сатаны и демоновъ. Въ XII вк тайныя ночныя сборища окончательно сложились въ форму шабаша съ ‘черною массой’, съ формальнымъ отреченіемъ отъ христіанскаго Бога и столь же формальнымъ признаніемъ дьявола верховнымъ владыкой. Женщины-вдьмы преобладаютъ на шабаш въ качеств, во-первыхъ, натуръ боле нервныхъ, а, во-вторыхъ, въ качеств спеціальныхъ охранительницъ разныхъ сохранившихся отъ древности ‘магическихъ’ секретовъ врод употребленія наркотическихъ веществъ. Но и мужчины имли свое мсто въ этомъ явленіи, какъ на самомъ шабаш, такъ и вн его. Мишле полагаетъ, что на шабашахъ должны были происходить совщанія и приготовленія къ возстаніямъ, разршившіяся жакеріей во Франціи и крестьянскою войной въ Германіи. На сближеніи жакеріи съ ‘черною мессой’ Мишле особенно настаиваетъ, хотя и не приводитъ въ подтвержденіе своей мысли никакихъ фактовъ. Ихъ, мн кажется, не трудно было бы найти. Напомню только характеристику ‘черной женщины’ или ‘черной гофманши’, сдланную Циммерманомъ въ Исторіи крестьянской войны въ Германіи (II, 196). Эта предводительница одной изъ крестьянскихъ бандъ была, вмст съ тмъ, и колдуньей, и пророчицей.

И такъ, вотъ два совершенно противуположныя мннія о шабашахъ — Зольдана и Мишле. Мишле мало кого убдилъ своею интересною, но мало доказательною книгой. Авторъ новйшей, еще не оконченной исторіи нмецкой реформаціи, Бецольдъ (въ Allgemeine Geschichte, издаваемой Онкеномъ), очевидно, намекая на Мишле, говоритъ: ‘Въ настоящее впемя, на ряду съ другими мрачными и отвратительными историческими явленіями, пытались косвенно оправдать и преслдователей вдьмъ и признать вдовство чмъ-то врод анти-христіанской религіи, дйствительно существовавшею формой отрицанія Бога. Можно согласиться, что въ нкоторыхъ случаяхъ обвиняемые въ колдовств искренно считали себя слугами дьявола и обладателями магическихъ силъ, очень вроятно, что такіе люди стояли вн церкви и жили исключительно своими фантазіями. Кром того, у женщинъ, составлявшихъ наибольшій контингентъ подсудимыхъ, иногда, повидимому,играло роль употребленіе наркотиковъ, вызывавшее ощущеніе полета и т. п. Эти и тому подобные факты могли иногда служить исходными точками для процессовъ вдьмъ, но страшные размры, которые приняло это явленіе, объясняются только пытками и затмъ раздраженною фантазіей’.

Еще раньше Мишле нкоторые вполн трезвомыслящіе писатели считали шабаши вдьмъ отнюдь не исключительными продуктами фантазіи и пытокъ. Изъ писателей этихъ особенно любопытенъ Сальвертъ, авторъ книги Des sciences occultes ou essai sur la magie, les prodiges et l&egrave,s miracles. Сальвертъ полагаетъ, однако, что къ XIV вку эти ночныя сборища почитателей старыхъ языческихъ боговъ уже прекратились и стали дломъ преданія и фантазіи. Съ этихъ примрно поръ вдьмы, колдуны и т. п. разсыпались, дезорганизовались, въ-одиночку совершая свои магическія дйствія. Въ начал же среднихъ вковъ существовали настоящія, организованныя тайныя общества, преимущественно изъ представителей низшихъ классовъ, сохранявшія культъ языческихъ боговъ и вмст т магическіе секреты, которые были принесены въ Европу съ дальняго Востока. Въ числ этихъ секретовъ Сальвертъ обращаетъ особенное вниманіе на анестезирующія вещества, благодаря которымъ средневковые вдуны и вдьмы спокойно переносили жесточайшія пытки.

Мн пришлось однажды (въ стать Патологическая магія) довольно подробно говорить о замчательной книг Сальверта и, между прочимъ, отмтить ея устарлость, главнымъ образомъ, въ томъ отношеніи, что въ ней совсмъ не приняты во вниманіе т стороны разныхъ prodiges jet miracles, которыя находятся въ связи съ явленіями невропатическими. Въ частности это отразилось и на объясненіи анэстезіи вдьмъ и колдуновъ. Что какія-то анестезирующія вещества пускались ими въ ходъ, это, кажется, несомннно, но мы теперь можемъ наблюдать факты, совершенна тождественные съ нечувствительностью средневковыхъ вдьмъ, въ психіатрическихъ больницахъ и на гипнотическихъ сеансахъ безъ употребленія какихъ бы то ни было наркотиковъ. На эту сторону дла обращаетъ, между прочимъ, вниманіе и Реньяръ. Извстно, что сверхъ разнообразныхъ мучительнйшихъ пытокъ, которымъ подвергались средневковыя вдьмы съ цлью добиться отъ нихъ сознанія въ ихъ преступленіяхъ, он должны были проходить еще одинъ спеціальный искусъ: тло вдьмы кололи въ разныхъ мстахъ и направленіяхъ, иглой или кинжаломъ, дабы разыскать sigillum diaboli, ‘печать дьявола’, то-есть то мсто, которое дьяволъ, въ ознаменованіе своей власти и покровительства, длалъ нечувствительнымъ. Вдьмы часто все это переносили, не выказывая никакихъ признаковъ боли, и печать дьявола оказывалась налицо, ибо не только проколы иглой или ножомъ не чувствовались, но иногда не выступало и крови въ соотвтствующихъ мстахъ. То же самое мы можемъ теперь наблюдать у истеро-эпилектиковъ и гипнотизированныхъ субъектовъ. Такимъ образомъ, нкоторыя удивительныя явленія средневковой жизни объясняются очень просто: колдуны, вдьмы, одержимые были просто галлюцинанты и мономаны, страдавшіе истеріей, которымъ общіе предразсудки вка подсказывали характеръ галлюцинацій, а болзненное состояніе додлывало остальное. Но это можетъ показаться уже слишкомъ простымъ, и, во всякомъ случа, можетъ явиться вопросъ о причинахъ и условіяхъ такого огромнаго числа больныхъ одною и тою же формой нервнаго разстройства. Къ сожалнію, Реньяръ очень скуденъ по этой части. Едва ли не все, что онъ желалъ по этому поводу сказать, исчерпывается слдующими словами: ‘Мишле гд-то говоритъ, что колдуньи были порожденіемъ отчаянія. Источниками этой формы сумасшествія дйствительно была бдность, страданія или горе, подобно тому, какъ и нын указанные нами факторы часто вызываютъ меланхолическій или горделивый бредъ, форма помшательства была иная, вслдствіе различія въ нравахъ эпохи, но результатъ былъ одинаковъ’. Къ этому можно, пожалуй, прибавить нсколько замчаній предисловія о ‘соціальномъ мимицизм’, то-есть о массовыхъ увлеченіяхъ яркимъ примромъ. Но замчанія эти крайне поверхностны и ничмъ не оправданы въ текст. Любопытно, между прочимъ, что, натолкнувшись на Мишле, который ‘гд то говоритъ’ о причинахъ демонопатіи, Реньяръ такъ и ограничивается этимъ — ‘гд-тоговоритъ’, а о предполагаемой реальности шабаша даже не упомйнаетъ.

Обстоятельне поступилъ собратъ Реньяра по спеціальности, III. Рише, въ своей извстной книг L’homme et l’intelligence (р. 310—314). Назвавъ Мишле ‘боле поэтомъ, чмъ историкомъ’, и отмтивъ его ‘поэтическое и неумренное воображеніе’, Рише не ршается, однако, отрицать дйствительность шабаша. Главный пунктъ его сомнній состоитъ въ томъ, что вс свднія, какія имются о шабашахъ, основаны на показаніяхъ самихъ вдьмъ и колдуновъ, каковыя показанія, будучи вымучены пыткой или составляя плодъ галлюцинацій, не заслуживаютъ доврія. Правда, замчаетъ Рише, ловили иногда по утрамъ в’р поляхъ обнаженныхъ людей, якобы возвращающихся съ шабаша, но это могли быть просто сумасшедшіе или страдающіе истеріей. Сборища же въ нсколько тысячъ человкъ, о которыхъ разсказываютъ со словъ самихъ вдьмъ, никогда не были накрываемы на мст, хотя они должны бы быть достаточно шумны и вообще замтны для бдительности властей. Соображенія свои Рише заключаетъ слдующими словами: ‘Существовалъ ли шабашъ, или это была галлюцинація, повторявшаяся сто тысячъ разъ,— это остается вопросомъ. Дло историковъ разршить его, и, повидимому, до сихъ поръ еще нтъ достаточныхъ доказательствъ ни противъ реальности шабаша, ни за нее’.

На сомннія Рише по поводу неизбжной шумности и замтности шабашей можно бы было возразить, что по бдительности и средствамъ теперешней сыскной полиціи нельзя судить о положеніи средневковыхъ властей въ дл сыска и слдствія. Притомъ же, боле тщательный пересмотръ процессовъ вдьмъ натолкнулъ бы, можетъ быть, и на факты, неизвстность которыхъ смущаетъ Ш. Рише. Рёссъ, изслдовавшій спеціально эльзасскіе процесссы вдьмъ (La sorcellerie au seizi&egrave,me et au diаsepti&egrave,me si&egrave,cle particuli&egrave,rment en Alsace. P., 1872), говоритъ: ‘Кажется, судя по изложенію французскихъ писателей, во Франціи, въ особенности въ стран басковъ, въ начал XVII вка очень часто происходили сборища мужчинъ и женщинъ, боле или мене колдуновъ и колдуній, которыя, справляли ночныя празднества въ пустынныхъ ландахъ и предавались тамъ разнымъ необузданностямъ’. Одинъ французскій писатель, боле поэтъ, чмъ историкъ, Мишле, во многихъ главахъ своей Histoire de France и позже въ спеціальной книг — La sorci&egrave,re, посвятилъ блестящія страницы этому ‘возобновленію языческой оргіи народомъ рабовъ’… Алцасскіе шабаши не представляютъ нашему уму такой живой картины, какая рисуется разсказами Пьера де-Лайкра и другихъ современниковъ, цитируемыхъ авторомъ La sorci&egrave,re. Было бы, однако, слишкомъ смло совершенно отрицать существованіе подобныхъ сборищъ въ нашей провинціи. Возможно, что подобныя ночныя собранія, только въ меньшихъ размрахъ, были и у насъ. Почему бы и нашимъ несчастнымъ крестьянамъ XVI и XVII вковъ не собираться гд нибудь въ долин или на какой-нибудь изъ вогезскихъ вершинъ, чтобы отдохнуть на нсколько часовъ отъ тяготвшаго на ихъ плечахъ невыносимаго ига и, вдали отъ глазъ священника и судьи, ухватить минуты дикаго и шумнаго веселья, топя свое горе въ оргіи и чувственныхъ удовольствіяхъ? Подробности нкоторыхъ свидтельствъ заставляютъ думать, что далеко не все въ шабашахъ было дломъ иллюзіи’. Такъ, напримръ, въ протоколахъ одного изъ эльзасскихъ процессовъ 1582 г. значится, что на одной возвышенности близъ Монбельяра были найдены три пиршественные стола, уставленные посудой на 2,500 экю. Посуда оказалась принадлежащею разнымъ лицамъ, а самое пиршество было шабашомъ. Рёссъ приводитъ только одинъ этотъ фактъ въ подтвержденіе своей мысли, но оговаривается, что указываетъ на него, лишь какъ на особенно его поразившій.

Наконецъ, надо еще имть въ виду т совершенно независимые отъ шабашей, странные, шутовскіе средневковые праздники, на которыхъ побжденное язычество открыто подвергало христіанскіе обряды униженію и осмянію. Таковъ, напримръ, ‘праздникъ дураковъ’, мтко названный однимъ историкомъ ‘христіанизированными сатурналіями’. Праздникъ этотъ совпадалъ по времени съ римскими сатурналіями, на немъ съ разными шутовскими церемоніями избирался папа, оскорбительно пародировалось христіанское богослуженіе,—конечно, безъ того мрачнаго и грознаго оттнка, который характиризовалъ ‘черную массу’ шабашей, а, напротивъ, чрезвычайно весело, совершались всякія безчинства, въ своемъ род не уступавшія разнузданности шабашей. Этотъ и подобные ему праздники (‘праздникъ осла’, ‘risus paschalis’), не имя никакого прямаго отношенія къ предсдателю шабаша — дьяволу, тмъ не мене, въ глазахъ истинныхъ христіанъ должны были быть чмъ-то дьявольскимъ, бсовскимъ, и способствовать съ своей стороны выработк демономаніи.

‘Что онъ Гекуб, что она ему’? Страшный сонъ процессовъ вдьмъ миновалъ: костры погасли, зубцы и лезвія пыточныхъ орудій заржавли, страдальцы давно отстрадали, и давно въ помин нтъ даже того лопуха, который выросъ изъ ихъ истерзанныхъ тлъ. Что до всего этого намъ, живущимъ въ просвщенное и гуманное время, предъявляющее нашему уму и дятельности новыя задачи? Кругомъ насъ кипитъ своя, ныншная наша собственная жизнь, которой мы и должны посвятить свое вниманіе.

Подобныя замчанія длаются иногда по лицемрію, иногда по наивности, и тотъ самый человкъ, который фыркаетъ въ этомъ смысл на шабаши и процессы вдьмъ, можетъ, въ то же время, съ головой погрузиться въ темы не мене отдаленныя отъ кипнія современной жизни, но почему нибудь ему полюбившіяся. И потомъ я, признаюсь, не вижу, чтобы наша современная жизнь въ самомъ дл, кипла. Мн кажется, надъ нами поистин не каплетъ. А, главное, даже съ точки зрнія интересовъ сей минуты, дло часто совсмъ не въ томъ, о чемъ говорить и думать, а какъ относиться къ предмету разговора. Можно разсуждать буквально о сей минут и, въ то же время, по неизящному, но мткому выраженію Гоголя, смотрть на жизнь, ‘ковыряя въ носу’. И можно, наоборотъ, ну, хоть какія-нибудь ассирійскія древности трактовать такъ, чтобы въ изученіи ихъ отразился лучъ живой и дйственной мысли. Я, конечно, не думаю о спеціальномъ изслдованіи шабашей и только прикоснулся къ огромной литератур этого нершеннаго вопроса, выбравъ лишь наиболе типическія мннія людей, имъ занимавшихся. А затмъ, для меня интересны т выводы, которые могутъ быть отсюда сдланы для освщенія вопроса о нравственной зараз, о безсознательномъ подражаніи, и повиновеніи, о герояхъ и толп.

И такъ, Реньяръ далеко не полно изобразилъ умственную эпидемію демонизма. Можно думать, что, по крайней мр, въ извстный періодъ средневковья, въ Европ, дйствительно, происходили шабаши вдьмъ и вдуновъ. Это были тайныя, ночныя сборища преимущественно простолюдиновъ, еще боле или мене погруженныхъ въ языческія врованія. Первоначально тутъ чествовались побжденные, падшіе боги, и самый культъ ихъ, можетъ быть, уже допускалъ или даже требовалъ нкоторой разнузданности. Затмъ, разнузданность эта получила еще санкцію въ качеств протеста противъ христіанскаго аскетическаго идеала, который всячески осмивался и унимался, какъ торжествующій врагъ. Съ этою религіозною враждой ассоціировалась и вражда политическая, вражда рабовъ противъ господъ. При томъ чрезвычайномъ возбужденіи, которое должно было господствовать на подобныхъ сборищахъ, совершенно естественны разныя невропатическія явленія, распространявшіяся тутъ же, на мст, путемъ безсознательнаго подражанія. А, кром того, они, эти невропатическія явленія, могли вызываться и искусственно, намренно, во первыхъ, при помощи наркотиковъ, а, во-вторыхъ, при помощи тхъ пріемовъ, которые нын употребляются гипнотизерами или магнетизерами и которые, несомннно, были извстны еще въ глубокой древности разнымъ жрецамъ и магамъ. Именно эти жрецы и маги, служители падшихъ языческихъ боговъ, должны были хранить и изъ рода въ родъ передавать разные магическіе секреты, которые и сосредоточивались, слдовательно, въ кругу избранныхъ врующихъ. Мы знаемъ теперь эти секреты, знаемъ, какъ легко вызвать полную или мстную анзстезію у истеро-эпилептиковъ или гипнотиковъ, и можно, поэтому, думать, что вдьмы, дйствительно, получали на шабаш своего рода ‘печать дьявола’. Знаемъ, что нтъ ничего легче, какъ заставить гипнотика галлюцинировать на любую тему, и можемъ во всякое время наблюдать если не настоящихъ ‘оборотней’, то, во-первыхъ, людей, воображающихъ себя оборотнями — волками, тиграми, зайцами, а, во-вторыхъ, людей, способныхъ принять за такого оборотня любаго изъ присутствующихъ. Съ этому могли присоединяться и боле простые пути воздйствія на участниковъ шабаша. Такъ, напримръ, бывавшіе на шабашахъ почти единогласно показывали на допросахъ, что дьяволъ предсдательствовалъ въ образ козла. Козелъ же былъ посвященъ нкоторымъ языческимъ божествамъ, культъ которыхъ перешёлъ въ Европу и, сравнительно, долго удержался (Вакхъ-Сабазій, Панъ), и можно думать, что предсдатель или верховный жрецъ шабаша наряжался въ настоящую козлиную шкуру и соотвтственную маску, подобные маскарады практиковались во многихъ древнихъ культахъ. Затмъ, около этого реальнаго зерна разсказовъ о шабашахъ располагается вліяніе пытокъ и казней въ связи съ распаленнымъ воображеніемъ тоскующаго средневковаго человка. Давно извстно, что казни разв только иногда и временно задерживаютъ преступленія, а, вообще говоря, создаютъ только героевъ, за которыми слдуетъ толпа подражателей. Объ этомъ говорено много, и я только въ качеств новинки рекомендую вниманію читателей недавно вышедшую, посвященную этому предмету книгу Обри (Aubry) La contagion du meurtre. Торжественно обставленныя, ужасающія казни вдьмъ и вдуновъ вызывали во многихъ зрителяхъ страстное желаніе побывать на этомъ таинственномъ шабаш и многимъ, подъ вліяніемъ этого желанія, казалось, что они, дйствительно, побывали тамъ, и они лгали на себя. Средневковый человкъ былъ въ особенности, исключительно, склоненъ къ безсознательному подражанію.

Вотъ къ чему, въ общихъ чертахъ, сводятся мннія людей, признающихъ реальность шабаша, но отправляющихся отъ разныхъ исходныхъ точекъ. И въ этой общей картин нтъ ничего невроятнаго, если бы даже та или другая подробность ея оказалась невыдерживающею критики. Спрашивается, что можетъ быть извлечено изъ нея въ интересахъ вопроса о герояхъ и толп? Очень многое, если только мы примемъ во вниманіе сопредльные факты.

Г. Слонимскій со свойственною ему ршительностью утверждаетъ, что въ стать Герои и толпа ‘о толп и герояхъ говорится мало и сбивчиво, за то подробно разсказывается о наскомыхъ, усвоивающихъ себ цвтъ окружающей обстановки изъ подражанія, о ‘бабочкахъ геликонидахъ’ и подражающихъ имъ ‘лепталисахъ’, о подражательныхъ страданіяхъ Луизы Лато, объ эпидеміяхъ самоубійствъ, объ исторіи цеховъ въ средніе вка и о многихъ другихъ поучительныхъ вещахъ, собранныхъ вмст безъ малйшаго подобія внутренней связи и системы. Повидимому, авторъ хотлъ доказать, что вліяніе героевъ на толпу иметъ свой корень въ склонности всхъ вообще существъ къ подражанію. Чтобы дойти до этого вывода, онъ въ самомъ начал измняетъ весь смыслъ своей темы, предлагая почему-то понимать слово ‘герой’ въ какомъ-то небываломъ и совершенно неправдоподобномъ условномъ значеніи’.

Одна изъ особенностей хорошей критики состоитъ въ стараніи и умньи стать на точку зрнія критикуемаго писателя или произведенія, выяснить ее и затмъ либо подтвердить, либо отринуть, противупоставивъ ей другую, боле правильную. Плохая критика старается, но не уметъ достигнуть этого результата. Наконецъ, никуда негодная критика даже не пытается выяснить себ и читателямъ точку зрнія критикуемаго автора, а просто зря пишетъ разныя подходящія и неподходящія слова. Я долженъ съ прискорбіемъ сказать, что критика г. Слонимскаго даже въ тхъ случаяхъ, когда онъ читалъ то, о чемъ пишетъ, принадлежитъ къ послднему, т.-е. никуда негодному разряду. Если, какъ утверждаетъ мой недогадливый критикъ, я ‘въ самомъ начал измняю весь смыслъ своей темы’, а затмъ и продолжаю трактовать ее въ этомъ ‘измненномъ’ вид, такъ, вдь, это значитъ, что я ровно ничего не измняю, а просто г. Слонимскій не хотлъ или не умлъ понять, въ чемъ именно моя тема состоитъ. А понять было очень нетрудно. Именно въ самомъ начал статьи тема была указана съ полнйшею опредленностью: ‘Героемъ мы будемъ называть человка, увлекающаго своимъ примромъ массу на хорошее или дурное, благороднйшее или подлйшее, разумное или безсмысленное дло, толпой будемъ называть массу, способную увлекаться примромъ, опять-таки, высоко-благороднымъ или низкимъ, или нравственно безразличнымъ’. Г. Слонимскій находитъ, что я предлагаю ‘почему-то’ понимать слово герой ‘въ какомъ-то небываломъ и неправдоподобномъ значеніи’. Мы видли въ прошлый разъ, что съ такою же критическою строгостью г. Слонимскій отнесся и къ слову ‘эксцентрическій’: въ своей глубокой учености онъ полагалъ, что ‘эксцентрическій’ только и можетъ быть синонимомъ ‘оригинальнаго’, ‘чудаческаго’. Затрудняюсь поэтому ршить, какое значеніе слова ‘герой’ представляется моему ученому критику ‘бывалымъ’ и особенно ‘правдоподобнымъ’: то ли, въ которомъ какой-нибудь романистъ разсказываетъ о похожденіяхъ своего героя Ивана Ивановича или героини Марьи Петровны, то ли, въ которомъ &egrave,ro употребляетъ Карлейль, или, можетъ быть, герой значитъ просто георгіевскій кавалеръ? или г. Слонимскій помнитъ только гомеровскихъ героевъ? Право, не знаю. Во всякомъ случа, это все разныя пониманія слова ‘герой’, и если я точно и ясно опредлилъ, въ какомъ именно смысл я употребляю это слово, такъ тмъ самымъ избавилъ, кажется, г. Слонимскаго отъ всяческихъ перетолкованій мбей темы. Но если глупому сыну не въ помощь наслдство, то неосновательному и озлобленному критику не въ помощь ясность критикуемаго,

Тема моя требовала, прежде всего, пересмотра всего круга соотносящихся фактовъ и теорій, пытавшихся объяснить т факты. Разъ г. Слонимскій не уяснилъ себ моей темы, т.-е. именно того, что связываетъ приводимые мною факты, онъ, понятное дло, долженъ былъ придти къ заключенію, что факты приведены ‘безъ малйшаго подобія внутренней связи’. А, не понявъ задачи пересмотра теорій, обвиняетъ меня въ томъ, что я ‘бросаю на полдорог свою теорію подражанія, непримнимую къ фактамъ воздйствія героевъ на толпу, пробую поочередно другія точки зрнія, говорю о гипнотизм’. Повторяю: глупому сыну не въ помощь наслдство…

При пересмотр фактовъ, относящихся къ тем Герои и толпа, оказалось, между прочимъ, что ими необыкновенно богаты средніе вка европейской исторіи. Реньяръ, Сосредоточивъ свое вниманіе на демономаніи, упустилъ изъ вида цлый рядъ другихъ средневковыхъ ‘умственныхъ эпидемій’, а, вмст съ тмъ, и общій фактъ склонности среднихъ вковъ къ такимъ эпидеміямъ. Эпидеміи бичующихся, плясуновъ, дтскихъ крестовыхъ походовъ не только могутъ, но должны быть поставлены рядомъ съ эпидеміей ‘демонизма’. Оставляя ихъ въ сторон, Реньяръ дваетъ ошибку только противуположную той, которую сдлалъ въ свое время Геккеръ (Zhe grossen Volkskrankheiten des Mittelalters), ограничивши крутъ средневковыхъ умственныхъ Эпидемій дтскими крестовыми походами и эпидеміей пляски, т.-е. исключивши именно демономанію. Но, кром того, и въ другихъ массовыхъ движеніяхъ, происходившихъ въ средніе вка, каковы крестовые походы, еврейскіе погромы, крестьянскія возстанія, еретическія и антнеретическія движенія, явственно сказывается струя эпидемическаго характера. Во всемъ этомъ, или въ частности въ вышеприведенной исторіи шабашей вдьмъ и вдуновъ, надлежитъ выдлить прямое вліяніе извстныхъ политическихъ, экономическихъ, культурно историческихъ причинъ, вызывавшихъ недовольство, борьбу общественныхъ классовъ, извстный строй міросозерцанія. Но за всмъ тмъ остается еще какая-то спеціальная причина средневковыхъ ‘умственныхъ эпидемій’ вообще, заразительности каждаго начинанія въ это удивительное время. Очевидно, причина эта должна заключаться въ комбинаціи нкоторыхъ общихъ свойствъ человческой природы (или вообще природы организованныхъ тлъ) съ какими-то особенными условіями средневковой жизни.

Другая, очевидно, родственная подражательности и обратившая на себя вниманіе многихъ писателей черта психологіи средневковаго человка состояла въ склонности къ повиновенію, къ созданію себ кумира. Вся феодальная система построена на этой черт, о чемъ смотри въ Герояхъ и толп и въ Научныхъ письмахъ. Черта эта сказывается и въ демономаніи, которая есть, вмст съ тмъ демонолатрія. Очевидная уже а priori родственность подражанія и повиновенія получаетъ полное фактическое подтвержденіе въ нкоторыхъ невропатическихъ формахъ, между прочимъ, въ гипноз. А при пересмотр теорій, пытающихся такъ или иначе объяснить Многочисленные и многообразные факты безсознательнаго подражанія, а, слдовательно, и взаимныя отношенія героевъ и толпы, наиболе подходящею оказалась та именно теорія, которая нын общепринята относительно условій гипнотическаго состоянія. Правда, г. Слонимскій находитъ, что, говоря о гипнотизм, я ‘бросаю на полдорог свою теорію подражанія’, но посл всхъ предъидущихъ удивительностей этого удивительнаго критика я уже ничему не удивляюсь. Гипнотикъ, во всякомъ случа, есть съ. величайшею точностью подражающій или безпрекословно повинующійся автоматъ. А такъ какъ въ этой области намъ доступно не только наблюденіе, но и опытъ, притомъ же опытъ чрезвычайно простой и удобный, то понятно, что изученіе условій гипнотическаго состоянія можетъ бродить яркое освщеніе на вс явленія, суммирующіяся въ формул Герои и толпа. Оно его и бросаетъ.

Извстно, что гипнотическое состояніе достигается искусственнымъ однообразіемъ и скудостью впечатлній зрительныхъ (созерцаніе стекляннаго шарика), слуховыхъ (тиканье часовъ), осязательныхъ (пассы). Этимъ однообразіемъ и скудостью подавляется дятельность высшихъ проявленій духа — сознанія и воли. Человческая индивидуальность какъ бы раздробляется, децентрализуется, уподобляется той обезглавленной лягушк, которая способна совершать извстныя цлесообразныя дйствія, но лишь зависящія отъ дятельности низшихъ нервныхъ центровъ. Нарушается и именно упрощается, сглаживается нормальное раздленіе труда между развтвленіями нервной системы, которая уже неспособна къ самоуправленію и потому съ величайшею легкостью поддается всякому чужому управленію. Тотъ же эффектъ достигается иногда, при извстныхъ условіяхъ, не однообразіемъ и скудостью, а, наоборотъ, внезапнымъ и рзкимъ впечатлніемъ (возгласъ: ‘спи!’, ударъ въ барабанъ или гонгъ). Тмъ или другимъ способомъ, вниманіе субъекта сосредоточивается на одномъ какомъ-нибудь пункт, при большемъ или меньшемъ помраченіи всего остальнаго.

Уже Брэдъ, съ котораго собственно начинается научное изученіе гипнотизма, намтилъ путь для нкоторыхъ соціологическихъ выводовъ отсюда. А именно онъ утверждалъ, что люди односторонне развитые и замкнувшіеся въ кругъ узкихъ интересовъ. склонны къ автоматическому подражанію и повиновенію и въ бодрственномъ состояніи. Возможны, значитъ, общественныя или иныя условія, которыя двствуютъ на людей подобно пассамъ или созерцанію стекляннаго шарика. Отсылая благосклоннаго читателя за подробнымъ развитіемъ этой мысли къ статьямъ Герои и толпа, Научныя письма, Патологическая магія, я приведу здсь лишь слдующія свои слова: ‘Кто хочетъ властвовать надъ людьми, заставить ихъ подражать или повиноваться, тотъ долженъ поступать, какъ поступаетъ магнетизеръ, длающій гипнотическій опытъ. Онъ долженъ произвести моментально столь сильное впечатлніе на людей, чтобы оно ими овладло всецло и, слдовательно, на время задавило вс остальныя ощущенія и впечатлнія, чмъ достигается односторонняя концентрація сознанія, или же онъ долженъ поставить этихъ людей въ условія постоянныхъ, однообразныхъ и скудныхъ впечатлній. И въ томъ, и въ другомъ случа онъ можетъ длать чуть не чудеса, заставляя плясать подъ свою дудку массу народа и вовсе не прибгая для этого къ помощи грубой физической силы. Но бываютъ обстоятельства, когда этотъ эффектъ достигается въ извстной степени, личными усиліями героя, и бываютъ другія обстоятельства, когда нтъ никакой надобности въ такихъ личныхъ усиліяхъ и соотвтственныхъ имъ умственныхъ, нравственныхъ или физическихъ качествахъ. Тогда героемъ можетъ быть всякій, что мы и видимъ въ средніе вка’.

Какъ бы кто ни посмотрлъ даже на эту только цитату, а не то что на всю мою работу на тему о герояхъ и толп, я думаю, что только г. Слонимскій можетъ сказать, будто я ‘объясняю подчиненіе подчиненіемъ’.

Мн остается сказать, почему и въ этой цитат, какъ и выше нсколько разъ, я такъ упорно возвращаюсь къ среднимъ вкамъ. Вотъ и г. Слонимскій попрекнулъ меня якобы совершенно лишнимъ очеркомъ исторіи средневковыхъ гильдій и цеховъ, вкрапленнымъ въ статью Герои и толпа. Это, объясняется такъ. Условія гипнотизирующей обстановки, то-есть обстановки, подготовляющей контингентъ толпы, покорныхъ и подражающихъ автоматовъ, могутъ быть боле или мене чисто-стихійнаго характера. Таково отмченное въ Герояхъ и толп вліяніе природы Якутской области на заболваніе ‘олгинджей’ или ‘омеряченьемъ’. Но уже и въ этомъ случа дло не только въ естественныхъ условіяхъ Якутскаго края, а и въ крайней скудости и однообразіи условій тамошней общественной жизни. Въ этомъ послднемъ отношеніи, то-есть въ смысл скудости, тусклости, однообразія впечатлній, обусловленныхъ общественнымъ строемъ, средневковая Европа представляетъ нчто совершенно изъ ряда вонъ выходящее. Вся изрзанная вдоль и поперекъ политическими, сословными, цеховыми и другими перегородками, средневковая Европа представляла собою какъ бы цлую сть клтокъ или своего рода тюремъ, къ которыхъ дни за днями шли съ томительнйшимъ однообразіемъ. Интересы дробились, съуживались и оскудвали, каждая профессія, каждый мелкій оттнокъ профессіи стремился обособиться и изобразить собою новую клтку, новую тюрьму, за предлами которой начинаются уже чужіе интересы, чужая, далекая жизнь. ‘Въ теченіе цлыхъ десяти столтій,— говоритъ Мишле,— тоска, неизвстная прежнимъ временамъ, держала средніе вка въ состояніи не то бодрствованія, не то сна’. Понятно, что, согласно нашей теоріи героевъ и толпы, средніе вка должны быть богаты умственными эпидеміями, а такъ какъ фактъ этого обилія налицо, то тмъ самымъ подтверждается и теорія.

Затмъ, средневковая жизнь, какъ иллюстрація и матеріалъ для проврки теоретическихъ положеній, представляетъ для меня и еще интересъ. Нигд, за исключеніемъ разв Индіи съ ея кастовымъ строемъ, такъ называемое общественное раздленіе труда, то-есть раздленіе труда между общественный функціями, не достигало такого колоссальнаго развитія, какъ въ средневковой Европ. Именно имъ и обусловливались т взаимно перескающіяся въ разныхъ направленіяхъ линіи, которыя обрамляли тюрьмы средневковой жизни. Въ видахъ уясненія этого обстоятельства я и сдлалъ смутившій г. Слонимскаго очеркъ исторіи гильдій и цеховъ. Съ другой стороны, мы видли, что изъ духовной жизни участника или жертвы умственной эпидеміи какъ бы изъята дятельность высшихъ нервныхъ центровъ, вслдствіе чего упрощается, ослабляется раздленіе труда между органами его личной жизни. Этотъ антагонизмъ раздленія труда между индивидами или группами индивидовъ въ состав общества и раздленія труда между органами въ состав индивида,— антагонизмъ, получающій столь наглядное выраженіе въ нкоторыхъ чертахъ средневковой жизни, но кореняющійся въ характер всякаго органическаго развитія, составляетъ основаніе того, что я называю борьбою за индивидуальность.

Всю свою теперешнюю бесду по поводу г. Слонимскаго, которая, благодаря ея плану прихватывать разныя литературныя и житейскія явленія, можетъ растянуться на неопредленное время, мн было бы удобне начать именно съ теоріи борьбы за индивидуальность. Ею охватываются и объясняются для меня не только умственныя эпидеміи среднихъ вковъ, не только весь вопросъ о герояхъ и толп, но и вс когда-либо интересовавшіе меня соціологическіе факты и вопросы. Мало того, съ ея точки зрнія вводится въ область соціологіи или ставится въ зависимость отъ нея множество такихъ фактовъ и вопросовъ, которые трактуются обыкновенно вн всякаго отношенія къ ней (таковъ, между прочимъ, и вопросъ о самообман объективнаго метода). Такимъ образомъ, оправдывается предвидніе Конта, — конечно, совсмъ иначе мотивированное, — о преобладаніи соціологическаго элемента во всей систем міросозерцанія. Понятно, что начать бесду съ этого центральнаго пункта для меня было бы особенно удобно, и для читателя также. Но г. Слонимскій лишилъ насъ этого удобства, ибо, подводя уничтожающій итогъ моей ‘соціологіи’, онъ упустилъ изъ вида ни больше ни меньше, какъ этотъ ея центральный пунктъ, и даже не потрудился съ нимъ познакомиться. Къ счастію, онъ упомянулъ, все-таки, объ антагонизм раздленія труда между индивидами и раздленія труда между органами, обоснованномъ еще въ стать Что такое прогрессъ? Объ этомъ въ слдующій разъ.

Къ книжк Реньяра намъ тоже придется еще вернуться.

Ник. Михайловскій.

‘Русская Мысль’, кн.V, 1889

**Страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ *).**

*) Русская Мысль, кн. V.

III.

И на старуху бываетъ проруха. Много лтъ работаю я на журнальномъ поприщ и, казалось бы, долженъ хорошо знать, кто чего стоитъ въ. наличномъ состав журналистики, чего отъ кого ждать можно и какъ къ кому относиться слдуетъ. И однако вотъ ошибся: предсказывалъ, что г. Слонимскій устыдится, а онъ ни мало не устыдился,— только встряхнулся и, какъ ни въ чемъ не бывало, побжалъ… Не знаю, конечно, куда онъ побжалъ, но, во всякомъ случа, тамъ ему дали посмотрть пятый томъ моихъ сочиненій, книгу г. Лесевича Опять критическою изслдованія основоначалъ позитивной философіи и первый томъ Syst&egrave,me de politique positive Конта. Все это — чтеніе довольно обременительное, въ особенности для человка, столь неподготовленнаго, какъ г. Слонимскій, а времени у него было мало. Притомъ же, читалъ онъ не для того, чтобы поучиться тому, чего онъ не знаетъ, а, напротивъ, для того, чтобы другихъ научить тому, чего онъ, все-таки, не знаетъ. Такимъ образомъ возникла статья Мнимая соціологія, появившаяся въ майской книжк Встника Европы и переполненная вещами, еще боле удивительными, чмъ, т, которыя г. Слонимскій показывалъ публик до сихъ поръ. Этого я не ожидалъ. Но, все-таки, исполнилось другое мое предсказаніе, а именно, чтобъ майской книжк Встника Европы мн опять будетъ оказано вниманіе, хотя въ первой своей стать г. Слонимскій и утверждалъ, что прикончить меня съ одного взмаха… Нтъ, видно, въ самомъ дл страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ.

Г. Слонимскій съ большою серьезностью поучалъ меня, что принципъ наибольшей пользы наибольшаго числа никмъ теперь не отрицается, что ‘эксцентрическій’ есть синонимъ только ‘чудаческаго’ или. ‘оригинальнаго’, что ‘дифференцированіе’ пустили въ ходъ первые переводчики Спенсера и т. п. Я имлъ честь объяснить ему, что по всмъ’типъ пунктамъ онъ заблуждается, и объ этомъ онъ теперь ни гу-гу. Я понимаю, что сознаться въ столь элементарномъ невжеств тяжело. Но можно бы было ожидать, что г. Слонимскій, по крайней мр, на будущее время воздержится отъ великолпія въ тхъ многочисленныхъ случаяхъ, когда онъ сталкивается съ вещами ему незнакомыми. Однако, урокъ по* шелъ ему не въ прокъ. Онъ именно только встряхнулся и, продолжая стоять въ великолпной поз, съ грозно поднятымъ перстомъ, то и дло попадаетъ этимъ перстомъ въ небо. Мы сейчасъ это увидимъ.

Въ промах своемъ насчетъ моего незнакомства съ Соціальною статикой Спенсера г. Слонимскій сознается. Ему, видите ли, ‘напомнили мою -статью, спеціально посвященную изложенію и разбору’ этой книги, но,— прибавляетъ ничмъ не смущающійся критикъ,— ‘объ этой стать забылъ, повидимому, и самъ авторъ при изданіи своихъ сочиненій’. Хорошо, пусть забылъ, но, вдь, дло-то не въ этомъ, а въ томъ, что г. Слонимскій надменнымъ тономъ поучалъ меня тому, что я зналъ гораздо раньше его и чего онъ до сихъ поръ хорошенько не знаетъ. Это послднее тоже сейчасъ увидимъ.

Г. Слонимскій подвелъ убійственный итогъ моей ‘соціологіи’, не справившись съ единственнымъ (пятымъ) томомъ моихъ сочиненій, сплошь соціологическаго содержанія. Теперь онъ его прочиталъ,— врне, не прочиталъ, а имлъ въ рукахъ. Очевидно, онъ его перелистывалъ съ тою единственною цлью, чтобы подтвердить свой первый отзывъ, а потому какого-нибудь безпристрастія тутъ и искать нечего. Но если бы даже мой критикъ былъ на этотъ разъ вполн правъ, такъ этимъ нисколько не умаляются легкомысліе и недобросовстность его первоначальнаго отзыва, сдланнаго безъ малйшаго знакомства съ критикуемымъ предметомъ.

Вс эти пятна г. Слонимскій могъ бы смыть только откровеннымъ покаяніемъ: виноватъ, молъ, брякалъ, не зная дла. Но г. Слонимскій слишкомъ мелокъ, чтобы сознаться въ своихъ ошибкахъ, да и ошибки-то ужь слишкомъ элементарны. Какъ бы то ни было, онъ продолжаетъ брякать, не зная дла, хотя иметъ при этомъ все тотъ же комически побдительный видъ чрезвычайно ученаго человка.

Въ Русскихъ Вдомостяхъ (No 133) я привелъ одинъ обращикъ надменнаго невжества г. Слонимскаго, заимствованный изъ его статьи Мнимая соціологія. Приведу его и здсь, потому что онъ очень забавенъ, да и въ другихъ отношеніяхъ любопытенъ. Г. Слонимскій утверждаетъ, что Блунчди занимался ‘психологическими, а не біологическими аналогіями’. Въ дйствительности же смхотворныя параллели и аналогіи Блунчли имли, главнымъ образомъ, какъ разъ наоборотъ, біологическій, а не психологическій характеръ. Достаточно сказать, что постепенное дифференцированіе права и религіи онъ аналогировалъ съ постепеннымъ дифференцированіемъ половыхъ признаковъ, мужскихъ и женскихъ, министерство иностранныхъ длъ — съ носомъ, уголовное правосудіе — съ пупкомъ и т. д. Усмотрть во всемъ этомъ психологію — значитъ расписаться въ незнаніи или того, что значить психологія, или, на худой конецъ, того, что именно писалъ Блунчли. И тогда возникнетъ все тотъ же, фатально преслдующій г. Слонимскаго, вопросъ: зачмъ говорить о томъ, чего не знаешь? Что, въ самомъ дл, за странная судьба г. Слонимскаго, по крайней мр, въ затянной имъ полемик со мной, что какъ ни возьмется онъ чему-нибудь поучать, такъ непремнно именно тому, чего онъ не знаетъ? Должно быть, онъ что-нибудь да знаетъ, если работаетъ въ такомъ солидномъ журнал, какъ Встникъ Европы. Ну, и писалъ бы о томъ, что ему извстно…

Г. Слонимскому стало теперь извстно содержаніе предисловія къ первому тому Syst&egrave,me de politique positive Конта. Но съ этого малаго, только что пріобртеннаго имъ капитала онъ беретъ совершенно незаконный процентъ. Онъ не только со свойственною ему свободною манерой разсуждаетъ о всей Систем позитивной политики, но и, съ чрезвычайною любезностью, другихъ (въ томъ числ и меня) поучаетъ насчетъ необходимости ознакомиться съ этимъ трудомъ. Онъ говоритъ: ‘Контъ поставилъ себ и исполнилъ по-своему дв грандіозныя задачи: во-первыхъ, онъ выработалъ основанія соціологіи, какъ теоретической науки, въ своемъ Курсъ позитивной философіи, и, во-вторыхъ, онъ пытался примнить полученные имъ выводы къ практическому устройству человческихъ обществъ и предложилъ планъ новой организаціи человчества въ своей Систем позитивной политики. Въ первомъ труд онъ имлъ цлью объективное изученіе и анализъ, при помощи строгихъ пріемовъ научной логики, во второмъ — онъ переходитъ на почву практической науки — политики, гд развиваетъ уже съ полнымъ правомъ свои субъективные взгляды и идеалы. Насколько ясно и точно разграничены об задачи у Конта, въ этомъ могъ убдиться всякій, кто читалъ когда-нибудь ею четырехтомную Syst&egrave,me de politique positive. Контъ съ своей стороны сдлалъ все, что нужно было, чтобы не подавать повода смшивать его ‘позитивную политику’ съ ‘соціальною физикой или соціологіей’.

Дале, г. Слонимскій говоритъ о томъ, что Система позитивной политики ‘извстна у насъ только изъ вторыхъ рукъ, въ изложеніяхъ Милля и другихъ’, и что я не имю ‘точныхъ свдній b содержаніи’ этого труда. Г. Слонимскій очень скорбитъ объ этомъ… ‘О, успокойся, страждущая тнь!’ — какъ говорить Гамлетъ укоряющей тни отца: я знаю Систему позитивной политики изъ первыхъ рукъ, изъ нея самой. Я не могу этого доказать тмъ способомъ, которымъ парировалъ столь же ршительное обличеніе меня г. Слонимскимъ въ незнаніи Соціальной статики Спенсера, потому что хотя и многократно поминалъ Позитивную политику, но никогда о ней спеціально не писалъ. Но за то я могу разсказать, отчего я объ ней никогда не писалъ и никогда не буду писать.

Пустъ читатели, незнакомые съ Позитивною политикой Конта, не смущаются гордымъ возгласомъ о ‘всякомъ, кто читалъ когда-нибудь четырехтомпую Syst&egrave,me’. Во-первыхъ, самъ г. Слонимскій прочиталъ изъ нея только предисловіе, а, во-вторыхъ, особенной надобности читать ее и нтъ (другое дло — Курсъ положительной философіи, который и г. Слонимскому не мшаетъ почитать). За исключеніемъ тхъ, у кого много досуга или кто по обстоятельствамъ долженъ прочитать Систему позитивной политики, обыкновенные, даже очень любознательные читатели смло могутъ ознакомиться съ Системой изъ вторыхъ рукъ. Это — произведеніе когда-то великаго, но совершенно разстроеннаго ума, въ которомъ проблески генія только мерцаютъ среди разнаго рода печальныхъ странностей. По этой именно причин, за исключеніемъ немногочисленныхъ членовъ основанной Контомъ ‘церкви человчества’, даже ближайшіе и почтительнйшіе ученики Конта, съ Литтре во глав, по возможности избгаютъ говорить о Систем позитивной политики. Не будучи ученикомъ Конта, но преклоняясь передъ его заслугами, я тоже никогда не видлъ надобности развертывать передъ читателями картину странныхъ и болзненныхъ заблужденій и выходокъ великаго ума. Другое дло — г. Слонимскій. Ему ничего не стоитъ выхватить изъ предисловія къ Позитивной политик какую-нибудь компрометирующую выходку, собственно для обнаруженія своего знакомства съ ней. Но, конечно, онъ можетъ ввести этимъ въ соблазнъ только разв очень наивныхъ людей и, разумется, дйствительно незнакомыхъ съ Позитивною политикой.

Какой-то добрый человкъ указалъ г. Слонимскому, что объективный и и субъективный методъ я не выдумалъ, а взялъ эти термины у Конта. Г. Слонимскій обратился къ Позитивной политик и въ самомъ предисловіи къ ея первому тому, дйствительно, нашелъ эти слова. Какъ тутъ быть? Человкъ сколько-нибудь самостоятельной мысли не побоялся бы, конечно, сказать, что и Контъ говоритъ вздоръ, и даже, можетъ быть, этимъ самымъ мотивировалъ бы свою умренность по части ознакомленія съ ‘четырехтомною Syst&egrave,me de politique positive’. Но г. Слонимскій этого не сметъ. Поэтому онъ выворачивается при помощи разныхъ курьезныхъ передержекъ.

‘Контъ, — говоритъ онъ,— употреблялъ выраженія ‘la mthode objective’ и ‘la mthode subjective’ въ смысл способовъ дйствія, а никакъ не въ смысл методовъ’. И боле ничего г. Слонимскій по этому поводу не говоритъ. Дале онъ уже употребляетъ, якобы отъ имени Конта, и по-русски выраженіе ‘субъективная метода’ и, признавая законность ‘субъективной методы’, продолжаетъ отрицать ‘субъективный методъ’. Когда страусъ чуетъ опасность, онъ прячетъ голову и, не видя опасности, думаетъ, что и онъ невидимъ. Конечно, по-русски говорятъ и ‘методъ’, и ‘метода’, но отъ перечисленія метода въ женскій родъ ни мало не измняется его сущность: и Въ мужскомъ, и въ женскомъ род оно именно ‘способъ дйствія’ и значитъ. Это ужъ будьте спокойны, г. Слонимскій. Все равно какъ будете ли вы называть страуса по-нмецки въ мужскомъ род — der Strausz, или по-французски въ женскомъ — une autruche, онъ остается все тою же неумною птицей…

Разъ ухватившись за мужское и женское окончанія, за буквы а и ъ, какъ за якорь спасенія, г. Слонимскій былъ фатально вовлеченъ и въ другіе курьезы. Ежу понадобилось доказывать, что Контъ былъ нормальный человкъ. Увы! это, къ несчастію, несправедливо. Утомленный громаднымъ умственнымъ трудомъ, Контъ заболлъ психически и выдержалъ продолжительный курсъ психіатрическаго леченія, о чемъ г. Слонимскій можетъ прочитать въ любой біографіи Конта, да и самъ Контъ гд-то объ этомъ упоминаетъ. Г. Слонимскому понадобилось отрицать этотъ несомннный и общеизвстный фактъ потому, что въ предисловіи къ первому тому Позитивной политики онъ нашелъ строгое разграниченіе теоретической науки и практической, вслдствіе чего, дескать, Контъ законно употреблялъ объективный методъ (или методу, право, ужъ не знаю) въ соціологической части Курса позитивной философіи и субъективный въ Систем позитивной политики. ‘Контъ,— видите ли,— съ своей стороны сдлалъ все, что нужно было, чтобы не давать повода смшивать его позитивную политику съ соціальною физикой или соціологіей’.

Достойно вниманія, что, цитируя Позитивную политику, г. Слонимскій пишетъ заглавіе ея такъ: Syst&egrave,me de politique positive etc. Это etc. представляетъ собою одну изъ обычныхъ передержекъ г. Слонимскаго. Полное заглавіе книги гласить: Syst&egrave,me de politique positive ou trait de sociologie, instituant la religion de Гhumanit. Такимъ образомъ, въ противность увренію г. Слонимскаго, что въ Позитивной политик соціологіи нтъ, самъ Контъ назвалъ ее прямо Трактатомъ соціологіи. Г. Слонимскій намренно скрылъ это заглавіе подъ неопредленнымъ etc. Мн истинно стыдно возиться съ этими маленькими дрянностями моего критика,— стыдно за него, за себя, за читателей. Но что-жь вы будете длать? Я могъ бы, конечно, совершенно презрть г. Слонимскаго, какъ многихъ другихъ, и глубоко сожалю, что не сдлалъ этого съ самаго начала. Но теперь le vin est tir, il faut le boire. Разъ начавъ, надо и кончить, надо, чтобы слово ‘Слонимскій’ получило соотвтственное своему содержанію значеніе. Я и безъ того многое обхожу въ статьяхъ г. Слонимскаго.

Въ оправданіе своего перехода отъ объективнаго метода въ соціологіи къ субъективному, Контъ дйствительно говоритъ иногда о коренномъ различіи самыхъ задачъ двухъ его большихъ произведеній. Различіе это, безъ сомннія, и существуетъ, такъ какъ въ Систем онъ основываетъ новую религію, о чемъ и помину нтъ въ Курс (который, мимоходомъ сказать, Контъ впослдствіи всегда называлъ тоже Системой). Но ежели бы г. Слонимскій въ своемъ знакомств съ Позитивною политикой нсколько переступилъ предлы предисловія къ первому тому, онъ убдился бы, что это дйствительно, какъ его называлъ и самъ авторъ, Трактатъ соціологіи, хотя и осложненный работой больнаго духа. Въ самомъ раздленіи этого трактата Контъ держится тхъ рубрикъ, которыя установилъ въ Курс, второй томъ посвященъ соціальной статик, третій — соціальной динамик. Четвертый томъ, занятый будущимъ человчества, построенъ (по мннію Конта, конечно) на соціологическихъ законахъ, частью указанныхъ еще въ Курс, но окончательно развитыхъ во второмъ и третьемъ томахъ Системы. Увреніе г. Слонимскаго, будто Контъ ‘сдлалъ все’ для отдленія политики отъ соціологіи,— увреніе это ршительно ни на чемъ не основано и показываетъ только, что этотъ развязный человкъ не иметъ ни малйшаго понятія о томъ, о чемъ разсуждаетъ. Смлость, съ которою онъ при этомъ говорить о знакомств или незнакомств съ ‘четырехтомною Syst&egrave,me’, поистин поразительна: онъ до такой степени испугался внушительнаго вида четырехъ толстыхъ томовъ Позитивной политики, что и представить себ не можетъ, чтобы кто-нибудь могъ одолть этакую уйму тяжелаго чтенія, а потому, дескать, можно что угодно говорить про Позитивную политику,— никто не уличитъ.

Боюсь ошибиться, но, сколько помнится, Контъ ршительно нигд не противуполагаетъ ‘теоретическую науку’ наук ‘практической’ или ‘прикладной’. Если же это противупоставленіе гд-нибудь случайно и проскальзываетъ, въ качеств просто оборота рчи, то это именно только оборотъ рчи и случайность, совершенно не соотвтствующая общему духу философіи Конта. Контъ различалъ науки абстрактныя и конкретныя, а затмъ всю область науки противуполагаетъ области искусства, въ смысл техническаго примненія научныхъ истинъ. Выработку личныхъ и общественныхъ идеаловъ, а также субъективную оцнку соціологическихъ явленій съ точки зрнія этихъ идеаловъ,— Контъ въ первую половину своей дятельности, въ Курс, изгонялъ изъ области науки, а въ Систем вводитъ эти вещи въ область науки. Такова главная разница между Системой и Курсомъ, послдній занимается соціологіей {Г. Слонимскій, кажется, думаетъ, что Курсъ сплошь посвященъ соціологіи. Онъ говоритъ, что Контъ ‘поставилъ себ и исполнилъ по-своему дв грандіозныя задачи: во-первыхъ, онъ выработалъ основанія соціологіи, какъ теоретической науки, въ своемъ, Курс позитивной философіи’, и, во-вторыхъ, пытался примнить эти основанія къ практик въ Систем позитивной политики. На самомъ дл задачи Контова Курса гораздо шире, и я боюсь, что г. Слонимскій его даже въ рукахъ не держалъ.}. Надо замтить, что, кром развитія нкоторыхъ общихъ соціологическихъ законовъ, установленныхъ еще въ Курс, Контъ пытается въ Систем установить еще многіе частные законы, которые не имютъ ничего общаго съ ‘политикой’ въ условномъ, общепринятомъ смысл этого слова. Такъ, если г. Слонимскій удосужится когда-нибудь заглянуть… ну, хоть только во второй томъ Системы, онъ найдетъ тамъ законы экономическіе, законы развитія человческаго языка и т. п. Все это, какъ уже сказано, носить на себ печать умственнаго разстройства, но не оставляетъ никакого сомннія въ томъ, что политика и соціологія для Конта одно и то же. А затмъ, искусству онъ предоставляетъ руководиться въ практик найденными имъ научными истинами. О прикладной же или практической наук у него нтъ рчи и въ Систем. Паука иметъ для него всегда теоретическій характеръ, и въ этомъ отношеніи ‘политика’, какъ наука, ничмъ не отличается въ его глазахъ отъ другихъ научныхъ дисциплинъ.

Г. Слонимскій не можетъ въ этомъ разобраться не только потому, что не пошелъ дальше предисловія къ первому тому Системы, а еще и потому, что его собственныя понятія о ‘теоретической’ и ‘практической’ или ‘прикладной’ наук крайне смутны. Правда, въ своей первой стать, онъ меня обвинялъ въ этой смутности, но такая ужъ, видно, его доля, чтобы всегда валить съ собственной больной головы на чужую здоровую. Онъ поучалъ меня такъ: ‘Отъ изслдователя физики никто еще не требовалъ, чтобы онъ одновременно занимался механикою, также точно отъ соціолога, занятаго анализомъ явленій, мы не можемъ ждать разработки нашихъ практическихъ идеаловъ и общественныхъ или индивидуальныхъ цлей. За этими послдними предметами соціологія вправ отослать насъ къ другимъ наукамъ — къ политик, политической экономіи и юриспруденціи, гд практическіе соціальные вопросы имютъ свое законное мсто’ (Встникъ Европы, мартъ, стр. 278). Г. Слонимскій, очевидно, не подозрваетъ существованія теоретической механики, знаніе которой весьма и весьма важно для физики, но это Богъ съ нимъ. Возьмемъ только его разговоры о соціальныхъ наукахъ. И такъ, соціологія занимается исключительно ‘анализомъ явленій’, ея задача — объективное изученіе. Другое дло — политика, политическая экономія, наука права. Это говорится на 278страниц, а на 292—293 читатель найдетъ размышленія о томъ, что политика и политическая экономія только тогда становятся достойными званія наукъ, когда занимаются исключительно ‘объективнымъ анализомъ явленій’ безъ всякаго отношенія къ нашимъ практическимъ идеаламъ и цлямъ. Куда же этимъ бднымъ идеаламъ и цлямъ дваться? Выслалъ ихъ г. Слонимскій изъ соціологіи въ политику, политическую экономію и юриспруденцію, а потомъ и оттуда прогналъ… А, между тмъ, идеалы и цли, это, вдь, такіе же факты, какъ и всякіе другіе, и требуютъ разработки. Въ дйствительности, дло стоитъ довольно просто. Соціологія по характеру своему ничмъ не отличается, напримръ, отъ политической экономіи. Политическая экономія и соціологія относятся другъ къ другу отнюдь не какъ прикладная или практическая наука къ наук теоретической (какъ думаетъ г. Слонимскій на стр. 278). Политическая экономія есть теоретическій, а не какой-нибудь другой отпрыскъ соціологіи, сравнительно рано принявшій, благодаря извстнымъ условіямъ, научный обликъ, тогда какъ физіономія соціологіи и до сихъ поръ еще не вполн опредлилась. И тамъ, и тутъ, и въ политической экономіи, и въ соціологіи, есть мсто объективному анализу, есть мсто и ‘разработк нашихъ практическихъ идеаловъ и общественныхъ или индивидуальныхъ цлей’. Вмсто того, чтобы говорить глупости о теоретическихъ и практическихъ наукахъ, г. Слонимскій долженъ бы былъ сосредоточиться на одномъ вопрос: надо ли разработку идеаловъ и цлей ввести въ сферу компетенціи науки, или надо предоставить ее на волю втровъ, какъ сказалъ бы Контъ, теологіи и метафизики?

——

Подержавъ, наконецъ, въ рукахъ пятый томъ моихъ сочиненій, г. Слонимскій непріятно поразился обиліемъ заключающихся въ немъ, какъ онъ, претендуя ни остроуміе, выражается, ‘ихтіозавровъ и медузъ’, т.-е. біологическаго матеріала. Это совершенно лишнее, по компетентному мннію моего ученаго критика. Это, вдобавокъ, запоздалый отголосокъ европейскихъ теорій, давно уже потерявшихъ кредитъ у себя на родин. ‘Заграничныя теоріи,— говоритъ притворяющійся ученымъ критикъ,— устарлыя и отвергнутыя на родин, появляются у насъ иногда и успшно пускаются въ ходъ въ вид самобытныхъ открытій и теоремъ, но съ прибавкою къ тому отъ себя какого-нибудь абсурда. Взглядъ на общество, какъ на своеобразный организмъ, господствовалъ въ нмецкой ученой литератур въ двадцатыхъ и тридцатыхъ годахъ… Времена эти прошли… ‘Органическій’ взглядъ на государство не пользуется уже кредитомъ, отдльные проповдники подобныхъ ученій, какъ Шеффле и Лиліенфельдъ, придаютъ уже имъ другой смыслъ и, все-таки, стоятъ одиноко среди новыхъ идей и теорій… Когда въ европейской литератур органическая теорія не играла уже никакой роли и почти исчезла въ общемъ научномъ движеніи, она принималась у насъ за какое-то грозное страшилище’.

Въ двадцатыхъ-тридцатыхъ годахъ органическою теоріей увлекались метафизики и философствующіе юристы, и г. Слонимскій справедливо говорить, что Шеффле и Лиліенфельдъ ‘придаютъ уже ей другой смыслъ’. Только этотъ ‘другой смыслъ’ меня и интересовалъ. Но такъ какъ онъ меня, дйствительно, интересовалъ, и я слдилъ за соотвтственною литературой, то беру на себя смлость утверждать, что г. Слонимскій только по незнанію дла говоритъ, будто Шеффле и Лиліенфельдъ ‘стоятъ идиноко среди новыхъ идей и теорій’.

Вернемся на минуту къ Блунчли. Та его книга, гд онъ проводить свои забавныя параллели и аналогіи, называется Psychologische Studien ber Stat und Kirche. Книгу эту г. Слонимскій знаетъ по наслышк, притомъ, по наслышк отъ самого Блунчли, который въ своей Исторіи государственнаго права и политики длаетъ очень, впрочемъ, легкую попытку оправдать свои забавности сороковыхъ годовъ. Г. Слонимскій цитируетъ эту Исторію государственнаго права по первому изданію (1864 г.). Если бы онъ обратился къ третьему изданію, 1881 г., то нашелъ бы тамъ нсколько замчаній о книг Шеффле Bau und Leben des socialen Krpers. Въ качеств спеціалиста-юриста, Блунчли интересуется преимущественно четвертымъ томомъ книги Шеффле, а объ остальномъ замчаетъ, что эта ‘соціологія’, очевидно, навянная трудами Дарвина и Геккеля, отличается такими-то и такими-то достоинствами и недостатками. Онъ замчаетъ дале, что ‘эта соціологія соотвтствуетъ духу нашего времени, стремящемуся объяснить міръ взаимодйствіемъ атомовъ, животный организмъ — взаимодйствіемъ клточекъ и высшія общественныя единицы — взаимодйствіемъ индивидовъ’. Такимъ образомъ, Блунчли, нсколько боле г. Слонимскаго знакомый съ современною литературой соціальныхъ наукъ, не только не ставитъ Шеффле особнякомъ, а, напротивъ, приводить его въ прямую связь съ ‘духомъ нашего времени’. И онъ правъ.

Г. Слонимскій пишетъ свои статьи не дли разъясненія затронутыхъ вопросовъ, а въ пику мн. Большая честь для меня, конечно, но, къ сожалнію, отъ этого страдаютъ интересы тхъ изъ читателей Встника Европы, которые, въ самомъ дл, поврятъ г. Слонимскому.

Первая моя статья, касающаяся органической теоріи, Что такое прогрессъ, напечатана въ 1869 году, по поводу Опытовъ Спенсера. Хотя Спенсеръ впослдствіи нсколько смягчилъ свои взгляды, однако, и его Основанія соціологіи построены на той же органической теоріи. Кто знаетъ значеніе, которымъ пользуется въ европейской литератур Спенсеръ, тотъ подивится смлости увренія г. Слонимскаго, будто органическая теорія потеряла кредитъ. Но дло не только въ одномъ Спенсер, о которомъ г. Слонимскій теперь умалчиваетъ, и даже не въ Шеффле и Лиліенфельд, о которыхъ онъ упоминаетъ. Съ конца шестидесятыхъ годовъ органическая теорія осложнилась приложеніями теоріи Дарвина къ явленіямъ общественной жизни, и изъ этихъ двухъ теченій сложилась огромная литература, переполненная огорчающими г. Слонимскаго ‘ихтіозаврами и медузами’. Если г. Слонимскій пропустилъ мимо ушей весь шумъ, который надлало это вторженіе біологіи въ соціологію, если онъ думаетъ, что все это не теперь происходило и происходитъ, а въ двадцатыхъ-тридцатыхъ годахъ, такъ это не резонъ, чтобъ и читатели Встника Европы получали столь ^поевратныя понятія. Я, съ своей стороны, всегда съ живйшимъ интересомъ рислушивался къ этому теченію въ европейской литератур и старался разобраться въ поднятыхъ имъ сложныхъ вопросахъ. Если бы г. Слонимскій не въ рукахъ подержалъ мой пятый томъ, а въ самомъ дл прочиталъ его, то нашелъ бы тамъ статьи о книгахъ Іегера (Die Darwin sehe Theorie und ihre Stellung zu Moral und Religion) и Клемансо Ройе (Origine de Vhomme et des socits). Статьи эти писались по горячимъ слдамъ, тотчасъ посл появленія самыхъ книгъ, и если этимъ обусловливается извстная, можетъ быть, чрезмрная страстность тона статей, то въ запоздалости-то ихъ никакъ ужь нельзя обличать. И пусть г. Слонимскій не успокоивается: обязательность для соціолога знакомства съ міромъ ‘ихтіозавровъ и медузъ’ продолжается и досел, какъ онъ можетъ убдиться хоть изъ достойной всякаго вниманія книги Фулье La science sociale contemporaine и Эспинаса Les socits animales. Выразителенъ также тотъ фактъ, что, напримръ, Ванъ-Енде (Histoire naturelle de la croyance 1887 г.) или Летурно (L’volution de la morale, 1887, Dvolution du mariage et de la famille, 1888, Dvolution de la proprit, 1889) или Гельвальдъ (Die menschliche Familie, 1889),— посвящаютъ первыя главы своихъ спеціальныхъ изслдованій розысканіямъ миовъ, семьи, собственности, норали въ мір животныхъ. Упомянутая книга Гельвальда входитъ въ составъ цлой серіи изданій, имющихъ общее заглавіе Darwinistische Studien, а книги Летурно — въ составъ серіи Biblioth&egrave,que anthropologique, и въ объявивши объ этой антропологической библіотек, между прочимъ, читаемъ, что 1859 годъ, годъ появленія Происхожденія сидовъ Дарвина, былъ годомъ возрожденія антропологическихъ наукъ, въ томъ числ соціологіи.

Г. Слонимскій можетъ одобрятъ или не одобрять это всеобщее признаніе тснйшей зависимости соціологіи отъ біологическаго матеріала, можетъ въ мру своего остроумія смяться надъ ‘ихтіозаврами и медузами’, но сказать, что такого теченія въ современной европейской литератур нтъ — значитъ насмшить людей знающихъ и ввести въ обманъ незнающихъ.

Еще въ первой своей стать, утшая себя мыслью, что я не знаю Соціальной статики Спенсера, г. Слонимскій иронизировалъ такъ: ‘Предположеніе г. Михайловскаго, что человческая личность нуждается въ защит отъ теорій Спенсера, производитъ отчасти комическое впечатлніе’. Вотъ, если бы я зналъ Соціальную статику такъ же хорошо, какъ ее знаетъ г. Слонимскій, тогда другое дло… Оказалось, однако, что я знаю Соціальную статику лучше г. Сдонимскаго. Могу рекомендовать его вниманію, напримръ, XXVIII главу, трактующую о санитарной полиціи. Спенсеръ требуетъ въ этой глав уничтоженія всякой опеки и предлагаетъ, во имя свободы, предоставить невжественный народъ его невжеству и всякимъ шарлатанамъ и знахарямъ. Онъ доказываетъ, что страданіе есть совершенно естественное и заслуженное наказаніе для невжества, но что здсь же лежитъ и путь къ исправленію: наимене развитые истребятся, а остальные, будучи подчинены дисциплин опыта, обезпечатъ развитіе расы, способной сообразоваться съ условіями существованія. ‘Становиться между невжествомъ и его естественными послдствіями значитъ, — говоритъ Спенсеръ,— изъявлять слишкомъ большія претензіи и мечтать превзойти благостью самого Бога’.

Я не имю претензіи становиться между невжествомъ г. Слонимскаго и его естественнымъ послдствіемъ — стыдомъ. Нтъ, пусть онъ пьетъ эту чашу стыда, потому что tu l’a voulu, George Dandin! Но еслибы г. Слонимскій былъ просто невжественный человкъ, не поучающій другихъ тому, чего онъ самъ не знаетъ, и если бы къ нему была приложена безчеловчная теорія ‘естественнаго наказанія’, я постарался бы заступиться за него, и не думаю, чтобы я тмъ самымъ ‘производилъ отчасти комическое впечатлніе’…

Въ новой (третьей) своей стать г. Слонимскій иронизируетъ насчетъ того, что органическая теорія представляется мн ‘какимъ-то грознымъ страшилищемъ’, тогда какъ на самомъ дл ея вовсе и нтъ въ обиход современной литературы, нтъ и не было и въ то время, когда я возился съ ‘ихтіозаврами и медузами’. Въ какой мр это послднее справедливо, читатель частью можетъ увидть изъ пятаго (да и изъ другихъ) тома моихъ сочиненій. Тамъ найдутся образцы истинно-чудовищныхъ выводовъ и положеній, до которыхъ доходила органическая теорія въ то самое время, когда я старался разъяснять читателямъ Отечественныхъ Записокъ ея смыслъ и значеніе. Здсь я приведу обращикъ, не вошедшій въ собраніе моихъ сочиненій.

Въ 1876 г. появилась книга Ренана Dialogues et fragments philosophiques, книга, замчательная во многихъ отношеніяхъ, хотя и обратившая на себя мало вниманія у насъ. Какъ видно изъ первой части книги, Dialogues, и многихъ мстъ второй части, Fragments, Ренанъ не только не раздляетъ или, по крайней мр, тогда не раздлялъ просвщеннаго мннія г. Слонимскаго насчетъ ненадобности біологическаго матеріала для соціологіи, но, напротивъ, былъ увлеченъ тмъ самымъ ‘духомъ нашего времени’, который, по справедливому замчанію Блунчли, овладлъ Шеффле и многими другими. Насъ здсь интересуютъ только Dialogues.

Нсколько философовъ, Филаретъ, Теофрастъ и т. д., бесдуютъ о судьбахъ человчества и вселенной. Основные принципы этихъ философовъ состоятъ ‘въ культ идеала, отрицаніи всего супранатуральнаго и опытномъ изслдованіи реальнаго міра’, то-есть философы стоятъ на той самой точк зрнія, которой держится и Ренанъ. Философы говорятъ сначала о достоврностяхъ (certitudes), потомъ о вроятностяхъ и, наконецъ, о мечтахъ (rves). Говорятъ они, между прочимъ, вотъ что. Сознаніе требуетъ себ почвы въ вид индивидуальнаго единства, единаго sensorium’а, состоящаго изъ нервной массы, управляющей опредленнымъ организмомъ. Есть, однако, живыя единицы не до такой степени индивидуализированныя. Націи, какъ Франція, Германія, Англія, города, какъ Аины, Венеція, Флоренція, Парижъ, дйствуютъ подобно личностямъ, имющимъ опредленный характеръ и интересы. На нихъ, точно также какъ на церковь и нкоторыя ассоціаціи, можно смотрть какъ на индивидуальные организмы, боле или мене искусно борящіеся за свое личное существованіе и за поддержаніе своего вида. Физіологія показала, что жизнь растенія или животнаго есть равнодйствующая другихъ жизней, гармонически соподчиненныхъ нкоторому конкретному единству. Сознаніе есть тоже равнодйствующая милліоновъ другихъ сознаній, подчиненныхъ одной цли. Клточка представляетъ уже нкоторую индивидуальную концентрацію, нсколько клточекъ, связанныхъ въ одно цлое, образуютъ сознаніе втораго порядка (человкъ или животное). Сознаніе втораго порядка, группируясь, образуетъ сознаніе третьяго порядка — сознаніе городовъ, церквей, націй, состоящихъ изъ милліоновъ личностей, проникнутыхъ одною идеей, одушевленныхъ одинаковыми чувствами…

Я перебиваю на минуту Гевановыхъ философовъ, чтобы сдлать слдующее замчаніе. Въ стать Мнимая соціологія г. Слонискій, говоря о моей теоріи борьбы за индивидуальность, находитъ, что приравниваніе ‘фабрики, національности, сословія, государства’ къ индивидуальности есть лично мн принадлежащая безсмыслица, личный ‘результатъ испуга болзненнаго воображенія, подавленнаго міромъ ихтіозавровъ и медузъ’. Какъ видитъ читатель, до сихъ поръ Ренановы философы, исповдующіе ‘культъ идеала, отрицаніе всего супранатуральнаго и опытное изслдованіе реальнаго міра’, повинны въ томъ самомъ грх, который вызвалъ убійственную иронію моего критика. На людяхъ и смерть красна, даже отъ могучей руки г. Слонимскаго… Длаю это замчаніе теперь же, потому что съ дальнйшими размышленіями Ренановыхъ философовъ не имю уже ничего общаго.

Философы продолжаютъ: Съ матеріалистической точки зрнія существуютъ, собственно говоря, только атомы, но для истиннаго философа, для идеалиста, клточка существуетъ боле, чмъ атомъ (existe plus que l’atome), недлимое существуетъ боле, чмъ клточка, нація, церковь, городъ — больше, чмъ индивидъ, потому что индивидъ жертвуетъ, собою ради этихъ цлыхъ, въ которыхъ грубый реализмъ видитъ чистые абстракты. Отправляясь отсюда, можно представить себ будущее сознаніе человчества, какъ нчто единое и всеобщее. Тысячи почекъ входятъ въ составъ одного дерева. Такъ, въ будущемъ вс отдльныя сознанія сольются въ одно цлое. ‘Государство уже и теперь представляетъ нчто аналогичное, потому что оно производить идеальное (искусство, науку, благо) на деньги плательщиковъ податей, которые большею частью суть матеріалисты (перевожу съ величайшею точностью). Тотъ принципъ, что общество существуетъ только для благополучія и свободы составляющихъ его недлимыхъ, повидимому, несогласенъ съ планами природы, въ которыхъ недлимое приносится въ жертву виду и роду. Цли природы состоятъ въ созданіи боговъ (dieux), высшихъ существъ, которымъ остальныя существа будутъ служить, находя въ этомъ служеніи свое счастіе. Важны не столько просвщенныя массы, сколько великіе геніи и публика, способная ихъ понять. Если невжество массъ есть необходимое условіе для этого, — что же длать! Природа не останавливается передъ такими препятствіями, она уничтожаетъ цлые виды для предоставленія другимъ необходимыхъ условій развитія. Надо замтить, что при этихъ порядкахъ вовсе нтъ жертвъ: вс служатъ высшимъ цлямъ, и личнаго счастія, пожалуй, больше на сторон непросвщенной толпы. Въ будущемъ надо себ представить сливки интеллигенціи вооруженными такими могучими тайнами, которыя позволяютъ ихъ обладателямъ повелвать всмъ міромъ. Силы человчества будутъ сосредоточены въ очень маломъ количеств рукъ и сдлаются собственностью лиги, способной располагать даже существованіемъ планеты и терроризировать весь міръ. Разъ будутъ изобртены средства для уничтоженія нашей планеты, носители высшаго сознанія будутъ всемогущи, потому что отъ нихъ будетъ зависть существованіе всхъ. Кром того, широкое примненіе открытій физіологіи и принципа подбора можетъ повести къ созданію расы, почерпающей право повелвать не только изъ обширности и глубины своихъ знаній, но и изъ превосходства крови, мозга и нервовъ. Какъ садоводы производятъ махровые цвты, какъ пчелы и муравьи умютъ выращивать плодовитые и безполые экземпляры своихъ братьевъ, такъ и человческая наука изобртетъ способы искусственной атрофіи однихъ органовъ и гипертрофіи другихъ. Она именно изобртетъ способъ сосредоточивать всю нервную силу въ мозгу, превращать ее всю въ мозгъ, если можно такъ выразиться, атрофируя другой полюсъ. Само собою разумется, что мы говорамъ не о тхъ позорныхъ операціяхъ, которыя создаютъ только неполныхъ людей. Мы говоримъ о внутреннемъ измненіи, благодаря которому силы, направленныя природой на различныя функціи, соединятся въ одной цли. Возможно, наконецъ, въ дальнйшемъ. процесс развитія такое устройство міра, при которомъ все тяготло бы къ единому центру сознанія и міръ сосредоточивался бы въ одномъ лиц. Въ его безконечности резюмируются милліарды милліардовъ жизней, образуя одну центральную жизнь. Такъ, милліарды клточекъ сливаются въ одинъ организмъ, множество отдльныхъ голосовъ — въ одинъ гармоническій хоръ. Разумется, образованіе такого колоссальнаго существа, которое соединило бы въ себ вс нын разрозненныя жизни и наслаждалось бы одно за всхъ,— образованіе такой ‘божественной массы’ должно быть куплено цною существующимъ жизней и наслажденій. Но всегда и везд ‘единственная забота природы состоитъ въ полученіи высшаго результата на счетъ низшихъ индивидуальностей. Разв генералъ считаетъ бдняковъ, которыхъ убиваетъ? Единое существо, наслаждающееся всми наслажденіями вселенной, и безчисленное множество частныхъ существъ, способствующихъ ему наслаждаться,— здсь только нашъ поверхностный матеріализмъ можетъ находить противорчіе. Исторія есть рядъ человческихъ жертвоприношеній: радость и покорность смягчили бы этотъ процессъ. Есть же положенія общества, когда народъ радуется радостямъ своихъ господъ и видитъ свою славу въ ихъ слав. Животныя, которыми питается геніальный или добродтельный человкъ, были бы счастливы, если бы понимали, чему они служатъ. Все зависитъ отъ цли, и въ будущемъ, если вивисекціи въ обширныхъ размрахъ станутъ необходимы для уразумнія великихъ тайнъ природы, живыя существа будутъ ложиться подъ ножъ въ экстаз добровольнаго мученичества, увнчанныя цвтами’.

Краткости ради, я пропустилъ многія удивительныя подробности удивительной ‘мечты’ Ренановыхъ философовъ, но привелъ ихъ, все-таки, полагаю, достаточно, чтобы читатель спросилъ себя, что это такое: бредъ безумнаго или злая сатира? Ни то, ни другое. Это дйствительно мечта, и, притомъ, самого Ренана. Правда, онъ оговаривается въ предисловіи къ Dialogues, что ему не слдуетъ приписывать какія-либо мннія бесдующихъ въ его книг философовъ. Но, во-первыхъ, въ томъ же предисловіи можно найти нчто совсмъ иное. Во-вторыхъ, какъ мы видли, Ренанъ надлилъ своихъ философовъ тми самыми основными чертами міросозерцанія, которыя присущи и ему. Въ-третьихъ, наконецъ, зародыши чудовищной ‘мечты’ есть и въ прежнихъ сочиненіяхъ Ренана — Essais de morale et de critique (1859), Questions contemporaines (1868), La rforme intellectuelle et morale (1872). Въ этомъ послднемъ сборник политическихъ статей, почтительно встрченномъ у насъ Москоескими Вдомостями, Русскимъ Встникомъ и Гражданиномъ, развивались слдующія мысли: ‘Общество есть іерархія. Вс недлимыя священны и благородны, вс существа (даже животныя) имютъ права. Но не вс существа равны, они суть члены обширнаго тла, части безмрнаго организма, совершающаго божественную работу… Человчество есть таинственная лстница, рядъ равнодйствующихъ силъ, проистекающихъ одна изъ другой. Трудолюбивыя поколнія крестьянъ создаютъ существованіе честнаго и экономнаго буржуа, который въ свою очередь создаетъ дворянина, человка, освобожденнаго отъ вещественнаго труда, всецло преданнаго предметамъ безкорыстнымъ… Мы уничтожили бы человчество, если бы не допустили, что цлыя массы должны жить славою и наслажденіемъ другихъ… Грубость многихъ есть условіе воспитанія одного, потъ многихъ позволяетъ немногимъ вести благородную жизнь… Если имть въ виду только право недлимыхъ, то несправедливо, чтобы одинъ человкъ былъ пожертвованъ другому, но нтъ ничего несправедливаго въ томъ, чтобы вс были подчинены высшему длу, совершаемому человчествомъ’.

Ясно, что это даже больше, чмъ зародышъ мечты, развиваемой философами въ Dialogues. Но тамъ она развивается съ почтительными поклонами по адресу органической теоріи и приложеній теоріи Дарвина къ общественнымъ явленіямъ. Теперь примите въ соображеніе, во-первыхъ, нашу именобоязнь. Вотъ, напри., г. Слонимскій вырвалъ изъ моихъ Записокъ профана фразу: ‘Книга Спенсера (Объ изученіи соціологіи) не стоитъ мднаго гроша’, и тмъ воспламенилъ негодованіемъ сердца журнальныхъ обозрвателей въ разныхъ провинціальныхъ и столичныхъ изданіяхъ. Ужъ это, дескать, Богъ знаетъ что! Какъ можно такъ о Спенсер говорить?! Но, не говоря о томъ, что книга Объ изученіи соціологіи, дйствительно, плоха и осталась безъ всякаго вліянія на изученіе соціологіи, хо/я, въ качеств одного изъ томовъ Международной научной библіотеки, была переведена на разные языки,— не говоря объ этомъ, господа журнальные обозрватели до такой степени придавлены авторитетомъ имени Спенсера и ошеломлены моею дерзостью, что не потрудились даже справиться, въ чемъ дло. Я бы не усомнился сказать, что книга Спенсера но стоитъ мднаго гроша, если бы таково было мое мнніе. Но дло-то въ томъ, что эта фраза сказана не отъ моего, Н. К. Михайловскаго, имени, а отъ условнаго лица, которое тутъ же называетъ себя ‘темнымъ профаномъ’ и тутъ же объясняетъ т спеціальныя пришны, но которымъ оно ‘осмливается вырзаться такъ рзко’. Цитаты г. Слонимскаго вообще слдуетъ проврять, потому что это человкъ безцеремонный, какъ мы уже видли и какъ еще увидимъ. Но я не его теперь имю въ виду, а тхъ господъ, которые приходятъ въ благородное негодованіе по поводу непочтительной фразы о Спенсер, вырванной изъ тхъ условій, при которыхъ она была сказана пятнадцать лтъ тому назадъ. Непочтительно — и шабашъ! Такъ и съ Ренаномъ. Въ сущности, онъ у насъ очень мало извстенъ, но имя его окружено нкоторымъ ореоломъ, а потому и чудовищная ‘мечта’ его могла бы быть встрчена отнюдь не такъ, какъ она того заслуживаетъ. И, дйствительно, въ одномъ очень почтенномъ журнал аргументація Діалоговъ была пущена въ ходъ, правда, случайно, съ полемическими цлями и по очевидному недоразумнію. Дале, въ противность увренію г. Слонимскаго, Ренанъ не одинъ стоить на томъ пути, который ведетъ къ ‘мечт’ Діалоговъ. Правда, не вс приверженцы органической теоріи, а тмъ боле Не вс, пытающіеся приложить къ общественной жизни принципы Дарвиновой теоріи, приходятъ къ чудовищнымъ выводамъ Ренановыхъ философовъ. Но тмъ боле интереса и резона разобраться во воемъ этомъ.

Разобраться на манеръ г. Слонимскаго я не могъ. Ршить, что движенія, представляемаго философами-систематиками, какъ Спенсеръ, философами-критиками, какъ Штраусъ, историками, какъ Дреперъ, Ренанъ, Кине, экономистами, какъ Шеффле, не говоря уже о біологахъ и о множеств дятелей общественной науки и публицистики, мене извстныхъ,— ршить, говорю, что такого движенія просто-таки нтъ, было бы, конечно, не трудно. Но это едва ли было бы умно и добросовстно. Въ лучшемъ случа, это былъ бы тотъ же страусъ, прячущій голову и полагающій, что тмъ самымъ устранена опасность. А опасность была несомннно, а судя по нкоторымъ признакамъ, и по сейчасъ не миновала. Повторяю, далеко не вс прикосновенные къ ‘міру ихтіозавровъ и медузъ’ повинны въ выводахъ, подобныхъ мечт Ренановыхъ философовъ. Но изъ этого источника хлынула, все-таки, масса ‘скотоподобія’, какъ выразился нкто, и это въ такое время, когда у насъ еще далеко не остыло характерное для нашихъ шестидесятыхъ годовъ увлеченіе естественными науками. Избравъ одною изъ своихъ спеціальныхъ задачъ носильное противодйствіе этому скотоподобію, я длалъ,— смло говорю,— разумное и честное дло, какъ бы ни ломался надъ нимъ г. Слонимскій…

Разумное и честное дло должно быть и ведено разумно и честно. Надо было добросовстно доискаться, есть ли правда или неправда въ разнообразныхъ соціологическихъ приложеніяхъ и обобщеніяхъ біологическаго матеріала, и въ чемъ правда, и въ чемъ неправда. А для этого нужно было самому отправиться въ міръ ‘ихтіозавровъ и медузъ’ или, какъ иногда варьируетъ г. Слонимскій, ‘полипниковъ и муравейниковъ’. Я такъ и сдлалъ. Сдлалъ не только потому, что къ этому меня обязывало современное теченіе европейской мысли, которое г. Слонимскій съ развязностью относитъ къ 20-мъ, 30-мъ годамъ, а и потому, что самъ убжденъ въ необходимости біологическаго матеріала для построенія біологіи. И въ этомъ г. Слонимскій не разубдилъ меня ни своимъ празднословіемъ, ни своими претензіями на остроуміе. Надо еще замтить, что значительная часть того, что обыкновенно называется біологическомъ матеріаломъ, съ гораздо большимъ правомъ должна быть отнесена прямо къ соціологіи. Г. Слонимскій справедливо замчаетъ, что ‘соціологія, какъ и всякая другая наука, иметъ свою самостоятельную область изученія’, но онъ не уяснилъ себ, въ чемъ эта область состоитъ. Какъ, напримръ, механика вдаетъ законы равновсія и движенія, гд бы и въ какихъ бы простыхъ или сложныхъ комбинаціяхъ съ другими законами они ни проявлялись, такъ и соціологія вдаетъ законы общественности, опять-таки гд бы они ни проявлялись, въ томъ числ и въ огорчающихъ г. Слонимскаго полипнякахъ и муравейникахъ, и даже въ отдльныхъ организмахъ, поскольку послдніе представляютъ: собою сообщества еще боле простыхъ организмовъ. Въ виду, того, что эти простйшія сообщества, именно по своей простот, особенно удобны для наиболе общихъ выводовъ, исключать ихъ изъ соціологіи просто невыгодно.

——

Я уже говорилъ, что такъ именно и смотритъ на дло современная наука. Между прочимъ, Летурно, въ своей послдней книг: Эволюція собственности, содержаніе которой онъ самъ опредляетъ ‘изученіемъ различныхъ видовъ и превращеній собственности, какъ въ человческихъ обществахъ, такъ и въ обществахъ животныхъ’,— говоритъ слдующее о муравьяхъ: ‘Безспорно, что существованіе обычая рабовладльчества въ муравьиномъ мір надо считать вками, но онъ существовалъ не всегда, какъ это доказываютъ нкоторые остатки старины… Такіе анормальные факты указываютъ ца то, что муравьи развивались, калъ и люди, что нкогда, при возникновеніи муравьиныхъ общинъ, у нихъ не существовало ни іерархіи, ни кастъ, и что въ эти отдаленныя времена трудъ былъ одинаково обязателенъ для всхъ гражданъ муравьиной республики. Съ теченіемъ вковъ устройство муравьиныхъ общинъ усложнилось, и въ нкоторыхъ изъ муравьиныхъ городовъ занятія, считавшіяся низкими, перешли къ невольникамъ черной расы. Любопытно прослдить, какъ отразился результатъ, этой аристократической организаціи рабовладльцевъ муравейника. Результатъ этотъ былъ до такой степени плачевенъ, что получилъ даже физическую организацію рабовладльцевъ’ (цитирую по переводу Русскаго Богатства).

Приглядвшись къ этимъ общеизвстнымъ фактамъ нсколько ближе, мы получимъ возможность разъяснить г. Слонимскому нкоторыя его недоумнія по части теорій прогресса и борьбы за индивидуальность.

Что слдуетъ считать ‘прогрессомъ’ въ исторіи муравьиной общины, постепенно вырабатывавшей сравнительно высокую культуру,— скотоводство, архитектуру, общественные запасы пищи, въ нкоторыхъ случаяхъ даже земледліе,— а также іерархію и общественное раздленіе труда, каковые отразились на отдльныхъ муравьяхъ, пониженіемъ организаціи? Намъ говорятъ, что теорія прогресса должна быть построена б$въ всякой зависимости отъ какихъ бы то ни было идеаловъ или ‘субъективныхъ фантазій’, а единственно при помощи объективнаго изученіи фактовъ. Ну, вотъ, благодаря немногосложности фактовъ исторіи муравьиной общины, они давно констатированы, описаны, вообще объективно изучены. Что же дальше? Опять-таки, что считать прогрессомъ въ данномъ случа: всю ли исторію общины со всми ея подробностями, или только извстныя ея стороны, и если не всю, то почему именно такія-то, стороны, а не иныя? Слово ‘прогрессъ’ уже само по себ отдаетъ субъективизмомъ, а потому строгіе объективисты, натурально, желаютъ его устранить: прогрессъ, вдь, это значить, по установившейся ассоціаціи идей, улучшеніе, движеніе впередъ, въ цли, признаваемой лучшею, высшею, достойнйшею, а это предполагаетъ субъективную разцнку фактовъ. ‘Наша задача,— говоритъ Спенсеръ,— состоитъ въ томъ, чтобы проанализировать различные классы измненій, обыкновенно называемые прогрессомъ, а, вмст съ тмъ, и другіе классы, которые сходны съ ними, но прогрессомъ не считаются, при этимъ мы хотимъ разсмотрть, въ чемъ состоитъ ихъ существенная природа, независимо отъ отношеній къ нашему благоденствію’. Въ виду этого, Спенсеръ впослдствіи совсмъ устранилъ слово ‘прогрессъ’, замнивъ его словомъ, ‘развитіе’, какъ боле безразличнымъ. Эту оговорку Спенсера берутъ нын подъ свою защиту мои критики (не только г. Слонимскій, а и гораздо боле свдущій и понимающій авторъ статьи Позитивизмъ въ русской литератур, въ NoNo 3 и 4 Русского Богатства). Но, не говоря уже о томъ, что критики приводятъ эту оговорку съ моихъ же словъ, она, эта оговорка, лишена всякаго философскаго значенія. Почему, спрашивается, мыслитель, желающій совершенно эмансипироваться отъ ходячаго смысла слова ‘прогрессъ’, хочетъ изучать и т измненія, которыя ‘считаются’ (кмъ?) прогрессивными, и т, которыя таковыми не считаются, во, все-таки, ‘сходны съ ними’? Если ужь эмансипироваться, такъ надо бы прихватить и т измненія, которыя совсмъ несходны, совсмъ но укладываются въ устраняемое понятіе. А то выходитъ ни два, ни полтора. Дале, слово ‘развитіе’, подставленное вмсто слова ‘прогрессъ’, въ сущности, весьма мало помогаетъ длу. Одно изъ двухъ: или теорія развитія и теорія прогресса не одно и то же, и тогда любая теорія развитія не отвтитъ на нашъ вопросъ: что считать въ такомъ то случа прогрессомъ? Или же замна слова ‘прогрессъ’ словомъ ‘развитіе’ ничего не измняетъ. Любопытно, что у насъ, вслдствіе разныхъ обстоятельствъ, слово ‘развитіе’ утратило свой кажущійся безразличный характеръ, а потому входить въ употребленіе еще слово ‘эволюція’, хотя въ европейскихъ языкахъ оно именно ‘развитіе’ и значить. Что касается требуемой Спенсеромъ ‘независимости отъ отношеній къ нашему благоденствію’, то исторія муравьиной общины, кажется, въ этомъ смысл довольно безразлична и, слдовательно, кром немногосложности фактовъ, представляетъ и еще одно удобство для объективнаго изученія. Что же оно намъ дастъ, даже при замн слова ‘прогрессъ’ словомъ ‘развитіе’?

Какъ извстно, Спенсеръ предложилъ общую формулу закона развитія, врне, распространилъ приложеніе давно извстнаго закона органическаго развитія. Г. Слонимскій, въ первой (мартовской) стать, усиленно приставалъ ко мн съ своими смшными вопросительными знаками въ скобкахъ, перебивая ими мою рчь, въ которой только для незнающаго человка и могло быть что-нибудь вопросительное. Напримръ, онъ цитируетъ меня такъ: ‘Типъ нормальнаго органическаго развитія есть, какъ мы видли (у Спенсера?), постоянное усложненіе путемъ дифференцированія, т.-е. спеціализаціи частей недлимаго, органовъ и тканей’. Тутъ же критикъ длаетъ предположеніе, что Спенсеръ ‘ужаснулся бы’ тхъ выводовъ, какіе я длаю ‘изъ принципа эволюціи’. Не знаю, можетъ быть, и ужаснулся бы, но, все-таки, наврное, призналъ бы, что я знаю, о чемъ говорю. А насчетъ вопросительныхъ приставаній со Спенсеромъ могу успокоить г. Слонимскаго (опять, ‘о, успокойся, страждущая тнь!’). Почтенный критикъ, испугавшись четырехъ томовъ Позитивной политики Канта, думаетъ, что и для другихъ эти четыре тома столь же непреодолимы. Точно также, узнавъ о закон органическаго развитія отъ Спенсера, онъ думаетъ, что и другимъ не откуда больше получить это элементарное знаніе. Я его получилъ обыкновеннымъ путемъ, тмъ самымъ, которымъ получилъ его и Спенсеръ. Г. Слонимскій думаетъ, что только и свту, что въ томъ окошк, къ которому онъ случайно прислъ. Онъ думаетъ, что законъ органическаго развитія открытъ или изобртенъ Спенсеромъ. Въ дйствительности онъ открытъ и формулированъ очень давно въ біологіи (главнымъ образомъ, въ эмбріологіи) и очень часто даже называется просто ‘закономъ Бэра’. Самъ Спенсеръ, помнится, иногда его такъ называетъ. Во всякомъ случа, англійскій мыслитель получилъ законъ органическаго развитія готовымъ и только распространилъ его на т ‘классы измненій, которые сходны съ органическимъ развитіемъ, но тажовымъ не считаются’. Отсюда теорія соціальнаго организма или органическая теорія общества.

Первобытная община муравьевъ, постепенно усложняясь путемъ дифференцированія, спеціализаціи составляющихъ ее недлимыхъ, путемъ установленія все большаго раздленія труда и все большей разнородности между ними, развивается по типу органическаго развитія. Каждый отдльно взятый муравей развивается изъ яйца по тому же типу постепеннаго обнаруженія разнородности и раздленія труда между составляющими его органами, тканями и системами органовъ. И, однако, если мы возьмемъ исторію муравья не онтогенетически, а филогенетически, то-есть будемъ сравнивать ныншняго муравья не съ начальными фазами его собственнаго развитія, а съ его предками, то получимъ, какъ мы видли, пониженіе организаціи. Этотъ фактъ органическая теорія не то что отрицаетъ, а большею частью игнорируетъ его, — вы не найдете даже простаго упоминанія о немъ ни въ опытахъ Спенсера, посвященныхъ Прогрессу и Соціальному организму, ни въ Основаніяхъ соціологіи. У другихъ органистовъ фактъ поминается и нкоторыми даже очень отчетливо формулируется, но не оказываетъ никакого вліянія на ихъ выводы. Между тмъ, это фактъ огромной важности. Муравьиная община развивается усиленіемъ раздленія труда между недлимыми, и этотъ же самый процессъ понижаетъ уровень развитія недлимыхъ, ослабляя раздленіе труда между ихъ органами, атрофируя нкоторые изъ нихъ совсмъ или частью. Въ сущности, это единственное значительное обобщеніе, которое можетъ быть сдлано чисто-объективнымъ изученіемъ исторіи муравьиной общины, но за то оно очень важно. А будучи поддержано наблюденіемъ самыхъ разнообразныхъ формъ общественности въ мір животныхъ и въ человчеств, оно приводитъ къ закону, который я формулирую такъ: физіологическое и общественное раздленіе труда обратно пропорціональны, — чмъ выше одно, тмъ другое ниже, и наоборотъ. Этотъ соціологическій законъ, кажется, и г. Слонимскій склоненъ не включать въ число ‘абсурдовъ’ и ‘сплошнаго недоумнія’. По крайней мр, онъ говоритъ: ‘Можно согласиться съ мнніемъ, что* раздленіе труда между недлимыми способно при извстныхъ условіяхъ вредить правильному развитію личностей или, выражаясь языкомъ автора (то-есть моимъ), находиться ‘въ вчномъ и необходимомъ антагонизм съ раздленіемъ труда между органами’.

Ну, и за то спасибо. Это снисходительное признаніе избавляетъ меня отъ дальнйшей аргументаціи въ пользу приведеннаго соціологическаго закона. Я попробую только устранить одно недоразумніе, къ которому, повидимому, причастенъ г. Слонимскій, и не онъ одинъ. Писатели, удляющіе нкоторое вниманіе моей критик принципа раздленія труда, часто смшиваютъ общественное раздленіе труда съ техническимъ, въ смысл знаменитаго со временъ Адама Смита примра булавочнаго производства. Это напрасно. Техническое раздленіе труда есть собственно распаденіе процесса какого-нибудь производства на отдльныя мелкія операціи. Оно становится, вмст съ тмъ, и общественнымъ раздленіемъ труда, когда дробныя операція, на которыя распадается процессъ производства, составляютъ единственную общественную функцію и вчный удлъ того или другаго рабочаго, а иногда и его потомства. Въ кастовомъ стро Индіи или въ цеховомъ стро средневковой Европы, при первобытныхъ способахъ производства, техническое раздленіе труда было очень незначительно, а раздленіе труда общественное достигало, напротивъ, колоссальнаго напряженія.

И такъ, развитіе муравьиной общины покупается цною деградаціи составляющихъ ее недлимыхъ. Но имемъ ли мы какое-нибудь право употреблять даже слово ‘деградація’ или какое нибудь равносильное ему, когда устранено слово ‘прогрессъ’? Деградація, это, вдь, синонимъ регресса. Надо бы выдумать какого-нибудь вполн безразлично словеснаго антипода слову ‘развитіе’, а такого антипода не выдумано. Съ точки зрнія Спенсера, въ этомъ большой бды нтъ. Для него все развивается, все на свт и непрестанно: и общество, и дерево, и человкъ, и солнечная система, и развивается на одинъ и тотъ же манеръ, переходя отъ простаго къ сложному, отъ однороднаго къ разнородному, путемъ послдовательныхъ дифференцированій. Въ Основныхъ началахъ Спенсеръ ищетъ исключеній изъ этого единообразнаго торжественнаго марша вселенной и всхъ ея подробностей и находитъ ихъ въ ‘болзненныхъ наростахъ’, въ разложеніи трупа и въ революціонныхъ движеніяхъ, въ чемъ бы послднія ни состояли и во имя чего бы ни происходили… Впрочемъ, въ тхъ же Основныхъ началахъ можно найти и другое, а въ Основаніяхъ біологіи и совсмъ другое. Объ этихъ компрометирующихъ силу мысли Спенсера разсужденіяхъ читатель можетъ узнать изъ моего IV тома (втораго изданія стр. 136—139, 178—181). Здсь для насъ важно только то обстоятельство, что Спенсеръ нигд не говорить о томъ упрощеніи или деградаціи, которой подвергается индивидъ самымъ процессомъ усложненія или развитія общества. Для него общество есть высшій организмъ, развивающійся по тому же закону Бэра, по которому развиваются и входящіе въ его составъ индивидуальные организмы, и никакого конфликта между этими двумя процессами не существуетъ.

Другіе органисты поступаютъ иначе. Самый замчательный изъ нихъ — Геккель, блестящій, хотя и увлекающійся біологъ мыслитель. Признавъ, вмст со всми мыслящими біологами, что органическая индивидуальность есть понятіе относительное и что существуютъ извстныя ступени индивидуальности, Геккель Далъ классификацію ихъ, и, вмст съ тмъ, опредлилъ ихъ взаимныя отношенія. Сдлалъ онъ это въ ‘тектологическихъ тезисахъ’, которые я въ свое время приводилъ (въ Запискахъ профана, въ Борьб за индивидуальность), я потому здсь приведу только ихъ резюме: всякое органическое цлое (въ томъ числ и колонія или общество) тмъ совершенне, чмъ несовершенне его части, чмъ он слабе, чмъ он боле закрпощены цлому и подавлены въ своемъ индивидуальномъ значеніи, что не мшаетъ имъ быть весьма совершенными въ смысл приспособленія къ извстной спеціальной функціи. Это замчательное обобщеніе, сдланное, въ спеціальномъ труд — Generelle Morphologie der Organismen — весьма выгодно отличается отъ Спенсеровой теоріи соціальнаго организма какъ своею научною солидностью, такъ и своею опредленностью и смлостью. Геккель не только не лавируетъ около словъ, ища по возможности безразличныхъ выраженій для своей мысли, а прямо ставить свой критерій относительнаго ‘совершенства’ (степень сложности и цлостности организма), во и не прячетъ того факта, что во всякомъ организм эта степень сложности и цлостности покупается цною соотвтственнаго несовершенства его частей. Замтимъ, что здсь дло идетъ уже не объ аналогіяхъ, какъ у Спенсера, Шеффле, Лиліенфельда и другихъ, а о закон отношеній между органическимъ цлымъ и его частями, причемъ всякій организмъ оказывается сообществомъ подчиненныхъ частей. О попыткахъ Геккеля приложить этотъ принципъ къ жизни человческихъ обществъ говорить здсь не стоитъ, потому что попытки эти случайны, крайне поверхностны и подчасъ противорчивы.

О собственной своей теоріи борьбы за индивидуальность я распространяться тоже не буду. Все, что говоритъ по этому пункту г. Слонимскій, проникнуто такимъ элементарнымъ невжествомъ и такою младенческою безпомощностью мысли, что даже наивнйшихъ изъ читателей едва ли можетъ ввести въ соблазнъ. Я скажу лишь нсколько словъ собственно въ поясненіе теоріи прогресса, по поводу которой г. Слонимскій говоритъ слова, можетъ быть, кое для кого и соблазнительныя.

Всякое живое цлое стремится подавить входящія въ его составъ низшія индивидуальности, обращая ихъ въ служебныя части и побуждая ихъ къ высокому, но одностороннему развитію въ этомъ спеціальномъ служебномъ направленіи. При этомъ само оно становится разносторонніе и цлостне. Низшія индивидуальности, продлывая то же самое по отношенію къ индивидуальностямъ, еще ниже стоящимъ, въ то же время, отстаиваютъ свою самостоятельность и цлостность отъ посягательствъ высшей. Въ частности, человческое общество, самымъ процессомъ своего развитія, стремится подавить, обратить въ свой служебный органъ человка, а человкъ въ свою очередь все боле и боле подчиняетъ себ, какъ цлому, свои органы и системы органовъ и тмъ самымъ противоборствуетъ враждебной ему тенденціи общественнаго развитія. Борьба эта велась, ведется и можетъ вестись съ перемннымъ счастьемъ, глядя по обстоятельствамъ. Все это — чисто-объективныя положенія, не заключающія въ себ ни единой крупицы ‘субъективной фантазіи’ или какихъ-нибудь идеаловъ. Но вотъ мы хотимъ построить теорію прогресса, каковая должна обнимать единымъ принципомъ прошедшее, настоящее и будущее. Мы не можемъ для этого ограничиться простымъ положеніемъ, что идетъ какая-то борьба, исходъ которой зависятъ отъ обстоятельствъ,— не можемъ, хотя бы уже потому, что въ числ этихъ обстоятельствъ, вліяющихъ на исходъ борьбы, находимся мы сами, наши собственныя, человческія усилія, нашъ собственный, человческій трудъ, способный, какъ мы (ошибочно или врно) сознаемъ, до извстной степени наклонить чашки всовъ въ ту или другую сторону. Поэтому теорія прогресса должна разобраться въ пестрой масс историческихъ фактовъ, расположивъ ихъ въ извстной перспектив, въ конц которой, хотя бы и очень отдаленномъ, долженъ сіять извстный идеалъ, нчто желательное съ точки зрнія изслдователя и руководящее въ практической дятельности. Иною, то-есть иного склада, иной архитектуры, теорія прогресса быть не можетъ, что бы ни говорили люди, боящіеся или другихъ пугающіе ‘жупелами’ врод ‘субъективной фантазіи’ или ‘идеаловъ философствующихъ писателей’. Отсюда же, изъ того же обстоятельства, что нашъ собственный трудъ, наши собственныя усилія суть факторы исторіи, проистекаетъ и гонимая г. Слонимскимъ ‘вра въ будущее’. Спора нтъ, что бываетъ и безумная вра въ будущее, безумная и нелпая, но сдлать изъ самой ‘вры въ будущее’ нчто укоризненное — это возможно только въ такія печальныя времена, какъ наше.

Не въ первый разъ русская мысль переживаетъ тяжелыя времена, когда у нея крылья связаны и пути ей заказаны. И, къ величайшему прискорбію, всякій разъ, когда случается подобная напасть, изъ среды приватныхъ русскихъ людей являются добровольцы, стремящіеся теоретически обосновать заказъ путей и связанность крыльевъ. Когда посл 1848 года надъ Русскою землей спустились свинцовыя тучи мрака и, между прочимъ, была заподозрна польза и надобность науки, одинъ, тогда еще молодой русскій ученый, встртилъ диссертацію Грановскаго Аббатъ Сухерій непріязненною журнальною статьей. Критикъ доказывалъ, что ‘если наука и должна быть занимательна, то только для немногихъ, какъ и вс другіе предметы имютъ каждый свою занимательность. Ученый, заботящійся о всеобщей занимательности своихъ ученыхъ трудовъ, подвергается опасности измнить наук и впасть въ беллетристику. Еще мене должна наука заботиться о польз или, какъ выразился нашъ ученый авторъ (т.-е. Грановскій), о приложимости своего знанія къ пользамъ общества’. Гордый молодой ученый, въ своемъ опасеніи, какъ бы наука не ‘впала въ беллетристику’ (точно ‘въ пьянство’ или ‘въ преступленіе’!), не понималъ, что его обереганія совсмъ напрасны, что иныя, гораздо боле могущественныя, чмъ его вское слово, силы позаботились о томъ, чтобы наука не была занимательна и не прилагалась къ ‘пользамъ общества’. Въ періоды реакціи подобные добровольцы составляютъ очень обыкновенное явленіе. Однако, страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ: Грановскій остался Грановскимъ, а его молодой критикъ, хотя уже давно состарился, никакого слда въ русской наук не оставилъ.

Такъ и теперь. Вы видите, напримръ, людей, которые изъ себя выходятъ, стараясь изгнать разные ‘гражданскіе мотивы’ изъ области искусства. Зачмъ они такъ стараются, когда и безъ нихъ дло обстоитъ вполн благополучно, и всякіе ‘гражданскіе мотивы’, сорванные съ житейскихъ корней, лежать гд-то подспудомъ? Или вотъ г. Слонимскій. Слишкомъ двадцать лтъ тому назадъ я началъ ‘впадать’ въ субъективныя фантазіи (мимоходомъ сказать, объективныхъ-то, вдь, и не бываетъ) и идеалы и въ ‘вру въ будущее’. За эти два десятка лтъ разное переживалось русскимъ обществомъ, бывали и такіе моменты, когда фантазія, идеалы, вра въ будущее получали нкоторое окрыленіе. Тогда бы г. Слонимскому и сказать свое трезвенное, умренное и аккуратное слово. Однако, за вс эти двадцать лтъ даже имя мое едва ли хоть разъ встрчалось на страницахъ Встника Европы, а вотъ теперь что ни нумеръ, то градъ картечи г. Слонимскаго по застарлымъ грхамъ моей фантазіи, идеаловъ и вры въ будущее. Теперь, когда и безъ того у всякой фантазіи обрзаны крылья, когда идеалы меркнуть, какъ лучи заходящаго солнца, когда отороплые люди и безъ того утратили сознаніе, что они тоже факторы исторіи, что будущее до извстной степени отъ нихъ самихъ зависитъ… умно ли это?

Это, впрочемъ, мимоходомъ.

——

И такъ, идеалы философствующихъ писателей или субъективныя фантазіи правомрно завершаютъ собою перспективу прогресса и разцниваютъ объективныя данныя исторіи въ качеств прогрессивныхъ, безразличныхъ или регрессивныхъ. Съ этой точки зрнія, какъ ни чудовищна вышеприведенная ‘мечта’ Ренана, какъ ни возмущается противъ нея неизвращенное непосредственное чувство, она содержитъ въ себ кое что врное. Врны, во-первыхъ, ея объективныя основанія. Въ сущности, они очень близки и къ тектологическимъ тезисамъ Геккеля, и къ теоріи развитія Спенсера, если дополнить послднюю подкладкой развитія, то-есть разсчетомъ жертвъ, которыми оно покупается. Вренъ, затмъ, пріемъ построенія ‘мечты’, какъ отдаленнаго идеала, можетъ быть’ и недостижимаго, но указывающаго и освщающаго путь прогресса, и, притомъ, логически вытекающаго изъ основныхъ посылокъ теоріи. Вренъ, говорю, пріемъ, что вовсе.не оправдываетъ самой ‘мечты’. По крайней мр, моя мечта діаметрально противуположна.

Церковь, государство, нація, городъ и другія высшія индивидуальности (извините, г. Слонимскій, этотъ ‘абсурдъ’ — теперь не я говорю, а Ренанъ), вообще всякое общество развивается по общему закону органическаго развитія. Какъ человкъ, развиваясь, постепенно приспособляетъ входящія въ его составъ клтки и аггрегаты клтокъ къ опредленнымъ спеціальнымъ, служебнымъ цлямъ, лишая ихъ самостоятельности и цлостности, такъ общество, развиваясь, приспособляетъ одну группу людей къ такой-то служебной цли, другую — къ другой и т. д. Такъ дйствительно идутъ дла на земл, и отворачиваться отъ этихъ объективныхъ фактовъ или стараться какъ-нибудь маскировать ихъ было бы недостойно человка, ищущаго правды. Затмъ, строго-логически развивая свое объективно-врное положеніе, Ренанъ приходитъ къ заключенію, что въ будущемъ этотъ процессъ обозначится еще ярче и опредленне. Такъ, во-первыхъ, будетъ, такъ, во-вторыхъ, и должно быть, т.-е. Ренанъ и самъ обязуется, и другихъ приглашаетъ дйствовать въ направленіи историческаго процесса, несомннно существующаго и одобряемаго имъ. И, въ конц-концовъ, всмъ будетъ хорошо. Невжественная масса, столь же деспотически управляемая ‘тиранами-позитивистами’ (выраженіе Ренана), какъ управляются, напримръ, наши органы движенія мозгомъ, будетъ поставлять на все общество продукты своего чернаго труда, а тираны-позитивисты будутъ служить тому же высшему цлому выработкой идей, наукой, искусствомъ. Въ этомъ служеніи высшему цлому будетъ заключаться и наслажденіе. Въ числ пропущенныхъ мною, краткости ради, подробностей мечты, есть такая: тираны-позитивисты не будутъ знать любви, женскія ласки всецло предоставятся невжественной масс. За то, какъ мы видли, если понадобятся вивисекціи въ обширныхъ размрахъ, невжественная масса выставитъ добровольцевъ, которые съ восторгомъ лягутъ подъ ножъ тирановъ-позитивистовъ.

Конечно, рисуя подробности своей мечты, Ренанъ ‘впадаетъ въ беллетристику’ (и въ прескверную беллетристику). Но здсь важны не т или другія подробности будущаго, которыхъ и вообще предвидть нельзя. Важенъ общій идеалъ самодовлющаго общества и преданныхъ ему, до неимнія никакихъ собственныхъ интересовъ, личностей, каждая изъ нихъ отказывается отъ своей цлостности и автономіи и отдается исключительно служебнымъ, спеціальнымъ цлямъ, какъ лишенные автономіи глазъ, рука, нога, желудокъ. При этомъ общество становится все разнородне, потому что обособленность профессій ростетъ количественно и качественно, раздленіе труда между недлимыми становится все глубже, а раздленіе труда между ихъ органами все убываетъ, ибо въ невжественной масс, напримръ, не работаетъ нервно-мозговой аппаратъ, въ ‘тиранахъ-позитивистахъ’ — половой аппаратъ. Руководствуясь этимъ идеаломъ, Ренанъ можетъ не только объективно изучать факты прошедшаго и настоящаго, а и сортировать ихъ, располагать въ перспектив прогресса и, вмст съ тмъ, давать практическія указанія для дятельности сей минуты. Это Ренанъ и длаетъ въ другихъ своихъ сочиненіяхъ. Словомъ, его ‘мечта’ есть настоящая, законченная теорія прогресса, хотя и облеченная въ капризныя формы. Если бы не эти капризныя и вмст рзкія, опредленныя формы, такъ подъ ‘мечтой’ могли бы подписаться весьма и весьма многіе соціологи-органисты и соціологи-дарвинисты.

Однако, изъ тхъ же объективныхъ данныхъ, которыя, повидимому, послужили отправнымъ пунктомъ для Ренана, можно сдлать совершенно противуположные выводы. Если сдлать самодовлющимъ центромъ изслдованія не общество, а индивида, человка, человческую личность,— а въ качеств людей, личностей, мы именно на эту точку зрнія и должны стать,— если полноту жизни мы хотимъ усвоить себ и себ подобнымъ, а не чему-то, на нашъ счетъ развивающемуся, то очевидно, что вся теорія Ренана должна опрокинуться вверхъ дномъ. А опрокинутая она совершенно совпадетъ съ предложенною мною формулой прогресса: ‘Прогрессъ есть постепенное приближеніе къ цлостности недлимыхъ, къ возможно полному и всестороннему раздленію труда между органами и возможно меньшему раздленію труда между людьми. Безнравственно, несправедливо, вредно, неразумно все, что задерживаетъ это движеніе. Нравственно, справедливо, разумно и полезно только то, что уменьшаетъ разнородность общества, усиливая тмъ самымъ разнородность его отдльныхъ членовъ’.

Г. Слонимскій недоволенъ этою формулой прогресса. Я радъ бы у него, какъ и у всякаго другаго, поучиться, но, къ сожалнію, онъ не длаетъ ни одного путнаго возраженія, а говоритъ ‘слова, слова, слова’. Такъ, напримръ, онъ говоритъ, что приведенная формула ‘непримнима къ современнымъ культурнымъ обществамъ, здсь недлимые упражняются въ извстныхъ спеціальныхъ сферахъ дятельности и не только не обнаруживаютъ постепеннаго приближенія къ цлостности, но все боле удаляются отъ нея, такъ что никакого прогресса нтъ въ европейскомъ человчеств съ первобытныхъ временъ, а есть только непрерывное, грандіозное обратное движеніе, соединенное со всеобщимъ патологическимъ состояніемъ людей’. Остроуміе увлекаетъ г. Слонимскаго въ этомъ направленіи и еще дальше. Во второй, апрльской, стать онъ еще боле ядовитъ: ‘До сихъ поръ,— говоритъ онъ,— человческія общества развивались путемъ раздленія труда и шли неизмнно по одной протоптанной исторической дорог… Періодъ идеальной ‘цлостности’ людей, посл многихъ тысячелтій преобладанія неравенства, раздленія труда и спеціализаціи, падаетъ какъ будто съ неба… Писатель, рисующій себ будущее въ вид фантасмагоріи ‘цлостныхъ’ личностей, которыя явятся неизвстно откуда и какимъ способомъ, долженъ бы былъ, прежде всего, поставить себ вопросъ: основательно ли примшивать свои личныя мечтанія къ предполагаемому ходу историческаго развитія человчества?… Иначе ожиданіе воцаренія какой-то всеобщей идилліи въ будущемъ остается столь же безцльною фантазіей, какъ и мечта о появленіи крыльевъ у человка. Выдавать подобную фантазію за формулу того прогресса, которому дйствительно слдуетъ или должно слдовать человчество, по меньшей мр странно’.

Мн, напротивъ, кажется страннымъ, что г. Слонимскій ршился написать эти дикія слова. Я знаю, что въ исторіи существуетъ теченіе, противуположное тому, что я называю прогрессомъ, знаю и не отрицаю его, какъ фактъ. Но я знаю также, что существовали въ теченіе вковъ рабы, и, однако, ихъ теперь въ цивилизованныхъ странахъ нтъ. Знаю, что было время, когда евреевъ въ Россію не пускали, въ качеств презрнной расы, а вотъ теперь я, русскій, имю удовольствіе бесдовать съ евреемъ г. Слонимскимъ. Знаю, что было время рзкаго раздленія труда между податными и неподатными сословіями, между призванными и непризванными защищать отечество оружіемъ, и проч., и проч., и проч., а теперь эти спеціализаціи, съ Божіею помощью, сглаживаются. Знаю, что въ теченіе вковъ женщина была затворницей въ терем или гарем и имла свою спеціальную область труда, рзко отдленную отъ мужскихъ профессій, а теперь я имю честь быть знакомымъ съ женщинами писательницами, женщинами-врачами и т. д. Знаю, что въ средніе вка сапожникъ не только не смлъ ни въ какомъ смысл равняться съ рыцаремъ, а въ силу господствовавшаго раздленія труда не смлъ даже починить сапога, то была отдльная профессія, а сапожникъ шилъ только новые сапоги, а теперь сапожникъ можетъ мн и починить сапоги, и сидть со мной рядомъ въ качеств присяжнаго засдателя въ суд. Знаю, что когда-то наука была доступна лишь нкоторымъ сословіямъ, а другія къ ней, въ силу принципа раздленія труда, не допускались, а теперь хотя объ этомъ и мечтаютъ кое какіе русскіе публицисты, но еще неизвстно, осуществится ли ихъ мечта. Ну, а сколько страницъ я могъ бы исписать подобными примрами,— этого я не знаю. И неужели же думать о дальнйшемъ развитіи этого историческаго теченія значитъ очень ужъ высоко заноситься въ область фантазіи? До чего мы, однако, дошли въ своемъ трезвенномъ стремленіи къ умренности и аккуратности!

Г. Слонимскій длаетъ и еще одно возраженіе противъ моей теоріи прогресса. Онъ побдоносно указываетъ на существующее у нкоторыхъ дикарей равенство и отсутствіе раздленія труда и спрашиваетъ: что же, по-вашему, этотъ общественный строй выше теперешняго европейскаго? На это я отвчу: и выше, и ниже,— выше по типу развитія и ниже по степени развитія. Съ разницей между типами и степенями развитія г. Слонимскій ршился, наконецъ, познакомиться, но ничего не понялъ, хотя, по обыкновенію, ничего не понявъ, все-таки, иметъ чрезвычайно гордый видъ. Онъ говорить: ‘Въ прежнее время, при господств исторической школы въ нмецкой соціально-научной литератур, принято было устанавливать извстныя ступени развитія въ ход общественной жизни. Гегель различалъ три ступени: семейство, гражданское общество и государство. Робертъ фонъ-Моль принималъ шесть концентрическихъ сферъ: личности, семьи, племени, общества, государства, союза государствъ. Нашъ авторъ, о сочиненіяхъ котораго мы говорили выше (т.-е. я гршный: г. Слонимскій бываетъ иногда zu vornehm, чтобы сказать просто ‘Михайловскій’, и тогда пишетъ вмсто одного слова восемь), считаетъ, повидимому, своею собственностью эту старую идею о типахъ и степеняхъ развитія’.

Во-первыхъ, идея о степеняхъ развитія общественной жизни хотя и стара, но отнюдь не устарла, да и устарть не можетъ, но понятно, что въ новйшихъ соціально научныхъ сочиненіяхъ классификацій Гегеля и фонъ-Моля не найдется. Во-вторыхъ, ни эти и ни какія другія подобныя классификаціи не имютъ никакого отношенія къ мысли о необходимости отличать типы развитія отъ степеней развитія. Въ-третьихъ, насколько я признаю своею собственностью теорію типовъ и степеней развитія, это г. Слонимскій могъ бы усмотрть изъ моихъ сочиненій, гд прямо сказано, что термины ‘типъ развитія’ и ‘степень развитія’ взяты мною у Бэра и только приложены къ явленіямъ общественной жизни. Если г. Слонимскому угодно будетъ обратиться къ подлиннику и постараться понять, что тамъ написано, то для него разъяснится отвтъ: общественный бытъ нкоторыхъ дикарей выше быта цивилизованныхъ людей по типу развитія и ниже — по степени развитія.,

——

Когда безсильный, но озлобленный человкъ не можетъ справиться съ противникомъ, онъ начинаетъ царапаться и щипаться, самъ понимая, что существеннаго вреда этимъ нанести не можетъ, а просто такъ, со зла. Г. Слонимскій щиплется.

Въ март онъ признавалъ за мной ‘врное пониманіе соціальныхъ вопросовъ’. Въ ма (‘и башмаковъ еще не износила!’) онъ на одной и той же страниц пишетъ, что я ‘слдую чисто-консервативной и даже реакціонной точк зрнія’ и что я ‘являюсь теоретикомъ либерализма въ самомъ узкомъ смысл слова’. Я не стану доискиваться, какое изъ этихъ двухъ довольно-таки противуположныхъ пониманій г. Слонимскій считаетъ ‘врнымъ пониманіемъ соціальныхъ вопросовъ’,— не стану, потому что это просто щипокъ.

‘Разсуждая объ опасностяхъ побды общества надъ личностью, авторъ не длаетъ различія между классами и элементами населенія, онъ говорить объ индивидуальности вообще, какъ будто люди среднихъ и высшихъ классовъ такъ же терпятъ ущербъ отъ преобладанія общества или государства. Гораздо проще было бы говорить прямо объ обездоленныхъ, трудящихся классахъ’. Это опять щипокъ: обездоленныхъ, трудящихся, дескать, забылъ! Нтъ, не забылъ. Не говоря объ общемъ характер моихъ сочиненій, достаточно извстномъ, я приведу предложенный мною соціологическій законъ (извините, г. Слонимскій, опять законъ): ‘Въ обществ, имющемъ пирамидальное устройство, всевозможныя улучшенія, если они направлены не непосредственно ко благу трудящихся классовъ, а по благу цлаго, ведутъ исключительно къ усиленію верхнимъ слоевъ пирамиды’ (Сочиненія, II, 259). Съ другой стороны, однако, г. Слонимскій напрасно полагаетъ, что люди среднихъ и высшихъ классовъ не терпятъ при этомъ ущерба въ своемъ человческомъ достоинств. Очень терпятъ, хотя ущербъ ихъ и иной.

И еще щипокъ: ‘Какъ защитникъ правъ индивидуальности, авторъ долженъ возставать противъ артели и общины, ибо эти организаціи несомннно ‘захватываютъ’ личность и могутъ ‘поглотить’ ее… Соціализмъ считается вообще противуположнымъ индивидуализму, и теорія ‘борьбы за индивидуальность’ должна быть признана самымъ крайнимъ либеральнымъ протестомъ противъ основныхъ принциповъ соціализма’. По дло-то въ томъ, что я никогда не возставалъ и вовсе не долженъ возставать противъ общины и артели (соціализмъ то ужъ пока оставимъ въ поко). Не возставалъ, какъ объ этомъ свидтельствуютъ мои сочиненія, и не долженъ возставать, какъ свидтельствуютъ они же. Община и артель въ принцип (къ сожалнію, не всегда въ дйствительности) представляютъ собою общественныя формы съ преобладаніемъ простаго сотрудничества, а не раздленія труда, я потому могутъ только охранять личность отъ того историческаго процесса, который обособляетъ, дифференцируетъ трудъ отъ капитала. Это писалось много, много разъ, и г. Слонимскій это знаетъ а просто ему щипаться хочется.

Кром щитовъ, г. Слонимскій занимается еще передержками и фальсификаціей цитатъ. Между прочимъ, онъ касается моей теоріи народныхъ движеній, выражающихся неизмнно въ двухъ формахъ — вольницы и подвижниковъ (томъ V). Что онъ по этому поводу говоритъ, это даже и передать трудно, и да отпустятся ему сіе: не вдаетъ бо, что творить. Я приведу только обращикъ того, какъ онъ цитируетъ:

У меня:	У г. Слонимскаго:
‘Вольница и подвижники одинаково неспособны протестовать прямо отъ лица поруганной и раздавленной историческимъ процессомъ личности’.	‘Вольница и подвижники возстаютъ во имя поруганной и раздавленной историческимъ процессомъ личности’.

Г. Слонимскій столь развязенъ, что ставить свою цитату въ ковычки и съ большою точностью указываетъ страницу, откуда онъ ее взялъ (V, 384), а затмъ предается празднословію на ту тему, что вольница и подвижники возстаютъ не во имя личности. Зачмъ онъ этому празднословію предается, когда у меня именно такъ и сказано, что вольница и подвижники неспособны протестовать во имя личности? А, главное, зачмъ онъ передаетъ якобы мои слова, въ ковычкахъ и съ указаніемъ страницъ, выворотивъ ихъ какъ разъ на-изнанку? Какъ называется такой полемическій или критическій пріемъ? Очень сквернымъ словомъ называется, и пусть г. Слонимскій сямъ себ это слово скажетъ.

Читатель, пробгая статьи г. Слонимскаго, не врьте на слово ни одной его цитат, какимъ бы признакомъ точности и обстоятельности она ни была снабжена. Если онъ приводитъ заглавіе мало извстнаго сочиненія и оканчиваетъ его таинственнымъ etc., то посмотрите сами, что замняютъ собою эти три буквы: можетъ быть, такое подъ ними скрывается, что все соотвтственное -показаніе г. Слонимскаго надо по* нимать какъ разъ наоборотъ. Если онъ приводитъ чужую мысль даже въ ковычкахъ и съ точнымъ указаніемъ страницъ, опять-таки посмотрите сами въ подлинник: можетъ быть, г. Слонимскій ошибся и пропустилъ Или прибавилъ маленькій пустякъ, врод, напримръ, чаетицы не. Наконецъ, если г. Слонимскій вообще ссылается на какую-нибудь книгу, то не впадайте въ увренность, что онъ въ самомъ Дл ее знаетъ.

Прибавивъ къ этому подвиги врод перечисленія ‘метода’ въ женскій родъ и разное другое вышеприведенное, я спрашиваю: можно ли серьезно разговаривать съ такимъ человкомъ? Думается мн, что нельзя, и такъ на этомъ раздумьи я теперь и останавливаюсь…

Ник. Михайловскій.

‘Русская Мысль’, кн.VI, 1882

Страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ.

Страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ *).

Страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ *).

Читайте также:

**Страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ *).**

**Страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ *).**