Валериан Светлов
Валериан Светлов
Странный случай
Странный случай
Рассказ
Странный случай, Светлов Валериан Яковлевич, Год: 1904
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Сергей Васильевич Черёмухин, вновь назначенный учитель в городское училище уездного города, только что приехал к месту своего служения с больною женою. Город был маленький, глухой, отстоял от станции железной дороги вёрст на сорок, дорога от станции до города только потому носила название дороги, что другого подходящего слова ещё не было выдумано на русском языке. Экипаж же, в котором ехал Черёмухин с женой, по праву назывался экипажем, потому что как же было его назвать иначе, раз y него было четыре колеса и то, на чём нужно было сидеть. Точно также и лошади, не походившие ни на одно из известных в зоологии животных, назывались лошадьми, хотя имели полное основание быть помещёнными в научный кабинет городского училища в виде скелетов, если бы такие кабинеты существовали в городских училищах, и если бы в этих училищах проходили зоологию.
Суть в том, что Марья Львовна, жена учителя, была беременна, по расчёту учителя, она должна была родить недели через две, a может быть и через все три. Но именно в то время, когда Сергею Васильевичу пришло на ум сделать этот расчёт, ему неожиданно вышло место, о котором он так давно хлопотал, и на которое так горячо стремился. Желал он этого места по многим причинам — жизнь в большом городе ему была не по силам, работа писца y мирового судьи — не по душе, климат — не по здоровью жены. Кроме того, в том захолустном городе, где ему открылось место, была родня жены, a это, если и не всегда приятно, то, во всяком случае, бывает не безвыгодно. В бумаге, полученной Черёмухиным, было сказано, чтобы он явился немедленно к месту нового служения.
Раздумывать было нельзя, и он с Марьей Львовной двинулся в путь.
Остановились они, по приезде в город, в меблированных комнатах ‘Новая Бавария’. Почему комнаты назывались ‘Новой Баварией’ — никто, конечно, не знал, да и не интересовался знать, потому что не всё ли равно, как было называться этим комнатам? Они так же мало заслуживали названия меблированных комнат, как дорога от станции в город — дороги, экипаж — экипажа, и лошади — лошадей. Но всё на свете условно, и раз уж принято называть вещи их именами, то против этого ничего не поделаешь.
Однако и дорога, и экипаж, и утомительный путь сыграли очень нехорошую штуку с Марьей Львовной. С трудом добравшись до того странного катафалка, который в ‘Новой Баварии’ принято было называть кроватью, Марья Львовна почувствовала себя крайне плохо, о чём и заявила своему супругу.
Сергей Васильевич, конечно, растерялся. Он очень любил жену и потому всегда терялся, когда с нею приключался какой-нибудь экстренный случай. Он порылся в своей дорожной сумке, ничего не нашёл в ней, полез было в холщовый чемодан, но никак не мог отыскать ключа. Руки его дрожали, в голове шумело от тряски и усталости, a также от страха.
Жена стонала и охала. Он вздрагивал.
— Тебе плохо, Манюша? — робко спрашивал он.
— Ох… ой-ой! Плохо.
— Но что же такое?
— Ох, не знаю! Ох…
— Может быть… то?
— Не… не знаю… Ты говорил — ещё две недели.
— Значит что-нибудь другое.
Сергей Васильевич опять бросился к чемодану, но потом махнул на всё рукой и решил покориться своей участи — всё равно ничего не поделаешь.
Между тем стоны продолжались, всё усиливаясь через известные промежутки времени с изумительной регулярностью.
— Манюша, мне кажется, что это то самое, — проговорил Сергей Васильевич, со страданием глядя на жену.
— Ох… и мне кажется.
В это время послышался стук в дверь.
Сергей Васильевич вздрогнул.
— Кто там? — задыхаясь спросил он. — Войдите.
В комнату вошла женщина, высокого роста, пожилая брюнетка, с большими чёрными глазами и длинным, крючковатым носом.
— Я ваша соседка по комнате, — сказала она. — Только что вернулась с практики, слышу стоны. Что такое?
— Не знаем… Вот жена заболела.
— Что такое? Может быть она беременна?
— Да.
— Отлично. Я акушерка. Позволите осмотреть?
Сергей Васильевич, несмотря на свою скромность и природную робость, готов был кинуться на шею вошедшей женщине.
— Вы… акушерка? Господи! Какое счастье! Осмотрите, ради Бога, осмотрите Манюшу.
Он даже поднял глаза к небу, но вместо неба встретил закопчённый, затянутый по углам чёрной паутиной и треснувший поперёк потолок. Тогда он быстро перевёл благодарные глаза свои на высокую женщину.
— Не откажите, спасите, — бормотал он. — Я… Всё, что могу, что в силах, отблагодарю.
— Спасать-то не от чего. Самый обыкновенный случай. Со всеми бывает. На роды нельзя смотреть как на патологическое явление, это есть явление физиологическое и, следовательно, вполне нормальное…
— Да, да, конечно… всеконечно, — невнятно произносил Черёмухин, которому в этот момент слова ‘патологическое’ и ‘физиологическое’ казалось одинаково страшными.
Между тем акушерка уже осмотрела больную и, отойдя от кровати, спокойно проговорила:
— Ну да, конечно.
— Роды? — взвизгнул Черёмухин таким тоном, как будто он никогда ничего подобного не мог ожидать от Манюши.
— Ну да, конечно.
— И что же теперь?
— Ничего, — улыбнулась акушерка, — я пойду чай пить.
— Как чай?! — думая, что ослышался, вскрикнул Сергей Васильевич.
— Ну да, конечно, чай. Ещё не скоро. A я только что с практики, ещё не успела ничего поесть.
— Господи! Какое несчастье! — растерянно прошептал Сергей Васильевич. Но потом вдруг его осенила блестящая мысль. — Да вы вот что… пейте здесь. Ведь, вам всё равно, где пить?
— Пожалуй, всё равно. Только, я не понимаю, чего вы так волнуетесь? Обыкновенный случай. Явление физиологическое.
‘Ах, хоть бы она не говорила таких слов’, — с тоской подумал Черёмухин, и громко проговорил:
— Да, да, я с вами совершенно согласен. Так я распоряжусь самоваром. Ведь, вам всё равно, где пить чай?
— Ну да, конечно, всё равно.
‘Господи, что это я говорю всё одно и то же’, — промелькнуло в голове Черёмухина.
— Так я пойду, — сказал он.
— Нет, уж вы не хлопочите. Я сама распоряжусь, a вы вот что: пойдите лучше в аптеку. Я вам всё напишу, что надо. У нас ночью аптека запирается, и надо звонить. И не всегда дозвонишься. Так, конечно, лучше запастись. Я сейчас.
Она ушла и вернулась через минуту с запиской, растолковала, где аптека, и почти вытолкала Черёмухина из комнаты. Догнала его в коридоре и сунула ему шапку, которую он забыл.
Марья Львовна продолжала стонать и охать, а акушерка принялась пить чай, как ни в чём не бывало. Ей нравилось показать себя закалённой в своей профессии и играть роль опытной и хладнокровной акушерки, твёрдо знающей своё дело, свои обязанности и права.
Сергей Васильевич скоро вернулся. Он не чувствовал усталости ни от долгой и утомительной дороги, ни от тряски экипажа, ни от невыносимой жары, от которой очень страдал в душном и вонючем вагоне. Теперь, напротив, ему было холодно, и его трясла лихорадка. Он чувствовал, как что-то дрожит и обрывается в его испуганной душе. Он метался по комнате, совался под руки акушерке, подавал не то, что нужно, сбивая её с толку, и вообще произвёл на неё такое жалкое впечатление, что она, под угрозой оставить больную без помощи, потребовала весьма настоятельно его удаления и заперла его в своей комнате.
К середине тёмной южной ночи y счастливого учителя появился на свет Божий наследник всех его прав, обязанностей и преимуществ.
Но увы! Счастье никогда не бывает полным, беспримерным и всегда походит на нынешние фальсифицированные пищевые продукты! С виду и по названию сметана, a на поверку такая дрянь, что плюнуть хочется. Так и счастье: с виду как будто счастье, a на деле просто-таки напросто подкрашенный и никуда не годный хлам.
Дело в том, что маленький Черёмухин походил скорее всего, в первые моменты своей жизни, на тщедушного ресторанного цыплёнка, чем на человеческое существо. Худенький, щупленький, весь какой-то синий, он производил такое жалкое впечатление, что акушерка только сомнительно покачала головой и подумала: ‘До утра не доживёт’. Однако, своих сомнений громко не высказала и продолжала невозмутимо делать своё дело.
Но сам Черёмухин был счастлив. Он ходил из угла в угол по акушеркиной комнате, потому что его опять выслали вон, и мечтал. Раза два он вздумал было прилечь, успокоиться и уснуть, но это ему не удавалось. Сон бежал от его восторженных глаз, a в голове роились мысли о героическом будущем маленького Черёмухина.
‘Нет уж, учителем он не будет! — мысленно восклицал он. — Это уж дудки-с! Найдётся что-нибудь получше для него’. Он побежал к дверям комнаты, где произошло счастливое событие, и тихонько постучался.
— Можно? — со сдержанным нетерпением спросил он.
— Нет, нельзя ещё.
— Ну так, я уйду.
— Уходите.
Черёмухин ещё потоптался у дверей, но видя, что ничего путного из этого не выходит, и чувствуя себя в ужасно глупо-счастливом настроении, ничего лучшего не мог придумать, как вернуться в комнату акушерки, взять шляпу и выйти прогуляться на улицу.
Ночь была тёмная, облачная, накрапывал дождь, и вдали сверкала с редкими промежутками зарница. Городок казался вымершим, пустынным, мрачным. Но на душе Черёмухина было светло, уютно и радостно.
Между тем, в той комнате, где совершилось великое событие, происходила теперь драма.
Новорождённый лежал неподвижно, не подавая признаков жизни.
Акушерка два раза подошла к нему и два раза ещё сомнительнее покачала головой. Ребёнок ещё больше посинел, и, казалось, дыхание вот-вот прервётся в его маленькой, тщедушной грудке.
Больная пришла теперь в себя и чувствовала какое-то необыкновенное блаженство. Однако, акушерка, подойдя к ней, сочла долгом предупредить её:
— Ребёнок ненадёжен. Я думаю, что и часу не проживёт. Только вы не волнуйтесь. Конечно, это неприятно, но, ведь, это не последний, и вы — женщина молодая.
Марья Львовна залилась слезами.
— Как же так? — зашептала она. — Как же это так? Так он и умрёт некрещёный и душенька его в ад пойдёт?
В это время какая-то судорога свела тело новорождённого. Акушерка испугалась и быстро проговорив: ‘Надо окрестить’, кинулась к младенцу.
— Окрестите его ради Бога! — взмолилась Марья Львовна. — Где же теперь за священником посылать? Ночь, поздно… Муж говорил как-то, что всякий может совершить крещение в таких случаях.
— Это моя обязанность, — проговорила акушерка, сама несколько растерявшаяся, в её практике ещё не было такого случая.
Тем не менее, она схватила большой медный таз, налила в него горячей воды из самовара, разбавила его холодной водой, помешала, три раза перекрестила воду и, быстро взяв на руки новорождённого, закрыла ему ладонью лицо и погрузила троекратно в воду, отчётливо приговаривая:
— Крещается раб Божий… — как звать-то? — обратилась она к матери.
— Василий… Василий.
— Крещается раб Божий Василий во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь.
Потом она насухо обтёрла ребёнка, укутала его и уложила на диван.
— Вот, готово, — проговорила она.
В это время вернулся Черёмухин, его впустили в комнату и рассказали, в чём дело. Он одобрил действия акушерки, но не поверил тому, что ребёнок умрёт.
— И с чего ему умереть? — весьма неосновательно проговорил он. — И я, и жена здоровы, а он умрёт? Вот увидите, каким ещё молодцом вырастет и как отблагодарит свою крёстную мамашу.
Он послал улыбку акушерке и вообще чувствовал себя непозволительно счастливым.
И он был, к удивлению всех, прав.
Ребёнок стал быстро приходить в себя. Синий цвет кожи постепенно исчезал, появились движения в руках и ногах, теплота в теле, а к утру раздался его первый крик, довольно громкий и требовательный.
— Ну да, конечно, бывает! — говорила акушерка, не находя лучшего объяснения этой необъяснимой метаморфозе. — Ну и слава Богу, рада за вас.
И чем дальше, тем шло лучше. Ребёнок креп, оправлялся, ел исправно, кричал громко, словом, самая тень сомнения в его жизнеспособности совершенно исчезла.
И вот, однажды Черёмухину пришло в голову, что нужно оформить рождение раба Божия Василия и добыть ему от местного священника метрическое свидетельство.
Он отправился к батюшке.
Батюшка оказался дома и выслушал внимательно его рассказ о рождении и крещении младенца.
— Так… — сказал священник. — Поступлено весьма рассудительно и, можно даже сказать, разумно. Ибо что такое некрещёный человек? Так, вроде как бы тень! И отошёл бы он в царство теней, a не в царство света. Но при сём присовокупляю: дабы выдать метрическое свидетельство по всей форме, надлежит взять у бабки, коя окрестила вашего сыночка, свидетельство за её подписью о том, что действительно крещение было совершено.
— Так я вам его доставлю сегодня же вечером.
— Так… чудесно.
Черёмухин направился к акушерке и изложил ей требование батюшки. Он с изумлением прочитал на её лице тень смущения и не мог себе объяснить его. Но акушерка быстро оправилась и проговорив: ‘Отчего не выдать свидетельство? Я поступила законно’, присела к столу и стала писать.
Черёмухин, не взглянув на её писание, помахал бумагой по воздуху, чтобы просохли чернила, и, сложив бумагу вчетверо, спрятал в карман, а вечером отправился к батюшке.
— Вот я вам принёс свидетельство, батюшка, — сказал он, протягивая бумагу.
— Прекрасно, а я уже заготовил метрику, только пустые места восполнить.
Батюшка взял из рук посетителя бумагу, развернул её и начал читать:
— Дано сие… так! в том, что такого-то числа и месяца… чудесно… окрещён мною ввиду угрожавшей опасности жизни… прекрасно!.. младенец…
Но вдруг батюшка остановился, рука y него дрогнула, глаза чуть не выкатились из орбит, лицо стало багрово-красным, и Черёмухину показалось, что с батюшкой делается удар.
— Что… что с вами, батюшка? — робко проговорил он.
Но священник уже оправился от изумления, положил перед собой на стол бумагу и, хлопая по ней широкой дланью, зычным голосом, строго спросил Черёмухина:
— Это что? Что вы принесли мне?
— Сви… свидетельство.
— Это не свидетельство, а поношение!
— Как — поношение? — недоумевал Черёмухин.
— Глумление, кощунство… наказываемое по уставу… по уставу… всё равно по какому уставу, но наказываемое.
— Да за что же, батюшка?!
— Подпись читали?
— Нет.
— Так полюбопытствуйте!
И он ткнул толстым пальцем в низ бумаги.
Черёмухин взглянул… и замер от ужаса: свидетельство было подписано: ‘акушерка Ройза Янкелевна Синус’.
— Да ведь вы понимаете, в чём дело? — гремел батюшка. — Ведь она еврейка, иудейка! И что же теперь выходит, я вас спрашиваю? Христианский младенец крещён еврейкой. Таинство крещения бывает единожды, и при сём присовокупляю, что принять этого свидетельства не могу. Должен донести полиции и начальству духовному. Ибо своим умом решать, как поступить в сём экстраординарном случае, — недоумеваю.
Черёмухин долго сидел молча и никак не мог собраться с мыслями. Он был поражён и убит.
Батюшка продолжал рассуждать:
— Ребёнок мог умереть без крещения, и в круг обязанностей бабки входить в таковых экстренных случаях окрестить младенца. И как бабка — она поступила правильно… так! Но как еврейке не подобало ей совершать христианское таинство. Это так! И всё же — недоумеваю. И действительно ли такое таинство — ещё недоумеваю. Надобно донести. A с метрикой подобает повременить.
На этом батюшка успокоился.
Но зато для Черёмухина и в особенности для акушерки наступили тяжкие времена. Их допрашивали, записывали их показания, тревожили чуть не ежедневно, к акушерке приезжал пристав, грозил выслать её из города, за ней учредили надзор полиции. Производилось дознание. Всё выходило правильно. Она обязана была крестить как акушерка, но как иудейка… Здесь прекращались всякие рассуждения, и все начинали недоумевать по примеру батюшки.
— Что вы со мной сделали! — укоризненно качая головой, говорила Черёмухину сильно побледневшая и похудевшая Ройза Янкелевна.
— Нет, вы со мной… то есть с моим сыном, что сделали!
Но все недоразумения и недоумения в одно прекрасное утро были неожиданно покончены. Дело восходило до митрополита, и на докладе об оном, рукою владыки было начертано:
‘Поступила не токмо правильно, но и похвально, ибо исполнила свой долг, коему принесла в жертву свои личные убеждения. Выдать младенцу метрику.’
Черёмухин был доволен, Ройза Янкелевна была на седьмом небе от радости и, казалось, сразу потолстела и приобрела прежний цвет лица. Батюшка побывал y неё и крепко пожал ей руку, а пристав заезжал извиниться.
A младенец, окрещённый в православную веру еврейкой, продолжал расти и здороветь на славу.
Источник: Светлов В. Я. Все цвета радуги. — СПб.: Типография А. С. Суворина, 1904. — С. 433.
OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, апрель 2012 г.
Оригинал здесь: Викитека.