Страна нетов, Кржижановский Сигизмунд Доминикович, Год: 1922 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 10 минут(ы)

Сигизмунд Кржижановский.
Страна нетов

Объявившихся на службу великого государя почитать
в естех, а протчих людишек писать нетами.
Из писцовой книги конца XVII в.

I

Я есть — есьм. И потому именно есьм, что принадлежу к великому Народу естей. Не могу не быть. Думаю, это достаточно понятно и популярно.

Но изъяснить вам, достопочтенные ести, как бытие терпит каких-то там нетов, как оно где-то, пусть на глухой окраине своей, на одной из захолустнейших планеток, дает возникнуть и разрастись странному мирку нетов, — это для меня будет чрезвычайно трудно. Однако Страна нетов — факт. Я сам был среди них и нижеизложенным свидетельствую правду моего заявления.

Один расфилософствовавшийся нет сказал: ‘Бытие не может не быть, не превращаясь в небытие, а небытие не может быть, не становясь от этого бытием’,— и это настолько справедливо, что трудно поверить, как нет, несуществующее существо, могло — десятком слов — так близко подойти к истине.

К делу: диковинная Страна нетов, которую довелось мне посетить,— это кажущаяся им, нетам, плоской сфера, над кажущейся плоскостью через равные промежутки времени, которое, как доказано наимудрейшими нетами, само по себе не существует, происходят кажущиеся восходы и заходы, на самом деле неподвижного относительно мирка нетов солнца, порождающего тени, которые то малы, то велики, то возникают, то никнут,— так что нельзя сказать с уверенностью, существует ли тенное тело или не существует. Правда, неты учат своих малых нетиков, что тени отбрасываются какими-то там вещами, но если рассудить здраво, то нельзя с точностью знать, отбрасываются ли тени вещами, вещи ли тенями — и не следует ли отбросить, как чистую мнимость, и их вещи, и их тени, и самих нетов с их мнимыми мнениями.

II

Неты живут кучно. Им всегда казалось и кажется, что из многих ‘нет’ всегда можно сделать одно ‘да’, что множество призраков дадут себя сгустить в плотное тело. Это, конечно, мысль безнадежная, чуть-чуть даже глупая, и опыты с такой мыслью наперед обречены на неудачи, но из этих-то длительных и упрямых, опрокидываемых бытием и вновь тщащихся попыток быть и состоит их так называемая жизнь.

Отсюда — их любовь, их общество, их религия.

Любовь — это когда нет влечется к нете, не зная, что неты нету. Страстное незнание это длится, в зависимости от сцепления случайностей, миги, минуты, месяцы, а то и дольше, кстати, любят они друг друга обычно в темноте, и, может быть, только в эти редкие миги мнимые существа из Страны нетов искренни, признавая, что и при свете они видимы не лучше, чем в темноте.

Веснами, когда в их мирке расцветают, дурманя нетов, их никлые травы и нетовые цветы, когда и у нас, великого Народа естей, явь оборачивается сном, сон просыпается явью,— и им, мнимым, мнится, что и им доступна любовь. И как ветер спутывает стебли трав, так весенний порыв, перепутывая ‘я’ с ‘я’, заставляет и их обменяться тем, чего не имеют: телами и душами, и только когда отвеет вихрь, когда осыплется лепестками весна, видят неты: а ведь ничего не было.

III

Ученые неты, уединяясь по кельям,, целыми годами доказывают — при помощи букв — себе и другим, что они суть, это излюбленная тема их трактатов и диссертаций, буквы им послушны, но истина всегда говорит нету: нет.

Казалось бы, вместо того, чтобы доказывать себе себя, сучить мысли о жизни, гораздо проще — жить, казалось бы, закончившему первый том ‘Этики’ вместо того, чтобы приняться за второй том ‘Этики’, проще и нужнее свершить хоть один этический поступок. Но нет: окружив себя книжным шелестом, выгнув деревянные доски полок грудами букв, нет доказывает себе себя. Время, дергаясь острыми стрелами на их циферблатах, кружит и кружит, и как подчас ни остры нетовые мысли — они умеют лишь кружить вокруг себя самих. Так или иначе, смена событий в голове нета такова: сперва душа, потом кусок мертвой ткани, потом гниющая труха, потом, если глянуть сквозь черные отсмотревшие глазницы черепа, обыкновеннейшее ничто: нет сведен на нет.

Один искусник нет начинал так: ‘Мыслю, следовательно, существую’. Но ведь не существование следствие мысли — мысль следствие существования. И так как даже нетовская логика строго воспрещает умозаключение от бытия следствия к бытию основания, то, выводя свое существование из своей мысли, неты сами себе себя самих запрещают всеми -ми своих же логик. Притом многие ли из нетов мыслят? Одиночные мыслители, кучка кой-каких думалыциков… И все. Больше не припомню. Остальные, значит, не только не существуют, но даже и не мыслят. Ученые неты, отгородившись стенками келий и страницами книг от мира, делят обычно свое все на ‘я’ и ‘не я’. Таким образом, для нета А и нета Б, рассаженных по разным кельям,— для А — Б ‘не я’, для Б — ‘не я’ А. То есть и тот и другой для кого-то всегда остается в ‘не я’. Этим постоянным ‘кто-то’ (даже их мудрецы этого не подозревают) был я, есть, свершающий свое путешествие по путям их страны.

Надо признать: среди философствующих нетов иным удавалось силою догадки подняться до нетствующей философии. В их смутных, как зимний брезг их рассветов, измыслах порою мне удавалось угадать вечную, все страны и миры объемлющую Правду. У иных из них была великая отвага, решимость на необычайное: рассеять себя самого силою своей же мысли. Так, один мудрый нет, уйдя из мира мнимостей в малую и тихую келью, долгие годы одиноко мыслил, не открывая даже створ окна в так называемый ‘внешний мир’, и отвык от мира, как бы отделившись от него чувствилищем и мышлением. Однажды, случайно подойдя к подоконнику, он вспомнил о том заоконном мире и потянул за шнурок штору. Каково же было удивление нета, когда там, за окном, он не увидал никакого мира, точно весь мир, сверкающий звездами и солнцами, одетый в зелень и лазурь, куда-то отвалился от окна, отклеился от его стекол, как дешевая картинка, прилепленная снаружи и отмытая дождем. Ученый, зажав в руке шнурок, долго глядел в зияющую тьму. Не было никакого сомнения: это было ничто, обыкновеннейшее ничто. Ученый освободил шнурок — штора, прошелестев, упала. Подойдя к столу, он начал работу над своим ставшим впоследствии знаменитым трактатом о том, что внешний мир — это просто скверная привычка так называемой нервной системы.

Правда, злые языки утверждали: якобы факт, легший в основу трактата, легко объясним — окно было снаружи прикрыто ставнем, и философ, подняв штору, не учел по рассеянности этого обстоятельства: простую деревянную, выкрашенную в черное ставню он принял за внешний мир и поспешно сделал свои выводы. Бывает.

Другой мудрец, наблюдая кружение часовых стрелок своего карманного хронометра, глубокомысленно подметил, что они хоть и движутся непрестанно, но никуда из кармана не уходят. Остальное в его системе было простой аналогией.

Но это — отдельные случаи. Вообще же, как уже упоминалось, неты, возникнув в бытии вследствие какого-то непостижимого просмотра или ошибки, естественно должны бояться и боятся истины, так как истина есть нечто, по самой своей сути их, нетов, отменяющее. И хотя в своих книгах они льстят этому слову, но на самом деле нетам невыгодно искать истину, и они спасаются в тайне. Их религия, например,— это довольно сложный лабиринт тайн или таинств, как они их именуют, в которых они что-то таят сами от себя, искусно упражняясь в удивительном умении не знать, порою достигая в нем поразительного мастерства. Священные книги нетов сообщают, что мир сделан из ничего. Это правда: при изучении их мира везде и через все явственно проступает тот странный материал, из которого он создан — ничто. То там, то тут отысканы мною при просмотре их книг проруби в истину, постепенно затянувшиеся у нетов словами и софизмами. Например, в их Книге Бытия сказано, что прародители нетов вкусили от древа познания, но от древа жизни не вкушали.

Здесь я должен ознакомить вас, достопочтенные ести, с чуждым нам, специально нетовским понятием — смерть. Хотя нетам и удается подчас с чрезвычайной натуральностью притворяться существующими, но рано ли, поздно ли неизменно происходит раскрытие обмана, и это-то у них и называется ‘смерть’. Нет, о котором сегодня еще говорили невероятное: ‘Нет есть’,— внезапно слабеет, обездвиживается, бросает игру в жизнь и перестает быть: истина вступает в свои права. Правда, неразоблаченные пока неты, собравшись вокруг так называемой могилы уличенного смертью нета, поют что-то о ‘вечной памяти’, говорят над ямой о бессмертии души и т. д., но и говорящие, и слушающие этому не верят: ‘вечная память’ бывает у них обыкновенно в несколько оборотов стрелки по циферблату, иные, впрочем, особенно честолюбивые, цепляются за ‘бессмертное имя‘, но из-за нескольких букв, которые называются у них именем, и спорить нет надобности.

Так или иначе, но смерти неты не любят: она тревожит их совесть, портит им их игру в кажимости и мучает дурными предчувствиями. Удивительному искусству казаться, будучи ничем, уметь быть всем, я особенно изумлялся в специфически нетовом учреждении, театре. Мы, ести, неизменно пребываем в своей самости, неты же с поразительным проворством рядятся в чужую жизнь, там, в их театрах на ненастоящей, из досок сколоченной земле, при свете лампочек, подменивших свет солнца, среди ненастоящих, нарисованных вещей, неты живут придуманными жизнями, плача над несуществующими горями, смеясь измышленным радостям. Присутствуя при этом, я не мог не согласиться с их лучшими художественными критиками, заявлявшими, что для них, нетов, театр — это ‘школа жизни’.

IV

Вот фрагмент из мифологии нетов.

Вначале был Хаос. Хаос выплеснул из себя Океан. Океан· взял в супруги Судьбу. И родилось от Судьбы и Океана три сына: [ Один — греч.], [ И — греч.], [Все — греч.]. Старший, , непомерного роста, властолюбивый и сильный, был нравом в мать, в Судьбу, средний, , любил одиночество и прихотями и угрюмостью схож был с дедом Хаосом, а младший, , был никакой: подражал братьям — и общительному ‘у, и замкнутому ‘у. Братья ревновали его друг к другу, и каждый из них любил и учил его по-своему.

, когда был еще совсем маленьким, часто, изловив в огромные пальцы свою жемчужину, а то и до смерти перепуганную, трепещущую в пальцах водяную каплю, показывал ‘ю его собственное изображение внутри жемчужины и капли. смеялся.

Когда чуть подрос, старший брат научил его играть в прятки. Огромный умел ловко прятаться: и в текучую волну, и меж створок крохотной раковины, и меж лепестков качающихся на стеблях цветов, и даже по крохотным, еле зримым зыбинкам. искал его, расплескивая ручонками волны, перебирая пухлыми пальцами лепестки у цветочных чашечек, разжимая створки раковинам. И какова была радость дитяти, когда вдруг меж крохотных лепестков или искристых зыбинок ему удавалось отыскать брата.

— Нашел! — кричал он, и огромный , распрямляясь до самого неба, подымался из зыбинки во весь свой гигантский рост, грохоча громоподобным смехом.

Но глядел молча на игры гиганта с малюткой. Улучив час, когда оставался один, он уводил его к себе, под нависшие камни пещеры, и там учил его одиночеству и гордости: приблизив тонкие и цепкие пальцы к своему внезапно расширяющемуся зрачку, он осторожно вынимал из глаза мир, со всеми его звездами и лазурями, морями и землями. Хитро улыбаясь, показывал он эту новую пеструю игрушку изумленному ребенку. Заслышав тяжкий шаг ‘а или плещущую поступь отца, быстро, придерживая пальцами левой руки свой растянутый зрачок, вкладывал мир назад в глаз, скромно опускал ресницы и уходил бесшумным шагом в свою одинокую пещеру. Ребенок так пристрастился к этой игре, что, издали завидев брата, уже тянулся ручонками к его глазам.

Однажды услыхал плач маленького баловня. Бросившись на голос, он увидел малютку, тщетно пробовавшего вытянуть из своего правого зрачка что-то огромное, пестрое и многовидное, отливающее сиянием всех солнц: это ‘что-то’ застряло в зрачке дитяти и, не повинуясь слабым его ручонкам, не шло ни взад, ни вперед. бросился к брату и, быстро втолкнув огромное и многовидное, жалящее лучами всех солнц, внутрь Каева глаза, гневно ударил его по дрожащим пальцам, крича: ‘Не смей этого делать, слышишь! Никогда’. , перепуганный насмерть, молчал.

Когда Океан одряхлел и покрылся пенными сединами, то стал он тяготиться своей безбрежностью, Судьба сказала ему: ‘Отчего бы тебе, Океан, не приобрести берегов? За добрую цену’.

Старик было не хотел, но Судьба повторяла: ‘Так нужно, так нужно’, пока Океан не призвал сыновей и не сказал им: ‘, , , мне тяжко от моей безбрежности. Я дал вам жизнь, дам и смерть, если не выполните свято воли моей: идите в мою безбрежность и достаньте мне — не скупясь ни на жизнь, ни на цены — берега‘. Тогда маленький взял за руки братьев, и они пошли в безбрежность за берегами: , , . Шли и шли. Однажды, застигнутые ночными снами, они легли отдохнуть. ‘a и ‘a посетил один и тот же сон: явилось им Ничто, безглазое и безвидное, и сказало глухим, могильным голосом: ‘Я Ничто, не являюсь в явях, но лишь в снах. Есть у меня берега, но я голодно и отдам их лишь тем, кто скажет: ‘Да, не буду’. Меньше двоицы не беру’.

Ночь отошла. рассказал сон , II — , и молвили братья друг другу: ‘Уж что отец наш Океан влил себе в мысль, тому не выплеснуться. Вернемся втроем без берегов — убьет троих, лучше умереть двоим. Жалко нам расставаться с сладостной жизнью, того жалче — с милым братцем Каем, но если так хочет мать-Судьба,— то да, не будем’. И, сказав это, снова уснули, но сон их был беспросыпен. Долго маленький теребил и толкал слабыми руками неподвижные тела спящих братьев, оглянулся, ища помощи вокруг, и видит: лежат перед ним новенькие, ненадеванные берега: где покруче, где поуступистей, а где и покато. Стал звать: ‘! !’ Сев на кручах и уступах берегов, передразнивало его Эхо: ‘… …’ заплакал. Поплакав, взвалил берега на плечи и, царапая кожу о выступы утесов и изломы круч, понес, сгибаясь под тяжестью, дорогую покупку отцу. Старый Океан обрадовался берегам, влился в них, ласково плескаясь, успокоился и заснул. остался на попечении матери-Судьбы.

Потеряв братьев, затосковал:

— Милые , , что я без вас? — плакался он.— Когда вы, большие и сильные, вели меня, взяв за руки, ты, , за правую, ты, , за левую, то и я был силен вашей силой, и я был велик вашим величьем. Ты уже не будешь играть со мной в прятки, братец , таясь от меня под зыбинками и лепестками. Ты уже не будешь мне показывать мира, укрытого в твоем глазу, мой милый братец . И я без вас только », только малое бессмысленное » — ‘и’, ничего не соединяющее.

И маленький стал чахнуть и никнуть: умалился из в . Тут миф обрывается. Лишь в так называемых учебниках логики нашел я его досказ, но слишком уж краткий и сухой: ‘Все люди смертны. Кай — человек. Следовательно, Кай — смертен’. Очевидно, если верить вышеназванным учебникам, стал смертен, от него и пошли неты, или ‘смертные’, как названы они в мифе, другими словами — существа, суть которых заключается в способности умирать, то есть не быть. От отдаленного предка своего они унаследовали, что видно из всех их книг, его тоску по — ‘у. Расселенные у безбрежности взятого в берега Океана, они все еще повторяют старую легенду о Кае, лишь искажая ее от поколения к поколению: Каева тоска по погибшим братьям укоротилась у них до тоски о себе самих, самое имя Кай произносится ими как ‘Каин’, и эпизод об исчезновении возлюбленных братьев Каевых исказился в историю Каинова братоубийства.

V

Самое противобытийное в нетах — это их рассудок, строитель многого множества: ‘итак’ — ‘поэтому’ и пр. Даже какой-нибудь жалкий кактус, растущий в стране нетов, и тот растет от корня к колючке, мысль же нета, прячущаяся внутри восьми хитро сложенных в так называемую ‘голову’ костей, вопреки всей Природе, текущей от причин к следствиям, толкающей рост от корней к листьям,— тянется от колючки к корню, течет от следствия к причине. ‘Рассудок’ нета, получив раздражение (как бы укол) извне, переворачивает все восприятия доньями кверху, мыслит против течения времени, переходя лишь после ‘после’ к ‘прежде’, двигаясь от следствия к причинам. ‘Рассудок’ бунтует не только против движения часовой стрелки, показывающей 111 после 11, 11 после 1, но и против всей Природы, кружащей планетами по орбитам, кровью по жилам и соками по клеточным ходам растений и не терпящей идущего против нее. Неты сочинили легенду о корабле ‘Агgо’ [см. греч. миф об аргонавтах], но их мнимая жизнь не сказка ли о крушении егgо [следовательно — лат.]. Кстати, пользуюсь случаем заметить, что глубокомысленная система панлогизма, пользующаяся признанием среди ученейших нетов, сводится к истории об одном чрезвычайно беспокойном ergo, которое совалось во все проблемы до тех пор, пока не потеряло одной из своих букв. Нашедшего ‘r’ и ‘ego’ [Я — лат.] просит возвратить по принадлежности.

Незадолго до моего отбытия из страны мнимых я был свидетелем случая, чрезвычайно меня возмутившего. Увидав однажды группу из нескольких маленьких нетят, окруживших большого нета, я, любопытствуя, подошел к группе. Нет рассказывал нетикам… о чем бы вы думали, достопочтенные ести! — о нашей жизни, жизни Народа естей. Правда, рассказ его был спутан и бессмыслен, но все же, глубоко взволнованный и изумленный слышанным, я шагнул к нему, разрывая круг испуганно раскрывших рты нетят:

— Откуда вы могли узнать это? — воскликнул я.

— Ниоткуда,— сонно протянул нет, чуть улыбнувшись,— это так… сказка, рассказ о том, чего не было.

— Если вы,— резко оборвал я,— хотите небылиц, то расскажите лучше о своих жизнях, честно и не припутывая бытия.

И, повернувшись, я пошел прочь. За спиною я услыхал пискливый смех маленьких нетенышей.

После этого, казалось бы, пустячного случая странная, неотвязная тоска вселилась в меня, милые братья ести. Но я решил твердо продолжать странствие.

В мирке нетов я пробыл недолго. Продвигаясь все дальше и дальше, все глубже и глубже в пустоты небытия, я покинул нетовую страну, где тени отбрасываются вещами, а вещи отброшены тенями, солнце там еле подымается над кривой горизонта, ощупывая слабыми дрожащими лучами зыбкие, колеблющиеся очертания вещей, наконец, двигаясь еще далее, проник я в Мертвую Страну, где нет ни солнц, ни вещей — лишь вечное кружение и молчаливый полз теней. Тут тоска, вошедшая в меня еще там, в Стране нетов, стала непереносной: я представлял себе мою далекую, осиянную солнцами родину и вас, моих сущих и несомненных, оставленных в далях, за пустотами миров естей,— и я повернул назад. Снова пересек я миры: мир теней без вещей, мир вещей, оброненных тенями, мир теней, трусливо дрожащих у подножия вещей (здесь я окончательно простился с моими знакомцами нетами),— и наконец достиг страны, где вещи без теней: здесь все было залито не покидающим зенита светом.

‘Близко’,— подумал я и продолжал свой быстрый возврат в солнце. Последние сроки пути. Под укорачивающимися и крепнущими ударами лучей бестенные вещи никли, роняли контур, колебались, пока не рассеялись и они — как тени, и я снова возвратился на родину, к вам, мои братья сети.

1922

Сигизмунд Кржижановский. Страна нетов

I

II

III

IV

V

Читайте также:

Сигизмунд Кржижановский.
Страна нетов