Перейти к контенту
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Дней через пять я вспоминал один
Осенний день проведенный средь леса…
Я был опять двуног… за складками гардин
Я думал… где моя шалунья сатиресса?..
Ах, как ее сейчас увидеть я желал,
Но лес так далеко и ночь была сырая,
Я пожеланья ей в трущобу с грустью слал…
Как вдруг, копытцем клумбу попирая,
Нежданно для меня вбежала Лила в сад,
И дома обогнув по лужицам фасад,
Направилась к открытому окну…
Поцеловав, я ей сказал, что, если не боится,
То я введу ее к себе, но соблюдая строго тишину, —
Она должна не слишком звонко опускать копытца…
И Лила тотчас же на это согласилась,
Смягчив шаги, как старый следопыт,
Я ввел ее и комната моя внезапно огласилась
Неосторожным стуком маленьких копыт…
Ее все занимало… С видом интереса,
Она разглядывала книги, перья на столе,
Мои стихи трепала в пальчиках прелестных сатиресса,
И объявила мне — здесь славно, как в большом дупле.
Всю ночь почти мы весело болтали без умолку,
Под утро ей пора уж было возвращаться,
Я предложил в подарок Пану отнести разбитую двустволку.
И нехотя мы стали с ней прощаться…
— Я буду приходить пока, но скоро —
— И листья опадут, тогда мы удалимся,
— Ты не замерзнешь тут, а мы уходим в горы,
— Но на весну сюда переселимся…
Затем ее я проводил за дверь,
Просил придти, и на прощанье обнял у калитки,
— Ты не грусти, шепнула мне, о, — верь!
— Придет весна… пока же спи всю зиму, как улитки…
Гуляя вечером в лесу,
Я на делянке встретил кавалькаду, —
Уж солнце дало тени полосу,
Гася за лесом красную лампаду…
Одна из дам, скакавших впереди,
Быть может, сделав это из кокетства,
Иль искренно почувствовав в груди
Прилив ребячества и детства,
В перчатках руки поднесла ко рту,
Чтоб разбудить в лесной трущобе эхо —
‘Ау’ упало в пустоту
Среди острот и громких взрывов смеха —
Но ночь была близка, ползла с росой прохлада…
Петлею стэка тронула коня…
И тотчас лес ответил ей, дразня…
И вслед за ней свернула кавалькада
Делянка смолкла… Долго я сидел
На пне один, и различало ухо,
Как лес в ответ чуть слышно все гудел,
Гудел, дрожал и откликался глухо…
Блестит обманчивый Монблан.
Снегами вечными сияя,
В лазури плавает биплан,
То поднимаясь, то ныряя.
Он оторвался от земли,
Как стрекоза, не для забавы,
У рукоплещущей толпы,
Биплан не ищет бренной славы.
Не ради женской красоты
Повис летун стремляв <так> в лазури,
Под ним могильные кресты,
Над ним струя воздушной бури…
К чему ж играет он собой,
Когда земля полна соблазна?
Неужли в шири голубой
Глава Монблана безобразна?!
Нет, он покинул грешный мир,
Чтоб быть, как птица, ближе к Богу,
И зыбкий ящик сквозь эфир
Наметил смертную дорогу…
Темных стклянок, мрачных стклянок,
видишь, — вдаль идут ряды:
в них яды…
Плод исканий, плод науки,
в темных стклянках — корчи, муки,
скрытых замыслов следы…
В многоцветности — бесцветны,
слабым жертвам незаметны,
средство мести низких сил,
Неотличны с пищей рядом,
проникают жутким ядом
клетки тех, кто их вкусил.
Горе искренних прощаний,
тень подложных завещаний,
лик холодных палачей…
Неизбежность — зла исчадий,
пестрый строй противоядий,
вид растерянных врачей…
Страстной ревности развязка,
грубо сорваная маска,
акт неверия себе.
Твердый шаг велений воли,
выход смелых из неволи,
дрожь поверженных в борьбе.
Длинный перечень названий,
груды трупов всяких званий,
бесконечный холст имен,
Яд принявших отравленных,
точно в пляске искривленных,
всех народов, всех времен!
Смерть дыханьем, смерть от ранок,
вереницы темных стклянок,
мрачной армии полки…
Бледный ряд густых эмульсий,
пытки медленных конвульсий,
мук безумных ярлыки…
Окропляя зеленою краской карниз,
Под шестым этажом, над землей,
Человечек-маляр на веревках повис, —
Снизу кажется пепельной тлей…
Скаля тумбы, столбы мостовая манит,
Фонарей серебрятся шары, —
Полетел — и убился о пыльный гранит…
Право, странный народ маляры!
Постоянная мысль, что не выдержит крюк,
Перетрется гнилая пенька —
И мощеный проспект, как растворенный люк,
Примет стынущий труп бедняка.
Да к тому же еще — выгибайся за край,
Положившись на зыбкую жердь,
Жалкой жизнью над каменной бездной играй,
Крась, — а сзади и спереди смерть.
Ветер легкую люльку относит гневясь,
Надувает рубаху на нем,
Расшаталась на скрепах убогая связь, —
Под ногами идет ходуном…
Нет, — довольно!… Я дольше смотреть не могу —
Чтоб достать на весу до угла,
Он отлив обхватил, перегнулся в дугу
И веревка назад отошла…
Вот сорвется… Не станет дыханья совсем…
Двадцать пять промелькнув саженей,
Упадет как мешок, неподвижен и нем,
На поверхность панельных камней…
Но добравшись до цели рукою,
Человечек завел в вышине:
— ‘Чудный месяц плывет на-а-ад рекою,
Все в объятьях ночной ти-и-ишане’…
Внезапный мрак окутал нас в тоннеле…
Сырая мгла вливается в окно.
Летим стремглав к какой-то скрытой цели,
Куда ведет стальное полотно?
Неудержимо нас влечет чужая сила:
Подземный гул покрыл тревожный свист…
Что там? открытый путь, иль общая могила?
Во мглу глядит угрюмый машинист…
Летим, как вихрь. — В вагоне тьма глухая:
Зажечь фонарь кондуктор позабыл.
Мы замерли… молчим…. Шипя и громыхая,
Тяжелый свод навис и придавил.
Но вот, опять такой же, как вначале,
В парах сигнал проник нежданно к нам.
Ускорив темп, колеса застучали…
И яркий свет забегал по стенам.
Пропав, кирпич сверкнул, как на экране,
Мелькнул разъезд, пронесся семафор,
Пролет, блок-пост со сторожем в тумане,
И вид с горы… поля…. какой простор!..
На пыльной площади трагический шпиц-бал.
Напудренных солдат приемам учит Павел.
Гвардейский I-й полк на вытяжку поставил,
И с палкой впереди шагает, как капрал.
Мальтийский кавалер измаялся, устал,
Долбя шагистики Баварский Кодекс правил,
Да малость от себя гимнастики добавил,
Чтоб русский гренадер в носок маршировал.
Гранитной пылью плит парик его запудрен
И близок лейб-капрал от палочных наград.
Идет девятый смотр, дворцовый плац-парад.
‘Кто ежли выучке немецкой не умудрен, —
Во фрунте отстает — под суд полковник Кудрин!’
Проходит в ногу полк… и добрый Павел рад…
На синем небе месяц полный,
Как самородок серебра,
Повис. Вокруг леса, как волны,
Шумят. Лесные хутора
Белеют в волнах кораблями,
Стоят как свечи, тополя,
В тени колодцы с журавлями,
Леса, гречишные поля,
Река, зеркальные заливы,
Вверх дном лесные хутора,
Блестящий месяц и обрывы
Крутого берега Днепра.
Сиянье струн речного лона
И в зыбком зеркале челнок,
Как чудотворная икона,
Иль глыба мрамора у ног…
И неподвижным истуканом
В ковше к удилищу прирос
Рыбак в наряде домотканом,
Как ночь спокойный малоросс…
Лес чернел резным бордюром,
Сосны четкие заря
Обвела багровым шнуром
И каймой из янтаря.
Тени выпуклой ограды
Слились мутью у корней.
В серых кочках конокрады
Притаились красть коней.
На большой лесной поляне,
По соседству от воров,
Развели в глуши крестьяне
