СТИХОТВОРЕНИЯ ЮЛИИ ЖАДОВСКОЙ
СТИХОТВОРЕНИЯ ЮЛИИ ЖАДОВСКОЙ
С.-Петербург. 1846. В тип. Эд. Праца. В 4-ю д. л. 64 стр.
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Стихотворения Юлии Жадовской, Майков Валериан Николаевич, Год: 1846
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Майков В. Литературная критика
М., ‘Художественная литература’, 1985
Содержание ‘Стихотворений’ девицы Жадовской1 вполне выражает собою общий характер и общественное положение женщины и потому заслуживает уже полного внимания людей мыслящих, независимо от таланта нового поэта. Темою всех ее стихотворений служит внутренняя борьба женщины, которой душа развита природой и образованием, со всем тем, что противодействует этому развитию и что не может с ним ужиться. Это полная, хотя и краткая история женской души, исполненной стремления к нормальным условиям жизни, но встречающей на каждом шагу противоречия и преграды своему стремлению не в одних внешних обстоятельствах, но и в собственных недоразумениях, колебаниях и самообольщениях.—
Судьба всякого разумного существа, призванного к развитию, исполнена драматического интереса, потому что всякий переход от одной ступени развития к другой совершается вследствие борьбы новых идей и новых потребностей с основными стихиями прожитого периода. Эта внутренняя борьба предшествует борьбе внешней, борьбе с теми явлениями общественной жизни, которые начинают производить на развивающееся существо впечатления, противоположные тем, которые они же производили на него до рокового кризиса.
Первый период развития индивидуума есть период непосредственности, период бездействия свободных сил души. В этом периоде человек находится в совершенной зависимости от всего внешнего, разумея под этим словом не только то, что называется внешним миром или внешнею природою, но и вообще все не созданное и не усвоенное его самодеятельностью, все принимаемое без отчета, без поверки, без критики, например, общепринятые идеи или чувства и стремления, возникающие вследствие этих не анализированных идей, и т. п.
Пробуждение свободных сил души, пробуждение самодеятельности обнаруживается слепым и абсолютным отрицанием непосредственности, каким-то бешеным 2, отчаянным восстанием против всего, что держало человека под гнетом своей железной мощи… Отрицание принципа, который долго поглощал нашу личность, не может не быть иным: надо остыть от первого негодования, возбуждаемого мыслью о том растительном ничтожестве, в котором провели мы первый отдел времени, данного нам на прожиток. Но пока это негодование сохраняет свою силу, мы живем мыслью в полном разладе с непосредственностью или действительностью: она кажется нам чем-то мертвым и подавляющим и потому презренным. Мы употребляем все силы души на то, чтоб избежать всякого прикосновения с этою действительностию, но так как уйти от нее нельзя, то огромный запас изобретательности издерживается на то, чтоб дать различным ее явлениям произвольный, условный смысл, изменяющий их в наших глазах, готовых на этот раз принять какой угодно обман, только бы не увидать факта. Это — период призраков, период индейского созерцания, период самообольщений, одним словом — комический период романтизма.
Само собой разумеется, что такое натянутое расположение не может навсегда овладеть человеком. Как часть действительности, он не может в самом деле оторваться от действительного мира и создать себе мир противоположный, в котором природа его находила бы себе удовлетворение. Ведь не может же творчество человека приходить в деятельность без возбуждения со стороны действительного мира, без материалов, ощутимых для нервов: создание человеческой фантазии и человеческого разума — ни более, ни менее как пересоздание действительности, которое можно назвать продолжением или дополнением ее, если оно законно. Самая отвлеченная мысль, самый многообъемлющий идеал необходимо разлагаются на простые впечатления внешности, которыми обусловлено их рождение. Следовательно, стремление отрешиться от влияний действительности, от родственного общения со всеми ее частями и частицами, само в себе носит зародыш уничтожения как претензия, противоречащая законам человеческой природы и, следовательно, тягостная для самого того, кто имел несчастие ей поддаться. Единственная живая сторона романтизма заключается в пробуждении самодеятельности души, о котором мы упомянули как о первой силе, исторгающей человека из бессмысленной 3 непосредственности. Пока еще не прошел первый порыв его негодования на условия, под которыми развивался он в первый сонный период своей жизни,— в этот краткий промежуток времени романтизм имеет еще некоторую жизненность, потому что проявляется в живом чувстве разумного существа. Но нельзя долго негодовать на то, что, как сейчас было сказано, составляет условие самого нашего существования и к чему неотразимо влекут нас наши потребности. И потому человек не может оставаться долго романтиком в душе: романтизм его скоро переходит в бессмысленно великолепные4 фразы, в звучные стихи без общепонятного содержания, в натянутые трактаты, заключающие в себе развитие или, лучше сказать, разводянение идей, недоступных сознанию, и человек нечувствительно, как бы втайне от самого себя, возвращается к первому периоду.— Этим объясняется факт существования многих мильонов5 людей, толкующих о презрении всего действительного, о прелестях жизни мечтательной, о необходимости для каждого человека с умом и сердцем создать себе свой отдельный, невидимый мир и тому подобных призраках, и в то же время не презирающих на самом деле ни телесных наслаждений, ни почестей, ни богатства, ни даже темных путей к достижению всех этих, по-видимому, обруганных6 ими приятностей.
Каждый развивающийся человек проходит этот комический период, но естественно, что на нем не всякий осужден остановиться не только в понятиях и чувствах, но и в деятельности. Для многих приходит пора третьего периода — пора положительности, которую никак не следует смешивать с непосредственностью. Положительность есть разумное признание действительности как единственной сферы деятельности, к которой влекут человека требования и способности его природы. Быть положительным — значит не признавать ничего законного вне пределов мира существующего7 и стремиться не к чему иному, как к полному наслаждению настоящею, не вымышленною жизнью. Следовательно, ни свободное мышление, ни свободная фантазия ни мало не исключаются из сферы положительности, потому что они так же действительны, как и все существующее в природе. Вообще нет никакой причины смотреть на положительного человека как на какую-то сухую, выморенную почву, которая только что существует, а не живет, как выражаются романтики: напротив, кто же и живет, как не тот, кто прилеплен к жизни и вне ее ничего не хочет знать, считая все остальное — призраком, мыльным пузырем, созданием своенравия человеческого, то есть тем, что оно есть на самом деле.
Если справедливо, что цель жизни — жизнь8, то за этим периодом не может быть никакого другого, кроме периода постепенного ослабления жизненности. Но мы уже не будем рассуждать об этом печальном явлении, оно не имеет значения в нашем разборе: мы имеем дело с книгой, выражающей собою скорее всего недовершившийся процесс жизненного развития: следовательно, говорить о том, что следует за апогеей жизненности, было бы неуместно.
Переходы от одного из трех исчисленных нами фазисов к другому и в мужчине и в женщине не могут не сопровождаться одинаковыми явлениями борьбы человека с самим собою и с окружающим его миром. Но все-таки женское развитие имеет свои особенности, происходящие от большей слабости отрицания и от меньшей возможности облегчать тягость борьбы внутренней борьбою внешнею. Надо сознаться, что и мужчине сила отрицания часто делается бременем невыносимо мучительным до тех пор, пока оно не разовьется в массах, в большинстве, чему примером может служить Байрон. Для женщины же как для существа, организованного для создания, оно еще мучительнее: она легко принимает новую мысль, легко пересоздается для положительной деятельности в новой, открывающейся перед нею сфере, но разрушать прежнее, отречься от него навсегда, решительно и спокойно,— этого она, кажется, совсем не в силах сделать. Ею непременно овладевает забота — согласить и то, во что верует она вполне, и то, во что расположена не верить, но с чем никак не может расстаться. Понятно, какой тяжкий хаос должен всегда омрачать понятия умной, постоянно развивающейся женщины. Понятно также, почему она всегда готова противоречить самой себе, обнаруживая, к крайнему удивлению мужчин, множество убеждений, взаимно противоречащих друг другу: само собою разумеется, что о всяком предмете у нее, точно так же как и у мужчины, какое-нибудь одно решительное убеждение: противоположное же ему — одна видимость, собственно говоря, его давно уже у нее нет, но женщина не решается и, может быть, никогда не решится признаться даже самой себе в том, что в глубине души отреклась от него навеки…
Вторая особенность женского развития заключается в бессилии женщины для борьбы с внешностью, с явлениями, противоречащими ее взгляду на вещи. Для мужчины внешняя борьба составляет самый отрадный исход страдания: этим он отводит душу, утоляет жажду. Но нужно ли доказывать, что женщина, частью и по натуре своей, частью и по независящим от нее обстоятельствам, лишена этого утешения?..
Единственный исход страданиям женской души, способной к постоянному развитию,— искусство. По крайней мере, в нем находит она выражение своим малоуважен-ным, а большей частью и вовсе не уваженным страданиям, а это уж все-таки что-нибудь да значит для того, кому тяжелым камнем завален путь к нормальным условиям жизни.
Много особенностей представляет и художественная деятельность женщины, и все они выражают собою особенности ее развития. И многое, что непростительно (мы хотим сказать: противно) в произведении художника, совершенно извинительно в произведениях художницы. Главные недостатки женского искусства — отсутствие единства в направлении идей, непрерывное колебание и склонность к выражению чувств и понятий, неясных самому автору. Сказанное выше освобождает нас от обязанности пояснять эти недостатки исследованием их происхождения.
‘Стихотворения’ девицы Юлии Жадовской прежде всего поразили нас со стороны своего содержания тем, что все они как будто бы принадлежат к различным периодам развития поэта. Но скоро самое это обстоятельство и дало им в наших глазах большую занимательность: мы увидели перед собою живое изображение идеи развития женской натуры, совершенно согласное с представленным нами эскизом его истории. В этих стихотворениях и непосредственность, и романтизм, и даже положительность в ее высоком значении, по-видимому, так необыкновенно, но в сущности так естественно, так характеристически дружно не уживаются, но сопоставляются между собою, что только пол автора и объясняет нам такое явление. Вместе с тем, это самое и придает стихотворениям г-жи Жадовской силу полного психологического интереса. Приглашаем читателей проследить с нами по изданному ею собранию стихотворений историю ее успехов. Вот стихотворение ‘В сумерки’ (стр. 19):
Я в поздние сумерки часто
Сижу у окна и во мраке
Пою заунывные песни
Иль думаю странные думы,
Иль на дом соседа взираю,
И вижу: мгновенно в нем окна
Светлеют, и свечи мелькают,
Мелькают потом и головки,
Вечернюю жизнь начиная…
Порою мне грустно бывает,
Порой же луч света, ко мне пробиваясь,
Счастием тихим меня обдает.
Не правда ли, это еще чистая непосредственность, хотя не чуждая поэзии? Вот еще стихотворение того же периода, отличающееся наивностью и грацией (стр. 22):
Солнце уж село, зарею пурпурною запад зажегся,
Небо светло и прозрачно. Люблю в это время сидеть я
Перед открытым окном и смотреть на вечернюю зорю,
Как она с каждой минутой бледнеет, и звезды
В небе далеком одна за другой зажигаются ярко.
Думаю, рады они удалению жаркого солнца —
Весело им и привольно мерцать без него на свободе:
Люди их видят, любуются ими… Но тише и тише
Шум на земле, и заря золотая погасла, а звезды
С каждой минутой ясней и яснее блистают на небе,
Тихо и сладостно дышит ночной ветерок, навевая
Мысли отрадные! Как мне приятно сидеть у окошка,
Воздухом теплым дышать, любоваться чудесною ночью! —
Всего же приятнее — думать, мой друг, о тебе!
Спят еще все, но уж утро в окно мое смотрит приветно.
Алой зарею восток, как порфирой, оделся, и звезды
Гаснут поспешно одна за другой… Я с укромного ложа
Тихо встаю, отряхая с очей моих маки Морфея,
В садик зеленый окошко спешу отворить: как прохладно
Утренний воздух пахнул на меня! — И природа чего-то
Ждет с нетерпением! Рано по утру люблю на восток я
С думою светлой глядеть, как он с каждой минутой все больше
Золотом чудным горит, но я лучше всего, милый друг мой,
В эти минуты думать люблю о тебе!..
Но романтизма гораздо больше в стихотворениях девицы Жадовской, чем непосредственности: с стесненным сердцем должны мы признаться, что как ни ненавистно9 нам это направление, однако ж оно все-таки составляет собою успех в развитии как переход к положительности, то есть к жизненности. Притом романтизм в женщине гораздо сноснее, чем в мужчине, ибо сфера жизни действительной, отмежеванная ей — конечно, не природой,— к несчастью слишком тесна для ее деятельности… Сверх того, идея положительности обыкновенно доходит до сознания женщин в каком-то страшном, обезображенном виде: они поневоле принимают ее за то начало, которое проявляется, например, в замужстве по расчету, в накоплении капиталов с пожертвованием жизни, в брани с горничными и лакеями, в френетическом10 солении огурцов и т. п. Где им узнать жизнь во всей ее красоте, особенно до замужства, когда они только и слышат, что наставления в моральном тоне да суждения непосредственности? Приходится довольствоваться опиумом романтизма… В разбираемом собрании встречается много пьес, подобных следующей (стр. 63):
Любовь усыплю я, пока еще время холодной рукою
Не вырвало чувства из трепетной груди!
Любовь усыплю я, покуда безумно своей клеветою
Святыню ее не унизили люди.
Любовь усыплю я, пусть чувства святого
Ничто недостойное здесь не коснется!
Ее усыплю я для мира земного,—
Пускай в небесах она сладко проснется!11
Особый, третий род составляют те стихотворения, которые выражают собою борьбу положительности с романтизмом и переход от последнего к первой. Посмотрите, сколько драматизма, например, в небольшой пьесе ‘Искушение’ (стр. 34):
Все спит вокруг меня спокойным, сладким сном,
Не сплю лишь я одна в безмолвии ночном!
Полна томительных с самой собою битв,
Напрасно я ищу спасительных молитв,
Напрасно их зову на грешные уста,—
Душа моя земным, ничтожным занята!
Ей грустно, тяжело! Есть слезы на очах,
Но я их лью… не о грехах!
Наконец, в собрании ‘Стихотворений’ девицы Жадовской встречается несколько таких, которые и по содержанию и по форме могут быть названы прекрасными: в них нет уже и тени романтизма, чувство полно и ясно, стих дышит истинно художественною простотою. Таково, например, стихотворение без названия, напечатанное на странице 17:
Ты скоро меня позабудешь,
Но я не забуду тебя,
Ты в жизни разлюбишь, полюбишь,
А я — никого, никогда!
Ты новые чувства узнаешь
И, может быть, счастье найдешь.
Я — тихо и грустно свершаю
Без радостей жизненный путь,
И как я люблю и страдаю,
Узнает могила одна!
Вообще романтизм и мистицизм (несистематический) не мало препятствуют поэтическому таланту девицы Жа-довской выразиться во всем своем объеме: они вредят всему — и ясности идей, и неподдельности чувств, и Художественной верности, и наконец даже стиху, который часто делается под их влиянием вял, натянут и прозаичен.
Зато, лишь только удержится она от всякого романтического и мистического искушения, дарование ее выражается в пьесах несомненного эстетического достоинства. Особенно хорошо удается новому поэту выражать свои чувства при виде явлений природы. Не можем не привести здесь, для доказательства, небольшого стихотворения ‘Приближающаяся туча’: по нашему мнению, эти восемь стихов стоят целой груды романтических и мистических произведений. Вот они (стр. 6):
Как хорошо! В безмерной высоте
Летят рядами облака чернея,
И свежий ветер дует мне в лицо,
Перед окном цветы мои качая.
Вдали гремит, и туча, приближаясь,
Торжественно и медленно несется…
Как хорошо! Перед величьем бури
Души моей тревога утихает.
Как это просто, верно и симпатично! Кажется, так и чувствуешь бурю!
Но довольно! Из всего вышеписанного читатели могут заключить, что новый поэт одарен и талантом и способностью к дальнейшему развитию. Надо только пожелать ему больше любви к жизни и как можно меньше любви к призракам.
Впервые — ОЗ, 1846, т. XLVII, No 8, отд. VI, с. 81—86. Сохранился автограф (ИРЛИ, ф. 166, No 1443, лл. 115—120). Печатается по рукописи. Расхождения с журнальным текстом немногочисленны. Наиболее существенные из них отмечены далее в примечаниях. Сравнительно со сдержанными отзывами Белинского на стихи Ю. В. Жадовской рецензия Майкова дает более благожелательную оценку. Противоречия и слабости, характерные для поэтического мировоззрения Жадовской, критик объясняет зависимым положением женщины в современном обществе. Тема необходимости эмансипации женщины, освобождения ее от давления окружающей среды и влияния романтических ‘призраков’ в рецензии звучит с особою силою. Впоследствии эта же тема найдет развитие в статье Н. А. Добролюбова о Жадовской (1858).
1 В ОЗ здесь и далее вместо слова ‘девица’ — ‘госпожа’.
2 В ОЗ отсутствует: ‘бешеным’.
3 Определение ‘бессмысленной’ в ОЗ отсутствует.
4 В ОЗ: ‘пустые великолепные’.
5 В ОЗ отсутствует слово ‘мильонов’.
6 В ОЗ вместо: ‘обруганных ими’ — ‘ненавистных им’.
7 Вместо: ‘не признавать ничего законного вне пределов мира существующего’ в ОЗ более сдержанно: ‘заключить себя в пределы мира существующего’.
8 В ОЗ очевидное цензурное искажение текста. Вместо отрезка, начиная со слов: ‘кто же и живет’ и кончая началом следующего абзаца: ‘Если справедливо, что цель жизни — жизнь, то’, там осталось только: ‘он-то и живет’.
9 В печатном тексте: ‘как ни противно’.
10 …в френетическом солении… Ср. фр. frntique — бешеный, неистовый.
11 Курсив в цитате Майкова.
12 У Майкова в цитате пропуск 5-й и 6-й строк стихотворения:
Ты новые лица увидишь
И новых друзей изберешь.