Н. А. Добролюбов
Стихотворения Юлии Жадовской
СПб., 1858
Стихотворения Юлии Жадовской, Добролюбов Николай Александрович, Год: 1858
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Н. А. Добролюбов. Собрание сочинений в трех томах
Том первый. Статьи, рецензии и заметки (1853-1858)
Составление и вступительная статья Ю. Г. Буртина
Примечания Е. Ю. Буртиной
М., ‘Художественная литература’, 1986
OCR Бычков М. Н.
На стихи ныне в нашей литературе такая мода, какой, кажется, никогда не бывало. Собрания стихотворений, изданных в последнее время, можно считать десятками. Много горя доставляют эти собрания стихов бедным любителям поэзии, которые каждый раз бросаются на новую книжку стихотворений с новыми надеждами и почти каждый раз обманываются в этих надеждах. Но за горем бывает наконец и утешение, между множеством прозаических, холодных, хотя иногда и блестящих стихов попадаются же изредка и книжки, в которых заметно присутствие истинной поэзии. К числу таких редких исключений принадлежит книжка стихотворений г-жи Жадовской.
Более десяти лет уже г-жа Жадовская печатала свои стихотворения в разных московских изданиях: в ‘Московском городском листке’, в ‘Московском сборнике’, в ‘Москвитянине’1. Любители поэзии прочитывали их большею частию с удовольствием, но в публике имя г-жи Жадовской было весьма мало известно, всего более, вероятно, потому, что журналы, в которых она почти исключительно печатала свои произведения, не имели большого круга читателей. В последнее время г-жа Жадовская обратила на себя внимание публики замечательным романом ‘В стороне от большого света’, помещенном в ‘Русском вестнике’2, но о стихотворениях ее все-таки знали немногие. Теперь стихотворения эти, в довольно значительном числе (CXIX пьес), собраны автором и напечатаны отдельной книжкой. Не знаем, будут ли они иметь успех, вероятнее, что нет3, потому что стихи г-жи Жадовской не имеют внешних достоинств, резко бросающихся в глаза. Но мы, нимало не задумываясь, решаемся причислить эту книжку стихотворений к лучшим явлениям нашей поэтической литературы последнего времени. Предполагая, что читателям нашим малоизвестны стихотворные произведения г-жи Жадовской, мы считаем себя вправе несколько распространиться о них.
Стих г-жи Жадовской, как сказали мы, не отличается внешней отделкой, так поражающей нас в произведениях новейших поэтов. Рифма часто изменяет ей, иногда выходят стихи неловкие, незвучные, отзывающиеся прозой. Но мы признаемся, что даже эти прозаические стихи ее нам нравятся и что именно многие из них произвели на нас сильное впечатление своей простотою и задушевностью. Задушевность, полная искренность чувства и спокойная простота его выражения — вот главные достоинства стихотворений г-жи Жадовской. Настроение чувств ее — грустное, главные мотивы ее — задумчивое созерцание природы, сознание одиночества в мире, воспоминание о былом, когда-то светлом, счастливом, но безвозвратно прошедшем. ‘Какие прекрасные предлоги для того, чтобы наговорить множество высокопарных фраз!’ — думает читатель. Да, на эти неистощимые, хотя уже порядком исчерпанные темы, вероятно, много чувствительных вещей мог бы написать человек, не имеющий ни капли чувства, но читавший стишки и старинные романы или обучавшийся реторике. В особенности женщина, которая вздумает писать о своем одиночестве в мире, о былом счастье, о былой любви,— какие великолепные краски может найти она! То может она подниматься выше облака ходячего, утопать в эфире, одеваться лучами зари благодатной и милостиво появляться взорам смертных, как
Ангел дня, предвестник света,
Лик надежды, взор привета.
То может она опускаться до земли и, с глубоким сознанием своего бессилия, восхитительно жаловаться на то, что она слабое творение, сосуд, так сказать, скудельный. Или еще — может она вдруг явиться недоступной, холодной и гордой,
Уединиться в хладное величье,
В неумолимость душу заковать.
Или же — может представиться страстной до последних пределов возможности, ожидающею
…Поликара молодого
Со страстью пламенной в очах4
и при этом ‘благоухающею и трепещущею от упоенья и тоски’. А какое разнообразие положений, какое бесчисленное множество оттенков и степеней может еще она придумать! И все это будет — надобно полагать — очень хорошо: сердца воспламенять будет!..
Но г-жа Жадовская не воспользовалась ни одним из этих благоприятных эффектов. Она сумела найти поэзию в своей душе, в своем чувстве и передать свои впечатления, мысли и ощущения совершенно просто и спокойно, как вещи очень обыкновенные, но дорогие ей лично. Это именно уважение к своим чувствам, без всякой претензии на возведение их в идеал всемирный, и составляет прелесть стихотворений г-жи Жадовской. Мы читаем и перечитываем их с тем же чувством, с каким смотрим на человека, скромно и со слезами на глазах показывающего нам медальон, письмо или заветный прощальный дар кого-нибудь, милого его сердцу. Между тем многие из других поэтов, рассказывающих о своих чувствах и помыслах, очень часто напоминают нам пышных богачей, самодовольно показывающих нам длинную галерею, набитую посредственными портретами их вымышленных предков.
Г-жа Жадовская дорожит своими грустными воспоминаниями, тяжелые чувства сердца действительно составляют для нее святыню, которую она боится осквернить напыщенной фразой, ложным эффектом. Она, очевидно, не хочет щеголять своей печалью
И гной душевных ран надменно выставлять
На диво черни простодушной5.
Она скорее даже боится говорить о своих страданиях, она молчала бы о них, если бы могла, но сердце, против воли, рвется наружу, хочет высказаться. Именно сердце видно в каждом стихотворении г-жи Жадовской, в каждом стихотворении ясно, что оно не фраза, а чувство, что оно прожито, а не придумано. В создании почти каждого стихотворения как будто чувствуешь тот таинственный процесс мысли и ее выражения, который так поэтически изображен г-жою Жадовской в пьесе, начинающей собою ее книжку:
Лучший перл таится
В глубине морской,
Зреет мысль святая
В глубине души.
Надо сильно буре
Море взволновать,
Чтоб оно в бореньи
Выбросило перл,
Надо сильно чувству
Душу потрясти,
Чтоб она, в восторге,
Выразила мысль.
Этот восторг, в который приходит душа, потрясенная чувством, чтобы выразить святую мысль, зреющую в душевной глубине,— составляет неотъемлемое достоинство всех или по крайней мере почти всех стихотворений г-жи Жадовской.
В некоторых из ее стихотворений этот восторг, это святое чувство — ясны для всякого самого холодного и рассеянного человека, в других — они более скрыты, в иных, наконец, трудно, почти невозможно их отыскать человеку, который сам не был в таком же положении, не прожил и не перечувствовал того же, о чем говорит поэт. Таких стихотворений довольно много, и, вероятно, не многие поймут и оценят их. Это трудно для многих, отчасти уже и потому, что г-жа Жадовская так сдержанно говорит о своем горе и страданьях, так робко упоминает о них, как будто в самом деле боится разлить пред людьми эту чашу, которую должна она хранить. Так говорит она в одной пьесе:
Не зови меня бесстрастной
И холодной не зови,
У меня в душе есть много
И страданий и любви.
Проходя перед толпою,
Сердце я хочу закрыть
Равнодушием наружным,
Чтоб себе не изменить.
Так идет пред господином,
Затая невольный страх,
Раб, ступая осторожно,
С чашей полною в руках.
Во многих пьесах, высказывается это горькое, затаенное страданье, действующее на душу несравненно больнее, чем разделенная печаль, но непонятное для человека не страдавшего, которому нужно, чтобы поэт увлекал его силою и яркостью живого изображения, а не простым намеком. Таким образом, для многих останутся непонятны и чужды стихотворения г-жи Жадовской именно потому, что она не любит пространно описывать свои чувства. Так и в жизни не привлекают участия людей душевные страданья, прикрытые наружным спокойствием. Зато, если уж кто поймет эти страданья, тот будет сочувствовать им несравненно больше, чем всякому многоречивому горю. Но редко, редко встречаются такие сочувствующие души, и особенно страдающий человек редко находит их. Кто чувствовал эту скорбь одиночества среди людей, тот оценит эти простые стихи г-жи Жадовской:
Куда сложить тяжелый груз души?
Кому поведать скорбь, гнетущую мне сердце?
Вокруг меня людей знакомых много,
И многие меня бы стали слушать,
Но где найду я теплое участье?
Где душу обрету, с сочувствием отрадным,
Которая со мной все радости и горе
Понять и разделить могла бы непритворно?6
Тяжело человеку с живой, любящей душой в этой людской пустыне, среди нее вяло и медленно тянется жизнь, и можно понять ту грусть, которою полны эти стихи:
Я плачу все о том, что сердце увядает,
Что леденит его холодный свет…
…Я плачу и о том, что скучною машиной
Между людей я тихо прохожу,
Я плачу и о том, что в мире ни единой
Родной души себе не нахожу7.
Не подумайте, чтоб это была сентиментальность, желание выставить себя непонятого, непризнанною и т. п. Нет, в стихотворениях Жадовской видна действительная грусть, и, сколько мы можем догадываться по некоторым пьесам, грусть эта происходит из источника более глубокого, нежели какие-нибудь мечтательные или личные раздражения. Ее сердце, ее ум действительно наполнены горькими думами, которых не хочет или не умеет разделять современное общество. Ее стремления, ее требования слишком обширны и высоки, и не мудрено, что многие бегут от поэтического призыва души, страдающей не только за себя, но и за других и с увлечением говорящей:
Говорят, придет пора,
Будет легче человеку,
Много пользы и добра
Светит будущему веку!..
Что им, этим толпам людей, холодных и расчетливых, до того будущего, которое принесет много добра человеку! До того ли им!
Бесстрастны, суетны и вялы,
Без пользы для страны родной,
Они, лениво и устало,
Идут избитою тропой…
…Для их души одна потреба —
Чтоб сытым быть, покойно спать…
Зато не дастся им от неба
Призваний высших благодать8.
Это сознание пустоты и ничтожности окружающего света составляет уже не гремушку самолюбия, не каприз сердца, а действительное страдание, которое может понять всякий мыслящий человек. Прочтите хоть это стихотворение:
Нет, никогда поклонничеством низким
Я покровительства и славы не куплю,
И лести я ни дальним и ни близким
Из уст моих постыдно не пролью.
Пред тем, что я всегда глубоко презирала,
Пред чем порой дрожат достойные — увы!
Пред знатью гордою, пред роскошью нахала
Я не склоню свободной головы.
Пройду своим путем, хоть горестно, но честно,
Любя свою страну, любя родной народ,
И, может быть, к моей могиле неизвестной
Бедняк иль друг со вздохом подойдет.
На то, что скажет он, на то, о чем помыслит,
Я, верно, отзовусь бессмертною душой…
Нет, верьте, лживый свет не знает и не смыслит,
Какое счастье быть всегда самим собой!
Скажите, сентиментальность ли это? Призрачные ли это страдания? Нет, ничего не может быть существеннее этого горя, которое приводит человека к поэтической мечте, что он найдет наконец сочувствие — после смерти… Нет этого сочувствия при жизни, и нечего добиваться его от людей, нечего раскрывать им свои душевные раны. Надо удалить свое сердце от житейского шума, надо очистить себя от мелочей людских и остаться наедине с своей душой, с ее воспоминаниями и горем,— вот к чему приходит поэт, хранящий святыню души своей. Он говорит:
Не святотатствуй, не греши
Во храме собственной души.
Поверь, молиться невозможно
При кликах суетных и ложных
Пустых, ничтожных торгашей,
Средь пошлых сплетен и речей.
Очисти храм бичом познанья,
Всю эту ветошь изгони,
Тогда, пред алтарем призванья,
С мольбой колена преклони…
Поэтическая душа верна своему решению: она не повергает своей тоски на суд людей. Она, улыбаясь, слушает пустой разговор, когда на сердце тяжело и грустно,
Как часто слушаю ничтожный разговор
С участием притворным я и ложным!
Вниманье полное изображает взор,
Но мысли далеко, и на сердце тревожно…
Как часто я смеюсь, тогда как из очей
Готовы слезы жаркие катиться…9
Скрытность эта тоже тяжела:
О, как трудно, грустно и обидно
Мне скрывать всю боль сердечных ран! —
восклицает г-жа Жадовская в одном стихотворении. Она даже не надеется на свою твердость, она спрашивает себя:
Как-то справлюсь я с моею ролью?
Как-то слезы, горе утаю?
Как-то скрою от людей и света
Я печаль душевную мою?
И какою-то безотрадно-грустною покорностью судьбе звучит ответ ее на этот вопрос:
Ничего, немножко только воли,
И исчезнут слезы на глазах,
Ничего… еще одно усилье, —
И мелькнет улыбка на устах!..10
‘Но что же за причина страданья? Что тревожит сердце поэта среди веселого общества?’ — Мало ли бывает причин страданья, читатель! Наш мир — не блаженный эдем, и немало горя выпадает на долю людей, умевших отличить добро от зла. Скажите, разве не законная причина страданья, например, такая мысль:
Чем ярче шумный пир, беседа веселей,
Тем на душе твоей печальной тяжелей,
Язвительнее боль сердечного недуга,
И голос дальнего, оставленного друга
Мне внятней слышится.
Ах, бледный и худой,
Я вижу образ твой, измученный нуждой!
Среди довольных лиц, средь гула ликованья,
Он мне является с печатию страданья,
Оставленной на нем бесплодною борьбой
С врагами, бедностью и самою судьбой!
Быть может, в этот час, когда за ужин пышный
Иду я, средь других, моей стопой неслышной,
Ты, голоден и слаб, в отчаяньи немом,
Лежишь один, в слезах, на чердаке глухом,
А я тебе помочь не в силах и не властна!
И, полная тоски глубокой и безгласной,
Я никну головой, не слыша ничего,
Под гнетом тайного унынья моего,
Средь этой ветреной себялюбивой знати,
Готовая рыдать неловко и некстати…
Много подобных горьких мыслей может таиться под наружным спокойствием, среди безумного светского веселья, где нет родной души, которая могла бы откликнуться на тайное, внутреннее горе. Все в этом свете заставляет сердце сжиматься и скрывать свои раны, все веет таким неприветным равнодушием. Что за дело людям, стремящимся по дороге веселья, до израненного путника, лежащего при пути?
Их много мимо шло… но что ж? никто из них
Не думал облегчить тяжелых ран моих,
Иной бы и желал, да вдаль его манила
Житейской суеты губительная сила,
Иных пугал вид ран и мой тяжелый стон…
Но найдется же наконец хоть одна душа, которая почувствует сострадание к несчастному, найдется этот ближний, которого напрасно ждет страдалец в толпе мимоходящих людей. И нашлась одна такая душа, нашлось это участие для страдальца:
И вот пришел один, склонился надо мной
И слезы мне отер спасительной рукой.
Он был неведом мне, но полн святой любовью,
Текущею из ран не погнушался кровью…
Он взял меня с собой и помогал мне сам,
И лил на раны мне целительный бальзам11.
Надолго остается в душе страдальца образ этого ближнего-утешителя. Легко может случиться, что простое ощущение благодарности превратится в чувство более глубокое и вызовет взаимное чувство. Тогда, что бы ни случилось, но сердце бедного труженика, отверженного светом, сохранит навсегда тихое и светлое,— хотя в грустное, может быть,— воспоминание о том, в ком хоть однажды встретило оно теплое, родное участье. На людей, имеющих подобные воспоминания или умеющих понимать их, должны сильно подействовать некоторые из стихотворений г-жи Жадовской. Нам кажется, например, что к жизни многих может быть применено прекрасное описание, составляющее вторую половину стихотворения! ‘Никто не виноват’. Мы решаемся выписать вполне это стихотворение:
Никто из нас, никто не виноват,
Ни ты, ни я: судьба уж так решила!
Судьба страшна, всесильна, говорят,
Она и нас с тобою разлучила.
Не виноват, мой друг, не виноват и ты,
Что на душе твоей любовь остыла,
И я не виновата, что мечты
Безумной юности так долго сохранила,
Что светятся они отрадно предо мной,
Повсюду следуют за мной неотразимо
И что над этой грустной пустотой
Горит любовь звездой неугасимой…
Ах, эта жизнь своею тишиной
Меня томит, как страшное виденье!
Как будто смерть летает надо мной…
Желанна буря мне, как грешнику спасенье.
Вот что теперь на память мне пришло
Из детства дней, почти забытых мною:
Поляну помню я, на ней росло
Цветов так много яркою весною,
Но не весенние душистые цветы
Меня туда, ребенка, привлекали.
Среди поляны той два дерева стояли,
И сладостно шептали их листы,
И мерно ветви их зеленые кивали.
Они росли одно к другому близко, но
Никак коснуться не могли друг друга, —
Знать, было так судьбою суждено.
Вот поднялась однажды туча с юга
И близилась. В молчании ждала
Ее усталая природа. Торопливо
Летали птицы, спряталась пчела,
Замолк деревьев разговор шумливый…
И грянул гром, и полил дождь ручьем.
Я видела, как бурный вихорь жадно
Моих любимцев охватил, — как после,
Сомкнув их ветви, вырвал беспощадно
Он с корнем одного и бросил далеко…
С тех пор всегда, малютке, мне казалось,
Что уцелевшее страдает глубоко,
Что утром не росой, слезами обливалось,
Что счастие его навек отравлено,