Стихотворения, Васильев Павел Николаевич, Год: 1937

 
 Павел Васильев Стихотворения ---------------------------------------------------------------------------- Павел Васильев. Стихотворения и поэмы / Предисл., сост., подгот. текста С. А. Поделкова.- М.: 'Советская Россия', 1989. ---------------------------------------------------------------------------- СОДЕРЖАНИЕ 'Глазами рыбьими поверья...' 'Затерян след в степи солончаковой...' Рассказ о деде Мясники Бахча под Семипалатинском 'Сибирь! Все ненасытнее и злей...' Ярмарка в Куяндах Сестра Глафира К музе К портрету Р. 'Так мы идем с тобой и балагурим...' Охота с беркутами Обида Песня о Серке Семипалатинск Путинная весна Переселенцы Любовь на кунцевской даче Верблюд Город Серафима Дагаева 'И имя твое, словно старая песня...' Песня Строителю Евгении Стэнман Конь ('Замело станицу снегом - белым-бело...') Сердце Стихи Мухана Башметова 1. Гаданье 2. Расставанье. 3. 'Я, Мухан Башметов, выпиваю чашку кумыса...' 'Мню я быть мастером, затосковав о трудной работе...' Старая Москва 'Ничего, родная, не грусти...' Путь на Семиге На посещение Новодевичьего монастыря 'Я боюсь, чтобы ты мне чужою не стала...' 'Не добраться к тебе! На чужом берегу...' 'Тогда по травам крался холодок...' 'Сначала пробежал осинник...' 'Вся ситцевая, летняя приснись...' К портрету 'Скоро будет сын из сыновей...' 'Какой ты стала позабытой, строгой...' 'Я сегодня спокоен...' 'У тебя ль глазищи сини...' 'Когда-нибудь сощуришь глаз...' 'Не знаю, близко ль, далеко ль, не знаю...' 'Я тебя, моя забава...' Любимой 'В степях немятый снег дымится...' Каменотес 'По снегу сквозь темень пробежали...' Лагерь Анастасия Песня о том, что сталось с тремя сыновьями Евстигнея Ильича на Беломорстрое 'Опять вдвоем...' Шутка. Стихи в честь Натальи Тройка В защиту пастуха-поэта Иртыш Другу-поэту Горожанка Кавбригада перед атакой Послание к Наталии. 'Как тень купальщицы - длина твоя...' 'Родительница степь, прими мою...' Посвящение Н. Г... Прощание с друзьями. 'Я полон нежности к мужичьему сну...' Демьяну Бедному Лирические стихи 'Снегири взлетают красногруды...' К портрету Степана Радалова Повествование о реке Кульдже * * * Глазами рыбьими поверья Еще глядит страна моя, Красны и свежи рыбьи перья, Не гаснет рыбья чешуя. И в гнущихся к воде ракитах Ликует голос травяной - То трубами полков разбитых, То балалаечной струной. Я верю - не безноги ели, Дорога с облаком сошлась, И живы чудища доселе - И птица-гусь и рыба-язь. 1928 * * * Затерян след в степи солончаковой, Но приглядись - на шее скакуна В тугой и тонкой кладнице шевровой Старинные зашиты письмена. Звенит печаль под острою подковой, Резьба стремян узорна и темна... Здесь над тобой в пыли многовековой Поднимется курганная луна. Просторен бог гнедого иноходца. Прислушайся! Как мерно сердце бьется Степной страны, раскинувшейся тут, Как облака тяжелые плывут Над пестрою юртою у колодца. Кричит верблюд. И кони воду пьют. 1929 РАССКАЗ О ДЕДЕ Корнила Ильич, ты мне сказки баял, Служилый да ладный - вон ты каков! Кружилась за окнами ночь, рябая От звезд, сирени и светляков. Тогда как подкошенная с разлета В окно ударялась летучая мышь, Настоянной кровью взбухло болото, Сопя и всасывая камыш. В тяжелом ковше не тонул, а плавал Расплавленных свеч заколдованный воск, Тогда начиналась твоя забава - Лягушачьи песни и переплеск. Недобрым огнем разжигались поверья, Под мох забиваясь, шипя под золой, И песни летали, как белые перья, Как пух одуванчиков над землей! Корнила Ильич, бородатый дедко, Я помню, как в пасмурные вечера Лицо загудевшею синею сеткой Тебе заволакивала мошкара. Ножовый цвет бархата, незабудки, Да в темную сырь смоляной запал, - Ходил ты к реке и играл на дудке, А я подсвистывал и подпевал. Таким ты остался. Хмурый да ярый. Еще неуступчивый в стык, на слом, Рыжеголовый, с дудкою старой. Весну проводящий сквозь бурелом. Весна проходила речонки бродом, За пестрым телком, распустив волоса, И петухи по соседним зародам Сверяли простуженные голоса. Она проходила куда попало По метам твоим. И наугад Из рукава по воде пускала Белых гусынь и желтых утят. Вот так радость зверью и деду! Корнила Ильич, здесь трава и плес, Давай окончим нашу беседу У мельничных вызеленных колес. Я рядом с тобою в осоку лягу В упор трясинному зыбуну. Со дна водяным поднялась коряга, И щука нацеливается на луну. Теперь бы время сказкой потешить Про злую любовь, про лесную жизнь. Четыре пня, как четыре леших, Сидят у берега, подпершись. Корнила Ильич, по старой излуке Круги расходятся от пузырей, И я, распластав, словно крылья, руки, Встречаю молодость на заре. Я молодость слышу в птичьем крике, В цветенье и гаме твоих болот, В горячем броженье свежей брусники. В сосне, зашатавшейся от непогод. Крест не в крест, земля - не перина, Как звезды, осыпались светляки, - Из гроба не встанешь, и с глаз совиных Не снимешь стертые пятаки. И лучший удел - что в забытой яме, Накрытой древнею сединой, Отыщет тебя молодыми когтями Обугленный дуб, шелестящий листвой. Он череп развалит, он высосет соки, Чтоб снова заставить их жить и петь, Чтоб встать над тобою крутым и высоким, Корой обрастать и ветвям зеленеть! 1929 МЯСНИКИ Сквозь сосну половиц прорастает трава, Подымая зеленое шумное пламя, И теленка отрубленная голова, На ладонях качаясь, поводит глазами. Черствый камень осыпан в базарных рядах, Терпкий запах плывет из раскрытых отдушин, На изогнутых в клювы тяжелых крюках Мясники пеленают багровые туши. И, собравшись из выжженных известью ям, Мертвоглазые псы, у порога залаяв, Подползают, урча, к беспощадным ногам Перепачканных в сале и желчи хозяев. Так, голодные морды свои положив, До заката в пыли обессилят собаки, Мясники засмеются и вытрут ножи О бараньи сановные пышные баки. ...Зажигает топор первобытный огонь, Полки шарит березою пахнущий веник, Опускается глухо крутая ладонь На курганную медь пересчитанных денег. В палисадах шиповника сыплется цвет, Как подбитых гусынь покрасневшие перья... Главный мастер сурово прикажет: 'Валет!' - И рябую колоду отдаст подмастерьям. Рядом дочери белое кружево ткут, И сквозь скучные отсветы длинных иголок, Сквозь содвинутый тесно звериный уют Им мерещится свадебный, яблочный полог. Ставит старый мясник без ошибки на треф, Возле окон шатаясь, горланят гуляки. И у ям, от голодной тоски одурев, Длинным воем закат провожают собаки. 1929 (?) БАХЧА ПОД СЕМИПАЛАТИНСКОМ Змеи щурят глаза на песке перегретом, Тополя опадают. Но в травах густых Тяжело поднимаются жарким рассветом Перезревшие солнца обветренных тыкв. В них накопленной силы таится обуза - Плодородьем добротным покой нагружен, И изранено спелое сердце арбуза Беспощадным и острым казацким ножом. Здесь гортанная песня к закату нахлынет, Чтоб смолкающей бабочкой биться в ушах, И мешается запах последней полыни С терпким запахом меда в горбатых ковшах Третий день беркута уплывают в туманы И степные кибитки летят, грохоча. Перехлестнута звонкою лентой бурьяна, Первобытною силой взбухает бахча. Соляною корою примяты равнины, Но в подсолнухи вытканный пестрый ковер, Засияв, расстелила в степях Украина У глухих берегов пересохших озер! Наклонись и прислушайся к дальним подковам Посмотри - как распластано небо пустынь... Отогрета ладонь в шалаше камышовом Золотою корою веснушчатых дынь. Опускается вечер. И видно отсюда, Как у древних колодцев блестят валуны И, глазами сверкая, вздымают верблюды Одичавшие морды до самой луны. 1929 (?) * * * Сибирь! Все ненасытнее и злей Кедровой шкурой дебрей обрастая, Ты бережешь В трущобной мгле своей Задымленную проседь соболей И горный снег Бесценных горностаев. Под облаками пенятся костры... И вперерез тяжелому прибою, Взрывая воду, Плещут осетры, Толпясь над самой Обскою губою. Сибирь, когда ты на путях иных Встаешь, звеня, В невиданном расцвете, Мы на просторах Вздыбленных твоих Берем ружье и опускаем сети. И город твой, наряженный в бетон, Поднявшись сквозь урманы и болота. Сзывает вновь К себе со всех сторон От промыслов работников охоты. Следя пути по перелетам птиц. По голубым проталинам туманов Несут тунгусы от лесных границ Мех барсуков и рыжий мех лисиц. Прокушенный оскаленным капканом. Крутая Обь и вспененный Иртыш Скрестили крепко Взбухнувшие жилы, И, раздвигая лодками камыш, Спешат на съезд От промысловых крыш Нахмуренные старожилы... И на призыв знакомый горячей Страна охоты Мужественно встала От казахстанских выжженных степей До берегов кудлатого Байкала. Сибирь, Сибирь! Ты затаилась злей, Кедровой шкурой дебрей обрастая, Но для республики Найдем во мгле твоей Задымленную проседь соболей И горный снег Бесценных горностаев!.. 1930 ЯРМАРКА В КУЯНДАХ Над степями плывут орлы От Тобола на Каркаралы, И баранов пышны отары Поворачивают к Атбасару. Горький ветер трясет полынь, И в полоне Долонь у дынь - Их оранжевые тела Накаляются добела, И до самого дна нагруз Сладким соком своим арбуз. В этот день поет тяжелей Лошадиный горячий пах, - Полстраны, заседлав лошадей, Скачет ярмаркой в Куяндах. Сто тяжелых степных коней Диким глазом в упор косят, И бушует для них звончей Золотая пурга овса. Сто коней разметало дых - Белой масти густой мороз, И на скрученных лбах у них Сто широких буланых звезд. Над раздольем трав и пшениц Поднимается долгий рев - Казаки из своих станиц Гонят в степь табуны коров. Горький ветер, жги и тумань, У алтайских предгорий стынь! Для казацких душистых бань Шелестят березы листы. В этот день поет тяжелей Вороной лошадиный пах, - Полстраны, заседлав лошадей, Скачет ярмаркой в Куяндах!.. Пьет джигит из касэ,- вина! - Азиатскую супит бровь, На бедре его скакуна Вырезное его тавро. Пьет казак из Лебяжья,- вина! - Сапоги блестят - до колен, В пышной гриве его скакуна Кумачовая вьюга лент. А на седлах чекан-нарез, И станишники смотрят - во! И киргизы смеются - во! И широкий крутой заезд Низко стелется над травой. Кто отстал на одном вершке, Потерял - жалей не жалей - Двадцать пять в холстяном мешке, Серебром двадцать пять рублей... Горький ветер трясет полынь, И в полоне Долонь у дынь, И баранов пышны отары Поворачивают к Атбасару. Над степями плывут орлы От Тобола на Каркаралы. 1930 СЕСТРА В луговинах по всей стране Рыжим ветром шумят костры, И, от голода осатанев, Начинают петь комары. На хребтах пронося траву, Осетры проходят на юг, И за ними следом плывут Косяки тяжелых белуг. Ярко-красный теряет пух На твоем полотенце петух. За твоим порогом - река, Льнут к окну твоему облака, И поскрипывает, чуть слышна, Половицами тишина. Ой, темно иртышское дно, - Отвори, отвори окно! Слушай, как водяная мышь На поемах грызет камыш. И спокойна вода, и вот Молчаливая тень скользнет: Это синие стрелы щук Бороздят лопухи излук, Это всходит вода ясней Звонкой радугой окуней. ...Ночь тиха, и печаль остра, Дай мне руки твои, сестра. Твой родной постаревший дом Пахнет медом и молоком. Наступил нашей встречи срок, Дай мне руки, я не остыл, Синь махорки моей - дымок Пусть взойдет, как тогда всходил. Под резным глухим потолком Пусть рассеется тонкий дым, О далеком и дорогом Мы с тобою поговорим. Горячей шумит разговор, - Вот в зеленых мхах и лугах Юность мчится во весь опор На крутых степных лошадях. По траве, по корявым пням Юность мчится навстречу нам, Расплеснулись во все концы С расписной дуги бубенцы! Проплывает туман давно, Отвори, отвори окно! Слушай, как тальник, отсырев, Набирает соки заре. Закипевшей листвой пыля, Шатаются пьяные тополя, Всходит рыжею головой Раньше солнца подсолнух твой. Осыпая горячий пух, С полотенца кричит петух... Утро, утро, сестра, встречай, Дай мне руки твои. Прощай! <1930> ГЛАФИРА Багровою сиренью набухал Купецкий город, город ястребиный, Курганный ветер шел по Иртышу, Он выветрил амбары и лабазы, Он гнал гусей теченью вопреки От Урлютюпа к Усть-Каменогору... Припомни же рябиновый закат, Туман в ночи и шелест тополиный, И старый дом, в котором ты звалась Купеческою дочерью - Глафирой. Припоминай же, как, поголубев, Рассветом ранним окна леденели И вразнобой кричали петухи В глухих сенях, что пьяные бояре, Как день вставал сквозною кисеей, Иконами и самоварным солнцем, Горячей медью тлели сундуки И под ногами пели половицы... Я знаю, молодость нам дорога Воспоминаньем терпким и тяжелым, Я сам сейчас почувствовал ее Звериное дыханье за собою. Ну что ж, пойдем по выжженным следам, Ведь прошлое, как старое кладбище. Скажи же мне, который раз трава Зеленой пеной здесь перекипала? На древних плитах стерты письмена Пургой, огнем, июньскими дождями, И воткнут клен, как старомодный зонт, У дорогой, у сгорбленной могилы! А над Поречьем те же журавли, Как двадцать лет назад, и то же небо, И я, твой сын, и молод и суров Веселой верой в новое бессмертье! Пускай прижмется теплою щекой К моим рукам твое воспоминанье, Забытая и узнанная мать, - Горька тоска... Горьки в полях полыни... Но в тесных ульях зреет новый мед, И такова извечная жестокость - Все то, что было дорого тебе, Я на пути своем уничтожаю. Мне так легко измять твою сирень, Твой пыльный рай с расстроенной гитарой, Мне так легко поверить, что живет Грохочущее сердце мотоцикла! Я не хочу у прошлого гостить - Мне в путь пора. Пусть перелески мчатся И синим льдом блистает магистраль, Проложенная нами по курганам, - Как ветер, прям наш непокорный путь. Узнай же, мать, поднявшегося сына, - Ему дано восстать и победить. 1930 К МУЗЕ Ты строй мне дом, но с окнами на запад, Чтоб видно было море-океан, Чтоб доносило ветром дальний запах Матросских трубок, песни поморян. Ты строй мне дом, но с окнами на запад, Чтоб под окно к нам Индия пришла В павлиньих перьях, на слоновых лапах, Ее товары - золотая мгла. Граненные веками зеркала... Потребуй же, чтоб шла она на запад И встретиться с варягами могла. Гори светлей! Ты молода и в силе, Возле тебя мне дышится легко. Построй мне дом, чтоб окна запад пили, Чтоб в нем играл заморский гость Садко На гуслях мачт коммерческих флотилий! 1930 К ПОРТРЕТУ Р. Кузнец тебя выковал и пустил По свету гулять таким, И мы с удивленьем теперь тебе В лицо рябое глядим. Ты встал и, смеясь чуть-чуть, напролом Сквозь тесный плен городьбы Прошел стремительный, как топор В руках плечистой судьбы. Ты мчал командармом вьюг и побед, Обласкан свинцом и пургой, Остались следы твоего коня Под Омском и под Ургой. И если глаза сощурить - взойдет Туман дымовых завес, Голодные роты поют и идут С штыками наперевес. И если глаза сощурить - опять Полыни, тайга и лед, И встанет закат, и Омск падет, И Владивосток падет. Ты вновь поднимаешь знамя, ты вновь На взмыленном Воронке, И звонкою кровью течет заря На поднятом вверх клинке. Полтысячи острых, крутых копыт Взлетают, преграды сбив, Проносят кони твоих солдат Косматые птицы грив. И этот последний, черствый закал Ты выдержал до конца, Сын трех революций, сын всей страны, Сын прачки и кузнеца. Смеются глаза, и твоей руки Верней не бывало и нет. И крепко знают солдаты твои Тебя, командарм побед. 1931 * * * Гале Анучиной Так мы идем с тобой и балагурим. Любимая! Легка твоя рука! С покатых крыш церквей, казарм и тюрем Слетают голуби и облака. Они теперь шумят над каждым домом, И воздух весь черемухой пропах. Вновь старый Омск нам кажется знакомым, Как старый друг, оставленный в степях. Сквозь свет и свежесть улиц этих длинных Былого стертых не ищи следов, - Нас встретит благовестью листьев тополиных Окраинная троица садов. Закат плывет в повечеревших водах, И самой лучшей из моих находок Не ты ль была? Тебя ли я нашел, Как звонкую подкову на дороге, Поруку счастья? Грохотали дроги, Устали звезды говорить о боге, И девушки играли в волейбол. 13 декабря 1930 ОХОТА С БЕРКУТАМИ Ветер скачет по стране, и пыль Вылетает из-под копыт. Ветер скачет по степи, и никому За быстроногим не уследить. Но, как шибко он ни скакал бы, Все равно ему ни за что Степь до края не перескакать, Всю пустыню не пересечь. Если он пройдет Павлодар И в полынях здесь не запутается, Если он взволнует Балхаш И в рябой воде не утонет, Если даже море Арал Ему глаз камышом не выколет, - Все равно завязнут его копыта В седых песках Кзыл-Куум! Ое-й! Если в Иртыше человек утонет, То его оплакивать остается. Солнце ж множество множеств дней Каждый день неизменно тонет, Для того, чтоб опять подняться И сиять над нашею степью, И сиять над каждой юртой, И над всем существующим сразу, И сиять над нашей охотой! Начинаем мы нашу охоту Под рябым и широким небом, Начинаем мы наш промысел На степи, никем не измеренной. Начинаем мы нашу погоню Под высоким, как песня, солнцем, Пусть сопутствуют нашей охоте Ветер и удача совместно, Пусть сопутствуют нашему промыслу Еще раз удача и ветер, Пусть помогут нашей погоне Ветер, дующий на нас, и удача! Так смотри же, молодой беркутенок, Как нахохлился старый беркут, Так смотрите, беркуты наши, зорко - Вы охотники и мужчины! Оба вы в цветных малахаях, Остры ваши синие клювы, Крепки ваши шумные крылья, И хватаетесь вы когтями За тяжелую плеть хозяина. Так смотрите, беркуты наши, зорко - Над полынями кружит коршун. Вы не будьте ему подобны: Не охотник он, а разбойник, Лысый хан прожорливых сусликов Беркутам нашим не товарищ! Вон взметнулась наша добыча, Длинная старая лисица, Чернохребетная, огневая И кривая на поворотах. Вон, как огонь, она мчится быстро. Не давайте огню потухнуть! Горячите коней, охотники! Окружайте ее, охотники! Выпускайте беркутов в небо! Мы забыли, где Каркаралы, Мы забыли, где наш аул, Мы забыли, где Павлодар. Не четыре конца у степи, а восемь, И не восемь, а сорок восемь, И не столько, во много больше. И летит молодой беркутенок Малахаем, сброшенным с неба, И проносится старый беркут, Как кусок веселого дыма, И проносимся все мы сразу - Ветер, птицы, удача, всадники - По курганам за рыжим пламенем. Мы настигли свою добычу, Мы поймали ее: лисица Мчится с беркутом на загривке, Мчится двадцать аршин и падает, И ноздрями нюхает землю. Ой, хорош молодой беркутенок! Научил его старый беркут. Эй, хорош ты, дующий ветер! Ты помог нам выследить зверя. И привязывают охотники К поясу пламя рыжее. 1931 ОБИДА Я - сначала - к подруге пришел И сказал ей: 'Все хорошо, Я люблю лишь одну тебя, Остальное все - чепуха'. Отвечала подруга: 'Нет, Я люблю сразу двух, и трех, И тебя могу полюбить, Если хочешь четвертым быть'. Я сказал тогда: 'Хорошо, Я прощаю тебе всех трех, И еще пятнадцать прощу, Если первым меня возьмешь'. Рассмеялась подруга: 'Нет, Слишком жадны твои глаза, Научись сначала, мой друг, По-собачьи за мной ходить'. Я ответил ей: 'Хорошо, Я согласен собакой быть, Но позволь, подруга, тогда По-собачьи тебя любить'. Отвернулась подруга: 'Нет, Слишком ты тороплив, мой друг, Ты сначала вой на луну, Чтобы было приятно мне!' - 'Привередница, - хорошо!' Я ушел от нее в слезах, И любил Девок двух, и трех, А потом пятнадцать еще. И пришла подруга ко мне, И сказала: 'Все хорошо, Я люблю одного тебя, Остальные же - чепуха...' Грустно сделалось Мне тогда. Нет, подумал я, никогда, - Чтоб могла От обидных слов По-собачьи завыть душа! 1931 ПЕСНЯ О СЕРКЕ Была девушка Белая, как гусь, Плавная, как гусь на воде. Была девушка С глазами как ночь, Нежными, как небо Перед зарей, С бровями тоньше, Чем стрела, Догоняющая зверя, С пальцами легче, Чем первый снег, Трогающий лицо. Была девушка С нравом тарантула, Старого, мохнатого, Жалящего ни за что. А джигит Серке Только что и имел: Сердце, стучащее нараспев, Пояс, украшенный серебром, Длинную дудку, Готовую запеть, Да еще большую любовь. Вот и все, Что имел Серке. А разве этого мало? К девушке гордой Пришел Серке, Говорит ей: 'Будь женой моей, ладно?' А она отвечает: 'Нет, Не буду твоей женой, Не ладно. Ты достань мне, Серке, два камня В уши продеть, Два камня Желтых, как глаза у кошки, Чтоб и ночью они горели. Тогда в юрту к тебе пойду я, Тогда буду женой твоей, Тогда - ладно'. Повернулся Серке, заплакал, Пошел от нее, шатаясь, Пошел от нее, согнувшись, Со змеею за шиворотом. Целый день шел Серке, Не останавливался. И второй день шел, Не останавливался. А на третьей заре Блестит вода, Широкая вода, Светлая вода - Аю-Куль. Сел Серке на камень У озера, У широкого камышового Озера, И слезы капают на песок. Сердце Серке бьется нараспев, Согреваемое любовью. Вынул Серке длинную дудку Из-за пояса серебряного, Заиграл Серке на дудке. И когда Серке кончил, Позади кто-то мяукнул. Повернулся джигит - Позади его старая, Позади его дикая, Круглоглазая кошка сидит. Стал Серке понятен Кошачий язык. Дикая кошка ему говорит: 'Что ты так плачешь, Певец известнейший?..' Ей свою беду Серке Рассказывает И к сказанному прибавляет: 'Я напрасно теряю время. Дикая, исхудавшая кошка, Облезлая, черная кошка, Ты мне не поможешь... Мне камней, Светящихся ночью, Не достать, осмеянному!' Тихо кошка К Серке приблизилась И потерлась дикая кошка О пайпаки мордой розовой, Промяукав: 'Кош, ай-налайн', {*} - {* Прощай, мой милый (каз.).} В камышах колючих скрылась. А джигит под ноги глядит - Не верит: Перед ним два глаза кошачьих Светлых, два желтых камня, Негаснущих, ярких. Закричал Серке: 'Эй, кошка, Дикая кошка, откликнись! Ты погибнешь здесь, слепая, - Как ты будешь На мышей охотиться?' Но молчало озеро, Камыши молчали, Как молчали они вначале. Еще раз закричал Серке: 'Эй, кошка, Ласковая кошка, довольно, Прыгни сюда! Мне страшно, - Глаза твои жгут мне ладони!' Но молчало озеро, А камыши стали Еще тише, Чем были они вначале. И пошел Серке обратно Каменной твердой дорогой. Кружились над ним коршуны, Лисицы по степи бегали, Но он шел успокоенный, Потому что знал, что делать. Девушке Белой, как гусь, Плавной, как гусь на воде, С нравом, как у тарантула, Прицепил он На уши камни - Кошачьи глаза, Которые смотрят. Он сказал: 'Они не погаснут, Не бойся, и днем и ночью Будут эти камни светиться, Никуда ты с ними не скроешься!..' Если ты, приятель, ночью встретил Бегущие по степи огни, Значит, видел ты безумную, Укрывающуюся от людей. А Серке казахи встречали, И рассказывают, что прямо, Не оглядываясь, он проходит И поет последнюю песню, На плече у него Сидит кошка, Старая, дикая кошка, Безглазая... 1931 СЕМИПАЛАТИНСК Полдня июльского тяжеловесней, Ветра легче - припоминай, - Шли за стадами аулов песни Мертвой дорогой на Кустанай. Зноем взятый и сжатый стужей, В камне, песках и воде рябой, Семипалатинск, город верблюжий, Коршуны плавают над тобой. Здесь, на грани твоей пустыни, Нежна полынь, синева чиста. Упала в иртышскую зыбь и стынет Верблюжья тень твоего моста. И той же шерстью, верблюжьей, грубой, Вьется трава у конских копыт. - Скажи мне, приятель розовогубый, На счастье ли мной солончак разбит? Висит казахстанское небо прочно, И только Алтай покрыт сединой. - На счастье ль, все карты спутав нарочно, Судьба наугад козыряет мной? Нам путь преграждают ржавые груды Камней. И хотя бы один листок! И снова, снова идут верблюды На север, на запад и на восток. Горьки озера! Навстречу зною Тяжелой кошмой развернута мгла, Но соль ледовитою белизною Нам сердце высушила и сожгла. - Скажи, не могло ль все это присниться? Кто кочевал по этим местам? Приятель, скажи мне, какие птицы С добычей в клюве взлетают там? Круги коршунья смыкаются туже, Камень гремит под взмахом подков. Семипалатинск, город верблюжий, Ты поднимаешься из песков. Горячие песни за табунами Идут по барханам на Ай-Булак, И здорово жизнь козыряет нами, Ребятами крепкими, как свежак. И здорово жизнь ударяет метко, - Семипалатинск, - лучше ответь! Мы первую железнодорожную ветку Дарим тебе, как зеленую ветвь. Здесь долго ждали улыбок наших, - Прямая дорога всегда права. Мы пьем кумыс из широких чашек И помним: так пахла в степях трава. Кочевники с нами пьют под навесом, И в меру закат спокоен и ал, Меж тем как под первым червонным экспрессом Мост первою радостью затрепетал. Меж тем как с длинным, верблюжьим ревом Город оглядывается назад... Но мы тебя сделаем трижды новым, Старый город Семи Палат! 1931 ПУТИННАЯ ВЕСНА Так, взрывая вздыбленные льды, Начиналась ты. И по низовью, Что дурной, нахлынувшею кровью, Захлебнулась теменью воды. Так ревела ты, захолодев, Глоткой перерезанною бычьей, Нарастал подкошенный припев - Ветер твой, твой парусный обычай! Твой обычай парусный! Твой крик! За собой пустыни расстилая, Ты гремела, Талая и злая, Ледяными глыбами вериг. Не твои ли взбухнувшие ливни Разрывали зимнее рядно? Осетры, тяжелые, как бивни, Плещутся И падают на дно. Чайки, снег и звезды над разливом, Астрахань, просторы, промысла... Ты теченьем черным и пугливым Оперенье пены понесла!.. Смяв и сжав Глухие расстоянья, Поднималась ты - проста, ясна. Так в права вошли: соревнованье, Темпы, половодье и весна. 1931 ПЕРЕСЕЛЕНЦЫ Ты, конечно, знаешь, что сохранилась страна одна, В камне, в песке, в озерах, в травах лежит страна. И тяжелые ветры в травах ее живут, Волнуют ее озера, камень точат, песок метут. Все в городах остались, в постелях своих, лишь мы Ищем ее молчанье, ищем соленой тьмы. Возле костра высокого, забыв про горе свое, Снимаем штиблеты, моем ноги водой ее. Да, они устали, пешеходов ноги, они Шагали, не переставая, не зная, что есть огни, Не зная, что сохранилась каменная страна, Где ждут озера, солью пропитанные до дна, Где можно строить жилища для жен своих и детей, Где можно небо увидеть, потерянное меж ветвей. Нет, нас вели не разум, не любовь, и нет, не война, Мы шли к тебе словно в гости, каменная страна. Мы, мужчины, с глазами, повернутыми на восток, Ничего под собой не слышали, кроме идущих ног. Нас на больших дорогах мира снегами жгло, Там, за белым морем, оставлено ты, тепло, Хранящееся в овчинах, в тулупах, в душных печах И в драгоценных шкурах у девушек на плечах. Остались еще дороги для нас на нашей земле, Сладка походная пища, хохочет она в котле, - В котлах ослепшие рыбы ныряют, пена блестит, Наш сон полынным полымем, белой палаткой крыт. Руками хватая заступ, хватая без лишних слов, Мы приходим на смену строителям броневиков, И переходники видят, что мы одни сохраним Железо, и электричество, и трав полуденный дым, И золотое тело, стремящееся к воде, И древнюю человечью любовь к соседней звезде... Да, мы до нее достигнем, мы крепче вас и сильней, И пусть нам старый Бетховен сыграет бурю на ней! 1931 ЛЮБОВЬ НА КУНЦЕВСКОЙ ДАЧЕ Сначала поезда, как бы во сне, Катились, отдаваясь длинным, гулким - Стоверстым эхом. О свиданье, дне - Заранее известно было мне, Мы совершали дачные прогулки, Едва догадываясь о весне. Весна же просто нежилась пока В твоих глазах. В твоих глазах зеленых Мелькали ветви, небо, облака - Мы ехали в трясущихся вагонах. Так мир перемещался на оси Своей согласно общему движенью У всех перед глазами. Колеси, Кровь бешеная, бей же без стесненья В ладони нам, в сухой фанер виска. Не трогая ничем, не замечая Раздумья, милицейского свистка - Твой скрытый бег, как целый мир, случаен. И разговор случаен... И к ответу Притянут в нем весь круг твоих забот, И этот день, и пара рваных бот, И даже я - все это канет в Лету. Так я смеюсь. И вот уж, наконец, Разлучены мы с целым страшным веком, - Тому свидетель ноющий слепец С горошиной под заведенным веком. Ведь он хитрил всегда. И даже здесь В моих стихах. Морщинистым и старым Он два столетья шлялся по базарам - И руку протянул нам... - Инга, есть Немного мелочи. Отдай ему ее, - Ведь я тебя приобретал без сдачи. Клянусь я всем, что видит он с мое. . . . . . . . . . . . . . . . . . . И тормоза... И кунцевские дачи. Вот отступленье: ясно вижу я, Пока весна, пока земля потела, Ты счастие двух мелких буржуа, Республика, ей-богу, проглядела. И мудрено ль, что вижу я сквозь дым Теперь одни лишь возгласы и лица. Республика, ты разрешила им Сплетать ладони, плакать и плодиться. Ты радоваться разрешила. Ах! А если нет? Подумаешь - обида! Мы погрешим, покудова монах Еще нам индульгенции не выдал. Но ты... не понимаешь слов, ты вся, До перышка, падений жаждешь снова И, глазом недоверчиво кося, С себя старье снимаешь и обновы. Но комнатка. Но комнатка! Сам бог. Ее, наверно, вымерял аршином - Она, как я к тебе привыкнуть смог, Привыкла к поздравленьям матершинным. Се вызов совершенству всех Европ - Наполовину в тишину влюбленный, Наполовину негодующий... А клоп Застынувший, как поп перед иконой! А зеркальце разбитое - звездой. А фартучек, который не дошила... А вся сама ты излучаешь зной... Повертываюсь. Я тебя не знал . . . . . . . . . . . . . . . . . . До этих пор. Обрызганная смехом, Просторная, как счастье, - белизна, Меж бедер отороченная мехом. Лебяжьей шеей выгнута рука, И алый след от скинутых подвязок... Ты тяжела, как золото, легка, Как легкий пух полузабытых сказок. Исчезло все. И только двое нас. По хребтовине холодок, но ранний, И я тебя, нацеливаясь, враз Охватываю вдруг по-обезьяньи. Жеманница! Ты туфель не сняла. Как высоки они! Как высоко взлетели! Нет ничего. Нет берега и цели. Лишь радостные хриплые тела По безразличной мечутся постели. Пускай узнает старая кровать Двух счастий вес. Пусть принимает милость Таить, молчать и до поры скрывать, Ведь этому она не разучилась. Ага, кричишь? Я научу забыть, Идти, бежать, перегонять и мчаться, Ты не имеешь права равной быть, Но ты имеешь право задыхаться. Ты падаешь. Ты стынешь. Падай, стынь, Для нас, для окаянных, обреченных. Да здравствуют наездники пустынь, Взнуздавшие коней неукрощенных! Да здравствует!.. Еще, еще... И бред Раздвинутый, как эти бедра... Мимо Пусть волны хлещут, пусть погаснет свет В багровых клочьях скрученного дыма, Пусть слышишь ты. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Как рассветало рано. Тринадцатое? Значит, быть беде! И мы в плену пустяшного обмана, Переплелись, не разберешь - кто где... - Плутовка. Драгоценная. Позор. Как не крути, - ты выглядишь по-курьи. - Целуемся. И вот вам разговор. Лежим и, переругиваясь, курим. Весна 1931 ВЕРБЛЮД Виктору Уфимцеву Захлебываясь пеной слюдяной, Он слушает, кочевничий и вьюжий, Тревожный свист осатаневшей стужи, И азиатский, туркестанский зной Отяжелел в глазах его верблюжьих. Солончаковой степью осужден Таскать горбы и беспокойных жен, И впитывать костров полынный запах, И стлать следов запутанную нить, И бубенцы пустяшные носить На осторожных и косматых лапах. Но приглядись, - в глазах его туман Раздумья и величья долгих странствий... Что ищет он в раскинутом пространстве, Состарившийся, хмурый богдыхан? О чем он думает, надбровья сдвинув туже? Какие мекки, древний, посетил? Цветет бурьян. И одиноко кружат Четыре коршуна над плитами могил. На лицах медь чеканного загара, Ковром пустынь разостлана трава, И солнцем выжжена мятежная Хива, И шелестят бухарские базары... Хитра рука, сурова мудрость мулл, - И вот опять над городом блеснул Ущербный полумесяц минаретов Сквозь решето огней, теней и светов. Немеркнущая, ветряная синь Глухих озер. И пряный холод дынь, И щит владык, и гром ударов мерных Гаремным пляскам, смерти, песне в такт, И высоко подъяты на шестах Отрубленные головы неверных! Проказа шла по воспаленным лбам, Шла кавалерия Сквозь серый цвет пехоты, - На всем скаку хлестали по горбам Отстегнутые ленты пулемета. Бессонна жадность деспотов Хивы, Прошелестят бухарские базары... Но на буграх лохматой головы Тяжелые ладони комиссара. Приказ. Поход. И пулемет, стуча На бездорожье сбившихся разведок, В цветном песке воинственного бреда Отыскивает шашку басмача. Луна. Палатки. Выстрелы. И снова Медлительные крики часового. Шли, падали и снова шли вперед, Подняв штыки, в чехлы укрыв знамена, Бессонницей красноармейских рот И краснозвездной песней батальонов. ...Так он, скосив тяжелые глаза, Глядит на мир, торжественный и строгий, Распутывая старые дороги, Которые когда-то завязал. 1931 ГОРОД СЕРАФИМА ДАГАЕВА Старый горбатый город - щебень и синева, Свернута у подсолнуха рыжая голова, Свесилась у подсолнуха мертвая голова, - Улица Павлодарская, дом номер сорок два. С пестрой дуги сорвется колоколец, бренча, Красный кирпич базара, церковь и каланча, Красен кирпич базара, цапля - не каланча, Лошади на пароме слушают свист бича. Пес на крыльце парадном, ласковый и косой, Верочка Иванова, вежливая, с косой, Девушка-горожанка с нерасплетенной косой, Над Иртышом зеленым чаек полет косой. Верочка Иванова с туфлями на каблуках, И педагог-словесник с удочками в руках. Тих педагог-словесник с удилищем в руках, Небо в гусиных стаях, в медленных облаках. Дыни в глухом и жарком обмороке лежат, Каждая дыня копит золото и аромат, Каждая дыня цедит золото и аромат, Каждый арбуз покладист, сладок и полосат. Это ли наша родина, молодость, отчий кров, - Улица Павлодарская - восемьдесят дворов? Улица Павлодарская - восемьдесят дворов, Сонные водовозы, утренний мык коров. В каждом окне соседском тусклый зрачок огня. Что ж, Серафим Дагаев, слышишь ли ты меня? Что ж, Серафим Дагаев, слушай теперь меня: Остановились руки ярмарочных менял. И, засияв крестами в синей, как ночь, пыли, Восемь церквей купеческих сдвинулись и пошли, Восемь церквей, шатаясь, сдвинулись и пошли - В бурю, в грозу, в распутицу, в золото, в ковыли. Пики остры у конников, память пики острей: В старый, горбатый город грохнули из батарей. Гулко ворвался в город круглый гром батарей, Баржи и пароходы сорваны с якорей. Посередине площади, не повернув назад, Кони встают, как памятники, Рушатся и хрипят! Кони встают, как памятники, С пулей в боку хрипят. С ясного неба сыплется крупный свинцовый град. Вот она, наша молодость - ветер и штык седой, И над веселой бровью шлем с широкой звездой, Шлем над веселой бровью с красноармейской звездой, Списки военкомата и снежок молодой. Рыжий буран пожара, пепел пустив, потух, С гаубицы разбитой зори кричит петух, Громко кричит над миром, крылья раскрыв, петух, Клювом впиваясь в небо и рассыпая пух. То, что раньше теряли, - с песнями возвратим, Песни поют товарищи, слышишь ли, Серафим? Громко поют товарищи, слушай же, Серафим, - Воздух вдохни - железом пахнет сегодня дым. Вот она, наша молодость, - поднята до утра, Улица Пятой Армии, солнце. Гудок. Пора! Поднято до рассвета солнце. Гудок. Пора! И на местах инженеры, техники, мастера. Зданья встают, как памятники, не повернув назад. Выжженный белозубый смех ударных бригад, Крепкий и белозубый смех ударных бригад, - Транспорт хлопка и шерсти послан на Ленинград. Вот она, наша родина, с ветреной синевой, Древние раны площади стянуты мостовой, В камень одеты площади, рельсы на мостовой. Статен, плечист и светел утренний город твой! 1931 * * * Гале Анучиной И имя твое, словно старая песня. Приходит ко мне. Кто его запретит? Кто его перескажет? Мне скучно и тесно В этом мире уютном, где тщетно горит В керосиновых лампах огонь Прометея - Опаленными перьями фитилей... Подойди же ко мне. Наклонись. Пожалей! У меня ли на сердце пустая затея, У меня ли на сердце полынь да песок, Да охрипшие ветры! Послушай, подруга, Полюби хоть на вьюгу, на этот часок, Я к тебе приближаюсь. Ты, может быть, с юга. Выпускай же на волю своих лебедей, - Красно солнышко падает в синее море И - за пазухой прячется ножик-злодей, И - голодной собакой шатается горе... Если все, как раскрытые карты, я сам На сегодня поверю - сквозь вихри разбега, Рассыпаясь, летят по твоим волосам Вифлеемские звезды российского снега. Ноябрь 1931 ПЕСНЯ В черном небе волчья проседь, И пошел буран в бега, Будто кто с размаху косит И в стога гребет снега. На косых путях мороза Ни огней, ни дыму нет, Только там, где шла береза, Остывает тонкий след. Шла береза льда напиться, Гнула белое плечо. У тебя ж огонь еще: В темном золоте светлица, Синий свет в сенях толпится, Дышат шубы горячо. Отвори пошире двери, Синий свет впусти к себе, Чтобы он павлиньи перья Расстелил по всей избе, Чтобы был тот свет угарен, Чтоб в окно, скуласт и смел, В иглах сосен вместо стрел, Волчий месяц, как татарин, Губы вытянув, смотрел. Сквозь казацкое ненастье Я брожу в твоих местах. Почему постель в цветах, Белый лебедь в головах? Почему ты снишься, Настя, В лентах, в серьгах, в кружевах? Неужель пропащей ночью Ждешь, что снова у ворот Потихоньку захохочут Бубенцы и конь заржет? Ты свои глаза открой-ка - Друга видишь неужель? Заворачивает тройки От твоих ворот метель. Ты спознай, что твой соколик Сбился где-нибудь в пути. Не ему во тьме собольей Губы теплые найти! Не ему по вехам старым Отыскать заветный путь, В хуторах под Павлодаром Колдовским дышать угаром И в твоих глазах тонуть! 1932 СТРОИТЕЛЮ ЕВГЕНИИ СТЭНМАН Осыпаются листья, Евгения Стэнман, пора мне Вспомнить весны и зимы, и осени вспомнить пора. Не осталось от замка Тамары камня на камне, Не хватило у осени листьев и золотого пера. Старых книг не хватило на полках, чтоб перечесть их, Будто б вовсе не существовал Майн Рид, Та же белая пыль, та же пыльная зелень в предместьях, И еще далеко до рассвета, еще не погас и горит На столе у тебя огонек. Фитили этих ламп обгорели, И калитки распахнуты, и не повстречаешь тебя. Неужели вчерашнее утро шумело вчера, неужели Шел вчера юго-западный ветер, в ладони трубя? Эти горькие губы так памятны мне, и похоже, Что еще не раскрыты глаза, не разомкнуты руки твои, И едва прикоснешься к прохладному золоту кожи, - В самом сердце пустынного сада гремят соловьи. Осыпаются листья, Евгения Стэнман. Над ними То же старое небо и тот же полет облаков. Так прости, что я вспомнил твое позабытое имя И проснулся от стука веселых твоих каблучков. Как мелькали они, когда ты мне навстречу бежала, Хохоча беспричинно, и как грохотали потом Средь тифозной весны и обросших снегами привалов, Под расстрелянным знаменем, под перекрестным огнем. Сабли косо взлетали и шли к нам охотно в подруги. Красногвардейские звезды не меркли в походах, а ты Все бежала ко мне через смерть и тяжелые вьюги, Отстраняя штыки часовых и минуя посты... Я рубил по погонам, я знал, что к тебе прорубаюсь, К старым вишням, к окну и к ладоням горячим твоим, Я коня не зануздывал больше, я верил, бросаясь Впереди эскадрона на пулеметы, что возвращусь невредим. И в теплушке, шинелью укутавшись, слушал я снова, Как сквозь сон, сквозь снега, сквозь ресницы гремят соловьи. Мне казалось, что ты еще рядом, и понято все с полуслова, Что еще не раскрыты глаза, не разомкнуты руки твои. Я готов согласиться, что не было чаек над пеной, Ни веселой волны, что лодчонку волной унесло. Что зрачок твой казался мне чуточку меньше вселенной, Неба не было в нем - впереди от бессонниц светло. Я готов согласиться с тобою, что высохла влага На заброшенных веслах в амбарчике нашем, и вот Весь июнь под лодчонкой ночует какой-то бродяга, Режет снасть рыболовной артели и песни поет. Осыпаются листья, Евгения Стэнман. Пора мне Вспомнить весны и зимы, и осени вспомнить пора. Не осталось от замка Тамары камня на камне, Не хватило у осени листьев и золотого пера. Мы когда-то мечтали с тобой завоевывать страны, Ставить в лунной пустыне кордоны и разрушать города, Через желтые зори, через пески Казахстана В свежем ветре экспресса по рельсам ты мчалась сюда. И как ни был бы город старинный придирчив и косен, - Мы законы Республики здесь утвердим и поставим на том, Чтоб с фабричными песнями этими сладилась осень, Мы ее и в огонь, и в железо, и в камень возьмем. Но в строительном гуле без памяти, без перемены Буду слушать дыханье твое, и, как вечность назад, Опрокинется небо над нами, и рядом мгновенно Я услышу твой смех, и твои каблучки простучат. 1932 КОНЬ Замело станицу снегом - белым-бело. Путался протяжливый волчий волок, И ворон откуда-то нанесло, Неприютливых да невеселых. Так они и осыпались у крыльца, Сидят раскорячившись, у хозяина просят: 'Вынеси нам обутки, Дай нам мясца, винца... Оскудела сытая В зобах у нас осень'. А у хозяина беды да тревоги, Прячется пес под лавку - Боится, что пнут ногой, И детеныш, холстяной, розовоногий, Не играет материнскою серьгой. Ходит павлин-павлином В печке огонь, Собирает угли клювом горячим. А хозяин башку стопудовую Положил на ладонь - Кудерь подрагивает, плечи плачут. Соль и навар полынный Слижет с губ, Грохнется на месте, Что топором расколот, Подымется, накинет буланый тулуп И выносит горе свое На уличный холод. Расшатывает горе дубовый пригон. Бычьи его кости Мороз ломает. В каждом бревне нетесаном Хрип да стон: 'Что ж это, голубчики, Конь пропадает! Что ж это - конь пропадает. Родные!' - Растопырил руки хозяин, сутул. А у коня глаза темные, ледяные. Жалуется. Голову повернул. В самые брови хозяину Теплом дышит, Теплым ветром затрагивает волоса: 'Принеси на вилах сена с крыши'. Губы протянул: 'Дай мне овса'. 'Да откуда ж?! Милый! Сердце мужичье! Заместо стойла Зубами сгрызи меня...' По свежим полям, По луговинам По-птичьи Гриву свою рыжую Уносил в зеленя! Петухами, бабами в травах смятых Пестрая станица зашумела со сна, О цветах, о звонких пегих жеребятах Где-то далеко-о затосковала весна. Далеко весна, далеко, - Не доехать станичным телегам. Пело струнное кобылье молоко, Пахло полынью и сладким снегом. А потом в татарской узде, Вздыбившись под объездчиком сытым, Захлебнувшись В голубой небесной воде, Небо зачерпывал копытом. От копыт приплясывал дом, Окна у него сияли счастливей, Пролетали свадебным Веселым дождем Бубенцы над лентами в гриве!.. ...Замело станицу снегом - белым-бело. Спелой бы соломки - жисти дороже! И ворон откуда-то нанесло, Неприветливых да непригожих. Голосят глаза коньи: 'Хозяин, ги-ибель, Пропадаю, Алексеич!' А хозяин его По-цыгански, с оглядкой, На улку вывел И по-ворованному Зашептал в глаза: 'Ничего... Ничего, обойдется, рыжий. Ишь, каки снега, дорога-то, а!' Опускалась у хозяина ниже и ниже И на морозе седела голова. 'Ничего, обойдется... Сено-то близко...' Оба, однако, из этих мест. А топор нашаривал В поленьях, чисто Как середь ночи ищут крест. Да по прекрасным глазам, По карим С размаху - тем топором... И когда по целованной Белой звезде ударил, Встал на колени конь И не поднимался потом. Пошли по снегу розы крупные, мятые, Напитался ими снег докрасна. А где-то далеко заржали жеребята, Обрадовалась, заулыбалась весна. А хозяин с головою белой Светлел глазами, светлел, И небо над ним тоже светлело, А бубенец зазвякал Да заледенел... 1932 СЕРДЦЕ Мне нравится деревьев стать, Июльских листьев злая пена. Весь мир в них тонет по колено. В них нашу молодость и стать Мы узнавали постепенно. Мы узнавали постепенно, И чувствовали мы опять, Что тяжко зеленью дышать, Что сердце, падкое к изменам, Не хочет больше изменять. Ах, сердце человечье, ты ли Моей доверилось руке? Тебя как клоуна учили, Как попугая на шестке. Тебя учили так и этак, Забывши радости твои, Чтоб в костяных трущобах клеток Ты лживо пело о любви. Сгибалась человечья выя, И стороною шла гроза. Друг другу лгали площадные Чистосердечные глаза. Но я смотрел на все без страха, - Я знал, что в дебрях темноты О кости черствые с размаху Припадками дробилось ты. Я знал, что синий мир не страшен, Я сладостно мечтал о дне, Когда не по твоей вине С тобой глаза и души наши Останутся наедине. Тогда в согласье с целым светом Ты будешь лучше и нежней. Вот почему я в мире этом Без памяти люблю людей! Вот почему в рассветах алых Я чтил учителей твоих И смело в губы целовал их, Не замечая злобы их! Я утром встал, я слышал пенье Веселых девушек вдали, Я видел - в золотой пыли У юношей глаза цвели И снова закрывались тенью. Не скрыть мне то, что в черном дыме Бежали юноши. Сквозь дым! И песни пели. И другим Сулили смерть. И в черном дыме Рубили саблями слепыми Глаза фиалковые им. Мело пороховой порошей, Большая жатва собрана. Я счастлив, сердце, - допьяна, Что мы живем в стране хорошей, Где зреет труд, а не война. Война! Она готова сворой Рвануться на страны жилье. Вот слово верное мое: Будь проклят тот певец, который Поднялся прославлять ее! Мир тяжким ожиданьем связан. Но если пушек табуны Придут топтать поля страны - Пусть будут те истреблены, Кто поджигает волчьим глазом Пороховую тьму войны. Я призываю вас - пора нам, Пора, я повторяю, нам Считать успехи не по ранам - По веснам, небу и цветам. Родятся дети постепенно В прибое. В них иная стать, И нам нельзя позабывать, Что сердце, падкое к изменам, Не может больше изменять. Я вглядываюсь в мир без страха, Недаром в нем растут цветы. Готовое пойти на плаху, О кости черствые с размаху Бьет сердце - пленник темноты. 1932 СТИХИ МУХАНА БАШМЕТОВА 1 ГАДАНЬЕ Я видел - в зарослях карагача Ты с ним, моя подруга, целовалась. И шаль твоя, упавшая с плеча, За ветви невеселые цеплялась. Так я цепляюсь за твою любовь. Забыть хочу - не позабуду скоро. О сердце, стой! Молчи, не прекословь, Пусть нож мой разрешит все эти споры. Я загадал - глаза зажмурив вдруг, Вниз острием его бросать я буду, - Когда он камень встретит, милый друг, Тебя вовек тогда я не забуду. Но если в землю мягкую войдет - Прощай навек. Я радуюсь решенью... Куда ни брось - назад или вперед - Все нет земли, кругом одни каменья. Как с камнем перемешана земля, Так я с тобой... Тоску свою измерю - Любовь не знает мер - и, целый свет кляня, Вдруг взоры обращаю к суеверью. 1932 2 РАССТАВАНЬЕ Ты, уходила, русская! Неверно! Ты навсегда уходишь? Навсегда! Ты проходила медленно и мерно К семье, наверно, к милому, наверно, К своей заре, неведомо куда... У пенных волн, на дальней переправе, Все разрешив, дороги разошлись, - Ты уходила в рыжине и славе, Будь проклята - я возвратить не вправе, - Будь проклята или назад вернись! Конь от такой обиды отступает, Ему рыдать мешают удила, Он ждет, что в гриве лента запылает, Которую на память ты вплела. Что делать мне, как поступить? Не знаю! Великая над степью тишина. Да, тихо так, что даже тень косая От коршуна скользящего слышна. Он мне сосед единственный... Не верю! Убить его? Но он не виноват, - Достанет пуля кровь его и перья - Твоих волос не возвратив назад. Убить себя? Все разрешить сомненья? Раз! Дуло в рот. Два - кончен! Но, убив, Добуду я себе успокоенье, Твоих ладоней все ж не возвратив. Силен я, крепок, - проклята будь сила! Я прям в седле, - будь проклято седло! Я знаю, что с собой ты уносила И что тебя отсюда увело. Но отопрись, попробуй, попытай-ка, Я за тебя сгораю со стыда: Ты пахнешь, как казацкая нагайка, Как меж племен раздоры и вражда. Ты оттого на запад повернула, Подставила другому ветру грудь... Но я бы стер глаза свои и скулы Лишь для того, чтобы тебя вернуть! О, я гордец! Я думал, что средь многих Один стою. Что превосходен был, Когда быков мордастых, круторогих На праздниках с копыт долой валил. Тогда свое показывал старанье Средь превращенных в недругов друзей, На скачущих набегах козлодранья К ногам старейших сбрасывал трофей. О, я гордец! В письме набивший руку, Слагавший устно песни о любви, Я не постиг прекрасную науку, Как возвратить объятия твои. Я слышал жеребцов горячих ржанье И кобылиц. Я различал ясней Их глупый пыл любовного старанья, Не слыша, как сулили расставанье Мне крики отлетавших журавлей. Их узкий клин меж нами вбит навеки, Они теперь мне кажутся судьбой... Я жалуюсь, я закрываю веки... Мухан, Мухан, что сделалось с тобой! Да, ты была сходна с любви напевом, Вся нараспев, стройна и высока, Я помню жилку тонкую на левом Виске твоем, сияющем нагревом, И перестук у правого виска. Кольцо твое, надетое на палец, В нем, в золотом, мир выгорал дотла, - Скажи мне, чьи на нем изображались Веселые сплетенные тела? Я помню все! Я вспоминать не в силе! Одним воспоминанием живу! Твои глаза немножечко косили, - Нет, нет! - меня косили, как траву. На сердце снег... Родное мне селенье, Остановлюсь пред рубежом твоим. Как примешь ты Мухана возвращенье? Мне сердце съест твой одинокий дым. Вот девушка с водою пробежала. 'День добрый', - говорит. Она права, Но я не знал, что обретают жало И ласковые дружества слова. Вот секретарь аульного Совета, - Он мудр, украшен орденом и стар, Он тоже песни сочиняет: 'Где ты Так долго задержался, джалдастар?' И вдруг меня в упор остановило Над юртой знамя красное... И ты! Какая мощь в развернутом и сила, И сколько в нем могучей красоты! Под ним мы добывали жизнь и славу И, в пулеметный вслушиваясь стук, По палачам стреляли. И по праву Оно умней и крепче наших рук. И как я смел сердечную заботу Поставить рядом со страной своей? Довольно ныть! Пора мне на работу, - Что ж, секретарь, заседлывай коней. Мир старый жив. Еще не все сравнялось. Что нового? Вновь строит козни бий? Заседлывай коней, забудь про жалость - Во имя счастья, песни и любви. 1932 3 Я, Мухан Башметов, выпиваю чашку кумыса И утверждаю, что тебя совсем не было. Целый день шустрая в траве резвилась коса - И высокой травы как будто не было. Я, Мухан Башметов, выпиваю чашку кумыса И утверждаю, что ты совсем безобразна, А если и были красивыми твои рыжие волоса, То они острижены тобой совсем безобразно. И если я косые глаза твои целовал, То это было лишь только в шутку, Но, когда я целовал их, то не знал, Что все это было только в шутку. Я оставил в городе тебя, в душной пыли, На шестом этаже с кинорежиссером, Я очень счастлив, если вы смогли Стать счастливыми с кинорежиссером. Я больше не буду под утро к тебе прибегать И тревожить твоего горбатого соседа, Я уже начинаю позабывать, как тебя звать И как твоего горбатого соседа. Я, Мухан Башметов, выпиваю чашку кумыса, - Единственный человек, которому жалко, Что пропадает твоя удивительная краса И никому ее в пыльном городе не жалко! 1932 * * * Мню я быть мастером, затосковав о трудной работе, Чтоб останавливать мрамора гиблый разбег и крушенье, Лить жеребцов из бронзы гудящей, с ноздрями, как розы, И быков, у которых вздыхают острые ребра. Веки тяжелые каменных женщин не дают мне покоя, Губы у женщин тех молчаливы, задумчивы и ничего не расскажут, Дай мне больше недуга этого, жизнь, - я не хочу утоленья, Жажды мне дай и уменья в искусной этой работе. Вот я вижу, лежит молодая, в длинных одеждах, опершись о локоть, - Ваятель теплого, ясного сна вкруг нее пол-аршина оставил, Мальчик над ней наклоняется, чуть улыбаясь, крылатый... Дай мне, жизнь, усыплять их так крепко - каменных женщин. Июнь 1932 СТАРАЯ МОСКВА У тебя на каждый вечер Хватит сказок и вранья, Ты упрятала увечье В рваной шубе воронья. Твой обоз, груженный стужей, Растерял колокола, Под одежею дерюжьей Ты согреться не могла. Все ж в подъездах у гостиниц Вновь, как триста лет назад, Кажешь розовый мизинец И ледяный синий взгляд. Сохранился твой народец, Но теперь уж ты вовек У скуластых богородиц Не поднимешь птичьих век. Ночи глухи, песни глухи - Сколь у бога немоты! По церквам твоим старухи Чертят в воздухе кресты. Полно, полно, Ты не та ли, Что рвала куниц с плеча Так, что гаснула свеча, Бочки по полу катались, До упаду хохоча? Как пила из бочек пиво? На пиру в ладоши била? И грозилась - не затронь? И куда девалась сила - Юродивый твой огонь? Расскажи сегодня ладом, Почему конец твой лют? Почему, дыша на ладан, В погребах с мышами рядом Мастера твои живут? Погляди, какая малость От богатств твоих осталась: Красный отсвет от пожара, Да на птичьих лапах мост, Да павлиний в окнах яро Крупной розой тканый хвост. Но боюсь, что в этих кручах, В этих горестях со зла Ты вдобавок нам смогла Мертвые с возов скрипучих Грудой вывалить тела. Нет, не скроешь, - их немало! Ведь подумать - средь снегов Сколько все-таки пропало И лаптей и сапогов! И пойдут, шатаясь, мимо От зари и дотемна... Сразу станет нелюдима От таких людей страна. Оттого твой бог овечий, Бог пропажи и вранья, Прячет смертные увечья В рваной шубе воронья. 1932 * * * Ничего, родная, не грусти, Не напрасно мы с бедою дружим. Я затем оттачиваю стих, Чтоб всегда располагать оружьем. 1932 ПУТЬ НА СЕМИГЕ Мы строили дорогу к Семиге На пастбищах казахских табунов, Вблизи озер иссякших. Лихорадка Сначала просто пела в тростнике На длинных дудках комариных стай, Потом почувствовался холодок, Почти сочувственный, почти смешной, почти Похожий на ломоть чарджуйской дыни, И мы решили: воздух сладковат И пахнут медом гривы лошадей. Но звезды удалялись все. Вокруг, Подобная верблюжьей шерсти, тьма Развертывалась. Сердце тяжелело, А комары висели высоко На тонких нитках писка. И тогда Мы понимали - холод возрастал Медлительно, и все ж наверняка, В безветрии, и все-таки прибоем Он шел на нас, шатаясь, как верблюд. Ломило кости. Бред гудел. И вот Вдруг небо, повернувшись тяжело, Обрушивалось. И кричали мы В больших ладонях светлого озноба, В глазах плясал огонь, огонь, огонь - Сухой и лисий. Поднимался зной. И мы жевали горькую полынь, Пропахшую костровым дымом, и Заря блестела, кровенясь на рельсах... Тогда краснопутиловец Краснов Брал в руки лом и песню запевал. А по аулам слух летел, что мы Мертвы давно, что будто вместо нас Достраивают призраки дорогу. Но всем пескам, всему наперекор Бригады снова строили и шли. Пусть возникали города вдали И рушились. Не к древней синеве Полдневных марев, не к садам пустыни - По насыпям, по вздрогнувшим мостам Ложились шпал бездушные тела. А по ночам, неслышные во тьме, Тарантулы сбегались на огонь, Безумные, рыдали глухо выпи. Казалось нам: на океанском дне Средь водорослей зажжены костры. Когда же синь и розов стал туман И журавлиным узким косяком Крылатых мельниц протянулась стая, Мы подняли лопаты, грохоча Железом светлым, как вода ручьев. Простоволосые, посторонились мы, Чтоб первым въехал мертвый бригадир В березовые улицы предместья, Шагнув через победу, зубы сжав. . . . . . . . . . . . . . . . . Так был проложен путь на Семиге. 1932 НА ПОСЕЩЕНИЕ НОВОДЕВИЧЬЕГО МОНАСТЫРЯ Скажи, громкоголос ли, нем ли Зеленый этот вертоград? Камнями вдавленные в землю, Без просыпа здесь люди спят. Блестит над судьбами России Литой шишак монастыря, И на кресты его косые Продрогшая летит заря. Заря боярская, холопья, Она хранит крученый дым, Колодезную темь и хлопья От яростных кремлевских зим. Прими признание простое, - Я б ни за что сменить не смог Твоей руки тепло большое На плит могильный холодок! Нам жизнь любых могил дороже, И не поймем ни я, ни ты, За что же мертвецам, за что же Приносят песни и цветы? И все ж выспрашивают наши Глаза, пытая из-под век, Здесь средь камней, поднявший чаши, Какой теперь пирует век? К скуластым от тоски иконам Поводырем ведет тропа, И чаши сходятся со звоном - То черепа о черепа, То трепетных дыханий вьюга Уходит в логово свое. Со смертью чокнемся, подруга, Нам не в чем упрекать ее! Блестит, не знавший лет преклонных, Монастыря литой шишак, Как страж страстей неутоленных И равенства печальный знак. 1932 * * * Я боюсь, чтобы ты мне чужою не стала, Дай мне руку, а я поцелую ее. Ой, да как бы из рук дорогих не упало Домотканое счастье твое! Я тебя забывал столько раз, дорогая, Забывал на минуту, на лето, на век, - Задыхаясь, ко мне приходила другая, И с волос ее падали гребни и снег. В это время в дому, что соседям на зависть, На лебяжьих, на брачных перинах тепла, Неподвижно в зеленую темень уставясь, Ты, наверно, меня понапрасну ждала. И когда я душил ее руки, как шеи Двух больших лебедей, ты шептала: 'А я?' Может быть, потому я и хмурился злее С каждым разом, что слышал, как билась твоя Одинокая кровь под сорочкой нагретой, Как молчала обида в глазах у тебя. Ничего, дорогая! Я баловал с этой, Ни на каплю, нисколько ее не любя. 1932 * * * Не добраться к тебе! На чужом берегу Я останусь один, чтобы песня окрепла, Все равно в этом гиблом, пропащем снегу Я тебя дорисую хоть дымом, хоть пеплом. Я над теплой губой обозначу пушок, Горсти снега оставлю в прическе - и все же Ты похожею будешь на дальний дымок, На старинные песни, на счастье похожа! Но вернуть я тебя ни за что не хочу, Потому что подвластен дремучему краю, Мне другие забавы и сны по плечу, Я на Север дорогу себе выбираю! Деревянная щука, карась жестяной И резное окно в ожерелье стерляжьем, Царство рыбы и птицы! Ты будешь со мной! Мы любви не споем и признаний не скажем. Звонким пухом и синим огнем селезней, Чешуей, чешуей обрастай по колено, Чтоб глазок петушиный казался красней И над рыбьими перьями ширилась пена. Позабыть до того, чтобы голос грудной, Твой любимейший голос - не доносило, Чтоб огнями и тьмою, и рыжей волной Позади, за кормой убегала Россия. 1932 * * * Тогда по травам крался холодок, В ладонях тонких их перебирая, Он падал и, распластанный у ног, Почти рыдал, теснясь и обмирая. Свет опускался кистью винограда, Шумела хвои летучая игла. Почувствуй же, какая ночь прошла, Ночь обмороков, грустного надсада. Есть странный отблеск в утренней воде, Как будто б ею умывался кто-то, Иконная, сквозная позолота Проглядывает краешком везде. Ночь гул и шум гнала с полей стадами, А песни проходили стороной. Ты вся была как молодость со мной, Я бредил горько теплыми следами Случайных встреч - и ты тому виной. 1932 * * * Сначала пробежал осинник, Потом дубы прошли, потом, Закутавшись в овчинах синих, С размаху в бубны грянул гром. Плясал огонь в глазах саженных, А тучи стали на привал, И дождь на травах обожженных Копытами затанцевал. Стал странен под раскрытым небом Деревьев пригнутый разбег, И все равно как будто не был, И если был - под этим небом С землей сравнялся человек. Май 1932 Лубянка, Внутренняя тюрьма * * * Вся ситцевая, летняя приснись, Твое позабываемое имя Отыщется одно между другими. Таится в нем немеркнущая жизнь: Тень ветра в поле, запахи листвы, Предутренняя свежесть побережий, Предзорный отсвет, медленный и свежий, И долгий посвист птичьей тетивы, И темный хмель волос твоих еще. Глаза в дыму. И, если сон приснится, Я поцелую тяжкие ресницы, Как голубь пьет - легко и горячо. И, может быть, покажется мне снова, Что ты опять ко мне попалась в плен. И, как тогда, все будет бестолково - Веселый зной загара золотого, Пушок у губ и юбка до колен. 1932 К ПОРТРЕТУ Рыжий волос, весь перевитой, Пестрые глаза и юбок ситцы, Красный волос, наскоро литой, Юбок ситцы и глаза волчицы. Ты сейчас уйдешь. Огни, огни! Снег летит. Ты возвратишься, Анна. Ну, хотя бы гребень оброни, Шаль забудь на креслах, хоть взгляни Перед расставанием обманно! 1932 * * * Скоро будет сын из сыновей, Будешь нянчить в ситцевом подоле. Не хотела вызнать, кто правей, - Вызнай и изведай поневоле. Скоро будет сын из сыновей! Ой, под сердцем сын из сыновей! Вызолотит волос солнце сыну. Не моих он, не моих кровей, Как рожу я от себя отрину? Я пришла, проклятая, к тебе От полатей тяжких, от заслонок. Сын родится в каменной избе Да в соски вопьется мне, волчонок.. Над рожденьем радостным вразлад Сквозь века и горести глухие - Паровые молоты стучат И кукует темная Россия. 1932 * * * Какой ты стала позабытой, строгой И позабывшей обо мне навек. Не смейся же! И рук моих не трогай! Не шли мне взглядов длинных из-под век. Не шли вестей! Неужто ты иная? Я знаю всю, я проклял всю тебя. Далекая, проклятая, родная, Люби меня хотя бы не любя! 1932 * * * Я сегодня спокоен, ты меня не тревожь, Легким, веселым шагом ходит по саду дождь, Он обрывает листья в горницах сентября. Ветер за синим морем, и далеко заря. Надо забыть о том, что нам с тобой тяжело, Надо услышать птичье вздрогнувшее крыло, Надо зари дождаться, ночь одну переждать, Феб еще не проснулся, не пробудилась мать. Легким, веселым шагом ходит по саду дождь, Утренняя по телу перебегает дрожь, Утренняя прохлада плещется у ресниц, Вот оно утро - шепот сердца и стоны птиц. 1932 * * * У тебя ль глазищи сини, Шитый пояс и серьга, Для тебя ль, лесной княгини, Даже жизнь не дорога? У тебя ли под окошком Морок синь и розов снег, У тебя ли по дорожкам Горевым искать ночлег? Но ветра не постояльцы, Ночь глядит в окно к тебе, И в четыре свищет пальца Лысый чёрт в печной трубе. И не здесь ли, без обмана, При огне, в тиши, в глуши, Спиртоносы-гулеваны Делят ночью барыши? Меньше, чем на нитке бусин, По любви пролито слез. Пей из чашки мед Марусин, Коль башку от пуль унес. Пей, табашный, хмель из чарок - Не товар, а есть цена. Принеси ты ей в подарок Башмачки из Харбина. Принеси, когда таков ты, Шелк, что снился ей во сне, Чтоб она носила кофты Синевой под цвет весне. Рупь так рупь, чтоб падал звонок И крутился в честь так в честь, Берегись ее, совенок, У нее волчата есть! У нее в малине губы, А глаза темны, темны, Тяжелы собачьи шубы, Вместе серег две луны. Не к тебе ль, моя награда, Горюны, ни дать ни взять, Парни из погранотряда Заезжают ночевать? То ли правда, то ль прибаска - Приезжают, напролет Целу ночь по дому пляска На кривых ногах идет. Как тебя такой прославишь? Виноваты мы кругом: Одного себе оставишь И забудешь о другом. До пяты распустишь косы И вперишь глаза во тьму, И далекие покосы Вдруг припомнятся ему. И когда к губам губами Ты прильнешь, смеясь, губя, Он любыми именами Назовет в ответ тебя. 1932 * * * Когда-нибудь сощуришь глаз, Наполненный теплынью ясной, Меня увидишь без прикрас, Не испугавшись в этот раз Моей угрозы неопасной. Оправишь волосы, и вот Тебе покажутся смешными И хитрости мои, и имя, И улыбающийся рот. Припомнит пусть твоя ладонь, Как по лицу меня ласкала. Да, я придумывал огонь, Когда его кругом так мало. Мы, рукотворцы тьмы, огня, Тоски угадываем зрелость. Свидетельствую - ты меня Опутала, как мне хотелось. Опутала, как вьюн в цвету Опутывает тело дуба. Вот почему, должно быть, чту И голос твой, и простоту, И чуть задумчивые губы. И тот огонь случайный чту, Когда его кругом так мало, И не хочу, чтоб, вьюн в цвету, Ты на груди моей завяла. Все утечет, пройдет, и вот Тебе покажутся смешными И хитрости мои, и имя, И улыбающийся рот, Но ты припомнишь меж другими Меня, как птичий перелет. 1932 * * * Не знаю, близко ль, далеко ль, не знаю, В какой стране и при луне какой, Веселая, забытая, родная, Звучала ты, как песня за рекой. Мед вечеров - он горестней отравы, Глаза твои - в них пролетает дым, Что бабы в церкви - кланяются травы Перед тобой поклоном поясным. Не мной ли на слова твои простые Отыскан будет отзвук дорогой? Так в сказках наших в воды колдовские Ныряет гусь за золотой серьгой. Мой голос чист, он по тебе томится И для тебя окидывает высь. Взмахни руками, обернись синицей И щучьим повелением явись! 1932 * * * Я тебя, моя забава, Полюбил, - не прекословь. У меня дурная слава, У тебя - дурная кровь. Медь в моих кудрях и пепел, Ты черна, черна, черна. Я еще ни разу не пил Глаз таких, глухих до дна, Не встречал нигде такого Полнолунного огня. Там, у берега родного, Ждет меня моя родня: На болотной кочке филин, Три совенка, две сестры, Конь - горячим ветром взмылен, На кукане осетры, Яблоновый день со смехом, Разрумяненный, и брат, И в подбитой лисьим мехом Красной шапке конокрад. Край мой ветренен и светел. Может быть, желаешь ты Над собой услышать ветер Ярости и простоты? Берегись, ведь ты не дома И не в дружеском кругу. Тропы все мне здесь знакомы: Заведу и убегу. Есть в округе непутевой Свой обман и свой обвес. Только здесь затейник новый - Не ручной ученый бес. Не ясны ль мои побудки? Есть ли толк в моей родне? Вся округа дует в дудки, Помогает в ловле мне. 1932 ЛЮБИМОЙ Елене Слава богу, Я пока собственность имею: Квартиру, ботинки, Горсть табака. Я пока владею Рукою твоею, Любовью твоей Владею пока. И пускай попробует Покуситься На тебя Мой недруг, друг Иль сосед, - Легче ему выкрасть Волчат у волчицы, Чем тебя у меня, Мой свет, мой свет! Ты - мое имущество, Мое поместье, Здесь я рассадил Свои тополя. Крепче всех затворов И жестче жести Кровью обозначено: 'Она - моя'. Жизнь моя виною, Сердце виною, В нем пока ведется Все, как раньше велось, И пускай попробуют Идти войною На светлую тень Твоих волос! Я еще нигде Никому не говорил, Что расстаюсь С проклятым правом Пить одному Из последних сил Губ твоих Беспамятство И отраву. Спи, я рядом, Собственная, живая, Даже во сне мне Не прекословь: Собственности крылом Тебя прикрывая, Я оберегаю нашу любовь. А завтра, Когда рассвет в награду Даст огня И еще огня, Мы встанем, Скованные, грешные, Рядом - И пусть он сожжет Тебя И сожжет меня. 1932 * * * В степях немятый снег дымится, Но мне в метелях не пропасть, - Одену руку в рукавицу Горячую, как волчья пасть, Плечистую надену шубу И вспомяну любовь свою, И чарку поцелуем в губы С размаху насмерть загублю. А там за крепкими сенями Людей попутных сговор глух. В последний раз печное пламя Осыплет петушиный пух. Я дверь раскрою, и потянет Угаром банным, дымной тьмой... О чем глаз на глаз нынче станет Кума беседовать со мной? Луну покажет из-под спуда, Иль полыньей растопит лед, Или синиц замерзших груду Из рукава мне натрясет? 1933 КАМЕНОТЕС Пора мне бросить труд неблагодарный - В тростинку дуть и ударять по струнам, Скудельное мне тяжко ремесло. Не вызовусь увеселять народ! Народ равнинный пестовал меня Для краснобайства, голубиных гульбищ, Сзывать дожди и прославлять зерно. Я вспоминаю отческие пашни, Луну в озерах и цветы на юбках У наших женщин, первого коня, Которого я разукрасил в мыло. Он яблоки катал под красной кожей, Свирепый, ржал, откапывал клубы Песка и ветра. А меня учили Беспутный хмель, ременная коса. Сплетенная отцовскими руками. И гармонист, перекрутив рукав, С рязанской птахой пестрою в ладонях Пошатывался, гибнул на ладах Летел верхом на бочке, пьяным падал И просыпался с милою в овсах!.. Пора мне бросить труд неблагодарный... Я, полоненный, схваченный, мальчишкой Стал здесь учен и к камню привыкал. Барышникам я приносил удачу. Здесь горожанки эти узкогруды, Им нравится, что я скуласт и желт. В тростинку дуть и ударять по струнам? Скудельное мне тяжко ремесло. Нет, я окреп, чтоб стать каменотесом, Искусником и мастером вдвойне. Еще хочу я превзойти себя, Чтоб в камне снова просыпались души, Которые кричали в нем тогда, Когда я был и свеж и простодушен. Теперь, увы, я падок до хвалы, Сам у себя я молодость ворую. Дареная - она бы возвратилась, Но проданная - нет! Я получу Барыш презренный - это ли награда? Скудельное мне тяжко ремесло. Заброшу скоро труд неблагодарный - Опаснейший я выберу, и пусть Погибну незаконно - за работой. И, может быть, я берег отыщу, Где привыкал к веселью и разгулу, Где первый раз увидел облака. Тогда сурово я, каменотес, Отцу могильный вытешу подарок: Коня, копытом вставшего на бочку, С могучей шеей, глазом наливным. Но кто владеет этою рукой, Кто приказал мне жизнь увековечить Прекраснейшую, выспренною, мной Не виданной, наверно, никогда? Ты тяжела, судьба каменотеса. 25-26 января 1933 * * * П_о_ снегу сквозь темень пробежали И от встречи нашей за версту, Где огни неясные сияли, За руку простились на мосту. Шла за мной, не плача и не споря, П_о_д небом стояла как в избе. Теплую, тяжелую от горя, Золотую притянул к себе. Одарить бы на прощанье - нечем. И в последний раз блеснули и, Развязавшись, поползли на плечи Крашеные волосы твои. Звезды Семиречья шли над нами, Ты стояла долго, может быть, Девушка со строгими бровями, Навсегда готовая простить. И смотрела долго, и следила Папиросы наглый огонек. Не видал. Как только проводила, Может быть, и повалилась с ног. А в вагоне тряско, дорогая, И шумят. И рядятся за жизнь. И на полках, сонные, ругаясь, Бабы, будто шубы, разлеглись. Синий дым и рыжие овчины, Крашенные горечью холсты, И летят за окнами равнины, Полустанки жизни и кусты. Выдаст, выдаст этот дом шатучий! Скоро ли рассвет? Заснул народ, Только рядом долго и тягуче Кто-то тихим голосом поет. Он поет, чуть прикрывая веки, О метелях, сбившихся с пути, О друзьях, оставленных навеки, Тех, которых больше не найти. И еще он тихо запевает, Холод расставанья не тая, О тебе, печальная, живая, Полная разлук и встреч земля! 1933 ЛАГЕРЬ Под командирами на месте Крутились лошади волчком, И в глушь березовых предместий Автомобиль прошел бочком. Война гражданская в разгаре, И в городе нежданный гам, - Бьют пулеметы на базаре По пестрым бабам и горшкам. Красноармейцы меж домами Бегут и целятся с колен, Тяжелыми гудя крылами, Сдалась большая пушка в плен. Ее, как в ад, за рыло тянут, Но пушка пятится назад, А в это время листья вянут В саду, похожем на закат. На сеновале под тулупом Харчевник с пулей в глотке спит, В его харчевне пар над супом Тяжелым облаком висит. И вот солдаты с котелками В харчевню валятся, как снег, И пьют веселыми глотками Похлебку эту у телег. Войне гражданской не обуза - И лошадь мертвая в траве, И рыхлое мясцо арбуза, И кровь на рваном рукаве. И кто-то уж пошел шататься По улицам и под хмельком, Успела девка пошептаться Под бричкой с рослым латышом. И гармонист из сил последних Поет во весь зубастый рот, И двух в пальто в овраг соседний Конвой расстреливать ведет. 1933 АНАСТАСИЯ Почему ты снишься, Настя, В лентах, в серьгах, в кружевах? (Из старого стихотворения) 1 Не смущайся месяцем раскосым, Пусть глядит через оконный лед. Ты надень ботинки с острым носом, Шаль, которая тебе идет. Шаль твоя с тяжелыми кистями - Злая кашемирская княжна, Вытканная вялыми шелками, Убранная черными цветами, - В ней ты засидишься дотемна. Нелегко наедине с судьбою. Ты молчишь. Закрыта крепко дверь. Но о чем нам горевать с тобою? И о чем припоминать теперь? Не были богатыми, покаюсь, Жизнь моя и молодость твоя. Мы с тобою свалены покамест В короба земного бытия. Позади пустынное пространство, Тыщи верст - все звезды да трава. Как твое тяжелое убранство, Я сберег поверья и слова. Раздарить налево и направо? Сбросить перья эти? Может быть, Ты сама придумаешь, забава, Как теперь их в дело обратить? Никогда и ни с каким прибасом Наши песни не ходили вспять, - Не хочу резным иконостасом По кулацким горницам стоять! Нелегко наедине с судьбою. Ты молчишь. Закрыта крепко дверь. Но о чем нам горевать с тобою? И о чем припоминать теперь? Наши деды с вилами дружили, Наши бабки черный плат носили, Ладили с овчинами отцы. Чт_о_ мы помним? Разговор сорочий, Легкие при новолунье ночи, Тяжкие лампады, бубенцы... Чт_о_ нам светит? Половодье разве, Пена листьев диких и гроза, Пьяного попа благообразье, В золоченых ризах образа? Или свет лукавый глаз кошачьих, Иль пожатье дружеской руки, Иль страна, где, хохоча и плача, Скудные, скупые, наудачу Вьюга разметала огоньки? 2 Не смущаясь месяцем раскосым, Смотришь ты далёко, далек_о_... На тебе ботинки с острым носом, Те, которым век не будет сноса, Шаль и серьги, вдетые в ушко. С темными спокойными бровями, Ты стройна, улыбчива, бела, И недаром белыми руками Ты мне крепко шею обняла. В девку переряженное Лихо, Ты не будешь спорить невпопад - П_о_д локоть возьмешь меня и тихо За собою поведешь назад. Я нарочно взглядываю мимо, - Я боюсь постичь твои черты! Вдруг услышу отзвук нелюдимый, Голос тихий, голос твой родимый - Я страшусь, чтоб не запела ты! Потому что в памяти, как прежде, Ночи звездны, шали тяжелы, Тих туман, и сбивчивы надежды Убежать от этой кабалы. И напрасно, обратясь к тебе, я Все отдать, все вымолить готов, - Смотришь, лоб нахмуря и робея И моих не понимая слов. И бежит в глазах твоих Россия, Прадедов беспутная страна. Настя, Настенька, Анастасия, Почему душа твоя темна? 3 Лучше было б пригубить затяжку Той махры, которой больше нет, Пленному красногвардейцу вслед! Выстоять и умереть не тяжко За страну мечтаний и побед. Ведь пока мы ссоримся и ладим, Громко прославляя тишь и гладь, Счастья ради, будущего ради Выйдут завтра люди умирать. И, гремя в пространствах огрубелых, Мимо твоего идут крыльца Ветры те, которым нет предела, Ветры те, которым нет конца! Вслушайся. Полки текут, и вроде Трубная твой голос глушит медь, Неужели при такой погоде Грызть орехи, на печи сидеть? Наши имена припоминая, Нас забудут в новых временах... Но молчишь ты... Девка расписная, Дура в лентах, серьгах и шелках! 1933 ПЕСНЯ О ТОМ, ЧТО СТАЛОСЬ С ТРЕМЯ СЫНОВЬЯМИ ЕВСТИГНЕЯ ИЛЬИЧА НА БЕЛОМОРСТРОЕ Первый сын не смирился, не выждал Ни жены, ни дворов, ни коров - Осенил он крестом себя трижды И припомнил родительский кров. Бога ради и памяти ради, Проклиная навеки ее, Он петлю себе тонкую сладил И окончил свое житие. Сын второй изошел на работе Под моряны немыслимый вой - На злосчастном песке, на болоте Он погиб, как боец рядовой. Затрясла лихоманка детину, Только умер он все ж не врагом - Хоронили кулацкого сына, И чекисты стояли кругом. Ну а третьему - воля, и сила, И бригадные песни легки, - Переходное знамя ходило В леву руку из правой руки. Бригадиром, вперед, не горюя, Вплоть до Балтики шел впереди, И за это награду большую Он унес с собой в жизнь на груди. Заревет, Евстигнёшке на горе, Сивых волн непутевый народ И от самого Белого моря До Балтийского моря пройдет. И он шел, не тоскуя, не споря, Сквозь глухую, медвежью страну. Неспокойное Белое море Подъяремную катит волну. А на Балтике песня найдется, И матросские ленты легки, Смотрят крейсеры и миноносцы На Архангел из-под руки. С горевыми морянами в ссоре, Весть услышав о новом пути, Хлещет посвистом Белое море И не хочет сквозь шлюзы идти. 1934 * * * Опять вдвоем, Но неужели, Чужих речей вином пьяна, Ты любишь взрытые постели, Моя монгольская княжна! Напрасно, очень может статься... Я не дружу с такой судьбой. Я целый век готов скитаться По шатким лесенкам с тобой, И слушать - Как ты жарко дышишь, Забыв скрипучую кровать, И руки, чуть локтей повыше, Во тьме кромешной целовать. Февраль 1934 ШУТКА Негритянский танец твой хорош, И идет тебе берет пунцовый, И едва ль на улице Садовой Равную тебе найдешь. Есть своя повадка у фокстрота, Хоть ему до русских, наших, - где ж!.. Но когда стоишь вполоборота, Забываю, что ты де-ла-ешь. И покуда рядом нет Клычкова, Изменю фольклору - каково! Румба, значит. Оченно толково. Крой впристучку. Можно. Ничего. Стой, стой, стой, прохаживайся мимо. Ишь, как изучила лисью рысь. Признаю все, что тобой любимо, Радуйся, Наталья, веселись! Только не забудь, что рядом с нами, Разбивая острыми носами Влаги застоялый изумруд. По 'Москве' под злыми парусами Струги деда твоего плывут. Март 1934 СТИХИ В ЧЕСТЬ НАТАЛЬИ В наши окна, щурясь, смотрит лето, Только жалко - занавесок нету, Ветреных, веселых, кружевных. Как бы они весело летали В окнах приоткрытых у Натальи, В окнах незатворенных твоих. И еще прошеньем прибалую - Сшей ты, ради бога, продувную Кофту с рукавом по локоток, Чтобы твое яростное тело С ядрами грудей позолотело, Чтобы наглядеться я не мог. Я люблю телесный твой избыток, От бровей широких и сердитых До ступни, до ноготков люблю, За ночь обескрылевшие плечи, Взор, и рассудительные речи, И походку важную твою. А улыбка - ведь какая малость! - Но хочу, чтоб вечно улыбалась - До чего тогда ты хороша! До чего доступна, недотрога, Губ углы приподняты немного, Вот где помещается душа. Прогуляться ль выйдешь, дорогая. Все в тебе ценя и прославляя, Смотрит долго умный наш народ, Называет 'прелестью' и 'павой' И шумит вослед за величавой: 'По стране красавица идет'. Так идет, что ветви зеленеют, Так идет, что соловьи чумеют, Так идет, что облака стоят. Так идет, пшеничная от света, Больше всех любовью разогрета, В солнце вся от макушки до пят. Так идет, земли едва касаясь, И дают дорогу, расступаясь, Шлюхи из фокстротных табунов У которых кудлы пахнут псиной, Бедра крыты кожею гусиной, На ногах мозоли от обнов. Лето пьет в глазах ее из брашен, Нам пока Вертинский ваш не страшен - Чертова рогулька, волчья сыть. Мы еще Некрасова знавали, Мы еще 'Калинушку' певали, Мы еще не начинали жить. И в июне в первые недели По стране веселое веселье, И стране нет дела до трухи. Слышишь, звон прекрасный возникает? Это петь невеста начинает, Пробуют гитары женихи. А гитары под вечер речисты, Чем не парни наши трактористы? Мыты, бриты, кепки набекрень. Слава, слава счастью, жизни слава. Ты кольцо из рук моих, забава, Вместо обручального одень. Восславляю светлую Наталью, Славлю жизнь с улыбкой и печалью, Убегаю от сомнений прочь, Славлю все цветы на одеяле, Долгий стон, короткий сон Натальи, Восславляю свадебную ночь. Май 1934 ТРОЙКА Вновь на снегах, от бурь покатых, В колючих бусах из репья, Ты на ногах своих лохматых Переступаешь вдаль, храпя, И кажешь, морды в пенных розах, - Кто смог, сбираясь в дальний путь, К саням - на тесаных березах Такую силу притянуть? Но даже стрекот сбруй сорочий Закован в обруч ледяной. Ты медлишь, вдаль вперяя очи, Дыша соломой и слюной. И коренник, как баня, дышит, Щекою к поводам припав, Он ухом водит, будто слышит, Как рядом в горне бьют хозяв, Стальными блещет каблуками И белозубый скалит рот, И харя с красными белками, Цыганская, от злобы ржет. В его глазах костры косые, В нем зверья стать и зверья прыть, К такому можно пол-России Тачанкой гиблой прицепить! И пристяжные! Отступая, Одна стоит на месте вскачь, Другая, рыжая и злая, Вся в красный согнута калач. Одна - из меченых и ражих, Другая - краденая, знать, - Татарская княжна да б...., - Кто выдумал хмельных лошажьих Разгульных девок запрягать? Ресниц декабрьское сиянье И бабий запах пьяных кож, Ведро серебряного ржанья - Подставишь к мордам - наберешь. Но вот сундук в обивке медной На сани ставят. Веселей! И чьи-то руки в миг последний С цепей спускают кобелей. И коренник, во всю кобенясь, Под тенью длинного бича, Выходит в поле, подбоченясь, Приплясывая и хохоча. Рванулись. И - деревня сбита, Пристяжка мечет, а вожак, Вонзая в быстроту копыта. Полмира тащит на вожжах! 1934 В ЗАЩИТУ ПАСТУХА-ПОЭТА Вот уж к двадцати шести Путь мой близится годам, А мне не с кем отвести Душу, милая мадам. (Из стихов товарища) Лукавоглаз, широкорот, тяжел, Кося от страха, весь в лучах отваги, Он в комнату и в круг сердец вошел И сел средь нас, оглядывая пол, Держа под мышкой пестрые бумаги. О, эти свертки, трубы неудач, Свиная кожа доблестной работы, Где искренность, притворный смех и плач, Чернила, пятна сальные от пота. Заглавных букв чумные соловьи, Последних строк летящие сороки... Не так ли начинались и мои С безвестностью суровые бои, - Все близились и не свершались сроки! Так он вошел. Поэзии отцы, Откормленные славой пустомели, Говоруны, бывалые певцы Вокруг него, нахохлившись, сидели. Так он вошел, смиренник. И когда-то Так я входил, смеялся и робел, - Так сходятся два разлученных брата: Жизнь взорвана одним, другим почата Для важных, может, иль ничтожных дел. Пускай не так сбирался я в опасный И дальний путь, как он, и у меня На золотой, на яростной, прекрасной Земле другая, не его родня. Я был хитрей, веселый, крепко сбитый, Иртышский сплавщик, зейский гармонист, Я вез с собою голос знаменитый Моих отцов, их гиканье и свист... ...Ну, милый друг, повертывай страницы. Распахивай заветную тетрадь. Твое село, наш кров, мои станицы! О, я хочу к началу возвратиться - Вновь неумело песни написать. Читай, читай... Он для меня не новый, Твой тихий склад. Я разбираю толк: Звук дерева нецветшего, кленовый Лесных орешков звонкий перещелк. И вдруг пошли, выламываясь хило, Слова гостиных грязных. Что же он? Нет у него сопротивленья силы. Слова идут! Берут его в полон! Ах, пособить! Но сбоку грянул гогот. Пускай теперь высмеивают двух - Я поднимаюсь рядом: 'Стой, не трогай! Поет пастух! Да здравствует пастух! Да здравствует от края и до края!' Я выдвинусь вперед плечом, - не дам! Я вслед за ним, в защиту, повторяю: 'Нам что-то грустно, милая мадам'. Бывалые охвостья поколенья Прекрасного. Вы, патефонный сброд, Присутствуя при чудосотворенье, Не слышите ль, как дерево поет?.. 1934 ИРТЫШ Камыш высок, осока высока, Тоской набух тугой сосок волчицы, Слетает птица с дикого песка, Крылами бьет и на волну садится. Река просторной родины моей, Просторная, Иди под непогодой, Теки, Иртыш, выплескивай язей - Князь рыб и птиц, беглец зеленоводый. Светла твоя подводная гроза, Быстры волны шатучие качели, И в глубине раскрытые глаза У плавуна, как звезды, порыжели. И в погребах песчаных в глубине, С косой до пят, румяными устами, У сундуков незапертых на дне Лежат красавки с щучьими хвостами. Сверкни, Иртыш, их перстнем золотым! Сон не идет, заботы их не точат, Течением относит груди им И раки пальцы нежные щекочут. Маши турецкой кистью камыша, Теки, Иртыш! Любуюсь, не дыша, Одним тобой, красавец остроскулый. Оставив целым меду полковша, Роскошествуя, лето потонуло. Мы встретились. Я чалки не отдам, Я сердца вновь вручу тебе удары... По гребням пенистым, по лебедям Ударили колеса 'Товар-пара'. Он шел, одетый в золото и медь, Грудастый шел. Наряженные в ситцы, Ладонь к бровям, сбегались поглядеть Досужие приречные станицы. Как медлит он, теченье поборов, Покачиваясь на волнах дородных... Над неоглядной далью островов Приветственный погуливает рев - Бродячий сын компаний пароходных. Катайте бочки, сыпьте в трюмы хлеб, Ссыпайте соль, которою богаты. Мне б горсть большого урожая, мне б Большой воды, грудные перекаты. Я б с милой тоже повстречаться рад - Вновь распознать, забытые в разлуке, Из-под ресниц позолоченный взгляд, Ее волос могучий перекат И зноем зацелованные руки. Чтоб про других шепнула: 'Не вини...' Чтоб губ от губ моих не отрывала, Чтоб свадебные горькие огни Ночь на баржах печально зажигала. Чтобы Иртыш, меж рек иных скиталец, Смыл тяжкий груз накопленной вины, Чтоб вместо слез на лицах оставались Лишь яростные брызги от волны! 1934 ДРУГУ-ПОЭТУ Здравствуй в расставанье, брат Василий! Август в нашу честь золотобров, В нашу честь травы здесь накосили, В нашу честь просторно настелили Золотых с разводами ковров. Наши песни нынче подобрели - Им и кров и прибасень готов. Что же ты, Василий, в самом деле Замолчал в расцвет своих годов? Мало сотоварищей мне, мало, На ладах, вишь, не хватает струн. Али тебе воздуху не стало, Золотой башкирский говорун? Али тебя ранняя перина Исколола стрелами пера? Как здоровье дочери и сына, Как живет жена Екатерина, Князя песни русския сестра? Знаю, что живешь ты небогато, Мой башкирец русский, но могли Пировать мы все-таки когда-то - Высоко над грохотом Арбата, В зелени московской и пыли! По наследству перешло богатство Древних песен, сон и бубенцы, Звон частушек, что в сенях толпятся... Будем же, Василий, похваляться, Захмелев наследством тем, певцы. Ну-ка спой, Василий, друг сердечный, Разожги мне на сердце костры. Мы народ не робкий и не здешний, По степям далеким безутешный, Мы, башкиры, скулами остры. Как волна, бывалая прибаска Жемчугами выстелит пути - Справа ходит быль, а слева - сказка, Сами знаем, где теперь идти. Нам пути веселые найдутся, Не резон нам отвращаться их, Здесь, в краю берез и революций, В облаках, в знаменах боевых! 1934 ГОРОЖАНКА Горожанка, маков цвет Наталья, Я в тебя, прекрасная, влюблен. Ты не бойся, чтоб нас увидали, Ты отвесь знакомым на вокзале Пригородном вежливый поклон. Пусть смекнут про остальное сами. Нечего скрывать тебе - почто ж! - С кем теперь гуляешь вечерами, Рядом с кем московскими садами На высоких каблуках идешь. Ну и юбки! До чего летучи! Ситцевый буран свиреп и лют... Высоко над нами реют тучи, В распрях грома, в молниях могучих, В чревах душных дождь они несут. И, темня у тополей вершины, На передней туче, вижу я, Восседает, засучив штанины, Свесив ноги босые, Илья. Ты смеешься, бороду пророка Ветром и весельем теребя... Ты в Илью не веришь? Ты жестока! Эту прелесть водяного тока Я сравню с чем хочешь для тебя. Мы с тобою в городе как дома. Дождь идет. Смеешься ты. Я рад. Смех знаком, и улица знакома, Грузные витрины Моссельпрома, Как столы на пиршестве, стоят. Голову закинув, смейся! В смехе, В громе струй, в ветвях затрепетав, Вижу город твой, его утехи, В небеса закинутые вехи Неудач, побед его и слав. Из стекла и камня вижу стены, Парками теснясь, идет народ. Вслед смеюсь и славлю вдохновенно Ход подземный метрополитена И высоких бомбовозов ход. Дождь идет. Недолгий, крупный, ранний. Благодать! Противиться нет сил! Вот он вырос, город всех мечтаний, Вот он встал, ребенок всех восстаний, - Сердце навсегда мое прельстил! Ощущаю плоть его большую, Ощущаю эти этажи, - Как же я, Наталья, расскажи, Как же, расскажи, мой друг, прошу я, Раньше мог не верить в чертежи? Дай мне руку. Ты ль не знаменита В песне этой? Дай в глаза взглянуть. Мы с тобой идем. Не лыком шиты - Горожане, а не кто-нибудь. Сентябрь 1934 КАВБРИГАДА ПЕРЕД АТАКОЙ Светало, нервничали кони, Косясь, кусая удила, И, как на холоду ладони, Заря чуть розова была. Кой-кто запомнил: оробелый, В дымках недвижимый лесок И командира кудерь белый, От инея седой висок. И, мерзлые поводья тронув, Бесстрашно напрягая слух, Как будто ждали эскадроны, Что рядом запоет петух. Ударило. Коней равняли. Еще неясно было тут, Что эти звезды над бровями, Блистая острыми краями, Над битвой высоко взойдут. Ударило. Затихло. Вскоре У горизонта раздалось. Ударило - за сине море От родины куда-то вкось. В протяжных, яростных полетах Мир колыхнулся, замелькал. Есть среди пушек толсторотых Певцы, достойные похвал! В рядах сказали: 'Наши!' Где-то Просвистнула и стихла плеть. Дал горизонт два-три ответа, И замолчал, и начал петь. И небо в громе и обвалах Тряслось, сужая полукруг. И было что-то в интервалах Спокойное, как смерти вдруг. Но издалече, издалёка Означилось сквозь мертвый гром, Грустя и воздух вбрав глубоко, Пошло 'ура-а', крестясь штыком. Нахлынувшее, человечье, Отчаянное!.. Как гора, Оно ползло врагу на плечи И перекатывалось - 'ура'. И вспомнили: оно недаром - Пятнадцатый стрелковый полк, Бинтуя раны комиссару, С багровым знаменем пошел. Махнула смертная прохлада Стремян повыше, ниже грив, Стояла ровно кавбригада, Глаза клинками заслонив. Но было трудно заслониться От грохота того, и вот Вдали, как пойманный убийца, Затараторил пулемет. Как ни считал, все было мало, Сбивался с счета - и опять, Вдруг сбившись, начинал сначала, И вновь не мог пересчитать. И страшно было ждать. И хрипло В рядах сказали тихо: 'Что ж, Ждать, чтоб дивизия погибла?' Но командир, смиряя дрожь Коня, который, зубы скаля, Покачивался, - ждал и ждал... И вдруг, не сдерживаясь, дали Ракетный подали сигнал. Тогда он саблю вздел с разлета - Спокойный, а лицо как мел. И в первом эскадроне кто-то Не выдержал. Стремясь, запел: 'Вихри враждебные веют над нами!..- 1934 ПОСЛАНИЕ К НАТАЛИИ Струей грохочущей, привольной Течет кумыс из бурдюка. Я проживаю здесь довольный, Мой друг, и счастливый пока. Судьбы свинчаткою не сбитый, Столичный гость и рыболов, Вдыхаю воздух знаменитый Крутых иртышских берегов. На скулах свет от радуг красных, У самых скул шумит трава - Я понимаю, сколь прекрасны Твои, Наталия, слова. Ты, если вспомнить, говорила, Что время сердцу отдых дать, Чтобы моя крутая сила Твоей красе была под стать. Вот почему под небом низким Пью в честь широких глаз твоих Кумыс из чашек круговых В краю родимом и киргизском, На кошмах сидя расписных! Блестит трава на крутоярах... В кустах гармони! Не боюсь! В кругу былин, собак поджарых, В кругу быков и песен старых Я щурюсь, зрячий, и смеюсь. И лишь твои припомню губы, Под кожей яблоневый сок - Мир станет весел и легок: Так грудь целует после шубы Московский майский ветерок. Пусть яростней ревут гармони, Пусть над обрывом пляшут кони, Пусть в сотах пьяный зреет мед, Пусть шелк у парня на рубахе Горит, и молкнет у девахи Закрытый поцелуем рот. Чтоб лета дальние трущобы Любови посетила власть, Чтоб ты, мне верная до гроба, Моя медынь, моя зазноба, Над миром песней поднялась. Чтобы людей полмиллиона Смотрело, головы задрав, Над морем слав, над морем трав И подтвердило мне стозвонно, Тебя выслеживая: прав. Я шлю приветы издалека, Я пожеланья шлю... Ну что ж? Будь здорова и краснощека, Ходи стройней, гляди высоко, Как та страна, где ты живешь. 1934 * * * Как тень купальщицы - длина твоя. Как пастуший аркан - длина твоя. Как взгляд влюбленного - длина твоя. В этом вполне уверен я. Пламени от костра длиннее ты. Молнии летней длиннее ты. Дыма от пальбы длиннее ты. Плечи твои широки, круты. Но короче свиданья в тюрьме, Но короче удара во тьме - Будто перепел в лапах орла, Наша дружба с тобой умерла. Пусть же крик мой перепелиный, Когда ты танцуешь, мой друг, Цепляется за твою пелерину, - Охрипший в одиночестве длинном, Хрящами преданных рук. 18 ноября 1934 Москва * * * Родительница степь, прими мою, Окрашенную сердца жаркой кровью, Степную песнь! Склонившись к изголовью Всех трав твоих, одну тебя пою! К певучему я обращаюсь звуку, Его не потускнеет серебро, Так вкладывай, о степь, в сыновью руку Кривое ястребиное перо. 6 апреля 1935 ПОСВЯЩЕНИЕ Н. Г. То легким, дутым золотом браслета, То гребнями, то шелком разогретым, То взглядом недоступным и косым Меня зовешь и щуришься - знать, нечем Тебе платить годам широкоплечим, Как только горьким именем моим. Ты колдовство и папорот Купала На жемчуга дешевые сменяла - Тебе вериг тяжеле не найти. На поводу у нитки-душегубца Иди, спеши. Еще пути найдутся, А к прежнему затеряны пути. Май 1935 ПРОЩАНИЕ С ДРУЗЬЯМИ Друзья, простите за все - в чем был виноват, Я хотел бы потеплее распрощаться с вами. Ваши руки стаями на меня летят - Сизыми голубицами, соколами, лебедями. Посулила жизнь дороги мне ледяные - С юностью, как с девушкой, распрощаться у колодца. Есть такое хорошее слово - родных, От него и горюется, и плачется, и поется. А я его оттаивал и дышал на него, Я в него вслушивался. И не знал я сладу с ним. Вы обо мне забудете, - забудьте! Ничего, Вспомню я о вас, дорогие, мои, радостно. Так бывает на свете - то ли зашумит рожь, То ли песню за рекой заслышишь, и верится, Верится, как собаке, а во что - не поймешь, Грустное и тяжелое бьется сердце. Помашите мне платочком, за горесть мою, За то, что смеялся, покуль полыни запах... Не растет цветов в том дальнем, суровом краю, Только сосны покачиваются на птичьих лапах. На далеком, милом Севере меня ждут, Обходят дозором высокие ограды, Зажигают огни, избы метут, Собираются гостя дорогого встретить как надо. А как его надо - надо его весело: Без песен, без смеха, чтоб ти-ихо было, Чтобы только полено в печи потрескивало, А потом бы его полымем надвое разбило. Чтобы затейные начались беседы... Батюшки! Ночи-то в России до чего ж темны. Попрощайтесь, попрощайтесь, дорогие, со мной, я еду Собирать тяжелые слезы страны. А меня обступят там, качая головами, Подпершись в бока, на бородах снег. 'Ты зачем, бедовый, бедуешь с нами, Нет ли нам помилования, человек?' Я же им отвечу всей душой: 'Хорошо в стране нашей, - нет ни грязи, ни сырости, До того, ребятушки, хорошо! Дети-то какими крепкими выросли. Ой и долог путь к человеку, люди, Но страна вся в зелени - по колени травы. Будет вам помилование, люди, будет, Про меня ж, бедового, спойте вы...' 1935 Стихотворение написано после осуждения П. Васильева на 1,5 года в августе 1935 г. * * * Я полон нежности к мужичьему сну. Пахнет в доме овчинами, жена спит, Грубые руки ее раскинулись - два крыла, Легкая влага у нее на лице. Падает низкий, тяжелый потолок, Мертвые мухи в паутине висят, И только зыбки дерюжный маятник Грозно покачивается в тишине. Он считает: сколько время прошло, Сколько дней без солнца и ночей, С тех пор, как стало тяжко жить И спать, тяжело дыша. Я полон любви к мужичьему сну. Ведь надо же понимать - спит человек. Ведь надо же пожалеть детей его? И грубые руки его жены? Ему наплевать, что за окном рассвет Широкий, захолодевший встает теперь, Что коровы мычат на зарю тепло И нежно начинают лошади ржать. Послушайте, люди, - он крепко спит, Этот угрюмый и грубый человек, Он сеял всю жизнь пшеницу и рожь И не слышал, как гремят соловьи. Посмотрите, люди, как во сне Он брови сводит теперь! Это он думает, что, может быть, Двор его посетил конокрад. Это он боится, что дождь побьет Камнями его посев, Что конь падет и сгложет пожар Скудный его приют! Крепко он держится за свое добро. Он спит. Ему наплевать, Что травы кланяются заре, Ему надо траву - косить! Я люблю тебя, угрюмый человек, Если б мог я твой сон беречь! Я люблю твои песни, и твой день, И грустящую твою гармонь. Песня моя тебе одному принадлежит, Ты брат мне и единственный друг, И если тебя по харе бьют, Сердце визжит у меня в груди. Я песни своей ни за что другим не отдам, Ни женщине, ни лживым льстецам, Не для этого ты растил меня И черным хлебом кормил. И что б ни сулила эта жизнь, За пятак скупившая иных, Я ни за что не предам и не обману Недоверчивых глаз твоих. Так послушай, что говорит сын, Кровь от крови глухой твоей, Ты напрасно, напрасно бережешь Этот страшный, проклятый кров. Сколько дней без солнца, ночей Он высасывал кровь твою? Как смеялись сверчки его, Когда мы умирали в нем? Ты напрасно, напрасно бережешь От пожаров его и от воров - Не такое наследство твое дитё Потребует, когда взрастет! Дикий, дикий! Темень моя! Неужели ты не разглядишь, Как поет над страной большой рассвет И качаются яблоневые сады? Неужели ты так далеко живешь, Что к тебе паровозом не дойти, И не дотянутся к тебе провода, И свет у тебя в избе не зажечь? Рассвет по ромашкам шел к мужичьему дому Поглядеть в окошко, как мужику спится. Как мужику спится? Плохо мужику спится. Все какая-то птица к нему садится И начинает разговаривать по-худому. Август 1935 Стихотворение написано в ту же ночь, что и 'Прощание с друзьями'. ДЕМЬЯНУ БЕДНОМУ Твоих стихов простонародный говор Меня сегодня утром разбудил. Мне дорог он, Мне близок он и мил, По совести - я не хочу другого Сегодня слушать... Будто лемеха Передо мной прошли, в упорстве диком Взрывая землю... Сколько струн в великом Мужичьем сердце каждого стиха! Не жидкая скупая позолота, Не баловства кафтанчик продувной, - Строителя огромная работа Развернута сказаньем предо мной. В ней - всюду труд, усилья непрестанны, Сияют буквы, высятся слова. Я вижу, засучивши рукава, Работают на нивах великаны. Блестит венцом Пот на челе творца, Не доблести ль отличье эти росы? Мир поднялся не щелканьем скворца, А славною рукой каменотеса. И скучно нам со стороны глядеть, Как прыгают по веткам пустомели, На улицах твоя гремела медь, Они в скворешнях Для подружек пели. В их приютившем солнечном краю, Завидев толпы, прятались с испугу. Я ясно вижу, мой певец, твою Любимую прекрасную подругу. На целом свете нету ни одной Подобной ей - Ее повсюду знают, Ее зовут Советскою Страной, Страною счастья также называют. Ты ей в хвалу Не пожалеешь слов, Рванутся стаей соловьиной в кличе... Заткнув за пояс все цветы лугов, Огромная проходит Беатриче. Она рождалась под несметный топ Несметных конниц, Под дымком шрапнели, Когда, порубан, падал Перекоп, Когда в бою Демьяна песни пели! Как никому, завидую тебе, Обветрившему песней миллионы, Несущему в победах и борьбе Поэзии багровые знамена! Май 1936 ЛИРИЧЕСКИЕ СТИХИ 1 Весны возвращаются! И снова, На кистях черемухи горя, Губ твоих коснется несурово Красный, окаянный свет былого - Летняя высокая заря. Весны возвращаются! Весенний Сад цветет - В нем правит тишина. Над багровым заревом сирени, На сто верст отбрасывая тени, Пьяно закачается луна - Русая, широкая, косая, Тихой ночи бабья голова... И тогда, - Лучом груди касаясь, В сердце мне войдут твои слова. И в густых ресниц твоих границе, Не во сне, Не в песне - наяву Нежною июньскою зарницей Взгляд твой черно-синий Заискрится, - Дай мне верить в эту синеву! Я клянусь, Что средь ночей мгновенных, Всем метелям пагубным назло, Сохраню я - Молодых, бесценных, Дрогнувших, Как дружба неизменных, Губ твоих июньское тепло!.. 2 Какая неизвестность взволновала Непрочный воздух, облако души? Тот аромат, Что от меня скрывала? Тот нежный цвет? Ответь мне, поспеши! Почто, с тобой идущий наугад, Я нежностью такою не богат! И расскажи, Открой: какая сила. Какой порой весенней, для кого Взяла б И враз навеки растопила Суровый камень сердца твоего? Почто, в тебя влюбленный наугад, Жестокостью такою не богат! В твои глаза, В их глубину дневную Смотрю - не вижу выше красоты, К тебе самой Теперь тебя ревную - О, почему я не такой, как ты! Я чувствам этим вспыхнувшим не рад, Я - за тобой идущий наугад. Восторгами, любовью и обидой Давно душа моя населена. Возьми ее и с головою выдай, Когда тебе не по душе она. И разберись сама теперь, что в ней - Обида, страсть или любовь - сильней! 1936 * * * Елене Снегири взлетают красногруды... Скоро ль, скоро ль на беду мою Я увижу волчьи изумруды В нелюдимом, северном краю. Будем мы печальны, одиноки И пахучи, словно дикий мед. Незаметно все приблизит сроки, Седина нам кудри обовьет. Я скажу тогда тебе, подруга: 'Дни летят, как по ветру листье, Хорошо, что мы нашли друг друга, В прежней жизни потерявши все...' Февраль 1937. Лубянка, Внутренняя тюрьма. Павел Васильев (1910-1937) ---------------------------------------------------------------------------- Поэты - Революции. Русская поэзия первых десятилетий Советской власти о Великом Октябре М., 'Правда', 1987 ---------------------------------------------------------------------------- К портрету Степана Радалова Повествование о реке Кульдже К ПОРТРЕТУ СТЕПАНА РАДАЛОВА Кузнец тебя выковал и пустил По свету гулять таким, И мы с удивленьем теперь тебе В лицо рябое глядим. Ты встал и, смеясь чуть-чуть, напролом Сквозь тесный строй городьбы Прошел стремительный, как топор, В руках плечистой судьбы. Ты мчал командармом вьюг и побед, Обласкан огнем и пургой, Остались следы твоего коня Под Омском и под Ургой. И если глаза сощурить - взойдет Туман дымовых завес, Голодные роты идут, поют, Со штыками наперевес. И если глаза сощурить - опять Полыни, тайга и лед, И встанет закат, и Омск падет, И Владивосток падет. Ты вновь поднимаешь знамя, ты вновь На взмыленном Воронке, И звонкою кровью течет заря На занесенном клинке. Полтысячи острых, крутых копыт Взлетают, преграды сбив, Проносят кони твоих солдат Косматые птицы грив. И этот высокий, крепкий закал Ты выдержал до конца - Сын трех революций, сын всей страны, Сын прачки и кузнеца! Едва ли, едва ли... Нет, никогда! На прошлом поставлен крест. Как раньше вел эскадроны - теперь Ведешь в наступленье трест. Смеются глаза, И твоей руки Верней не бывало и нет. И крепко знают солдаты твои Тебя, командарма побед. 1931 ПОВЕСТВОВАНИЕ О РЕКЕ КУЛЬДЖЕ Мы никогда не состаримся, никогда, Мы молоды, как один, О, как весела, молода вода, Толпящаяся у плотин! Мы никогда Не состаримся, Никогда, Мы молоды до седин. Над этой страной, Над зарею встань И взглядом пересеки Песчаный шелк - дорогую ткань. Сколько веков седел Тянь-Шань, И сколько веков пески? Грохочут кибитки в седой пыли. Куда ты ни кинешь взор - Бычьим стадом камни легли У синей стужи озер. В песке и камне деревья растут, Их листья острей ножа. И, может быть, тысячу весен тут Томилась река Кульджа. В ее глубине сияла гроза И, выкипев добела, То рыжим закатом пела в глаза, То яблонями цвела. И голову каждой своей волны Мозжила о ребра скал. И, рдея из выстуженной глубины, Летел ледяной обвал. Когда ж на заре Табуны коней, Копыта в багульник врыв, Трубили, Кульджа рядилась сильней, Как будто бы Азия вся на ней Стелила свои ковры. Но пороховой Девятнадцатый год, Он был суров, огнелиц! Но тяжелей снарядов полет Тяжелокрылых птиц! Тогда Кульджи багровела зыбь, Глотала свинец она. И в камышах трехдюймовая выпь Протяжно пела: 'В-в-ой-на!' Был прогнан в пустыню шакал и волк. И здесь сквозь песчаный шелк Шел Пятой армии пятый полк И двадцать четвертый полк. Страны тянь-шаньской каменный сад От крови И от знамен алел. Пятнадцать месяцев в нем подряд Октябрьский ветер гудел. Он шел с штыками наперевес Дорогою Аю-Кеш, Он рвался чрез рукопожатья и чрез Тревожный шепот депеш. Он падал, расстрелян, у наших ног В колючий ржавый бурьян, Он нес махорки синий дымок И запевал 'Шарабан'. Походная кухня его, дребезжа, Валилась в приречный ил. Ты помнцшь его дыханье, Кульджа, И тех, кто его творил? По-разному убегали года. Верблюды - видела ты? - Вдруг перекидывались в поезда И, грохоча, летели туда, Где перекидывались мосты. Затем Со штыками наперевес Шли люди, валясь в траву, Чтоб снова ты чудо из всех чудес, Увидела наяву. Вновь прогнан в пустыню Шакал и волк. Песков разрывая щелк, Пришел и пятый стрелковый полк И двадцать четвертый полк. Удары штыка и кирки удар Не равны ль? По пояс гол, Ими Руководит комиссар, Который тогда их вел. И ты узнаешь, Кульджа: 'Они!' Ты всплескиваешь в ладоши, и тут Они разжигают кругом огни, Смеются, песни поют. И ты узнаешь, Кульджа,- вон тот, Руками взмахнув, упал, И ты узнаешь Девятнадцатый год И лучших его запевал! И ты узнаешь Девятнадцатый год! Высоким солнцем нагрет, Недаром октябрьский ветер гудет, Рокочет пятнадцать лет. Над этой страной, Над зарею встань И взглядом пересеки Песчаный шелк, дорогую ткань. Сколько веков седел Тянь-Шань, И сколько веков пески? Но не остынет слово мое, И кирок не смолкнет звон. Вздымается дамб крутое литье, И взята Кульджа в бетон. Мы никогда не состаримся, никогда. Мы молоды до седин. О, как весела, молода вода, Толпящаяся у плотин! Волна - острей стального ножа - Форелью плещет у дамб - Второю молодостью Кульджа Грохочет по проводам. В ауле Тыс огневее лис Огни и огни видны, Сияет в лампах аула Тыс Гроза ее глубины. 1932