Стихотворения в прозе, Тетмайер Казимеж, Год: 1907 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 13 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

КАЗИМІРЪ ТЕТМАЙЕРЪ.

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
Томъ І-й.
Изданіе В. М. Саблина.

ОТРЫВКИ.
СТИХОТВОРЕНІЯ ВЪ ПРОЗ.
БЕЗДНА.
ПЕРЕВОДЪ
А-фьевой, Тучанской и др.

MOCKBA.— 1907.
Типо-лит. РУССКАГО ТОВАРИЩЕСТВА печатн. и издател. дла.
Чистые пруды, Мыльниковъ пер., соб. домъ.

http://az.lib.ru
OCR Бычков М. Н.

СТИХОТВОРЕНІЯ ВЪ ПРОЗ.

ОГЛАВЛЕНІЕ.

Воспоминаніе

Судъ

Тнь

Любовь

Роза

На Везувіи

Горный мотылекъ

Надъ потокомъ

Счастье

Журавли

Ель

Къ женщин

Тяжелое будущее

Къ смерти

За стеклянной стной

Одна изъ сказокъ

ВОСПОМИНАНІЕ.

У умирающаго потемнло въ глазахъ, и онъ почувствовалъ приближеніе смерти — онъ началъ смотрть назадъ, въ свое прошлое, желая еще разъ увидть свою жизнь.

И предъ его глазами проходили разные образы медленными и длинными рядами, и каждый образъ несъ съ собой воспоминаніе о страданіи или наслажденіи. Но такъ какъ воспоминаній о страданіи было гораздо больше, то умирающій подумалъ, что не стоитъ жалть о томъ, что больше онъ не увидитъ этихъ лицъ.

Но вдругъ, въ толп блеснули глаза, полные слезъ — онъ узналъ ихъ и, отогнавши другіе призраки, началъ въ нихъ смотрть

Это были глаза старика, нищаго, которому онъ въ морозную ночь отдалъ плащъ, снявши его со своихъ плечъ.

И его охватило cожалніе, что въ послдній разъ онъ вспоминаетъ эти глаза и что посл смерти у него не будетъ возможности ихъ вопоминать.

СУДЪ.

Душа вышла изъ тла, и ангелъ взялъ ее за руку и повелъ въ какую-то сдую, печальную пустыню и посадилъ на камень. А сверху, изъ-за распростертыхъ надъ землей тусклыхъ, оловянныхъ тумановъ, раздался голосъ: Суди себя сама!..

И тотчасъ же предъ глазами души заструилась рка, и душа увидла, что вода ея состояла изъ однихъ слезъ, только была мутная.

И ангелъ сказалъ: Смотри, это слезы, которыя ты заставила пролить, когда была тамъ, на земл.

И душа отвчала: Да, но здсь текутъ и мои слезы.

И трижды спрашивалъ ангелъ душу, и трижды она ему отвчала.

Но вдругъ мутная вода рки стала чистой, какъ кристаллъ, и очень глубокой. И ангелъ сказалъ, это слезы твоей матери.

И душа, закрывая лицо, отвтила: Въ нихъ я виновата, потому что здсь нтъ моихъ слезъ.

ТНЬ.

Всюду за человкомъ слдуетъ тнь и не оставляетъ его никогда — ни днемъ, ни ночью. Часто онъ смотритъ на нее и не видитъ, какъ не видишь иногда деревьевъ, растущихъ передъ домомъ, въ которомъ давно живешь, или прохожихъ на улиц, когда другая мысль овладетъ тобой.

Тнь эта неразлучна съ человкомъ и въ т минуты, когда онъ, младенцемъ, припадаетъ къ груди матери, и тогда, когда смотритъ въ полузакрытые глаза ослабвающей въ страстныхъ объятіяхъ женщины, ища въ нихъ стыда и боле сильнаго, чмъ стыдъ, желанія, и тогда, когда, глядя на весеннюю траву, онъ думаетъ, что, можетъ быть, въ будущую весну трава зазеленетъ уже на его могил.

День и ночь, всегда и везд, слдуетъ эта тнь за человкомъ, она врна ему какъ одиночество, и врне, чмъ страстная жажда счастья. Эта тнь — смерть.

ЛЮБОВЬ.

Казалось мн, что я вижу вс часы, которые осталось мн прожить, медленно пролетающими предъ моими глазами, какъ стая чаекъ при заход солнца въ знойный день.

Крылья всхъ часовъ моей жизни, прежде блыя, были запачканы кровью, моей собственной кровью, у одного только послдняго часа моей жизни крылья были блыя и чистыя.

И я подумалъ: по крайней мр смерть моя будетъ прекрасной и спокойной…

Въ эту минуту явилась она, та женщина. которую я люблю, увидя, что часы, которые осталось мн прожить, вс покрыты кровью и только послдній часъ чистый и блый — сказала:

— Хочу, чтобы и этотъ былъ такимъ, какъ другіе.

Я не опросилъ ее, почему.

Потомъ она спросила:

— Но гд взять крови?

Я указалъ ей на мое сердце и, подавая кинжалъ, сказалъ:

— Ударь.

Когда она подняла руку, чтобы ударить, я думалъ только объ одномъ: сумю ли удержать стонъ, чтобы не испугать ея, и когда она ударила, я не издалъ стона, хотя боль была ужасна.

Кровь, брызнувшая изъ моего сердца, покрыла пятнами крылья послдняго часа моей жизни, блыя и чистыя. И я подумалъ: даже смерть моя будетъ печальной и страшной, но я не спросилъ, зачмъ эта женщина поступила такъ.

Она хотла такъ — а я люблю ее.

РОЗА.

Однажды я стоялъ на берегу моря въ Ницц и держалъ красную розу въ рукахъ.

Передо мной было море, золотисто-голубое, серебристо-фіолетовое, тихое, залитое полуденнымъ солнцемъ.

Колеблющіеся перлы, смарагды и опалы прибрежной волны забгали мн подъ ноги, съ шумомъ однообразнымъ и ритмичнымъ, какъ звукъ арфы, ударяемой пальцемъ по одной струн.

На чистомъ, золотисто-синемъ неб стояло огромное огненное солнце. Была весна.

Нсколько блыхъ чаекъ кружились надъ водой, то ударяясь грудью о ея поверхность, то взлетая въ вышину: такъ летаютъ мотыльки надъ лугомъ.

Вдали, къ востоку, шелъ пароходъ, таща за собой блую ленту дыма и медленно исчезая изъ глазъ въ водяной пустын.

Я бросилъ розу въ воду.

Волна шла назадъ и понесла ее назадъ.

Я видлъ, какъ она отдалялась, сначала красная на алмазной пн, а потомъ поблднвшая на омарагдахъ моря.

Но черезъ минуту, съ приливомъ волны она вернулась къ моимъ ногамъ.

Я замтилъ только, что нсколько лепестковъ, оторванныхъ отъ чашечки быстрымъ теченіемъ, приплыли отдльно.

И опять волна пошла назадъ и назадъ отнесла розу, но черезъ минуту цвтокъ былъ опять у моихъ ногъ, принесенный возвратной волной.

Только лепестковъ, оторванныхъ теченіемъ и приплывшихъ отдльно, стало больше.

Я стоялъ долго надъ моремъ — волна шла ко мн и отплывала обратно, принося къ моимъ ногамъ все меньшій цвтокъ и все больше оторванныхъ отъ него лепестковъ.

Наконецъ отъ розы не осталось ничего, кром горсти лепестковъ, брошенныхъ на воду.

И море все вновь и вновь приносило ихъ ко мн…

Не бываетъ ли такъ съ сердцемъ? Разбитое, оно приплываетъ къ нашимъ ногамъ, обратившись лишь въ горсть лепестковъ.

HA ВЕЗУВІИ.

Однажды весной съ вершины Везувія я смотрлъ на море.

Солнце заходило. Спокойныя, какъ сонъ, волны переливали золотомъ, пурпуромъ и сапфиромъ.

Неподвижныя, спокойныя маленькія рыбацкія лодки, занятыя ловлей коралловъ, блли своими парусами на вод, склонившись на бокъ, подобно ненюфарамъ, расцвтшимъ на озер. Было удивительно тихо.

Вдали пылъ виденъ Неаполь розовый отъ заходящаго солнца, а еще дальше, къ Елисейскимъ полямъ, простиралась, синющая въ сумерки, погруженная въ задумчивость, земля. Скала острова Капри поднималась изъ моря, слегка розоватая и покрытая продольной тнью, надъ Сорренто и морскимъ заливомъ серебрилась снгомъ на вершин гора Святаго Ангела, а дальше гигантскимъ кругомъ убгали фіолетово-голубыя и розово-золотистыя итальянскія горы, похожія на вздымающіяся волны океана.

Небо, ясное надъ цпью горъ, въ металлическо-багровомъ и желто-голубомъ сіяніи, тускнло на восток и засыпало. На Помпею спускался мракъ, городъ мертвыхъ исчезалъ, какъ-будто въ какомъ-то спокойномъ необъятномъ туман.

Наступалъ вечеръ.

Было удивительно тихо, только Везувій изрдка выбрасывалъ къ небу съ шумомъ и трескомъ столбы красной лавы и разсыпалъ ее въ воздух такъ, что она становилась похожей на огромную стаю огненныхъ птицъ, которыя тучей падали съ шумомъ на склоны кратера, еще долго сверкая на земл — зловще, грозно и какъ-будто враждебно всей природ.

А когда взрывъ угасъ, снова стало удивительно тихо.

Я былъ тамъ одинъ, далеко отъ моего дома, который, впрочемъ, уже пересталъ быть моимъ домомъ — сперва я испытывалъ лишеніе, что нтъ возл меня никого, кому-бы я могъ сказать: ‘смотри!’ — а потомъ почувствовалъ, что никто и не можетъ быть возл меня, потому что у меня нигд никого не было…

ГОРНЫЙ МОТЫЛЕКЪ.

Я шелъ однажды чрезъ Желзныя ворота въ Татрахъ. За мной, надъ Липтовскими горами, была буря, висвшая въ свинцовой туч и ударявшая въ темный лсъ золотыми молніями съ оглушительными раскатами. Въ Татрахъ отдавалось громкое эхо. Надъ тучей было какъ будто огромное зарево, кровавое и страшное.

Вокругъ меня были пропасти, нагія обрывистыя скалы, за которыя даже мохъ не могъ ухватиться. Колоссальные гранитные обелиски поднимались въ высь между колоссальными пирамидами, теряясь верхушками гд-то въ безграничной вышин.

Внизу была бездна, наполненная мелкими камнями, наваленными другъ на друга, массы гранита, дикія, пустынныя и безмолвныя, надъ головой вечернее небо, срое и печальное.

Нигд ни травки, ни моху, только обломки и груды мелкихъ камней и скользкія гранитныя плиты. Мертвая пустыня.

В другъ зашелестло что-то въ воздух отъ одной стны ущелья до другой пролетла маленькая птичка, горный мотылекъ, какъ ее называютъ горцы.

Съ излома на изломъ, со окалы на скалу взлетала она все выше, пока не исчезла гд-то въ безграничной вышин между сводами пропасти.

Тамъ, въ отдаленіи, была буря и темный лсъ, ниже, въ долин, были города и нивы, была жизнь, было движеніе, а эта птичка, далекая всему, всему чуждая, никмъ невидимая, носилась здсь надъ пропастями, въ безконечной вышин и безконечной пустын.

Не правда ли, въ душ человка есть что-то похожее на этого горнаго мотылька, взлетающее выше, чмъ бури и лса, чмъ города и нивы, чмъ жизнь и движеніе, всему далекое, всему чуждое, лишь иногда, на одну минуту, замтное для мысли и такъ, какъ эта птичка исчезающее въ безграничной вышин.

НАДЪ ПОТОКОМЪ.

Шумъ горнаго потока, шумъ потока… Съ закрытыми глазами я прислушиваюсь къ теб, какъ ты звучишь, непрерывный, монотонный, вчный…

И душу мою охватываетъ такая тоска, такая безконечная грусть.

Этотъ шумъ, знакомый мн цлые годы, съ самаго ранняго дтства,— всегда одинаковый, монотонный и вчный — и когда я погружаюсь памятью въ прошлое, сколько разъ я вижу себя надъ этимъ горнымъ потокомъ, такъ же съ закрытыми глазами вслушивающимся въ него, съ той же тоской, съ той же безконечной грустью въ душ.

Шли годы моего дтства, шли годы моей весенней молодости и теперь идутъ годы жизни все дальше, все дальше и безъ возврата — и снова я стою надъ потокомъ съ той же тоской въ душ, съ той же безконечной грустью…

Какъ будто мн жаль чего-то, что я потерялъ, и чего-то, что не придетъ, какъ будто меня печалитъ потеря чего-то дорогого мн, чего я не видлъ, а только могу предчувствовать, что оно существуетъ, какъ будто я тоскую по чемъ-то, что уходитъ, и что никогда не приходило ко мн…

Сколько разъ я протягивалъ руки къ улыбкамъ судьбы, которыя обманывали меня — и потомъ снова стоялъ надъ этимъ горнымъ потокомъ, съ закрытыми глазами, вслушиваясь въ его шумъ, монотонный и вчный, съ той же тоской, той же безконечной грустью въ души…

Неужели такъ будетъ всегда?

И никогда, никогда надъ этимъ шумящимъ потокомъ у меня не будетъ въ душ другого чувства, какъ только эта тоска и эта безконечная грусть?

СЧАСТЬЕ.

Не будемъ говорить о счасть, котораго страстно жаждемъ, из будемъ о немъ говорить…

Счастье, какъ маленькая птичка… его легко спугнуть.

Будемъ ждать тихо, не будемъ говорить о немъ, не будемъ даже думать… Въ тишин нашего сердца, въ глубин его будемъ страстно желать счастья, скрывая отъ собственной мысли это страстное желаніе.

Потому что счастье, какъ свтъ среди тучъ: покажется на минуту, замерцаетъ и опять быстро скроется.

Не будемъ призывать счастья, не будемъ стремиться къ нему, не будемъ бороться за него, какъ дти, которымъ снится въ Рождественскую ночь, что Христосъ придетъ къ нимъ съ подарками и они ждутъ его тревожно, тихо, въ нетерпливомъ страх — будемъ и мы ждать.

Если должно придти, оно придетъ…

Счастье, какъ солнце, о которомъ мечтаютъ цвты, живущіе только одинъ день… они не могутъ къ нему пойти, они ждутъ его.

Если день ясный, оно придетъ… если тучи закроютъ небо, они ждутъ напрасно…

Завянутъ и не увидятъ солнца. Вечеромъ въ минуту смерти, они скажутъ: напрасно мы открыли ему свои чашечки: оно не пришло…

Будемъ тихо ждать счастья… оно для сердца то же, что солнце для цвтовъ, живущихъ только одинъ день… если должно придти — придетъ.

Не будемъ говорить о счастіи, котораго страстно жаждемъ, не будемъ о немъ говорить… оно пугливо, какъ птичка.

ЖУРАВЛИ.

видлъ однажды стаю журавлей, улетавшихъ на югъ.

Былъ осенній вечеръ, полный печальной безмятежной тишины и окрашенный фіолетовымъ цвтомъ, какъ обыкновенно бываетъ въ это время въ Татрахъ.

Медленно летли журавли, черня надъ горами, розоватыми отъ послднихъ отблесковъ заходящаго солнца.

Я долго смотрлъ имъ вслдъ, пока они не исчезли, и меня охватывала все большая грусть. Не знаю отчего, но мн казалось, что журавли эти заблудятся на мор и не вернутся ужъ никогда.

Летли они куда-то въ воздушную бездну. въ безконечную даль, и казались такими печальными, какъ будто и они чувствовали, что летятъ туда въ послдній разъ, что не вернутся ужъ никогда, никогда…

Въ глухомъ стон разбитой арфы нтъ большей скорби, чмъ въ этомъ слов — никогда.

Втеръ въ Татрахъ, бьющійся крыльями о ледъ замершихъ озеръ, стонетъ не такъ печально…

Въ этомъ слов жалоба подрубленныхъ деревьевъ, протягивающихъ къ солнцу свои втви, и послдній взглядъ умирающаго.

И что длать тому, отъ кого отлетаетъ вра въ самое дорогое для него, отлетаетъ, какъ т журавли, о которыхъ, не знаю самъ, почему, я думалъ, что они заблудятся на мор и не вернутся ужъ никогда?..

ЕЛЬ.

Я халъ однажды въ сумерки пустынной дорогой по направленію къ лсу. Втеръ дулъ съ горъ и высокій стройный лсъ пихтъ и елей склонялся темной линіей своихъ верхушекъ. Отъ горъ шли мрачныя дождевыя тучи, казалось, сдвигая съ собой и неся огромные скалистые обломки. Сани бжали тихо по рыхлому снгу. Вокругъ ничего, только склоняющійся отъ втра лсъ и сдвинутыя сюда тысячу вковъ назадъ скалы. Мертвенная тишина. Такою грустью полонъ этотъ лсъ, будто душа природы здсь уже умерла. Сердце земли не можетъ биться подъ такой пустыней. Здсь конецъ жизни.

Дорога вела въ мракъ, въ перерзанную линію деревьевъ, а пихты и ели склонялись и выпрямлялись подъ втромъ, какъ нива. Но, опершись на втви одной ели, склонялась верхушкой къ земл другая ель, снгомъ и бурями почти вырванная съ корнемъ.

Она жила еще, но увидала и изъ всей этой стны колыхавшихся остроконечныхъ деревьевъ она одна выставляла впередъ свою голову, какъ двушка, которая ждетъ смерти на плеч своей подруги. А вокругъ темнота, дождевыя тучи и колоссальные уносящіеся въ бездну мглы и мрака громады и обрывы Татръ.

Мою душу охватила тоска.

КЪ ЖЕНЩИН

Ты стоишь передо мной. Въ твоемъ лиц какъ будто много лицъ и въ твоемъ образ какъ будто много образовъ. Ты одна, но имя твое: много.

Глаза твои свтятъ, какъ источники среди тростниковъ, манящіе путника, какъ источники среди болотъ, волосы твои благоухаютъ и подобны плащу въ зимнюю ночь, уста твои — смертельное упоеніе.

Какъ снь розовыхъ кустовъ, поднимающихся выше головы — снь твоихъ плечъ, какъ теплота солнца — твоя грудь, какъ лнивое колыханье морскихъ волнъ въ лтній полдень — колыханье твоихъ бедръ. Въ твоихъ ладоняхъ сладость меда и очарованье весенняго утра, въ твоемъ тл бездна наслажденія, какъ въ вид съ горъ на луга и поля, когда іюльское солнце покроетъ ихъ золотомъ и іюльское небо сдлается голубымъ.

Твой голосъ, какъ звзды, восходящія по одной за каждымъ твоимъ словомъ, пока вокругъ души не будетъ ничего, кром этой одной мелодіи золота, брилліантовъ и сапфировъ, этой звздной пыли — и это твои слова.

Они, какъ зелень луговъ, какъ свтъ солнца, изъ далекой зелени брошенный черезъ воду, и какъ звукъ вчной тоски.

О упоеніе! О безуміе чувственности! О бездна!

А душа твоя кажется улыбкой Бога — и что же можетъ быть прекрасне тебя, что не было бы божествомъ? Что боле достойнаго любви?

И я хочу любить тебя всмъ моимъ существомъ, кровью, мозгомъ, сердцемъ, волей, всми моими силами, всмъ моимъ духомъ и всмъ моимъ тломъ, жизнью моею, до смерти…

Я хочу любить тебя, преклоняться передъ тобой, боготворить тебя, прославлять тебя.

Ради тебя я хочу быть добрымъ, ради тебя — способнымъ на всякую высокую жертву.

Я чувствую, какъ ты открываешь мн Новую Жизнь, Жизнь Красоты и Добра…

Ты огонь, выжигающій изъ меня все дурное, ты вода, очищающая меня отъ всего нечистаго.

Чтобы быть достойнымъ тебя, я хотлъ бы быть достойнымъ руки Христа на моей голов…

Символъ!…

И вотъ я вынужденъ спросить себя: бездушна ли ты прежде всего, или ничтожна?

Мн ручаются, что есть иныя женщины — я врю — на слово.

ТЯЖЕЛОЕ БУДУЩЕЕ.

Смотри спокойно въ тяжелое будущее. Оно неизбжно, поможетъ ли, если смотрть иначе? Ахъ, только такое страданіе, такое горе охватываетъ…. Не такъ шумлъ лсъ, не такъ шумла вода, прежде чмъ случилось то, что сдлало тяжелое будущее неизбжнымъ… Не такъ свтило солнце, но такъ поднимались руки и ноги, не такъ теб дышалось, чувствовалось и думалось…

Ты былъ другимъ человкомъ, прежде чмъ случилось то, что сдлало тяжелое будущее неизбжнымъ.

Ты помнишь это…

Что бы ты далъ за то, чтобы быть въ состояніи пробудиться, какъ прежде, для мысли о жизни, а не для мысли о своемъ тяжеломъ будущемъ…

Тяжелое будущее. которое ты видишь, которое ты знаешь, иметъ одну особенность: нельзя думать ни о чемъ другомъ.

Что бы ты далъ за то, чтобы пробудиться такъ, какъ прежде!..

Что такое твои прежнія страданія, скорби, разочарованія, въ сравненіи съ той минутой, въ которую ты увидлъ предъ собой неизбжность тяжелаго будущаго!..

Живешь, какъ осужденный на смерть или на пытки, которыхъ нельзя избгнуть. Каждый кусокъ твоего хлба горекъ, каждый часъ твой — ужасъ, каждое проникновеніе въ себя — смерть…

Страхъ всегда предъ тобой, и чаша, полная горечью полыни, у твоихъ губъ, и острый серпъ противъ твоихъ рукъ, и терніи подъ твоими ногами.

О горе, горе, горе, трижды горе — сознавать, знать свое тяжелое будущее!..

КЪ СМЕРТИ.

I.

О смерть! блая, тихая смерть: мы наедин, какъ влюбленные — почему же ты не прижмешь своихъ губъ къ моимъ губамъ?

Я вижу тебя — ты сидишь на моей постели, съ которой я только что всталъ, блая, тихая, окутанная въ блую кисею, съ розовыми губами и полными улыбки голубыми глазами — о, какъ ты прекрасна! Придешь ли ты обнять меня’!

Почему же ты не приближаешься ко мн, возлюбленная моя, красавица моя? Твои волосы благоухаютъ, я слышу ихъ благоуханіе, твое тло мягкое, теплое, изгибающееся роскошными изгибами — почему же ты не приближаешься ко мн?

Въ глазахъ твоихъ, въ улыбк твоихъ губъ я вижу любовь и страсть, ты любишь и страстно желаешь меня. Почему же ты не приблизишься ко мн?

И мы только тихо сидимъ вдвоемъ, зная другъ о друг, смотря другъ на друга и желая другъ друга — о, какъ ты прекрасна, смерть!..

У меня нтъ силъ пойти къ теб! — я жду тебя! Поистин говорю теб: жду тебя! Приди! Чудовище съ головой трупа, съ сухими, костяными руками, вампиръ, высасывающій кровь изъ жилъ, убивающій мысль, пепелящій сердце, раздавливающій и раздробляющій душу и тло, разбивающій въ дребезги волю и силу, этотъ страшный, бшеный зврь, зовущійся жизнью, снова подползаетъ ко мн — а! неужели ты позволишь ей снова грызть меня, неужели ты допустишь, чтобы я снова погибалъ, умиралъ и не могъ умереть?… Я не хочу больше этихъ мученій! У меня уже нтъ силъ!.. И зачмъ?…

Тихая и блдная, ты улыбаешься мн. Розы въ твоихъ волосахъ, розы въ рукахъ у тебя, твое тло такъ пышно, такъ роскошно, грудь твоя легко вздымается. и бедра твои какъ будто дрожатъ, страстно желая прикосновенія — и какіе-то зеленые луга окружаютъ тебя, какое-то голубое небо, рощи, цвты, солнце — такъ художникамъ грезится весна или жизнь, о смерть!

Смотри на меня, смотри, смотри и улыбайся — чтобъ меня совершенно охватила страстная любовь къ теб, чтобы я, забывши обо всемъ, не обращая вниманія ни на что, не заботясь ни о чемъ, бросился въ твои объятія, приникъ къ твоей блой благоухающей груди, къ твоимъ розовымъ, благоухающимъ губамъ — о смерть!..

II.

О смерть! Ты казалась мн такой прекрасной, такой невыразимо привлекательной, когда манила меня къ себ — а теперь, когда я хочу приблизиться къ теб, ты становишься все боле страшной. Ты сидишь на моей постели, костлявая, страшная,— сгнившій покровъ, упавшій съ ты сихъ плечъ, издаетъ зловоніе, а пустыя впадины твоихъ глазъ зіяютъ, какъ бездна, какъ пропасть. Ты уже не зовешь меня, но ждешь моего призыва. Ты придешь. Одна минута ршимости, и ты придешь. Костяныя твои руки охватятъ мою голову, твой зловонный покровъ упадаетъ мн на глаза, съ трескомъ скелета ты придвинешься ко мн. А тамъ, тамъ — останется жизнь… Тамъ останется солнце, останется наслажденіе, останутся цвты, и голубыя моря, и снжныя горы, и лса, гд втеръ шумитъ въ вершинахъ, и гд шелестятъ серны, пробгая по листьямъ, останутся тихія озера и рки, въ которыхъ въ сумерки отражаются прибрежные кустарники, останется любовь, останется красота, останутся идеи съ орлиными крыльями, останется все, все, что зовется жизнью, это чудо, которое зовется жизнью, этотъ рай, эта божественность впечатлній…

О смерть! смерть! Какъ ты страшна, какъ ты отвратительна! Куда же ты втолкнешь меня — въ тсную, черную яму, подъ землю, подъ толстой слой земли, изъ-подъ котораго я не выйду уже никогда, никогда,— гд буду гнить, разлагаться, издавать зловоніе, гд стану гнилью и ничмъ… О смерть! Почему же ты такъ прекрасна, когда манишь къ себ, и такъ ужасна, когда призываютъ тебя?..

ЗА СТЕКЛЯННОЙ СТНОЙ.

Нкоторые изъ насъ сидятъ за стеклянной стной. Она такъ тонка, будто ея вовсе нтъ. Но она есть: стоитъ только протянуть руку, и мы наткнемся на нее.

Сквозь нее видно все такъ ясно, какъ будто ея нтъ. Люди проходятъ такъ близко, какъ будто ничто насъ не отдляетъ отъ нихъ. И если мы не протягиваемъ рукъ или губъ, мы можемъ думать, даже врить, что насъ ничто не раздляетъ,

Зачмъ же ты пришла? Зачмъ проходишь ты передъ моими глазами въ величіи твоей царственной красоты и въ пламени моей страсти?

Зачмъ же ты пришла? Я протянулъ руку — ты даже не замтила моего движенія: я уже натолкнулся на ту стеклянную стну, которою нкоторыхъ изъ насъ судьба отдлила отъ міра.

И ты пойдешь дальше, а я останусь за стеклянной стной и буду видть, какъ ты идешь все дальше и дальше и исчезаешь изъ моихъ глазъ среди сотенъ головъ, склоненныхъ передъ твоей царственной красотой… Я увижу это изъ-за моей стеклянной стны, черезъ которую видно такъ ясно, какъ будто ея нтъ, и которою нкоторые изъ насъ отрзаны отъ міра.

ОДНА ИЗЪ СКАЗОКЪ.

Склони ко мн головку и послушай: когда боги еще имли общеніе съ людьми, одинъ аинскій поэтъ сложилъ въ честь Зевса гимнъ, который такъ обрадовалъ сердце Громовержца, что онъ ршилъ наградить поэта такъ щедро, какъ велика была его радость. И вотъ онъ, огромный и лучезарный, подобный восходящему надъ лсомъ солнцу, сошелъ съ Олимпа на землю въ томъ мст, гд поэтъ, сидя на прибрежной скал, склонивши голову на руки, смотрлъ на голубое, безконечное море и вслушивался въ монотонный шумъ полусонныхъ волнъ, полный опьяняющей задумчивости. Увидавши предъ собой властителя земли и неба, испугался поэтъ, но Зевсъ милостиво оказалъ ему:

— Ты почтилъ меня пснью, достойной моей славы и святого могущества, и я хочу наградить тебя. Я дамъ твоему слову такую силу и очарованіе, что при звук его море затихнетъ и будетъ слушать тебя, и плывущія по небу облака задержатъ свой полетъ, я дамъ твоему слову такую силу и очарованіе, что наилучшіе мужи за пснь твою принесутъ теб золото и пурпуръ, и ты будешь для нихъ, какъ журавль, ведущій свое стадо, а прекраснйшія женщины принесутъ теб въ жертву свои души и блыя благоухающія тла. Я сдлаю тебя могущественнымъ, богатымъ и счастливымъ. Но поэтъ, покачавъ головой, отвтилъ:

— Отецъ боговъ и людей, твоя награда и твои сокровища выше заслугъ смертныхъ, они достойны твоей безсмертной и всемогущей силы,— но мн ихъ не нужно. Я уже богатъ, могущественъ и счастливъ.

Изумился Олимпіецъ.

— Какъ же такъ?— спросилъ онъ. — На плечахъ твоихъ, о поэтъ, я вижу запыленный плащъ и на ногахъ — пыль отъ дорогъ тяжелыхъ и изнуряющихъ, а въ рукахъ — посохъ странника. Печаль врзалась бороздами въ твое чело, на устахъ твоихъ видна горечь и скорбь. И привтствовалъ ли ты когда-нибудь улыбкой золотую колесницу Геліоса? Ты безъ крова, какъ птица, у которой нтъ гнзда, ты одинокъ, какъ горный шиповникъ на скал,— какъ же ты можешь быть могущественнымъ, богатымъ и счастливымъ? Что у тебя есть?

Но тотъ отвтилъ ему:

— Одно женское сердце, которое мн послушно.

Усмхнулся отецъ боговъ и людей и, положивъ лучезарную руку на плечо поэта, сказалъ:

— А если я сдлаю такъ, что оно не будетъ теб послушио?

— Тогда дай мн смерть,— сказалъ поэтъ.

——

Въ эту минуту Панъ, который лежалъ неподалеку въ кустахъ, скрестивши козлиныя ноги и отгоняя отъ себя мухъ благовонной вткой мирта, отозвался густымъ басомъ:

— Тогда дай ему другое, отецъ Зевсъ.