Стихотворения, Шиллер Фридрих, Год: 1877 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Іоаннъ-Христофоръ-Фридрихъ Шиллеръ родился въ Марбах, маленькомъ вюртембергскомъ городк, на берегу Неккера, 29-го октября (10 ноября) 1759 года, въ-то время, когда Лессингъ, тридцати лтъ отъ роду, былъ въ полномъ цвт своихъ силъ и когда въ политическомъ мір разыгрывалась семилтняя война. Нравы и образъ мыслей семейства, въ которомъ онъ провёлъ годы своего дтства, не благопріятствовали раннему развитію его способностей, но они имли самое благотворное вліяніе на его душу. Отецъ его не получилъ многосторонняго образованія, но онъ былъ полонъ силы, сметливъ и дятеленъ въ практической жизни. Начавъ свою службу фельдшеромъ, онъ дослужился въ полку до капитанскаго чина. Его опытность, его похожденія во время войны вроятно доставляли не мало пищи фантазіи впечатлительнаго ребёнка. Что же касается матери Шиллера, то, судя по описанію людей, на слова которыхъ можно положиться, она была женщина весьма умная и добрая. Отъ ней-то получилъ онъ свой пылкій, восторженный характеръ, свою душу нжную и любящую, свой ранній вкусъ къ поэзіи. Физически они тоже были разительно похожи другъ на друга. Фрау фонъ-Шиллеръ повторилась въ длинной, тонкой фигур своего сына, въ его физіономіи, исполненной красоты и нкоторой меланхоліи. Набожное расположеніе духа молодого Шиллера ещё боле усилилось подъ вліяніемъ его перваго наставника, Мозера, съ которымъ онъ познакомился въ 1705 году, во время пребыванія его семейства въ мстечк Лархъ, и котораго, впослдствіи, онъ взялъ за образецъ, создавая характеръ пастора въ первой своей трагедіи. На осьмомъ году отъ рожденія, будущій поэтъ твёрдо ршился сдлаться со временемъ проповдникомъ. Многія черты его дтства доказываютъ, что любимымъ его занятіемъ было становиться на стулъ и оттуда говорить матери и сестр духовныя рчи. Всего боле нравилось ему чтеніе отрывковъ изъ Библіи, а для утренней и вечерней молитвъ, которыя отецъ читалъ въ собраніи всхъ домашнихъ, онъ охотно разставался съ любимыми игрушками.

Въ 1708 году семейство Шиллера переселилось въ Люднигсбургъ, причёмъ молодой Шиллеръ былъ отданъ въ тамошнюю латинскую школу, въ которой пробылъ до 1772 года и гд былъ постоянно однихъ изъ первыхъ учениковъ, отличаясь понятливостью и прилежаніемъ. Здсь будущій поэтъ, будучи десятилтнимъ мальчикомъ, въ первый разъ въ жизни попалъ въ театръ, и, при томъ, въ такой театръ, блескъ котораго вполн соотвтствовалъ великолпію двора тогдашняго герцога Вюртембергскаго. Шиллеръ былъ очарованъ: предъ нимъ открылся новый міръ. Эти представленія имли на его умъ такое сильное вліяніе, что, впослдствіи, уже ни что не могло его изгладить. Онъ часто запирался въ своей комнатк и разыгрывалъ про-себя цлыя драматическія сцены, которыхъ актерами были бумажныя куклы. Тутъ задумалъ онъ свои первыя кровавыя драмы. Страсть къ драматургіи не отвлекла его, впрочемъ, отъ намренія посвятить себя духовному званію. Расположеніе его души было искренно-религіозное — и первое имъ написанное стихотвореніе было написано наканун дня его конфирмаціи.

Пробывъ три года въ людвигсбургской школ и выдержавъ три годичныхъ экзамена. Шиллеръ долженъ былъ въ слдующемъ 1772 году выдержать четвёртый и послдній, когда судьба его внезапно приняла другой оборотъ и онъ принуждёнъ былъ избрать совершенно другую дорогу. Причиной всего этого было вниманіе къ его отцу владтельнаго герцога Карла-Евгенія Вюртембергскаго, пожелавшаго осчастливить старика-Шиллера въ лиц ого молодого сына. Дло вотъ въ чёмъ. Незадолго предъ тмъ герцогъ основалъ неподалёку отъ Штутгарда, въ загородной своей резиденціи Солитюд, нчто въ род академіи, въ которую старался набирать учениковъ, одарённыхъ хорошими способностями. Узнавъ о недюжинныхъ дарованіяхъ и прилежаніи молодого Шиллера, онъ — не думая долго — предложилъ его отцу убдить молодого Шиллера оставить богословское поприще и заняться правами. Противиться было трудно — и въ 1773 году молодой поэтъ вступилъ, не безъ глубокаго сожалнія, въ училище, основанное герцогомъ. Это учебное заведеніе было подчинено правиламъ самой строгой поенной дисциплины. Вс воспитанники, безъ исключенія, чмъ бы они ни занимались — юриспруденціей, математикой, естественными науками, архитектурою, музыкою — всегда находились подъ надзоромъ своихъ капитановъ и майоровъ, они были раздлены по ранжиру на отдленія, каждое въ пятьдесятъ воспитанниковъ, ходили къ обду и въ спальни по звуку барабана, всегда въ мундирахъ, завитые, напудренные, въ накрахмаленныхъ галстукахъ, съ огромными косами на затылк, однимъ словомъ, вчно парадировали въ престранномъ наряд, который давалъ длинной и тонкой фигур бднаго Шиллера такую смшную наружность, что его товарищи не могли глядть на него, не помирая со смху. Отвращеніе, которое и безъ того уже имлъ Шиллеръ къ изученію правъ, ещё боле усилилось въ нимъ по вступленіи въ это училище: юридическій факультетъ ршительно ему опротивлъ. Сначала онъ ршился было покориться своей участи — читалъ, писалъ, слушалъ лекціи, но машинально, безъ вниманія, и потому не длалъ ни малйшихъ успховъ. Видя безполезность своихъ занятій, онъ, наконецъ, осмлился представить своему высокому покровителю, что настоящее его призваніе — богословіе. Герцогъ отвчалъ, чтобы онъ о богословіи и не думалъ, однако же, черезъ нсколько времени, когда академія была переведена въ Штуггардъ, его свтлость, склонясь на желанія молодого человка, позволилъ ему бросить право и заняться предметомъ не столь сухимъ — медициною.

Если успхи Шиллера на этомъ новомъ поприщ были и не совсмъ блистательны, по-крайной-мр предметы трудовъ его хотя сколько-нибудь согласовались съ созерцательнымъ направленіемъ его ума. Несмотря на строгую дисциплину училища. онъ тайкомъ прочиталъ многихъ поэтовъ. Чтеніе это сдлало изъ него мыслителя и даже, въ нкоторомъ отношеніи, скептика. Благочестивое направленіе его дтства исчезло: вліяніе Клопштока, господствовавшее такъ долго надъ его душою, уступило мсто вліянію Виланда и Лесснига. Руссо и Вольтеръ возбудили сомннія въ душ молодого студента и бросили умъ его въ бездну глубокихъ изысканій. Изученіе строенія человческаго тла показалось ему единственною прямою дорогою къ познанію таинствъ души — и онъ со всею пылкостію юности предался наукамъ новаго своего предназначенія. Тэмою для своей диссертаціи Шиллеръ взялъ связь между физическою и нравственною природою человка. Диссертація его была написана въ дух матеріализма, тёмно, но оригинально, съ воображеніемъ и замчательною силою слога. Въ этомъ первомъ прозаическомъ произведеніи Шиллера легко отискать зародыши многихъ мстъ изъ трагедіи ‘Разбойники’.

Томительный образъ жизни, исполненный принужденія, который волей-неволей онъ долженъ былъ вести въ это время, возбуждалъ въ душ его то особенное пристрастіе къ бурнымъ движеніямъ сердца, которыми такъ живо характеризуются его первыя произведенія. Но ему оставался ещё одинъ источникъ утшенія: то былъ поэтическій міръ, созданный ого воображеніемъ, который часто заставлялъ позабывать грустную существенность. Шиллеръ могъ передавать, рчами своихъ дйствующихъ лицъ, т движенія души, т глубокія чувства, которыя онъ долженъ былъ заключать въ своёмъ сердц, онъ осмливался рисовать въ гигантскихъ очеркахъ идеальные характеры, которые ему безпрестанно представляло его больное воображеніе, и предавался восторгамъ въ обществ этихъ лицъ, которыхъ типы существовали только въ его мечтахъ. Первые опыты Шиллера въ поэзіи были лирическіе. Стихотворенія ‘Вечеръ’ и ‘Завоеватель’, напечатанные во всхъ собраніяхъ его сочиненій, принадлежатъ къ этому періоду его поэтической дятельности. Затмъ онъ перешолъ къ драм, которая заставила его пристальне всмотрться въ общество, поставленное въ извстныя отношенія, преслдующее опредленную цль и дйствующее не подъ вліяніемъ выдуманныхъ и напыщенныхъ чувствъ, но побуждаемое страстями сильными и дйствительными. Если Шиллеръ не совсмъ хорошо понималъ другихъ, то какъ-нельзя лучше понималъ самого себя, причёмъ чувствовалъ, что можетъ передать идеальному характеру свои благородныя ощущенія, своё негодованіе противъ пороковъ и слабостей человчества. свои колоссальныя, но неосуществимыя идеи объ усовершенствованіи людей. Это состояніе ума и сердца Шиллера живо отразилось въ его первой драм ‘Разбойники’, большая часть которой была написана въ теченіе 1780 года. Она росла посреди тысячи препятствій, потому-что Шиллеръ могъ посвящать ей только немногія минуты, отнятыя у сна и занятій академическими уроками. Не разъ онъ притворялся больнымъ для того, чтобы достать свчу въ свою маленькую комнатку, но хитрость эта была вскор открыта учителями. Въ наказаніе они завалили его работою, которую онъ долженъ былъ кончать прежде, чмъ идти въ классы. Однажды самъ герцогъ едва не поймалъ его съ уликою въ рукахъ: онъ такъ неожиданно вошолъ въ комнатку Шиллера, что тотъ едва усплъ бросить подъ столъ исписанные листы бумаги и на мсто ихъ положить медицинскія тетрадки.

По окончаніи курса въ академіи, Шиллеръ былъ опредлёнъ, въ декабр 1780 года, въ полкъ медикомъ. Новый образъ жизни не соотвтствовалъ тогдашнему настроенію его души. Не смотря на то, онъ навсегда сохранилъ пристрастіе въ медицин. Врный взглядъ на человческую природу и тонкое разумніе всякаго индивидуальнаго положенія остались навсегда полезнымъ для него пріобртеніемъ отъ изученія медицины въ молодости. Онъ часто опасался, что если сдлается врачомъ, любовь къ наук завлечётъ его слишкомъ далеко въ изслдованіе природы. Но сердце и сочувствіе ко всмъ человческимъ страданіямъ, безъ сомннія, охранили его отъ всякаго излишества. Обязанности служебныя пріостановили на время его литературныя занятія: онъ самъ далъ себ слово оставаться твёрдымъ передъ всми соблазнами музы. Современники его утверждаютъ, что онъ, какъ практикующій врачъ, боле отличался умомъ и смлостью, нежели счастьемъ.

Скоро онъ снова принялся за литературу и написалъ нсколько мелкихъ стихотвореній: ‘Къ Лаур’ и нкоторыя другія. Стихотворенія ‘Къ Лаур’ обязаны своимъ существованіемъ знакомству съ одной сосдкой, боле замчательной умомъ, нежели красотою. Нкоторые біографы Шиллера утверждаютъ, что онъ въ эту пору испыталъ-таки треволненія жизни и довольно щедро тратилъ силы юности, и что безденежье, естественное послдствіе такого образа жизни, нердко погружало Шиллера въ мрачное раздумье. Правда, въ город, гд всё располагаетъ къ чувственнымъ наслажденіямъ, молодому человку угрожали кой-какіе подводные камни, но нтъ причины думать, что Шиллеръ слишкомъ увлекался чувственными наслажденіями. Онъ въ двадцатилтнемъ возраст былъ не такъ умренъ и воздерженъ, какъ въ сорокъ лтъ — вотъ и всё.

1780 и 1781 годы были самые ршительные въ жизни Шиллера. Въ послднемъ были напечатаны ‘Разбойники’, для которыхъ онъ не могъ найдти издателя и которыхъ онъ принуждёнъ былъ напечатать на собственный счётъ и рискъ. Въ 1782 году, кингопродавецъ Шванъ, въ Мангейм, предложилъ ему передлать свою трагедію для тамошней сцены. Такое же предложеніе, касательно другихъ его драматическихъ сочиненій, получилъ онъ впослдствіи отъ самого директора мангеймскаго театра, барона Дальберга. Отвтъ Шиллера на это предложеніе сохранился, и изъ него видно, какъ строгъ былъ Шиллеръ къ самому себ, какъ легко было склонить его на всякое измненіе, если онъ убждался, что оно дйствительно нужно, но вмст и то, какъ такая уступчивость была далека отъ слабости. Письменные переговоры съ Дальбергомъ кончились къ обоюдному удовольствію. Въ январ 1782 года вс приготовленія къ постановк на сцену ‘Разбойниковъ’ были окончены и Шиллеръ приглашонъ къ первому представленію. Боясь не получить отпуска, поэтъ тайкомъ отправился въ Мангеймъ и былъ непосредственнымъ свидтелемъ того, какое глубокое впечатлніе производитъ его талантъ. Одинъ изъ друзей его, впослдствіи, съ душевнымъ умиленіемъ показывалъ мсто въ театр, гд Шиллеръ нкогда стоялъ инкогнито.

Какой переворотъ эта поздка за границу, первая въ жизни, произвела въ ум и воззрніяхъ Шиллера, поймётъ всякій. Видъ красиваго города при чудной рк, огромная равнина, усянная сёлами и городами, и синіе Вогезы на краю горизонта привели его въ восхищеніе, въ обаятельной атмосфер поэзіи всё представлялось ему вдвое прекрасне. Пріятная, беззаботная жизнь ума, лучшій тогда во всей Германіи театръ, подъ дирекціей умнаго Дальберга — всё пробудило въ нёмъ новую жизнь. Идеальный блескъ окружалъ умъ молодого поэта: очарованіе славы влекло его въ необъятную даль: современный міръ и грядущія поколнія, казалось, съ любовью его обнимали.

Успхъ трагедіи былъ полный: восторгъ зрителей походилъ на изступленіе. Шиллеръ. какъ я сказалъ, присутствовалъ тамъ при первомъ представленіи, и до-того увлёкся игрою Иффланда въ роли Франка Моора, что хотлъ вступить въ труппу. Дальбергъ, Шванъ, самъ Иффландъ отговорили его. ‘Вы должны составить славу нмецкаго театра, но — какъ авторъ, а не актёръ!’ сказалъ ему актёръ Вейли. ‘Клянусь въ томъ!’ отвчалъ восторженный поэтъ.

Краснорчивыя и пылкія пылкія автора противъ общества имли въ то время всю прелесть новизны. Теперь мы находимъ въ нихъ много незрлости, безвкусія, невроятностей, хотя и удивляемся той гигантской сил, какой уже не проявлялъ боле Шиллеръ въ послдующихъ своихъ произведеніяхъ, но для людей 1782 года, которые, по разнымъ причинамъ, не понимали еще всей пустоты нкоторыхъ теорій, аффектъ, произведенный ‘Разбойниками’, долженствовалъ быть чрезвычайнымъ. Гигантская громадность идей этой драмы, увлекательная сила страстей, которая чаруетъ наши сердца наперекоръ разуму, дикая энергія рчей, искусство въ составленіи самаго плана трагедіи, исполненной движенія, очаровательный контрастъ прелестной тихой, спокойной природы съ характерами лицъ, дйствующихъ на первомъ план — это заходящее солнце, освщающее живописные берега Дуная, въ то время, какъ атаманъ, терзаемый угрызеніями совсти, вспоминаетъ невинныя забавы своего дтства и цвтущія долины, окружавшія родительскій домъ, наконецъ, эта поразительная, меланхолическая сцена въ лсу, при свт луни, вблизи стараго подземелья, откуда вырываются вопли старика-отца, пришедшаго въ отчаяніе — всё это, что ещё и теперь поражаетъ душу и длаетъ ‘Разбойниковъ’ Шиллера замчательнымъ произведеніемъ, должно было произвесть истинный энтузіазмъ въ сердцахъ первыхъ слушателей и обольстить ихъ свжія и пылкія души.

Но если трагедія Шиллера и пріобрла восторженныхъ поклонниковъ, тмъ не мене, въ то же время, она была предметомъ порицанія и безпокойствъ для другого класса публики. Бомба упавшая вдругъ посреди мирнаго города, не произвела бы такого ужаса, какой произвела неистовая драма Шиллера въ спокойныхъ маленькихъ герцогствахъ Германіи, привыкшихъ къ мирнымъ звукамъ Геллерта и Гагедорна, и смотрвшихъ на произведенія Бюргера и Виланда, какъ на nec plus ultra нововведеній. Въ наше время насъ боле трогаетъ бшенная восторженность Моора, нежели мнимое величіе его предпріятія: мы улыбаемся, смотря на его гигантскія мечты произнести переворотъ въ нравственномъ и политическомъ мір средствомъ разбоя на большихъ дорогахъ. Грубое величіе нкоторыхъ картинъ въ драм внушаетъ намъ какое-то непріятное чувство: мы находимъ ребячествомъ мелодраматическія выходки мошенниковъ, которые за одинъ разъ выпиваютъ по цлой бутылк водки и въ числ не боле восьмидесяти человкъ обращаютъ въ бгство восемьсотъ солдатъ: мы не можемъ не видть совершеннаго незнанія свта, выказаннаго въ каждомъ слов этой драмы, незнанія, сознаннаго самимъ поэтомъ, незнанія, которое, какъ онъ самъ говоритъ, было слдствіемъ того, что онъ ‘написалъ её за два года ране, чмъ встртилъ вообще человка’.

Шиллеръ предугадывалъ глубокое впечатлніе, которое должна была произвесть его драма. ‘Книга, которую я пишу’, говорилъ онъ Шарфенштейну, ‘будетъ, можетъ-быть, сожжена рукою палача.’ И это предсказаніе частію оправдалось: на ‘Разбойниковъ’ смотрли, какъ на дерзкую и непозволительную выходку противъ нравственности: нелпые слухи, разсваемые врагами поэта, породили безпокойство на-счетъ впечатлнія, производимаго драмою Шиллера: говорили, будто молодой, богатый и образованный дворянинъ, увидавъ ее на сцен, сдлался разбойникомъ и. впослдствіи, погибъ на эшафот.

Съ горячею, исполненною мечтаній и плановъ, головою возвратился Шиллеръ въ Шутгардъ. Здсь горячку его охолодилъ двухънедльный арестъ, такъ какъ онъ здилъ въ Мангеймъ, не взявши надлежащаго отпуска. Поэта могло утшить всеобщее вниманіе. Молодежь бредила его Карломъ. Впечатлніе было столь сильно, что въ университетахъ и училищахъ составлялись даже братства освободителей человчества, и клялись преслдовать злодйство и несправедливостъ. Разумется, это не понравилось. ‘Освободителей человчества’ запирали въ кармеры, и имя Шиллера съ негодованіемъ произносили люди благочестивые. Жолчные критики возстали на автора — и твореніе его было представлено безнравственнымъ. Наконецъ, послдовала и формальная жалоба отъ жителей Граубиндена, которые нашли обиднымъ, что въ ‘Разбойникахъ’ названъ ихъ городъ ‘Аинами мошенниковъ’. Напрасно поэтъ оправдывался, что это говоритъ разбойникъ и что странно сужденія, влагаемыя въ уста сценическихъ злодевъ, почитать его собственнымъ мнніемъ. Именнымъ повелніемъ герцога запрещено было Шиллеру печатать что-либо другое, кром медицинскихъ сочиненій.

Поэтъ не смлъ противорчить, по не могъ скрыть своего негодованія, причёмъ ршился не слушаться приказа. Герцогъ вскор узналъ, что, вопреки его запрещенію, Шиллеръ принялъ участіе но изданію газеты, начатой профессоромъ Абелемъ и библіотекаромъ Петерсеномъ, подъ названіемъ: ‘Вюртембергскій Литературный Реперторій’, гд помщены были, безъ имени автора, Шиллеровы статьи: ‘О современномъ нмецкомъ театр’, ‘Прогулка подъ липами’, ‘Великодушный поступокъ изъ новйшей исторіи’ и нсколько рецензій. Тогда же издалъ онъ свою ‘Сибирскую Антологію’, написавши къ ней предисловіе отъ ‘тобольскаго жителя’ и посвятивъ её смерти. Провдавъ объ этомъ, герцогъ, не снимая запрещенія, веллъ Шиллеру, прежде напечатанія, представлять стихи и прозу на его собственное разсмотрніе, потому-что, говорилъ герцогъ, онъ находитъ ихъ писанными въ дурномъ вкус.

Это совершенно обезкуражило поэта — и онъ ршился навсегда оставить отечество, гд не было свободы его генію. Сначала онъ думалъ разстаться съ герцогомъ безъ шума — просилъ объ увольненіи, но получилъ отказъ: герцогъ не хотлъ съ нимъ разстаться. Тогда Шиллсръ ршился бжать и выбралъ для побга время празднествъ, которыя давались въ Штутгард по случаю прибытія въ столицу великаго князя Павла Петровича. Собравшись въ путь и простившись съ матерью, онъ, съ нсколькими талерами въ карман и подъ чужимъ именемъ, выхалъ изъ Штутгарда и прибылъ на другія сутки въ Мангеймъ. Герцогъ не думалъ его преслдовать: онъ изъявилъ только искренное своё сожалніе отцу Шиллера, что сынъ его, одарённый необыкновеннымъ талантомъ, увлекается юношескою пылкостью. Всё, что было потомъ писано Шиллеромъ, герцогъ всегда читалъ съ особеннымъ участіемъ, и продолжалъ покровительствовать отцу его, который напрасно звалъ своего сына, увряя, что всё давно забыто. До самой кончины герцога, въ 1793 году, Шиллеръ не смлъ явиться въ Штутгардъ, и тогда только старикъ отецъ, со слезами радости, обнялъ своего сына, уже знаменитаго литератора въ Германіи, уже отца семейства, уже страдальца жизни по другимъ отношеніямъ, которыхъ не могъ понять добрый старикъ. Бурны и тревожны были эти десять лтъ, протекшіе со времени бгства Шиллера изъ отчизны. Душа его перекипла въ страстяхъ, наслажденіяхъ, лишеніяхъ, торжествахъ, паденьяхъ, и когда имя ого съ почтеніемъ произносили другіе, самъ поэтъ готовъ былъ предаться отчаянію отъ сознанія своего ничтожества.

Шиллеръ привёзъ съ собою рукопись новой своей трагедіи ‘Заговоръ Фіеско’, надъ которою въ послднее время работалъ каждую ночь и на которую возлагалъ вс свои надежды. И такъ онъ былъ снова въ Мангейм, снова съ мечтами, которыя не могли осуществиться.

Таково было и навсегда осталось свойство души Шиллера: онъ ни умлъ ничего ни чувствовать, ни любить въ половину. Всего себя отдавалъ онъ увлекавшей его иде, и съ дтскою доврчивостью къ людямъ и своимъ силамъ принимался онъ за то что поражало его, создавая цлый міръ идей, которыя мечталъ осуществить. Слдствіемъ такого безотчётнаго и безграничнаго стремленія всегда было разочарованіе, уныніе, упадокъ духа, даже отвращеніе отъ того. чему предавался онъ, не говоря о неровности характера и самыхъ дйствій. Иногда, изумивъ своею дятельностью, Шиллеръ вдругъ длался безпечнымъ, невнимательнымъ. Отъ восторженной радости переходилъ онъ къ грусти, даже къ отчаянію. То бросался къ людямъ, какъ къ братьямъ, видлъ въ знатныхъ и сильныхъ — благодтелей и покровителей, то, разочарованный людьми, смотрлъ на нихъ, какъ на чудовищъ эгоизма, рабовъ суеты и въ прежнихъ покровителяхъ и благодтеляхъ находилъ притснителей ума, угнетателей всякаго свободнаго порыва. Но разлюбить людей никогда не могла пламенная душа Шиллера, и весь упрёкъ, всё бремя взыскательности за обманъ и разочарованіе падало на него самого. Онъ считалъ себя во всёмъ виноватымъ, не доврялъ даже ни своей добродтели, ни своему генію. Такъ, съ восторгомъ принимаясь за трудъ, онъ терялъ силы на половин пути, ужасался предлежавшаго подвига, готовъ былъ разрушить всё уже созданное и плакать на развалинахъ творенія, въ которое переливалъ всю свою душу, всё бытіё своё. Здсь разгадка Шиллера, его жизни, его твореній, перемны въ образ его мыслей. Такихъ людей миритъ со свтомъ и съ самимъ собою — только могила.

Штрейхеръ, одинъ изъ лучшихъ друзей Шиллера, предупредилъ Мейера, режиссёра Мангейхскаго театра, что поэтъ привёзъ съ собою драму, которая далеко превосходитъ ‘Разбойниковъ’. Назначили день для чтенія ‘Фіеско’, въ присутствіи отличнйшихъ артистовъ труппы: Иффланда, Бейля, Бека и нкоторыхъ другихъ, которые всячески старались показать своё уваженіе къ автору ‘Разбойниковъ’. Съ лестнымъ нетерпніемъ ожидали они чтенія новой драмы, и добрый Штрейхеръ вперёдъ уже радовался торжеству своего друга. Первый актъ былъ прослушанъ съ глубокимъ молчаніемъ, безъ малйшаго знака одобренія. Когда онъ кончился, Бейль вышелъ изъ залы на цыпочкахъ. Къ концу втораго акта разошлись вс, исключая Иффланда. Тогда Менеръ, отведя въ сторону Штрейхера, серьозно спросилъ его: неужели Шиллеръ точно авторъ ‘Разбойниковъ’? и, получивъ утвердительный отвтъ, присовокупилъ, что, вроятно, Шиллеръ истратилъ на первую трагедію весь свой талантъ, потому-что вторая — изъ-рукъ-вонъ плоха. Что касается бднаго Шиллера, то, видя дйствіе, какое произвело на слушателей его чтеніе, онъ въ отчаяніи убжалъ домой, отдавъ манускрпитъ своей драмы Мейеру, который общалъ ему пробжать её ещё разъ. Оставшись наедин съ Штрейхоромъ, Шиллеръ, посл долгаго, грустнаго молчанія, сказалъ ему, что если его драму не примутъ на театръ, то самъ онъ сдлается актёромъ, въ той увренности, что никто не уметъ такъ хорошо декламировать, какъ онъ. Шиллеръ, вроятно, забылъ хохотъ, съ которымъ, за нсколько лиъ до того, онъ былъ встрченъ своими академическими товарищами, когда вздумалъ декламировать передъ ними свои первые опыты. Къ счастію, Шиллеру не пришлось идти въ актёры: когда Штрейхеръ, съ трепетомъ въ сердц, явился на другой день за рукописью, Мейсръ, увидя его, закричалъ: ‘Фіеско’ — чудо! онъ гораздо лучше для сцены, чмъ ‘Разбойники’! Но, чортъ возьми, вашъ другъ декламируетъ такъ ужасно, его швабскій акцентъ такъ несносенъ, что вчера никто не могъ дослушать піесы до конца. Онъ поётъ вс роли на одинъ ладъ и говоритъ: затворите дверь точно такимъ же тономъ, какъ-будто бы говорилъ: спасите отечество!’

Успокоенный на счётъ драмы, поэтъ долженъ былъ подумать о своей судьб: извстія, получаемыя изъ Штутгарда, говорили, что жить въ Мангейм ему не безопасно. Шиллеръ ршился отправиться во Франкфуртъ. Ему приходилось идти пшкомъ, потому-что двадцать флориновъ, взятые имъ съ собою изъ Штутгарда, были почти истрачены, а онъ не могъ ожидать никакой помощи отъ своего семейства. Врный Штрейхеръ не оставилъ своего друга въ этой крайности: онъ написалъ къ своей матери, прося выслать ему тридцать флориновъ, и, въ надежд на будущую помощь, наши изгнанники пустились въ дорогу. Путь былъ дологъ, а Шиллеръ вовсе не привыкъ къ ходьб. Прибывъ въ Дармштадъ, посл двадцати-часоваго пути, друзья нсколько отдохнули, но сонъ ихъ былъ вскор прерванъ боемъ барабана. Эта музыка, къ которой Шиллеръ имлъ особенное отвращеніе, напоминала ему строгую дисциплину вюртембергской академіи. Оба бглеца, говоритъ Гофмейстеръ, снова пустились въ дорогу рано утромъ. Утомлённые ходьбою, они медленно подвигались впередъ и безпрестанно останавливались, чтобъ подкрплять силы киршвассеромъ. Около полудня онъ зашли въ небольшой трактиръ, надясь найти необходимый для Шиллера отдыхъ, но трактиръ былъ наполненъ постителями, а хозяева оказались такъ грубы, что черезъ нсколько минутъ наши странники принуждены были снова отправиться въ путь. Шиллеръ едва держался на ногахъ, лицо его съ каждой минутой становилось блдне. Дойдя до небольшого лса, Шиллеръ сказалъ своему другу, что хочетъ немного заснуть, потому-что ршительно не иметъ силъ дойти къ вечеру до Франкфурта. Онъ лёгъ на землю и заснулъ подъ тнью дерева, между-тмъ какъ Штрейхеръ, сидя рядомъ, грустно глядлъ на истомленное лицо своего друга — бднаго, гонимаго судьбой, истощённаго усталостью. В этотъ несчастныя былъ одинъ изъ величайшихъ поэтовъ, будущая слава Германіи!

Оставаться во Франкфурт, гд жизнь сравнительно очень дорога, было невозможно. Друзья снова избрали мстомъ своего пребыванія окрестности Мангейма, а именно — мстечко Опергеймъ. Тамъ, живя въ глубочайшемъ уединеніи, Шиллеръ исправилъ ‘Фіеско’ и началъ писать ‘Коварство и любовь’, работая большею частью ночью. Эта привычка, впослдствіи, сдлалась для него необходимостію и того способствала разстройству его здоровья. Разставшись съ своимъ врнымъ Штрейхеромъ, Шиллеръ поспшилъ принять убжище, которое предложила ему г-жа Вольцогенъ, мать одного изъ его школьныхъ товарищей. Такъ Шиллеръ провёлъ нсколько счастливыхъ дней въ мечтахъ и занятіяхъ. Онъ жилъ одинъ, въ пріятномъ убжищ, въ стран, наполненной цвтущими долинами, окружонной лсами. Онъ проводилъ цлые дни въ лсу и въ пол, обдумывая ‘Коварство и любовь’ и ‘Донъ-Карлоса’. Его уединеніе было на время прервано пріздомъ владтельницы дачи съ дочерью, которая сдлалась для Шиллера предметомъ нжной, чистой и идеальной любви. Мысль о союз съ нею брала въ нёмъ верхъ даже надъ надеждами и самолюбіемъ поэта, о чёмъ онъ самъ писалъ къ матери Шарлотты: ‘Было время, когда надежда безсмертія и славы восхищала меня, какъ восхищаетъ двушку бальный нарядъ, теперь же слава не иметъ боле цны въ моихъ глазахъ. Я даю вамъ мои лавры для приправы соусовъ, а мою трагическую музу отдаю вамъ въ услуженіе. О, что значитъ самая блистательная слава поэта въ сравненіи со счастіемъ!’ Но Шарлотта была обручена съ другимъ, и Шиллеръ имлъ твёрдость побдить свою страсть.

‘Фіеско’ и ‘Коварство и любовь’ были наконецъ отданы въ дирекцію. Не стану входить въ критическій разборъ этихъ драмъ: мнніе публики объ нихъ давно уже утвердилось. Публика увидла, какіе быстрые успхи сдлалъ авторъ въ познаніи человческаго сердца и сцены — и первое представленіе драмы ‘Коварство и любовь’ привело её въ восторгъ. Шиллеръ былъ въ театр и не сводилъ глазъ со сцены. Второй актъ былъ сыгранъ съ такимъ жаромъ, такъ увлекательно, что, по опущеніи занавса, публика встала и привтствовала автора громомъ рукоплесканій. Глубоко тронутый, Шиллеръ всталъ и, на это лестное привтствіе публики, отвчалъ поклономъ: его взглядъ, его осанка были проникнуты сознаніемъ своего таланта и глубокимъ чувствомъ признательности и удовольствія. Такія мгновенія вознаграждали поэта за многіе годы испытаній и трудовъ. Онъ почувствовалъ тогда, что можетъ безъ стыда явиться къ своему семейству, но не хотлъ ещё такъ скоро показаться въ Штутгард. Броттенъ, городокъ на границ Вюртемберга, былъ тмъ мстомъ, гд Шиллеръ, посл долгой разлуки, свидлся, на нсколько часовъ, со своими родными.

Въ это время Германское Литературное Общество избрало Шиллера въ свои члены, а герцогъ Веймарскій пожаловалъ ему титулъ совтника. Это званіе не приносило Шиллеру никакихъ денежныхъ доходовъ, но давало извстное мсто въ обществ и, впослдствіи, общало повышеніе. Онъ отправился въ Лейпцигъ съ твёрдою ршимостью избрать другое поприще, кром литературныхъ занятій. Здсь онъ влюбился въ хорошенькую и интересную дочь книгопродавца Швана, которая сдлалась Лаурою многихъ его стихотвореній. Эта вторая привязанность имла такія же неудачныя послдствія, какъ и первая. Уважая поэта и удивляясь его таланту. Шванъ полагалъ однако жь, что человкъ, обремененный долгами и не имющій прочнаго положенія въ обществ, не годится въ мужья его дочери. Въ порыв горестнаго изумленія, произведённаго отказомъ, Шиллеръ написалъ одну изъ самыхъ трогательныхъ и торжественныхъ своихъ элегій ‘Resignation’. Онъ не прервалъ, однако же, дружескихъ сношеній съ Шваномъ. Шиллеръ и Лаура навсегда остались искренними друзьями.

Изъ Лейпцига Шиллеръ перехалъ къ другу своему Кернеру, въ деревушку Лошвицъ, въ окрестностяхъ Дрездена. Частью здсь, частью въ самомъ Дрезден прожилъ Шиллеръ почти два года (отъ сентября 1785 до поля 1787 года) и въ точеніи этого времени окончилъ свою драму ‘Донъ-Карлосъ’. Нкоторые отрывки изъ нея были помщены уже въ ‘Таліи’. Въ этомъ прекрасномъ произведеніи всё показываетъ замтныя усовершенствованія въ автор. Здсь въ первый разъ насъ поражаетъ та сосредоточенность чувствъ, которую внушило поэту изученіе свта, исторіи и философіи, дкое сатирическое направленіе ума, подъ вліяніемъ котораго написаны были ‘Разбойники’ и ‘Коварство и любовь’, смягчилось опытностію и великодушнымъ снисхожденіемъ къ человческимъ слабостямъ. Сначала Шиллеръ хотлъ-было представить врное изображеніе испанскаго двора временъ короля Филиппа Второго, но вскор измнилъ планъ: цль піесы сдлалась космополитическою — и Донъ-Карлосъ, первоначальный герой драмы, уступилъ мсто величественной и блистательно-освщенной фигур маркиза Позы. Вмсто страстей и придворныхъ интригъ, авторъ вывелъ на сцену борьбу деспотизма съ духомъ независимости. Когда подобнаго рода отвлеченности вмшиваются въ дло композиціи, характеры всегда теряютъ свою особенность, потому-что становятся олицетвореніемъ выраженныхъ ими мнній. Поза очаровываетъ насъ своимъ пламеннымъ краснорчіемъ, своимъ безпредльнымъ энтузіазмомъ, величіемъ и благородствомъ своихъ чувствъ, но разумъ говоритъ намъ, что такія души не могутъ и не должны рождаться въ подобную эпоху. Какъ въ Карл Моор, Фіоско и Фердинанд, такъ точно и въ маркиз Поза виднъ Шиллеръ-юноша. Шиллеръ является человкомъ важнымъ, спокойнымъ, философомъ, но человкомъ, сохранившимъ свою глубокую чувствительность, теплоту души, пламень воображенія, свою симпатію ко всмъ идеямъ, которыя стремятся къ утопіи.

Во всей этой драм только одинъ характеръ очерченъ сильне и врне прочихъ — это характеръ Филиппа. Согласно съ исторіей, Шиллеръ придалъ Филиппу нравъ меланхолическій, сердце холодное, фанатическую набожность, гордость, не знающую предловъ, и непомрное властолюбіе. Филиппъ не лишонъ совершенно чувства совсти, твёрдо держится понятій, которыя составилъ о добр и зл, онъ жестокъ по природ и считаетъ позволительными вс средства, когда дло идётъ о распространеніи собственнаго величія и могущества инквизиціи. Свтъ и характеръ отчуждаютъ отъ него жену и сына, привычка наблюдать людей научаетъ его не доврять эгоистамъ и льстецамъ. То, что такой человкъ очень легко можетъ быть тронутъ на мгновеніе пылкимъ краснорчіемъ маркиза Позы: онъ можетъ увлечься надеждою найти въ этомъ молодомъ энтузіаст подпору, которая ему не измнитъ, наперсника, которому иногда можно поврить свои тревоги. свои подозрнія и глубокую горесть сердца. Тмъ не мене, Поза льститъ самолюбію монарха, длая его повреннымъ своихъ великодушныхъ мечтаній. Минутная власть, которую берётъ Поза надъ Филиппомъ, весьма естественна — и Шиллеръ схватилъ её чрезвычайно врно. Не стану исчислять въ подробности всхъ красотъ этой трагедіи. Скажу только, что ни одно изъ драматическихъ произведеній прошедшаго столтія, исключая ‘Валленштейна’, не представляетъ намъ сценъ боле трогательныхъ, боле поразительныхъ, чмъ сцена свиданія Позы съ Филиппомъ и сцена, въ пятомъ акт, гд великій инквизиторъ, слпецъ, согбенный годами, вдругъ, подобно привиднію, является посреди лицъ, полныхъ жизни, среди толпы придворныхъ, трепещущихъ отъ страха, и монархъ, властитель судебъ почти цлой Европы, преклоняетъ свою внчанную голову передъ этимъ представителемъ судьбы.

‘Донъ-Карлосъ’ составляетъ эпоху въ литературномъ поприщ Шиллера. Въ это время онъ съ увлеченіемъ предался изученію исторіи философіи, и пылкость воображенія, которою отличаются первыя его произведенія, уступила мсто сочиненіяхъ боле правильныхъ, боле согласнымъ съ законами искусства, боле классическимъ и боле созерцательныхъ. Окончивъ ‘Донъ-Карлоса’, Шиллеръ пересталъ на нкоторое время заниматься поэзіей. Въ промежутокъ времени между изданіемъ ‘Донъ-Карлоса’ въ 1786 и первою идеею ‘Валленштейна’ въ 17УІ году, труды Шиллера были преимущественно критическіе, философскіе и историческіе. Единствеиныхъ произведеніемъ, написаннымъ Шиллеромъ втеченіе этого періода времени, сочиненіемъ, въ которомъ видно философское направленіе, соединённое съ прелестью вымысла, былъ ‘Духовидецъ’. Это только отрывокъ, но отрывокъ исполненный занимательности, который можетъ-быть потерялъ бы много, если бъ былъ полне. Прежде, нежели разбирать ‘Духовидца’, вспомнимъ, что онъ былъ первый и лучшій опытъ въ сочиненіяхъ этого рода, единственное произведеніе, которое можно читать съ удовольствіемъ и гд суеврное направленіе ума человческаго обработано такъ, что удовлетворяетъ и воображенію, и философскимъ изысканіямъ. Слогъ этого отрывка — мастерское произведеніе пера, простота, столь противоположная съ мрачнымъ и фаталистическихъ характеромъ событій, простодушіе, небрежность, соединённыя съ разсказомъ, исполненнымъ движенія, заставляетъ сожалть, что Шиллеръ не занялся прилежне сочиненіемъ романовъ. Скептическое расположеніе ума Шиллера, его отвращеніе отъ нкоторыхъ врованій, замтное ужо въ ‘Духовидц’, становится еще очевидне въ ‘Философскихъ письмахъ’. Но это чувство выражается ещё сильне въ поэтическомъ стованіи объ утраченной слав древней миологіи. Пьеса, названная ‘Боги Греціи’ — одно изъ превосходнйшихъ произведеній второго періода жизни Шиллера.

Изъ Дрездена Шиллеръ перехалъ въ Веймаръ. Дружескій пріёмъ Гердера и Виланда, благосклонность герцога и герцогини Амаліи, незабвенной тмъ покровительствомъ наук и просвщенію, которое доставило Веймару названіе ‘германскихъ Аинъ’, всеобщее уваженіе, съ какимъ встртили Шиллера — очаровали его. Онъ потерялъ даже тогда свою всегдашнюю робость и неловкость при сближеніи съ незнакомыми, особливо знатными людьми. Его изумляла простота обращенія при герцогскомъ двор. Гёте жилъ уже въ Веймар съ 1776 года, и въ 1779 году получилъ чинъ тайнаго совтника. Гердеръ переселился въ Веймаръ въ 1775 году и имлъ званія придворнаго проповдника, генералъ-суперинтендента и консисторіальнаго совтника. Виландъ, бывшій воспитателемъ двухъ саксенъ-веймарскихъ принцевъ, переселился въ Вейнаръ ещё въ 1772 году. Шиллеръ не засталъ тогда Гёте въ Вейіар: онъ былъ въ Италіи. Гердеръ и Виландъ приняли Шиллера, какъ стараго друга. Благоговйно смотрлъ Шиллеръ на знаменитаго Гердера, но старикъ Виландъ, не смотря на лта, казался добрымъ ровесникомъ Шиллеру. ‘Виландъ молодъ, когда онъ любитъ’, говорилъ объ нёмъ Шиллеръ. Шиллеръ принялъ дятельное участіе въ’Нмецкомъ Меркурі’ и напечаталъ въ нёмъ: ‘Боги Греціи’, ‘Художники’, отрывки изъ ‘Исторіи освобожденія Нидерландовъ’. ‘Письма о Донъ-Карлос’ и прочее. Бесды съ Виландомъ увлекли Шиллера въ міръ Греціи. Онъ влюбился въ древнюю Элладу, перевёлъ эврипидову ‘Ифигенію въ Авлид’, часть его ‘Финикіянокъ’, хотлъ потомъ переводить Эсхилова ‘Агамемнона’. Съ особеннымъ удовольствіемъ принято было прошеніе его о мст профессора въ Іенскомъ университет. ‘Мн кажется, что я переселёнъ въ Аины’, писалъ Шиллеръ. ‘Живу съ людьми, которыми гордится Германія!’ Испросивъ себ годъ времени на приготовленіе къ должности, Шиллеръ похалъ въ Рудольштадтъ, для свиданія съ своимъ другомъ и зятемъ Рейнвальдомъ. Здсь неожиданно встртилъ онъ Гёте. Первое свиданіе не было вполн благопріятно. Шиллеръ увидлъ господина тайнаго совтника Гёте въ большомъ обществ, гд онъ явился блестящимъ, придворнымъ человкомъ и испугалъ бднаго, робкаго Шиллера своею свтскою любезностью, своимъ живымъ разговоромъ, своими разсказами объ Италіи, откуда Гёте тогда возвращался. ‘Вообще, идея о величіи Гёте, какую составилъ я себ, не измнилась отъ личнаго знакомства моего съ нимъ’, писалъ Шиллеръ: ‘но сомнваюсь, чтобы когда-нибудь могли мы съ нимъ сблизиться. Многое, что еще занимаетъ меня, чего я надюсь, уже кончилось для Гёте. Онъ не такъ создамъ, какъ я. Его свтъ — не мой свтъ, и нашъ образъ воззрнія, кажется, существенно различенъ. Тутъ ничего не можетъ быть ни врнаго, ни основательнаго. Впрочемъ, время покажетъ чего ожидать дале.’ Путешествіе въ Рудольштадтъ ршило участь Шиллера. Представленный другомъ своимъ Вольцогемомъ семейству Ленгефельдъ, Шиллеръ почувствовалъ искреннюю привязанность къ младшей дочери Ленгефельда — и эта привязанность составила, впослдствіи, счастіе ого жизни. Шарлотта Лейгефельдъ была молода и очень недурна собой. Она казалась поэту его ангеломъ-хранителемъ, и была дйствительно такова, соединяя нжное сердце съ пламенной головою. Она видла въ Шиллер идеалъ поэта и человка. Она требовала отъ него стиховъ. Поэзія, отвергнутая неблагодарнымъ поэтомъ, снова воспламенила Шиллера. Новыя, прелестныя, исполненныя жизни, созданія поэтическія рождались по вол Шарлотты. Но мечта быть положительнымъ человкомъ соединилась тогда у Шиллера съ новымъ желаніемъ — быть супругомъ Шарлотты. Семейная жизнь казалась ему идеаломъ земнаго счастья. Исканія Шиллера были одобрены съ самаго начала, и для заключенія брака ожидали только опредленія его къ какому-нибудь мсту. Весною 1789 года Шиллеръ занялъ свою профессорскую кафедру въ Іен, а въ феврал 1790 женился на своей Шарлотт. Это было самое счастливое время въ жизни Шиллера. Ему исполнилось тогда тридцать лтъ. Десять лтъ прожилъ онъ въ Іен, и здсь любовь супруги, рожденіе двухъ сыновей и двухъ дочерей, спокойное занятіе, обезпеченное состояніе (такъ, что онъ могъ купить себ домикъ и садъ въ окрестностяхъ Іоны) — всё могло успокоить тревожную душу поэта. Кром поздки въ Штутгардъ для свиданія съ отцомъ (который скончался въ 1790 году) и частыхъ поздокъ въ Веймаръ, Шиллеръ не оставлялъ Іены, гд окружало его избранное общество друзей и обожавшихъ его многочисленныхъ учениковъ. Паулусъ, Шютцъ, Гуфеландъ, Рейнгольдъ, братья Гумбольдты — были всегдашними собесдниками Шиллера. Его умъ, знанія, характеръ длали дружескія связи съ нимъ столь крпкими, что, разставаясь, друзья продолжали бесдовать съ нимъ письменно — и поэтому переписка Шиллера составляетъ драгоцнную психологическую и литературную лтопись жизни многихъ замчательныхъ людей Германіи его времени.

Съ 1791 года онъ началъ чувствовать ослабленіе здоровья, часто бывалъ боленъ и особливо страдалъ грудною болзнью. Не смотря на то, онъ трудился безпрерывно. Кром лекцій, тщательно приготовляемыхъ, Шиллеръ участвовалъ во многихъ литературныхъ предпріятіяхъ того времени: писалъ рецензіи въ ‘Іенскія Литературныя Вдомости’, занимался изданіемъ ‘Записокъ’ и ‘Нмецкаго Плутарха’. Журналъ, начатый имъ подъ именемъ ‘Рейнской Таліи’ и продолжаемый подъ названіемъ просто ‘Таліи’, прекратился въ 1791 году. Два слдующіе года выдавалъ онъ ‘Новую Талію’, а въ 1795 году предложилъ Гёте, Гумбольдту и всмъ современнымъ знаменитостямъ издавать журналъ ‘лучшій, какой только можно составить’. Подъ именемъ ‘Часовъ’ (Horen) журналъ этотъ выходилъ до 1797 года. Въ этомъ году Шиллеръ началъ издавать ‘Альманахъ Музъ’. Первая часть ‘Духовидца’ издана была въ 1789 году, её перепечатывали нсколько разъ, но напрасно публика требовала продолженія романа, а книгопродавцы предлагали дорогую цну за его рукопись: Шиллеръ не могъ ни продолжать, ни кончить его. Такъ не оканчивалъ онъ и своей ‘Исторіи освобожденія Нидерландовъ’, начало которой издано было въ 1788 году. Ревностно взялся онъ за предложеніе написать ‘Исторію тридцатилтней войны’, но написалъ также только начало, помщённое въ ‘Историческомъ Альманах’ 1791 года. Тщетно просили у него продолженія посл необыкновеннаго успха начала.

Все это не показываетъ ли, что перемна жизни и общественныхъ отношеній но укротила тревожнаго, бурнаго духа Шиллера? Да, онъ не укротился, былъ и остался прежнимъ — тревожнымъ, восторженнымъ, недовольнымъ собою, обвиняющимъ себя… Трудъ не убиваетъ, какъ бы ни былъ онъ великъ, если онъ уравновшенъ съ силами, и если духъ человка доволенъ самимъ собою. У Шиллера не было ни того, ни другого условія. Онъ убивалъ себя чрезвычайностью труда, несоразмрностью его съ тлесными силами и ещё боле — безпорядкомъ своихъ занятій. День Шиллера посвящёнъ былъ обществу друзей, прогулк, семейству, чтенію, отдыху, съ наступленіемъ ночи онъ садился за работу, просиживалъ до утра, для подкрпленія бодрости силъ пилъ шеколадъ, кофе, шампанское. Голова его горла, мысли кипли и слабое тло сгарало въ огн духа. Сосди видали иногда, какъ онъ одинъ, среди ночной тишины, ходилъ, бгалъ по комнат, читалъ, декламировалъ, говорилъ и разсуждалъ громко самъ съ собою, принимался писать и, бросая перо, сидлъ въ глубокой задумчивости.

Почувствовавъ, что силы возвратились, Шиллеръ снова принялся за свои литературныя занятія. Окончивъ ‘Исторію тридцатилтней войны’, онъ, со всею пылкостью своего характера, предался трансцендентальной философіи, преимущественно той части этой науки, которая разсуждаетъ о подражательныхъ искуствахъ и ихъ нравственномъ вліяніи. Длинный рядъ критическихъ и философскихъ сочиненій: ‘О патетическомъ’, ‘Объ употребленіи пошлаго и низкаго въ искусств’, ‘О трагическомъ искусств’, ‘О возвышенномъ’ — вскор показали публик, что Шиллеръ не безполезно изучалъ философію. Критическія статьи объ ‘Эгмонт’ Гёте и поэтическихъ произведеніяхъ Маттисона доставили ему случай изложить своё мнніе о драматургіи и опредлить, какое мсто должна занимать описательная поэзія. Эти труды были часто прерываемы физическими страданіями, но его непобдимая твёрдость торжествовала надъ всми препятствіями, и Шиллеръ съ одра болзни бросалъ ещё въ міръ свои произведенія, полныя жизни и силы.

Въ это время онъ началъ своего ‘Валленштейна’. Страсть къ поэзіи снова имъ овладла, но поэтъ чувствовалъ потребность занять своё воображеніе предметами существенными и положительными, и, вмсто сентиментальныхъ лирическихъ произведеній, занялся балладою. Примръ подалъ ему Гёте своей ‘Коринской невстой’. Въ это-то время были написаны Шиллеромъ прекрасныя стихотворенія: ‘Торжество побдителей’, ‘Жалоба Цереры’, ‘Поликратовъ перстень’, ‘Ивиковы журавли’, ‘Геро и Леандръ’, ‘Кассандра’, ‘Водолазъ’, ‘Графъ Габсбургскій’, ‘Сраженіе съ змемъ’, ‘Фридолинъ’, ‘Перчатка’, ‘Рыцарь Тогенбургъ’ и другія, которыя обнаруживаютъ въ поэт намреніе замнить идеальныя отвлечённости живописаніемъ дйствительности. Шиллеръ долго колебался между эпическою поэмою, которой героемъ былъ бы Густавъ-Адольфъ или Фридрихъ Прусскій, и драматическимъ сюжетомъ, въ которомъ онъ хотлъ изобразить воинскій и вмст религіозный духъ альпійскихъ рыцарей, наконецъ онъ остановился на ‘Валленштейн’, о которомъ первая идея пришла ему во время пребыванія въ Карлсбад, и изъ котораго нкоторые отрывки были уже написаны. Однако прошло ещё три года прежде, чмъ ‘Валленштейнъ’ былъ оконченъ. Шиллеръ нсколько разъ измнялъ планъ этой драмы. Сначала онъ написалъ было её прозой, потомъ переложилъ въ блые стихи. Иногда, особенно въ тёмные зимніе вечера, онъ хотлъ совершенно отказаться отъ работы: такъ трудны и неблагодарны казались ему матеріалы, которыми онъ долженъ былъ пользоваться, но вскор природная гибкость ума восторжествовала: онъ съ жаромъ принялся за работу, особенно, когда возвратившаяся весна дала ему возможность жить въ своёмъ любимомъ павильон, который онъ выстроилъ въ саду на дач своей близъ Іены. Въ этомъ-то уединеніи Шиллеръ написалъ многія изъ своихъ превосходнйшихъ произведеній. Здсь родились: ‘Пснь о колокол’, ‘Прогулка’ и здсь же былъ оконченъ ‘Валленштейнъ’. Павильонъ Шиллера уже боле не существуетъ, но мсто, гд онъ стоялъ — есть мсто, освящённое воспоминаніями, и его съ уваженіемъ показываютъ путешественнику. Количество историческихъ матеріаловъ, собранныхъ поэтомъ для своей трагедіи, было такъ огромно, что, по совту Гёте, онъ призналъ за лучшее раздлить сюжетъ на три части, составляющія драматическую трилогію: ‘Лагерь’, ‘Пикколомини’ и ‘Смерть Валленштейна’. Первая драма составляетъ нчто въ род пролога къ двумъ слдующимъ: въ ней изображена военная жизнь толпы воиновъ, которые, посл пятнадцати лтъ, проведённыхъ въ сраженіяхъ и въ грабежахъ, собрались, наконецъ, на равнинахъ Пильзена. Нкоторыя обстоятельства, изложенныя въ этомъ пролог, обнаруживаютъ уже затруднительное положеніе Валленштейна и интриги, которыя его окружаютъ, но, вмст съ тмъ, внушаютъ зрителямъ довренность къ могущественному лицу, умвшему связать въ одно цлое элементы столь различные и столь непокорные. Произвесть впечатлніе, возбуждаемое прологамъ, было необходимо: автору нужно было сохранить поэтическое превосходство своего героя втеченіи всей драмы ‘Пикколомини’ и въ первыхъ дйствіяхъ драмы ‘Смерть Валленштейна’, гд этотъ нершительный вождь ждётъ отъ сочетанія звздъ того, къ чему должна бы его побудить природная энергія характера. Общій колоритъ драмы ‘Лагерь’ исполненъ дикой весёлости, прерываемой, по временамъ, грубыми остротами и насмшками надъ скитальческимъ образомъ жизни солдата. Смлая обрисовка характеровъ напоминаетъ портреты Шекспира, когда онъ изображаетъ чернь. Геній Шиллера переноситъ насъ въ воинственную, полную приключеній атмосферу тридцатилтней войны. Въ ‘Пикколомини’, напротивъ, всё дышотъ спокойствіемъ и нгою: сцены любви Макса и Тэклы напоминаютъ идиллію. Разсматривая эту драму отдльно отъ двухъ другихъ, мы находимъ её чрезвычайно не полною, особенно въ настоящемъ ея вид. Первоначально авторъ помстилъ въ ней всё, что теперь составляетъ два первые акта трагедіи ‘Смерть Валленштейна’ и кончилъ её въ самую ршительную минуту, когда Октавій Пикколомини оставляетъ лагерь Валленштейна и навсегда разстаётся съ сыномъ. Напротивъ, въ драм ‘Смерть Валленштейна’ дйствіе быстро подвигается къ неизбжной развязк, трагическій интересъ увеличивается съ каждою сценою, вліяніе мстительной Немезиды, передъ которою слабетъ и трепещетъ желзная душа Валленштейна, чувствуется отъ начала до конца драмы. Въ 1798 году Шиллеръ окончилъ ‘Валленштейна’. Въ конц того же года эта трагедія была представлена на веймарскомъ театр, обязанномъ своею славою Гёте, который управлялъ имъ. Веймарскій театръ походилъ на домашнюю сцену, актёры и сочинители, увренные въ добромъ расположеніи небольшой, но просвщённой публики, смло продавались своему вдохновенію. Гёте, съ подвижностію ума, которая его отличала, находилъ особенное удовольствіе длать на этой небольшой сцен самые разнообразные опыты. Иногда устраивали залу на подобіе древняго театра, хоръ занималъ мсто оркестра: представляли какую-нибудь греческую трагедію въ буквальномъ перевод. Въ другой разъ, играли комедію Теренція съ масками, сдланными по древнимъ рисункамъ. Потомъ появлялись на сцену врные переводы Шекспира Августа Шлегеля. Костюмы были наблюдаемы съ мелочною точностію. Самые знаменитые актёры дорожили честію дать нсколько представленій на веймарскомъ театр и заслужить лестныя похвалы знатоковъ. Можно вообразить, съ какимъ стараніемъ была представлена піеса Шиллера, которая должна была сдлать: эпоху въ нмецкой литератур. Тщательно розыскали, какое оружіе и костюмы носили солдаты тридцатилтней войны, какой цвтъ означалъ военачальника. Малйшія роли были выполнены такъ, что содйствовали общему успху. Выведенный на сцену съ такою точностію, ‘Лагерь Валленштейна’ долженъ былъ представлять самое любопытное и занимательное зрлище.

Въ 1780 году Шиллеръ оставилъ Іену и поселился въ Веймар, климатъ котораго былъ полезне для его здоровья, но лтомъ онъ обыкновенно жилъ въ своемъ іенскомъ загородномъ дом. Въ Веймар часто видали, какъ Шиллеръ одинъ, съ карандашомъ и бумагой въ рук, прогуливался въ уединенныхъ аллеяхъ парка, или, задумчивый, сидлъ въ таинственномъ и мрачномъ грот, неподалёку отъ герцогскаго дворца. Онъ обработывалъ тогда свою новую трагедію ‘Марія Стюартъ’, которую окончилъ въ 1800 году. Эта драма вполн достойна автора ‘Валленштейна’. Въ ней выказывается въ полномъ блеск его сценическій талантъ и искусство приводить въ движеніе страсти и волновать души зрителей.

Шесть лтъ, прожитыхъ Шиллеромъ въ Веймар, были торжествомъ его. Неразлучный собесдникъ Гёте, онъ былъ принятъ въ домашній кругъ герцога, въ 1802 году пожаловавшнаго ему дворянское достоинство. Старикъ Виландъ, бодрый и свжій, смягчалъ своею бесдою тлесныя страданія и душевную грусть, терзавшія иногда Шиллера, при мысли о близкой разлук съ жизнью, съ милыми ему людьми, съ тмъ, чего не усплъ онъ высказать. Трудъ былъ также наслажденіемъ и развлеченіемъ поэта — и нельзя не изумляться обилію созданій его въ то время. Въ 1799 году данъ былъ на веймарскомъ театр ‘Валленштейнъ’, въ 1800 — ‘Марія Стюартъ’, въ 1801 — ‘Орлеанская два’, въ 1803 — ‘Мессинская невста’, а въ 1804 году — ‘Вильгельмъ Телль’. Они какъ-будто не писались, но, подобно Минерв, вышедшей изъ головы Зевеса, выходили изъ души поэта во всеоружіи. Каждое изъ этихъ созданій было новымъ внкомъ Шиллера. Но тмъ не ограничивались труды его. Переводъ ‘Федры’ Расина, ‘Макбета’ Шекспира, ‘Турандота’ Гоцци и двухъ комедій Пикара дополнили рядъ его собственныхъ созданій. Онъ, какъ-будто, спшилъ высказаться, спшилъ испытать вс разнообразные роды драмы — и геній его свободно обнималъ классическую трагедію и драму Шекспира, итальянскій фарсъ и трагедію древнихъ. Духовная дятельность Шиллера почти до послднихъ дней его была неутомима. Отдавши на театръ ‘Вильгельма Телля’, онъ съ жаромъ принялся за ‘Димитрія Самозванца’. Не смотря на болзненные припадки и ожиданіе смерти, приближеніе которой онъ хорошо зналъ, поэтъ неутомимо занимался своихъ новымъ сочиненіемъ, но все-таки не усплъ его окончить. Смерть пришла ране, чмъ онъ думалъ, и остановила его на половин работы. Несчастная привычка заниматься по ночамъ, отъ которой онъ не могъ отстать, и усиленная душевная дятельность разрушили его. Поздка въ Берлинъ, гд самъ онъ ставилъ на сцену ‘Вильгельма Телля’, усилила болзнь. Весна 1805 года была послднею весною для Шиллера. Злокачественная лихорадка быстро вела его къ гробу и превратилась, наконецъ, въ горячку. Шиллеръ лишился памяти, бредилъ, говорилъ о своей новой трагедіи, но въ послдніе часы жизни память возвратилась къ нему, онъ узналъ всхъ окружавшихъ его, былъ тихъ, спокоенъ, говорилъ о жизни за гробомъ, просилъ похоронить его просто. Онъ умеръ утромъ 27-го апрля (9-го мая) 1805 года, на сорокъ шестомъ году отъ рожденія. Общая печаль сопровождала кончину Шиллера. Оплакивали поэта и человка. Театръ веймарскій былъ закрытъ. Жители надли трауръ. Ночью на тридцатое апрля происходило погребеніе Шиллера. Множество народа шло за его гробомъ. Ночь была бурная, облака закрывали мсяцъ, но когда надобно было опускать гробъ въ могилу, мсяцъ освтилъ его сквозь разорванныя облака и снова скрылся въ тучахъ. Такія ночи любилъ Шиллеръ, и не рдко выходилъ изъ дому гулять по берегу рки, слушать шумъ и гулъ бури. Смерть Шиллера, какъ и нужно было ожидать, произвела сильное впечатлніе во всей Германіи. Каждый почувствовалъ всю великость потери. Только теперь стало ясно, какъ его любила Германія, для которой онъ жилъ и трудился. Прекрасное и утшительное явленіе, когда нація, за оказанное ей довріе, отвчаетъ такими высокими чувствами! Благородные труды Шиллера получили заслуженную награду: онъ сдлался любимымъ поэтомъ своихъ соотечественниковъ и навсегда останется любимцемъ всхъ благородныхъ и чистыхъ душъ.

Кром пяти изданій ‘Полнаго собранія сочиненій Шиллера въ переводахъ русскихъ писателей, изданныхъ подъ редакціею Н. В. Гербеля’ въ 1857, 1860, 1802 и 1863 годахъ въ восьми и девяти частяхъ и въ 1876 году — въ двухъ большихъ томахъ, куда вошли вс лучшія изъ существующихъ на русскомъ язык переводовъ произведеній величайшаго изъ германскихъ поэтовъ, въ русской литератур существуетъ ещё цлая масса переводовъ изъ Шиллера, разсянныхъ по періодическимъ изданіямъ и изданныхъ отдльно. Тамъ, напримръ, на русскомъ язык существуетъ переводовъ трагедій Шиллера: ‘Разбойниковъ’ — 3 (Сандунова, Кетчера и Достоевскаго, 1703, 1828 и 1857), ‘Заговора Фіеско въ Гену’ — 3 (Г. и А. Кетчера и Гербеля, 1803, 1830 и 1859), ‘Коварства и Любви’ — 2 (Смирнова и Михайлова, 1806 и 1857), ‘Донъ-Карлоса’ — 3 (Ободовскаго, Лихонина и Достоевскаго, 1833, 1840 и 1847), ‘Лагеря Валленштейна’ — 2 (Шевырёва и Мея, 1827 и 1859), ‘Пикколомини’ — 2 (Шишкова и Лялина, 1831 и 1859), ‘Смерти Валленштейна — 2 (Шишкова и Павловой, 1831 и 1868), ‘Мессинской невсты’ — 2 (Ротчева и Миллера, 1829 и 1858), ‘Вильгельма Телля’ — 2 (Ротчева и Миллера, 1829 и 1858), что же касается мелкихъ его стихотвореній, то многія изъ нихъ имютъ по 8, 9, 10 и даже 12 переводовъ, какъ, напримръ, стихотворенія: ‘Раздлъ земли’, ‘Могущество пснопнія’, ‘Два изъ чужбины’, ‘Амалія’, ‘Жалоба двушки’, ‘Диирамбъ’, ‘Къ радости’, ‘Надежда’ и ‘Идеалы’.

МОГУЩЕСТВО ПСНОПНІЯ.

Потокъ, взволнованный дождями,

Стремится съ горной крутизны,

Дубы исторгнуты съ корнями

И камни имъ увлечены.

Остановившись въ изумлень,

Прохожій внемлетъ шуму водъ:

Онъ слышитъ горныхъ струй паденье —

Но гд жь родникъ ихъ, гд исходъ?

Такъ льются звуки пснопнья,

Но гд же мсто ихъ рожденья?

Кто изъ подвластныхъ грознымъ двамъ,

Прядущимъ жизненную нить —

Кто могъ пвца живымъ напвомъ

Своей души не покорить?

Волшебной силой вдохновенья,

Какъ жезлъ посланника боговъ,

Пвецъ низводитъ въ царство тлнья,

Уноситъ выше облаковъ

И убаюкиваетъ чувства

Святыми звуками искусства.

Когда въ кружокъ толпы весёлой,

Отмченъ тайной и бдой,

Нежданно вступитъ рокъ тяжолый

Своей гигантскою стопой,

Тогда сыны гордыни ложной

Предъ міра лучшаго посломъ

Падутъ, замолкнетъ шумъ ничтожный

Толпы ликующей кругомъ —

И передъ истиной въ мгновенье

Исчезнутъ ложь и заблужденье.

Едва надъ смертнымъ звуки рая

Прольются псней съ высоты,

Ужь онъ прозрлъ — и, прозрвая,

Свергаетъ ношу суеты,

Онъ отршается земного,

Онъ въ міръ заоблачный паритъ.

И, полнъ могущества иного,

Вперёдъ безтрепетно глядитъ —

И быстро сглаживаютъ звуки

Морщины — жизненныя муки.

Какъ сынъ, разлукою томимый,

Спшитъ покинуть край чужой,

Чтобъ къ сердцу матери любимой!

Припасть горячей головой:

Не такъ ли псня изъ чужбины

Приводитъ странника домой,

Рисуя свтлыя картины

Его невинности святой,

Чтобъ сердце, какъ въ былые годы,

Согрть въ объятіяхъ природы.

Н. Гербель.

II.

БЕЗПРЕДЛЬНОСТЬ.

По морю вселенной направилъ я бгъ,

Тамъ якорь мнилъ бросить, гд видится брегъ

Пучины созданья,

Гд жизни дыханья

Не слышно, гд смолкла стихійная брань,

Гд Богомъ творенью поставлена грань.

Я видлъ, какъ юныя звзды встаютъ,

Путёмъ вковчнымъ по тверди текутъ,

Какъ дружно летли

Къ божественной цли…

Я дал — и взоръ оглянулся окрестъ,

И видлъ пространство, но не было звздъ.

И, втра быстре, быстре лучей,

Я въ бездну ничтожества мчался бодрй —

И небо за мною

Одлося мглою.

Какъ волны потока, такъ сонмы планетъ

За странникомъ міра кипли во слдъ.

И путникъ со мной повстрчался тогда,

И вотъ вопрошаетъ: ‘Товарищъ, куда?’

— Къ предламъ вселенной

Мой муть неизмнной:

Туда, гд умолкла стихійная брань,

Отъ вка созданьямъ поставлена грань! —

‘ Кинь якорь! предловъ имъ нтъ предъ тобой.’

— Ихъ нтъ и за мною! путь конченъ и твой!

Свивай же втрило,

О, духъ мой унылой,

И дале, смлый, летть не дерзай,

И здсь же съ отчаянья якорь бросай!

С. Шевыревъ.

III.

ВЕЧЕРЪ.

Богъ лучезарный, росы освжительной жаждутъ поляны!

Посл дневного труда и заботъ человкъ отдыхаетъ.

Тише бгутъ твои кони:

Спускай колесницу свою!

Видишь ли ты, кто тебя изъ кристальныхъ чертоговъ Нептуна

Нжной улыбкой манитъ? Узнаётъ ли её твое сердце?

Шибче помчалися кони:

Богиня етида манитъ.

Быстро съ своей колесницы, въ объятія страстной богини,

Прянулъ возничій и вожжи златыя Амуръ принимаетъ.

Кони стоятъ неподвижно

И пьютъ студеную волну.

На небо ночь благовонная всходитъ неслышной стопою,

Слдомъ за ней много-звздной спшитъ и любовь чаровница.

Смертный, люби и покайся:

Покоится любящій Фебъ.

Л. Мей.

IV.

ОРЛЕАНСКОЙ ДВ.

Стараясь исказить твой образъ благородный,

Тебя насмшка въ грязъ хотла затоптать.

Враждуя цлый вкъ съ прекраснымъ, умъ холодный

Не вритъ ни въ добро, ни въ Божью благодать,

Ни въ ангеловъ святыхъ — и, полный святотатства,

Стремится у души украсть ея богатства.

Но бдное дитя, поэзія святая,

Такая жь скромная пастушка, какъ и ты,

Священныя права заслуг возвращая,

Взнесла тебя къ звздамъ на крыліяхъ мечты.

Ты создана душой — и, окружонный славой,

Переживетъ вка твой образъ величавой.

Міръ любитъ помрачать невріемъ холоднымъ

Все то, что высоко, что блещетъ и горитъ,

Но есть ещё сердца съ стремленьемъ благороднымъ

И съ врою во всё, что сердцу говоритъ.

Пускай клевещетъ Момъ и тшитъ вкусъ народный:

Лишь благородный умъ чтитъ образъ благородный!

Н. Гербель.

НАДЕЖДА.

Какъ много въ теченіе жизни земной

О будущемъ люди мечтаютъ!

И вс они цли счастливой, златой

Достигнуть скоре желаютъ.

Міръ Божій то свянетъ, то вновь расцвтётъ,

А смертный все ищетъ, всё лучшаго ждётъ.

Надежда, какъ мать, безотлучно при нёмъ:

Съ младенцемъ безпечнымъ играетъ

И юношу манитъ волшебнымъ лучомъ

И старца при гроб питаетъ:

Онъ сходитъ усталый съ земного пути,

Съ надеждой — за гробомъ покой обрсти.

О, нтъ! то не вымыселъ лживый, пустой,

Рождённый въ мечтаньяхъ невжды.

Мы знаемъ, мы вримъ, что есть міръ иной,

Гд сбудутся наша надежды.

То сладостной вры таинственный гласъ:

Ужели онъ можетъ обманывать насъ?

. Миллеръ.

VI.

ДВА ИЗЪ ЧУЖБИНЫ.

Когда весна, благоухая,

Сзывала первый хоръ пвцовъ,

Являлась два молодая

Въ долину бдныхъ пастуховъ.

Она родилась не въ долин,

Никто семьи ея не зналъ

И слдъ скрывался, какъ въ пустын,

Лишь милый призракъ исчезалъ.

И, чуя двы приближенье,

Стремилось всё на встрчу къ ней,

Хотя внушалъ благоговнье

Холодный блескъ ея очей.

Она съ плодами приносила

Цвты чарующей весны!

Иное грло ихъ свтило,

Иной счастливой стороны.

И возвращалися съ плодами,

Съ цвтами пышными домой —

И отрокъ съ свтлыми кудрями,

И старецъ немощный съ клюкой.

Привтомъ всхъ она встрчала,

Но для любящейся четы

Подарокъ лучшій сберегала:

Дарила лучшіе цвты.

Н. Гербель.

VIII.

ЖАЛОБА ДВУШКИ.

Сбираются тучи, лсъ глухо шумитъ.

Склонясь надъ ркою, двица сидитъ.

Вздымаются волны сильнй и сильнй…

И слёзы невольно бгутъ изъ очей —

И пснь ея льётся уныло:

‘Разбилося сердце и міръ опустлъ!

Мн счастья нтъ больше, свершонъ мой удлъ.

О, Матерь Святая, возьми ты меня!

Bcё счастье земное извдала я:

Жила я и въ жизни любила!’

— Напрасныя слёзы ты льёшь изъ очей:

Не слышитъ ихъ милый въ могил святой.

Окажи мн, что, посл восторговъ любви,

Исцлитъ сердечныя раны твои?

И всё для тебя ниспошлю я. —

‘Пусть слёзы напрасно бгутъ изъ очей,

Пусть другъ ихъ не слышитъ въ могил своей!

Есть посл восторговъ прекрасной любви,

Есть высшее счастье — то слёзы мои:

Въ нихъ прошлою жизнью живу я.’

В. Лялинъ.

IX.

СЛОВА ВРЫ.

Три слова я молвлю — отъ сердца он,

Велики ихъ на свт значенье,

Три слова начало берутъ не извн,

Но завщаны намъ отъ рожденья:

Человкъ на печальный конецъ обречёнъ,

Если въ эти три слова не вруётъ онъ.

Онъ вровать долженъ, что съ волей рождёнъ,

Долженъ врить въ своё назначеньё:

Рабомъ своей воли останется онъ,

Если въ душу проникнетъ сомннье.

Та свобода вн силы, вн власти земной,

И свободенъ лишь тотъ, кто владетъ собой.

Онъ вровать долженъ въ небесную дщерь —

Добродтелью дщерь та зовётся,

Она не страшится ни бдъ, ни потерь,

Ея голосъ на всё отзовётся:

Это то, чего разумъ разумныхъ пойметъ.

Въ простот же разсудка младенецъ поймётъ.

Есть Богъ! Его воля святая живётъ!

И за жизнью наступитъ ли тлнье —

Изъ тлнья начало той жизни встаётъ,

Что почило въ начал творенья:

Не смущайся же тмъ, что глупецъ говоритъ.

Ниже тмъ, что вседневная мудрость твердитъ.

Три слова я молвилъ, значенье имъ далъ,

Пусть они далеко отзовутся,

И какъ бы кто низко душой ни упалъ,

Т три слова ему остаются:

Человкъ не погибъ и всего не лишонъ,

Если въ эти слова ещё вруетъ онъ.

А. Струговщиковъ.

ГОРНЫЙ ПУТЬ.

Надъ пропастью путь недоступный лежитъ,

Межь жизнью и смертью мелькая,

Толпа исполиновъ тотъ путь сторожитъ,

Погибель теб предвщая.

Страшись пробужденья заснувшей лавины

И молча пройди средь ужасной тснины.

Тамъ мостъ, переброшенный смлый дугой,

Надъ бездною страшной согнулся,

Но онъ былъ воздвигнутъ не смертной рукой:

Къ нему бы никто не коснулся.

Ревущій потокъ, пролетая подъ нимъ,

Увлечь его хочетъ стремленьемъ своимъ.

Врата растворились — и царство тней

Является вдругъ предъ тобою,

А дальше свтлетъ долина и въ ней

Смняется осень весною.

О, если бъ въ-томъ кра укрыться я могъ

Отъ жизни волненій, отъ вчныхъ тревогъ!

Четыре потока, свергаясь, шумятъ —

Никто не дошолъ къ ихъ истоку,

Они во вс страны текутъ: на закатъ,

На сверъ, на югъ и къ востоку,

Родившись въ журчаньи, вс вмст несутся,

Всё дальше бгутъ и навкъ разстаются.

Вдали два утса стоятъ, высока

Ихъ область надъ всми земными,

И носятся дти небесъ, облака,

Въ нарахъ золотистыхъ надъ ними.

Играютъ они въ поднебесьи толпой,

Ихъ игръ не увидитъ свидтель земной.

Царица сидитъ въ высот голубой

На свтломъ незыблемомъ трон,

Чело молодое, дыша красотой,

Блистаетъ въ алмазной корон,

Надъ нею льётъ солнце сіянье свой,

Но только сіяетъ, не гря её.

В. Гаевскій.

XI.

ЮНОША У РУЧЬЯ.

Надъ ручьёмъ пастухъ печальный

Рвалъ поблёкшій свой внокъ,

И глядлъ, какъ торопливо

Уносилъ цвты потокъ.

Такъ и дни мои уходятъ,

Будто волны за волной,

Такъ и юность увядаетъ,

Какъ внокъ мой полевой.

О, не спрашивайте бол,

Что такъ сердце тяготитъ! —

Обновлённая природа

Всхъ надеждой веселитъ,

Но и этотъ внятный голосъ

Пробудившейся весны —

Пробуждаетъ лишь страданья,

Сердце рвётъ до глубины.

Что мн въ этихъ дняхъ роскошныхъ.

Полныхъ вешней красоты?

Вчно близкой и далёкой —

Ей одной мои мечты.

Къ ней я руки простираю,

Къ ней стремлюся всей душой,

Но она неуловима —

И бжитъ меня покой.

Позабудь свои чертоги!

Припади ко мн на грудь!

Я весенними цвтами

Скрашу жизненный твой путь.

Въ рощ псни раздаются,

Ключъ струится съ высоты:

Вдь и въ хижин просторно

Для любящейся четы!

Н. Гербель.

XII.

АМАЛІЯ.

Свтлни образъ жителя Валгаллы,

Другъ мой былъ всхъ юношей милй:

Очи — моря синіе кристаллы

Съ майскомъ блеск солнечныхъ лучей!

Поцалуи друга — обаянье —

Какъ дв искры, вспыхнувшія вдругъ,

Какъ два тона арфы, при сліянь

Въ одностройный, неразрывный звукъ,

Пламенли, душу сплавивши съ душою,

На устахъ, звуча, сливалися,

Сердце рвалось къ сердцу, небеса съ землёю

Вкругъ счастливцевъ растоплялися.

Друга нтъ! напрасно, ахъ, напрасно

Звать ого въ кручин и слезахъ!

Нтъ его — и всё, что въ жизни красно,

Всё звучитъ мн безнадежнымъ ‘ахъ’.

Л. Мей.

XIII.

ПЛЯСКА.

Быстро игривой волною кружатся весёлыя пары,

Пола касаясь едва окрылённой, воздушной ногою.

Что это? — лёгкія тни, тлесныя свергшія цпи,

Или крылатые эльфы сплетаются въ лунномъ мерцаньи,

Словно по воздуху стелется дымъ, колеблемый втромъ,

Какъ на струяхъ серёбристыхъ качается легкая лодка —

Прыгаетъ мрно нога подъ плнительный тактъ музыкальный,

Лёгкое тло подъемлетъ гармонія струнъ переливныхъ.

Вотъ отдлилась и, будто стараясь прорвать вереницу,

Мчится отважная пара къ тсно-сомкнутому ряду:

Вмигъ передъ ней разступается онъ и смыкается снова,

Словно волшебная сила открыла имъ путь и закрыла.

Мчится — и вотъ исчезаетъ изъ глазъ — и въ дикомъ смятеньи

Рушится чудное зданье воздушнаго міра движенья.

Нтъ, оно радостно снова несётся — распутался узелъ,

Вновь возникаетъ порядокъ: прекрасное лишь измнилось.

Въ мір движенья всё рушится быстро, чтобъ вновь созидаться,

Тайный законъ управляетъ измнчивой жизни игрою.

Но отчего же вращаются образы, быстро смняясь,

И движенье тмъ образовъ чудныхъ такъ полно покоя?

Каждый владетъ собой, повинуясь лишь голосу сердца,

И поспшно идётъ своею обычной дорогой.

Это богиня гармоніи! Это она превращаетъ

Буйный прыжокъ дикаря въ хороводную стройную пляску

И укрощаетъ, подобно самой Немезид, безумица,

Дикій восторгъ и веселье созвучья уздой золотою.

Или напрасно звучитъ предъ тобою гармонія міра

И не хватаютъ за сердце ни волны плнительныхъ звуковъ,

Ни вдохновляющій тактъ, ни чудесная стройность созданій,

Ни законъ неизмнный, который въ безбрежномъ пространств

Движетъ блестящія солнцы извитыми смло путями?

Какъ же ты, слдуя мр въ игр, ей не слдуешь въ жизни?

Н. Гербель.

XIV.

ПУТЕВОДИТЕЛИ ЖИЗНИ.

Смертный, два генія чудныхъ ведутъ тебя въ жизни. Счастливъ ты,

Если они, помогая другъ другу, ведутъ тебя вмст.

Рзвой игрою одинъ сокращаетъ твой путь: опираясь

На исполинскую руку его, ты судьбу и заботы

Смло встрчаешь тогда — и, играя, тебя онъ приводитъ

Къ бездн, гд человкъ, содрогаясь, стоитъ передъ моремъ

Вчности. Здсь другой молчаливо тебя принимаетъ

И черезъ чорную бездну гигантской рукой переноситъ.

Нтъ, ты вполн никогда одному лишь изъ нихъ не ввряйся!

Не довряй одному своей чести, а счастья — другому!

Н. Гербель.

XV.

ИГРАЮЩІЙ РЕБЕНОКЪ.

Смйся, малютка, играй на колняхъ родной! На священномъ

Остров этомъ тебя не найдутъ ни печаль, ни заботы:

Держатъ съ любовью тебя кроткой матери руки надъ бездной —

И, улыбаясь, ты, полный невинности, смотришь въ могилу.

Смйся, святая невинность: Аркадья тебя окружаетъ.

Вольный порывъ увлекаетъ твою молодую натуру!

Гордая сила сама создаётъ себ въ жизни предлы!

Для добровольной ршимости нтъ ещё долга и цли!

Смйся, играй: скоро явится трудъ — и тяжолый и скучный —

И предъ велніемъ долга умрутъ въ теб радость и бодрость.

Н. Гербель.

ХІ.

ГРУППА ИЗЪ ТАРТАРА.

Чу! какъ ревъ взволнованнаго моря,

Словно плачъ у скалъ дробимыхъ волнъ,

Изъ пучинъ несутся вопли горя —

Мёртвыхъ мчитъ Хароновъ чолнъ.

Исказились лики

Скорбью страшной, бшеные крики

Мукой ада вырваны изъ устъ,

Очи впалы: тщетно взоръ безумной

За волной Коцита вчно-шумной

Мчится въ мглу — ужасный берегъ пустъ.

Вопрошаютъ шопотомъ братъ брата:

‘Что-то рокъ изъ нашихъ вынетъ урнъ?’

Ахъ! предъ ними вчность безъ возврата —

И косу переломилъ Сатурнъ.

Д. Минъ.

XVII.

НАДОВЕССКІЙ ПОХОРОННЫЙ ПЛАЧЪ.

Вотъ сидитъ онъ на рогож,

Какъ смотрлъ на свтъ —

Тотъ же видъ, величье то же,

Но ужь жизни нтъ.

Гд жь избытокъ прежней мочи?

Гд тотъ сердца пылъ,

Какъ, бывало, духу ночи

Трубку онъ курилъ?

Сердце въ нёмъ разорвалося,

Свтлый взоръ угасъ —

Взоръ, которымъ слдъ онъ лося

Узнавалъ не разъ.

Гд проворство ногъ, которымъ,

На горахъ, въ снгу,

Съ горной данью, съ лосемъ скорымъ

Спорилъ на бгу?

Гд могучесть рукъ — о, Воже! —

Гнувшихъ лукъ тугой?

Вотъ сидитъ онъ на рогож,

Блдный и нмой!

Счастливъ воинъ знаменитый!

Ты идёшь въ края,

Гд нтъ снга, гд покрыты

Маисомъ поля,

Гд полны дубравы дичью,

Гд хоръ птицъ поётъ,

Гд кипитъ твоей добычью —

Рыбой — лоно водъ.

Такъ пируй, съ духами равный!

Мы же здсь въ слезахъ,

Вспоминая подвигъ славный,

Погребёмъ твой прахъ.

Такъ начнёмъ же погребальный

Хоръ среди могилъ,

Принесёмте въ даръ прощальный

Всё, что онъ любилъ.

Лукъ положимъ къ изголовью,

А топоръ на грудь,

Въ ноги мхъ съ медвжьей кровью —

Другу въ дальній путь.

Ножъ отточимъ, чтобъ безъ страха,

Свергнувъ вражій трупъ,

Съ головы его въ три взмаха

Могъ онъ срзать чубъ.

Краски огненнаго цвта

Бросимъ на ладонь,

Чтобъ предсталъ онъ въ бездн свта

Красный, какъ огонь.

Д. Минъ.

XVIII.

ОЖИДАНІЕ.

Чу! скрипнули дверцей садовой?

Чу! брякнула ручка замка?

Нтъ, то въ тополи мохровой

Слышенъ лепетъ втерка.

Однься густолиственной красой,

Пышно-зелёный сводъ: торжественный устроимъ

Пріёмъ мы въ честь красавицы младой.

Вы, втви, для неё сплетайтеся покоемъ,

Наполненнымъ таинственною мглой!

Проснитесь, втерки, играйте рзвымъ роемъ

Вкругъ розовыхъ ланитъ ея, когда

На зовъ любви прійдетъ она сюда!

Чу! кто это тамъ торопливо

Скользитъ, шелестя по кустамъ?

Нтъ, то птица боязливо

Пропорхнула по втвямъ.

День, погаси свой пламенникъ скорй!

Ко мн, нмая ночь и сумракъ молчаливый:

Укрой насъ въ снь таинственныхъ втвей,

Набрось на насъ свой флёръ пурпурный и ревнивый!

Свидтелей — докучныхъ ихъ ушей,

Нескромныхъ взоровъ ихъ — бжитъ Амуръ стыдливый,

Лишь Гесперъ — стражъ довренный любви:

Его, о ночь, на небо призови!

Чу! звукъ издалёка домчался,

Какъ-будто кто шепчетъ въ саду?

Нтъ, то лебедь расплескался

На серебряномъ пруду.

Мой слухъ обнялъ гармоніи потокъ:

Ручей журчитъ волной, зари живымъ румянцемъ

Лобзаемый, колеблется цвтокъ,

Прозрачный виноградъ горитъ янтарнымъ глянцемъ

И персикъ наливной, припавши за листокъ,

Лепечетъ радостно съ златистыхъ померанцевъ,

И втеръ ароматною волной

Съ моихъ ланитъ смываетъ лтній зной.

Чу! кажется, входятъ въ аллею?

Чу! двственный шагъ прозвучалъ?

Нтъ, подъ тяжестью своею

Съ втки сплый плодъ упалъ.

День сладко задрожалъ и пламенные взгляды

Его угасли: меркнетъ полоса

На запад, цвты отрадной ждутъ прохлады,

Сребристый серпъ взошолъ на небеса.

Міръ растопляется въ спокойныя громады

И всё — краса, волшебная краса,

И каждая изъ нихъ, свой поясъ разршая,

Восторженнымъ очахъ является нагая.

Но что тамъ во мрак мелькаетъ —

Не платье ли милой моей?

Нтъ, то блый столпъ сверкаетъ

Въ тёмной зелени втвей.

О, сердце, полно ждать! Кчему мечту пустую,

Тнь счастія въ душ своей ласкать?

Мечтой не остудить мн грудь мою большую

И призрака руками не обнять:

О, приводите мн — но тнь — её, живую,

О, дайте ручку нжную пожать,

Коснуться хоть слегка краёвъ ея мантильи!

И надо мною сонъ простёръ незримо крылья…

И тихо, незримо, какъ лучь упованья,

Нежданной зарёю блаженнаго дня

Она подошла — и лобзанья

Ея пробудили меня.

Л. Мей.

XIX.

ДРУЗЬЯМЪ.

Други, было время золотое,

Процвтало знаніе благое,

Процвталъ счастливйшій народъ!

То, о чёмъ преданья умолчали,

То нмые камни доказали —

Жилъ, онъ жилъ, счастливйшій народъ!

Но не прошлымъ красенъ день цвтущій:

Красенъ цвть, который днесь цвтёть.

Мы живёмъ — и трижды правъ живущій,

Если настоящимъ онъ живётъ!

Други, сверъ намъ бываетъ вреденъ,

Солнце скупо, уголокъ нашъ бденъ,

Но онъ тёплъ тепломъ высокихъ думъ.

Та, чмъ насъ природа обдлила,

То живое чувство замнило —

И свтле солнца свтитъ умъ.

Если мирта здсь не расцвтаетъ,

Не цвтутъ гранаты и лимонъ —

Бахусъ краспощёкій насъ внчаетъ

За трапезой полногрудыхъ жонъ.

Громче тамъ — въ страв иноплеменной,

Гд стеклнсь со всхъ концовъ вселенной

На всесвтный рынокъ корабли,

Гд британецъ всмъ и всё торгуетъ —

Громче тамъ звенитъ и торжествуетъ

Золотая деньга, богъ земли.

Но не Темз, не вод нечистой,

Отразить святыя небеса:

Только свтлыхъ думъ потокъ сребристый

Отражаетъ Божьи чудеса!

Слаще васъ, дтей зимы суровой,

Лазарони спитъ въ тни лавровой,

Подъ навсомъ божьяго шатра.

Тамъ когда-то было царство Феба,

Въ небо тамъ ушло второе небо —

Дивный домъ апостола Петра.

Но и Римъ, во всемъ его сіяньи,

Только гробъ минувшаго: живётъ

Только то, что, полное дыханья,

Изъ ключа живой минуты пьётъ.

Не смущайте жь, други, сихъ мгновеній

Скорбныхъ звуковъ скорбныхъ пснопній:

Прошлаго отъ праха не спасти!

Вчнаго и солнце не видало:

То лишь вчно, что не расцвтало

И чему подъ солнцемъ не цвсти.

Други, други, мало ль что бывало

И чему ужь бол не бывать?

Вчно только вчное начало

И Его святая благодать!

А. Струговщиковъ.

XXI.

ИДЕАЛЫ.

И такъ пришла пора разлуки —

Со мною разстаёшься ты,

Съ собой уносишь скорбь и муки

И счастья свтлыя мечты.

Неудержимо улетаешь

Ты, юность чудная моя,

И съ моремъ вчности сливаешь

Т дни, когда былъ счастливъ я.

Вы удалились безвозвратно,

Мечты моихъ прекрасныхъ дней —

И лучь надежды благодатной

Не озаритъ души моей.

Нтъ прежней вры, чистой, ясной,

(Какъ съ ней жива душа была!)

И всё, что было такъ прекрасно,

Жизнь безпощадно отняла.

Какъ древле къ своему созданью

Позналъ любовь Пигмаліонъ

И былъ огнёмъ его желанья

Холодный мраморъ оживлёнъ,

Такъ, полный юношеской страстью,

Природу обнялъ я съ мольбой —

И не осталась безъ участья,

И ожила на голосъ мой.

Мои желанья раздлила —

Сталъ голосъ сердца ей знакомъ:

Она со мной заговорила

Живымъ, понятнымъ языкомъ.

Тогда воскресло всё творенье,

Всё стало полно бытія,

Я понялъ жизнь въ цвтк, въ растенье

И въ тихомъ говор ручья.

Хотлъ я, полный духомъ новымъ,

Весь міръ въ груди моей вмстить,

Дяньемъ, мыслью, звукомъ, словомъ,

Его пытался оживить.

И этотъ міръ — какъ идеаленъ

Въ зародыш казался мн,

И какъ сталъ бденъ и печаленъ,

Когда развился онъ вполн!

Мечтамъ доврившись прекраснымъ,

Чуждаясь мелочныхъ заботъ,

На жизнь смотрлъ я взоромъ яснымъ

И бодро, смло шолъ вперёдъ.

До крайнихъ точекъ мірозданья

Пытливо умъ мой достигалъ:

Ни въ высот, ни въ разстояньи

Себ предла онъ не зналъ.

Міръ ясенъ былъ передо мною,

Ничмъ я не былъ въ нёмъ смущонъ.

Какою свтлою толпою,

Счастливецъ, былъ я окружонъ!

Мн слава свой внокъ сплетала,

Любовь дары свои несла,

Какъ солнце, истина сіяла,

Жизнь мірнымъ счастіемъ цвла!

И что же? Скоро, слишкомъ скоро

Изчезли спутники мои —

И я остался безъ опоры

Одинъ на жизненномъ пути.

Мелькнуло счастье лёгкой тнью,

Плодовъ мн знанье не дало,

Зловщей тучею сомннья

Покрылось истины чело.

Я видлъ: слава доставалась

Въ удлъ бездарности одной,

И вмст съ юностью умчалась

Пора любви моей святой —

И всё мертво, всё тихо стало.

Боялся въ жизнь я заглянуть:

Одна надежда озаряла

Послднимъ отблескомъ мой путь.

Кто жь отъ меня не отнимаетъ

Ещё спасительной руки:

Меня съ любовью провожаетъ

До гробовой моей доски?

Ты, дружба, наше провиднье!

Тебя такъ долго я искалъ:

Тебя Творецъ для исцленья

Сердечныхъ недуговъ намъ далъ.

И, съ нею бремя раздляя,

Ты, мирный трудъ, идёшь со мной —

И, ничего не разрушая,

Всё зиждешь твёрдою рукой,

Для цли общей ты сбираешь,

Быть-можетъ, атомы одни,

Но въ свитк вчности стираешь

Часы, минуты, годы, дни.

В. Лялинъ.

XXII.

RESIGNATION.

И я, друзья, въ Аркадіи родился!

На утр бытія

И мн мой рокъ въ блаженств поручился!.

И я, друзья, въ Аркадіи родился,

Но вся въ слезахъ прошла весна моя!

Не дважды май намъ въ жизни расцвтаетъ:

Моя весна прошла.

Безмолвный богъ, о, плачьте! преклоняетъ —

Безмолвный богъ мой свточъ погашаетъ

И грёза отошла.

Я предъ тобой, о, вчности равенство,

У полныхъ тайны вратъ!

Возьми свою росписку на блаженство:

Она цла — но зналъ я совершенства,

Возьми её назадъ!

Къ теб несу моей души стенанье,

Праматерь-судія!

Есть о теб между людей сказанье,

Что ты царишь съ всами воздаянья,

Внецъ всхъ длъ тая.

Тамъ, слышно, страхъ сртаетъ преступленья,

А честь восторги ждутъ,

Вскрываются сердечныя стремленья,

Ршаются загадки Провиднья

И ты даёшь намъ судъ.

Тамъ отчій кровъ изгнаннымъ отверзаютъ,

Нтъ терній въ той стран,

Но дщерь боговъ, что правдой называютъ,

Что вс бгутъ, не многіе лишь знаютъ,

Несётъ оковы мн.

‘Въ иной стран — отдай свою мн младость —

Я расплачусь съ тобой,

Порукой мн моихъ обтовъ сладость!’

Я взялъ обтъ — и отдалъ жизни радость

Ей до страны иной.

‘Отдай мн всё, что есть въ теб святова,

Лауру — страсть твою:

За гробомъ скорбъ я уврачую снова!’

И сердце я разскъ — и изъ больнова

Ей вырвалъ страсть мою.

‘Ищи же долгъ теперь ты за могилой!’

Мн наглый свтъ кричалъ,

‘Обманщица, подкупленная силой,

За тнь существенность купила —

И что безъ ней ты сталъ?’

Людской толпы мн слышалась огласка:

‘Твой страхъ — одна мечта!

И что боговъ твоихъ больная сказка,

Какъ не вселенной бдная развязка,

Земныхъ умовъ земная острота?

‘Что будущность, гробовъ предназначенье?

Что вчность гордая сама,

Почтенная въ туманномъ сокровень,

Какъ не громадныхъ страховъ отраженье

На зеркал пугливаго ума?

‘Превратный ликъ безжизненнаго тла,

Ты — мумія времёнъ,

Что въ холод могильнаго предла

Смола надеждъ намъ сохранить умла

И что тобой безсмертьемъ наречёнъ.

‘За лучь надеждъ найдемъ ли правду гд мы?

Ты отдалъ жизнь правдивую свою…

Шесть тысячъ лтъ уста могилы нмы,

Возсталъ ли трупъ изъ тлна, чтобы вс мы

Поврили въ праматерь-судію?’

Я видлъ: вкъ къ теб за вкомъ мчался,

А міръ земной

Бездушнымъ трупомъ вслдъ распростирался,

Никто ко мн изъ гроба не являлся,

Но врилъ я обту всей душой.

Я всё заклалъ передъ твоимъ престоломъ —

И вотъ явился наконецъ…

Презрвъ толпы лукавой произволомъ,

Я лишь однимъ твоимъ внималъ глаголамъ:

Богиня, гд же мой внецъ?

‘Я васъ равно люблю, земныя чада!’

Богиня мн въ отвтъ:

‘Есть два цвтка у васъ, средь вертограда,

Есть два цвтка, премудрыхъ душъ отрада:

Надеждъ и наслажденій цвтъ!

‘Кто взялъ одинъ — другого не касайся!

Ученье всхъ вковъ:

‘Не вришь ты — живи и наслаждайся,

Увровалъ — страдай и распинайся.’

Судья міровъ — исторія міровъ!

‘Ты взялъ мечты — ты принялъ награжденье,

Ты вру взялъ — она твой кладъ!

Спроси у мудрыхъ міра разршенья:

Что взято нами силой у мгновенья,

Отдастъ ли вчность намъ назадъ?’

Г. Данилевскій.

XXIV.

ХУДОЖНИКИ.

Съ какимъ величьемъ ты, о, геній человка,

Въ гордын мужества стоишь на склон вка,

Съ побдной пальмою въ рукахъ,

Съ умомъ развившимся, духовной силы полный,

Сынъ зрлый временидятольно-безмолвный,

Съ привтной кротостью въ очахъ!

Свободный разумомъ, закономъ сильный,

Великъ ты благостью, числомъ даровъ обильный,

Молчавшихъ столько лтъ въ душ твоей,

Природы даръ, которая такъ любитъ

Тяжолый грузъ твоихъ цпей,

Которая въ борьб съ тобой твой умъ сугубитъ

И возстаётъ въ крас изъ дикости своей!

Но упоёнъ побдою надъ ней,

Не забывай любить ту руку,

Что на пустынныхъ жизненныхъ брегахъ,

Какъ сироту, рожденнаго на муку,

Въ добычу случая, нашла тебя въ слезахъ,

Ту длань, что съ первыхъ дней для высшаго призванья

Твой юный умъ направила въ тиши

И вс порочныя желанья

Исторгла изъ неопытной души,

Ту добрую, что въ играхъ и случайно

Въ теб понятія о долг создала

И добродтели высокой тайны

Въ загадкахъ лёгкихъ отгадать дала,

Ту мать, что, поручивъ любимца чуждой длани,

Вновь зрлымъ юношей прижмётъ тебя къ груди.

О, человкъ, въ чаду слпыхъ желаній

Къ ногамъ ея рабынь во прахъ не упади!

Въ умніи пчела тебя наставитъ

И прилежанію научитъ червь долинъ,

Но знаніе твой умъ съ духами рядомъ ставитъ:

Искусство, человкъ, имешь ты одинъ.

Лишь свтлыми прекраснаго вратами

Въ міръ чудный знанья вступишь ты,

Чтобъ высшій блескъ снести очами,

Постигни прелесть красоты.

Чмъ музъ бряцающія струны

Такъ сладко потрясли твой слухъ,

То воспитало умъ твой юный,

Чтобъ онъ позналъ всемірный духъ.

Что нкогда, въ теченіи столтій,

Умомъ созрвшимъ понялъ ты,

То ужь давно предузнавали дти

Въ символ вчной красоты.

Ея прелестный ликъ гнушаться насъ заставилъ

Порочныхъ чувствъ, любить добро, какъ свтъ,

Когда ещё Солонъ не написалъ намъ правилъ,

Принёсшихъ медленно свой блдный цвтъ.

Ещё идея о пространствахъ бездны

Не создалась въ ум людей —

Кто, созерцая своды звздны,

Ужь не предчувствовалъ о ней?

Въ корон звздной Оріона,

Доступная чистйшимъ лишь духанъ,

Сіяя съ солнечнаго трона

По безпредльнымъ небесамъ,

Вселяя ужасъ блескомъ вчной славы,

Уранія нисходитъ съ высоты

И, снявъ съ главы внецъ свой величавый,

Намъ предстоитъ, какъ символъ красоты,

Здсь, поясъ прелести вкругъ стана обвивая,

Становится дитёй для дтскаго ума.

Что здсь встрчаетъ насъ, какъ красота земмая,

То встртитъ нкогда, какъ истина сама.

Когда Творящій Духъ отринулъ человка

Отъ лика Своего и въ области утратъ

Опредлилъ ему стезёю трудной вка

Найдти ко свту поздній свой возвратъ,

Когда отъ узника въ обители печали

Вс небожители безжалостно бжали —

Великодушная, она

Осталась съ изгнаннымъ одна.

Летая вкругъ него, она надеждой дышетъ

Любимцу своему въ печальномъ мір семъ

И на стнахъ его темницы пишетъ

Въ прелестныхъ вымыслахъ Эдемъ.

Доколь покоился въ объятьяхъ нжныхъ этой

Кормилицы невинный родъ людей,

Міръ не дымился, кровью жертвъ согртый,

Не возжигала брань священныхъ алтарей,

Ведомъ на помочахъ ея рукой нестрогой,

Какъ рабъ не слдовалъ за долгомъ человкъ,

И нравственности съ солнечной дорогой

Сливался свтлый путь его невинныхъ нтъ.

Кто цломудренно служилъ ея законамъ,

Тотъ, низкихъ чуждъ страстей, былъ самъ себ глава,

Тотъ предъ ея священнымъ трономъ

Обратно получалъ въ духовномъ мір ономъ

Свободы сладостной права.

Блаженны вы, кого изъ милліоновъ

Она въ свой храмъ къ служенью призвала,

Чьимъ голосомъ вщала смыслъ законовъ,

Въ чьёмъ сердц тронъ священный создала,

Вы, чьей рукой предъ алтарями храма

Зажгла огонь святого иміама,

Предъ чьими взорами сняла съ себя покровъ,

Въ одинъ союзъ соединивъ жрецовъ!

Гордитесь славною ступенью,

Гд высшій жребій васъ постановилъ!

Въ духовномъ мір высшихъ силъ

Вы были первою ступенью.

Но прежде, чмъ внесли гармонію вы къ намъ,

Ту связь, которой все покорствуетъ предъ взоромъ,

Для дикаря природы дивный храмъ

Былъ зданьемъ безъ границъ, подъ чорнымъ ночи флёромъ,

Чуть-освщаемымъ затеряннымъ лучомъ,

Толпой враждебною видній,

Сгнетавшихъ умъ его невольничьимъ ярмомъ,

Его избравшихъ цлью нападеній

И, дикія, какъ онъ, съ нимъ спорившихъ во всёмъ.

Прикованъ къ нимъ тяжолыми цпями,

Косня въ нравственной глуши,

Природу созерцалъ онъ мёртвыми очами,

Не видя чудной въ мой души.

Но тни сей души, мелькнувшей передъ вами,

Рукою тихой, нжнымъ чувствомъ музъ

Вы чудодйно уловили

И въ гармоническій союзъ

Сливать ихъ тайну изучили.

Вы съ чувствомъ радостнымъ стремили къ небу взоръ,

Любуясь стройностью роскошной пальмы гибкой,

Предъ вами отражалъ кристаллъ потока зыбкій

Дрожащей зелени уборъ.

Могли ль вы не признать прекраснаго намёка,

Съ которымъ въ помощь вамъ сама природа шла?

Въ изображеніи на зеркал потока

Она искусство вамъ ей подражать дала.

Съ своею тайной разлучася,

Она прелестный призракъ свой

Въ потокъ повергнула живой

И вамъ въ добычу отдалася.

И сила творчества тогда проснулась въ васъ.

Но слишкомъ гордые, чтобъ брать одни даянья,

Вы стали подражать тнямъ, плнявшимъ глазъ,

На глин, на песк творя ихъ начертанья.

Тогда силъ творческихъ въ васъ ожилъ сладкій пиръ —

И первое созданье вышло въ міръ.

Предъ силой вашихъ наблюденій

Отбросивъ тайный свой туканъ,

Вамъ обнаружили доврчивыя тни

Васъ чаровавшій талисманъ.

Законы силой чудотворной,

Богатства прелести и думъ

Въ созданьяхъ вашихъ рукъ сліялъ въ союзъ покорный

Изобртательный вашъ умъ.

И обелискъ взлетлъ, воздвиглись пирамиды,

Всталъ Гермесъ на меж, колонна поднялась,

Лсовъ мелодія въ свирли раздалась

И въ псняхъ стали жить Атриды.

Какъ въ первый разъ въ одинъ пучёкъ цвтки

Связалъ разумный выборъ чувства,

Такъ первое явилось въ міръ искусство,

Но вотъ ужь изъ пучковъ свиваются внки —

И новое является искусство,

Искусство смертнаго въ длахъ его руки.

Оно, дитя красы, довольное собою,

Изшедъ доконченнымъ, творцы, изъ вашихъ рукъ,

Внецъ теряетъ надъ главою,

Едва войдётъ въ дйствительности кругъ.

Теперь, подчинена закону симметріи,

Колонна встать должна въ ряду сестёръ своихъ,

Герой исчезъ въ толп героевъ и впервые

Пвецъ Меоніи намъ воспваетъ ихъ.

Но вскор въ міръ созданій новыхъ

Свершился варваровъ набгъ.

‘Смотрите!’ вопіютъ толпы бойцовъ суровыхъ:

‘Всё это создалъ человкъ!’

И весело согласными толпами

Они спшатъ за лирою пвцовъ,

Имъ пвшихъ грозную титановъ брань съ богами,

Гигантовъ родъ и истребленье львовъ —

И, внемля имъ, изъ слушателей сами

Становятся героями-бойцами.

Тогда впервые духъ вкусилъ

Блаженство радостей игривыхъ,

Питавшихъ издали его восторговъ пылъ,

Безъ возбужденья думъ пытливыхъ

Проникнуть въ сущность скрытыхъ силъ.

Теперь отъ нравственной дремоты

Освобождённый духъ воскресъ,

И вы ввели раба заботы

На лоно счастія съ небесъ.

Теперь онъ свергъ съ себя ярмо животной злости,

Мракъ человчностью разсявъ на чел —

И думы, выспренные гости,

Въ его блеснули голов.

Теперь, къ звздамъ направивъ очи,

Подъемистъ царственный онъ ликъ:

Ужь въ даль міровъ къ свтиламъ ночи,

Ужь къ солнцамъ взоръ его проникъ.

Расцвлъ улыбкой ликъ прекрасный,

Взоръ блещетъ влагою страстей

И голосъ въ псн сладкогласной

Развилъ всю страсть души своей,

И шутка съ кротостью, въ одинъ союзъ слитыя,

Изъ вдохновенныхъ устъ излилися впервые.

Онъ весь былъ преданъ, червь земли,

Желаньямъ низкимъ въ мгл грховной,

Но вы зародышъ въ нёмъ нашли

Любви святой, любви духовной.

И если въ міръ любви духовъ

Широкій путь ему указанъ,

Конечно, этимъ былъ обязанъ

Онъ первой псн пастуховъ.

Облагорожена мышленьемъ,

Страсть сердца сладкимъ пснопньемъ

Изъ устъ поэта излилась,

Слеза ланиты оросила

И нга страсти возвстила

Высокихъ думъ святую связь.

Прекрасныхъ грацію, могучихъ крпость стали,

И кроткихъ кротость, и разумныхъ умъ

Въ одну вы славу сочетали

Въ картин дивной, полной думъ.

И предъ Невдомымъ сталъ человкъ смиряться

И отблескъ полюбилъ Его,

И пламенный герой горлъ уподобляться

Великой сущности всего.

Всего прекраснаго вы первый звукъ въ т годы

Исторгли для него изъ струнъ самой природы.

Порывы дикіе страстей,

Измнчивость судьбы отъ самой колыбели,

Уставъ инстинктовъ, должностей —

Все, взвсивъ чувствомъ, вы съумли

Направить съ выборомъ къ своей высокой цли.

Что въ ход медленномъ своёмъ

Развить въ вкахъ природ надлежало,

То въ пснопніи, на сцен яснымъ стало,

То приняло доступный всмъ объёмъ.

Предъ хоромъ фурій устрашонный,

Злодй ещё неуличённый

Ужь въ псн приговоръ внималъ,

Ещё не смлъ мудрецъ ршатъ судьбы вопроса,

А міру юному слпой пвецъ Хіоса

Ужь т загадки разршалъ

И есписъ въ тишин съ походной колесницы

Ужь Промыслъ низводилъ въ подлунныя границы.

Но преждевременно вы въ тсныя границы

Законъ гармоніи внесли.

Ещё судьба въ нмой дали

Подъ тёмной тайной покрывала

Кругъ полной жизни на земли

Отъ вашихъ взоровъ укрывала,

А васъ уже стремилъ отваги смлый духъ

За ночь грядущаго раздвинуть жизни кругъ.

Тогда вы ринулись безъ страха

Чрезъ океанъ Аверна роковой

И жизнь, бжавшую изъ праха,

Вновь обрли за урной гробовой.

Тогда явился намъ, на Полукса склонённый,

Съ поникшинъ факеломъ Кастора ликъ младой,

Какъ мсяцъ, тнью омрачённый,

Покуда не свершилъ онъ кругъ сребристый свой.

Но выше всё, паря всё къ высшей грани.

Стремилъ творящій геній васъ.

Уже созданія возстали изъ созданій

И изъ гармоніи гармонія лилась.

Чмъ упоённый взоръ плнялся здсь донын,

То высшей красот смиренно служитъ тамъ:

Вс нимфы прелести, столь милыя очамъ,

Слились съ величіемъ въ божественной Аин,

И сила, мускулы напрягшая въ бойц,

Прелестно смолкнула въ чертахъ прекрасныхъ бога

И Зевсъ смягчилъ гордыню на лиц

Средь Олимпійскаго чертога.

Преобразованный трудами міръ вокругъ

И сердце полное стремленій новыхъ,

Развитое въ борьбахъ съ природою суровыхъ,

Расширили созданій вашихъ кругъ.

Тогда вознёсъ съ собой на крыліяхъ свободы

Искусства человкъ, какъ лучшіе дары,

Творя изъ щедрыхъ ндръ природы

Прекраснаго волшебные міры,

Предлы знанія раздвинулись предъ нами

И лёгкостью побдъ, пріобртенныхъ вами,

Духъ, приготовленный отыскивать тропы,

Ведущія во храмъ къ искусствамъ и свобод,

Природы дальные возстановилъ столпы

И перегналъ ее въ ея туманномъ ход.

Её онъ взвшивалъ, свой примняя всъ,

Онъ мрилъ мрою, отъ ней же получённой,

И міръ разумне тогда предъ нимъ воскресъ,

Красы законамъ подчинённый.

Теперь гармонію онъ сферамъ возвратилъ

Съ самодовольнымъ, юнымъ обаяньенъ,

И если онъ плнялся мірозданьемъ,

Онъ симметрію въ нёмъ любилъ.

Теперь во всёмъ, что зритъ онъ предъ собою,

Онъ зритъ ужь равенства черты,

Свился съ златой его стезёю

Прелестный поясъ красоты:

Предъ нимъ съ побдой совершенство

Созданій вашихъ предлетитъ.

Гд шумно празднуетъ блаженство,

Гд скорбь безмолвная груститъ,

Гд медлитъ съ думой созерцанье,

Гд слёзы льютъ въ жилищ бдъ,

Гд самъ онъ вдаетъ страданье —

Везд онъ видитъ высшій свтъ,

Везд играютъ съ нимъ хариты

И самъ онъ, чувствами развитый,

Подругамъ милымъ мчится вслдъ.

И такъ въ прекрасныхъ переливахъ

Явленья, линіи красы

Свиваются предъ нимъ въ видніяхъ игривыхъ,

Такъ мчатся дней его часы.

И съ моремъ музыки такъ сладострастно льющей

Струи для чувствъ его.онъ духъ сливаетъ свой

И предаётся пламенной мечтой

Въ объятія Цитеры всюду-сущей.

Вступивъ съ судьбой въ возвышенный союзъ,

Любимецъ грацій и питомецъ музъ,

Онъ тихую стрлу изъ лука всемогущей

Необходимости готовъ принятъ въ тиши

Въ грудь, обнажонную безъ трепета души.

Любимцы кроткіе гармоніи священной,

Благіе спутники но жизненнымъ волнамъ,

Вы — даръ прекраснйшій, даръ высшій, данный намъ

Для жизни Тмъ, Кто жизнь даётъ вселенной.

Коль нын цнитъ долгъ свободный человкъ,

Коль любитъ цпь свою, ей подчинивъ свой вкъ,

H случая надъ нимъ безсиленъ скиптръ желзный —

За всё въ безсмертіи своемъ

Найдёте нкогда себ внецъ возмездный.

Когда вкругъ чаши той, гд мы свободу пьёмъ,

Играютъ радостей плнительные боги

И создаютъ изъ сновъ волшебные чертоги —

За всё мы вамъ любовью воздаёмъ.

Вы Духу дивному, увившему цвтами

Всхъ прелестей самой судьбы чело,

Тому, Кто повеллъ, чтобъ пламенлъ свтло

Его эиръ несчётными звздами,

Тому Зиждителю, Который даже въ часъ,

Когда грозитъ, во ужасъ облеченный,

Своимъ величіемъ, красой плняетъ насъ —

Вы подражаете Создателю вселенной.

Какъ въ свтломъ зеркал ручей

Вечерній блескъ, цвты полей

И зыбкій берегъ отражаетъ,

Такъ въ жизненныхъ волнахъ сіяетъ

Міръ поэтическихъ тней.

Вы къ намъ на свтъ въ одежд брачной

Ликъ ужасающій и мрачный

Жестокой Парки привели,

Какъ въ ваши урны кости тлнья,

Такъ хоръ заботъ и треволненья

Вы въ блескъ волшебный облекли.

Я пробгалъ крылатой думой

Минувшее изъ вка въ вкъ:

Безъ васъ — какъ всё вокругъ угрюмо,

Гд вы — какъ счастливъ іеловкъ.

Искуство, нкогда на лёгкихъ крыльяхъ силы

Изъ вашихъ вышедшее рукъ.

Опять въ объятья къ вамъ сошло тотъ вкъ унылый.

Когда времёнъ томительный недугъ.

Разрушивъ въ членахъ жизни силы.

Въ щекахъ румянецъ угасилъ

И человкъ, какъ старецъ хилый.

Склонясь на посохъ свои. бродилъ.

Тогда вы жаждущимъ устамъ изъ свжей влаги

Вновь чашу поднесли живительной отваги,

Два раза изъ смянъ, посяннымъ вокругъ.

Два раза вызвали вы къ жизни жизни духъ.

Бжавъ отъ варварскихъ гоненій.

Вы съ опозоренныхъ востока алтарей

Огонь послднихъ жертвоприношеній

Внесли въ міръ новыхъ дикарей.

И юный день, бглецъ изъ странъ востока.

Блеснулъ опять на запад зарёй —

И на поляхъ Гесперіи далёко

Расцвлъ цвтокъ Іоніи святой:

И, кротко отразясь въ душ поэта,

Природа лучшая прекрасный свтъ дала

И дивная богиня свта

Въ сердца людей торжественно вошла.

Тогда оковы съ милліоновъ пали

И право за рабовъ свой голосъ подало.

Какъ братья жизнь ведутъ безъ распрей и печали,

Такъ племя юное крпчало и росли.

Тогда съ высокимъ наслажденьемъ

Вы зрли счастіе земли

И, облечённые смиреньемъ,

Съ заслугой молча отошли.

И если по полямъ проложеннымъ мышленья

Съ отважнымъ счастіемъ паритъ теперь мудрецъ,

И, упоёнъ пеаномъ дерзновенья,

Рукою смлою хватаетъ ужь внецъ,

И если мыслитъ онъ, что платою презрнной

Онъ, какъ наёмникамъ, воздастъ своимъ вождямъ

И у престола истины священной

Художникамъ дастъ мсто, какъ рабамъ —

Простите вы ему: свершенія корона

Надъ вашей головой сіяетъ съ небосклона.

Какъ вами, первымъ вешнихъ дней цвткомъ,

Духъ развивая, начала природа,

Такъ вами, чуднымъ жатвенныхъ внкомъ,

Закончила, всё совершивъ, природа.

Изъ мрамора, изъ глины вознесясь,

Духъ творческій искусствъ ужь побдилъ для насъ

Неизмримыя духовные предлы.

Что въ мір знанія открылъ мыслитель смлый,

То завоёвано открыто лишь чрезъ васъ.

Вс т сокровища, что собралъ умъ прозрвшій,

И въ вашихъ только рукъ пойметъ мыслитель самъ,

Когда т знанія, до красоты созрвши,

Какъ перлъ созданія, блеснутъ его очагъ,

Когда на холмъ взойдётъ онъ вмст съ вами

И позлащённую вечерними лучами

Долину вдругъ увидитъ тамъ.

Чмъ больше прелестей для взора и для слуха,

Чмъ съ высшей красотой созданья духа

Въ одинъ союзъ сольёте вы,

Въ одно роскошные блаженство для толпы,

Чмъ шире помыслы и чувства

Раскроете для творчества искусства,

Для чуднаго потока красоты,

Тмъ совершеннй въ звньяхъ мірозданья,

Теперь разорванныхъ безъ смысла и сознанья,

Узритъ онъ чудныхъ формъ изящныя черты,

Тмъ больше выйдетъ тайнъ сквозь ночи мракъ безмолвный,

Тмъ дале предъ нихъ раздвинетъ міръ столпы,

Тмъ шире жизнь польётъ живыя волны,

Тмъ для него слабй слпая мощь судьбы,

Тмъ выше вс его стремленья,

Тмъ бол въ нёмъ любви, тмъ бол въ немъ смиренья.

Ведите же его таинственной стезёй,

Чрезъ формы чистыя, чрезъ звуковъ міръ чистйшій,

Всё къ высшимъ высотамъ, всё въ красот полнйшей

По чудной лстниц поэзіи святой,

Чтобъ на конц времёнъ ещё порывъ живой,

Ещё одно святое вдохновенье —

И человкъ повергся въ упоень

Въ объятья истины самой.

Въ корон звздной, безъ покрова

Тогда для зрлаго уха

Предстанетъ ликъ Киприды снова,

Какъ ты, Уранія, сама.

И чмъ упорнй отъ богини

Бжалъ онъ, къ истин стремясь,

Тхъ онъ скорй постигнетъ нын

Межь двухъ богинь святую связь.

Такъ въ изумленіи чудесномъ

Улиссовъ юный сынъ стоялъ,

Когда въ вожд своёмъ небеснымъ

Онъ дщерь Юпитера узналъ.

Достоинство людей вамъ вручено судьбами:

Храните же его!

Оно и падаетъ и возникаетъ съ вами.

Поэзіи священной волшебство

Премудрому въ сёмъ мір служитъ плану:

Да льётся жь вчно къ океану

Святой гармоніи оно!

Гонимый злобой закоснлой,

Суровой истины глаголъ

Въ союз музъ и въ псн смлой

Себ пристанище обрлъ,

И подъ блестящей пеленою

Грозящей прелестью самою

Онъ звучно въ псн прогремлъ

И, внемля гимнъ его побдный,

Смущённый, трепетный и блдный

Предъ нимъ гонитель онмлъ.

Сыны свободные природы,

Свободной матери сыны,

Летите на крыламъ свободы

Къ крас надзвздной стороны!

Другихъ внцовъ себ не ждите!

Что потеряли въ жизни сей,

То снова нкогда узрите

На лон матери своей.

На крыльяхъ смлыхъ мчась высоко,

Времёнъ перегоните бгъ!

Ужь въ нашемъ зеркал далёко

Горитъ зарёй грядущій вкъ.

Идя несчётными путями

Многообразности земной,

Сойдитесь вс, сплетясь руками,

При трон благости святой,

Какъ въ семь лучей, блестя прелестно,

Дробится блый свтъ межь тучь,

Какъ сель лучей дуги небесной

Должны сливаться въ блый лучь,

Такъ упоённый взоръ плняйте

Волшебной ясностью своей

И съ моремъ истины сливайте

Свтъ ослпительныхъ лучей!

Д. Минъ.

XXV.

ГРАФЪ ЭБЕРГАРДЪ ГРЕЙНЕРЪ.

Ну что вы тамъ, въ земл своей,

Дерёте носъ подъ-часъ?

Не мало доблестныхъ мужей,

Не мало есть богатырей

И въ Швабіи у насъ!

У васъ — и Карлъ, и Эдуардъ,

И Фрицъ… и кто потомъ?

И Карлъ, и Фрицъ, и Эдуардъ…

У насъ — одинъ: графъ Эбергардъ,

Въ сраженьи — божій громъ.

И Ульрихъ, сынъ его — и тотъ

Любилъ желза звонъ:

Бывало, врагъ громитъ и жжётъ —

Сынъ графа Ульрихъ не вздрогнётъ

И вспять ни-пяди онъ.

Рентлингцы, съ зависти, не разъ

Ковали тайный ковъ —

И препоясались на насъ

Они мечомъ въ недобрый часъ,

А графъ — не ждётъ враговъ:

Вломился къ нимъ — не побдилъ,

Вернулся не добромъ.

Отецъ свою досаду скрылъ,

А сыну божій свтъ не милъ —

И плачетъ онъ тайкомъ.

Змя подъ сердцемъ… ‘А! постой!’

Задумалъ онъ съ-тхъ-поръ —

И клялся отчей бородой

Омыть кровавою ркой

Свой гнвъ и свой позоръ.

И дождался. Давно пора!

И людямъ, и конямъ

Пришлось подъ Дёффингенъ съ утра

Сойдтись на пол и — ‘ура!’

Ой, жарко было тамъ!

Нашъ лозунгъ былъ: ‘врага топчи

За прежній бой!’ Потомъ

Съ утра до поздной до ночи

Трещали копья и мечи,

И била кровь ключёмъ.

А Ульрихъ? — львёнка не серди:

Къ врагамъ домчался онъ —

И страхъ, и ужасъ впереди,

И крикъ, и стоны позади,

И смерть со всхъ сторонъ.

По съ смертію не спорятъ львы:

Сверкнула сабля въ тылъ —

Вс разомъ къ Ульриху: увы!

Не опустилъ онъ головы,

Да жгучій взоръ застылъ.

Какъ-будто голову самъ сскъ,

Самъ врагъ заплакалъ… Га!

Нашъ графъ не плакалъ весь свой вкъ:

‘Мой сынъ такой же человкъ!

Маршъ, дти, на врага!’

И сердце жолчью облилось,

И копья гнвъ навёлъ,

И много труповъ улеглось,

А врагъ бжалъ — и вкривь, и вкось —

На горы, въ лсъ и въ долъ.

И съ трубнымъ звукомъ мы въ свой станъ

Вернулися потомъ —

И пиръ-горой у поселянъ:

И вальсъ, и псни — и стаканъ

Заискрился виномъ.

А гд жь нашъ старый графъ? Сидитъ

Въ шатр однимъ одинъ:

Слеза въ глазахъ его блеститъ,

Предъ нимъ убитый сынъ лежитъ,

Лежитъ убитый сынъ.

Затмъ при граф мы своёмъ

И тломъ, и душой.

Въ его рук не мечъ, а громъ,

Онъ — буря въ пол боевомъ,

Звзда земли родной.

Такъ что жь вы тамъ, въ земл своей,

Дерёте носъ подъ-часъ?

Не мало доблестныхъ мужей,

Не мало есть богатырей

И въ Швабіи у насъ!

Л. Мей.

ХХІ.

ЖАЛОБА ЦЕРЕРЫ.

Вотъ опять весною ветъ!

Обновился видъ земной:

Холмъ подъ солнцемъ зеленетъ,

Льды разрушены волной,

Въ лон водъ съ высотъ эира

Улыбается Зевесъ,

Крылья нжнаго Зефира

Чуть колеблютъ юный лсъ,

Въ рощахъ хоры пробудились,

Ореада мн поётъ:

‘Вс цвты къ намъ возвратились —

Дочь твоя ужь не придётъ!’

Ахъ! я долго дочь искала,

Обжала много странъ,

Вслдъ за нею посылала

Вс лучи твои, Титанъ!

День приходитъ, день уходитъ —

Нтъ ни слда милыхъ ногъ.

Онъ, который всё находитъ,

Лишь ея найти не могъ.

Ужь не ты ль, властитель неба,

Скрылъ её, плнясь красой?

Иль въ подземный мракъ Эреба

Взялъ Плутовъ её съ собой?

Кто же къ ней мой стонъ призывный

Отнесётъ за Ахеронъ?

Чолнъ отходитъ непрерывно,

Но лишь тни носитъ онъ.

Міръ подземный, мрака полный,

Вкъ сокрытъ очамъ земныхъ,

Стиксъ, пока струитъ онъ волны,

Не носилъ ещё живыхъ.

Много есть туда тропинокъ,

Но оттуда — ни одной.

Тамъ и токъ ея слезинокъ

Скрытъ для матери родной.

Жоны, Пирры поколнье,

Вамъ отраденъ смерти часъ:

Огнь священный погребенья

Возвращаетъ къ дтямъ васъ.

Лишь для насъ, боговъ блаженныхъ,

Недоступна та рка,

Не коснётся насъ, нетлнныхъ,

Паркъ суровая рука.

Парки, бросьте отъ святыни

Горнихъ странъ меня въ аидъ!

Не щадите правъ богини:

Мать ихъ бремя тяготитъ.

Я тогда бы лёгкой тнью

Полетла въ т края,

Гд одна, безъ утшенья,

Съ мрачныхъ мужемъ дочь моя,

Истомлённая тоскою,

Тщетно ищетъ свта дня,

Ищетъ мать — и предъ собою

Вдругъ увидла бъ меня!

Снова ласки и лобзанья,

И свиданія восторгъ…

О, тогда бъ отъ состраданья

Прослезился самый Оркъ!

Тщетный зовъ! мечта пустая!

Всё летитъ путёмъ своимъ

Колесница дня златая,

Зевса судъ неотразимъ.

Онъ, счастливый, отвращаетъ

Взоръ отъ мрака къ небесамъ.

Что однажды похищаетъ

Ночь, то вкъ пребудетъ тамъ…

Разв только Стикса воды

Лучъ Авроры озаритъ,

Иль Ирида Орка своды

Яркой радугой пронзитъ.

Не остался ль мн примтный,

Сладко-памятный залогъ,

Что любви цвтокъ завтный

И въ разлук не поблёкъ?

Нтъ ли сладостныхъ сомненій

Между дочерью и мной?

Нтъ ли тайныхъ утшеній

У отшедшей и живой?

Нтъ! не всё для насъ пропало,

Хоть и скрытъ ея мн ликъ:

Небо вчное послало

Намъ таинственный языкъ.

Лишь умрутъ питомцы мая,

Лишь Борей, дыханьемъ устъ

И листы и цвтъ срывая,

Обнажитъ печальныя кустъ —

Даетъ мн смя жизни новой

Рогъ Вертумна золотой,

Я же смя это снова

Стиксу жертвою святой

Опущу въ земное лоно,

Къ сердцу дочери моей:

Это въ область Ахерона

Мой сердечный голосъ къ ней.

Но лишь только съ пляской Оры

Вновь весну къ намъ возвратятъ —

Солнца пламенные взоры

Снова мёртвыхъ оживятъ.

Смя, скрытое могилой,

Недоступно для очей,

Выйдеть бодро, съ новой силой.

Въ царство свта и лучей.

Корень ищетъ тьмы Эреба,

Стебель рвётся къ небесамъ:

Имъ отъ Стикса и отъ Феба

Дань заботы пополамъ.

Вполовину за могилой,

Вполовину межь живыхъ —

Ахъ! то встника отъ милой…

Мн отраденъ голосъ ихъ.

Пусть родную Орка своды

Скрыли въ страшной глубин,

Слышу въ первенцахъ природы

Нжный зовъ ея ко мн.

Онъ мн радостно вщаетъ,

Что и тамъ, въ стран тней,

Всё любовію пылаетъ

Сердце дочери моей.

Васъ привтствую душою,

Чада юныя луговъ!

Да кропить на васъ росою

Нектаръ сладостный боговъ!

Краски радуги пролью я

Вамъ на нжные листы,

И съ Авророй ихъ сравню я

Въ полномъ цвт красоты.

Пусть вщаетъ блескъ весенній

Всмъ восторгъ сердечный мой,

Пусть печальный мракъ осепній

Всхъ роднитъ съ моей тоской!

. Миллеръ.

ХХVIII.

ГЕРО И ЛЕАНДРЪ.

Золотясь подъ солнцемъ юга,

Смотрятъ замки другъ на друга

И, шумя подъ ихъ пятой,

Геллеспонтъ легко и смло

Сквозь утёсы Дарданела

Катитъ волны чередой.

Волны прыгаютъ на берегъ,

Стонутъ, воютъ и кипятъ:

Рвутъ отъ Азіи Европу,

Но любви не устрашатъ.

Богъ любви, Эротъ могучій,

Сердце Геро страстью жгучей

И Леандра уязвилъ.

Геро — будто день прекрасный,

А Леандръ, охотникъ страстный,

Лсъ и пажити любилъ.

Но вражда отцовъ жестокихъ

Тяготла надъ четой —

И любовь ихъ колебалась

Надъ бездонной глубиной.

Тамъ — на башн у обрыва,

Подъ которой горделиво

Геллеспонтъ ревётъ и бьётъ,

Геро друга поджидаетъ —

Къ Абидосу взоръ склоняетъ,

Гд возлюбленный живётъ.

Нтъ моста на дальній берегъ,

Чолнъ не мчится средь валовъ,

Но любовь нашла дорогу

Безъ челновъ и безъ мостовъ.

Въ лабиринтъ она вступаетъ

И выходитъ, превращаетъ

Тупоумныхъ въ мудрецовъ,

Подъ ярмо зврей склоняетъ,

Въ плугъ алмазный запрягаетъ

Огнедышащимъ воловъ.

Даже ярость Стикса злого

Для отважныхъ не страшна:

Мощно любящихъ спасаетъ

И изъ тартара она.

Даже въ мор пламень страсти,

Полный нги, полный власти,

Духъ Леандра возбуждалъ —

И едва лишь день кончался,

Онъ отважно устремлялся

Въ бездны волнъ и уплывалъ,

Разская ихъ руками,

Къ дорогой ему скал,

Гд мерцалъ привтный факелъ

И манилъ его во мгл.

Позабывъ свой путь опасной,

На груди ея прекрасной

Согрвалъ младую кровь

И вкушалъ душой отраду,

Ту, которую въ награду

Лишь даритъ одна любовь,

День пока не пробуждалъ ихъ

Изъ мечтаній неземныхъ

И не гналъ его въ пучину

Изъ объятій огневыхъ.

Тридцать разъ луна златая

Озаряла, день смняя,

Ихъ любовь во тьм ночей,

Но промчались ночи скоро,

Какъ — завидная для взора

Безтлесныхъ — страсть людей.

Кто, съ несчастьями сдружившись,

Плодъ небесный не срывалъ

Съ береговъ рки аида,

Тотъ блаженства не вкушалъ.

Такъ прошли, смняясь скоро,

Поздній Гесперъ и Аврора —

Быстро шли за днями дни,

Но ни стужи приближенья,

Ни листовъ сухихъ паденья

Не замтили они,

И лишь видли съ восторгомъ

Уменьшенье круга дней,

Вмст радуяся счастью

Продолжительныхъ ночей.

Вотъ всы надъ небесами

Уравняли ночи съ днями —

И, печальна и грустна,

Видитъ Геро коней Феба,

Подходящихъ къ краю неба,

Ожиданія полна.

Море сгладилося, стихло —

Свтлымъ зеркаломъ легло:

Не сгибаетъ втеръ знойный

Видъ упругое стекло.

Беззаботные дельфины

Средь серебряной равнины

Пнятъ воду подъ собой

И безмолвія дружинъ!

Мирныхъ жителей пучины

Вышли чорною толпой.

Только рыбы ихъ свиданья

Подмчали иногда,

Но Геката ротъ беззвучный

Имъ зажала навсегда.

И любуясь, какъ игриво

Вилось море, Геро льстиво

Изливалася въ мольб:

‘Свтлый богъ! ты не коваренъ?

Нтъ, тотъ лживъ, неблагодаренъ,

Кто но вврится теб!

Только люди вроломны —

Дышетъ холодомъ ихъ кровь,

Ты же кротокъ. милосерденъ —

И зовётъ тебя любовь.

‘Безъ тебя, одна съ тоскою,

За высокою стною

Я бъ увяла въ тишин,

Но ты милаго хранило

И безъ лодокъ приносило

На зыбяхъ своихъ ко мн.

Глубоки твоя пучина.

Страшенъ ревъ твоихъ валовъ,

Но отвага побждаетъ,

Не боится ихъ любовь.

‘И тебя, морей властитель,

Поражалъ Эротъ-мучитель:

Хорошая весела,

Надъ блистающимъ чертогомъ

На бык золоторогомъ

Гелла по морю плыла.

Быстро вышелъ ты изъ моря,

Побжденный красотой —

И въ пучину съ плечъ могучихъ

Ты увлёкъ её съ собой.

‘Грозный богъ! и ты, богиня!

Вы, живущіе въ пучин,

Вы, любовниковъ покровъ —

Друга милаго введите

Въ пристань, или усмирите

Ярость пнистыхъ валовъ!

Гелла, добрая богиня,

Снизойди къ моимъ мольбамъ:

Принеси его сегодня

Снова къ этимъ берегамъ!’

Туча небо омрачаетъ…

Геро факелъ раздуваетъ,

Чтобъ онъ ярче освтилъ

Іракъ таинственной пустыни,

Чтобъ онъ милому въ пучин

Знакомъ дружественнымъ былъ.

Но, шумя и угрожая,

Море стонетъ и ревётъ,

Въ неб звзды потухаютъ,

Въ мор буря настаётъ.

Мракъ нависнулъ и сгустился

Надъ пучиной — и полился

Дождь шумливою ркой,

Въ мрак молніи сверкаютъ,

Изъ ущелій вылетаютъ

Вихри шумною гурьбой:

Роютъ гибельныя бездны

На пространств водяномъ

И, какъ челюсти аида,

Разверзаютъ ихъ кругомъ.

Въ страх Геро восклицала:

‘Зевсъ! о чёмъ я умоляла?…

Не внимай моимъ мольбамъ —

И избавь меня отъ горя!

Можетъ-быть, ужь въ безднахъ моря

Онъ стремится по волнамъ…

Вотъ и птицы водяныя

Съ крикомъ на берегъ летятъ

И суда, предвидя бурю,

Къ врнымъ пристанямъ спшатъ.

‘Врно онъ неустрашимый,

Страстью пылкою гонимый,

Ужь теперь сюда плывётъ.

Онъ въ тонъ клялся предо-мною

Страсти клятвою святою —

Сдержитъ, если доживётъ!

Ахъ! теперь, быть-можетъ, близко

Волны съ нимъ борьбу ведутъ

И его въ свою пучину,

Безпощадныя, влекутъ.

‘Понтъ коварный! Понтъ презрнный!

Твой покой дышалъ измной:

Ты, какъ зеркало, сіялъ,

Разстилался пеленою

И коварной тишиною

Несчастливца привлекалъ,

Но едва въ свои объятья

Принялъ друга моего,

Вмигъ вс ужасы пучины

Ты обрушилъ на него!’

Буря стонетъ, завываетъ,

Море волны подымаетъ,

Ихъ могучая гряда

Бьётся въ скалы — и боятся

Къ этимъ скаламъ приближаться

Крпко-рёбрыя суда.

Вотъ и факелъ потухаетъ,

Знакъ условный на скал.

Дико, страшно воетъ море,

Такъ-что страшно на земл.

И Венеру молитъ Геро —

Да прикажетъ мать-Венера

Укротить свирпость водъ:

‘Будетъ, вихри, вамъ награда:

Вамъ за-то тельца изъ стала

Въ жертву Геро принесётъ!’

Всхъ боговъ въ пучин, въ неб

Молитъ — горю пособить:

Усмиряющее масло

Въ море бурное пролить.

‘О! услышь меня и нын,

Водъ блаженная богиня!

Выдь изъ храмины своей!

Гелла, ты чьё появленье

Служитъ встникомъ спасенья

Посреди морскихъ зыбей,

Кинь свой, вытканный волшебно,

Кинь покровъ ему ты свой —

И спасётъ его безвредно

Онъ изъ бездны роковой!’

Вихри буйные стихаютъ

И на небо вызжаютъ

Кони Феба — изъ лучей,

Волны моря снова льются

Въ ложе прежнее, смются

Воздухъ съ моремъ веселй,

Волны въ берегъ каменистый,

Чуть колеблясь, тише бьютъ

И, сверкая и играя,

Тло къ берегу несутъ.

Это онъ! И безъ дыханья

Онъ исполнилъ общанье!

И на трупъ его она

Взоръ безжизненный вперяетъ,

Но не стонетъ, не рыдаетъ:

Недвижима, холодна,

Безутшно въ волны моря,

На луну она глядитъ —

И румянецъ благородный

На щекахъ ея горитъ:

‘Узнаю васъ, силы злыя!

Какъ ужасно, роковыя,

Гнвъ исполнили вы свой!

Рано пить его порвалась,

Но я счастьемъ наслаждалась,

Былъ прекрасенъ жребій мой.

Я жила одной любовью,

Наслаждаясь и любя —

А теперь погибну жертвой,

Афротида, за тебя!’

И, избжавши на стремнину,

Горо бросилась въ пучину.

Властелинъ зыбей морскихъ

Принялъ трупы ихъ святые

Въ воды тёмно-голубыя —

Онъ могилой сталъ для нихъ.

И, гордясь своей добычей,

Онъ ихъ бережно несётъ

И изъ урны, вчно полной,

Воды пнистыя льётъ.

Н. Гербель.

XXIX.

ПОРУКА.

Однажды, съ ножомъ подъ полою, тайкомъ

Дамонъ къ Діонисью-тирану пробрался,

Но былъ уличёнъ и подъ стражу попался.

‘Скажи мн, чего ты искаль здсь съ ножожъ?’

Спросилъ Діонисій его съ торжествомъ.

— Свободы отчизны: я связанъ обтомъ! —

‘Злодй, на крест ты раскаешься въ этихъ!’

— Давно ужь себя я на гибель обрёкъ

И — врь мн — не стану молить о прощень,

Но — если доступно теб сожалнье —

Назначь передъ смертью трёхдневный мн срокъ,

Чтобъ свадьбу сестры я отпраздновать могъ.

Въ замну я друга оставлю порукой,

И если укроюсь — отвтитъ онъ мукой. —

Тиранъ усмхнулся, заискрился взглядъ,

Подумалъ — и молвилъ, по краткомъ молчань:

‘Изволь — я согласенъ на это свиданье,

Но помни, едва эти дни пролетятъ,

А ты не придёшь въ Сиракузы назадъ,

То онъ за тебя испытаетъ мученье,

А ты его казнью заслужишь прощенье.’

А вотъ онъ у друга: ‘властитель обрёкъ

Меня на позорную казнь — на распятье —

За умыселъ мой, за моё предпріятье,

Но дать согласился трёхдневный мн срокъ,

Чтобъ свадьбу сестры я отпраздновать югъ:

Побудь же ты здсь у него въ заключень

Надежной порукой въ моёмъ возвращень.’

И другъ обнимаетъ его — и идётъ

Въ темницу, подъ крпкую стражу тирана.

Дамонъ же уходитъ оттуда, но рано,

На третіе утро, онъ съ ложа встаётъ,

Спшитъ совершеньемъ обряда — и вотъ

Онъ снова въ дорог, смиряясь предъ рокомъ:

Боится промедлить назначеннымъ срокомъ.

Вдругъ буря — и втеръ, и ливень съ грозой,

Потоки со скатовъ въ долины стремятся,

Ручьи и источники пухнутъ и злятся…

Онъ къ мосту спшитъ, подпираясь клюкой,

Но волны срываютъ его — и съ собой

Уносятъ и гонятъ въ глубокія воды,

Дробя и ломая послдніе своды.

Напрасно, блуждая надъ бурной ркой,

Онъ взоры въ туманную даль устремляетъ

И зовъ изступлённый имъ въ слдъ посылаетъ:

Челнокъ не ршается выйти на бой

Съ холодною бездной, съ ревущей волной,

Затмъ-что боится погибели въ спор —

И скоро потокъ превращается въ море.

И сердце Дамона тоской стснено —

И плачетъ, взываетъ къ небесъ Властелину:

‘Зевесъ! усмири роковую пучину!

Часы убгаютъ и солнце давно

Достигло полудня, и если оно

Зайдётъ, а меня въ Сиракузахъ не будетъ,

Тиранъ на распятіе друга осудитъ!’

А рчка всё злится, всё роетъ песокъ!

Валы убгаютъ, волна за волною,

А съ ними и время своей чередою.

Тогда, проклиная обманчивый рокъ,

Онъ смло кидается въ бурный потокъ

И бьёть его волны могучей рукою —

И къ берегу правитъ, хранимый судьбою.

И, спасшись, онъ дальше, и каплятъ съ ресницъ

Невольныя слёзы — молитвой Зевесу.

Навстрчу ему изъ сосдняго лсу

Выходитъ толпа кровожадныхъ убійцъ.

Враждой и жестокостью ветъ съ ихъ лицъ.

Злоди дубины надъ нимъ поднимаютъ

И дерзко дорогу ему заступаютъ.

‘Чего вы хотите?’ скрывая испугъ,

Спросилъ онъ: ‘я всё потерялъ, кром жизни,

И тою пожертвовалъ милой отчизн!’

И, вырвавъ дубину изъ вражескихъ рукъ,

Онъ вскрикнулъ: ‘нтъ, ты не погибнешь, мой другъ!’

Онъ вскрикнулъ — и трое на мст остались,

A вс остальные ушли, разбжались.

A солнце всё катитъ свой огненный кругъ —

И путникъ, лишонный живительной тни,

Совсмъ обезсиллъ, упалъ на колни:

‘Не ты ль меня спасъ изъ разбойнячьихъ рукъ,

Извлёкъ изъ пучины — избавилъ отъ мукъ!

Ужели жь теперь я, убитый недугомъ,

Здсь долженъ погибнутъ, пожертвовать другомъ?’

И — что же! — гремя серебристой волной,

Какъ-будто ручей прожурчалъ недалёко:

Онъ внемлетъ, вокругъ обращается око —

И видитъ: изъ впадинъ подъ ближней скалой,

Журча, выбгаетъ источникъ живой.

И странникъ въ восторг къ нему припадаетъ:

Усталые члены водой освжаетъ.

Но вотъ ужь и солнце на злакахъ полей,

Кидая лучи сквозь зелёныя сни,

Рисуетъ деревьевъ гигантскія тни.

Два путника идутъ дорогой своей,

Онъ ихъ обгоняетъ, какъ вдругъ ихъ рчей

Ужасные звуки къ нему долетаютъ:

‘Теперь ужь, конечно, его распинаютъ!’

Тревога и страхъ его ноги крылятъ,

Въ душ его — муки, онъ самъ себ страшенъ.

Но вотъ Сиракузы! Вершины ихъ башенъ

Слегка позлащаетъ румяный закатъ.

Выходитъ на встрчу ему Филостратъ,

Отпущенникъ, дома его управитель:

Узналъ его издали врный служитель.

— Назадъ! совершилось! ему онъ сказалъ:

Бги же отсюда! не медли спасеньемъ!

Твой другъ умираетъ: онъ преданъ мученьямъ.

Онъ съ часу на часъ всё надялся, ждалъ,

Всё ждалъ и не врилъ, чтобъ ты опоздалъ:

Ни чьи нареканья, ни чьи увренья

Смутить не съумли его убжденья.—

‘О, если ужь поздно, и я не посплъ

Явиться предъ другомъ спасителемъ жданнымъ,

Распятье мн будетъ удломъ желаннымъ,

Чтобъ посл тиранъ говорить не посмлъ,

Что я общанья сдержать не умлъ!

Пускай Діонисій дв жертвы погубитъ,

По знаетъ, что люди и врятъ и любятъ!’

Ужь подъ вечеръ странникъ достигнулъ воротъ

И видитъ: на площади крестъ возвышался,

Вокругъ беззаботно народъ волновался

И друга на крестъ подымали… но вотъ

Дамонъ закричалъ, раздвигая народъ:

‘Палачь, распинай меня — вотъ мои руки!

Я — мститель-убійца, онъ — жертва поруки!’

И вздрогнулъ, и стихъ изумлённый народъ.

Друзья обмнялись словами участья:

И плачутъ отъ горя, и плачутъ отъ счастья —

И вс прослезилися съ ними. По вотъ

Самъ грозный тиранъ обо всёмъ узнаётъ,

Дивится друзьямъ и, познавъ умиленье,

Привесть ихъ къ себ отдаётъ повелнье.

Пришли. Діонисій на нихъ посмотрлъ

И молвилъ: ‘Вы сердце моё побдили!

Есть дружба: я врю святой ея сил!

И что раздлить бы я съ вами хотлъ,

Такъ это въ союз межъ вами удлъ:

Когда вы согласны съ желаніемъ этимъ —

Пусть буду въ союз межь вами я третьимъ.’

Н. Гербелъ.

XXXVI.

РАЗДЛЪ ЗЕМЛИ.

‘Возьмите свтъ — онъ вашъ!’ сказалъ благой Зевесъ

Людскому племени съ высотъ своихъ небесъ:

‘Я вамъ дарю его — въ наслдіе возьмите,

Но межь собой его по-братски раздлите.’

Сказалъ — и мигомъ всё, кому Богъ руки далъ,

Спшитъ устроиться, хлопочетъ старъ и малъ:

Книгъ пахарь завладлъ полями и лугами,

Охотникъ въ лсъ ушолъ за хищными зврями,

Купецъ товарами набилъ амбары, домъ,

Смиренный жрецъ боговъ бесдуетъ съ виномъ,

Владлецъ затворилъ дороги и плотины —

И требуетъ со всхъ законной десятины.

Затмъ, когда раздлъ давно былъ совершонъ,

Пришолъ поэтъ — пришолъ изъ странъ далёкихъ онъ —

И овладла имъ тяжолая кручина:

Ужь всё на всей земл имло господина.

— ‘О, горе, горе мн! такъ я забытъ одинъ,

Одинъ изъ всхъ людей, я, твой покорный сынъ!’

Такъ жалобно взывалъ любимецъ Аполлона,

Припавши къ ступенямъ юпитерова трона.

— ‘Не ты ль парилъ душой въ стран волшебныхъ сновъ!’

Сказалъ ему Зевесъ: ‘что жь ропщешь на боговъ?

И гд, скажи мн, былъ ты при раздл свта?’

— ‘Съ тобою!’ былъ отвтъ смиреннаго поэта.

‘Мой взоръ твой свтлый ликъ въ восторг созерцалъ,

Мой слухъ гармоніи мировъ твоихъ вникалъ —

И, погрузясь душой въ сіянье золотое,

Прости, я потерялъ наслдіе земное.’

Зевесъ ему въ отвтъ: ‘вся роздана земля:

Ужь больше ни мои ни воды, ни поля,

Но если въ небесахъ захочешь жить со мною,

То небо навсегда отверзто предъ тобою.’

Н. Гербель.

ШИЛЛЕРЪ.

Читайте также: