Стихотворения, Шершеневич Вадим Габриэлевич, Год: 1935

 
 В. Г. Шершеневич Стихотворения Шершеневич В. Г. Листы имажиниста: Стихотворения. Поэмы. Теоретические работы / Сост., примеч. В. Ю. Бобрецова. Ярославль, Верх.-Волж. кн. изд-во, 1996. СОДЕРЖАНИЕ Сломанные рифмы Городская охота На бульваре Городское Кошмар проститутки Рюрику Ивневу Фривольные диссонансы Orchestre moderne Только тоска В альбом жене своей - почтенный буржуа Русскому языку 'Вы удивляетесь, что у жены моей прежде...' 'В конце концерта было шумно после Шумана...' Похороненный гаер 'Ах, не ждите от меня грубостей...' День моих именин Le chagrin du matin 'Забыть... Не надо. Ничего не надо!..' Miserere 'Верю таинственным мелодиям...' 'Неосязаемые вечерние карандашики...' Город За городом Разбитые рифмы Тихий ужас 'Нам аккомпанировали наши грусти...' 'Порыжела небесная наволочка...' 'Сердце вспотело, трясет двойным подбородком...' 'Послушайте! Я и сам знаю...' 'Секунда нетерпеливо топнула сердцем...' 'Это Вы привязали мою голую душу...' 'Прямо в небо качнул я вскрик свой...' 'Церковь за оградой осторожно привстала на цыпочки...' 'Прохожие липнут мухами...' 'Восклицательные знаки тополей обезлистели...' 'Говорите, что любите?..' 'Не может выбиться...' 'Знайте, девушки, повисшие у меня на шее...' Воистину люблю Итак итог Что такое Италия? Расход тоски Московская Верона Ночь слезопролитий Под кирпичом губ На заре Торжественная ошибка 'От самых древних поколений...' ГОРОДСКАЯ ОХОТА Вы бежали испуганно, уронив вуалетку, А за Вами, с гиканьем и дико крича, Бежала толпа по темному проспекту, И их вздохи скользили по Вашим плечам. Бросались под ноги фоксы и таксы... Вы откидывались, нагибая перо, Отмахивались от исступленной ласки, Как от укусов июньских комаров. И кому-то шептали: 'Не надо! Оставьте!' Ваше белое платье было в грязи, Но за Вами неслись в истерической клятве И люди, и зданья, и даже магазин. Срывались с места фонарь и палатка, Все бежало за Вами, хохоча и крича, И только Дьявол в созерцании факта Шел неспешно за Вами и костями стучал. 1913 НА БУЛЬВАРЕ Сумасшедшая людскость бульвара, Толпобег по удивленной мостовой. - Земля пополнела от июньского жара! - Колоратурен и дик миговой Моторов вой. Толпа гульлива, как с шампанским бокалы, С немного дикостью кричат попурри, И верхние ноты, будто шакалы, Прыгают яростно на фонари И esprits. Отрывные звуки и Вы с плюмажем На веранде в манто поете мотив. - У Вас чьи-то черепа за корсажем! - Небо раскрылось, как дамский лиф, Облаковые груди раскрыв. Длиннеет... Свежеет... Стальной полосою Ветер бьет в лица и в газовый свет. И над бульваром машет косою - В теннисный костюм одет - Плешивый скелет. 1913 ГОРОДСКОЕ Я осталась одна, и мне стало скучно... Около лежал мой двухнедельный ребенок... Было октябрьски... Разноцветились юбочки-тучи, И черти выглядывали из-под кучи пеленок. И мне стало истерически скучно и печально (Ах, почему Вы не понимаете, что такое тоска?!). Я от боли утончилась и слегка одичала, И невольно к подушке протянулась рука. И вот этою самою голубою подушкой С хохотом грустным я задушила ребенка... Я все запомнила: и его торчащие уши И то, что из прически упала гребенка. Потом подошла к окошку, побарабанила звонко, Улыбнулась в ветер, в пустоту и в стужу, Сама подошла к висячему телефону И обо всем сообщила удивленному мужу. Подмигнула черту на электрической люстре, Одела серое платье и стала похожа на тучи... Вы понимаете, что все это было только от грусти! Отчего же врачи говорили про патологический случай? 1913 КОШМАР ПРОСТИТУТКИ A. Leon Sack За фужером горящего огнекрасного пунша, В кафэ многострунном под брызги 'Maccheroni', С нервным профилем и с пробором юноша Дико, исступленно и сумасшедше стонет. Из застекленной двери кабинета, не мешкая, Торопливо поправляя прическу золотую, Выходит тонкая, развинченная девушка И плач юноши привычно целует. И вдруг у юноши из ногтей вырастают когти, Сквозь пробор пробиваются, как грибы сквозь листья, Два рога козлиных, и в ресторанном рокоте Юноша в грудь ударяет девушке золотистой, Мертвая падает... Какие-то лица Прибегают на шум, и сквозь сигарный угар, Жестикулируя, юноша объясняет полиции, Что с ней приключился апоплексический удар. 1913 РЮРИКУ ИВНЕВУ Вот стою я: клоун рыжий, Изнемогающий от битья. Р. Ивнев Прихожу в кинемо, надеваю на душу Для близоруких очки, сквозь туман Однобокие вальсы слушаю И смотрю на экран. Я знаю, что демонстратор ленты-бумажки В отдельной комнате привычным жестом Вставляет в аппарат вверх тормашками, А Вы всё видите на своем месте... Как-то перевертывается в воздухе остов Картины и обратно правильно идет, А у меня странное свойство - Я все вижу наоборот. Мне смешно, что моторы и экипажи Вверх ногами катятся, а внизу облака, Что какой-то франтик ухаживает, Вися у потолка. Я дивлюсь и сижу удивленно в кресле, Все это комично, по-детски, сквозь туман Всё сумасшедше, и мне весело, Только не по-Вашему, когда я гляжу на экран. 1913 ФРИВОЛЬНЫЕ ДИССОНАНСЫ У других поэтов связаны строчки Рифмою, как законным браком, И напевность метра, как венчальные свечки, Теплится в строфном мраке - А я люблю только связь диссонансов, Связь на вечер, на одну ночь! И, с виду неряшливый, ритм, как скунсом, Закрывает строфы - правильно точен. Иногда допускаю брак гражданский - Ассонансов привередливый брак! Но они теперь служат рифмой вселенской Для всех выдвигающихся писак. А я люблю только гул проспекта, Только рев моторов, презираю тишь... И кружатся в строфах, забывши такты, Фонари, небоскребы и столбы афиш. 1913 ORCHESTRE MODERNE An E. S. Тучи расселись чинно в небесные кресла и стулья И облачковые тюли, как программы, развернули. Дождик постучал по пюпитру соседней крыши... Все стало ожидательней, глуше и тише. Завизжал смычок молниеносный, и гулкий гром, Как барабан грозный, дробь выбил в тон. Зашелестели, зазмеились стальные струны, Мы ждем, что ураганы в трубы дунут. Ах, как грустно! Тоска, тоска - Опять партитуру жизни уныло вертит рука. Моросят болезни, неврастения и лживый ветер... Ах, есть мгновенья - они длинней, чем столетья! Счастье перегорает, как электролампа, И добрые мысли с мещанским бантом Разгуливают по кабинету, важны, как герцог! О, бархатное, протертое сердце! 1913 ТОЛЬКО ТОСКА Задыхаюсь, плача, задыхаюсь! В. Шершеневич Эпизоды и факты проходят сквозь разум И, как из машин, выходят стальными полосками... Всё вокруг пахнет экзотикой и наркозом, И душа закапана воском. Электрическое сердце мигнуло робко И перегорело - где другое найду?! Ах, я вверну Вашу улыбку Под абажур моих матовых дум. И буду плакать - как весело плакать В электрическом свете, а не в темноте! - Натыкаться на острый Дьявольский ноготь И на готику Ваших локтей. И будут близко колени Ваши, И будет далеко моя судьба... Ах, тоска меня треплет, словно афиши На застывших проспектных столбах... 1913 В АЛЬБОМ ЖЕНЕ СВОЕЙ - ПОЧТЕННЫЙ БУРЖУА Вы повесили душу мою на зиму В Вашем будуаре, как портьеру, Чтоб она заглушала сплетни о связях И о том, что к Вам ходят кавалеры. А на лето Вы ее спрятали бережно В сундук и пересыпали забвеньем, Чтобы моль ее не грызла небрежно, Но с известным ожесточеньем. Пришли воры - ах, одна была очень, Очень интересна, худощава и элегантна, Она раскрыла сундук озабоченно И душу мою унесла, понятно. Вычурная кокотка ХХ-го века! Кто же оградил в ленивом будуаре Ваши приманчиво-раздетые веки И Вашего кавалера амморальные арии? 1913 РУССКОМУ ЯЗЫКУ Какой-то юноша меланхоличный Оставил на дворе свой перочинный ножик! Ветер из Азии повеял мертвечиной, И пошел проливной татарский дождик. Туча рассеялась, но бурая ржавчина На стали осталась, и с запада лезет Немецкое облако, с французским в складчину, И снова льется на звонкое лезвие. Не просохнуть ножику! Я им разрезываю Свежую тишину... Стальные частицы! Разрежьте Жизненную падаль, дохлую и резвую, Но только не так, - не так, как прежде. Я заведу для ножика чехол кожаный, Я его отточу на кремне по-новому, Внесу с улицы в дом осторожно И положу в уютную столовую. Друзьям покажу, спрячу от иноверства, Прольется на ножик только шампанского дождик! Спрячу от иноверства - о, это не прюдерство: Мне дорог мой звонкий, мой очищенный ножик. 1913 * * * Вы удивляетесь, что у жены моей прежде Было много amis de maison, - а я Улыбаюсь, слушая это, и нежно Ей шепчу: 'Дорогая моя!' Вы не знаете: я собираю старые Со штемпелями марки в альбом... Люди нелюдные! Зверки сухопарые! Дьявольские bi-ba-bo. Я подношу марку к свету внимательно - И под песнь 'tralala' - смотрю штемпеля: Вот печать Испании обаятельной, Вот Париж, вот Новая Земля. С особенной вглубленностью смотрю на Канаду! Я помню его - он был брюнет, Он был - а впрочем, не надо, - ничего не надо, Он был меланхолик-поэт. 1913 * * * Понял! Мы в раю. В. Брюсов В конце концерта было шумно после Шумана, Автоматически барабанили аплодисменты, И декадентская люстра электричила неразумно, Зажигая толповые ленты. Я ушел за Вами из концерта, и челядь Мелких звезд суетилась, перевязывая голову Вечеру голому, Раненному на неравной дуэли. Одетые в шум, мы прошли виадук И вдруг очутились в Парадизной Папуасии, Где кричал, как в аду, какаду И донкихотились наши страсти. В ощущении острого ни одной оступи! Кто-то по небу пропыхтел на автомобиле. Мы были на острове, на краснокожем острове, Где шмыгали дали и проходили мили! Где мы, Раздетая? Проклятая, где мы сегодня?.. По небу плыли Офелии губы три тысячи лет... Дерзкая девственница! Кошмарная! Понял: Мы на земле! 1913 ПОХОРОНЕННЫЙ ГАЕР Вчера меня принесли из морга На кладбище городское, я не хотел, чтоб меня сожгли! Я в земле не пролежу долго И не буду с ней, как с любовницей, слит. Раскрытая могила ухмыляется запачканной мордой... Нелепа, как взломанная касса, она... Пусть разносчик с физиономией герольда Во время похорон кричит <Огурцы, шпинат!' Я вылезу в полдень перед монашеской братьей И усядусь на камне в позе Красоты, Я буду подозрительным. Я буду, как Сатир. Ах, я никогда не хотел быть святым! Буду говорить гениальные спичи, Распевая окончание острого стиха, Я буду судить народы по методу Линча И бить костями по их грехам... А может быть, лучше было б во время панихиды Всех перепугать, заплескавшись, как на Лидо! 1913 * * * Ах, не ждите от меня грубостей - У меня их ни в портмонэ, ни в бумажнике. Я не буду делать обаятельных глупостей! Пора и мне стать отважнее. О, насекомые по земным полушариям (Ну, чего Вы испуганно заахали!?), О, я буду сегодня полон сострадания И приму Ваши сожаления дряхлые. Душа сегодня в строгости смокинга И при черном галстуке... Открываю Америки однобокие И улыбчато говорю 'пожалуйста'. Я сегодня всех зову герцогинями И ручки целую у некоторых. Ах, этот зал с декадентскими линиями И с монотонностью лунного прожектора! Сегодня начинается новая эра... Я буду солиден на бархате flve o'clock'a. А поверите ль! Хочется даже 'Miserere' Спеть по-гаерски на мотив кэк-уока. 1913 ДЕНЬ МОИХ ИМЕНИН Сложите книги кострами, Пляшите в их радостном свете. В. Брюсов Милая, как испуганно автомобили заквакали! Ах, лучше подарка придумать нельзя. Я рад присутствовать на этом спектакле И для Вас, о Тоненькая, билет мною взят. Как сладко складывать книги В один костер и жечь их! Как посаженный на острие игол, Корчится огонь сумасшедший! В костер картины Рафаэля и прочих, Снимавших с нас голубое пенснэ! Пусть всякий смеется и пусть хохочет, Никто не должен быть строг, как сонет. Милая, в день моего Огнефразного Дьявола Пусть каждый другого откровением ранит! Я пою мотив за Вас, кто заставила Меня опьянеть от фужера шарлатаний! В книгах вспылавших, в их огненной груде, - В пригреве июньских раздетых оргий - Я сжигаю прошедшие грусти И пью за здоровье восторга. 1913 LE CHAGRIN DU MATIN Будкий сон разбит на малюсенькие кусочки... Пьяный луч утреннего канделябра Спотыкнулся на пороге об обломок ночи... Исступленно шепчу абракадабру! Адрианопольский цвет Ваших губ я понял... Запомнил вечерние шалости без жалости, Когда слова захлебнулись в бурливом стоне... Игрушечная, придите сейчас, пожалуйста! Ваша безласка страшней, чем Ваш хохот (Я его сравню с лавой в дымящемся кратере). Душа раскололась на три Части. О сон! Вы мой доктор! Доктор! Можно ль покинуть больного, когда обещаны Лекарства, которые грусть согреют? Приходите кто-нибудь! Сон или женщина! Не могу же я разыграть лотерею! 1913 * * * Забыть... Не надо. Ничего не надо! Близкие - далеко, а далекие - близко... Жизнь начиталась романов де Сада И сама стала садисткой. Хлещет событием острым по губам, по щекам, по телу голому, Наступив на горло своим башмаком американского фасона... Чувства исполосованные стонут Под лаской хлыста тяжелого. Но тембр кожи у жизни повелевает успокоенно... - Ах, ее повелительное наклонение сильней магнетизма! - В воздухе душном материя бродит, Материя фейерверочно-истерическая! Жизнь в голубой ротонде Взмахивает палкой учительской! Поймите, поймите! Мне скучно без грандиоза- дебоша... Вскидываются жизненные плети... Ах, зачем говорю так громко?.. У ветра память хорошая, Он насплетничает завтрашним столетиям! 1913 MISERERE На душе расплески закатной охры. Чувственность апплодирует после комедии... Разум ушел на свои похороны И танцует ойру с ведьмой. К окнам любви осторожно крадусь я И щели закладываю забывчивой паклей. Потерял свои широты-градусы, Вскрикиваю, как на бирже маклер... Жизнь играет на понижение тайно, Роняет бумаги нагло... С очаровательной улыбкой Каина Страсть свою обнажая наголо. Подарите вечность нищему слабому, Одну вечность, ржавую, игрушечную... Я Вам раскрою секрет параболы И поверну обратно землю скучную. Вечер пасмурный, будто монашенка, Пристально вглядывается в мои басни... Пожалейте, проклятые, меня - не вашего, Меня - королевского гримасника! 1913 * * * Верю таинственным мелодиям Электрических чертей пролетевших... Пойдемте в шумах побродим, Посмотрим истерических девушек. Пыхтят черти двуглазые, газовые, Канделябрясь над грузным звуканьем прихоти, И обнаглевшие трамваи показывают Мертвецов, застывших при выходе. Сумерк хихикает... Таскает за волосы Ошеломленных капризными баснями... Перезвон вечерний окровавился Фырканьем дьяволят-гримасников... Вечер-гаер обаятельно раскрашен... Разгриммировать его некому! А мотоциклетка отчаянный кашель Втискивает в нашу флегму. Верю в таинственность личика, Замкнутого конвертно!.. Ужас зажигает спичкой Мое отчаянье предсмертное. Долой! Долой! Иссера- синеваты проспекты, дома, газовый хор... Горсть крупного, тяжелого бисера Рассыпал передо мною мотор. 1913 * * * Неосязаемые вечерние карандашики Затушевывают улицы запросто. Секунды строгие, строгие монашки Предлагают перед смертью папство. Затканный звездами коврик Облит облаками молочными... В суете, в миготе, в говоре Я встречаюсь с лицами отточенными. Как весело вспомнить сквозь дрожжи улыбок, Разрыхливших строгость злости, Свет ресторанный, игравший зыбко На неуклюжей извощичьей полости. Сквозь замкнутость походки гордой Вспоминаю варианты изгибов Ночью, когда лапа массивного города Вытерла брызги трамвайных всхлипов. Женщины - сколько вас - бродите, наглые, Все моей печатью отмеченные! Память светит ярче магния! Соединяю минутное и вечное! Простите, метрессы, простите, кокотки, Меня - бронзовеющего трупа!.. На последней пластинке моего Кодака Я из вас сделаю великолепную группу... 1913 ГОРОД Летнее небо похоже на кожу мулатки, Солнце как красная ссадина на щеке, С грохотом рушатся элегантные палатки, И дома, провалившись, тонут в реке. Падают с отчаяньем в пропасть экипажи, В гранитной мостовой камни раздражены, Женщины без платья - на голове плюмажи - И у мужчин в петлице ресница Сатаны. И Вы, о Строгая, с электричеством во взоре, Слегка нахмурившись, глазом одним Глядите, как Гамлет в венке из теорий Дико мечтает над черепом моим. Воздух бездушен и миндально-горек, Автомобили рушатся в провалы минут, И Вы поете: 'Мой бедный Йорик! Королевы жизни покойный шут'. ЗА ГОРОДОМ Грустным вечером за городом распыленным, Когда часы и минуты утратили ритм, В летнем садике под обрюзгшим кленом Я скучал над гренадином недопитым. Подъезжали коляски, загорались плакаты Под газовым фонарем, и лакеи Были обрадованы и суетились как-то, И бензин наполнял парковые аллеи... Лихорадочно вспыхивали фейерверки мелодий Венгерских маршей, и подмигивал смычок, А я истерически плакал о том, что в ротонде Из облаков луна потеряла пустячок. Ночь прибежала, и все стали добрыми, Пахло вокруг электризованной весной... И, так как звезды были все разобраны, Я из сада ушел под ручку с луной. РАЗБИТЫЕ РИФМЫ Из-за глухонемоты серых портьер, Цепляясь за кресла кабинета, Вы появились и свое смуглое сердце Положили на бронзовые руки поэта. Разделись, и только в брюнетной голове Черепашилась гребенка и желтела. Вы завернулись в прозрачный вечер И тюлем в июле обернули тело. Я метался, как на пожаре огонь, Шепча: 'Пощадите, снимите, не надо!' А Вы становились все тише и тоньше, И продолжалась сумасшедшая бравада. И в страсти, и в злости, кости и кисти На части ломались, трещали, сгибались... И вдруг стало ясно, что истина Это Вы, - а Вы улыбались. Я умолял Вас: 'моя? моя!', Волнуясь и бегая по кабинету. А сладострастный и угрюмый Дьявол Расставлял восклицательные скелеты. ТИХИЙ УЖАС Отчего сегодня так странна музыка? Отчего лишь черные клавиши помню? Мой костюм романтика мне сегодня узок, Воспоминанье осталось одно мне. В моей копилке так много ласковых Воспоминаний о домах и барышнях. Я их опускал туда наскоро, И вот вечера мне стали страшными. Писк мыши как скрипка, и тени как ведьмы, Страшно в сумраке огромного зала! Неужели меня с чьим-то наследьем Жизнь навсегда связала? И только помню!.. И в душе размягченной - Как асфальт под солнцем - следы узорные Чьих-то укоров и любви утонченной! - Перестаньте, клавиши черные! * * * Нам аккомпанировали наши грусти... Танцовала мгла. Еще секунда - и сердце опустит До ног халат. И уродцы смеялись на люстре И на краю стола. И было устало... Как будто в конверте, Мы в зале одни... Время калейдоскоп свой вертит... Я устал от домов и книг. Пусть внезапный бас в револьвере Заглушит мой вскрик! Жизнь догорела, как сиреневый кончик Вашего сургуча... Страсти все меньше, все тоньше... Плакать. Молчать. Пусть потомки работу окончат: На сургуч поставят печать. * * * Порыжела небесная наволочка Со звездными метками изредка... Закрыта земная лавочка Рукою вечернего призрака. Вы вошли в розовом капоре, И, как огненные саламандры, Ваши слова закапали В мой меморандум. Уронили, как пепел оливковый, С догоревших губ упреки... По душе побежали вразбивку Воспоминания легкие. Проложили отчетливо рельсы Для рейсов будущей горечи... Как пузырьки в зельтерской, Я забился в нечаянных корчах. Ах, как жег этот пепел с окурка Все, что было тоскливо и дорого! Боль по привычке хирурга Ампутировала восторги. * * * К. Большакову А завтра едва ли зайдет за Вами. К. Большаков 1 Сердце вспотело, трясет двойным подбородком и Кидает тяжелые пульсы рассеянно по сторонам. На проспекте, изжеванном поступью и походками, Чьи-то острые глаза бритвят по моим щекам. Пусть завтра не зайдет и пропищит оно В телефон, что устало, что не может приехать и Что дни мои до итога бездельниками сосчитаны, И будет что-то говорить долго и нехотя. А я не поверю и пристыжу: 'Глупое, глупое, глупое! Я сегодня ночью придумал новую арифметику, А прежняя не годится, я баланс перещупаю, [Я] итог попробую на язык, как редьку'. И завтра испугается, честное слово, испугается, Заедет за мною в авто, взятом напрокат, И на мою душу покосившуюся, как глаза у китайца, Насадит зазывный трехсаженный плакат. И плюнет мне в рожу фразой, что в млечном Кабинете опять звездные крысы забегали, А я солнечным шаром в кегельбане вневечном Буду с пьяными выбивать дни, как кегли, И во всегда пролезу, как шар в лузу, И мысли на конверты всех годов и веков наклею, А время - мой капельдинер кривой и кургузый - Будет каждое утро чистить вечность мою. Не верите - не верьте! Обнимите сомнениями мускулистый вопрос! А я зазнавшейся выскочке-смерти Утру без платка крючковатый нос. 2 Послушайте! Я и сам знаю, что электрической пылью Взыскиваются Ваши глаза, но ведь это потому, Что Вы плагиатируете фонари автомобильи, Когда они от нечего делать пожирают косматую тьму. Послушайте! Вы говорите, что Ваше сердце ужасно Стучит, но ведь это же совсем пустяки, Вы, значит, не слыхали входной двери! Всякий раз она Оглушительно шарахается, ломая свои каблуки. Нет, кроме шуток! Вы уверяете, что корью Захворало Ваше сердце. Но ведь это необходимо хоть раз. Я в этом убежден, хотите, с докторами поспорю. У каждого бывает покрытый сыпною болезнью час. А вот, когда Вы выйдете в разорванный полдень На главную улицу, где пляшет холодень, Где скребут по снегу моторы свой выпуклый шаг, Как будто раки в пакете шуршат, - Вы увидите, как огромный день с животом, Раздутым прямо невероятно от проглоченных людишек, На тротуар выхаркивает, с трудом И пища, пищи излишек. А около него вскрикивает пронзительно, но скорбно, Монументальная женщина, которую душит мой горбатый стишок, Всплескивается и хватается за его горб она, А он весь оседает, пыхтя и превращаясь в порошок. Послушайте! Ведь это же, в конце концов, нестерпимо: Каждый день моторы, моторы и ночной контрабас. Это так оглушительно, но ведь это необходимо, Как то, чтобы корью захворало сердце хоть раз. 3 Секунда нетерпеливо топнула сердцем, и у меня изо Рта выскочили хищных аэропланов стада. Спутайте рельсовыми канатами белесоватые капризы, Чтобы вечность была однобока и иногда. Чешу душу раскаяньем, глупое небо я вниз тяну, А ветер хлестко дает мне по уху. Позвольте проглотить, как устрицу, истину, Взломанную истину, мне - озверевшему олуху. Столкнулись в сердце две женщины трамваями, С грохотом терпким столкнулись в кровь, А когда испуг и переполох оттаяли, Из обломков, как рот без лица, запищала любовь. А я от любви оставил только корешок, А остальное не то выбросил, не то сжёг. Отчего Вы не понимаете! Варит жизнь мои поступки В котлах для асфальта, и подходят минуты парой, Будоражат жижицу, намазывают на уступы и на уступки, На маленькие уступы, лопатой разжевывают по тротуару. Я все сочиняю, со мною не было ничего, И минуты - такие послушные и робкие подростки! Это я сам, акробат сердца своего, Сам вскарабкался на рухающие подмостки! Шатайтесь, шатучие, шаткие шапки! Толпите шаги, шевелите прокисший стон! Это жизнь кладет меня в безмолвие папки, А я из последних сил ползу сквозь картон. 4 Это Вы привязали мою голую душу к дымовым Хвостам фыркающих, озверевших диких моторов. И пустили ее волочиться по падучим мостовым, А из нее брызнула кровь, черная, как торф. Всплескивались скелеты лифта, кричали дверныя адажио, Исступленно переламывались колокольни, и над Этим каменным галопом железобетонные двадцатиэтажия Вскидывали к крышам свой водосточный канат. А душа волочилась, и, как пилюли, глотало небо седое Звезды, и чавкали его исполосованные молниями губы, А сторожа и дворники грязною метлою Чистили душе моей ржавые зубы. Стоглазье трамвайное хохотало над прыткою пыткою, И душа по булыжникам раздробила голову свою, И кровавыми нитками было выткано Мое меткое имя по снеговому шитью. 5 Прямо в небо качнул я вскрик свой, Вскрик сердца, которое в кровоподтеках и в синяках. Сквозь меня мотоциклы проходят, как лучи иксовые, И площадь таращит пассажи на моих щеках. Переулки выкидывают из мгёл пригоршнями Одутловатых верблюдов, звенящих вперебой, А навстречу им улицы ерзают поршнями И кидают мою душу, пережаренную зазевавшейся судьбой. Небоскреб выставляет свой живот обвислый, Топокопытит по рельсам трамвай свой массивный скок, А у барьера крыш, сквозь рекламные буквы и числа, Хохочет кроваво электро-электроток. Выходят из могил освещенных автомобили, И, осклабясь, как индюк, харей смешной, Они вдруг тяжелыми колокольнями забили По барабану моей перепонки ушной. Рвет крыши с домов. Темновато ночеет. Попарно Врываются кабаки в мой охрипший лоб. А прямо в пухлое небо, без гудка, бесфонарно, Громкающий паровоз врезал свой стальной галоп. 6 Церковь за оградой осторожно привстала на цыпочки, А двухэтажный флигель присел за небоскреб впопыхах, Я весь трамваями и автомобилями выпачкан. Где-где дождеет на всех парах. Крутень винопьющих за отгородкой стекольной, Сквозь витрину укусит мой вскрик ваши уши, Вы заторопите шаги, затрясетесь походкой алкогольной, Как свежегальванизированная лягушка. А у прохожих автомобильное выражение. Донельзя Обваливается штукатурка с души моей, И взметнулся моего голоса испуганный шмель, за- девая за провода сердец все сильней и гудей. Заводской трубой вычернившееся небо пробило. Засеменили вяло еженочный валторнопассаж. И луна ошалелая, раскаленная добела, Взвизгнула, пробегая беззвездный вираж. Бухнули двери бестолковых часов, Бодая пространство, разорвали рты. На сердце железнул навечный засов, И вошли Вы, как будто Вы были ты. Все тукало, звукало, звякало, ляскало, Я в кори сплетен сплетён со всем, Что посторонне, что юнело и тряскало. Знаете: постаревшая весна высохла совсем?! Пусть же шаркают по снегу моторы. Некстати ле- зет взглядом из язв застекленных за парою муж, А я всем пропою о моей пьяной матери, Пляшущей без платья среди забагровевших луж. 7 Прохожие липнут мухами к клейким Витринам, где митинг ботинок, И не надоест подъездным лейкам Выцеживать зевак в воздух густой, как цинк. Недоразумения, как параллели, сошлись и разбухли, Чахотка в нервах подергивающихся проводов, И я сам не понимаю: у небоскребов изо рта ли, из уха ли Тянутся шероховатые почерки дымных клубков. Вспенье трамваев из-за угла отвратительней, Чем написанная на ремингтоне любовная записка, А беременная женщина на площади живот пронзительный Вываливает в неуклюжие руки толпящегося писка. Кинематографы окровянили свои беззубые пасти И глотают дверями и окнами зазевавшихся всех, А я вяжу чулок моего неконченного счастья, Бездумно на рельсы трамвая сев. 1913 * * * Восклицательные знаки тополей обезлистели на строке бульвара, Флаги заплясали с ветерком. И под глазом у этой проститутки старой, Наверное, демон задел лиловым крылом. Из кофейни Грека, как из огненного барабана, Вылетает дробь смешка и как арфа платья извив, И шепот признанья, как струпья с засохшей раны, Слетает с болячки любви. И в эту пепельницу доогневншх окурков Упал я сегодня увязнуть в гул, Потому что город, что-то пробуркав, Небрежным пальцем меня, как пепел, стряхнул. С лицом чьих-то взглядов мокрых, Истертым, как старый, гладкий пятак, Гляжу, как зубами фонарей ляскает кинематограф И длинным рельсом площадь завязывает башмак. И шершавой ночи, неприлично-влажной, Огромная луна, как яйцо... И десяткой чей-то бумажник Заставил покраснеть проститутчье лицо. Если луч луны только шприц разврата глухого, Введенный прямо в душу кому-то, - Я, глядящий, как зима надела на кусты чехлы белые снова, Словно пальцы, ломаю минуты!.. * * * Говорите, что любите? Что хочется близко, Вкрадчиво близко, около быть? Что город, сердце ваше истискав, Успел ноги ему перебить?! И потому и мне надо На это около ответить нежно, по-хорошему?.. А сами-то уже третью неделю кряду По ковру моего покоя бродите стоптанными калошами! Неужели ж и мне, в огромных заплатах зевоты, Опять мокробульварьем бродить, когда как сжатый кулак голова, Когда белый паук зимы позаплел тенета Между деревьями, и ловить в них переулков слова?! Неужели ж и мне карточный домик Любви строить заново из замусленных дней, И вами наполняться, как ваты комик Набухает, водою полнея?! И мне считать минуты, говоря, что они проклятые, Потому что встали они между нас?.. А если я не хочу быть ватою? Если вся душа как раскрытый глаз? И в окно, испачканный злобой, как мундштук никотином липким, Истрепанный, как на учебниках переплет, Одиноко смотрю, как в звездных строках ошибки. ...Просите: 'Полюбите!' Нависли крышей, С крыш по водостокам точите ручьи, А я над вашим грёзным замком вышу и вышу Как небо тяжелые шаги мои. Смотрите: чувств так мало, что они, как на полке Опустеющей книги, покосились сейчас! Хотите, чтобы, как тонкий платок из лилового шелка, Я к заплаканной душе моей поднес бы вас?! * * * Не может выбиться Тонущая лунная баба из глубокого вздоха облаков. На железной вывеске трясется белорыбица Под звонкую рябь полицейских свистков. Зеленый прибой бульвара о рыжий мол Страстного Разбился, омыв каменные крути церквей. И здесь луна утонула. Это пузырьки из ее рта больного - Булькающие круги фонарей. На рессорах ветра улыбаться бросить Ржавому ржанью извозчичьих кляч. Крест колоколен строг, как проседь, Крестом колоколен перекрестится плач! И потекут восторженники, как малые дети, Неправедных в рай за волосы тянуть. Мое сердце попало в реберные сети И ушлое счастье обронило путь. Но во взметы ночи, в сумеречные шишки, В распустившиеся бутоны золотых куполов, Мысли, летите, как мошки, бегите, как мышки, Пробирайтесь в широкие щели рассохшихся слов. С кругами под глазами - колеями грусти, С сердцем пустым, как дача в октябре, - Я весь как финал святых златоустий, Я молод - Холод, Прогуливающийся по заре. И мой голос громок, его укрепил я, кидая Понапрасну богу его Отченаш, И вот летит на аэро моя молитва большая, Прочерчивая в небе след, как огромный карандаш. Аэроплан и молитва - это одно и то же! Обоим дано от груди земной отлетать! Но, Господи Маленький! Но, Громадный Боже! Почему им обоим суждено возвращаться вспять?! * * * Но все, что тронет, нас соединяет, Как бы смычок, который извлекает Тон лишь единый, две струны задев. Рильке Знайте, девушки, повисшие у меня на шее, как на хвосте Жеребца, мчащегося по миру громоздкими скачками: Я не люблю целующих меня в темноте, В камине полумрака вспыхивающих огоньками, Ведь если все целуются по заведенному обычаю, Складывая раковины губ, пока Не выползет влажная улитка языка, Вас, призываемых к новому от сегодня величию, По-новому знаменем держит моя рука. Вы, заламывающие, точно руки, тела свои, как пальцы, хрупкие, Вы, втискивающие в туннели моих пригоршен вагоны грудей, Исхрипевшиеся девушки, обронившие, точно листья, юбки, Неужели же вам мечталось, что вы будете совсем моей?! Нет! Не надо! Не стоит! Не верь ему! Распятому сотни раз на крестах девичьих тел! Он многих, о, многих, грубея по-зверьему, Собой обессмертил - и сам помертвел. Но только одной отдавался он, ею вспененный, Когда мир вечерел, надевая синие очки, Только ей, с ним единственной, нет! В нее влюбленный, Обезнадеженный вдруг, глядел в обуглившиеся зрачки. Вы, любовницы милые, не притворяйтесь, покорствуя, Вы, раздетые девушки, раскидавшие тело на диван! Когда ласка вдруг станет ненужной и черствою, Не говорите ему, что по-прежнему мил и желанн. Перестаньте кокетничать, вздыхать, изнывая, и охать, и, Замечтавшись, не сливайтесь с мутною пленкой ночей! На расцветшее поле развернувшейся похоти Выгоняйте проворней табуны страстей! Мне, запевшему прямо, быть измятым суждено пусть! Чу! По страшной равнине дней, как прибой, Надвигаются, катятся в меня, как в пропасть, Эти оползни девушек, выжатых мной! В этой жуткой лавине нет лиц и нет имени, Только платье да плач, животы да белье! Вы, трясущие грудями, как огромным выменем, Прославляйте, святите Имя Мое! Из книги 'ИТАК ИТОГ' (1926) Юлии Дижур ПОСЛЕДНИЙ РИМ Мороз в окно скребется, лая, Хрустит, как сломанный калач. Звенят над миром поцелуи, Звенят, как рифмы наших встреч. Была комета этим годом, Дубы дрожали, как ольха. Пришла любовь, за нею следом, Как шпоры, брызнули стихи. Куда б ни шел, но через долы Придешь к любви, как в Третий Рим. Лишь молния любви блеснула, Уже стихом грохочет гром. И я, бетонный и машинный, Весь из асфальтов и желез, Стою, как гимназист влюбленный, Не смея глаз поднять на вас. Все громче сердца скок по будням, Как волки, губы в темноте. Я нынче верю только бредням! О разум! - Нам не по пути! Уж вижу, словно сквозь деревья, Сквозь дни - мой гроб - последний Рим, И, коронованный любовью, Я солнце посвящаю вам. 1922 ВОИСТИНУ ЛЮБЛЮ Как мальчик, не видавший моря, За море принял тихий пруд, - Так я, лишь корчам тела веря, Любовью страсть назвать был рад. Мне все роднее мертвь левкоев, И пальцев догорает воск. Что в памяти? Склад поцелуев И тяжкий груз легчайших ласк. Уж не трещать мне долго песней, Не лаять на луну слезой! Пусть кровь из горла - розой красной На гроб моих отпетых дней. О, я ль не издевался солнцем, Смешавши бред и сон и явь, Как вдруг нечаянным румянцем Расхохоталась мне любовь. Весь изолгавшийся, безумный, Я вижу с трепетом вблизи Фамильный герб любви огромной - Твои холодные глаза. Что мне возможно? Ночью биться, Шаг командора услыхав? Иль, как щенку скуля, уткнуться В холодной конуре стихов? Твоей походкой я считаю По циферблату шаг минут. На грудь твою я головою Вдруг никну, как на эшафот. Уж только смерть последним штилем Заменит буйство этих гроз. Ах, кровь вскипает алкоголем, Шампанским брызнувши из глаз. Мне даже кажется, что выси Сегодня ближе вниз, к земле. Звучало мне: - Люблю воскресе! И я: - Воистину люблю. Друзья, прощайте, хлюп осенний, Треск вывесок, слез цап-царап, - Но радостью какою осиянно Твое благовещенье губ. 1922 ИТАК ИТОГ Бесцельно целый день жевать Ногами плитку тротуара, Блоху улыбки уловить Во встречном взоре кавалера. Следить мне, как ноябрь-паук В ветвях плетет тенета снега, И знать, что полночью в кабак Дневная тыкнется дорога. Под крышным черепом - ой, ой! - Тоска бредет во всех квартирах, И знать, что у виска скорей, Чем через год, запахнет порох. Итак итог: ходячий труп Со стихотворною вязанкой! Что ж смотришь, солнечный циклоп, Небесная голубозвонка! О солнце, кегельбанный шар! Владыка твой, нацелься в злобе И кегли дней моих в упор Вращающимся солнцем выбей. Но он не хочет выбивать, И понял я, как все, усталый: Не то что жить, а умереть И то так скучно и постыло! 1922 ЧТО ТАКОЕ ИТАЛИЯ? Другим это странно: влюблен - и грусть! Помнит о смерти, как о свиданьи! Я же знаю, что гробом беременна страсть, Что сам я двадцатого века виденье! Другим это ясно: влюблен - хохочи! Как на медведя, на грусть в дреколья! Как страус, уткнувшись любимой в плечо, Наивно мечтай об Италии. Что такое Италия? Поголубее небо Да немножко побольше любви. Мне ж объятья твои прохладнее гроба, А губы мои как могильный червяк. Так просто выдавить слова, Как кровь из незасохшей раны. Землетрясенье в голове, Но мысли строже, чем икона. Землетрясенье в голове, И лавой льются ваши губы. Вам 20 лет, и этим вы правы, А мне всего один до гроба. 1922 РАСХОД ТОСКИ О пульс, мой кровяной набат! Не бей тревогу, стихни! Знаю, Как беден счастьем мой приход И как богат расход тоскою. О, если б жить, как все, как те, В венце паскудных скудных будней, И в жизненном меню найти Себе девчонку поприглядней. Быть в тридцать лет отцом детей И славным полководцем сплетен, И долгом, словно запятой, Тех отделять, кто неприятен. А в сорок лет друзьям болтать О высшей пользе воздержанья И мир спокойно возлюбить, Как по таблице умноженья! И встретить смерть под 50, Когда вся жизнь как хата с краю. Как беден счастьем мой приход. И как богат расход тоскою. Мне завещал угрюмый рок Жизнь сделать половодьем ночи И знать, что Дант - мой ученик С его любовью к Беатриче! 1922 МОСКОВСКАЯ ВЕРОНА Лежать сугроб. Сидеть заборы. Вскочить в огне твое окно. И пусть я лишь шарманщик старый, Шарманкой, сердце, пой во мне. Полночь молчать. Хрипеть минуты. Вдрызг пьяная тоска визжать. Ты будь мой только подвиг сотый, Который мне до звезд воспеть. Лишь вправься в медальон окошка - И все, что в сто пудов во мне, Что тяжело поднять букашке, Так незначительно слону. Ах, губы лишь края у раны, Их кличкой берегу твоей. Не мне ль московская Верона Была обещана тобой?! Зов об окно дробится пеной И снегом упадает вниз. Слеза, тянись вожжой солёной, Вожжой, упущенной из глаз. Тобой пуст медальон окошка, Сугроб так низок до окна, И муравью поднять так тяжко, Что незначительно слону. 1922 НОЧЬ СЛЕЗОПРОЛИТИЙ Нет! Этот вечер лишний, как другой! Тоска, как нянька, спать меня уложит, И взглядом распечатанный трамвай Небрежный профиль твой не обнаружит. Испытывай железом и огнем, Но не пытай предсказанной разлукой. Уже не долго мне таскать по дням За пазухой согревшиеся строки. Собаке можно подавиться костью, Поэт ли давится ломтем любви Во имя слов: Восторг! - Любовь! и - Счастье! Забыв иные худшие слова. Да, ты вольна в июль велеть морозу, А в декабре жасминами блеснуть! Все, что дала, вольна отнять ты сразу, Но по частям не властна отнимать! За вечер кашля, ночь слезопролитий, За этот стыд еще незнанных мук, По мрачной территории проклятий Скакал, как конь без седока, язык. Впервые полюс человечьей скуки Я - капитан страстей - открыл сквозь крик, И пусть на нем колышат эти строки В честь уходящей, как победный флаг! 1923 ПОД КИРПИЧОМ ГУБ Усами ветра мне лицо щекочет, А я это отдал ресницам твоим. Если кто-то тоже плачет, Неизвестный! - давай вдвоем. Я лежу совсем оглушенный Кирпичом твоих тяжелых губ. Если б знать: под какою машиной? - Я наверное бы погиб. Мне игрушечны годы ада, Может, даже привыкну к чертям, Кто ожог твоих глаз изведал, Чт_о_ пылание сковород тем?! И не страшно из преисподней Тянуться до неба глазком! Это может быть даже отрадней, Чем видеть тебя с другим. Глупый ветер, зачем ты щекочешь?! Так труднее еще, может быть! Неизвестный! Напрасно ты плачешь! Ты не смеешь, как я, страдать! 1923 НА ЗАРЕ О том, как люблю я, знают Ящик, бумага, перо, Каждый пес, который жалеет, Встретив меня у ворот на заре. А о том, как ты мучишь, знают Табуны гонялых слез И тот, что под утро краснеет, - От плевков умывальный таз. 1923 ТОРЖЕСТВЕННАЯ ОШИБКА Вот так и думал, проживу Проклятым трезвенником зрячим. Но вдруг произошло в Москве Немыслимое чудо, впрочем. И вот меж днями бьюсь, спеша, Как пена между соостровья, И вот уже в моей душе Безумие Везувия. Из всех канав, из всех клоак Тащу свои остатки я. Отсюда взор, оттуда клок, Отсюда слово чёткое. Губами моими, покрытыми матерщиной сплошной, Берегу твоё благозвонное имя. Так пленник под грязной рубахой своей Сохраняет военное знамя. Шалею от счастий, но чудесных каких! Чтоб твои буквы легендой звенели и Славься, нетленный ландыш в веках, Гулкое имя Юлии. Это было в тот вечер, да, я помню теперь, До смешного стал благоговейным! В этот вечер твой взор покатился в упор Молчаливыми волнами Рейна. Набедокурил я в мире вдосталь И теперь, несуразно простой, Собираю в огромную кассу усталь, Как налог с невозможных страстей. Уж не знаю я, в чём святотатство, подруга, - Небеса ли бессильной ругнёю проклясть, Иль губами замусленными именем бога Твоё имя потом произнесть?! Я, быть может, описка высокого мая В манускрипте счастий и горь, Но тобой и улыбкой твоею До конца я оправдан теперь. Пусть фитиль ресниц мигает всё пуще, Близок, значит, посмертный вздох. Даже лоб мой как-то слаще и чище, По небесному что ли, запах. Ты колдунья, быть может! Не знаю, не знаю! И зачем обличительной кличкой казнить, - Только знаю - от этого зноя Я смогу наконец умереть. Не хочу, чтобы звёзды, если ясны, погасли! Оголись, оголтелый мой нож! Показала мне счастье, а после, а после Ты и смерть мне с улыбкой шальной разрешишь. Кто причастен был счастью, тому путь очень ясен: Возопить и качаться вместе с дрожью осин. После лета придёт омерзительно осень, Между летом и осенью умирай, кто силён. О любимая, быть ли тебе навек хворою Этой новой любовью ко мне? Ты смеясь подошла, подхождением даруя Во успеньи предвечный и святой беспокой. Отойдёшь изумлённая и не тяжко измучишь, Как котёнка бумажкой на хвост. И быть может, лишь хохотом звонким оплачешь Того, кто тобою был бережно чист. Не задёрнуть окна вам от жизни стоокой, И снежками ль, бутонами ль роз, много раз Разбивать будет юноша некий Эти стёкла за ставнями грёз. Мне грядущие дни досчитать невозможно Числом твоих побед и наверных измен. Ты не бойся! Легко отступлюсь, если нужно, Как от солнца туман отцветает с полян. С тобой, швыряясь днями, мы проедем По рытвинам быстрых ночей, И лишь стихи я брошу людям, Как рубль бросают лакею на чай. Мне не верить народным восстаниям, Омывающим воплями и пулями трон. Революции - лишь кровохарканье Туберкулёзных от голода стран. Что молитва? Икота пьяниц, Не нашедших христов в кабаках, Рукоделье бессвязных бессонниц, Мыший писк стариков и старух! Что искусство? Лишь пар над кофейником, Где прегорькая гуща на дне, Или вызов стать буйным разбойником, Тем, кто не крестится даже со сна. Только верить в тебя и воочью и ночью И казниться твоею любовью ко мне. За улыбку твою легкомысленно трачу Драгоценные строки и ненужные дни. Расписанье очей изучаю прилежно, Опозданье бровей за заносами дум, И волнуюсь насквозь, и тревожный и важный, Когда входишь надменно в мой дом. Знаю: тоже измучил. Прости до конца Приставанье к тебе забулдыги. Так разбойник мольбами докучает творцу Перед тем, как с ножом встать в кустах у дороги. Только знаю одно: я тобой виноват, Пред тобой я сполна невиновен! За тебя перед всеми готов дать ответ, И ответ этот мой будет славен. Я тобой замечтался (так солдаты ждут вести о мире!), Притулиться к плечу твоему был горазд. Так птица с крылом, переломленным в бурю, Поспешает укрыться в спасительный куст. Я доселе не смел признаваться бы в злости И вопить, как я был несчастлив, Потому что бумага разрывалась на части От моих тосковательных слов. Беленою опился, охмелев впопыхах, Может, смерть призываю я сдуру. Пусть мне огненной надписью будет твой смех. Но смелей я царя Валтасара. Час настанет, скачусь я подобно звезде, Схож с кометой отчаянно-буйной! Видишь слёзы из глаз? И ничем никогда Не заделать мне эти пробоины! Сам молился неистово на яву и во сне, Я воззвал, ты предстала из чар мне! Ну, так вырви у жизни меня из десны, Словно зуб, перегнивший до корня. Помогла ли широкая глотка моя, Иль заклятье сумел извопить я какое, - Я молил: - Да приидет лукавство твое! - И оно наступило ликуя. Мы идём, и наш шаг как стопа командора, Мы молчим, ведь у статуи каменеют слова. Мы, шатаясь от счастья, бредём - два гренадера - Во Францию нашей любви. Как же это случилось, что, к солнцу влекомый Как Икар, я метнулся и не рухнулся в грусть? Сколько раз приближаюсь я к сердцу любимой И не смею с душой опалённой упасть?! Всё случилось так просто, нежданно, небренно: Клич Христа - и мертвец покидает свой гроб. И теперь я верчусь, как волчок, опьяненный Этим розовым вальсом закружительных губ. Первозванный, веснея, и навзрыд почти раденький, Будто манну глотая нетающий чад, Я считаю на теле любимой родинки, Точно звёзды считает в ночи звездочёт. И всю усталь и грусть с головой погружаю В это озеро глаз, столь стеклянных, без дна, Где зрачки, как русалки ночною порою, Мне поют о весне и о сне. Ты вскричала - люблю - тотчас по небосводу Солнце бросилось в путь со всех ног, Петухи обалдели от нестерпимой обиды, Что стал солнцу не нужен их крик. Шелестнула - люблю - и в тетради проталины, Как фиалкой, синеют сонетом моим. Ты идешь, и взглянуть на пройдущую филины Из дупла вылетают и днем. Ты идешь, и на цыпочки там, за заборами, Привстают небоскребы подряд, Чтобы окнами желтыми, стенами серыми Поглядеть романтически вслед. Ты идешь, и шалеют кондукторы, воя, И не знают, как им поступить, Потому что меняют маршруты трамваи, Уступая почтительно путь. Ты пройдешь, и померкнут смущенные люстры Перед рыжим востоком волос. Ты пройдешь, и ты кинешь: - Мои младшие сестры! Соснам стройным до самых небес. Ты идешь, и в ковер погружаешь ты ногу, И, как пульс мой, стучит твой каблук. Где ковер оборвется, сам под ноги лягу, Чтобы пыль не коснулась ног. Я от разума ныне и присно свободен, Заблуждаюсь я весело каждую ночь. Да, на серый конверт незатейливых буден Моих ты как красный сургуч. Орлеанская дева! Покорительница страстей! Облеченная в плащ моего заката! Душу сплющь мне спокойно и стройно пропой Отходящему - немногая лета! 1923 * * * От самых древних поколений Я суеверно сохранил: -'Любовь не знает сожалений, И кто жалел, тот не любил'. Любовь, ты палачей жесточе И во сто крат злей бытия. И ветер резче в эти ночи, Чем взмах крылами воронья! Над каждым первым поцелуем Последний ладан панихид. И оттого мы так ревнуем, Но терпим бешенство обид. Сжимая пистолет заране, Влюбленный, в свой черед поймешь, Что сладостный огонь желаний Порой на ненависть похож. Любовь! Твой плащ горит над миром, Но плащ твой с выпушкою бед. Твой страшный глаз глядит сапфиром, Но в нем ясней рубинный след. И все ж пленять не перестанешь, Любовь последняя моя, И ты убьешь, но не обманешь Певучий почерк соловья. 1935