Стихотворения, Шершеневич Вадим Габриэлевич, Год: 1926

Поэзия
Время на прочтение: 38 минут(ы)
Скачать в PDF
Вадим Шершеневич. Стихотворения и поэмы
СПб.: Академический проект, 2000

СТИХОТВОРЕНИЯ

СТИХОТВОРЕНИЯ

Из цикла ‘ОСЕННИЙ ТРИЛИСТНИК’

2. Мертвая чайка

Из книги ‘CARMINA’.
ЛИРИКА (1911—1912)

Книга первая
Из раздела ‘МАКИ В СНЕГУ’

3. Берег
4. Поэт
8. Огородное чучело

Из раздела ‘ПЕТУШКА НА ВОРОТАХ’

9. Бес

Из раздела ‘ПОЛДЕНЬ’

10. Страсть

Из раздела ‘ЧУЖИЕ ПЕСНИ’

12. Н. Гумилеву посвящается
13—16. R. M. von Rilke
1. Жертва
2. Песнь любви
3. Восточная песнь
4. Абисаг

Из раздела ‘ОСЕННИЕ ЯМБЫ’

17. Усталость
18. Боль
19. Память

Из книги ‘РОМАНТИЧЕСКАЯ ПУДРА’

21. Эскизетта

Из книги ‘АВТОМОБИЛЬЯ ПОСТУПЬ’.

Лирика (1913-1915)
Книга вторая

Из раздела ‘ВОСКЛИЦАТЕЛЬНЫЕ СКЕЛЕТЫ’

22. ‘В рукавицу извозчика серебряную каплю пролил…’
23. ‘Год позабыл, но помню, что в пятницу…’
24. ‘Летнее небо похоже на кожу мулатки…’
25. ‘Из-за глухонемоты серых портьер…’
26. ‘Вы бежали испуганно, уронив вуалетку…’
27. ‘Эпизоды и факты проходят сквозь разум…’
28. ‘Полусумрак вздрагивал. Фонари световыми топорами…’

Из раздела ‘ЛУННЫЕ ОКУРКИ’

30. ‘Сильнее, звонче аккорд электричества…’
31. ‘Грустным вечером за городом распыленном…’
32. ‘У других поэтов связаны строчки…’
33. ‘Милая дама! башу секретку…’
35. ‘Забыть… Не надо! Ничего не надо!…’
36. ‘Всемыкакбудтонаролнках…’

‘ВЕСНУШКИ РАДОСТИ’

37. Владиславу Ходасевичу
38. ‘Мы пили абсент из электрической люстры…’
39. ‘Бледнею, как истина на столбцах газеты…’
40. ‘Кто-то на небе тарахтел звонком и выскакивала…’
41. ‘Мозг пустеет, как коробка со спичками…’
42. ‘На лунном аэро два рулевых…’
43. ‘Снова одинок (снова в толпе с ней)…’
44. ‘Когда завтра трамвай вышмыгнет…’
45. ‘Это вы привязали мою оголенную душу к дымовым…’
46. ‘К Вам несу мое сердце в оберточной бумаге…’
47. ‘В разорванную глотку гордого города…’
48. ‘После незабудочных разговоров с угаром Икара…’
50. ‘Зачем вы мне говорили, что солнце сильно и грубо…’
51. ‘Я больше не могу тащить из душонки моей…’
52. ‘Прикрепил кнопками свою ярость к столбу…’
54. ‘С севера прыгнул ветер изогнувшийся кошкой…’

Из раздела ‘В СКЛАДКАХ ГОРОДА’

55. ‘Сердце от грусти кашне обертываю…’
56. ‘В переулках шумящих мы бредим и бродим…’
57. ‘Так ползите ко мне по зигзагистым переулкам мозга…’
58. ‘Дом на дом выскочил и улица переулками смутилась…’
59. ‘Руки хлесткого ветра протиснулись сквозь вечер мохнатый…’
60. ‘Вежливый ветер схватил верткую талию пыли…’

Из раздела ‘СВЯЩЕННЫЙ СОР ВОЙНЫ’

61. ‘Болота пасмурят туманами и накидано сырости…’
62. Сергею Третьякову

ЛОШАДЬ КАК ЛОШАДЬ
Третья книга лирики

102. Эстетические стансы
134. На соленом жаргоне

ИТАК ИТОГ
Лирика (1922-1926)
ИЮЛЬ И Я

144. Вразумительный результат

ПОЭМЫ ИЗ КНИГИ ‘КООПЕРАТИВЫ ВЕСЕЛЬЯ’

145. Песня-песней
147. Перемирье с машинами

СТИХОТВОРЕНИЯ НЕ ВОШЕДШИЕ В СБОРНИК ‘ЛОШАДЬ КАК ЛОШАДЬ’

152. Я минус ты
153. Принцип перевода
154. Принцип поэтической логики
156. Принцип искренности
157. Принцип синтаксического аграмматизма
158. Принцип внутреннего сдвига

СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ

164. Антиквар
167. ‘Ах, верно оттого, что стал я незнакомым…’
168. Встречник
169. Памяти Ю. Д.
170. Страшный год

2. Из цикла ‘ОСЕННИЙ ТРИЛИСТНИК’

А. М. Б.

1. МЕРТВАЯ ЧАЙКА

Ты видала ль умершую чайку на морском пожелтевшем песке?
Ее волны тревожат, и взор ее тихий неизменно покоен в тоске.
Ее бросил прибой на песок золотистый и играет разбитым крылом,
А над нею высокое небо озаряется лунным лучом.
И умершая чайка печальна и безмолвна в суровой тоске,
Ей играет прибой беспокойный на морском пожелтевшем песке.
И в движениях мертвого тела мой упорный и пристальный взор
Прочитал и печаль, и кручину, и судьбе молчаливый укор.
Бесконечное море в прибое волны, мчит на песок, не спеша…
Ты видала ль умершую чайку? Это — юного принца душа!..
1911

Из книги CARMINA

Лирика (1911—1912)

Книга первая

Из раздела МАКИ В СНЕГУ

3. БЕРЕГ

‘И видит берег недалекий
И ближе видит свой конец’.
М. Лермонтов

Моя душа о боль земную
Со стоном бьется, и сквозь сны
Мне обещает твердь иную
Незримый голос с вышины.
И правлю я во тьме вечерней
Корабль к маяку вдали,..
Шипы окровавленных терний
В венок мой демоны вплели.
Пусть в белизне прибрежной пены
Мелькает райская земля,
Но корабельные сирены
Поют о смерти корабля.
Ах! Берег близко… Руки стынут
В прохладной полумгле ночной.
Я знаю: мрачный жребий вынут
Из Книги Голубиной мной.
Ночное развернулось знамя!
Мне не пристать к земной мете!
И демон, трепеща крылами,
Как птица, реет в темноте.
Исчезни!.. В миг, когда усилья
Покинут мертвенную плоть,
Архангелов незримых крылья
Дух вознесут к Тебе, Господь.

4. ПОЭТ

Когда в уединенья мирном
Я совершенствую труды
И славословлю пеньем лирным
Чудесный свет твоей звезды,
Душа смиренною отрадой
Переполняется и ждет.
Ободри сердце и обрадуй,
Посевов вожделенный всход!
Приди и пронесись, ненастье,
Дождь благодатный уронив!
Какое ласковое счастье
В волнении созревших нив!
Когда ж осеннею порою
Из городов поток людской
Полузаросшею тропою
В мой вдохновительный покой
Придет, чтоб с жадным восхищеньем
Глядеть на сладостный посев, —
Я отойду и с огорченьем
Прерву ликующий напев.
Как деревенский житель скромный,
Я их восторга не приму:
Я чужд и их волне огромной,
И их ленивому уму.
Когда же потекут шумливо
Они обратно за камыш —
Я пожалею сиротливо
Мою израненную тишь.

8. ОГОРОДНОЕ ЧУЧЕЛО

Чья-то рука бесполезно навьючила
На плечи старый, ненужный костюм.
Вот я стою — придорожное чучело —
Чуждый и воли, и бега, и дум.
Вот я стою. Никого я не трогаю,
И отразилась на бляхе звезда.
Мимо несутся стальною дорогою
С горохом, с шумом, свистя, поезда,
Дымною пастью кидают уверенно
Прямо в лицо огневую струю.
Мимо и дальше И так же растерянно
Я, неподвижный, безвольный, стою.
Так же беспомощно пальцами-палками
Я упираюсь в нетающий мрак.
Дымом, и сажей, и черными галками
В клочья разорван мой старый пиджак.
Жизнь огородная тело измучила,
В сумрак развеяла дух пустота.
Вот я стою — придорожное чучело
В рваном костюме больного шута.

Из раздела ПЕТУШКИ НА ВОРОТАХ

9. БЕС

Посв<ящется> Василию Князеву

Я средь леса встретил беса
В золоченых сапогах.
Свищет, что есть сил, повеса,
Папиросочка в зубах.
Краской вымазаны губы,
Ноги — палки, хвост — дуга,
В ржавчине старинной зубы,
Посеребрены рога.
‘Я служил солдатом в войске,
Сам собой не дорожу:
Снимут голову — геройски
Я другую привяжу!’
От него собачий запах,
Гнусен беса едкий смех,
На больших косматых лапах
Две перчатки без прорех.
На гармонике играет,
Нервно ногу трет ногой
И фальшиво подпевает
И любуется собой.
Что же, друг! Давай попляшем!
Раз-два-три! Живей, живей!
Иль в кругу бесовском вашем
Вы чуждаетесь людей?
Полно, бес! И я такой же
Проходимец и бедняк!
Погоди! Куда? Постой же!
— Бес умчался в березняк.

Из раздела ПОЛДЕНЬ

10. СТРАСТЬ

Я в сумраке беззвездной ночи
Доволен ласковой судьбой.
Мои благословляю очи,
Любующиеся тобой.
Моя старинная подруга.
Хранительница от обид!
Твоя девическая вьюга
На крыльях огненных летит.
В твои серебряные звоны
Прозрачных, солнечных имен
Душой больной и изумленной
Я неизменчиво влюблен.
Ликуй, наследница красавиц!
Тебя я радостно пою!
Ты пляской пламенных плясавиц
Околдовала ночь мою,
Заворожила. Ныне, пленный,
Я погружаюсь в твой туман.
Ты перевязью драгоценной
Удерживаешь кровь из рай.
И я, прикованный к постели,
Изнеможенный и в огне,
Считаю дерзкие недели
В твоей кипящей глубине.
В непрерванной грозою неге
Молюсь: Господь! Благослови,
Чтоб страсти буйные побеги
Не иссушили куст любви,
Чтоб эти черные вуали
Слегка опущенных ресниц
Моей не обманули дали,
Моих не спутали зарниц!

Из раздела ЧУЖИЕ ПЕСНИ

12. Н. ГУМИЛЕВУ ПОСВЯЩАЕТСЯ

О, как дерзаю я, смущенный,
Вам посвятить обломки строф,
— Небрежный труд, но освещенный
Созвездьем букв: ‘a Goumileff’.*
С распущенными парусами
Перевезли в своей ладье
Вы под чужими небесами
Великолепного Готье…
В теплицах же моих не снимут
С растений иноземных плод:
Их погубил не русский климат,
А неумелый садовод.
* Гумилеву (франц.). — Ред.

13—16. R. M. VON RILKE

1
ЖЕРТВА

И тело все цветет, благоухая,
С тех пор, как я познал твои черты.
Смотри: стройнее, стана не сгибая,
Хожу. А ты лишь ждешь: — о, кто же ты?
Я чувствую, как расстаюсь с собою
И прошлое теряю, как листву.
Твоя улыбка ясною звездою
Сияет над тобой и надо мною,
Она прорежет скоро синеву.
Всё, что давно в младенчестве моем
Блистало безымянными волнами,
Все — назову тобой пред алтарем,
Затепленным твоими волосами,
Украшенным твоих грудей венком.

2
ПЕСНЬ ЛЮБВИ

Как душу мне сдержать, чтобы к твоей
Она не прикасалась? Как поднять
Ее к другим предметам над тобою?
Хотел бы дать покой я ей
Вблизи чего-нибудь, что скрыто тьмою,
В том месте, где не стало б все дрожать,
Когда дрожишь своей ты глубиною
Но все, что тронет, — нас соединяет,
Как бы смычок, который извлекает
Тон лишь единый, две струны задев.
В какую скрипку вделаны с тобою?
Какой артист нас охватил рукою?
О, сладостный напев!

3
ВОСТОЧНАЯ ПЕСНЬ

Не побережье ль это наше ложе?
Не берег ли, и мы на нем лежим?
Волнение грудей, меня тревожа,
Над чувством возвышается моим.
И эта ночь, что криками полна,
— Грызутся звери, вопли испуская —
О, разве не чужда нам ночь глухая?
И разве день — он, тихо возникая
Извне, грядет, — нам ближе, чем она?
Друг в друга так нам надобно войти,
Как в пестик пыль цветов с тычинок входит.
Безмерного вокруг нас много бродит,
На нас бросаясь дико на пути.
Пока сближаемся мы, не дыша,
Чтобы его вблизи не увидать.
Оно внутри нас может задрожать:
Изменою наполнена душа.

4
АБИСАГ

I

Она лежала. Юная рука
К старевшему прикована слугами.
Лежала долго подле старика,
Слегка напугана его годами.
И иногда, когда сова кричала,
Вращала в бороде его свое
Лицо. И вот Ночное восставало
С трепещущим желаньем вкруг нее.
И с ней дрожали звезды. Аромат
Искал чего-то, в спальню проникая,
И занавес дрожал, ей знак давая,
И тихо следовал за знакам взгляд.
Осталась все же возле старика
И Ночь Ночей ее не побеждала,
Близ холодевшего она лежала,
Нетронутая, как душа, легка.

II

Король мечтал о днях ушедших в мрак,
О сделанном и думал над мечтами
И о любимейшей из всех собак. —
Но вечером склонялась Абисаг
Над ним. И жизнь его лежала так,
Как будто брег заклятый под лучами
Созвездий тихих — под ее грудями.
И иногда, как женщины знаток,
Ее неласканные узнавал
Уста король сквозь сдвинутые брови
И видел: чувства юного росток
Себя к его провалу не склонял,
И, слушая, король, как пес, дрожал,
Ища себя в своей последней крови.

Из раздела ОСЕННИЕ ЯМБЫ

17. УСТАЛОСТЬ

‘По мне, отчизна только там.
Где любят нас, где верят нам’.
М. Лермонтов

Опять покорен грусти, мрачен,
Я — одинокий — снова с той,
Чей взор пленительный прозрачен
И полон юной красотой.
Но ныне с кроткой укоризной
Встречают запылавший день
И страх пред новою отчизной
И недоверчивая лень.
Нет! Не увлечь меня мятелям
В земной простор, в далекий путь,
Не взволновать твоим свирелям
Мою задумчивую грудь.
Еще вскипает над долиной
Осенним солнцем небосвод,
Но треугольник журавлиный
Медлительно на юг плывет.

18. БОЛЬ

Нависла боль свинцовой тучей
С каймой кровавою вокруг.
И ты изрыт тоской летучей,
Многострадальный, нежный луг.
Раскрылся плащ ночной и синий
От леса и до камыша.
В твоей измученной пустыне
Теряется моя душа.
За ней, бредя стопой тревожной
В глухую ночь, в ночную тишь,
Ты, сердце, песнею острожной
Над осенью моей звенишь.

19. ПАМЯТЬ

‘Далёко ты, но терпеливо
Моей покорствую судьбе.
Во мне божественное живо
Воспоминанье о тебе’.
Н. Языков

Ты отошла за травы луга,
В глухую осень, в камыши…
Расплескивает крылья вьюга
Над страшною тоской души.
Прислушиваюсь к милой флейте
И к дальним шорохам сосны.
Жестокую печаль лелейте,
Мои отчетливые сны.
Я вижу в снеге лабиринта,
Где без дорог мои пути,
Краснеет кровью гиацинта
Твое последнее ‘прости!’.
Ты не могла, ты истомилась
В слезах и бормотаньях встреч,
И отошла, и закрутилась
Змеею шаль вдоль смуглых плеч.
Я не виню, что ты, больная,
И уходила и звала,
И вся цветная, вся хмельная
С моих страниц ты уплыла
Но не кляни и ты, что ныне
С губ помертвевших, ледяных
В часы растерянных уныний
К тебе слетает блеклый стих.
Мне кажется, что ночью каждой
И каждым утром, каждым днем,
Когда объят предсмертной жаждой
И смертным роковым огнем, —
Ты проплываешь надо мною,
Колебля тонкое копье,
Дразня минувшею весною,
Суля иное бытие.
Волна — я знаю — беспощадна
И снова не придет к камням,
Но тешиться мечтой отрадно
Изнеможденным берегам.

Из книги РОМАНТИЧЕСКАЯ ПУДРА

21. ЭСКИЗЕТТА

Ее сиятельству графине Кларе

Белые гетры… Шляпа из фетра…
Губ золотой сургуч…
Синие руки нахального ветра
Трогают локоны туч.
Трель мотоцикла… Дама поникла…
Губы сжаты в тоске…
Чтенье галантное быстрого цикла
В лунном шалэ на песке.
В городе где-то возле эгрета
Модный круглит котелок…
В траурном платье едет планета
На голубой five o’clock*.
1913
* Пять часов вечера (обычное время вечернего чаепития в Англии) (англ.). — Ред.

Из книги АВТОМОБИЛЬЯ ПОСТУПЬ

Лирика (1913—1915)

Книга вторая

Из раздела ВОСКЛИЦАТЕЛЬНЫЕ СКЕЛЕТЫ

22

В рукавицу извозчика серебряную каплю пролил,
Взлифтился, отпер дверь легко.
В потерянной комнате пахло молью
И полночь скакала в черном трико.
Сквозь глаза пьяной комнаты, игрив и юродив,
Втягивался нервный лунный тик,
А на гениальном диване, прямо напротив
Меня, хохотал в белье мой двойник.
И Вы, разбухшая, пухлая, разрыхленная,
Обнимали мой вариант костяной.
Я руками взял Ваше сердце выхоленное,
Исчеркал его ревностью стальной,
И вместе с двойником, фейерверя тосты,
Вашу любовь до утра грызли мы,
Досыта, досыта, досыта,
Запивая шипучею мыслью.
А когда солнце на моторе резком
Уверенно выиграло главный приз,
Мой двойник вполз в меня, потрескивая,
И тяжелою массою рухнулся вниз.
1913

23

Год позабыл, но помню, что в пятницу,
К небоскребу подъехав в коляске простой,
Я попросил седую привратницу
В лифте поднять меня к вам в шестой.
Вы из окошка, туберкулезно-фиалковая,
Увидали меня и вышли на площадку,
В лифт сел один и, веревку подталкивая,
Заранее снял ласково правую перчатку.
И вот уж, когда, до конца укорачивая
Канат подъемника, я был в четвертом, —
Допрыгнула до меня Ваша песенка вкрадчивая,
А снизу другая, запетая чортом.
И вдруг застопорил лифт привередливо,
И я застрял между двух этажей,
Бился и плакал, кричал надоедливо,
Напоминая в мышеловке мышей.
А Вы всё выше
Уходили сквозь крышу,
И чорт все громче, все ярче пел,
И только его одну песню слышал
И вниз полетел.
1913

24

Летнее небо похоже на кожу мулатки,
Солнце, как красная ссадина на щеке,
С грохотом рушатся витрины и палатки,
И дома, провалившись, тонут в реке.
Падают с отчаяньем в пропасть экипажи,
В гранитной мостовой все камни раздражены,
Женщины без платий, на голове — плюмажи,
И у мужчин в петлице — ресница Сатаны.
И только Вы, с электричеством во взоре,
Слегка нахмурившись, глазом одним
Глядите, как Гамлет, в венке из теорий,
Дико мечтает над черепом моим.
Воздух бездушен и миндально-горек,
Автомобили рушатся в провалы минут,
И Вы поете: Мой бедный Иорик,
Королевы жизни покойный шут!

25

Из-за глухонемоты серых портьер, це-
пляясь за кресла кабинета,
Вы появились и свое смуглое сердце
Положили на бронзовые руки поэта.
Разделись, и только в брюнетной голове чер-
спашилась гребенка и желтела.
Вы завернулись в прозрачный вечер.
Как будто тюлем в июле
Завернули
Тело.
Я метался, как на пожаре огонь, ше-
пча: Пощадите, не надо, не надо!
А Вы становились вес тише и тоньше,
И продолжалась сумасшедшая бравада.
И в страсти и в злости кости и кисти на
части ломались, трещали, сгибались,
И вдруг стало ясно, что истина —
Это Вы, а Вы улыбались,
Я умолял Вас: ‘Моя? Моя!’, вол-
нуясь и бегая по кабинету.
А сладострастный и угрюмый Дьявол
Расставлял восклицательные скелеты.
1913

26

Вы бежали испуганно, уронив вуалетку,
А за Вами, с гиканьем и дико крича,
Мчалась толпа по темному проспекту,
И их вздохи скользили по Вашим плечам.
Бросались под ноги фоксы и таксы,
Вы откидывались, отгибая перо,
Отмахивались от исступленной ласки,
Как от укусов июньских комаров.
И кому-то шептали: ‘Не надо! Оставьте!’
Ваше белое платье было в грязи,
Но за Вами неслись в истерической клятве
И люди, и зданья, и даже магазин.
Срывались с места фонарь и палатка,
Всё бежало за Вами, хохоча
И крича,
И только Дьявол, созерцая факты,
Шел поспешно за Вами и костями стучал.
23 мая 1913

27

Эпизоды и факты проходят сквозь разум
И, как из машин, выходят стальными полосками,
Всё около пахнет жирным наркозом,
А душа закапана воском.
Электрическое сердце мигнуло робко
И перегорело. — Где другое найду?!
Ах, я вверну Вашу улыбку
Под абажур моих дум.
И буду плакать — как весело плакать
В электрическом свете, а не в темноте! —
Натыкаться на жилистый дьявольский коготь
И на готику Ваших локтей.
И будут подмаргивать колени Ваши,
И будет хныкать моя судьба..
Ах, тоска меня треплет, будто афишу,
Расклеив мою душу на днях-столбах.
13 июня 1913

28

Полусумрак вздрагивал. Фонари световыми топорами
Разрубали городскую тьму на улицы гулкие.
Как щепки, под неслышными ударами
Отлетали маленькие переулкж
Громоздились друг на друга стоэтажные вымыслы.
Город пролил крики, визги, гуловые брызги.
Вздыбились моторы и душу вынесли,
Пьяную от шума, как от стакана виски.
Электрические черти в черепе развесили
Веселые когда-то суеверия — теперь трупы,
И ко мне, забронированному позой Кесаря,
Подкрадывается город с кинжалом Брута.
1914

Из раздела ЛУННЫЕ ОКУРКИ

30

Е. И.

Сильнее, звончее аккорд электричества,
Зажгите все люстры, громче напев!
Я пью за здоровье Ея Величества,
Седой королевы седых королев!
Ваше Величество! Жизнь! Не много ли
Вам на щеки румян наложил куафер?
Скажите лакеям, чтоб меня не трогали:
Я песни спеть Вам хочу в упор.
Пропустите к престолу шута-поклонника!
Сегодня я — гаер, а завтра — святой!
Что же время застыло у подоконника?
Я сто потяну за локон седой!
Время’ па жизнь поглядите! Давно она
Песенок просит, а Вы — мертвец.
Выше, размалеванные руки клоуна,
К трону, к престолу, веселый юнец!
Ваше Величество, жизнь бесполая,
Смотрите пронзительней между строк!
Разве не видите там веселые
Следы торопливых гаерских ног?
Сильнее, звончее аккорд электричества!
Жизнь, осклабьтесь улыбкой больной!
К Вам пришел я, Ваше Величество,
Ваш придворный искусный портной!
16 февраля 1913

31

Грустным вечером за городом распыленным,
Когда часы и минуты утратили ритм,
В летнем садике, под разбухшим кленом,
Я скучал над гренадином недопитым.
Подъезжали коляски, загорались плакаты
Под газовым фонарем, и лакеи
Были обрадованы и суетились как-то,
А бензин наполнял парковые аллеи…
Лихорадочно вспыхивали иллюминации мелодий
Цыганских песен, и подмигивал смычок,
А я истерично плакал о том, что в ротонде
Из облаков, луна потеряла пустячок.
Ночь прибежала, и все стали добрыми,
Пахло вокруг электризованной весной,
И, так как звезды были все разобраны,
Я из сада ушел под ручку с луной
1913

32

У других поэтов связаны строчки
Рифмою, как законным браком,
И напевность метра, как венчальные свечки,
Теплится в строфном мраке, —
А я люблю только связь диссонансов,
Связь на вечер, на одну ночь!
И, с виду неряшливый, ритм, как скунсом,
Закрывает строки, — правильно точен.
Иногда допускаю брак гражданский —
Ассонансов привередливый брак!
Но они теперь служат рифмой вселенской
Для всех начинающих писак.
А я люблю только гул проспекта,
Суматоху моторов, презираю тишь…
И кружатся в пьесах, забывши такты,
Фонари, небоскребы и столбы афиш.
9 июня 1913

33

Милая дама! Вашу секретку
Я получил, и вспомнились вдруг
Ваш будуар — и из скунса горжетка,
Мой кабинет — раскидная кушетка,
Где-то далёко Ваш лысый супруг.
Что Вам ответить! Сердце и радо,
Фраз не составлю никак.
Мысли хохочут, смеясь до упада…
Милая дама! Мужа не надо!
Муж Ваш напомнил мне ‘твердый знак’!..
О, как жемчужен без мужа ужин!
Взвизгнувших устриц узорная вязь!
Вы углубились в омут из кружев…
Муж Вам, как ъ, для того только нужен,
Чтобы толпа не заметила связь.
Знаете, дама, я только приставка,
Вы же основа, я — случай, суффикс,
Только к вечернему платью булавка!
Близкая дама! Салонная травка!
Вами пророс четверговый журфикс.
Что Вам ответить? Обеспокоив,
Хочется вновь Вас отдать тишине.
Завтра придете. — А платье какое?’
Знаю из запаха белых левкоев!
— Если хотите — придите ко мне.
1913

35

Забыть… Не надо! Ничего не надо!
Небо нависло суповою мискою!
Жизнь начиталась романов де Сада
И сама стала садисткой.
Хлещет событием острым по губам, по глазам, по телу голому,
Наступив на горло башмаком американского фасона.
Чувства исполосованные стонут
Под лаской хлыста тяжелого.
Но тембр кожи у жизни повелевает успокоено…
Ах, ее повелительное наклонение сильней гипнотизма!
Выпадают нестройно
Страницы из моего организма.
Поймите, поймите! Мне скучно без колоссального дебоша!
Вскидываются жизненные плети!
Ах, зачем говорю так громко? У ветра память хорошая,
Он насплетничает завтрашним столетьям!!!
10 августа 1913

36

вссмыкакбудтонароликах
сВалитьсялегкопосейчас
мчАтьсяивсселОисколько
дамЛорнируютоТмсннонас
иашгЕрБукрашснликсрами
имыдс РздкисдушАсьшипром
ищсмЮгИюляивоВссмформу
мчаСилоЮоткрыТоклиппср
знОйнозиасмчтОвссюноши
иВсспо чтиго воРюбезусые
УтвсрждаяэточАшкупунша
пьемсрадостьюзабрюсова
1913

ВЕСНУШКИ РАДОСТИ

37. ВЛАДИСЛАВУ ХОДАСЕВИЧУ

Вечер был ужасно туберозов,
Вечность из портфеля потеряла morceau*
И, рассеянно, как настоящий философ,
Подводила стрелкой физиономию часов.
Устал от электрических ванн витрин,
От городского граммофонного тембра.
Полосы шампанской радости и смуглый сплин
Чередуются, как кожа зебр.
Мысли невзрачные, как оставшиеся на-лето
В столице женщины’ в обтрепанных шляпах.
От земли, затянутой в корсет мостовой и асфальта,
Вскидывается потный, изнурительный запах.
У вокзала бегают паровозы, откидывая
Взъерошенные волосы со лба назад.
Утомленный вечерней интимностью хитрою,
На пляже настежь отворяю глаза.
Копаюсь в памяти, как в песке после отлива,
А в ушах дыбится городской храп,
Вспоминанье хватает за палец ревниво,
Как выкованный нечаянно краб.
* Кусок (франц ). — Ред.

38

Мы пили абсент из электрической люстры,
Сердца засургученные навзничь откупорив.
Потолок прошатался над ресторанной грустью,
И всё завертелось судорожным кубарем.
Посылали с воздухом взорную записку,
Где любовь картавила, говоря по-французски,
И, робкую тишину в угол затискав,
Стали узки
Брызги музыки.
Переплеты приличий отлетели в сторону,
В исступленной похоти расшатался мозг.
Восклицательные красновато-черны!
Они исхлестали сознанье беззастенчивей розог.
Всё плясало, схватившись с нсплясавшим за руки,
Что-то мимопадало, целовался дебош,
А кокотка вошла в мою душу по контрамарке,
Не снявши, не снявши, не сиявши кровавых галош

39

Бледнею, как истина на столбцах газеты,
А тоска обгрызает у души моей ногти.
На катафалке солнечного мотоциклета
Влетаю в шантаны умирать в рокоте.
У души искусанной кровяные заусенцы,
И тянет за больной лоскуток всякая.
Небо вытирает звездные крошки полотенцем,
И моторы взрываются, оглушительно квакая.
Прокусываю сердце свое собственное,
А толпа бесстыдно распахивает мой капот.
Бьюсь отчаянно, будто об стену, я
О хмурые перила чужих забот.
И каменные проборы расчесанных улиц
Под луною меняют брюнетную масть.
Наивно всовываю душу, как палец,
Судьбе ухмыльнувшейся в громоздкую пасть.

40

Кто-то на небе тарахтел звонком, и выскакивала
Звездная цифра Вечер гонялся в голубом далеке
За днем рыжеватым, и за черный пиджак его ло-
вила полночь, играя луной в бильбокэ.
Всё затушевалось, и стало хорошо потом.
Я пристально изучал хитрый крап
Дней неигранных, и над витринным шепотом
Город опрокинул изнуренный храп.
И совесть укорно твердила: Погибли с ним —
И Вы и вскрывший письмо судьбы!
Галлюцинация! Раскаянье из сердца выплеснем
Прямо в морду земле, вставшей на дыбы
Сдернуть, скажите, сплин с кого?
Кому обещать гаерства, царства
И лекарства?
Надев на ногу сапог полуострова Аппенинского,
Угрюмо зашагаем к довольно далекому Марсу.

41

Мозг пустеет, как коробка со спичками
К 12 ночи в раздраженном кабаке. Я
Память сытую насильно пичкаю
Сладкими, глазированными личиками
И бью сегодняшний день, как лакея
Над жутью и шатью в кабинете запечатанном,
Между паркетным вальсом и канканом потолка,
Мечется от стрел электрочертей в захватанном
И обтрсекапиом капоте подвыпившая тоска
Разливает секунды, гирляндирует горечи,
Откупоривает отчаянье, суматошит окурки надежд.
Замусленные чувства бьются в корчах,
А икающая любовь под столом вездежит.

42

На лунном аэро два рулевых.
Посмотрите, пьяная, нет ли там места нам?!
Чахоточное небо в млечных путях марлевых
И присыпано ксероформом звездным.
Зрачки кусающие в Ваше лицо полезли,
Руки шатнулись поступью дикою,
Всюдут морщинистые страсти в болезни,
Ожиревшие мысли двойным подбородком хихикают.
По транспаранту привычки живу, вто-
рично сбегая с балансирующего ума,
И прячу исступленность, как в муфту,
В облизывающиеся публичные дома.

43

Снова одинок} (Снова в толпе с ней).
Пугаю ночь широкобокими криками, как дети.
Над танцами экипажей прыгают с песней
Негнущаяся ночь и одноглазый ветер.
Загоревшие от холода город, дома и лысина небесная.
Вывесочная татуировка на небоскребной небритой щеке.
Месяц огненною саламандрою вылез, но я
Свой обугленный зов крепко зажал в кулаке.
Знаю, что в спальне, взятый у могилы на поруки,
На диване ‘Рекорд’, ждет моих шатучих, завядших губ
Прищурившийся, остывший и упругий,
Как поросенок под хреном, любовницы труп.

44

Когда завтра трамвай вышмыгнет, как колоссальная ящерица,
Из-за пыльных обой особняков, из-за бульварных длиннот,
И отрежет мне голову искуснее экономки,
Отрезающей кусок красномясой семги, —
Голова моя взглянет беззлобчивей сказочной падчерицы
И, зажмурясь, ринется в сугроб, как крот.
И в карсте медленной медицинской помощи
Мое сердце в огромный приемный покой отвезут.
Из глаз моих выпорхнут две канарейки,
На их место лягут две трехкопейки,
Венки окружат меня, словно овощи,
А соус из сукровицы омоет самое вкусное из блюд.
Приходите тогда целовать отвращеньем и злобствуя!
Лейтесь из лейки любопытства, толпы людей,
Шатайте зрачки над застылью бесстыдно.
Нюхайте сплетни! Я буду ехидно, безобидно,
Скрестяруко лежать, втихомолку свой фокус двоя,
И в животе прожурчат остатки новых идей

45

Это вы привязали мою оголенную душу к дымовым
Хвостам фыркающих, озверелых, диких моторов
И пустили ее волочиться по мостовым,
А из нее брызнула кровь черная, как торф.
Всплескивались скелеты лифта, кричали дверные адажио,
Исступленно переламывались колокольни, и над
Этим каменным галопом железобетонные стоэтажия
Вскидывали к крышам свой водосточный канат.
А душа волочилась и’ как пилюли, глотало небо седое
Звезды, и чавкали его исполосованные молниями губы,
А дворники грязною метлою
Грубо и тупо
Чистили душе моей ржавые зубы.
Стоглазье трамвайное хохотало над прыткою
Пыткою,
И душа по булыжникам раздробила голову свою,
И кровавыми нитками
Было выткано
Мое меткое имя по снеговому шитью.

46

К Вам несу мое сердце в оберточной бумаге,
Сердце, облысевшее от мимовольных конвульсий,
К Вам, проспекты, где дома, как баки,
Где в хрустном лае трамвайной собаки
Сумрак щупает у алкоголиков пульсы.
Моторы щелкают, как косточки на счетах,
И отплевываются, куря бензин,
А сумасбродные сирены подкалывают воздух,
И подкрашенной бровью кричит магазин.
Улицы — ресторанные пропойцы и моты —
Расшвыряли загадки намеков и цифр,
А полночь — хозяйка — на тротуарные бутерброды
Густо намазывает дешевый ливер.
Жду, когда пыльную щеку тронут
Веревками грубых солнечных швабр,
И зорко слушаю, как Дездемона,
Что красноболтает город — мавр.

47

В разорванную глотку гордого города
Ввожу, как хирургический инструмент, мое предсмертие.
Небоскребы нахлобучивают крыши на морды.
Город корчится на иглах шума, как на вертеле
Перелистываю улицы Площадь кляксою дряхло-матовою
Расплывается Теряю из портмоне последние слова.
Улицу прямую, как пробор, раскалывает надвое
По стальным знакам равенства скользящий трамвай
По душе, вымощенной крупным булыжником,
Где выбоины глубокими язвами смотрят,
Страсти маршируют по две и по три
Конвоем вкруг любви шеромыжника.
А Вы, раздетая, раздаете бесплатно
Прохожим
Рожам
Проспекты сердца, и
Вульгарною сотнею осьминогов захватана
Ваша откровенно-бесстыдная лекция
Оттачиваю упреки, как карандаши сломанные,
Чтобы ими хоть
Разрисовать затянутую в гимназическую куртку злобу.
Из-за пляшущего петухом небоскреба,
Распавлинив копыта огромные,
Рыжий день трясет свою иноходь

48

После незабудочных разговоров с угаром Икара,
Обрывая ‘Любит — не любит’ у моей лихорадочной судьбы’
Вынимаю из сердца кусочки счастья, как папиросы из портсигара,
И безалаберно их раздаю толстым вскрикам толпы.
Душа только пепельница, полная окурков пепельница!
Так не суйте же туда еще, и снова, и опять!
Пойду перелистывать и раздевать улицу — бездельницу
И переклички перекрестков с хохотом целовать,
Мучить увядшую тучу, упавшую в лужу,
Снимать железные панама с истеричных домов,
Готовить из плакатов вермишель на ужин
Для моих проголодавшихся и оборванных зрачков,
Составлять каталоги секунд, голов и столетий,
А напившись трезвым, перебрасывать день через ночь, —
Только не смейте знакомить меня со смертью:
Она убила мою беззубую дочь.

50

Зачем вы мне говорили, что солнце сильно и грубо,
Что солнце угрюмое, что оно почти апаш без штанов
Как вам не совестно? Я вчера видел, как борзого ветра зубы
Вцепились в ляжки ласкающих, матерых облаков…
И солнце, дрогнувшее от холода на лысине вершин,
Обнаружилось мне таким жаленьким,
Маленьким
Ребенком.
Я согрел его в руках и пронес по городу между шин,
Мимо домов в испятнанных вывесочных пеленках.
Я совсем забыл, что где-то
Люди просверливают хирургическими поездами
брюхо горных громад.
Что тротуары напыжились, как мускулы, у улицы-атлета,
Что несомненно похож на купальню для звезд закат.
Я нес это крохотное солнечко, такое ужасно-хорошее,
Нес исцеловать его дружелюбно подмигивающую боль,
А город хлопнул о землю домами в ладоши,
Стараясь нас раздавить, как моль
И солнце вытекло из моих рук, крикнуло и куда-то исчезло,
И когда я пришел в зуболечебницу и сник,
Опустившись сквозь желтые йоды в кресло, —
Небо завертело солнечный маховик
Между зубцов облаков, и десны
Обнажала ночь в язвах фонарных щелчков…
И вот я уже только бухгалтер, считающий весны
На щелкающих счетах стенных часов.
Почему же, когда все вечерне и чадно,
Полночь в могилы подворотен тени хоронит
Так умело, что эти черненькие пятна
Юлят у нее в руках, а она ни одного не уронит.
Неужели же я такой глупый’ неловкий, что один
Не сумел в плоских ладонях моей души удержать
Это масляное солнышко, промерзшее на белой постели вершин…
Надо будет завтра пойти и его опять
Отыскать.

51

Я больше не могу тащить из душонки моей,
Как из кармана фокусника, вопли потаскухи:
Меня улица изжевала каменными зубами с пломбами огнен,
И дома нзморщнлись, как груди старухи
Со взмыленной пасти вздыбившейся ночи
Текут слюнями кровавые брызги реклам.
А небо, как пресс-папье, что было мочи
Прижалось к походкам проскользнувших дам.
Приметнулись моторы, чтоб швырнуть мне послушней
В глаза осколки дыма и окурки гудков,
А секунды выпили допинга и мчатся из мировой конюшни
В минуту со скоростью двадцати голов.
Как на пишущей машинке стучит ужас зубами,
А жизнь меня ловит бурой от табака
Челюстью кабака…
Господа. Да ведь не могу же я жить — поймите сами! —
Все время после третьего звонка.

52

Прикрепил кнопками свою ярость к столбу.
Эй, грамотные и неграмотные! Тычьте, черт возьми,
Корявые глаза в жирные вскрики Площадьми
И улицами я забрасываю жеманничающую судьбу!
Трататата! Трататата! Ура! Сто раз* ура!
За здоровие жизни! Поднимите лужи, как чаши, выше!
Это ничего, что гранит грязнее громкого баккара,
Пустяки, что у нас не шампанское, а вода с крыши!
А вот мне скучно, а я не сознаюсь никому и ни за что,
Я повесил мой плач обмохрившийся на виселицы книжек!
Я пляшу с моторами в желтом пальто,
А дома у грозятся на струсивших людишек.
Это мне весело, а не вам! Это моя голова
Пробила брешь, а люди говорят, что это переулки,
И вот стали слова
Сочные и подрумяненные, как булки?!
А вы только читаете стихи, стихеты, стишонки,
Да кидайте же замусленные памятники в небоплешь!
Смотрите: мои маленькие мысли бегают, задрав рубашонки,
И шмыгают трамваев меж
Ведь стихи это только рецензия на жизнь ругательная,
Жизне-литературный словарь! Бросимте охать!
С пригоршней моторов, возле нас сиятельная,
Обаятельная, антимечтательная, звательная похоть!
Да я и сам отдам все свои стихи, статьи и переводы
За потертый воздух громыхающего кабака,
За уличный салат ярко-оранжевой женской моды
И за то, чтобы хулиганы избили слово: тоска!

54

С севера прыгнул ветер изогнувшейся кошкой
И пощекотал комнату усами сквозняка…
Штопором памяти откупориваю понемножку
Запыленные временем дни и века.
Радостно, что блещет на торцовом жилете
Цепочка трамвайного рельса, прободавшего мрак!
Радостно знать, что не слышат дети,
Как по шоссе времени дни рассыпают свой шаг!
Пусть далеко, по жилам рек, углубив их,
Грузы, как пища, проходят в желудок столиц,
Пусть поезд, как пестрая гусеница, делая вывих,
Объедает листья суеверий и небылиц.
Знаю: мозг — морг и помнит,
Что сжег он надежды, которые мог я сложить…
Сегодня сумрак так ласково огромнит
Острое значение хрупкого жить.
Жизнь! Милая! Старушка! Владетельница покосов,
Где коса смерти мелькает ночи и дни!
Жизнь! Ты всюду расставила знаки вопросов,
На которых вешаются друзья мои.
Это ты изрыла на лице моем морщины,
Как следы могил, где юность схоронена!
Это тобой из седин мужчины
Ткань савана сплетена!
Но не страшны твои траурные монограммы,
Смерть не может косою проволоку оборвать —
Знаю, что я важная телеграмма,
Которую мир должен грядущему передать!

Из раздела В СКЛАДКАХ ГОРОДА

55

Сердце от грусти кашне обвертываю,
На душу надеваю скептическое пальто.
В столице над улицей мертвою
Бесстыдно кощунствуют авто.
В хрипах трамваев, в моторном кашле,
В торчащих вихрах небоскребных труб
Пристально слышу, как секунды-монашки
Отпевают огромный разложившийся труп.
Шипит озлобленно каждый угол,
Треск, визг, лязг во всех переходах,
Захваченный пальцами электрических пугал,
По городу тащится священный отдых.
А вверху, как икрою кетовою,
Звездами небо ровно намазано.
Протоколы жизни расследывая,
Смерть бормочет что-то бессвязно,

56

В переулках шумящих мы бредим и бродим.
Перебои мотора заливают площадь.
Как по битому стеклу — душа по острым мелодиям
Своего сочинения гуляет, тощая
Вспоминанья встают, как дрожжи, как дрожжи,
Разрыхляют душу, сбившуюся в темпе.
Судьба перочинным заржавленным ножиком
Вырезает на сердце пошловатый штемпель.
Улыбаюсь брюнеткам, блондинкам, шатенкам,
Виртуожу негритянские фабулы.
Увы! Остановиться не на ком
Душа, которая насквозь ослабла!
Жизнь загримирована фактическими бреднями,
А впрочем, она и без грима вылитый фавн.
Видали Вы, как фонарь на столбе повесился медленно,
Обвернутый в электрический саван.

57

Так ползите ко мне по зигзагистым переулкам мозга,
Всверлите мне в сердце штопоры зрачков чопорных и густых,
А я развешу мои слова, как рекламы, невероятно плоско
На верткие столбы интонаций скабрезных и простых.
Шлите в распечатанном рте поцелуи и бутерброды,
Пусть зазывит вернисаж запыленных глаз,
А я, хромой на канате, ударю канатом зевоты,
Как на арене пони, Вас, Вас, Вас.
Из Ваших поцелуев и из ласк протертых
Я в полоску сошью себе огромный плащ
И пойду кипятить в стоэтажных ретортах
Перекиси страсти и докуренный плач.
В оголенное небо всуну упреки,
Зацепив их за тучи, и, сломанный сам,
Переломаю моторам распухшие от водянки ноги,
И пусть по тротуару проскачет трам.
А город захрюкает из каменного стула,
Мне бросит плевки газовых фонарей,
И из подъездов заструятся на рельсы гула
Двугорбые женщины и писки порочных детей.
И я, заложивший междометия наглости и крики
В ломбарде времени, в пылающей кладовой,
Выстираю надежды и контуженные миги,
Глядя, как город подстриг мой
Миговой
Вой.

58

Дом на дом вскочил, и улица переулками смутилась
По каналам привычек, вспенясь, забурлила вода,
А маленькое небо сквозь белье облаков загорячилось
Бормотливым дождем на пошатнувшиеся города.
Мы перелистывали тротуары выпуклой походной,
Выращивая тени в одну секунду, как факир…
Сквернословил и плакал у стакана с водкой,
Обнимая женщин, захмелевший мир.
Он донес до трактира только лохмотья зевоты.
Рельсами обмотал усталую боль головы,
А если мои глаза — только два похабных анекдота,
Так зачем так внимательно их слушаете вы?
А из медных гильз моих взрывных стихов
Коническая пуля усмешки выглядывает дико,
И прыгают по городу брыкливые табуны домов,
Оседлывая друг друга басовым криком.

59

Руки хлесткого ветра протиснулись сквозь вечер мохнатый
И измяли физиономию моря, пудрящегося у берегов,
И кто-то удочку молний, блеснувшую электрическим скатом,
Неловко запутал в корягах самых высоких домов.
У небоскребов чмокали исступленные форточки*
Из взрезанной мостовой выползали кишки труб,
На набережной жерла пушек присели на корточки,
Выплевывая карамелью ядра из толстых губ.
Прибрежья раздули ноздри-пещеры,
У земли разливалась желчь потоками лавы,
И куда-то спешили запыхавшиеся дромадеры
Горных хребтов громадной оравой.
А когда у земли из головы выпадал человек,
Как длинный волос, блестящим сальцем, —
Земля укоризненно к небу устремляла Казбек,
Словно грозя указательным пальцем.
1915

60

Вежливый ветер схватил верткую талию пыли,
В сумасшедшем галопе прыгая через бугры.
У простуженной равнины на скошенном рыле
Вздулся огромный флюс горы.
Громоздкую фабрику года исцарапали,
Люди перевязали ее бинтами лесов,
А на плеши вспотевшего неба проступили капли
Маленьких звезденят, не обтертые платком облаков.
Крылья мельниц воздух косили без пауз,
В наморднике плотин бушевала река,
И деревня от города бежала, как страус,
Запрятавши голову в шерсть тростника.
А город приближался длиннорукий, длинноусый,
Смазывающий машины кровью и ругней,
И высокие церкви гордились знаками плюса
Между раненым небом и потертой землей.

Из раздела СВЯЩЕННЫЙ СОР ВОЙНЫ

61

Болота пасмурят туманами, и накидано сырости
Щедрою ночью в раскрытые глотки озер…
Исканавилось поле, и зобы окопов успели вырасти
На обмотанных снежными шарфами горлах гор.
И там, где зеленел, обеленный по пояс,
Лес, прервавший ветровую гульбу,
Мучительно крякали и хлопали, лопаясь,
Стальные чемоданы, несущие судьбу.
О, как много в маленькой пуле вмещается:
Телеграмма, сиротство, тоска и нужда!
Так в сухой Н20 формуле переливается
Во всей своей текучи юркая вода!
По-прежнему звонкала стлань коня под безжизненным,
Коченеющим, безруким мертвецом,
А горизонт оковал всех отчизненным
Огромным и рыжим обручальным кольцом.
И редели ряды, выеденные свинцовою молью,
И пуговицы пушечных колес оторвались от передка.
А лунные пятна казались затверделой мозолью,
Что луна натерла об тучи и облака.
1915
Галиция

62. СЕРГЕЮ ТРЕТЬЯКОВУ

Что должно было быть — случилось просто,
Красный прыщ событий на поэмах вскочил,
И каждая строчка — колючий отросток
Листья рифм обронил.
Всё, что дорого было, — не дорого больше,
Что истинно дорого — душа не увидит…
Нам простые слова: ‘Павший на поле Польши’
Сейчас дороже, чем цепкий эпитет.
О, что наши строчки, когда нынче люди
В серых строках, как буквы, вперед, сквозь овраг?!
Когда пальмы разрывов из убеленных орудий
В эти строках священных — восклицательный знак!
Когда в пожарах хрустят города, как на пытке кости,
А окна лопаются, как кожа домов, под снарядный гам,
Когда мертвецы в полночь не гуляют на погосте
Только потому, что им тесно там.
Не могу я, нельзя Кто в клетку сонета
Замкнуть героический военный топ?!
Ведь нельзя же огнистый хвост кометы
Поймать в маленький телескоп!
Конечно, смешно вам! Ведь сегодня в злобе
Запыхалась Европа, через силу взбегая на верхний этаж…
Но я знал безотчетного безумца, который в пылавшем небоскребе
Спокойно оттачивал свой цветной карандаш.
Я хочу быть искренним и только настоящим,
Сумасшедшей откровенностью сумка души полна,
Но я знаю, знаю моим земным и горящим,
Что мои стихи вечнее, чем война.
Вы видали на станции, в час вечерний, когда небеса так мелки,
А у перрона курьерский пыхтит после второго звонка,
Где-то сбоку суетится и бегает по стрелке
Маневровый локомотив с лицом чудака.
Для отбывающих в синих — непонятно упорство
Этого скользящего по запасным путям.
Но я спокоен: что бег экспресса стоверстный
Рядом с пролетом телеграмм?!
1915

ЛОШАДЬ КАК ЛОШАДЬ

Третья книга лирики

102. ЭСТЕТИЧЕСКИЕ СТАНСЫ

Каждый раз
Несураз —
Ное брякая
Я в спальню вкатившийся мотосакош.
Плотносложенным дням моя всякая
Фраз —
А
Раз—
Разрезательный нож!

Я зараз —
Ой дымлюся от крика чуть,
Весь простой, как соитье машин.
Черпаками строчек не выкачать
Выгребную яму моей души.

Я молюсь на червонную даму игорную,
А иконы ношу на слом,
И похабную надпись узорную
Обращаю в священный псалом.

Незастегнутый рот, как штанов прорешка,
И когда со лба полночи пот звезды,
Башка моя служит ночлежкой
Всем паломникам в Иерусалим ерунды.

И на утро им грозно я в ухо реву,
Что завтра мягчее, чем воск,
И тащу продавать на Сухареву
В рай билет, мои мышцы и мозг.

Вот вы помните: меня вы там встретили,
Так кричал, что ходуном верста:
— Принимаю в починку любовь, добродетели,
Штопаю браки и веру Христа.

И работу окончив обличительно тяжкую,
После с людьми по душам бесед,
Сам себе напоминаю бумажку я,
Брошенную в клозет.

Июнь 1919

134. НА СОЛЕНОМ ЖАРГОНЕ

Эй, худые, иссохшие скалы,
И прибой, что упрям и жесток!
В ночь — в оврагах, как дети, шакалы!
Днем — медузы, из студня цветок!
Там в зените застывшая птица,
Выше воздуха, выше, чем взор!
О Сухум, о Кавказская Ницца,
Прямо в море скатившийся с гор.
Ослепленно белеет по склонам
Через зной снеговая ступень.
Море шепчет соленым жаргоном
Про прибрежную, южную лень.
Словно медленный буйвол по небу
Солнце едет, скрипя, на закат.
О, Абхазия горная, требуй
В свою честь у поэтов баллад.
Руки солнца ожогами снимут
По лохмотьям всю кожу с меня.
Опалительный, ласковый климат!
Долго будешь ты сниться, маня.
Возле пены лежать без раздумий,
Солнце прямо в охапку ловить…
Как прекрасно в палящем Сухуме,
Здоровея и крепня, любить!
15 октября 1925

144. ВРАЗУМИТЕЛЬНЫЙ РЕЗУЛЬТАТ

Еще гнусят поля и земля скрипом оси тянет:
— Со святыми упокой душу раба Вадима! —
Близ меня так приветливо солнышко стынет.
Горсти звезд. Корка неба. Я дома.
В облаковых проселках, среди молнийной ржи,
Колесницей ветров непримятой,
Я, чуть-чуть пошатавшись, мамин дом нахожу,
Мама радугу шьет в своем белом капоте.
Я целую костяшку, изгибаясь в поклон,
Губою застылою, как поросенок под хреном,
Объясняю: вернулся к тебе блудный сын,
Посвященный мученьям и ранам.
Улыбнулась в ответ: — Лоскутки твоих мяс
Вмиг сползут, как румяна!
Так болтая, сидим. Входит к нам иисус,
Весь скелет изумительно юный.
Часто в кости играем (кости вечно с собой,
Бросишь руку, коль пальцы не свалятся,
Значит: пять на руках!). Нам луна — соловей!
А земля гулом улицы молится.
Без страстей и грустей по утрам я молюсь,
Чтобы был словно я к тебе мир еще нежен!
Иногда посмотрю через высь к тебе вниз:
Вон идешь Маросейкой ты с мужем.
Так бледна, что под стать ты сама мертвецу,
Как дверей из тюрьмы, не отверзнешь ты веки.
За спокойной облаткой воскового лица
Горькой хиной насыпаны муки.
Ах, я знаю: от боли мы хотели потом
Растрепать кудри жизни юдольной,
Свое имя, что предано с головою стихам,
Вы пытались вкрапить в чью-то спальню.
Подошел кавалер и отпрянул назад,
Обжигается тело до днесь моей песней,
Там, где губы касались мои, — там синит
До сих пор даже неба прекрасней.
И когда б ни смотрели на морщины мужчин,
На слюною истекшего в похоти старца,
Но в зрачке осиянном навсегда отражен
Профиль мой с револьвером у сердца.
Захотелося имя другое порой начертать
Вам строкою губ упрямой,
Но с помоста губы должен просто слететь
Воскрик имени мертвого Димы.
Мылом диких разгулов и скребницей вина,
Чехардой неудачливых маев
И чечоткой ночей, дожигающей дни,
Вам не смыть бред моих поцелуев.
Не со злобы, о нет! Я и сам бы был рад
Себя отпустить вам, как все прегрешенья.
Всё звончей и ярчей ослепительный бред,
Мною брошенный в память прощанья.
Ты хотела б на небо, в чистилище, в ад!
Лишь расстаться бы с жизнью необычайной.
Ты взмолилась, но громом отгудел небосвод:
— Ад и небо тебя недостойны!
Ты ложишься в постель, посвечу я луной,
Утром перышком солнца щекочу твои пальцы.
На глаза твои часто грустней и нежней
Синяки надеваю, как кольца.
Я, как встарь, там, в Москве, вас люблю, мне поверь,
С той же нежностью вкрадчиво польской!
Если холодно вам, иногда и в январь
Вас обвею теплынью июльской.
Крылоглазая! Над оркестром годин,
Над прибоем цветов весны женственной
Возглашает вам басом моим небосклон,
Как вас любит ваш прежний единственный!
Молния — спичка в руках моих!
Папиросой комету роняю по небесному полю я.
Славься, славься отныне во веки в веках,
Чистым ландышем, гулкая Юлия!
Так мы любим друг друга с тобой вдалеке.
В нелепьи великолепном!
Ты наследница страшной моей тоски,
Не смываемой даже потопом.
Славься ты, подчиненная моему восторгу!
Твоим ночам свои я бросил дни!
Никакому не вырезать, никакому хирургу
Из твоей души меня.
Апрель 1923
Москва

Из книги КООПЕРАТИВЫ ВЕСЕЛЬЯ

Поэмы

145. ПЕСНЯ-ПЕСНЕЙ

Борису Эрдману
Соломону — первому имажинисту,
Одевшему любовь Песней-Песней пестро,
От меня, на паровозе дней машиниста,
Верстовые столбы этих строк.
От горба Воздвиженки до ладони Пресни
Над костром всебегущих годов
Орать на новую Песню-Песней
В ухо Москвы, поросшее волосами садов.
Фабричные, упаковщицы, из Киноарса!
Девчонки столиц! Сколько раз вам на спины лечь
— Где любовник твой? — Он Венеры и Марсы
В пространство, как мировую картечь!
Мир беременен твоей красотою,
В ельнике ресниц зрачок — чиж.
На губах помада краснеть зарею,
Китай волос твоих рыж.
Пальцам мелькать — автомобилям на гонке,
Коромыслу плеч петь хруст.
Губами твоими, как гребенкой,
Мне расчесать мою грусть.
Груди твои — купол над цирком
С синих жилок ободком.
В полночи мотоциклетные дырки
И трещины фабричных гудков.
Живота площадь с водостоком пупка посредине.
Сырые туннели подмышек. Глубоко
В твоем имени Демон Бензина
И Тамара Трамвайных Звонков.
Полночь стирать полумрака резиной
На страницах бульваров прохожих.
От желаний губ пишущая машинка
Чистую рукопись дрожи.
Что трансатлантик речными между,
Ты женщин остальных меж.
Мной и полночью славлена дважды
Шуршащего шепота мышь.
Ты умыть зрачки мои кровью,
Верблюду губ тонуть в Сахаре твоих плечей.
— Я прозрачен атласной любовью
С широкой каймою ночей.
Каждым словом моим унавожены
Поля моих ржаных стихов.
От слов горячих таять мороженому
Отсюда через 10 домов.
Небу глаз в облаках истомы проясниться.
По жизни любовь, как на 5-ый этаж дрова.
Ты прекрасна, моя соучастница,
Прогибавшая вместе кровать.
В сером глаз твоих выжженном пригороде
Электрической лампы зрачок.
Твои губы зарею выгореть
И радугой укуса в мое плечо.
Твои губы берез аллея,
Два сосца догоретый конец папирос.
Ты прекрасен, мол твердый шеи,
Под неразберихой волос.
Лица мостовая в веснушках булыжника.
Слава Кузнецкому лица.
Под конвоем любви мне, шерамыжнику,
Кандалами сердца бряцать.
В небе молний ярче и тверже
Разрезательные ножи.
Пульс — колотушка сторожа
По переулку жил.
Пулемет кнопок. Это лиф — ты
От плеч до самых ног.
Словно пение кверху лифта,
За решеткой ресниц зрачок.
Магазинов меньше в пассаже,
Чем ласк в тебе.
Ты дремать в фонарном адажио.
Ты в каждой заснуть трубе.
Как жир с ухи уполовником,
Я платье с тебя на пол.
— Где сегодня твой любовник?
— Он трамваи мыслей в депо.
Сердцу знать свою частушку
Всё одну и ту ж.
Плешь луны к нам на пирушку,
Как нежданный муж.
Твои губы краснее двунадесятника
На моих календаре.
Страсть в ноздрях — ветерок в палисаднике.
В передлетнем сентябре.
Весна сугробы ртом солнца лопать,
Чтоб каждый ручей в Дамаск.
Из-за пазухи города полночи копоть
На Брюссели наших ласк.
На улице рта белый ряд домов
Зубов
И в каждом жильцами нервы.
В твой зрачок — спокойное трюмо —
Я во весь рост первый.
Под коленками кожа нежнее боли,
Как под хвостом поросенка.
На пальцах асфальт мозолей
И звонка
Луж перепонка.
С ленты розовых поцелуев от счастья ключ,
1-2-3 и открыто.
Мои созвучья —
Для стирки любви корыто.
Фабричные, из терпимости, из конторы!
Где любовник твой?
— Он одетый в куртку шофера,
Как плевок, шар земной.
В портсигаре губ языка сигара… Или,
Где машинист твоих снов?
— Он пастух автомобилий,
Плотник крепких слов.
Как гоночный грузовиков между,
Мой любовник мужчин среди.
Мной и полночью восславленный трижды,
Он упрямой любовью сердит.
Его мускулы — толпы улиц,
Стопудовой походкой гвоздь шагов в тротуар.
В небе пожарной каланчою палец
И в кончиках пальцев угар.
В лба ухабах мыслей пролетки,
Две зажженных цистерны — глаза.
Как медведь в канареечной клетке,
Его голос в Политехнический зал.
Его рта самовар, где уголья
Золотые пломбы зубов.
На ладони кольца мозолей
От сбиванья для мира гробов.
И румянец икрою кета,
И ресницы коричневых штор.
Его волосы глаже паркета
И Невским проспектом пробор.
Эй, московские женщины! Кто он,
Мой любовник, теперь вам знать!
Без него я, как в обруче клоун,
До утра извертеться в кровать.
Каменное влагалище улиц утром сочиться.
Веснушки солнца мелкий шаг.
— Где любовник? Считать до 1000000 ресницы,
Губы поднимать, как над толпами флаг.
Глаза твои — первопрестольники,
Клещами рук охватить шейный гвоздь.
Руки раскинуть, как просек Сокольников,
Как через реку мост.
Твои волосы, как фейерверк в саду ‘Гай’,
Груди, как из волн простыней медузы.
Как кием, я небесной радугой
Солнце в глаз твоих лузы.
Прибой улыбок пеной хохота,
О мол рассвета брызгом смех,
И солнце над московским грохотом
Лучей чуть рыжих лисий мех.
Я картоном самым твердым
До неба домики мои.
Как запах бензина за Фордом,
За нашей любовью стихи.
Твоих пальцев взлетевшая стая,
Где кольцо — золотой кушак.
В моей жизни, где каждая ночь — запятая,
Ты — восклицательный знак!
Соломону — имажинисту первому,
Обмотавшему образами простое люблю,
Этих строк измочаленных нервы
На шею, как петлю.
Слониха 2 года в утробе слоненка.
После в мир на 200 лет.
В животе мозгов 1/4 века с пеленок
Я вынашивать этот бред.
И у потомства в барабанной перепонке
Выжечь слишком воскресный след
‘Со святыми упокой’ не страшно этим строчкам:
Им в новой библии первый лист.
Всем песням-песней на виске револьверной точкой
Я — последний имажинист.
16 мая 1920

147. ПЕРЕМИРЬЕ С МАШИНАМИ

Александру Кусикову
В небе птицы стаей к югу вытекли,
Треугольник фиговый на голи синевы.
Осень скрюченной рукою паралитика
Удержать не может золота листвы.
В верстах неба запыхались кони бы,
Сколько их кнутами молний не зови.
Гонит кучер на запад по небу
Солнечный гудящий грузовик.
Город машет платком дымка приветы
И румянцем труб фабричных поет.
А с грудей котлов в кружева огня одеты
Нефтяной и жирный пот.
Сноп огня пред мордою автомобилью
Нюхает наветренный тротуар и дом.
Ветер, взяв за талью с тонкой пылью,
Мчит в присядку напролом.
Вижу: женщина над тротуаром юбками прыснула,
Калитка искачалась в матчише.
В черные уши муфты руки женщина втиснула,
И муфта ничего не слышит.
Слушай, муфта! Переполнилось блюдо
Запыхавшихся в ужасе крыш,
Молитву больного верблюда
Гудком провывшего услышь.
Люди! Руки я свои порочные
В пропасть неба на молитву вознесу…
Не позволю трубы водосточные
Резать на колбасу.
Слушайте, кутилы, франты, лодыри!
Слушай, шар наш пожилой!
Не позволю мотоцикл до одури
Гонять по мостовой.
Слышу сквозь заплату окон — форточку,
Дымный хвост наверх воздев,
У забора, севшего на корточки,
Лает обезумевший тефтеф.
Лает он, железный брат мой у забора,
Как слюну, текя карбидовую муть,
Что радуга железным пальцем семафора
Разрешает мне на небо путь.
Друзья, ремингтоны, поршни и шины,
Прыщи велосипедов на оспе мостовой,
Никуда я от вас, машины,
Не уйду с натощак головой.
О небесные камни ступни мои
В кровь не издеру.
Заладоньте, машины любимые,
Меня в городскую дыру.
Заладоньте меня, машины!
Смотрите, смотрите, авто!
У бегущего через площадь мужчины
За плечом не поспевает пальто.
Уничтожьте же муку великую,
Чтоб из пальцев сочился привет.
Я новое тело выкую
Себе, беспощадный поэт.
Оторву свою голову пьяную
И, чтоб мыслям просторней кувырк,
Вместо нес я приделаю наново
Твой купол, Государственный Цирк.
И на нем прической выращу
Ботанический сад и лысину прудком,
А вместо мочевого пузырища
Мытищинский водоем.
Давно вместо сердца — кляксы пылкой —
Просился мотор аэро.
Мне руки заменят сенокосилки,
Канализационные трубы кишками гаера.
Зданья застынут балконными ляжками,
Закат разольет свой йод.
Мосты перекину подтяжками,
Будет капать ассенизационный обоз, как пот.
Рот заменю маслобойней,
Ноги ходулями стоэтажных домов,
Крышу надвину набекрень спокойней,
И новый царь Давид готов.
Я дохнул, и колоколом фыркнула
Церковь под напором новых месс.
И кто-то огромной спичкой молнии чиркнул
По ободранной сере небес.
Слушайте, люди: раковины ушей упруго
Растяните в зевоте сплошной:
Я пришел совершить свои ласки супруга
С заводской машиной стальной!
16 мая 1920

СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В СБОРНИК ‘ЛОШАДЬ КАК ЛОШАДЬ’

152. Я МИНУС ТЫ

Этот день жуткой зябью сердит,
Ты одна, далека. Я один совершенно.
Милых глаз двоеточье приди!
И шатается мозг мой блаженный.
Сколько утр в серебре меня
Ты выглядываешь из окна,
Нежна
и легка.
За тяжелым паровозом времени
Зелеными вагонами тоска.
И сегодня город в тумане
Без очертаний
(Как горец в шотландском пледе!)
Глядит: падают хлопья субботы,
Срывает ветер с налета
С колоколен тяжелые листья меди!
Ах, а где-то пунктиром фонарика
Намечена Тверская в половодьи молвы,
И легла морщиной Москва-река
На измятый лоб Москвы.
Нет! Закрой эти ночи! Как дует!
Мутный зуд этих буден заныл точно зуб.
Я не помню, как рот твой меня целует,
Но помню широкую Волгу губ.
И только. А утро нарастает мозолью
На стертых пальцах усталых ночей…
О, какой человеческой болью
Задремать на твоем плече.
15 сентября 1916

163. ПРИНЦИП ПЕРЕВОДА

У короля была корона
Единственная в мире. Нет!
Сегодня вечером влюбленный
Ошибся первый раз поэт.
От любви зашумело в его голове.
Дело было здесь в Москве.
У кого-то было ожерелье дорогое.
Да,
Такое,
Каких не бывает, каких не сыскать.
Сколько раз оно было воришками срезано,
Но назад приносили: оно бесполезно,
Оно ведомо всем и куда же такое продать.
На пути из театра его теряли в карете,
Но на самом рассвете,
До публикаций в газете,
Его приносил владельцу нашедший… Тук-тук!
— Это, кажется, ваше, мой друг?!
И вдруг
Пропало. Вот тебе на!
Была осень, а не весна.
Да. Та самая осень, в которой
Август нюхает воздух пропахший’ сырой.
Кто же и как же воры?
Чей украдено ловкой рукой?
Они его украли
И сломали.
Разбили. Вынули камни зрачков.
Расплавили души золотую оправу.
Продали по кускам,
По частям,
Много клочков,
Налево и направо.
И только много позже, несколько месяцев спустя,
Когда владелец бегал, плача, как дитя,
Искал, всё еще не теряя веры,
Несколько раз убив себя из револьвера,
Он вдруг нашел, закричал, как безумный
в больничных стенах:
— Держите! Вот! Вот она. Ах!
Да, безумец, ты прав! Это облик ее появился,
И улыбкою глаз он обрызгал твое бытие.
Это в строках моих ее профиль склонился,
Этот ритм моих строк — это сердце ее.
Не грусти же, мой жалкий, вдруг нищий, загубленный,
Не носи ты, как траур, длинный мрак вечеров
В глубине своих глаз, муж моей светлой возлюбленной,
Да, я был в этой шайке ловких воров.
И мне твоя понятна боль,
Понятен вопль твой влюбленный.
Здесь, право, не причем король
И не причем его корона.
Всё это клочья старых грез!
Только глаза твои, полные слез,
Над провалами скорби и просини.
Это было в Москве отсыревшею осенью.
Протянулась, как в воздухе на шабаш колдунья,
Рука времени, мохнатая волосьями дней.
Вот уж слева ползет,
И ползет новолунье
Счастливой влюбленности рыжей моей.
3 января 1918

154. ПРИНЦИП ПОЭТИЧЕСКОЙ ЛОГИКИ

Как кнутом укротителя, резкою фразой,
Ты стегнула по сердцу, заламывая бровь.
Кровь
Проступила из сердца, как слезы из глаза,
И если могла бы из глаз проступила бы кровь.
В духоту к тебе руки, и стонами вышел,
Растворившись, как сахар в чаю, в тишине.
Но на крик только писком дразнящимся мыши
Возразили мне.
И измучен обидой, как чесоткой, как зудом,
Я дрожал перед серою истиной глаз.
Ты дразнила меня, как в зверинце верблюда
Осовевшего яростью, дразнят подчас.
Посмотри: уж не я: это в грудь Себастьяна
Будто стрелы вонзаются фразы и боль
Ты хохочешь и в сердце, как свежую рану,
Щедро сыплешь свой смех остроедкий, как соль.
И когда я прижался, как бегущий в подполье,
И, срываясь в отчаянье, как на лыжах с круч,
К твоим пальцам припал, — ты ответила с болью:
— Любимый! Не мучь!
4 мая 1918

156. ПРИНЦИП ИСКРЕННОСТИ

Памяти Н.
Словно вялые, тихие рыбы,
Проплывают лучи на коврах,
На стенах…
Вы простили бы, если могли бы,
Но слова запеклись на губах.
Я прошел мимо Вас, и ваш голос не звонок,
Только воск догорел побледневшей руки.
Мой замученный, нежный котенок!
Я не знал, что Вы так хрупки.
Вечера у камина и черные бабочки кокса.
Рой неправильно острых ‘р’.
Разве я виноват, что тогда я увлекся
Вами в веере верных портьер?!
А когда задремали и слезинкой уставшей
Обронили себя на диванный вал,
Я подкрался и в шутку у Вас, у дремавшей,
Из шкатулки груди сердце украл.
Вы взглянули… И в этот взгляд вложили
Столько лет бессонниц и протянутых рук,
Безделушки любви под слоем пыли,
И в огромных залах растерянный звук.
…Только выстрел. И гроб уж. Рыжий ладан над Вами
И поводит ушами церковный покой.
Подойти, под безусыми моими губами
Вы не дрогнете ль узкой рукой?!
Звонкий день смеется над случайным убийцей.
Хохочет хватаясь за бока.
Как поднять мне Ваши ресницы?
Чем мне смыть эту кровь с виска?!
Ах, простите за всё: и за то, что незвонок
Был ваш голос, за синь на руках этих жил!
Мой замученный, милый котенок!
Мне казалось, что я Вас любил!
14 октября 1917

157. ПРИНЦИП СИНТАКСИЧЕСКОГО АГРАММАТИЗМА

Не губы и не глаза, но колонны многоточек,
Не сердце — на разорванных листиках стих!
И какой же сумеет в одно переплетчик
Меж картона любви переплести их?!
Как будуару привыкня голгофе
Дней отрекаясь бегущих стайкою кроликов,
Твой смех только сбитые сливки над горьким кофе
Под пронзительный шепот соседних столиков.
Но сгущая руками Москвы виски,
Вот веки упали саженью дров,
И жизнь сорвется, как под бурями вывески
Задавить их вешающих маляров.
Над могилою мелким петитом
Надгробные речи зазвучат на авось,
Так вспомни из гроба, что только я ритм
Этих губ не искал насквозь!
3 марта 1918

158. ПРИНЦИП ВНУТРЕННЕГО СДВИГА

Тортами звенят теплые окна кондитерской,
В переулках медвежатами шалят ветерки.
А какой же демон сегодня вытискал
Мое сердце из мягкой глины тоски!
Отчего ж это сердце кричит о ребро: Пусти
Меня прогуляться одной тишине!
Огромной наступающей провалью пропасти
Перевернуто небо мне.
И сердцем пробитым тоскою навылет,
Слезами топчущими щеки стадами коров,
Кому же сегодня опять опостылит
Оркестрион моих ласковых слов3
Опускаясь всё ниже, по ступенькам молвы, к ним
Придем: перемирье годин.
Ничего!
Ничего!
Мое сердце! Привыкнем
Мы и к этой тоске, что один.
В жёлтых белках плывут парою килек
Осовевшие безголовые зрачки,
И голос мой рожью беспомощно вылег
Под градом крупной тоски.
И весь растеряясь во вздохах и всхлипах,
Как губы, кусаю отбегающий час.
И гляди: до конца уже выпах
Флакон баккара моих глаз!
Ну, а небо повешено. И красной полоской на полотенцах
Вышит шёпотом закат до земли.
А душа путь в зазубринах, сердце всё в заусенцах, —
Губы к любимой опять червями поползли.
2 марта 1918

СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ

164. АНТИКВАР

Как антиквар седой
Старинной хрупкой вазой,
Гордился целый год тобой,
Любовь моя,
Разглядывая твои полночи, ласки, фразы,
Как антиквар следит изгибы и края.
Я знаю: у других такие ж вазы были,
Неподлинность их вмиг не я ли открывал?
И как на старине налет священной пыли,
Так над твоей душой твой серый глаз мерцал.
Скупой,
Как Гарпагон, я вскакивал с кровати
Проверить: правда ль я владелец вазы той,
И память, как сундук, чтобы просчитать объятья,
Я часто открывал среди низги ночной.
Но ненависть твоя сквозь нежность проблеснула,
И показалось мне, что взгляд не сер, а хмур,
И вот я нахожу клеймо: ‘Иванов — Тула’
На вазе из времен Петрарок и Лаур.
18 июня 1918
Свободный час

167

Ах, верно, оттого, что стал я незнакомым,
В такой знакомой и большой стране,
Теперь и белый снег не утишает бромом
Заветную тоску и грустный крик во мне.
Достались нам в удел года совсем плохие,
Дни непривычные ни песням, ни словам!
О, муза музыки! О ты, стихов стихия!
Вы были дням верны! Дни изменили вам!
Поэтам говорю я с несолгавшей болью:
Обиды этих дней возможно ль перенесть?
Да, некий час настал. Пора уйти в подполье,
Приять, как долгий яд, луну, и ночь, и звездь!
Поэт, ведь в старину легко шёл на костер ты,
Но слушал на костре напев твоих же од,
А нынче ты один, ты падаешь простёртый,
И истиной чужой глумится вкруг народ.
Дарованы нам дни, друзья, как испытанье.
Без песен пересох язык и взгляд потух.
Пусть многим лёгок был час страшный расставанья
И отреклись стихов, хоть не пропел петух.
Как шпаг не сберегли, они сломали перья
И святотатствуют молчанием они!
За это отомстят в грядущем изуверьи,
Опять пленясь стихом, податливые дни.
А как до той поры? А что ж до той расправы?
О, как истратить нам пышнее день за днем?
Иль в путь, где пить и петь, теряя право славы,
И лишь безумствовать об имени твоем?
Да, знаю, день придет, он будет не последний,
Я лишь назначить час строками не берусь.
И влюбится народ, как прежде, в наши бредни
И повторит в любви седое имя Русь!
И к нам они придут, покорные народы,
Лишь голову свою тогда, поэт, не сгорбь!
Ведь пьянствовать стихом не перестанут годы.
И может ли без рифм удача жить и скорбь?!
18 февраля 1926

168. ВСТРЕЧНИК

…как бы двойного бытия
Тютчев

Да, что б ни свершилось позже,
Не ликовать пока нельзя.
Зимы серебряные вожжи
Апрель рукою теплой взял.
Еще, быть может, я не взрослый,
Так детски полюбил я сны.
Апрель, апрель! Садясь на козлы,
Правь тройкой бешеной весны.
И, чтобы не успел я вылезть,
Опомнившись иль сгоряча,
Кати, пока путь не извилист,
Дави прохожую печаль.
Эй, мальчик резвый и нестрогий!
Коней весенних осади!
Ты видишь: траурные дроги
Мы обгоняем впереди!
Держи правей, левей, мальчишка!
Чтоб не столкнуться колесам!
На дрогах гроб. Открыта крышка,
И в том гробу лежу я сам.
Ну, что ж, ну кто теперь не знает,
Что в час, когда луна мутит,
Земное счастье нагоняет
Земную смерть в ином пути.
Куда ни мчишь, куда ни метишь,
Но попадешь, о путник, в синь,
И, если смерть ты раньше встретишь,
Широким жестом шляпу скинь.
21 марта 1926

169. ПАМЯТИ Ю. Д.

А ну, сочтем-ка вместе, люди,
Что мне осталось потерять?!
— Двух псов, стихи, да чьи-то груди,
Да право скучное: ‘страдать’!
С такой душой луну не кличут,
Вброд переходят алкоголь,
И у таких один обычай:
От любопытных прятать боль.
Теперь уж я не знаю бредней
И не мечтаю до зари,
И только хочется в последний
Скупую жизнь благодарить.
За всё, что память сохранила,
За растранжиренный покой,
За отблеск юности унылый,
За то, что так забыть легко!
Да, да! Как всё забыть легко мне,
Как счеты спутать вненарок.
И лишь одно навек запомню:
Тебя и спущенный курок.
Твой взор снял, еще так тонок,
Что сам не понял я, скорбя:
Ты от меня ушла, ребенок,
Иль ты бежала от себя.
18 мая 1926

170. СТРАШНЫЙ ГОД

За один год я потерял жену и друга.
Это страшней, чем родиться вторично.
Э.По

Не счесть в году нам колесниц,
Что траурной влекутся клячей!
Да! Нынче на самоубийц
У смерти редкая удача!
На счастье нынче нищета.
Старуха-смерть, ты мне поведай:
Сама ты можешь сосчитать
Свои жестокие победы?
Ведь у могильщиков мозоли
От беспрестанного рытья,
В земле уж нету места боле
Для дезертиров бытия.
Как будто спор с повадкой лет
Скорей, скорей окончить надо.
Везде у сердца пистолет,
У губ — бокал зловещий яда.
И вену синюю в руке
Вскрывает ночью нож скорее,
Везде, везде на потолке
Есть гвоздь, веревка, петля, шея.
Глядя на траурный синклит,
Спеша, ушедших в стан загробный,
Запрятавшихся в панцирь плит
От оскорблений жизни злобной, —
Я понимаю: смерть зовет,
И утешаюсь: уж не бред ли?
И свой наметивши черед,
Я всё же отчего-то медлю!
Я понимаю: этот год
Протяжнее иных столетий.
Но он пройдет, как тот уйдет,
Кого нам никогда не встретить!
1928

ПРИМЕЧАНИЯ

Вадим Шершеневич начал печататься в 18-летнем возрасте, дебютировав книгой стихов ‘Весенние проталинки’ (M.t 1911). Всего его стихотворное наследие включает в себя семь книг стихотворений, две книги поэм и два драматических произведения, издававшиеся отдельными изданиями:
Весенние проталинки. М., 1911.
Carmina: Лирика (1911—1912). Книга I. М., 1913.
Романтическая пудра: Поэзы. Opus 8-й. СПб., 1913.
Экстравагантные флаконы. М.: Изд. книгоизд-ва ‘Мезонин поэзии’, 1913.
Автомобилья поступь: Лирика (1913—1915). Книга 2-я. М.: Плеяды, 1916.
Лошадь как лошадь. Третья книга лирики. М.: Плеяды, 1920.
Итак итог. М.: Изд. автора, 1926.
Крематорий: Поэма имажиниста. М., [1918]. 2-е изд. [1919].
Кооперативы веселья: Поэмы. М., 1922.
Быстрь: Монологическая драма. М.: Плеяды, 1916.
Вечный жид. Трагедия великого отчаяния. М., [1918— 1919].
Имеется также большое количество публикаций в сборниках, журналах и альманахах, например: Бей!.. Но выслушай! СПб., 1913, Засахаре кры. Пг, 1923, Очарованный странник. Вып. 3. СПб., 1914, Дохлая луна. 2-е изд. М., 1914, Плавильня слов. М., 1920, Гостиница для путешествующих в прекрасном. М., 1923—1924.
Некоторое количество неопубликованных текстов хранится в архиве В. Шершеневича в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ. Ф. 2145). Среди них много написанных уже после 1926 года, то есть в тот период, когда стихи Шершеневича уже не печатались.
Основные посмертные публикации относятся к 1990-м годам:
Шсршснсвич В. Ангел катастроф: Избранное / Составление, вступ. статья, примеч. В. Дроздкова. М., 1994.
Шсршсневич В. Листы имажиниста: Стихотворения. Поэмы. Теоретические работы / Составление, предисловие, примеч. В. Ю. Бобрецова. Ярославль, 1996.
Поэты-имажинисты. / Составление, подготовка текста, биографические заметки и примеч. Э. Д. Шнейдермана. СПб., 1997. С. 52—134 (Новая Б-ка поэта. БС).
В настоящем издании представлены избранные стихотворения и поэмы Вадима Шершеневича — как вошедшие в его основные книги, так и не напечатанные при жизни поэта. Публикуются фрагментарно ранние книги — ‘Весенние проталинки’, ‘Carmina’, ‘Романтическая пудра’, ‘Автомобилья поступь’, — а также поэмы из книги ‘Кооперативы веселья’. В полном составе печатаются книги, представляющие наиболее зрелый период творчества Шершеневича, — ‘Лошадь как лошадь’, ‘Итак итог’, отдельные издания драматических произведений ‘Быстрь’ и ‘Вечный жид’.
Стихи, написанные для книги ‘Лошадь как лошадь’, но не вошедшие в нее и сохранившиеся в частном архиве, приводятся по публикациям В. Дроздкова (см.: Новое литературное обозрение. 1999. No 36 (2). С. 184—189).
Стихотворения разных лет, частью опубликованные в различных сборниках, печатаются по рукописям (РГАЛИ. Ф. 2145).
328
Из многочисленных переводов Шершеневича при его жизни изданы лишь немногие (в частности, драмы Гюго и Шекспира). В своей переводческой практике и теоретических выступлениях он отстаивал принцип точного, почти буквального соответствия оригиналу. Публикуемые в настоящем издании переводы из Парни печатаются по авторизованной машинописи (РГАЛИ. Ф. 2145).
Несмотря на то что Шершеневич часто возвращался к своим ранее написанным произведениям и вносил в них различные поправки, все тексты в настоящем издании печатаются по первой книжной публикации, исключение составляют только стихотворения сборника ‘Экстравагантные флаконы’ (1913), вошедшие впоследствии в книгу ‘Автомобилья поступь’ (1916), — они приводятся по редакции 1916 года. Такой принцип был избран с учетом значительной динамики эволюции эстетических взглядов Шершеневича. В результате тексты печатаются так, какими их видел читатель-современник Шершеневича в момент их выхода из печати в составе книги. Разумеется, при этом нельзя также не учитывать и такие факторы, как контекст сборника, дата его выхода, издательство, в котором он вышел, особенности литературной борьбы в момент выхода юшги. Избранный нами принцип предполагает представление сегодняшнему читателю живого среза того самого литературного процесса, в котором жил и творил поэт, который оказывал на него свое влияние и который он сам синхронно воссоздавал своими произведениями.
Произведения печатаются не по хронологическому принципу, а согласно авторскому порядку следования в книгах. Даты под стихотворениями преимущественно авторские. Предположительные даты заключены в ломаные скобки.
Тексты публикуются по современной орфографии, за исключением единичных случаев сохранения авторского написания. Сохранены авторские особенности пунктуации в отдельных стихотворениях.
Комментарии к отдельным произведениям ограничены преимущественно пояснениями собственных имен, событии и реалий, относящихся к эпохе создания произведений и малоизвестных современному читателю. Исторические имена и события, а также скрытые цитаты и реминисценции комментируются выборочно, по мере необходимости понимания контекста. В нескольких случаях указываются первоначальные названия, впоследствии измененные автором, но под которыми стихотворения напечатаны в некоторых посмертных изданиях.
2. Из цикла ‘Осенний трилистник’. Мертвая чайка. Название цикла восходит к циклу И. Анненского ‘Трилистник осенний’ из книги ‘Кипарисовый ларец’.

Из книги CARMINA
Лирика (1911—1912)
Книга 1

Из раздела МАКИ В СНЕГУ

3. Берег. ‘И видит берег недалекий / И ближе видит свой конец’ — цитата из ст-ния М. Лермонтова ‘К другу В. Ш<еншину>‘ (1831).

Из раздела ПЕТУШКИ НА ВОРОТАХ

9. Бес. Князев Василий Васильевич (1887—1937) — поэт-сатирик.

Из раздела ЧУЖИЕ ПЕСНИ

12. Н. Гумилеву посвящается. Перевезли в своей ладье / Великолепного Готье. Имеются в виду переводы Н. Гумилева из Теофиля Готье (1811—1872).
13—16. R. М. von Rilke. Рильке Райнер Мария, фон (1875—1926) — австрийский поэт.
4. Абисаг (Авишаг, Ависага) — согласно Библии, прекрасная девственница, которая должна была согревать в постели царя Давида, когда тот состарился и страдал оттого, что кровь не грела его (3 Цар. 1, 3—4).

Из раздела ОСЕННИЕ ЯМБЫ

17. Усталость. ‘По мне, отчизна только там, / Где любят нас, где верят нам’ — цитата из поэмы М. Ю. Лермонтова ‘Измаил-бей. Восточная повесть’ (1832).
19. Память. Эпиграф — ‘Далёко ты, но терпеливо / Моей покорствую судьбе. / Во мне божественное живо / Воспоминанье о тебе’ — цитата из стихотворения Н. Языкова ‘Элегия’ (‘Вы не сбылись, надежды милой…’, 1827).

Из книги РОМАНТИЧЕСКАЯ ПУДРА

20. Эскизетта. Графиня Клара — неустановленное лицо.

Из книги АВТОМОБИЛЬЯ ПОСТУПЬ

Лирика (1913—1915)
Книга вторая

Из раздела ВОСКЛИЦАТЕЛЬНЫЕ СКЕЛЕТЫ

24. ‘Летнее небо похоже…’ Плюмаж — украшение из перьев на головном уборе.
30. ‘Сильнее, звончее аккорд электричества…’
Е. И. — неустановленное лицо. Куафер — парикмахер.
Сегодня я — гаер. Георгий Гаер (или Г. Гаер) — один из псевдонимов, который использовался Шершеневичем в этот период.
31. ‘Грустным вечером за городом распыленном…’ Гренадин — название напитка с гранатовым сиропом, иногда — гранатовый ликер.
33. ‘Милая дама! Вашу секретку…’ Секретка — вид почтовой бумаги, заклеивающейся по канве и посылаемой в виде письма без конверта. Журфикс — прием гостей в специально выделенный для этого день.
36. ‘всемыкакбудтонароликах…’ Текст представляет собой вариант месостиха (стих, в котором выделенные буквы в середине каждой строки образуют слово или слова). Предысторию этого стихотворения Шершеневич раскрывает в своих мемуарах: ‘Брюсов очень любил поэтические головоломки. Он с восторгом рассказывал нам о латинском поэте Авсоннн, писавшем стихи, внутри которых по вертикалям можно было прочесть приветствие, стихи в одну строчку. <...> Я как-то послал Брюсову стихотворение, подобное авсоньевскому… В словах, не разбитых интервалами, можно прочесть: ‘Валерию Брюсову’ — по диагонали и: ‘От автора’ — вертикали’ (Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 456—457).

Из раздела ВЕСНУШКИ РАДОСТИ

40. ‘Кто-то на небе тарахтел…’ Билъбокэ — игра, в которой ловят шарик на острие палочки или чашечку на ее конце.
42. ‘На лунном аэро два рулевых…’ Ксероформ — порошок для лечения ожогов.
50. ‘Зачем вы мне говорили…’ Апаш — хулиган.
52. ‘Прикрепил кнопками…’ Баккара — ценнейший сорт хрусталя.

Из раздела СВЯЩЕННЫЙ СОР ВОЙНЫ

62. Сергею Третьякову (‘Что должно было быть…’.). Третьяков Сергей Михайлович (1892— 1939) — поэт, прозаик и драматург, футурист, член ЛЕФ’а.

ЛОШАДЬ КАК ЛОШАДЬ
Третья книга лирики

102. Эстетические стансы. Мотосакош — здесь: мотоцикл Сухарева (Сухаревка) — знаменитый московский рынок-толкучка на одноименной площади.

Из книги КООПЕРАТИВЫ ВЕСЕЛЬЯ

Поэмы

145. Песня Песней. Киноарс — кинопромышленность.

СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В КНИГУ ‘ЛОШАДЬ КАК ЛОШАДЬ’

152. Я минус ты. Первоначальное название в рукописи — ‘Вблизи хочу’.
153. Принцип перевода. Первоначальное название в рукописи — ‘Обокраденный никто’.
154. Принцип поэтической логики. Первоначальное название в рукописи — ‘Зачем-то’. Себастьян — святой, которого язычники умертвили стрелами, привязав к дереву.
156. Принцип искренности. Первоначальное название в рукописи — ‘Ай! Нечаянно и так больно’.
Н. — Надежда Львова — поэтесса, покончившая с собой 24 ноября 1913 г. из-за любви к В. Брюсову.
…И в этот взгляд вложили /Столько лет бессонниц и протянутых рук — ср.: ‘Десять лет замираний и криков, / Все мои бессонные ночи / Я вложила в тихое слово…’ (А. Ахматова, цикл ‘Смятение’, 1913).
157. Принцип синтаксического аграмматизма.
Первоначальное название в рукописи — ‘Наталии Поплавской’. Посвящено Наталии Поплавской, актрисе и поэтессе. В 1919 г. в одной из статей Шершеневнч упомянул ее в числе прочего ‘имажинистского молодняка’.
158. Принцип внутреннего сдвига. Первоначальное название в рукописи — ‘Весной выдыхаться’. Баккара — см. примеч. 52.

СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ

168. Встречник. Эпиграф — ‘…как бы двойного бытия’ — строка из стихотворения Ф. Тютчева ‘О вещая душа моя!’ (1855).
169. Памяти Ю. Д. — Ю. Д. — Юлия Дижур (см. примеч. 170).
170. Страшный год. Эпиграф отсылает к событиям в жизни самого Шершеневича: гибели друга (С. Есенина) и жены (Ю. Дижур). Да! Нынче на самоубийц / У смерти редкая удача… — 26 декабря 1925 г. повесился Сергей Есенин. 3 апреля 1926 года застреллась Юлия Дижур. 3 декабря 1926 года на могиле Есенина застрелилась его жена Галина Артуровна Бениславская (1897—1926).
Шершеневич Вадим Габриэлевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Стихотворения, Шершеневич Вадим Габриэлевич, Год: 1923
  2. Лошадь как лошадь, Шершеневич Вадим Габриэлевич, Год: 1919
  3. Стихотворения, Шершеневич Вадим Габриэлевич, Год: 1935
  4. Стихотворения, Шершеневич Вадим Габриэлевич, Год: 1918
  5. Стихотворения, Шершеневич Вадим Габриэлевич, Год: 1923
  6. Стихотворения в прозе, Уманов-Каплуновский Владимир Васильевич, Год: 1909
  7. Стихотворения, Теннисон Альфред, Год: 1840
  8. Стихотворения, Дингельштедт Николай Федорович, Год: 1909
Электронная библиотека