Стихотворения, Садовской Борис Александрович, Год: 1942

Поэзия
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Скачать в PDF

Борис Садовской.

Стихотворения

* * *
Млечный Путь дрожит и тает,
Звёзды искрятся, дыша,
И в безбрежность улетает
Одинокая душа.
В ледяном эфире звонко
Трепетанье белых крыл:
Это светлый дух ребёнка
К вечной тайне воспарил.
Очарован мир надзвездный,
Млечный Путь струит лазурь,
Величаво дышат бездны
В тишине грядущих бурь.
1904
Штора
Каминных отблесков узор
На ткани пёстрой шторы,
Часов бесстрастный разговор,
Знакомых стен узоры.
Поёт усталый самовар.
На полках дремлют книги.
За шторой — стынет зимний пар.
Часы считают миги.
Часы бегут, часы зовут,
Твердят о бесконечном.
Шум самовара, бег минут,
В душе — тоска по вечном.
За шторой — льдистых стёкол мрак.
В туманной мгле мороза
Полозьев скрипы, лай собак,
Кряхтенье водовоза.
Откинуть штору или нет?
Взглянуть или не надо?
Там шорох мчащихся планет,
Там звёзд лазурных стадо.
Нет, не хочу. Здесь у меня
Знакомые узоры
И те же отблески огня
На ткани пёстрой шторы.
1904
* * *
Когда застынут берега
И месяц встанет величавый,
Иду в туманные луга,
Где никнут млеющие травы,
Где бродят трепетные сны,
Мелькают призрачные лики,
И там, в сиянии луны,
Внимаю сов ночные крики.
Понятны мне мечты лугов:
Они с моей тоскою схожи.
О взор луны! О крики сов!
О ночь, исполненная дрожи!
1905
Сова
Есть особый пряный запах
В лунном оклике совы,
В сонных крыльях, в мягких лапах,
В буро-серых пёстрых крапах,
В позе вещей головы.
Ночи верная подруга,
Я люблю тебя, сова.
В грустных криках — запах луга,
Вздохи счастья, голос друга,
Скорбной вечности слова.
1905
В уездном городе
Заборы, груды кирпича,
Кривые улицы, домишки
И за собором каланча
С уснувшим сторожем на вышке.
Здесь сорок лет что год один.
Не знают люди перемены,
Как рамки выцветших картин,
Смиренно кроющие стены.
А в поле, там, где млеет ширь
И рожь колышется волнами,
Хранит кладбище монастырь,
Приосенённый тополями.
И здесь такой же мирный сон.
Как сладко спится позабытым!
Лишь луч порой, упав на клён,
Играет зайчиком по плитам.
1905
Полет сокола
Всего прекрасней — сокола полет.
Я полюбил следить за ним часами,
Когда, дрожа и трепеща крылами,
На краткий миг он в воздухе замрет.
Горд красотой и вечно одинок,
Как молния, сверкающим изломом
Он мчится в горы, где ревет поток,
Где древний дуб поник, спаленный громом.
В изгибе крыл, в прямой стреле хвоста
Идея красоты, — она проста:
В гармонии аккорда нет согласней.
Я красоту люблю в стихе, в цветах,
В наряде жен, в улыбках, в облаках,
Но сокола полет — всего прекрасней.
1905
Усталость
Лежу одинокий на ворохе желтой соломы.
Во взоре потухшем и в мыслях бессильная вялость.
Весеннее небо! призывы твои мне знакомы,
Но странная тело мое проникает усталость.
В туманных мечтах безотрадно рисуются годы,
Бесцельной наскучившей жизни насильное дело.
Не жду откровений от вечной надменной природы,
А истины вечной исканье, как бред, надоело.
Я все растерял по дороге. Не помню, не знаю,
Уверовать в новую жизнь не могу и не смею.
Людей ненавижу, истоптанный путь презираю,
Минувшим обижен, грядущего ждать не умею.
Я вырос в неволе, покорным рабом под бичами!
При звоне оков я забыл о ликующих струнах.
И цепи распались. Бессильно, сухими глазами,
Измученный путник, взираю на путников юных.
И ухо не внемлет орлов пробудившихся клики,
И силою львиной не жаждут исполниться руки.
Усталость! Затишье! Бесстрастные бледные лики!
Душа безглагольна, душа онемела от скуки.
1905
* * *
Пробило три. Не спится мне.
Вставать с постели нет охоты.
Луна на трепетной стене
Рисует окон переплёты.
Обоев дымчатый узор
Даёт таинственные знаки.
В немую тишь кидаю взор,
Ищу ответа в сонном мраке.
Жизнь обесценена, как миг.
Вчера прошло, а завтра будет.
О, если б разум мой постиг
Тот страшный смысл, что сердце будит!
Но тщетно ждать. В раздумья час,
Я знаю, сердце не ответит.
Одной луны холодный глаз
Мою мечту поймёт и встретит.
Бледнеет мрак. Луна зовёт.
Пусть до утра тоска продлится!
Я всё предвижу наперёд,
И сердце бездны не боится.
1906
* * *
Печальная сова,
Одинокая сова
Плачет в башне над могилой
В час вечерний, в час унылый,
В час, когда растет трава.
Ослепшие цветы,
Помертвелые цветы
Дышат грустью погребальной
В час вечерний, в час печальный,
В час грядущей темноты.
Безумные слова,
Несказанные слова
Рвутся из груди холодной
В час вечерний, в час бесплодный,
В час, когда кричит сова.
1906
* * *
Тебя я встретил в блеске бала.
В калейдоскопе пошлых лиц
Лампадой трепетной мерцала
Живая тень твоих ресниц.
Из пышных перьев опахало,
В руках и на груди цветы.
Но взоры детские склоняла
Так робко и стыдливо ты.
Когда же бального потока
Запели волны, вальс струя,
Как близко вдруг и как далеко
С тобою очутился я!
Как две задумчивые птицы,
Кружили долго мы без слов.
Дрожали тонкие ресницы,
Был сладок аромат цветов.
С тех пор все чаще, в обстановке
Постылой жизни холостой,
Я вижу тень твоей головки
И два узла косы густой.
В толпе чужой, в тревоге светской,
Среди бесчувственных невежд,
Все видится мне профиль детский,
Все помнится мерцанье вежд.
1906
* * *
Смотрю и слушаю вокруг.
Сбежал в овраг. Вздымаюсь бодро.
С берёзы свесился паук,
Полёт стрижей пророчит вёдро.
Где над провалами кусты
Взнеслись в огне зари последнем,
С лицом Весны мелькнула ты,
Зовя к вечерним синим бредням.
Орешник чертит небосвод,
Кривится в плясе недвижимом,
Сгорая, облако плывёт
И тихо стынет синим дымом.
Жуков гуденье, мошек звон,
Весенних птиц ночные взмахи —
Всё на меня со всех сторон.
Стою, дрожа в священном страхе.
И ты! Опять, повсюду ты!
Но явь слилась с дремотной бредней.
Лишь искривлённые кусты
Чертят во мгле зигзаг последний.
1907
* * *
К тебе, фонарному лучу,
К тебе стремлюсь, тебя хочу!
В сырой осенней полумгле
Ты не забыл светить земле.
Ушла надменная луна,
Лазурь бездушная темна.
Угасли хоры гордых звезд,
Не вижу я любимых мест.
Лишь ты один, фонарный луч,
В могильной тьме, как царь, могуч.
Душе унылой шлёт привет
Твой тусклый, добродушный свет.
1907
* * *
Знакомый ресторанный гул,
Гирлянды ламп и скрипок говор.
Лакей, сгибаясь, ставит стул,
Промчался в кухню белый повар.
Гляжу, как прыгают смычки
В руках малиновых испанцев,
Как ярких люстр огни-крючки
Дрожат под хохот модных танцев.
Растрёпан, галстук на боку,
Смеёшься ты, мой друг влюблённый.
Вот золотого коньяку
Сжёг горло мне металл топлёный.
Под вальс припомнились на миг
Реки далёкие извивы,
Вечерний лес, орлиный крик,
К ручью склонившиеся ивы.
Зачем ко мне вернулись вспять
И манят плакать детства зори?
Зачем в слезах гляжусь опять
В его лазоревое море?
Ах, если б вновь! Очнулся я,
Рукой дрожащей мну фуражку,
Уж кофе медная струя
Бежит в фарфоровую чашку.
Пора! Ещё на миг ожив,
Стою один в тоске бесплодной
И скоро, смутно-молчалив,
Лечу в санях, как труп холодный.
1907
* * *
Ах! Опять наплывает тоска,
Как в ненастье плывут облака.
Но томящая боль не резка,
Мне привычна она и легка.
Точит сердце тоска в тишине,
Будто змей шевелится во мне.
Вон касатка летит в вышине
К облакам, просиявшим в огне.
Я бессильно завидую ей,
Вольной страннице синих зыбей.
Точит сердце внимательный змей
Тихим ядом знакомых скорбей.
Свищут птицы и пахнет сосна,
Глушь лесная покоя полна.
Но тоску не рассеет весна,
Только с жизнью погибнет она.
Луне
Луна, моя луна! Который раз
Любуюсь я тобой в заветный час!
Но в эту ночь мы встретились с тобой
В стране чужой, прекрасной, но чужой.
Над усмиренным морем ты всплыла.
Его громада нежно замерла.
Неясный вздох чуть бродит в тишине:
То тихо, тихо льнет волна к волне.
Над этой гладью в темно-голубом
Бежит твой свет серебряным столбом
И золотит небесные края.
О как прекрасна ты, луна моя!
1908
Море
Искры, сверкания, блестки и блики.
Море то серое, то голубое.
Плачутся чаек призывные крики.
Брызжет соленая пена прибоя.
Вечные моря звучат поцелуи.
Вечно им внемлют у белых развалин
Узкие, темные, острые туи,
Внемлет им лавр, величаво-печален.
Резко цикады сон полдня тревожат.
Солнце пылает и жжет бесконечно.
Волны утесы горячие гложут.
Море с землею лобзается вечно.
1908
Нетопырь
Давно ли, радостный, беспечный нетопырь,
В прозрачных сумерках взвиваясь над лугами,
Я мчался при луне в нагорный монастырь
И в башне у часов скользил, крича, кругами?
Крылами чуткими касался медных гирь
И, падая в обрыв, стремился берегами,
Чтоб к утру, чуть рассвет зальёт багрянцем ширь,
В пещерной мгле дремать, повиснув вверх ногами?
Ах, эти дни прошли! Враждебною рукой
Я взят в полдневный час. Нарушен мой покой,
И вот распластан я под клеткою железной.
Порывы тонких крыл удерживает сеть.
Судьбой мне не дано ни мчаться, ни висеть.
Внимаю в пустоте зов жизни бесполезной.
1909
* * *
Страшней всего последний каждый миг:
Он жизнь ударом делит на две бездны.
Возник, упал, упал, и вновь возник,
И вновь вознёс над миром меч железный.
Вот и теперь повис он надо мной,
Грядущее овеяв тёмным страхом.
Оно таится грозной тишиной.
Он тишину окликнул новым взмахом.
Опять возник, ударил и бежит
И новые сечёт и вяжет узы.
Упал в траву, лишь след его дрожит
На вечном зеркале у вечной Музы.
1910
* * *
В глухом бору на перекрёстке
Плывёт, дымясь, вечерний мрак.
Объятья сосен злы и жёстки.
Пасть чёрную раскрыл овраг.
Кого окликнуть? Кто поможет
Дорогу верную найти?
Мрак наплывает и тревожит,
Нависли ветви на пути.
Вдруг за вершинами направо
Вполглаза глянула луна:
С какою нежностью лукавой
Смеётся и грозит она!
Из очарованного круга
Тропою верной повела.
С тобой, небесная подруга,
Не тяжела земная мгла.
1910
Александру Блоку
В груди поэта мертвый камень
И в жилах синий лед застыл,
Но вдохновение, как пламень,
Над ним взвивает ярость крыл.
Еще ровесником Икара
Ты полюбил священный зной,
В тиши полуденного жара
Почуяв крылья за спиной.
Они взвились над бездной синей
И понесли тебя, храня.
Ты мчался солнечной пустыней,
И солнце не сожгло огня.
Так. От земли, где в мертвом прахе
Томится косная краса,
Их огнедышащие взмахи.
Тебя уносят в небеса.
Но только к сумрачным пределам
С высот вернешься ты, и вновь
Сожмется сердце камнем белым,
И льдом заголубеет кровь.
1910
* * *
Царица желтых роз и золотистых пчел,
В лугах полуденных расцветшая под солнцем,
Струи медовых кос я сам тебе заплел,
Украсив их концы червонцем.
Вот подвели коня к высокому крыльцу.
Вступаешь медленно ты в стремя золотое,
Фата твоя блестит и льется по лицу,
Как желтое вино густое.
Поводья тронула горячая ладонь.
Ты мчишься. Далеко, под тканью золотистой
Как будто розовый колышется огонь,
Как будто мед струится чистый.
1910
* * *
Не любовь ли нас с тобою
В санках уличных несла
В час, когда под синей мглою
Старая Москва спала?
Не крылатый ли возница
Гнал крылатого коня
В час, когда спала столица,
Позабыв тревогу дня?
Помню иней над бульваром,
В небе звёздные рои.
Из-под чёрной шляпы жаром
Губы веяли твои.
У часовни, подле кружки,
Слабый огонёк мигнул.
Занесённый снегом Пушкин
Нам задумчиво кивнул.
На углу у переулка
Опустелый ждал подъезд.
Пронеслись трамваи гулко.
Были нежны взоры звезд.
Под весёлый свист метели
Месяц серебрил Москву.
Это было в самом деле.
Это было наяву.
1911
* * *
Смолк соловей, отцвёл жасмин.
Темнеет вечер всё заметней.
В глуши разросшихся куртин
Застрекотал кузнечик летний.
Что день, то громче он поёт,
Как будто песней время мерит.
Ему ответно сердце бьёт
И снова счастью верит, верит.
В кустах, куда ни погляжу,
Чернеет глянец спелых вишен.
Весь день я по саду брожу,
И всюду мне кузнечик слышен.
1911
* * *
Там, где ёлки вовсе близко
Подошли к седому пруду
И покрыли тенью низкой
Кирпичей горелых груду,
Где ручей журчит и блещет
Серебряною игрушкой,
Жил да был старик помещик
Со своей женой-старушкой.
Скромный прапорщик в отставке,
Обходительный и чинный,
В палисаднике на лавке
Восседал он с трубкой длинной.
А она, чепцом кивая,
В цветнике читала книжку,
Мятным квасом запивая
Городецкую коврижку.
Были дни, и люди были,
И куда-то всё пропало:
Старики давно в могиле,
Дом сгорел, цветов не стало.
И теперь в овраге низком
Только с ветром шепчут ёлки,
Да кружатся с диким пеньем
Ястребята и орёлки.
1911
Весна
Зимой, в мороз сухой и жгучий,
Разрыв лопатами сугроб
И ельник разбросав колючий,
В могилу мой спустили гроб.
Попы меня благословили
Лежать в земле до судных труб.
Отец, невеста, мать крестили
Закрывшийся навеки труп.
Один, в бессонном подземелье,
Не оставлял меня мороз:
К моей глухой и тесной келье
Дыханье жизни он принёс.
И в темноте земных затиший,
Струясь ко мне, как белый дым,
Испод моей тяжёлой крыши
Заткал он серебром седым.
Ложился тихо светлый иней,
Как лёгкий пух полярных птиц,
На чернеть губ, на лоб мой синий,
На тёмную кайму ресниц.
Так я лежал, морозом скован,
Покорен и бездумно-строг.
Был тишиною очарован
Кладбищенский немой чертог.
Вдруг сразу сделалось теплее.
Мороз бежал с подземных троп,
И с каждым днём всё тяжелее
И уже становился гроб.
Там бредом мартовским невнятно
Журчали где-то ручейки.
Моё лицо покрыли пятна
И белой плесени грибки.
Вздуваясь, я качался зыбко.
Ручей журчал вблизи, и вот
Непобедимая улыбка,
Оскалясь, разорвала рот.
Он близок, мой удел конечный.
С ним исчезая в странном сне,
Я шлю моей улыбкой вечной
Приветствие весне, весне!
1911
Август
Серый, украдкой вздыхая,
Август сошёл на поля.
Радостно ждёт, отдыхая
В пышном уборе, земля.
Август суровый и хмурый,
Неумолимый старик,
Приподымает понурый
И отуманенный лик.
Вот он, угрюмый и дикий,
Медленно в город несёт
Кузов с румяной брусникой,
Мёду янтарного сот.
Яблоки рвёт молчаливо,
Свозит снопы на гумно.
Слышишь, как он терпеливо
В наше стучится окно?
Хворост, согнувшись, волочит.
К печке садится, кряхтя.
Что он такое бормочет?
Не разберу я, дитя.
Дай мне холодную руку,
Дай отогреть у огня.
Август сулит нам разлуку.
Ты не забудешь меня?
1911
Земляника
Мама, дай мне земляники.
Над карнизом свист и крики.
Как поёт оно,
Как ликует птичье царство!
Мама, выплесни лекарство,
Отвори окно!
Мама, мама, помнишь лето?
В поле волны белоцвета
Будто дым кадил.
Вечер томен, над долиной
В жарком небе взмах орлиный,
Прокружив, застыл.
Помнишь, мама, ветра вздохи,
Соловьёв последних охи,
В лунных брызгах сад,
Лунных сов родные клики,
Земляники, земляники
Спелый аромат?
Земляники дай мне, мама.
Что в глаза не смотришь прямо,
Что твой взгляд суров?
Слёзы капают в тарелки.
Полно плакать о безделке:
Я совсем здоров.
1911
* * *
Мне ничего не надо.
Поздно мне ворожить.
В жизни моя награда.
Боже, позволь мне жить.
Тебе ли угодно было
Венец обесславить мой,
Чёрных ли ратей сила
Издевается надо мной.
В смертной глухой трясине
Под холодным ливнем томясь,
Не хочу я молиться тине,
Славословить земную грязь.
Вот на миг дожди отступили.
Отдохну и я в темноте.
Боже, дай подышать без цели,
Помолиться чужой красоте.
Пусть ворота святого сада
Дано другим сторожить:
Мне ничего не надо,
Только позволь мне жить.
1912
* * *
Люблю я, утомясь обедом,
На кресле ждать под серым пледом,
Чтоб по обоям голубым
Вечерний заструился дым.
Медовой, липкою дремотой
Ласкает сумрак мне глаза,
Лампадный вздох на образа
Ложится тихой позолотой,
И в облаках субботней мглы
Чуть светят ножны и стволы,
Вечерним ладаном одеты,
Со стен, приветны и легки,
Глядят мечтательно портреты
И книг сафьянных корешки.
В заветный час привычной неги
Люблю следить борьбу теней
С тенями уличных огней,
Их пораженья и набеги.
Блаженный и спокойный жар
Под душным пледом сонно бродит,
И лишь ко всенощной удар
Из сладких чар меня выводит.
1912
* * *
Как ты пленил меня небрежною отвагой,
Суровый юноша в бобрах, со шпагой.
Заря пылала, щёки пламенели.
Ты помнишь: пир шумел, цыгане пели?
Вчера на улице ты собирал окурки,
Засаленный, опухший, в рваной куртке.
Я издали узнал твою походку
И, отвернувшись, дал тебе на водку
1913
* * *
Вижу: ты сидишь в постели,
Распустила волоса.
За стеною свист метели
И колдуний голоса.
Ждёт метла тебя у печки,
И камин разинул рот.
У совы глаза как свечки.
Ощетинил спину кот.
Ты поёшь. Глухой истомой
Песня тайная звучит,
Птицей чёрной и знакомой
К моему окну летит.
Но, вернувшись утром, знаю:
Ты невинно отдохнёшь
И к родительскому чаю
Скромной девочкой сойдёшь.
1914
И. Е. Репину
Как жароцвет Чугуевских степей,
Как синие стожары ночи южной,
Живут и пламенеют силой дружной
Созданья кисти сказочной твоей.
Пусть сыплется на кудри иней вьюжный:
Неколебим великий чародей
Над серой рябью мелководных дней,
В наш хмурый век, расслабленно-недужный.
Царевна-пленница, злодей Иван,
Глумливых запорожцев вольный стан:
Во всём могуч, во всём великолепен,
В сиянии лучистом долгих лет
Над Русью встав, ты гонишь мрак и бред,
Художник — Солнце, благодатный Репин!
1914
Город
В нечистом небе бесятся стрижи.
Тускнеют лица под налетом пыли.
Бесстыдно голосят автомобили.
Душа, очнись и время сторожи!
Пусть прошлое уходит: не тужи.
О нем лесные зори не забыли.
Там ландыши сияние разлили
И ястреб ждет над океаном ржи.
Туда перенеси свой вечный город
И, сбросив пошлость, как крахмальный ворот,
Ищи в полях единственных отрад.
Под шепот ветра нежно-терпеливый,
Под вздох лесной, под замиранья нивы
Взыскуемый тебе предстанет град.
1914

Из сборника ‘Самовар’

[1]. Студенческий самовар
Чужой и милый! Ты кипел недолго,
Из бака налитый слугою номерным,
Но я любил тебя как бы из чувства долга
И ты мне сделался родным.
Вздыхали фонари на розовом Арбате,
Дымился древний звон, и гулкая метель
Напоминала мне о роковой утрате,
Ждала холодная постель.
С тобой дружил узор на ледяном окошке,
И как-то шли к тебе старинные часы,
Варенье из дому и в радужной обложке
Новорождённые ‘Весы’.
Ты вызывал стихи, и странные рыданья,
Неразрешённые, вскипали невзначай,
Но остывала грудь в напрасном ожиданьи,
Как остывал в стакане чай.
Те дни изношены, как синяя фуражка,
Но всё ещё поёт в окне моём метель,
По-прежнему я жду, как прежде, сердцу тяжко,
И холодна моя постель.
[3]
Страшно жить без самовара:
Жизнь пустая беспредельна,
Мир колышется бесцельно,
На душе тоска и мара.
Оставляю без сознанья
Бред любви и книжный ворох,
Слыша скатерти шуршанье,
Самовара воркованье,
Чаю всыпанного шорох.
Если б кончить с жизнью тяжкой
У родного самовара,
За фарфоровою чашкой,
Тихой смертью от угара!
1913
[2]. Умной женщине
Не говори мне о Шекспире,
Я верю: у тебя талант,
И ты на умственном турнире
Искуснее самой Жорж-Занд.
Но красотой родной и новой
Передо мной ты расцвела,
Когда остались мы в столовой
Вдвоём у чайного стола.
И в первый раз за самоваром
Тебя узнал и понял я.
Как в чайник длительным ударом
Звенела и лилась струя!
С какою лаской бестревожной
Ты поворачивала кран.
С какой улыбкой осторожной
Передавала мне стакан!
От нежных плеч, от милой шеи
Дышало счастьем и теплом.
Над ними ангел, тихо рея,
Влюблённым трепетал крылом.
О, если б, покорившись чарам,
Забыв о книгах невзначай,
Ты здесь, за этим самоваром,
Мне вечно наливала чай!
Не позднее 1914
[4] Cамовар в Москве
Люблю я вечером, как смолкнет говор птичий,
Порою майскою под монастырь Девичий
Отправиться и там, вдоль смертного пути,
Жилища вечные неслышно обойти.
Вблизи монастыря есть домик трехоконный,
Где старый холостяк, в прошедшее влюблённый,
Иконы древние развесил на стенах,
Где прячутся бюро старинные в углах,
Среди вещей и книг, разбросанных не втуне,
Чернеются холсты Егорова и Бруни.
Там столик мраморный, там люстра, там комод.
Бывало, самовар с вечерен запоет
И начинаются за чашкой разговоры
Про годы прежние, про древние уборы,
О благолепии и редкости икон,
О славе родины, промчавшейся, как сон,
О дивном Пушкине, о грозном Николае.
В курантах часовых, в трещотках, в дальнем лае
Мерещится тогда дыханье старины,
И оживает всё, чем комнаты полны.
В картинах, в грудах книг шевелятся их души.
Вот маска Гоголя насторожила уши,
Вот ожил на стене Кипренского портрет,
Нахмурился Толстой, и улыбнулся Фет,
И сладостно ловить над пылью кабинетной
Былого тайный вздох и отзвук незаметный.
1914
* * *
Дышат ландыши весной,
Смерть танцует под сосной.
Плещут вёсла в гавани,
Смерть танцует в саване.
Собрался, голубчик, плыть,
Да меня забыл спросить.
Волею-неволею,
Ехать не позволю я.
Дышат ландыши весной,
Роют яму под сосной
На Господнем пастбище,
На родимом кладбище,
Ожила, поёт трава.
Заиграла синева
Пташками, букашками,
Белыми барашками.
Я на небе оживу,
Я по небу поплыву.
Солнечные облаки,
Голубые яблоки.
1915
* * *
Иволга свищет в пустынном лесу.
Красную девицу молодец ищет.
Горькую жизнь я один не снесу.
Молодец плачет, а иволга свищет.
Что ты там, глупая птица, свистишь?
Видно, не знаешь любовного горя?
В чёрную речку глядится камыш,
Тучи ползут из-за синего моря.
Птица смеётся, летит стороной:
Поздно хватился ты, молодец милый.
Ищут невесту весенней порой,
Осенью ждут над раскрытой могилой.
Брось же искать молодую красу.
В голом осиннике вешался нищий.
Плачет старик в облетевшем лесу,
Петлю готовит, а иволга свищет.
1915
* * *
К тополям плывут белёсые туманы,
По полям спешат смоленские уланы.
Впереди начальники седые,
Позади солдатики младые.
Проскакали свежими бороздами,
Распугали ворон с дроздами.
За околицу выехали к речке.
Видят: баба пригорюнилась на крылечке.
‘Нет ли с вами моего Степана,
Удалого смоленского улана?’
Отвечал ей старший полковник:
‘Твой Степан давно уж покойник’.
Уланы деревню проскакали.
Туманы развеялись и пропали.
Вдоль полей помчались эскадроны,
С тополей на них кричали вороны.
Заблеяли у околицы овечки,
А баба всё молится на крылечке.
1916
* * *
Бежал я материнской ласки,
Чуждался я забот отца,
Почуяв в первой детской сказке
Весь ужас ночи и конца.
И вот, измученный калека,
К могиле ковыляя вспять,
Я вновь увидел человека,
Каким я был и мог бы стать.
Мой мальчик, стройный, светлоокий,
Я не отдам тебя судьбе.
На мне удар её жестокий,
Он не достанется тебе.
Я поддержу, когда ослабнешь,
Я укажу, куда идти,
И ты живым зерном прозябнешь
На гробовом моём пути.
Мой сын, нет в мире зла опасней
Дремоты полумертвеца.
Нет унижения ужасней:
Краснеть за своего отца.
1916
[Другой вариант предыдущего стихотворения]
Не знал я материнской ласки,
Не ведал я забот отца,
Почуяв в первой детской сказке
Весь ужас ночи и конца.
И вот измученный калека,
К могиле ковыляя вспять,
Я вновь увидел человека,
Каким я был и мог бы стать.
Мой мальчик стройный, светлоокий,
Я не отдам тебя судьбе,
На мне удар ее жестокий:
Он не достанется тебе.
Я поддержу, когда ослабнешь,
Я укажу, куда идти,
И ты живым зерном прозябнешь
На гробовом моем пути.
Мой сын, нет в мире зла опасней
Дремоты полумертвеца,
Нет унижения ужасней:
Краснеть за своего отца.
1916
Восьмидесятые годы
Тарарабумбия,
Сижу на тумбе я,
Домой не двинусь я —
Там теща ждет меня.
Боюсь изгнания,
Волосодрания.
Такая участь суждена,
Когда ученая жена!
Тарарабумбия,
Здесь не Колумбия:
Здесь наши гласные
Во всем согласные.
Дела доходные,
Водопроводные.
Все нам полиция решит,
Покуда Дума крепко спит.
1916
* * *
Что мне взор, Мария, твой,
Что мне нож разбойника?
Я везде ношу с собой
Двойника-покойника.
Солнце жизнями кипит,
Солнце всепобедное!
А покойник говорит:
Солнце дело вредное.
Страсть весенняя горит,
Май плывёт торжественно,
А покойник говорит:
Это так естественно.
На плечо прильнув твоё,
Жажду вылить душу я,
А покойник всё своё:
Что за малодушие.
Мир, волнуйся!
Жизнь, лети!
А от рукомойника
Никуда мне не уйти.
Я двойник покойника.
1917
* * *
Так Вышний повелел хозяин,
Чтоб были по своим грехам
Социалистом первым Каин
И первым демократом Хам.
1917
* * *
Мой скромный памятник не мрамор бельведерский,
Не бронза вечная, не медные столпы:
Надменный юноша глядит с улыбкой дерзкой
На ликование толпы.
Пусть весь я не умру, зато никто на свете
Не остановится пред статуей моей
И поздних варваров гражданственные дети
Не отнесут её в музей.
Слух скаредный о ней носился недалёко
И замер жалобно в тот самый день, когда
Кровавый враг обрушился жестоко
На наши сёла и стада.
И долго буду я для многих ненавистен
Тем, что растерзанных знамён не опускал,
Что в век бесчисленных и лживых полуистин
Единой Истины искал.
Но всюду и всегда: на чердаке ль забытый
Или на городской бушующей тропе,
Не скроет идол мой улыбки ядовитой
И не поклонится толпе.
1917
Цари и поэты
Екатерину пел Державин
И Александра Карамзин,
Стихами Пушкина был славен
Безумца Павла грозный сын.
И в годы, пышные расцветом
Самодержавных олеандр,
Воспеты Тютчевым и Фетом
Второй и Третий Александр.
Лишь пред тобой немели лиры
И замирал хвалебный строй,
Невольник трона, раб порфиры,
Несчастный Николай Второй!
1917
Варяги
Старший поднялся на лодке:
Сходни народом кипят,
Лица радушны и кротки,
Зол и нерадостен взгляд.
Средний, угрюмый, как филин,
Руки сложил на груди.
Берег велик и обилен,
Только порядка не жди.
Младший, на острое падок,
Молвил, прищурясь на свет:
‘Вот и дадим им порядок
Сразу на тысячу лет’.
1917
Сон
Будто у Купера или Жюль Верна
Вижу себя я в пустыне горячей.
Пальмы, кустарники, коршун и серна.
Кто-то под белой палаткою плачет.
С красным туземцем я в прятки играю,
Бегаю с ним у неведомых мест.
Оба кричим и смеёмся, но знаю:
Скоро меня он заколет и съест.
Долго ль носиться по солнечным долам?
Вот уж копьё пронизало мне спину,
Чёрный котёл над костром опрокинут,
Коршун кричит в нетерпенье весёлом.
Не позднее 1918?
* * *
Видел я во сне
Сумрачный вокзал.
В розовом огне
И буфет и зал.
Пусто всё вокруг.
Мы с тобой одни.
Воротились вдруг
Молодые дни.
На груди цветы,
На столе вино.
Отвернулась ты
И глядишь в окно.
С грохотом в окне
Катится гора.
Говоришь ты мне:
‘Подали. Пора’.
1918
* * *
Ещё в небесном царстве рано.
Не пел петух у входа в рай.
Едва выходит из тумана
Христовой ризы алый край.
У розовеющего луга
Очнувшись, души молча ждут:
Супруга узнаёт супруга,
И дети хоровод ведут.
Зарёю счастия объяты,
Предсмертный забывая страх,
Глядят туда, где встал Крылатый
С пылающим мечом в руках.
1918
Шопенгауэр
Того, кто, обезумевши от слёз,
Удар смертельный над собой занёс,
Мой голос беспощадный успокоит:
Ни счастию не веря, ни любви,
Я говорю несчастному: живи,
Живи лишь потому, что жить не стоит.
1918
* * *
— Я, дедушка, хочу покою.
— Ну, что ж, сынок: ищи, найдёшь.
Ступай дорожкою лесною,
А там лугами повернёшь.
Бреду по россыпи песчаной.
Кругом тяжёлых ёлок строй.
За ними светлые поляны,
Где птицы тешатся игрой.
Бегут олени к водопою.
Последний поворот, и вот
Открылась к вечному покою,
Безбрежная, передо мною
Бесстрастная равнина вод.
1919
* * *
Карликов бесстыжих злобная порода
Из ущелий адских вызывает сны.
В этих снах томится полночь без восхода,
Смерть без воскресенья, осень без весны.
Всё они сгноили, всё испепелили:
Творчество и юность, счастье и семью.
Дряхлая отчизна тянется к могиле,
И родного лика я не узнаю.
Но не торжествуйте, злые лилипуты,
Что любовь иссякла и что жизнь пуста:
Это набегают новые минуты,
Это проступает вечный день Христа.
1929
Пушкин
Ты рассыпаешься на тысячи мгновений,
Созвучий, слов и дум.
Душе младенческой твой африканский гений
Опасен как самум.
Понятно, чьим огнем твой освящен треножник,
Когда в его дыму
Козлиным голосом хвалы поет безбожник
Кумиру твоему.
1929
Бернарду Шоу
Сэр, мне грустно чрезвычайно,
Что в один из Ваших дней
Не попали Вы случайно
В монастырский наш музей.
Вы б увидели, как время
Ход усиливает свой,
Как растёт живое семя
На равнине гробовой.
Как над мёртвыми костями
Веселится детвора,
Ожидая вместе с нами
Радость светлого утра.
Но в огромном этом зданье
Лишь одно нехорошо,
И на это Вы вниманье
Обратите, мистер Шоу.
За оградою музея
Третий год живёт поэт.
Он, здоровья не жалея,
Проработал тридцать лет.
Дан ему чулан убогий,
Где ни печки, ни тепла.
И поэт больной, безногий
Просит тёплого угла.
‘Для тепла найдётся вата.
Керосинку можно жечь!’ —
Вот от здешнего собрата
Он какую слышит речь.
Право, было б интересно
Вам чуланчик этот снять.
И да будет Вам известно,
Что всего в нём метров пять.
Поучительно для мира
Заглянуть сюда зимой.
Тридцать пятая квартира,
Корпус, кажется, седьмой.
1931
* * *
Они у короля в палатах
Как два приятеля живут:
Рассудок, разжиревший шут
В мишурных блёсках и заплатах,
И Время, старый чародей:
Из рукавов одежды чёрной
Бросает он толпе придворной
Стада бумажных лебедей.
Но фокусник вполне приличен,
И шут в остротах ограничен:
Лишь только в зал войдёт король,
Божественный и светлый Разум,
Они, пред ним склоняясь разом,
Смешную забывают роль.
1935
Акварель
Твой взор — вечерняя истома.
Твой голос — нежная свирель.
Ты из семейного альбома
В прозрачных красках акварель.
На серо-матовой странице
Рисую тонкие черты:
Блестят плоды, сверкают птицы,
К озёрам клонятся цветы.
Зачем на светлой акварели
Нельзя мне вечно быть с тобой,
Хотя бы в виде той газели
Иль этой чайки голубой?
Не позднее 1935?
* * *
Во сне гигантский месяц видел я.
Беспечный, как дитя, как девочка, невинный
Он, добродушную насмешку затая,
Следил игру теней на площади пустынной.
И показалось мне, что месяц сделал знак,
И сразу стало всё как дважды два понятно:
Конечно, смерти нет, конечно, жизнь пустяк,
И человеком быть, в конце концов, приятно.
1935
* * *
Когда настанет Страшный суд
И люди с воплем побегут
В прощальный срок мгновений кратких
С густых полей и кровель шатких,
Оглушены трубой суда,
Кто встретит на пути тогда
Кружок ощипанного перья
И вспомнит древнее поверье?
Чей возмутится взор и дух,
Увидя этот пёстрый пух?
Над ним бессмысленно истратил
Убийца свой предсмертный час.
Последним ястребом сейчас
Растерзан здесь последний дятел.
1935
* * *
У широкого дивана
Долговязые часы.
За часами таракана
Осторожные усы.
Скучно розовой невесте.
В небе звёзд недвижный бег,
И дрожит на синей жести
Голубой далёкий снег.
Вдруг звонок: она вскочила,
Покраснела, ожила,
Занавески опустила,
Заглянула в зеркала,
Поиграла с сонной кошкой,
Передвинула диван.
Под её упругой ножкой
Звонко щёлкнул таракан.
1935
* * *
Чёрные бесы один за другим
Долго кружились над ложем моим.
Крылья костлявые грудь мне терзали,
Когти железные сердце пронзали
И уносили в безвидную мглу
Божью святыню и Божью хвалу.
Гость белокрылый из райских полей
Пролил на раны вино и елей.
Сердце забилось нежней и любовней.
Стало оно благодатной часовней,
Где от вечерней до ранней зари
Радостный схимник поёт тропари.
1935
* * *
Верни меня к истокам дней моих.
Я проклял путь соблазна и порока.
Многообразный мир вдали затих,
Лишь колокол взывает одиноко.
И в сердце разгорается заря
Сияньем невечернего светила.
О, вечная святыня алтаря,
О, сладкий дым церковного кадила!
Заря горит всё ярче и сильней.
Ночь умерла и пройдены мытарства.
Верни меня к истокам первых дней,
Введи меня в немеркнущее царство.
1935
* * *
Ты вязнешь в трясине, и страшно сознаться,
Что скоро тебя засосёт глубина.
На что опереться и как приподняться,
Когда под ногой ни опоры, ни дна?
Мелькают вдали чьи-то белые крылья:
Быть может, твой друг тебе руку подаст?
Напрасны мечты, безнадёжны усилья:
Друг первый изменит и первый предаст.
Крепись! Тебя враг благородный спасает.
С далёкого берега сильной рукой
Он верную петлю в болото бросает
И криками будит предсмертный покой.
1941
* * *
Жизни твоей восхитительный сон
Детская память навек сохранила.
Что же так тянет к тебе, Робинзон,
В чём твоя тайная прелесть и сила?
В белый наш зал ухожу я с тобой.
К пальмам и кактусам взор устремляя,
Слышу вдали океана прибой,
Бег антилопы и крик попугая.
Мало отрады от пёстрых картин:
Небо изменчиво, море тревожно.
Да, но на острове был ты один,
В этом тебе позавидовать можно.
1942

Стихотворения разных лет

* * *
Прекрасен поздний час в собачьем душном крове,
Когда весь в фонарях чертог сиять готов,
Когда пред зеркалом Кузмин подводит брови,
И семенит рысцой к буфету Тиняков.
Прекрасен песий кров, когда шагнуло за ночь,
Когда Ахматова богиней входит в зал,
Потемкин пьет коньяк и Александр Иваныч
О махайродусах Нагродской рассказал.
Но вот уж близок день, уж месяц бледноокий,
Как Конге, щурится под петушиный крик,
И шубы разроняв, склоняет Одинокий
Швейцару на плечо свой помертвелый лик.
Николай Первый
Ты стройно очертил волшебный круг,
И Русь замкнулась над прозрачным шаром.
В нем истекало солнце тихим жаром,
В нем таял, растворяясь, каждый звук.
Ты первый сам своим поверил чарам
И всемогуществу державных рук,
Тщету молитв и суету наук
Отдав брезгливо мужикам и барам.
Чтоб конь Петров не опустил копыт,
Ты накрепко вковал его в гранит:
Да повинуется царю стихия!
Взлетев над безвоздушной пустотой,
Как оный вождь, ты крикнул солнцу ‘Стой!’,
И в пустоте повиснула Россия.
Луна осенняя
Октябрь застыл, угрюм и черносинь.
В затишьи мрачных и немых пустынь
Над площадью унылой городка
Тоскою ночь нависла — ночь-тоска.
Спят будки, облетевший сад молчит,
Не лают псы и сторож не стучит.
Взрыдает ветер и утихнет вдруг.
Но неподвижен в небе яркий круг.
Луна стоит и в черной тишине
Подвластно все Луне, одной Луне.
Украдкой, вдоль белеющих домов,
Иду к тебе, Луна, на тайный зов.
С холодной башни мерно полночь бьет.
Протяжно медь стенящая поет.
Как сердцу дорог ваш бессонный ропот
И ваш упорный бездыханный шепот.
Все изменило: счастье, жизнь, любовь,
И только вы все те же вновь и вновь.
Барон
Барон гулял по Невскому. Барон
Отменно выбрит и одет отлично.
От котелка до серых панталон
На нем изящно все и все прилично.
Зеленый галстух на воротнике,
Лимонная перчатка на руке
И набалдашник у тяжелой трости
Из благородной мамонтовой кости.
Закат бледнел. В оконных зеркалах
Пестрели сласти, зонтики, картинки,
И рдели меж колбас и черепах
С привозными черешнями корзинки.
Трамвая беспокойный звон и гул.
Еще один газетчик промелькнул,
Гостиный двор веревка оградила,
На думской башне десять раз пробило.
Вот на углу уютный Доминик.
Барон неслышно подошел к буфету,
Взял пирожок, поправил воротник
И развернул вечернюю газету.
А между тем бледнел и таял май.
На площади чугунный Николай
С конем своим, танцующим на месте,
Казалось, вырезан из черной жести.
И снова шел по Невскому барон.
Темнела Исаакия громада,
И медленно лилась со всех сторон
Прозрачная и нежная прохлада.
Над Петербургом замер вещий сон.
Который раз встает и снится он,
Который раз смущает он влюбленных
И сладко утешает обреченных.
И дрогнула усталая душа.
Как черный призрак в дымчатом эфире
Барон летал по улицам, спеша.
Вот на Галерной он в своей квартире.
Глядят шкафы заглавиями книг.
Он взял перо, задумался на миг,
Занес печать над маленьким пакетом
И посмотрел на ящик с пистолетом.
А завтра было то же все точь-в-точь:
Опять толпа и пыль на тротуарах,
Опять лилась и замирала ночь,
Опять шумели в кабаках и барах.
И на Галерной то же, что вчера,
Шкафы, портьеры, бронзовые бра,
И на пакете с вензелем корона,
И за столом на кресле труп барона.
* * *
Уж поезд, обогнув вокзал,
Шипел и ждал, как змей, крылатый,
Когда застенчивая в зал
Походкой скромною взошла ты.
Улыбки свежей серебро
В румяных розах затаилось,
И страусовое перо
Над чёрной шляпою струилось.
Ты чай рассеянно пила,
Но синий взор смотрел всё строже,
И в этот миг ты мне была
И жизни, и мечты дороже.
За мной глаза твои цвели,
Лучился тихий свет улыбки
А между тем вагоны шли,
Уверенны и мерно-зыбки.
Как грустно под колёсный гром
Любимое лицо мелькнуло!
Как страусовое перо
Любовно к чёрной шляпе льнуло!
Анне Ахматовой
К воспоминаньям пригвожденный
Бессонницей моих ночей,
Я вижу льдистый блеск очей
И яд улыбки принужденной:
В душе, до срока охлажденной,
Вскипает радостный ручей.
Поющим зовом возбужденный,
Я слышу темный плеск речей
(Так звон спасительных ключей
Внимает узник осужденный)
И при луне новорожденной
Вновь зажигаю шесть свечей.
И стих дрожит, тобой рожденный.
Он был моим, теперь ничей.
Через пространство двух ночей
Пускай летит он, осужденный
Ожить в улыбке принужденной,
Под ярким холодом очей.
* * *
Прекрасен песий кров, когда шагнуло за ночь,
Когда Ахматова богиней входит в зал,
Потемкин пьет коньяк, и Александр Иваныч
О майхородусах Нагорской рассказал.
Источники текста:
1. Борис Садовской. Стихотворения. Рассказы в стихах. Пьесы. Новая библиотека поэта. Малая серия. Гуманитарное агентство ‘Академический проект’. СПб., 2001.
2. http://www.sadovskoi.ru/poems

——

Русская стихотворная сатира 1908-1917-х годов
Библиотека поэта. Большая серия. Второе издание
Л., ‘Советский писатель’, 1974

Б. САДОВСКИЙ

397. Литературные типы. История одинокого человека
398. Превратность судьбы

397. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ТИПЫ

История одинокого человека

Он в годы юности далекой
Был одинокий, одинокий.
Аскетом жил в уединеньи
И сочинял стихотворенья.
Потом в литературу вытек
И стал многообразный критик.
Сотрудничал везде и всюду,
Имея псевдонимов груду.
Был то Кульковский, то Чинаров,
То Белохлебов, то Матаров,
Писал в ‘Печи’ об идеале,
А в ‘Немщине’ о ритуале.
Здесь был за Бейлиса горою,
Там Чеберячку звал сестрою.
Но ‘явным будет всё, что тайно’ —
Открылась истина случайно.
Пошли намеки, слухи, речи,
И критик вылетел из ‘Печи’.
Пришлось и с ‘Немщиной’ расстаться
И в безработные вписаться.
Теперь он снова одинокий.
О, род людской! О, род жестокий!
1916

398. ПРЕВРАТНОСТЬ СУДЬБЫ

Он был московский декадент,
Худой и долговязый.
Еще когда он был студент,
Блистал отменно фразой.
В Кружке на вторниках порой
Ораторствуя хлестко,
Он вдруг сшибал графин с водой
В волнении с подмостка.
Он уверял, что надо сечь
Читателей Толстого,
Он утверждал, что надо сжечь
Собранья Третьякова.
Вилье, Верлена восхвалял,
Хоть не читал обоих,
Как Обри Бердслей, рисовал
На собственных обоях.
Превознося любовный грех,
Вводил наркозы в моду
И вместо морфия при всех
В колено прыскал воду.
Но пролетел зловещий год
С роптанием угрюмым.
И, всколыхнув до дна народ,
Промчалась буря с шумом.
Стал тих и скромен наш эстет,
Зато, как бы в награду,
Окончил университет
По первому разряду.
Как Бердслей, в цифрах наш герой
Баланс ведет, скучая,
И грезит в комнате пустой
С пустым стаканом чая.
Уж не флиртует он в кафе
В подобие Вердену:
Он летом высватал в Уфе
Себе невесту Лену.
К ней преклоняясь на плечо,
Стихи шептал любовно,
И полюбила горячо
Бухгалтера поповна.
<1916>
Борис Александрович Садовский (1881—1952), подписывавшимся также псевдонимами: Б. Борисов, Борис Садовской, родился в Ардатове, Нижегородской губ., в семье историка А. Я. Садовского. Окончил историко-филологический факультет Московского университета. На литературное поприще вступил в 1901 г. в нижегородской печати. Выпустил сборники стихов: ‘Позднее утро’ (1909), ‘Пятьдесят лебедей’ (1913), ‘Самовар’ (1914), ‘Косые лучи’ (1914), ‘Полдень’ (1915). Как поэт сотрудничал в ‘Журнале журналом’ и других периодических изданиях. Писал также исторические и историко-фантастические повести, рассказы, критические статьи. В последние десятилетия был тяжело болен. Умер в Москве.
397. ЖЖ, 1916, No 11, с. 14, подпись: Б. Борисов. Памфлет на А. И. Тинякова, выступавшего в печати под псевдонимами: Куликовский, Чернохлебов, Немакаров и др. (в тексте — Кульковский, Белохлебов, Матаров). Откликом на приводимое стих, явилось письмо А. Тинякова в редакцию ЖЖ. Признаваясь в том, что осенью 1913 г. он напечатал в ‘Земщине’, за подписью Куликовского, ‘две антисемитические статьи о деле Бейлиса’, что в 1914 г. он перешел в газету ‘День’, а в июне 1915 г. стал сотрудничать в литературном отделе ‘Речи’, Тиняков писал: ‘Отойдя постепенно от моих прежних политических убеждений, я счел себя вправе принять посильное участие в либеральной прессе, тем более что политикой специально я не занимался, а интересовался главным образом литературой, но существу своему беспартийной’ (ЖЖ, 1916, No 13, с. 7). Однако спустя два месяца Л. Фортунатов в заметке ‘Предсмертный хрип’ (ЖЖ, 1916, No 18, с. 13) сообщил, что А. Тиняков вернулся в ‘Земщину’. Новым черносотенным писаниям этого литератора в ‘Земщине’ посвящен фельетон ‘Тартюф’ А. Лозина-Лозинского (Я. Любара) в ЖЖ, 1916, No 18, с. 9. ‘Печь’ — подразумевается кадетская газета ‘Речь’. ‘Немщина’ — подразумевается черносотенная газстн ‘Земщина’. Чеберячка — В. Чеберяк.
398. ЖЖ, 1916, No 12, с. 8. Зловещий год — 1905 г. Промчалась буря — первая русская революция.

——

* * *

Все эти дни живу в тени я
Каких-то сумрачных пещер,
Томит меня неврастения,
Мерещится мне револьвер.
Из коридора в сумрак белый
Уводит скуки колесо.
Там потолок мой закоптелый
Спускается в тяжелый сон.
Стареюсь я неудержимо,
Не вижу ничего, не жду,
Когда же вы пройдете мимо,
Как в ослепительном бреду,
Я вскакиваю, жду печально,
Но вспоминаю: всё равно,
И вновь захлопываю спальной
Чернеющееся окно.
1915
Садовской Борис Александрович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Стихотворения, Садовской Борис Александрович, Год: 1912
  2. Загадки, Авенариус Василий Петрович, Год: 1905
  3. Из книги житейской мудрости, Авенариус Василий Петрович, Год: 1905
  4. Жадное сердце, Ефименко Татьяна Петровна, Год: 1916
  5. Стихотворения, Кузьмичев Егор Кузьмич, Год: 1917
  6. Бубны боли, Грузинов Иван Васильевич, Год: 1915
  7. Aux mnes du clbr Marchal Prince de Koutoussoff-Sniolensky, Кутузов Михаил Илларионович, Год: 1813
  8. Виршевая поэзия (первая половина XVII века), Неизвестные Авторы, Год: 1700
Электронная библиотека