Стихотворения, Пушкин Василий Львович, Год: 1830 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 34 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Василий Львович Пушкин

Стихотворения

Воспроизводится по изданию: Поэты 1790-1810-х годов. Л.: Сов. писатель, 1971. (Библиотека поэта, Большая серия).

Электронная публикация — РВБ, 2007.

Содержание

Биографическая справка

К лире

Письмо к И. И. Д<митриеву>

Вечер

К любимцам муз. Подражание Горацию

К В. А. Жуковскому (‘Скажи, любезный друг…’)

К Д. В. Дашкову (‘Что слышу я, Дашков?..’)

К П. Н. Приклонскому

К жителям Нижнего Новгорода

К Д. В. Дашкову (‘Мой милый друг, в стране…’)

К князю П. А. Вяземскому

Люблю и не люблю

К***

Надпись к портрету В. А. Жуковского

К новым законодателям вкуса

Экспромт на прощание с друзьями А. И. и С. И. Т<ургеневыми>

Экспромт на отъезд Н. М. Карамзина в чужие краи

К А. С. Пушкину

К В. А. Жуковскому (‘Товарищ-друг! Ты помнишь ли, что я…’)

А. С. Пушкину

Биографическая справка

Василий Львович Пушкин родился в Москве 27 апреля 1770 года в семье богатого помещика. Получив основательное домашнее французское воспитание, он с восемнадцатилетнего возраста выезжал в свет, сочинял французские куплеты и эпиграммы, участвовал в любительских спектаклях, слыл остроумным собеседником. Прослужив несколько лет в Измайловском полку в Петербурге, В. Л. Пушкин вышел в отставку в 1799 году в чине поручика и поселился в Москве, женившись на К. М. Вышеславцевой, с которой, однако, уже в 1802 году начал бракоразводный процесс, закончившийся в 1806 году расторжением этого неудачного брака и наложением на Василия Львовича церковной эпитимии.

Первое печатное стихотворение В. Л. Пушкина появилось (без имени автора) в журнале И. А. Крылова и А. И. Клушина ‘С.-Петербургский Меркурий’ в 1793 году — это было выдержанное в лучших традициях классической сатиры послание ‘К Камину’, обратившее на себя внимание современников. Знакомство с И. И. Дмитриевым резко изменило характер литературного творчества Пушкина. Он отдал должную дань ‘нежности’, песенности, анакреонтике и всю свою жизнь считал Дмитриева своим учителем и другом, глубоко почитая его наравне с Карамзиным.

В 1803—1804 годах В. Л. Пушкин совершил заграничное путешествие. Будучи в Париже, он познакомился с Делилем и другими известными тогда французскими поэтами, а у знаменитого актера Тальма брал уроки декламации. В парижском журнале ‘Mercure de France’ появились переведенные В. Л. Пушкиным четыре русские народные песни, взятые им, очевидно, из ‘Карманного песенника’ И. И. Дмитриева. Из путешествия Пушкин привез не только модный Фрак и сверхмодную прическу, что отмечали многие современники, но и отлично подобранную, ценнейшую библиотеку латинских, французских и английских писателей.

Вернувшись в Москву в 1804 году, В. Л. Пушкин продолжал свою литературную деятельность, однако до 1810 года творчество его вполне заслуживает определения ‘вялой музы’ {См. письмо К. Н. Батюшкова к Н. И. Гнедичу от 9 мая 1811 г.— К. Н. Батюшков, Соч., СПб.. 1885—1886, т. 3, с. 198.} — за пять лет им написано всего около 20 стихотворений, включая экспромты и эпиграммы. В эти годы крепнут дружеские связи В. Л. Пушкина с И. И. Дмитриевым, В. А. Жуковским, К. Н. Батюшковым. Личная дружба связывала Пушкина с П. И. Шаликовым, в журналах которого он по мере своих сил сотрудничал. Вместе с тем он общался и с Д. И. Хвостовым, который посвятил ему стихи. В 1810 году В. Л. Пушкин был принят в масонскую ложу ‘Соединенных друзей’. {См.: ‘Письма H. M. Карамзина к И. И. Дмитриеву’, СПб., 1866, с. 136.}

В 1810—1811 годах наступил неожиданный расцвет творчества В. Л. Пушкина, он написал лучшие свои послания ‘К Жуковскому’, ‘К Дашкову’ и сатирическую поэму ‘Опасный сосед’. Все эти произведения были связаны с борьбой карамзинистов со сторонниками A. С. Шишкова. В. Л. Пушкин несколькими остроумными стихами, высмеивающими Шишкова и Шаховского, снискал большую литературную популярность, чем всеми своими баснями и элегиями. Стихотворения В. Л. Пушкина, и особенно ненапечатанный ‘Опасный сосед’, получили, как показывают письма современников, широкий резонанс, и можно сказать, что В. Л. Пушкин становится едва ли не в первый ряд русских литераторов 1810-х годов.

В 1812 году Пушкин буквально бежал из горящей Москвы без гроша денег и без теплой одежды в Нижний Новгород. Дом, все вещи и драгоценная библиотека погибли в Москве. Однако по натуре своей B. Л. Пушкин не мог долго предаваться унынию — в Нижнем Новгороде, хотя он, по его собственному признанию, ‘жил в избе’, {Письмо к Вяземскому от 14 декабря 1812 г. — В. Л. Пушкин, Соч., 1893, СПб., с. 149.} литературные проблемы волновали его куда больше, житейских. После окончания войны Пушкин вернулся в Москву. 1814—1815 годы прошли для В. Л. Пушкина и его друзей в собирании сил для отпора шишковистам-‘беседчикам’. Из многих источников известно, с какими церемониями, переходящими даже в насмешки, был принят в ‘Арзамас’ В. Л. Пушкин, затем исключен из него, а потом снова восстановлен. {См.: П. А. Вяземский, Полн. собр. соч., СПб., 1878—1896, т. 8, с. 416, Ф. Ф. Вигель, Записки, ч. 5, М., 1892, с. 41. М. А. Дмитриев, Мелочи из запаса моей памяти, изд. 2, М., 1869, с. 88.} Послание к арзамасцам (N 272) было едва ли не последним из лучших стихотворений В. Л. Пушкина. С прекращением ‘Арзамаса’ он снова примолк, сильно страдал подагрой, но продолжал посещать заседания Общества любителей российской словесности, литературные обеды, новые спектакли, пытался вмешаться в литературную полемику 1823 года и написал эпиграмму на Кюхельбекера, но сил для литературной войны у него уже не было. Впрочем, Пушкин даже из своей болезни сумел сделать предмет для легкого полушутливого стихотворства — нет в его стихах ни уныния, ни тоски, ни обреченности, столь модных в 1810—1820-х годах. Мрачные байронические мотивы в русской поэзии середины двадцатых годов неприемлемы для В. Л. Пушкина, хотя он и пытается их понять. Отсюда враждебное отношение ко всему тому, что он назовет ‘романтизмом’: таинственности, туманности и наигранности чувств, — то есть всему противоположному ясности и искренности поэтического изложения, которые он находил в Вольтере, Расине, Мольере, Парни и Грессе, Маро и Петрарке, не говоря уже о Горации — всегдашнем кумире В. Л. Пушкина. Последние значительные произведения В. Л. Пушкина — его неоконченная поэма ‘Капитан Храбров’ и два послания к А. С. Пушкину, а также прозаические ‘Замечания о людях и обществе’ — проникнуты полемикой с ‘модным романтизмом’ и утверждением себя в этом плане ‘классиком’.

Определенную роль сыграл В. Л. Пушкин в жизни молодого А. С. Пушкина. {См. об этом: Н. К Пиксанов, Дядя и племянник,— А. С. Пушкин, Собр. соч., т. 5, СПб., 1911, с. I—XVII.} В произведениях А. С. Пушкина, его письмах и дружеских шаржах содержится много упоминаний, намеков и цитат из стихов В. Л. Пушкина, что свидетельствует о восприятии и усвоении творчества дяди гениальным племянником.

Умер В. Л. Пушкин 20 августа 1830 года. А. С. Пушкин и П. А. Вяземский были его последними собеседниками, с которыми он, уже умирающий, хотел говорить все о той же литературе — статьях Катенина. ‘Вот что значит умереть честным воином на щите le cri de guerre a la bouche!’ {С боевым кличем на устах! (франц.) — Ред.} — так описал А. С. Пушкин смерть дяди в письме П. А. Плетневу от 9 сентября 1830 года. {Пушкин, Полн. собр. соч., т. 10, 1958, с. 306.}

Основные издания сочинений В. Л. Пушкина:

Стихотворения, СПб., 1822. Сочинения, под ред. В. И. Саитова, СПб., 1893. ‘Поэты-сатирики конца XVIII — начала XIX века’, ‘Б-ка поэта’ (Б. с.), 1959, с. 261.

259. К КАМИНУ

Honni soit qui mal y pense!¹

Любезный мой Камин, товарищ дорогой,

Как счастлив, весел я, сидя перед тобой!

Я мира суету и гордость забываю,

Когда, мой милый друг, с тобою рассуждаю,

Что в сердце я храню, я знаю то один,

Мне нужды нет, что я не знатный господин,

Мне нужды нет, что я на балах не бываю

И говорить бон-мо² на счет других не знаю,

Бо-монда³ правила не чту я за закон,

И лишь по имени известен мне бостон.

Обедов не ищу, незнаем я, но волен,

О милый мой Камин, как я живу доволен.

Читаю ли я что, иль греюсь, иль пишу,

Свободой, тишиной, спокойствием дышу.

Пусть Глупомотов всем именье расточает

И рослых дураков в гусары наряжает,

Какая нужда мне, что он развратный мот!

Безмозглов пусть спесив. Но что он? Глупый скот,

Который, свой язык природный презирая,

В атласных шлафроках блаженство почитая,

Как кукла рядится, любуется собой,

Мня в плен ловить сердца французской головой.

Он, бюстов накупив и чайных два сервиза,

Желает роль играть парижского маркиза,

А господин маркиз, того коль не забыл,

Шесть месяцев назад здесь вахмистром служил.

Пусть он дурачится! Нет нужды в том нимало:

Здесь много дураков и будет и бывало.

Прыгушкин, например, всё счастье ставит в том,

Что он в больших домах вдруг сделался знаком,

Что прыгать л’екосез, в бостон играть он знает,

Что Адриан его по моде убирает,

Что фраки на него шьет славный здесь Луи

И что с графинями проводит дни свои,

Что все они его кузеном называют

И знатные к нему с визитом приезжают.

Но что я говорю? Один ли он таков?

Бедней его сто раз сосед мой Пустяков,

Другим дурачеством Прыгушкину подобен:

Он вздумал, что послом он точно быть способен,

И, чтоб яснее то и лучше доказать,

Изволил кошелек он сзади привязать

И мнит, что тем он стал политик и придворный,

А Пустяков, увы! советник лишь надворный.

Вот как ослеплены бываем часто мы!

И к суете пустой стремятся все умы.

Рассудка здравого и пользы убегаем,

Блаженство ищем там, где гибель мы встречаем.

Гордиться, ползать, льстить, всё в свете продавать —

Вот в чем стараемся мы время провождать!

Неправдою Змеяд достав себе именье,

Желает, чтоб к нему имели все почтенье,

И заставляет тех в своей передней ждать,

Которых может он, к несчастью, угнетать.

Низкопоклонов тут с седою головою,

С наморщенным челом, но с подлою душою,

Увидев Катеньку, сердечно рад тому,

Что ручку целовать она дает ему,

И, низко кланяясь, о том не помышляет,

Что Катенькин отец паркеты натирает.

О чем ни вздумаю, на что ни посмотрю,

Иль подлость, иль порок, иль предрассудки зрю!

Бедняк хотя умен, но презрен, угнетаем,

Скотинин сущий пень, но всеми уважаем,

И, несмотря на все, на Лизе сговорил,

Он женится на ней, хотя ей и немил,

Но нужды нет ему: она собой прелестна,

А скупость матушки ее давно известна,

За ним же, знают все, двенадцать тысяч душ,

Так может ли он быть не бесподобный муж?

Он молод, говорят, и света мало знает,

Но добр, чувствителен и Лизу обожает,

Она с ним счастливо, конечно, проживет.

Несчастна Лизонька, вздыхая, слезы льет

И в женихе своем находит лишь урода.

Ума нам не дают ни знатная порода,

Ни пышность, ни чины, ни каменны дома,

И миллионами нельзя купить ума!

Но злато, может быть, пороки позлащает,

И милой Лизы мать так точно рассуждает.

‘Постой, — кричит Плутов, — тебе ль о том судить,

Как в свете должно нам себя вести и жить?

Ты молод, так молчи. Мораль давно я знаю:

Ты с нею гол, как мышь, я — селы покупаю.

Поверь мне, не набьешь стихами кошелька,

И гроша не дадут тебе за Камелька.

Я вздора не пишу, а мой карман исправен,

Не знаем ты никем, я в Петербурге славен.

Ласкают все меня: и графы, и князья’.

Плутов, ты всем знаком, о том не спорю я,

Но также нет и в том сумненья никакого,

Что редко льзя найти бездельника такого,

Что всё имение, деревни, славный дом

Пронырством ты достал, Плутов, и воровством.

Довольно — не хочу писать теперь я боле,

И, не завидуя ничьей счастливой доле,

Стараться буду я лишь только честным быть,

Законы почитать, отечеству служить,

Любить моих друзей, любить уединенье —

Вот сердца моего прямое утешенье!

<1793>

¹ Позор тому, кто плохо об этом думает! (франц.) — Ред.

² Bon mot — остроумное выражение (франц.). — Ред.

³ Beau monde — высший свет (франц.). — Ред.

260. К ЛИРЕ

Давно на лире милой,

Давно я не играл,

Скорбящий дух, унылый,

Ее позабывал.

Природа украшалась

Прелестною весной,

Рука ж не прикасалась

До лиры дорогой.

Здоровье, дар бесценный,

Лишен я был тебя

И, грустью отягченный,

Влачил свой век стеня.

Всё веселилось в мире,

Цвели в полях цветы,

А я не пел на лире

Весенней красоты.

Ни ручейков журчанья,

Унылый, не слыхал,

Ни птиц в кустах порханья,

Ни рощей не видал.

Спасенный днесь судьбою

От лютых горьких мук,

Кроплю тебя слезою,

О лира, милый друг!

Сердечно восхищенье

Влечет ее из глаз,

Исчезло огорченье,

Настал отрады час.

Но ах, весна сокрылась!

Желтеют древеса,

И птичка удалилась

В полуденны леса,

Уж бабочка не вьется

С цветочка на цветок,

И с милой расстается

Пастушкой пастушок,

Зефир не веет боле,

Осенний ветр шумит

И томно поневоле

На лире петь велит.

Но к пользе и несчастье

Дает нам рок терпеть,

Когда пройдет ненастье,

Приятней солнце зреть.

Пловец всегда ли в море

Теряет жизнь волной?

Утешься, лира!.. Вскоре

Увижусь я с весной.

<1794>

261. ПИСЬМО К И. И. Д<МИТРИЕВУ>

Ты прав, мой милый друг! Все наши стиходеи

Слезливой лирою прославиться хотят,

Все голубки у них к красавицам летят,

Все вьются ласточки, и всё одни затеи,

Все хнычут и ревут, и мысль у всех одна:

То вдруг представится луна

Во бледно-палевой порфире,

То он один остался в мире —

Нет милой, нет драгой: она погребена

Под камнем серым, мшистым,

То вдруг под дубом там ветвистым

Сова уныло закричит,

Завоет сильный ветр, любовник побежит,

И слезка на струнах родится.

Тут восклицаний тьма и точек появится.

Нет нужды до того. Он мыслит, что умен

И что пиитом быть на свет произведен,

Что он с Державиным, с тобой равняться может,

Что с зависти к нему и Стерн наш пальцы гложет.

О, плаксы бедные! Жалка мне участь их!

Они совсем того не знают,

Что, где парят орлы, там жуки не летают.

Не крючковата мысль творит прекрасным стих,

Но плавность, чистота души и сердца чувство:

Вот стихотворцев в чем прямое есть искусство!

Нам можно подражать, не портя слог других,

Так Геснер подражал Биону,

Так ты, любезный наш певец,

Вслед шествуя Анакреону,

От граций получил венец.

Так хвальну песнь поет наш бард Фелице, богу,

Так милый, нежный К<арамз>ин

В храм вкуса проложил дорогу,

И так, отечества усердный, верный сын,

На звучной лире нам бряцая,

Херасков брань воспел, Омиру подражая.

О, если б бардов сих я славный дар имел

И всех пленять сердца подобно им умел,

Тогда б прославился своей везде я лирой!

Но я молчу и им не смею подражать,

Живу я с дружбой и с Темирой,

Для них единственно желаю я писать.

Коль милая моя, читая, улыбнется,

Коль нежный друг души похвалит песнь мою,

Когда я пламень мой и дружбу воспою,

То сердце с радости забьется,

То я доволен и блажен:

Коль мил Темире я, то щедро награжден.

<1796>

262. ВЕЧЕР

Нет боле сил терпеть! Куда ни сунься: споры,

И сплетни, и обман, и глупость, и раздоры!

Вчера, не знаю как, попал в один я дом,

Я проклял жизнь мою. Какой вралей содом!

Хозяин об одной лишь музыке толкует,

Хозяйка хвалится, что славно дочь танцует,

А дочка, поясок под шею подвязав,

Кричит, что прискакал в коляске модной — граф.

Граф входит. Все его с восторгом принимают.

Как мил он, как богат, как знатен, повторяют.

Хозяйка на ушко мне шепчет в тот же час:

‘Он в Грушеньку влюблен: он всякий день у нас’.

Но граф, о Грушеньке никак не помышляя,

Ветране говорит, ей руку пожимая:

‘Какая скука здесь! Какой несносный дом!

Я с этими людьми, божусь, для вас знаком,

Я с вами быть хочу, я видеть вас желаю.

Для вас я всё терплю и глупостям прощаю’.

Ветрана счастлива, что граф покорен ей.

Вдруг растворяют дверь и входит Стукодей.

Несносный говорун. О всем уже он знает:

Тот женится, другой супругу оставляет,

Тот проигрался весь, тот по уши в долгах.

Потом судить он стал, к несчастью, о стихах.

По мнению его, Надутов всех пленяет,

А Дмитрев… Карамзин безделки сочиняет,

Державин, например, изрядно бы писал,

Но также, кроме од, не сюит он похвал.

Пропали трагики, исчезла россов слава!

И начал, наконец, твердить нам роль Синава,

Коверкался, кричал — все восхищались им,

Один лишь старичок, смеясь со мной над ним:

‘Невежду, — мне сказал, — я вечно извиняю,

Молчу и слушаю, а в спор с ним не вступаю,

Напротив, кажется забавен часто он:

Соврет и думает, что вздор его — закон.

Что наш питает ум, что сердце восхищает.

Безделкою пустой невежда называет.

Нет нужды! Верьте мне: нелепая хула

Писателю венец, поэту похвала’.

Я отдохнул. Увы, недолго быть в покое!

Хозяйка подошла. ‘Теперь нас только трое,

Не можете ли вы четвертым с нами быть

И сесть играть в бостон. Без карт не можно жить.

Кто ими в обществе себя не занимает,

Воспитан дурно тот и скучен всем бывает’.

Итак, мы за бостон. А там оркестр шумит,

Гут граф жеманятся, и Стукодей кричит,

Змеяда всех бранит, ругает за игрою.

Играю и дрожу, и жду беды с собою.

Хозяйка милая не помнит ничего.

‘Где Грушенька? Где граф? Не вижу я его!’

Бостон наш кончился, а в зале уж танцуют.

Как Грушенька, как граф прекрасно вальсируют!

Хозяйка с радости всех обнимает нас.

Змеяда ей твердит: ‘Ну, матка, в добрый час!

Граф, право, молодец: к концу скорее дело!

На бога положись и по рукам бей смело,

Он знатен и хорош, и с лучшими знаком,

Твой муженек с тобой согласен будет в том’.

Ветрана слышит то, смеется и вертится.

К беде моей, тогда идет ко мне, садится

Белиза толстая, рассказчица, швея.¹

‘Ей-богу, — говорит, — вот чудная семья!

Хозяин с флейтою всё время провождает,

Жена преглупая и всем надоедает,

А в Грушеньке, поверь, пути не будет ввек.

Но дело не о том: ты умный человек,

У Скопидомова ты всякий день бываешь,

Проказы все его и всё о нем ты знаешь:

Не правда ль, что в жене находит он врага

И что она ему поставила рога?

Нахалов часто с ней в театре и воксале,

Вчера он танцевал два польских с ней на бале,

А после он ее в карету посадил,

Несчастный Скопидом беду себе купил,

Бог наградил его прекрасною женою!

Да, полно, сам дурак всем шалостям виною.

Не он один таков: в Москве им счета нет!

Буянов и не глуп, но вздумал в сорок лет

Жениться и франтить, и тем себя прославить,

Чтоб женушку свою тотчас другим оставить,

И подлинно, успел в том модный господин:

С французом барыня уехала в Берлин’.

Я слушал и молчал. Текли слова рекою,

Я мог ей отвечать лишь только головою.

Хотел уйти, ушел. Что ж вышло из того?

Дивлюся силе я терпенья моего.

Попал в беседу я, достойную почтенья:

Тут был великий шум, различны были мненья,

Однако из всего понять я спора мог,

Что то произвели котлеты и пирог,

И кончилось всё тем, что у одной Лизеты,

И вафли лучшие, и лучшие котлеты.

Но, кстати, стол готов, все кинулись туда,

Покойно думал есть — и тут со мной беда!

Несчастного меня с Вралевым посадили

И милым подлинно соседом наградили!

Не медля, начал он вопросы мне творить:

Кто я таков? Что я? Где я изволю жить?

Потом, о молодых и старых рассуждая:

‘Нет, нынче жизнь плоха, — твердил он, воздыхая. —

Всё стало мудрено, нет доброго ни в чем,

Вот я-таки скажу и о сынке моем:

Уж малый в двадцать лет, а книги лишь читает’

Не ищет ни чинов, ни счастья не желает,

Я дочь Рубинова посватал за него,

Любезный мой сынок не хочет и того:

На деньгах, батюшка, никак-де не женюся,

А я жену возьму, когда в нее влюблюся.

Как быть, не знаю, с ним, — и чувствую я то,

Что будет он бедняк, а более ничто.

Вот что произвели проклятые науки!

Не нужно золото — давай Жан-Жака в руки!

Да полно, старые не лучше молодых,

Не много разницы найдешь ты ныне в них.

Нередко и старик, что делает, не знает:

Он хулит молодых и им же потакает.

Князь Милов в пятьдесят и с лишком уже лет

Спроказил так теперь, что весь дивится свет.

Он, будучи богат и дочь одну имея,

Воспитывать ее, как должно, не жалея,

Решился наконец бедняжку погубить:

Майора одного изволь на ней женить!

И что ж он говорит себе во оправданье —

Ты со смеху умрешь — вот всё его желанье:

‘Мой зять любезен мне, и скромен, и умен,

Он света пустотой никак не ослеплен,

Советов-де моих он вечно не забудет,

В глубокой старости меня покоить будет.

Не знатен, беден он — я для него богат,

Д честность знатности дороже мне стократ!’

рот, друг сердечный мой, как нынче рассуждают!

И умниками их иные называют!’

Сосед мой тут умолк, в отраду я ему

Сказал, что редкие последуют тому,

Что Миловых князей у нас, конечно, мало,

Что золото копить желанье не пропало,

Что любим мы чины и ленты получать,

Не любим только их заслугой доставать,

Что также здесь не все охотники до чтенья,

Что редкие у нас желают просвещенья,

Не всякий знаниям честь должну воздает

И часто враль, глупец разумником слывет,

Достоинств лаврами у нас не украшают,

Здесь любят плясунов — ученых презирают.

Тут ужин кончился — и я домой тотчас.

О хижина моя, приятней ты сто раз

Всех модных ужинов, концертов всех и балов,

Где часто видим мы безумцев и нахалов!

В тебе насмешек злых, в тебе злословья нет:

В тебе спокойствие и тишина живет,

В тебе и разум мой, и дух всегда свободен.

Утехи мне дарить свет модный не способен,

И для того теперь навек прощаюсь с ним:

Фортуны не найду я с сердцем в нем моим.

<1798>

¹ Сплетница, commere.

263. К ЛЮБИМЦАМ МУЗ¹

Подражание Горацию

Белеют от снегов угрюмых гор вершины,

Везде туман и мрак, покрыты реки льдом,

Унылы рощи и долины,

Где кубок золотой? Мы сядем пред огнем.

Как хочет, пусть Зевес вселенной управляет!

Он рек и сотворил. Подвластно всё ему,

Он громом, молнией играет,

Послушны бури, вихрь Зевесу одному.

Любимец муз счастлив во все премены года:

Он пользуется тем, что видит пред собой.

Друзья, для нас природа

И в ужасах своих блистает красотой!

Где лиры? Станем петь. Нас Феб соединяет,

Вергилий росских стран присутствием своим

К наукам жар рождает.

Кто с музами живет, утехи вечно с ним!

Вас грации давно украсили венками,

Вам должно петь, друзья! И Дмитрев, Карамзин

Прекрасными стихами

Пленяют, учат нас, а я молчу один!

Нет, нет! И я хочу, как вы, греметь на лире:

Лечу ко славе я, ваш дух во мне горит,

И я известен буду в мире!

О радость, о восторг! И я… и я пиит!

<1804>

¹ Сия пиеса была читана на приватном обществе любителей словесности, в доме покойного Михаила Матвеевича Хераскова.

264. К В. А. ЖУКОВСКОМУ

Licuit semperque licebit

Signatum praesente nota producere nomen.

Ut silvae foliis pro nos mutantur in annos,

Prima cadunt, ita verborum vetus interit aetas,

Et juvenum ritu florent modo nata vigentque.

Horat. Ars poetica¹

Скажи, любезный друг, какая прибыль в том,

Что часто я тружусь день целый над стихом?

Что Кондильяка я и Дюмарсе читаю,

Что логике учусь и ясным быть желаю?

Какая слава мне за тяжкие труды?

Лишь только всякий час себе я жду беды,

Стихомарателей здесь скопище упрямо.

Не ставлю я нигде ни семо, ни овамо,

Я, признаюсь, люблю Карамзина читать

И в слоге Дмитреву стараюсь подражать.

Кто мыслит правильно, кто мыслит благородно,

Тот изъясняется приятно и свободно.

Славянские слова таланта не дают,

И на Парнас они поэта не ведут.

Кто русской грамоте, как должно, не учился,

Напрасно тот писать трагедии пустился,

Поэма громкая, в которой плана нет,

Не песнопение, но сущий только бред.

Вот мнение мое! Я в нем не ошибаюсь

И на Горация и Депрео ссылаюсь:

Они против врагов мне твердый будут щит,

Рассудок следовать примерам их велит.

Талант нам Феб дает, а вкус дает ученье.

Что просвещает ум? питает душу? — чтенье.

В чем уверяют нас Паскаль и Боссюэт,

В Синопсисе того, в Степенной книге нет.

Отечество люблю, язык я русский знаю,

Но Тредьяковского с Расином не равняю,

И Пиндар наших стран тем слогом не писал,

Каким Баян в свой век героев воспевал.

Я прав, и ты со мной, конечно, в том согласен,

Но правду говорить безумцам — труд напрасен.

Я вижу весь собор безграмотных славян,

Которыми здесь вкус к изящному попран,

Против меня теперь рыка?ющий ужасно,

К дружине вопиет наш Балдус велегласно:

‘О братие мои, зову на помощь вас!

Ударим на него, и первый буду аз.

Кто нам грамматике советует учиться,

Во тьму кромешную, в геенну погрузится,

И аще смеет кто Карамзина хвалить,

Наш долг, о людие, злодея истребить’.

Не бойся, говоришь ты мне, о друг почтенный.

Не бойся, мрак исчез — настал нам век блаженный!

Великий Петр, потом Великая жена,

Которой именем вселенная полна,

Нам к просвещению, к наукам путь открыли,

Венчали лаврами и светом озарили.

Вергилий и Омер, Софокл и Эврипид,

Гораций, Ювенал, Саллюстий, Фукидид

Знакомы стали нам, и к вечной славе россов

Во хладном Севере родился Ломоносов!

На лире золотой Державин возгремел,

Бессмертную в стихах бессмертных он воспел,

Любимец аонид и Фебом вдохновенный,

Представил Душеньку в поэме несравненной.

Во вкусе час настал великих перемен:

Явились Карамзин и Дмитрев — Лафонтен!

Вот чем все русские должны гордиться ныне!

Хвала Великому! Хвала Екатерине!

Пусть Клит рецензии тисненью предает —

Безумцу вопреки, поэт всегда поэт.

Итак, любезный друг, я смело в бой вступаю,

В словесности раскол, как должно, осуждаю.

Арист душою добр, но автор он дурной,

И нам от книг его нет пользы никакой,

В странице каждой он слог древний выхваляет

И русским всем словам прямой источник знает,—

Что нужды? Толстый том, где зависть лишь видна,

Не есть Лагарпов курс, а пагуба одна.

В славянском языке и сам я пользу вижу,

Но вкус я варварский гоню и ненавижу.

В душе своей ношу к изящному любовь,

Творенье без идей мою волнует кровь.

Слов много затвердить не есть еще ученье,

Нам нужны не слова — нам нужно просвещенье.

1810

¹ Всегда было и будет впредь позволено использовать слова, освященные употреблением. Как леса на склоне года меняют листья и опадают те, что появились прежде, так проходит пора старых слов и в употреблении цветут и крепнут вновь появившиеся. Гораций, Поэтическое искусство (лат.). — Ред.

265. К Д. В. ДАШКОВУ

En blamant ses ecrits, ai-je d’un style affreux

Distille sur sa vie un venin dangereux?

Boileau, sat. 9¹

Что слышу я, Дашков? Какое ослепленье!

Какое лютое безумцев ополченье!

Кто тщится жизнь свою наукам посвящать,

Раскольников-славян дерзает уличать,

Кто пишет правильно и не варяжским слогом —

Не любит русских тот и виноват пред богом!

Поверь: слова невежд — пустой кимвала звук,

Они безумствуют — сияет свет наук!

Неу?жель оттого моя постраждет вера,

Что я подчас прочту две сцены из Вольтера?

Я христианином, конечно, быть могу,

Хотя французских книг в камине и не жгу.

В предубеждениях нет святости нимало:

Они мертвят наш ум и варварства начало.

Ученым быть не грех, но грех во тьме ходить.

Невежда может ли отечество любить?

Не тот к стране родной усердие питает,

Кто хвалит всё свое, чужое презирает,

Кто слезы льет о том, что мы не в бородах,

И, бедный мыслями, печется о словах!

Но тот, кто, следуя похвальному внушенью,

Чтит дарования, стремится к просвещенью,

Кто, сограждан любя, желает славы их,

Кто чужд и зависти, и предрассудков злых!

Квириты храбрые полсветом обладали,

Но общежитию их греки обучали.

Науки перешли в Рим гордый из Афин,

И славный Цицерон, оратор-гражданин,

Сражая Верреса, вступаясь за Мурену,

Был велеречием обязан Демосфену.

Вергилия учил поэзии Гомер,

Грядущим временам век Августов пример!

Так сын отечества науками гордится,

Во мраке утопать невежества стыдится,

Не проповедует расколов никаких

И в старине для нас не видит дней благих.

Хвалу я воздаю счастливейшей судьбине,

О мой любезный друг, что я родился ныне!

Свободно я могу и мыслить и дышать,

И даже абие и аще не писать.

Вергилий и Гомер беседуют со мною,

Я с возвышенною иду везде главою,

Мой разум просвещен, и Сены на брегах

Я пел любезное отечество в стихах.

Не улицы одне, не площади и домы —

Сен-Пьер, Делиль, Фонтан мне были там знакомы!

Они свидетели, что я в земле чужой

Гордился русским быть и русский был прямой.

Не грубым остяком, достойным сожаленья,—

Предстал пред ними я любителем ученья,

Они то видели, что с юных дней моих

Познаний я искал не в именах одних,

Что с восхищением читал я Фукидида,

Тацита, Плиния — и, признаюсь, ‘Кандида’.

Но благочестию ученость не вредит.

За бога, веру, честь мне сердце говорит.

Родителей моих я помню наставленья:

Сын церкви должен быть и другом просвещенья!

Спасительный закон ниспослан нам с небес,

Чтоб быть подпорою средь счастия и слез.

Он благо и любовь. Прочь клевета и злоба!

Безбожник и ханжа равно порочны оба.

В сужденьях таковых не вижу я вины:

За что ж мы на костер с тобой осуждены?

За то, что мы, любя словесность и науки,

Не век над букварем твердили ‘аз’ и ‘буки’.

За то, что смеем мы учение хвалить

И в слоге варварском ошибки находить.

За то, что мы с тобой Лагарпа понимаем,

В расколе не живем, но по-славенски знаем.

Что делать? Вот наш грех. Я каяться готов.

Я, например, твержу, что скучен Старослов,

Что длинные его, сухие поученья —

Морфея дар благий для смертных усыпленья,

И если вздор читать пришла моя чреда,

Неужели заснуть над книгою беда?

Я каюсь, что в речах иных не вижу плана,

Что томов не пишу на древнего Бояна,

Что муз и Феба я с Парнаса не гоню,

Писателей дурных, а не людей браню.

Нашествие татар не чтим мы веком славы,

Мы правду говорим — и, следственно, неправы.

1811

¹ Осуждая его сочинения, изливал ли я в ужасных выражениях а его жизнь опасный яд? Буало. сат<ира> 9 (франц.). — Ред.

267. К П. Н. ПРИКЛОНСКОМУ

Любезный родственник, поэт и камергер,

Пожалуй, на досуге

Похлопочи о друге!

Ты знаешь мой манер:

Хозяин я плохой, в больших разъездах вечно,

То в Питере живу, то в Низовой стране,

И скоро проживусь, конечно,

Подчас приходит жутко мне!

Но дело не о том. Башмачник мой, повеса,

Картежник, пьяница, в больницу отдан был,

И что ж? От доктора он лыжи навострил!

В Тверской губернии поиман среди леса

В июне месяце, под стражу тотчас взят,

И скоро по делам он в рекруты назначен.

Я очень рад,

Что он солдат:

Он молод, силен, взрачен,

И строгий капитан исправит вмиг его,

Но мне квитанцию взять должно за него.

Башмачника зовут Кузьмою,

Отец его был Фрол, прозваньем Карпушов.

Итак, без лишних слов

Скажу, что юному герою

Желаю лавров я, квитанции — себе.

В селении моем, благодаря судьбе,

Хотя крестьяне пьют, зато трудятся, пашут,

Пусть с радости поют и пляшут,

Узнав, что отдали в солдаты беглеца

И что остался сын у бедного отца.

Ответствуй мне скорей иль прозой, иль стихами.

Но будь здоров и помни обо мне!

В прелестной юности соделавшись друзьями,

В какой бы ни был ты стране,

Поверь, что мысль моя стремится за тобою!

И если летнею порою

Поеду в Питер я, останусь дни два, три

У друга моего в Твери.

Воссяду с лирой золотою

На волжских берегах крутых,

И тамо с пламенной душою

Блаженство воспою я жителей тверских.

<1812>

268. К ЖИТЕЛЯМ НИЖНЕГО НОВГОРОДА

Примите нас под свой покров,

Питомцы волжских берегов!

Примите нас, мы все родные!

Мы дети матушки Москвы!

Веселья, счастья дни златые,

Как быстрый вихрь, промчались вы!

Примите нас под свой покров,

Питомцы волжских берегов!

Чад, братий наших кровь дымится,

И стонет с ужасом земля!

А враг коварный веселится

На башнях древнего Кремля!

Примите нас под свой покров,

Питомцы волжских берегов!

Святые храмы осквернились,

Сокровища расхищены!

Жилища в пепел обратились!

Скитаться мы принуждены!

Примите нас под свой покров,

Питомцы волжских берегов!

Давно ли славою блистала?

Своей гордилась красотой?

Как нежна мать, нас всех питала!

Москва, что сделалось с тобой?

Примите нас под свой покров,

Питомцы волжских берегов!

Тебе ль платить позорны дани?

Под игом пришлеца стенать?

Отмсти за нас, бог сильной брани!

Не дай ему торжествовать!

Примите нас под свой покров,

Питомцы волжских берегов!

Погибнет он! Москва восстанет!

Она и в бедствиях славна,

Погибнет он. Бог русских грянет!

Россия будет спасена.

Примите нас под свой покров,

Питомцы волжских берегов!

1812

269. К Д. В. ДАШКОВУ

Мой милый друг, в стране,

Где Волга наравне

С брегами протекает

И, съединясь с Окой,

Всю Русь обогащает

И рыбой, и мукой,

Я пресмыкаюсь ныне.

Угодно так судьбине,

Что делать? Я молчу.

Живу не как хочу,

Как бог велит — и полно!

Резвился я довольно,

С амурами играл

И ужины давал,

И граций я прелестных,

В Петрополе известных,

На лире воспевал,

Четверкою лихою,

Каретой дорогою

И всем я щеголял!

Диваны и паркеты,

И бронзы, и кенкеты,

Как прочие, имел,

Транжирить я умел!

Теперь пред целым светом

Могу и я сказать,

Что я живу поэтом:

Рублевая кровать,

Два стула, стол дубовый,

Чернильница, перо —

Вот всё мое добро!

Иному туз бубновый

Сокровища несет,

И ум, и всё дает,

Я в карты не играю,

Бумагу лишь мараю,

Беды в том, право, нет!

Пусть юный наш поэт,

Известный сочинитель,

Мой Аристарх, гонитель,

Стихи мои прочтет,

В сатиру их внесет —

И тотчас полным клиром

Ученейших писцов,

Поэм и од творцов,

Он будет Кантемиром

Воспет, провозглашен

И в чин произведен

Сотрудника дружины:

Для важныя причины

И почести такой

И покривить душой

Простительно, конечно.

Желаю я сердечно,

Чтоб новый Ювенал.

Сатиры наполнял

Не бранью лишь одною,

Но вкусом, остротою,

Чтоб свет он лучше знал!

Обогащать журнал

Чтоб он не торопился,

Но более б читал

И более учился!

Довольно, мне бранить

Зоилов нет охоты!

Пришли труды, заботы:

Мой друг, я еду жить

В тот край уединенный,

Батый где в старину,

Жестокий, дерзновенный,

Вел с русскими войну.

Скажи, давно ли ныне,

Не зная мер гордыне

И алчности своей,

Природы бич, злодей

Пришел с мечом в столицу,

Мать русских городов?

Но бог простер десницу,

Восстал… и нет врагов!

Отечества спаситель,

Смоленский князь, герой

Был ангел-истребитель,

Ниспосланный судьбой!

Бард Севера, воспой

Хвалу деяньям чудным!

Но ах! сном непробудным

Вождь храбрых русских сил

На лаврах опочил.

Верь мне, что я в пустыне

Хочу, скрываясь ныне,

Для дружбы только жить!

Амуру я служить

Отрекся поневоле:

В моей ли скучной доле

И на закате дней

Гоняться за мечтою?

Ты знаешь, лишь весною

Петь любит соловей!

Досель и я цветами

Прелестниц украшал,

Всему конец, с слезами

‘Прости, любовь, — сказал, —

Сердец очарованье,

Отрада, упованье

Тибуллов молодых’.

Жуковский, друг Светланы,

Харитами венчанный,

И милых лар своих

Певец замысловатый

Амуру гимн поют,

И бог у них крылатый

Нашел себе приют,

А я, забытый в мире,

Пою теперь на лире

Блаженство прежних дней,

И дружбою твоей

Живу и утешаюсь!

К надежде прилепляюсь,

Погоды лучшей жду.

Беда не всё беду

Родит, и после горя

Летит веселье к нам!

Неужели певцам

В волнах свирепых моря

Всем гибнуть и брегов

Не зреть благополучных?

Неужель власть богов

Превратностей лишь скучных

Велит мне жертвой быть,

Томиться, слезы лить?

Мой милый друг, конечно,

Несчастие не вечно,

Увидимся с тобой!

За чашей круговой,

Рукой ударив в руку,

Печаль забудем, скуку

И будем ликовать,

Не должно унывать,

Вот мой совет полезный:

Терпение, любезный.

<1814>

270. К КНЯЗЮ П. А. ВЯЗЕМСКОМУ

Quand je pense au degout que les poetes

ont a essuyer, je m’etonne qu’il y en ait

d’assez hardis pour braver l’ignorance de

la multitude, et la censure dangereuse

des demi-savants qui corrompent

quelquefois le jugement du public.

Le Sage¹

Как трудно, Вяземский, в плачевном нашем мире

Всем людям нравиться, их вкусу угождать!

Почтенный Карамзин на сладкозвучной лире

В прекраснейших стихах воспел святую рать,

Падение врага, царя России славу,

Героев подвиги и радость всех сердец.

Какой же получил любимец муз венец?

Он, вкуса следуя и разума уставу,

Все чувствия души в восторге изливал,

Как друг отечества и как поэт писал, —

Но многие ль, скажи, ценить талант умеют?

О, горе, горе нам от мнимых знатоков!

Судилище ума — собранье чудаков,

И в праздности сердца к изящному хладеют.

Давно ли, шествуя Корнелию вослед,

Поэт чувствительный, питомец Мельпомены,

Творец Димитрия, Фингала, Поликсены,

На Севере блистал?.. И Озерова нет!

Завистников невежд он учинился жертвой,

В уединении, стенящий, полумертвый,

Успехи он свои и лиру позабыл!

О зависть лютая, дщерь ада, крокодил,

Ты в исступлении достоинства караешь,

Слезами, горестью питаешься других,

В безумцах видишь ты прислужников своих

И, просвещенья враг, таланты унижаешь!

И я на лире пел, и я стихи любил,

В беседе с музами блаженство находил,

Свой ум обогащать учением старался,

И, виноват, подчас в посланиях моих

Я над невежеством и глупостью смеялся,

Желанья моего я цели не достиг,

Врали не престают злословить дарованья,

Печатать вздорные свои иносказанья

И в публике читать, наперекор уму,

Похвальных кучу од, не годных ни к чему!

Итак, я стал ленив и празден поневоле,

Врагов я не найду в моей безвестной доле.

Пусть льются там стихи нелепые рекой,

Нет нужды — мне всего любезнее покой.

Но, от учености к забавам обращаясь,

Давно ли, славою мы русской восхищаясь,

Торжествовали здесь желанный всеми мир?

И тут мы критиков, мой друг, не удержали,

При блеске празднества, при звуке громких лир

Зоилы подвиг наш и рвенье осуждали:

Искусство, пышность, вкус и прелестей собор —

Всё сделалось виной их споров и укор!

Не угодишь ничем умам, покрытым тьмою,

И, право, не грешно смеяться над молвою!

Какой-то новый Крез, свой написав портрет,

Обжорливых друзей к обеду приглашает:

Богатым искони ни в чем отказа нет.

Друзья съезжаются — хозяин ожидает,

Что будут славного художника хвалить,

Известного давно искусством, дарованьем,

Но сборище льстецов кричит с негодованьем,

И точно думая тем Крезу угодить,

Что в образе его малейшего нет сходства,

Нет живости в лице, улыбки, благородства.

Послушный Апеллес берет портрет домой.

Чрез месяц наш Лукулл дает обед другой,

Друзья опять на суд. Дворецкий объявляет,

Что барин нужного курьера отправляет

И просит подождать. Садятся все кругом,

О мире, о войне вступают в разговоры,

Европу разделив, политики потом

На труд художника свои бросают взоры,

‘Портрет, — решили все, — не стоит ничего:

Прямой урод, Эзоп, нос длинный, лоб с рогами!

И долг хозяина предать огню его!’

— ‘Мой долг не уважать такими знатоками

(О чудо! говорит картина им в ответ):

Пред вами, господа, я сам, а не портрет!’

Вот наших критиков, мой друг, изображенье!

Оставим им в удел упрямство, ослепленье.

Поверь, мы счастливы, умея дар ценить,

Умея чувствовать и сердцем говорить!

С тобою жизни путь украсим мы цветами:

Жуковский, Батюшков, Кокошкин и Дашко?в

Явятся вечерком нас услаждать стихами,

Воейков пропоет твои куплеты с нами

И острой насмешит сатирой на глупцов,

Шампанское в бокал пенистое польется,

И громкое ура веселью разнесется.

<1815>

¹ Когда я думаю о тех оскорблениях, которые приходится сносить поэтам, я удивляюсь тому, что среди них находятся отважные настолько, чтобы презирать невежественность толпы и опасную цензуpy полуученых которые иногда искажают суждение публики. Лесаж (франц.). — Ред.

271. ЛЮБЛЮ И НЕ ЛЮБЛЮ

Люблю я многое, конечно,

Люблю с друзьями я шутить,

Люблю любить я их сердечно,

Люблю шампанское я пить,

Люблю читать мои посланья,

Люблю я слушать и других,

Люблю веселые собранья,

Люблю красавиц молодых.

Над ближним не люблю смея

Невежд я не люблю хвалить,

Славянофилам удивляться,

К вельможам на поклон ходить.

Я не люблю людей коварных

И гордых не люблю глупцов,

Похвальных слов высокопарных

И плоских, скаредных стихов.

Люблю по моде одеваться

И в обществах приятных быть.

Люблю любезным я казаться,

Расина наизусть твердить.

Люблю Державина творенья,

Люблю я ‘Модную жену’,

Люблю для сердца утешенья

Хвалу я деть Карамзину.

В собраньях не люблю нахалов,

Подагрой не люблю страдать,

Я глупых не люблю журналов,

Я в карты не люблю играть,

И наших Квинтильянов мнимых

Суждений не люблю я злых,

Сердец я не люблю строптивых,

Актеров не люблю дурных.

Я в хижине моей смиренной,

Где столько горя и забот,

Подчас, Амуром вдохновенный,

Люблю петь граций хоровод,

Люблю пред милыми друзьями

Свою я душу изливать

И юность резвую с слезами

Люблю в стихах воспоминать.

<1815>

272. К***

Cujus autem aures veritati clausae,

ut ab amico verum audire nequeant,

hujus salus desperanda est.

Cicero¹

Я грешен. Видно, мне кибитка не Парнас,

Но строг, несправедлив карающий ваш глас,

И бедные стихи, плод шутки и дороги,

По мненью моему, не стоили тревоги.

Просодии в них нет, нет вкуса — виноват!

Но вы передо мной виновнее стократ.

Разбор, поверьте мне, столь едкий — не услуга:

Я слух ваш оскорбил — вы оскорбили друга.

Вы вспомните о том, что первый, может быть,

Осмелился глупцам я правду говорить,

Осмелился сказать хорошими стихами,

Что автор без идей, трудяся над словами,

Останется всегда невеждой и глупцом,

Я злого Гашпара убил одним стихом,

И, гнева не боясь варягов беспокойных,

В восторге я хвалил писателей достойных!

Неблагодарные! О том забыли вы,

И ныне, не щадя седой моей главы,

Вы издеваетесь бесчинно надо мною,

Довольно и без вас я был гоним судьбою!

В дурных стихах большой не вижу я вины,

Приятели беречь приятеля должны.

Я не обидел вас. В душе моей незлобной,

Лишь к пламенной любви и дружеству способной,

Не приходила мысль над другом мне шутить!

С прискорбием скажу: что прибыли любить?

Здесь острое словцо приязни всей дороже,

И дружество почти на ненависть похоже.

Но боже сохрани, чтоб точно думал я,

Что в наши времена не водятся друзья!

Нет, бурных дней моих на пасмурном закате

Я истинно счастлив, имея друга в брате!

Сердцами сходствуем, он точно я другой:

Я горе с ним делю, он — радости со мной.

Благодарю судьбу! Чего желать мне боле?

Проказничать, шутить, смеяться в вашей воле.

Вы все любезны мне, хоть я на вас сердит,

Нам быть в согласии сам Аполлон велит.

Прямая наша цель есть польза, просвещенье,

Богатство языка и вкуса очищенье,

Но должно ли шутя о пользе рассуждать?

Глупцы не престают возиться и писать,

Дурачить Талию, ругаться Мельпомене,

Смеемся мы тайком — они кричат на сцене.

Нет, явного войной искореним врагов!

Я верный ваш собрат и действовать готов,

Их оды жалкие, забавные их драмы,

Похвальные слова, поэмы, эпиграммы,

Конечно, не уйдут от критики моей:

Невежд учить люблю и уважать друзей.

1816

¹ Чьи уши закрыты для истины до такой степени, что они не в состоянии услышать слова правды, произносимые другом, для того нет надежды на благополучие. Цицерон (лат.). — Ред.

273. НАДПИСЬ К ПОРТРЕТУ В. А. ЖУКОВСКОГО

Он стал известен сам собой,

На лире он любовь, героев воспевает,

Любимец муз соединяет

Прекраснейший талант с прекраснейшей душой.

<1817>

274. К НОВЫМ ЗАКОНОДАТЕЛЯМ ВКУСА

Хвала вам, смелые певцы и стиходеи.

В поэзии теперь нам кодекс новый дан:

Гораций и Парни — пигмеи,

А Пумпер Никель — великан!

1824

275. ЭКСПРОМТ

НА ПРОЩАНИЕ С ДРУЗЬЯМИ

А. И. И С. И. Т<УРГЕНЕВЫМИ>

Прощайте, милые друзья!

Подагрик расстается с вами,

Но с вами сердцем буду я,

Пока еще храним богами.

Час близок, может быть, увы,

Меня не будет — будьте вы!

1825

276. ЭКСПРОМТ

НА ОТЪЕЗД Н. М. КАРАМЗИНА В ЧУЖИЕ КРАИ

Дельфийский бог, венец тобою дан

Историку, философу, поэту!

О, будь вождем его! Пусть, странствуя по свету,

Он возвратится здрав для славы россиян!

Май 1826

278. К А. С. ПУШКИНУ

Поэт-племянник, справедливо

Я назван классиком тобой!

Всё, что умно, красноречиво,

Всё, что написано с душой,

Мне нравится, меня пленяет.

Твои стихи, поверь, читает

С живым восторгом дядя твой.

Латоны сына ты любимец,

Тебя он вкусом одарил,

Очарователь и счастливец,

Сердца ты наши полонил

Своим талантом превосходным.

Все мысли выражать способным.

‘Руслан’, ‘Кавказский пленник’ твой,

‘Фонтан’, ‘Цыганы’ и ‘Евгений’

Прекрасных полны вдохновений!

Они всегда передо мной,

И не для критики пустой.

Я их твержу для наслажденья.

Тацита нашего творенья

Читает журналист иной,

Чтоб славу очернить хулой.

Зоил достоин сожаленья,

Он позабыл, что не вредна

Граниту бурная волна.

<1829>

279. К В. А. ЖУКОВСКОМУ

Товарищ-друг! Ты помнишь ли, что я

Еще живу в сем мире?

Что были в старину с тобою мы друзья,

Что я на скромной лире,

Бывало, воспевал талант изящный твой?

Бывало, часто я, беседуя с тобой,

Читал твои баллады и посланья:

Приятные, увы, для сердца вспоминанья!

Теперь мне некому души передавать:

С тобою, В<яземски>м, со всеми я в разлуке,

Мне суждено томиться, горевать

И дни влачить в страданиях и скуке.

Где Б<лудо>в? Где Д<ашко>в? Жизнь долгу посвятив,

Они заботятся, трудятся,

Но и в трудах своих нередко, может статься,

Приходит им на мысль, что друг их старый жив.

Я жив, чтоб вас любить, чтоб помнить всякий час,

Что вас еще имею,

Благодаря судьбу, я в чувствах не хладею.

Молю, чтоб небеса соединили нас.

9 января 1830

280. А. С. ПУШКИНУ

Племянник и поэт! Позволь, чтоб дядя твой

На старости в стихах поговорил с тобой.

Хоть модный романтизм подчас я осуждаю,

Но истинный талант люблю и уважаю.

Послание твое к вельможе есть пример,

Что не забыт тобой затейливый Вольтер.

Ты остроумие и вкус его имеешь

И нравиться во всем читателю умеешь.

Пусть бесится, ворчит московский Лабомель:

Не оставляй свою прелестную свирель!

Пустые критики достоинств не умалят,

Жуковский, Дмитриев тебя и чтут и хвалят,

Крылов и Вяземский в числе твоих друзей,

Пиши и утешай их музою своей,

Наказывай глупцов, не говоря ни слова,

Печатай им назло скорее ‘Годунова’.

Творения твои для них тяжелый бич,

Нибуром никогда не будет наш москвич,

И автор повести топорныя работы

Не может, кажется, проситься в Вальтер Скотты.

Довольно и того, что журналист сухой

В журнале чтит себя романтиков главой.

Но полно! Что тебе парнасские пигмеи,

Нелепая их брань, придирки и затеи!

Счастливцу некогда смеяться даже им.

Благодаря судьбу, ты любишь и любим.

Венчанный розами ты грации рукою,

Вселенную забыл, к ней прилепясь душою.

Прелестный взор ее тебя животворит

И счастье прочное, и радости сулит.

Блаженствуй, но в часы свободы, вдохновенья

Беседуй с музами, пиши стихотворенья,

Словесность русскую, язык обогащай

И вечно с миртами ты лавры съединяй.

Июль 1830

259. ‘С.-Петербургский Меркурий’, 1793, ч. 4, с. 109, подпись: — НЪ. Неисправный список — ГПБ, под загл. ‘Камин (Сатира)’, с ошибочной подписью неизвестной рукой: ‘Дмитриев’. Под именем И. И. Дмитриева опубликовано в кн.: Н. Карамзин, И. Дмитриев, Избранные стихотворения, ‘Б-ка поэта’ (Б. с.), 1952, с. 456, И. И. Дмитриев, Полн. собр. соч., ‘Б-ка поэта’ (Б. с.), 1967, с. 392. Авторство В. Л. Пушкина указано M. H. Макаровым в некрологе Пушкина (ДЖ, 1830, N 37, с. 168) и в воспоминаниях С. Н. Глинки (PB, 1863, N 4, с. 794). Это первое известное нам печатное стихотворение В. Л. Пушкина. Издатель журнала А. И. Клушин сопроводил его следующим примечанием: ‘Сочинитель сего послания есть молодой с отличными сведениями человек. Будучи столь же скромен, как и просвещен, пишет он не из тщеславия. Друг муз, друг уединения сидит перед Камином, размышляет, и Камин его трогает чувствительное сердце читателя. Я бы пожалел со всеми любителями российской словесности, ежели бы г. сочинитель кончил свои стихотворения Камином’.

260. ПиП, 1794, ч. 3, с. 207, подпись: Всл. Пшкн. Печ. по СРС, ч. 2, с. 177. В ПиП — со следующим примечанием издателя: ‘Кажется, нет нужды делать внимательным читателя к сей оде. Кого не тронет томное чувство, пробуждающееся опять к жизни после долговременной и тяжелой болезни! Облака расходятся, и луч просияет. Пожелаем, чтоб сочинитель продолжительно пользовался драгоценным даром — здоровьем!’

261. ‘Аониды’, 1796, кн. 1, с. 92. Конкретное стихотворение Дмитриева, ответом на которое можно было бы считать это послание Пушкина, нам неизвестно. Обращение ‘Ты прав, мой милый друг’ — лишь традиционная форма, часто встречавшаяся в подобных посланиях. Осмеиваемые Пушкиным поэтические штампы ближе всего к образцам так называемой преромантической лирики (ср. пародию П. П. Сумарокова, N 35).

Стерн наш — H. M. Карамзин.

Геснер С. — см. примеч. 104.

Бион — см. Словарь. В. Л. Пушкин писал прямые подражания Биону: ‘Ученик — учителю’ и др.

262. ‘Аониды’, 1798—1799, кн. 3, с. 115. Печ. по СВП, с. 133. Список — ГПБ.

Роль Синава. Речь идет о трагедии А. П. Сумарокова ‘Синав и Трувор’.

Жан-Жак — Руссо.

263. ‘Патриот’, 1804, N 4, с. 97. Печ. по СВП, с. 154. Подражание Горацию (‘Оды’, кн. 1, ода 9). В ‘Патриоте’ — со следующим примечанием издателей: ‘Любезный поэт теперь в отсутствии. Мы воспользовались приятельским подарком. Сия пиеса была им написана, как он был еще в отечестве, для одного дружеского собрания всех известнейших наших литераторов, где каждому надлежало прочесть пиесу своего сочинения’. Последний стих пародирован М. В. Милоновым в его сатире ‘К моему рассудку’. Об этом Пушкин писал Д. Н. Блудову 23 мая 1812 г.: ‘Я слышал, что Милонов написал на меня целую сатиру. Я ему за нее благодарен. Стихи нового Кантемира никогда не умрут, и вот я, нисколько о том не заботясь, сделаюсь бессмертным. Дорогой друг Дашков очень бы желал, чтоб я отвечал на злостные нападки Милонова, но я этого не сделаю. Что значат для меня уколы парнасских мошек. Впрочем, по отношению к нему я виноват лишь тем, что оказал ему дружбу и вежливость, это меня утешает против всех его настоящих и будущих сатир’ (РА, 1899, N 7, с. 460, оригинал по-французски).

Вергилий росских стран — Херасков (см. примеч. 93).

264. ‘Цветник’, 1810, N 12, с. 357, без эпиграфа, В. Пушкин, Два послания, СПб., 1811, с. 1. Печ. по СВП, с. 7. Это послание вместе со статьями Д. В. Дашкова в том же ‘Цветнике’ — одно из первых развернутых выступлений будущих арзамасцев против будущих ‘беседчиков’. Выдержанное в традициях классической сатиры и опирающееся на авторитеты Горация и Буало, послание, по свидетельству Д. Хвостова, ‘много потеряло своего блеску в печати’. ‘Сия пьеса сделает шум, поелику метила не в бровь, а в глаз на почтенного Ариста Шишкова…’ (ЛА, с. 370).

Кондильяк Э.-Б. (1715—1780) — французский философ-сенсуалист, автор популярных руководств по изучению философии и логики.

Дюмарсе С.-Ш. (1676—1756) — известный французский грамматик, редактор лингвистического отдела ‘Энциклопедии’.

Кто русской грамоте, как должно не учился, Напрасно тот писать трагедии пустился — намек на А. А. Шаховского, трагедия которого ‘Дебора, или Торжество веры’ была поставлена в Петербурге 24 января 1810 г.

Поэма громкая, в которой плана нет — намек на поэму С. А Ширинского-Шихматова ‘Петр Великий’.

Депрео — Буало (см. примеч. 104).

Паскаль Б. (1623—1662) — французский философ.

Боссюэт — см. примеч. 112.

Синопсис — сокращенное изложение священного писания. Возможно, имеется в виду ‘Синопсис, или Краткое сообщение от разных летописцев Иннокентия Гизиеля’ 1674 г.

Степенная книга — выборка из летописей и хронографов, составленная в XVI в. для систематизации летописных известий.

И Пиндар наших стран тем слогом не писал, Каким Баян в свой век героев воспевал — намек на статью С. Н. Глинки о поэме С. А. Шихматова ‘Петр Великий’, где говорится: ‘Песнопевец подвига князя Игоря Святославича писал в исходе двенадцатого столетия, но он так же располагал слова и мысли, как и Ломоносов, живший в осьмомнадесять столетии’ (PB, 1810, N 5, с. 116).

Балдус — А. С. Шишков. Далее, возможно, имеются в виду политические обвинения Шишковым Карамзина и его сторонников: ‘Когда чудовищная французская революция… произвела у них новый язык, далеко отличный от языка Фенелонов и Расинов, тогда же и наша словесность по образцу их новой и немецкой, искаженной французскими названиями, словесности стала делаться непохожею на русский язык’ (‘Перевод двух статей из Лагарпа’, СПб., 1809, с. XIII).

Великая Жена — Екатерина II.

Любимец аонид — И. Ф. Богданович (см. примеч. 144).

Арист — А. С. Шишков. Далее имеется в виду его ‘Рассуждение о старом и новом слоге’ (СПб., 1803).

Лагарпов курс — курс лекций по теории литературы французского филолога, сторонника классицизма Ж.-Ф. Лагарпа (1740—1803). Шишков в 1809 г. издал ‘Перевод двух статей из Лагарпа’.

Нам нужны не слова, нам нужно просвещенье. Этот стих был пародийно включен А. А. Шаховским в его поэму ‘Расхищенные шубы’ (1811), где В. Л. Пушкин высмеян под именем Спондея.

265. ‘Два послания’, СПб., 1811, с. 5, вместе с посланием ‘К В. А. Жуковскому’. Выход ‘Двух посланий’ явился ответом В. Л. Пушкина на резкую критику А. С. Шишкова, который в своем ‘Присовокуплении к Рассуждению о красноречии священного писания’ (1811), вскоре после выхода ‘Цветника’ N 12 с посланием к Жуковскому, сказал о В. Л. Пушкине следующее: ‘Сии судьи и стихотворцы в посланиях своих взывают к Вергилиям, Гомерам, Софоклам, Эврипидам, Горациям, Ювеналам, Саллустиям, Фукидидам, затверди одни только имена их и, что всего удивительнее, научась благочестию в ‘Кандиде’ и благонравию и знаниям в парижских переулках, с поврежденным сердцем и помраченным умом вопиют против невежества и, обращаясь к теням великих людей, толкуют о науках и просвещении’. В. Л. Пушкин включил эти слова Шишкова в предисловие к своим ‘Двум посланиям’ и ответил на них так: ‘Risum teneatis, amicii!’ (удержите смех, друзья! (лат.). — Ред.). И я, вместо того чтобы сердиться на такую нескладицу, хотел бы лучше сам посмеяться ей от доброго сердца, но обвинения, относящиеся до нравственности и веры, слишком важны. Я должен был опровергнуть оные и, кажется, исполнил сие во втором послании, к Д. В. Дашкову, равномерно навлекшему на себя учтивою критикою гнев новейших наших Славян’.

Дашков — см. примеч. 118.

И славный Цицерон и т. д. Имеются в виду знаменитые речи Цицерона по обвинению Верреса и в защиту Мурены (см. Словарь).

И Сены на брегах и т. д. Во время своего путешествия в Европу в 1803—1804 гг. В. Л. Пушкин в Париже завязал знакомства с выдающимися французскими писателями и напечатал в ‘Mercure de France’ прозаические переводы русских народных песен, взятых им из ‘Карманного песенника’, изданного И. И. Дмитриевым в 1796 г. Из стихотворений самого Пушкина, написанных в Париже, известно только одно — ‘Сельский учитель’, подражание Томсону, датированное ‘8 января 1804 года. Париж’ (ДП, 1804, ч. 1, с. 120). Очевидно, были и другие стихи, либо напечатанные анонимно, либо не попавшие в печать. Вяземский приводит другой вариант стиха 46: ‘Делиль, Сен-Пьер, Тальма мне были там знакомы’ (П. А. Вяземский, Полн. собр. соч., т. 1, СПб., 1878, с. 309). Возможно, упоминание Тальма — просто ошибка, происшедшая по причине широкой известности дружеских отношений В. Л. Пушкина с знаменитым французским актером Ф.-Ж. Тальма (1736—1826). Милонов в своей сатире ‘На женитьбу в большом свете’, высмеивая Вздоркина — Пушкина, намекает на то, что последний брал у Тальма уроки декламации.

Сен-Пьер Б. (1737—1814) — французский писатель, автор сентиментального романа ‘Поль и Виргиния’.

Делиль — см. примеч. 250.

Фонтан Л. (1757—1821) — французский поэт и оратор.

‘Кандид’ — повесть Вольтера.

Лагарп — см. примеч. 264.

Старослов — Шишков.

267. СПВ, 1812, N 8, с. 156. Печ. по СВП, с. 31.

Приклонский П. Н. (ок. 1770 — после 1825) — крупный сановник, занимал различные высокие посты, в том числе в дирекции московских театров. Был автором нескольких стихотворений, посвященных Александру I, переводов из Мольера и дивертисмента ‘Возвращение ополчения’ (1812). А. С. Пушкин воспринимал это дружеское послание как характерную поэтическую манеру В. Л. Пушкина и использовал несколько измененный первый стих в своем стихотворном начале письма к Вяземскому от 14 августа 1831 г.: ‘Любезный Вяземский, поэт и камергер’.

Низовая страна — вероятно, Нижний Новгород.

268. СО, 1813, ч. 3, с. 96, BE, 1815, N 16, с. 256 (редакция, рассчитанная на музыкальное переложение, с нотами профессора Г. И. Фишера), BE, 1815, N 17, с. 69. Печ. по СВП, с. 172. Стихотворение послано П. А. Вяземскому в письме из Нижнего Новгорода от 14 декабря 1812 г., в котором В. Л. Пушкин сообщает о своей жизни в этом городе после бегства из Москвы: ‘Живу в избе, хожу по морозу без шубы, и денег нет ни гроша’ (В. Пушкин, Соч., СПб., 1893, с. 149). И. И. Дмитриев говорил, что эти стихи В. Л. Пушкина ‘напоминают ему колодника, который под окном просит милостыню и оборачивается с ругательствами к уличным мальчишкам, которые дразнят его’ (РА, 1866, с. 243).

269. BE, 1814, N 7, с. 208. Печ. по СВП, с. 18. Стихотворение написано в Нижнем Новгороде, который В. Л. Пушкин снова посетил в 1814 г. Автор вспоминает о своих потерях во время войны. ‘Я потерял в ней (в Москве) все движимое мое имение. Новая моя карета, дрожки, мебели и драгоценная моя библиотека — все сгорело’, — писал он в письме к Вяземскому (В. Пушкин, Соч., СПб., 1893, с. 249).

Дашков Д. В. — см. примеч. 118.

Юный наш поэт, Аристарх и т. д. — М. В. Милонов, систематически задевавший Пушкина в своих сатирах (‘К моему рассудку’, ‘На модных болтунов’, ‘На женитьбу в большом свете’).

Бард Севера — очевидно, Г. Р. Державин.

Милых лар своих певец замысловатый — К. Н. Батюшков, автор дружеского послания к Жуковскому и Вяземскому ‘Мои пенаты’ (см. ПРП, 1814, ч. 1, с. 55), стиль которого (в духе французского поэта Грессе) воспроизводит здесь В. Л. Пушкин.

270. РМ, 1815, N 2, с. 135. Вошло в СВП, с. 14. Послание является частью стихотворной переписки, имевшей место в октябре — ноябре 1814 г. между П. А. Вяземским, В. Л. Пушкиным и В. А. Жуковским. РМ является своеобразным собранием стихотворений именно этого жанра (шестнадцатилетний А. С. Пушкин поместил здесь семь своих дружеских посланий), который воспринимался как поэтическая оппозиция потоку торжественных од, появившихся в 1814 г. в связи с вступлением в Париж Александра I, и сыграл определенную роль в формировании ‘Арзамаса’.

Лесаж А.-Р. (1668—1747) — французский писатель.

Почтенный Карамзин и т. д. Имеются в виду стихотворения ‘Освобождение Европы’ и ‘Слава Александра I’ (1814).

Корнелий — Корнель П. (1606—1684), французский драматург.

Озеров (см. примеч. 121—131) — автор трагедий ‘Эдип в Афинах’ (1804), ‘Фингал’ (1805), ‘Дмитрий Донской’ (1807), ‘Поликсена’ (1809). Мнительный по характеру и раздраженный театральными интригами, он в 1810 г. удалился из Петербурга в свое имение, где у него начались нервные припадки, позже приведшие его к сумасшествию. Все будущие арзамасцы (П. А. Вяземский, К. Н. Батюшков, А. С. Пушкин и В. Л. Пушкин) упрекали А. А. Шаховского в зависти и ‘злых кознях’ против Озерова.

Врали не престают злословить дарованья и т. д. Имеется в виду оживление в 1814 г. деятельности ‘Беседы любителей русского слова’ и, в частности, возможно, третья часть ‘Расхищенных шуб’ А. А. Шаховского (1814), где был задет и В. Л. Пушкин, и близкий будущим арзамасцам горацианский культ ‘удаления от городских сует’.

Похвальных кучу од. Возможно, имеются в виду оды Н. П. Николева, Д. И. Хвостова, А. П. Буниной, Н. М. Шатрова.

Кокошкин Ф. Ф. (1773—1838) — литератор, переводчик Мольера, друг С. Т. Аксакова, видный член Общества любителей российской словесности.

Дашков — см. примеч. 118.

271. РМ, 1815, N 5, с. 133.

Славянофилы — так иногда называли членов ‘Беседы’ (ср. ‘Видение на брегах Леты’ К. Н. Батюшкова).

‘Модная жена’ — популярная стихотворная сказка И. И. Дмитриева.

Наших Квинтильянов мнимых. Имеется в виду, по всей вероятности, А. С. Шишков, выпустивший в 1813 г. вторым изданием свое ‘Рассуждение о старом и новом слоге’ с прибавлением разговоров о словесности, и Д. И. Хвостов, вновь издавший в 1813 г. перевод ‘Науки стихотворства’ Буало и в 1814 г. ‘Послания в стихах’, содержащие теоретические рассуждения о поэзии и критике.

272. СВП, с. 24, 25. Обращено к членам ‘Арзамаса’, старостой которого был В. Л. Пушкин с 1816 г. Незначительные стихи его, присланные им как юмористическое приветствие друзьям с обратной дороги в Москву (см.: Поэты-сатирики, с. 661—662), были рассмотрены на заседании ‘Арзамаса’ по всей строгости просодии и автор их, староста ‘Вот я вас’, был разжалован в ‘Вотрушку’, на что серьезно обиделся и послал стихотворение ‘К ***’ как упрек и оправдание. В августе 1816 г. стихи были прочитаны на заседании ‘Арзамаса’, признаны хорошими, и В. Л. Пушкину возвратили звание старосты с прозвищем ‘Вот я вас опять’.

Первый, может быть, осмелился глупцам я правду говорить. Имеется в виду, очевидно, послание ‘К В. А. Жуковскому’ (см. N 264).

Я злого Гашпара убил одним стихом. Имеется в виду 50-й стих ‘Опасного соседа’.

Брат — очевидно, С. Л. Пушкин (1771—1848).

Они кричат на сцене. Речь идет о комедии А. А Шаховского ‘Липецкие воды’, представленной на петербургской сцене в сентябре 1815 г., где в карикатурном образе Фиалкина выведен Жуковский.

273. BE, 1817, N 6, с. 100.

274. ДЖ, 1824, N 17, с. 164, подпись: NN. Авторство В. Л. Пушкина устанавливается на основании неизданной статьи В. Одоевского ‘Нечто в роде Цицеронова сочинения, или Oratio pro Milone, или Защищение друга моего и соседа Василия Буянова’ (ГПБ), где цитируется эта эпиграмма и автором ее назван ‘Василий Буянов’. Эпиграмма является ответом на статью В. К. Кюхельбекера (Пумпер Никеля) ‘О направлении нашей поэзии…’, где был задет В. Л. Пушкин как автор высмеиваемых Кюхельбекером дружеских посланий: ‘…читает Дюмарсе, учится азбуке и логике, никогда не пишет ни семо, ни овамо и желает быть ясным’ (‘Мнемозина’, 1824, ч. 2, с. 29) и, кроме того, содержались резкие отзывы о французских поэтах Парни и Мильвуа, а Гораций характеризовался как ‘прозаический стихотворец’. Для В. Л. Пушкина все три поэта были образцами для частых подражаний.

275. ПЗ на 1825 год, с. 156. Стихотворение написано в связи с отъездом братьев Тургеневых из России в июле 1825 г.

276. МТ, 1826, N 7, с. 84. Стихотворение написано в связи с предполагавшимся отъездом тяжело больного Н. М. Карамзина в 1826 г. для лечения за границу. Поездка эта не состоялась — он умер 22 мая 1826 г.

Дельфийский бог — Аполлон.

278. МТ, 1829, N 6, с. 129.

Я назван классиком тобой. Возможно, В. Л. Пушкину были известны неопубликованные материалы к ‘Отрывкам из писем, мыслям и замечаниям’ А. С. Пушкина, среди которых была пародия на афоризмы В. Л. Пушкина ‘Замечания о людях и обществе’ (‘Литературный музеум на 1827 год’, с. 264) — ‘Дядя мой однажды занемог’. Там А. С. Пушкин характеризует своего дядю как ‘коренного классика’.

Тацита нашего творенья — имеется в виду ‘История Государства Российского’ H. M. Карамзина.

Зоил — очевидно, М. Т. Каченовский (см. примеч. 112).

279. ‘Литературная газета’, 1830, т. 1, N 19, апрель, с. 150.

280. В. Л. Пушкин, Соч., СПб., 1893, с. 115. Стихотворение было послано А. С. Пушкину в июле 1830 г. вместе с французской запиской: ‘Шлю тебе мое послание с только что внесенными исправлениями. Скажи мне, дорогой Александр, доволен ли ты им? Я хочу, чтоб это послание было достойно посвящения такому прекрасному поэту, как ты, назло дуракам и завистникам’.

Хоть модный романтизм подчас я осуждаю. В. Л. Пушкин в эти годы считал себя ‘классиком’ (ср. N 278).

Послание твое к вельможе — ‘Послание к Н. Б. Ю.’, посвященное Н. Б. Юсупову, выдержанное в классических традициях (‘Литературная газета’, 1830, N 30).

Пусть бесится, ворчит московский Лабомель. Имеются в виду нападки Н. Полевого, обвинявшего Пушкина в заискивании перед вельможами (см.: ‘Утро у знатного барина князя Беззубова’. — МТ, 1830, N 10, с. 159).

Лабомель Л. А. (1726—1773) — французский критик, высмеянный Вольтером.

Печатай им назло скорее ‘Годунова’. Имеется в виду полученное А. С. Пушкиным в начале мая 1830 г. разрешение на печатание ‘Бориса Годунова’.

Нибуром никогда не будет наш москвич. Н. А. Полевой (1796—1846) напечатал в МТ (1829, N 8. с. 437) статью о Нибуре, немецком историке и журналисте (1776—1831).

Автор повести топорныя работы. Возможно, имеется в виду повесть Ф. В. Булгарина ‘Дмитрий Самозванец’. В. Л. Пушкин писал брату C. Л. Пушкину 3 октября 1829 г.: ‘Появился роман г-на Булгарина ‘Дмитрий Самозванец’. Сей петербургский Вальтер-Скотт неумолим…’ (‘Пушкин и его современники’, Пгр., 1915, с. 365. Оригинал по-французски).

Журналист сухой и т. д. — по-видимому, Н. И. Надеждин (1804—1856).

Василий Львович Пушкин

Стихотворения

Содержание

Биографическая справка

Основные издания сочинений В. Л. Пушкина:

Читайте также: