София Парнок

Стихотворения последних лет

(1928-1933)

Оригинал здесь — http://www.ipmce.su/~tsvet/WIN/silverage/parnok/stihi2833.html

Пролог В форточку ‘Трудно, трудно, брат, трехмерной тенью…’ ‘Высокая волна тебя несет…’ Песня (‘От больших обид — душу знобит…’) ‘Ты, молодая, длинноногая! С таким…’ ‘Я издали слежу — прости мне отдаленье…’ ‘В крови и в рифмах недостача…’ ‘Бывает разве средь зимы гроза…’ ‘На исходе день невзрачный… ‘ ‘И вправду, угадать хитро…’ ‘В синеватой толще льда…’ ‘Гони стихи ночные прочь…’ Посвящение на оперном либретто ‘Бог весть, из чего вы сотканы…’ Цыганская песня ‘Что это значит — ‘седьмое небо’?..’ Большая Медведица (1 — 7) 1. ‘Нет такой загадки тонкой…’ 2. ‘Я, как слепая, ощупью иду…’ 3. ‘Глаза распахнуты и стиснут рот…’ 4. ‘Ветер из Виоголосы!..’ 5. ‘В начале пятая глава…’ 6. ‘Седая голова. И облик юный…’ 7. ‘Ведь ты не добрая, не злая…’ Ненужное добро ‘Да, ты жадна, глухонемая…’ ‘Жить, даже от себя тая…’ ‘Моя любовь! Мой демон шалый!..’ ‘Вам со стороны виднее…’ ‘Мне кажется, нам было бы с тобой…’ ‘Вижу: ты выходишь из трамвая — вся любимая…’ ‘До Родиона-ледолома…’ ‘Измучен, до смерти замотан…’ ‘Сквозь все, что я делаю, думаю, помню…’ ‘О, как мне этот страшный вживень выжить…’ Самой себе ‘Не спрашивай, чем занемог…’ ‘Восход в дыму, и тусклый закат в дыму…’ ‘Выпросить бы у смерти…’ ‘Нет мне пути обратно!..’ ‘Прямо в губы я тебе шепчу — газелы…’ ‘Дай руку, и пойдем в наш грешный рай!..’ ‘Без оговорок, без условий…’ Седая роза ‘Она беззаботна еще, она молода…’ ‘Тоскую, как тоскуют звери…’ ‘Ты помнишь коридорчик узенький…’ ‘Будем счастливы во что бы то ни стало…’

ПРОЛОГ

Голос. Поэт. Голос. Поэт. Поэт. Поэт. Поэт. Поэт. Поэт.

Огромный город. Ветер. Вечер. Во мраке треплются огни, И ты, безумец, в первом встречном Идешь искать себе родни. Смирись, поэт, и не юродствуй, Привыкни к своему сиротству, И окриком не тормоши Тебе не внемлющей души. Прохожий, проходящий мимо! Не радуясь и не скорбя, Куда спешишь ты, одержимый, Беглец от самого себя? Кто б ни был ты — хотя бы недруг, — В душе своей, в дремучих недрах, — Мычаньем, если ты немой, Ответь, ответь на голос мой! — Мы грохотом оглушены, И в этом городе огромном Грозней, пронзительнее грома Нам дуновенье тишины. Тебе не по дороге с нами, Ты нас опутываешь снами, Ты нас тревожишь вышиной, Ты нас стреножишь тишиной. — Что даже от себя таим, Ты вслух произносить дерзаешь. На сверстничество притязаешь Ты с веком бешеным твоим, — Но ты не этих дней ровесник: Другие дни-другие песни. Не время, путник, в час такой Нас околдовывать тоской! Какая скорбь, удар, увечье Должны сразить вас в этот час, Чтоб стало слово человечье Понятно каждому из вас? Ну, что же, юность, разглагольствуй, Потешь свое самодовольство… Но ты, кто прячешься в тени, Но ты мне руку протяни! . . . . . . . . . . . . . . Не узнаешь? Поэт! Собрат мой! — Не узнаю. Остановись… — Мне некогда. Вернись обратно… — Мне незачем. Вернись, вернись! — Зачем? Чтоб вместе ныть, и хныкать, И выкликать, и горе мыкать? Довольно! Зубы стиснул я. ‘На кой мне черт душа твоя?’ Разодранное в клочья небо, И эта взвихренная тьма… И это небо — тоже немо, И все вокруг сошло с ума! Не надвигайтесь, злые тени, Отхлынь, ужасное смятенье!.. В последний раз кричу, шепчу: Поймите… Январь-февраль 1928

В ФОРТОЧКУ Коленями — на жесткий подоконник, И в форточку — раскрытый, рыбий рот! Вздохнуть… вздохнуть… Так тянет кислород, Из серого мешка, еще живой покойник, И сердце в нем стучит: пора, пора! И небо давит землю грузным сводом, И ночь белесоватая сера, Как серая подушка с кислородом… Но я не умираю. Я еще Упорствую. Я думаю. И снова Над жизнию моею горячо Колдует требовательное слово. И, высунувши в форточку лицо, Я вверх гляжу — на звездное убранство, На рыжее вокруг луны кольцо — И говорю — так, никому, в пространство: — Как в бане испаренья грязных тел, Над миром испаренья темных мыслей, Гниющих тайн, непоправимых дел Такой проклятой духотой нависли, Что, даже настежь распахнув окно, Дышать душе отчаявшейся — нечем!.. Не странно ли? Мы все болезни лечим: Саркому, и склероз, и старость… Но На свете нет еще таких лечебниц, Где лечатся от стрептококков зла… Вот так бы, на коленях, поползла По выбоинам мостовой, по щебню Глухих дорог. — Куда? Бог весть, куда! — В какой-нибудь дремучий скит забытый, Чтобы молить прощенья и защиты — И выплакать, и вымолить… Когда б Я знала, где они, — заступники, Зосимы, И не угас ли свет неугасимый?.. Светает. В сумраке оголены И так задумчивы дома. И скупо Над крышами поблескивает купол И крест Неопалимой Купины… А где-нибудь на западе, в Париже, В Турине, Гамбурге — не все ль равно? — Вот так же высунувшись в душное окно, Дыша такой же ядовитой жижей И силясь из последних сил вздохнуть, — Стоит, и думает, и плачет кто-нибудь — Не белый, и не красный, и не черный, Не гражданин, а просто человек, Как я, быть может, слишком непроворно И грустно доживающий свой век. Февраль 1928

========== Трудно, трудно, брат, трехмерной тенью В тесноте влачить свою судьбу! На Канатчиковой — переуплотненье, И на кладбище уж не в гробу, Не в просторных погребах-хоромах, — В жестяной кастрюльке прах хоронят. Мир совсем не так уже обширен. Поубавился и вширь, и ввысь… Хочешь умереть? — Ступай за ширму И тихонько там развоплотись. Скромно, никого не беспокоя, Без истерик, — время не такое! А умрешь — вокруг неукротимо Вновь ‘младая будет жизнь играть’: День и ночь шуметь охрипший примус, Пьяный мать, рыгая, поминать… Так-то! Был сосед за ширмой, был да выбыл. Не убили — и за то спасибо! Февраль 1929

========== Высокая волна тебя несет. Как будто и не спишь — а снится… И все — хрустальное, и хрупкое… И все Слегка струится. О как высок над головой зенит! Как в дни блаженные, дни райские, дни оны. И воздух так прозрачен, что звенит Стеклянным звоном. И в эти светы, отсветы, свеченья, И в эти звоны звуковых течений Ты проплываешь, обворожена, Сама уже — и свет — и звук — и тишина. Март 1929

ПЕСНЯ От больших обид — душу знобит, От большой тоски — песню пою. Всякая сосна — бору своему шумит, Ну а я кому — весть подаю? Знаю — не тебе, молодая поросль: Порознь взошли, да и жить нам порознь. Сверстники мои! Други! Перестарочки! И шумели б мы, и молчали б рядышком., Сколько же вас тут на корню повалено! Широко вокруг пролегла прогалина. От больших обид — душу знобит, От большой тоски — песню пою. Всякая сосна — бору своему шумит, Ну а я кому — весть подаю? 11 апреля 1929

========== Марине Баранович Ты, молодая, длинноногая! С таким На диво слаженным, крылатым телом! Как трудно ты влачишь и неумело Свой дух, оторопелый от тоски! О, мне знакома эта поступь духа Сквозь вихри ночи и провалы льдин, И этот голос, восходящий глухо Бог знает из каких живых глубин. Я помню мрак таких же светлых глаз. Как при тебе, все голоса стихали, Когда она, безумствуя стихами, Своим беспамятством воспламеняла нас. Как странно мне ее напоминаешь ты! Такая ж розоватость, золотистость И перламутровость лица, и шелковистость, Такое же биенье теплоты… И тот же холод хитрости змеиной И скользкости… Но я простила ей! И я люблю тебя, и сквозь тебя, Марина, Виденье соименницы твоей! Осень 1929

========== Вере Звягинцевой Так как же так, не с этими, не с теми?.. Звягинцева Я издали слежу — прости мне отдаленье: Так дальнозоркой старости видней — Я издали слежу за буйным поколеньем И за тоской неопытной твоей. Ты окликаешь лепетом и стоном, Но, как пускающийся в даль пловец Не внемлет голосам русалочьим истомным, Так окликов твоих не слушает юнец. Ты к сверстникам метаешься, — от докуки Кто хмурит бровь, кто под шумок зевнет: Им незачем, им некогда!.. И вот Ты обессиленные опускаешь руки В недоуменьи над своей судьбой… А впереди — и хлад, и вихрь, и темень… ‘Так как же так, не с этими, не с теми?..’ Не потому ль, дитя, что ты сама с собой?.. 15 августа 1929 Абрамцево

========== В крови и в рифмах недостача. Уж мы не фыркаем, не скачем, Не ржем и глазом не косим, — Мы примирились с миром сим. С годами стали мы послушней. Мы грезим о тепле конюшни, И, позабыв безумства все, Мы только помним об овсе… Плетись, плетись, мой мирный мерин! Твой шаг тяжел, твой шаг размерен, И огнь в глазах твоих погас, Отяжелелый мой Пегас! 6 октября 1931

========== Марии Петровне Максаковой Бывает разве средь зимы гроза И небо синее, как синька? Мне любо, что косят твои глаза И что душа твоя с косинкой. И нравится мне зябкость этих плеч, Стремительность походки бодрой, Твоя пустая и скупая речь, Твои русалочьи, тугие бедра. Мне нравится, что в холодке твоем Я, как в огне высоком, плавлюсь, Мне нравится — могу ль сознаться в том! — Мне нравится, что я тебе не нравлюсь. 6 октября 1931

========== На исходе день невзрачный, Наконец, пришел конец… Мой холодный, мой прозрачный, Стих мой, лед-ясенец! Никому не завещаю Я ненужное добро. Для себя лишь засвечаю Хрустали и серебро, — И горит моя лампада, Розовея изнутри… Ну а ты, кому не надо, Ты на пир мой не смотри… Здесь полярный круг. Недаром Греюсь на исходе дня Этим сокровенным жаром Застекленного огня. 22 -23 октября 1931

========== И вправду, угадать хитро, Кто твой читатель в мире целом: Ведь пущенное в даль ядро Не знает своего прицела. Ну что же, — в темень, в пустоту. — А проще: в стол, в заветный ящик — Лети, мой стих животворящий, Кем я дышу и в ком расту! На полпути нам путь пресек Жестокий век. Но мы не ропщем, — Пусть так! А все-таки, а в общем Прекрасен этот страшный век! И пусть ему не до стихов, И пусть не до имен и отчеств, Не до отдельных одиночеств, — Он месит месиво веков! 29 октября 1931

========== В синеватой толще льда Люди прорубили прорубь: Рыбам и рыбешкам — продух, Водочерпиям — вода, Выход — путнице усталой, Если напоследок стало С жизнью ей не по пути, — Если некуда идти! 26 октября 1931

========== Гони стихи ночные прочь, Не надо недоносков духа: Ведь их воспринимает ночь, А ночь — плохая повитуха. Безумец! Если ты и впрямь Высокого возжаждал пенья, Превозмоги, переупрямь Свое минутное кипенье. Пойми: ночная трескотня Не станет музыкой, покуда По строкам не пройдет остуда Всеобнажающего дня. 3 ноября 1931

ПОСВЯЩЕНИЕ НА ОПЕРНОМ ЛИБРЕТТО М. П. Максаковой Тебе — сюда, а мне — отсюда. Но на пороге, уходя, Земное маленькое чудо, Хочу приветствовать тебя. Прими же этот дар любовный. Пусть чувства оживит твои Рассказ живой и полнокровный О кознях мстительной любви. До сей поры ее разгара Не знал прохладный полдень твой… Вздохни — и расцвети, Гюльнара, О, встрепенись, ‘Бюль-бюль мой! Пой!’ 14 ноября 1931

========== Бог весть, из чего вы сотканы, Вам этот век под стать. Воители!.. А все-таки, А все-таки будут отроки, Как встарь, при луне мечтать. И вздрагивать от музыки, — От знойных наплывов тьмы, И тайно водиться с музами, И бредить, как бредили мы. Для них-то, для этих правнуков, — Для тех, с кем не свижусь я, Вот эта моя бесправная, Бесприютная песня моя. 19 ноября 1931

ЦЫГАНСКАЯ ПЕСНЯ Максаковой Знаю, кем ты бредишь, милый, И вздыхаешь ты о ком: И тебя я опалила Этим знойным холодком. Не скрывайся, не усердствуй, — Все равно придешь ты вновь, Укусила прямо в сердце Нас цыганская любовь. Весело мне в этот вечер, Я — как майская гроза… Ты запомнишь эти плечи И раскосые глаза! 22 января 1932

========== Что это значит — ‘седьмое небо’? Ярус, идущий в глубь высоты? Что-то вроде райка в театре, Энтузиастов тесный предел? Есть свое небо и у амебы, С сонмом своих амебных святых, Есть и герои, и Клеопатры, Пафос любви и безумных дел. Скучно, ах, скучно жить под небом, Даже, пожалуй, скучней под седьмым. 1932 Кашин

БОЛЬШАЯ МЕДВЕДИЦА (Январь-март 1932) 1 Нет такой загадки тонкой, Нету хитрости, которой Я понять бы не могла, — Отчего ж держусь сторонкой, Мысли отвожу и взоры Я от левого угла? Это зона телефона, Зона головокруженья, Зона непонятных дел, Где особые законы Тяготенья, притяженья И отталкиванья тел. Я бы физика спросила, Пусть мне объяснит научно Этот феномен чудной: Что за роковая сила Неизменно, злополучно В том углу владеет мной? Позвонить? Эх, будь что будет! Надо быть смелее, право, — ‘Дайте-ка мне А.Т.С. …’ Строгий физик не осудит: Я звоню не для забавы, — Здесь научный интерес. Январь

2 Я, как слепая, ощупью иду На голос твой, на теплоту, на запах… Не заблужусь в Плутоновом саду: Где ты вошла — восток, где скрылась — запад. Ну что ж, веди меня, веди, веди Хотя б сквозь все круговороты ада, На этот смерч, встающий впереди, — Другого мне Вергилия не надо! 4 февраля

3 Мне снишься ты, мне снится наслажденье… Баратынский Глаза распахнуты, и стиснут рот. И хочется мне крикнуть грубо: О, бестолковая! Наоборот, — Закрой, закрой глаза, открой мне губы! Вот так, мучительница… Наконец!.. Не будем торопиться всуе. Пускай спешит неопытный юнец, — Люблю я пятилетку в поцелуе! Февраль

4 Ветер из Виоголосы! О, мой друг седоволосый, Настежь распахни окно — Пусть седые пряди треплет, Пусть взыграет в сердце трепет, Пусть согреется оно! Жаркая Виоголоса! Жители там ходят босы И без чопорных одежд. Губы женщин там алее, Да и кто там не лелеял Самых пламенных надежд! Щедрая Виоголоса! Там целуются без спроса, Там у женщин нрав таков, Что, целуя их, смеешься, Что, целуя, не наткнешься Ты на частокол зубов! 24 февраля

5 В начале пятая глава (А их как будто бы сто двадцать!) — Уж обрываются слова, Уже им некуда деваться От рока, от себя самих, От обступившего молчанья, — И немота и встреча их Уж без пяти минут свиданье! А после — ночь… И оба врозь, И оба мечутся, тоскуя, И сердце прожжено насквозь Ожогом первым поцелуя… О, друг мой! Вот закладка где, Вот до чего я дочитала (Проворна я, к своей беде!) — Не начинать же мне сначала! Опять о том, как пили чай, Как чинно восседали рядом, Как обменялись невзначай Каким-то сумасшедшим взглядом… Давайте же читать вдвоем Роман ‘отменно длинный-длинный’. Хотите, вместе мы начнем? Но только прямо со средины! 24 февраля

6 Седая голова. И облик юный. И профиль Данта. И крылатый взгляд, — И в сердце грусть перебирает струны: Ах, и люблю я нынче невпопад! Но ты полюбопытствуй, ты послушай, Как сходят вдруг на склоне лет с ума… Да, я хотела б быть покрепче и посуше, Как старое вино, — ведь я стара сама! Чтоб время испарило эту сладость, Довольно мне. Я не хочу хотеть!.. Счастливы те, кто успевают смладу Доискриться, допениться, допеть… Я опоздала. Занавес опущен. Пустеет зала. Не антракт, — конец. Лишь там, чем безнадежнее, тем пуще, В райке еще безумствует глупец. 10 марта

7 Ведь ты не добрая, не злая, Ведь ты, как сухостой, суха, — Зачем несу тебе, не знаю, Я семизвездие стиха. Мою Медведицу Большую Кому я в руки отдаю! Ни одесную, ни ошюю Не быть тебе вовек в раю. Не холодна ты, а прохладна, Не горяча ты, а тепла. Зачем же ты волной громадной В воображеньи протекла!.. Но не пойми меня превратно: Ни проклиная, ни скорбя, Я не беру даров обратно, — Что ж делать! Я люблю тебя! 13 марта

&lt,НЕНУЖНОЕ ДОБРО&gt, ========== Да, ты жадна, глухонемая, Жадна, Адамово ребро! Зачем берешь, не принимая, Тебе ненужное добро? К чему тебе хозяйство это — Гремучая игра стихий, Сердцебиение поэта, Его косматые стихи? Мы — дикари, мы — людоеды. Смотри же, помни: еду, еду.. Эх, ‘еду, еду, не свищу, А как наеду, не спущу’! 24 марта 1932

========== Жить, даже от себя тая, Что я измучена, что я Тобой, как музыкой, томима! Жить невпопад и как-то мимо, Но сгоряча, во весь опор, Наперерез, наперекор, — И так, на всем ходу, с разбегу Сорваться прямо в смерть, как в негу!. 24 марта 1932

========== Моя любовь! Мой демон шалый! Ты так костлява, что, пожалуй, Позавтракав тобой в обед, Сломал бы зубы людоед. Но я не той породы грубой (К тому ж я несколько беззуба), А потому, не теребя, Губами буду есть тебя! Март 1932

========== Вам со стороны виднее — Как мне быть, что делать с ней, С той, по ком я пламенею, С той, при ком я леденею, С …еевой моей? Ееее, ееее, — Как поют четыре Е! Каждое из них лелею И от каждого хмелею, — Не житьё, а житие! Слышу музыку во сне я: ‘Ееее’, стонет стих. Водяница! Лорелея! О, как сладко я болею Прозеленью глаз твоих! Март 1932

========== Мне кажется, нам было бы с тобой Так нежно, так остро, так нестерпимо. Не оттого ль в строптивости тупой, Не откликаясь, ты проходишь мимо? И лучше так! Пускай же хлынет мгла, И ночь разверзнется еще бездонней, — А то я умереть бы не могла: Я жизнь пила бы из твоих ладоней! Какие б сны нам снились наяву, Какою музыкой бы нас качало — Как лодочку качает у причала!.. Но полно. Проходи. Я не зову. Март 1932

========== Вижу: ты выходишь из трамвая — вся любимая, Ветер веет, сердцу навевая — вся любимая! Взгляда от тебя не отрываю — вся любимая! И откуда ты взялась такая — вся любимая? Ты — орлица с ледников Кавказа, — где и в зной зима, Ты, неся сладчайшую заразу, — не больна сама, Ты, любовнику туманя разум, — не сойдешь с ума, Все пять чувств ты опьяняешь сразу, — вся любимая! Апрель 1932

========== До Родиона — ледолома, За тринадцать дней вперед, Дрогнуло речное лоно, Затрещал упрямый лед. Не ходила я на реку, Только по примете некой Знала я наверняка, Что вот-вот пойдет река, Что сквозь лед тепло струится И под теплые струи Подставляет водяница Бедра стройные свои, Что природа в непокое, Что хмельно ее вино, — Что сейчас пойдет такое, От чего в глазах темно! 20 апреля 1932

========== Измучен, до смерти замотан, Но весь — огонь, но весь — стихи, — И вот у ног твоих он, вот он, Косматый выкормыш стихий! Его как голубка голубишь, Подергиваешь за вихор, И чудится тебе: ты любишь, Как не любила до сих пор. Как взгляд твой пристален и долог! Но ты глазам своим не верь, И помни: ни один зоолог Не знает, что это за зверь. Май 1932

========== Сквозь все, что я делаю, думаю, помню, Сквозь все голоса вкруг меня и во мне, Как миг тишины, что всех шумов огромней, Как призвук, как привкус, как проблеск во тьме, Как звездами движущее дуновенье, — Вот так ворвалась ты в мое бытие, О, радость моя! О, мое вдохновенье! О, горькое-горькое горе мое! Июнь 1932

========== О, как мне этот страшный вживень выжить, Чтоб не вживался в душу, в мысли, в кровь? Из сердца вытравить, слезами выжечь Мою болезнь, ползучий рак, — любовь? Бежать, бежать, бежать, глаза зажмуря! Куда? — Бог весть куда, но только прочь От этой огненной подземной бури, Что б полночь с цепи спускает ночь! Июнь 1932

САМОЙ СЕБЕ Когда перевалит за сорок, Поздно водиться с Музами, Поздно томиться музыкой, Пить огневое снадобье, — Угомониться надобно: Надобно внуков нянчить, Надобно путь заканчивать, Когда перевалит за сорок. Когда перевалит за. сорок, Нечего быть опрометчивой, Письма писать нечего, Ночью бродить по дому, Страсть проклинать подлую, Нечего верить небыли, Жить на седьмом небе, Когда перевалит за сорок. Когда перевалит за сорок, Когда перевалит за сорок, Мы у Венеры в пасынках, Будь то в Москве иль в Нью-Йорке, Выгнаны мы на задворки… Так-то, бабушка Софья, — Вот те и вся философия, Когда перевалит за сорок! 2-9 августа 1932 Кашин

========== Не спрашивай, чем занемог И отчего поэт рассеян: Он просто, с головы до ног, Насквозь, тобой оведенеен!

========== Восход в дыму, и тусклый закат в дыму, И тихо так, как будто покойник в дому, И люди бродят, шепотом говорят: Леса горят, ох, где-то леса горят!.. И ночь пришла, дремуча, как бред, душна. В горящих джунглях накрик кричит душа, В горящих джунглях ревмя ревет зверье, В горящих джунглях сердце горит мое… О, в эту ночь, в последнюю на земле, Покуда жар еще не остыл в золе, Запекшимся ртом, всей жаждой к тебе припасть, Моя седая, моя роковая страсть! 8- 9 августа 1932 Кашин

========== Выпросить бы у смерти Годик, другой. Только нет, не успеть мне Надышаться тобой. И доживу хоть до ста, Моя напасть, Не налюбуюсь досыта, Не нацелуюсь всласть. Вот и гляжу и таю, Любовь моя, Видно, уж ты такая Ненаглядная! 21 августа 1932

========== Нет мне пути обратно! Накрик кричу от тоски, Бегая по квадратам Шахматной доски. Через один ступаю: Прочие — не мои. О, моя радость скупая, Ты и меня раздвои, — Чтоб мне вполмеры мерить, Чтобы вполверы верить, Чтобы вполголоса выть, Чтобы собой не быть! 27 сентября 1932

========== Прямо в губы я тебе шепчу — газелы, Я дыханьем перелить в тебя хочу — газелы. Ах, созвучны одержимости моей — газелы! Ты смотри же, разлюблять не смей — газелы. Расцветает средь зимы весна — газелой, Пробудят и мертвого от сна — газелы, Бродит, колобродит старый хмель — газелы, — И пою тебя, моя газель, — газелой! Октябрь 1932

========== Дай руку, и пойдем в наш грешный рай!. Наперекор небесным промфинпланам, Для нас среди зимы вернулся май И зацвела зеленая поляна, Где яблоня над нами вся в цвету Душистые клонила опахала, И где земля, как ты, благоухала, И бабочки любились на лету… Мы на год старше, но не все ль равно, — Старее на год старое вино, Еще вкусней познаний зрелых яства… Любовь моя! Седая Ева! Здравствуй! Ноябрь 1932

========== Без оговорок, без условий Принять свой жребий до конца, Не обрывать на полуслове Самодовольного лжеца. И самому играть во что-то — В борьбу, в любовь — во что горазд, Покуда к играм есть охота, Покуда ты еще зубаст. Покуда правит миром шалый, Какой-то озорной азарт, И смерть навеки не смешала Твоих безвыигрышных карт. Нет! К черту! Я сыта по горло Игрой — Демьяновой ухой. Мозоли в сердце я натерла И засорила дух трухой, — Вот что оставила на память Мне жизнь — упрямая игра, — Но я смогу переупрямить Ее, проклятую!.. Пора! 2 ноября 1932

СЕДАЯ РОЗА Ночь. И снег валится. Спит Москва… А я… Ох, как мне не спится, Любовь моя! Ох, как ночью душно Запевает кровь… Слушай, слушай, слушай, Моя любовь: Серебро мороза В лепестках твоих. О, седая роза, Тебе — мой стих! Дышишь из-под снега, Роза декабря, Неутешной негой Меня даря. Я пою и плачу, Плачу и пою, Плачу, что утрачу Розу мою! 17 ноября 1932

========== Она беззаботна еще, она молода, Еще не прорезались зубы у Страсти, — Не водка, не спирт, но уже не вода. А пенистое, озорное, певучее Асти. Еще не умеешь бледнеть, когда подхожу, Еще во весь глаз твой зрачок не расширен, Но знаю, я в мыслях твоих ворожу Сильнее, чем в ласковом Кашине или Кашире. О, где же затерянный этот в садах городок (Быть может, совсем не указан на карте?), Куда убегает мечта со всех ног В каком-то шестнадцатилетнем азарте? Где домик с жасмином, и гостеприимная ночь, И хмеля над нами кудрявые арки, И жажда, которой уж нечем помочь, И небо, и небо страстнее, чем небо Петрарки! В канун последней иль предпоследней весны — О, как запоздала она, наша встреча! — Я вижу с тобой сумасшедшие сны, В свирепом, в прекрасном пожаре сжигаю свой вечер! 26 декабря 1932

========== Тоскую, как тоскуют звери, Тоскует каждый позвонок, И сердце — как звонок у двери, И кто-то дернул за звонок. Дрожи, пустая дребезжалка, Звони тревогу, дребезжи… Пора на свалку! И не жалко При жизни бросить эту жизнь… Прощай и ты, Седая Муза, Огонь моих прощальных дней, Была ты музыкою музык Душе измученной моей! Уж не склоняюсь к изголовью, Твоих я вздохов не ловлю, И страшно молвить: ни любовью, Ни ненавистью не люблю! 26 января 1933

========== Ты помнишь коридорчик узенький В кустах смородинных?.. С тех пор мечте ты стала музыкой, Чудесной родиной. Ты жизнию и смертью стала мне — Такая хрупкая — И ты истаяла, усталая, Моя голубка!.. Прости, что я, как гость непрошеный, Тебя не радую, Что я сама под страстной ношею Под этой падаю. О, эта грусть неутолимая! Ей нету имени… Прости, что я люблю, любимая, Прости, прости меня! 5 февраля 1933

========== ‘Будем счастливы во что бы то ни стало…’ Да, мой друг, мне счастье стало в жизнь! Вот уже смертельная усталость И глаза, и душу мне смежит. Вот уж, не бунтуя, не противясь, Слышу я, как сердце бьет отбой. Я слабею, и слабеет привязь, Крепко нас вязавшая с тобой. Вот уж ветер вольно веет выше, выше, Все в цвету, и тихо все вокруг, — До свиданья, друг мой! Ты не слышишь? Я с тобой прощаюсь, дальний друг. 31 июля 1933 Карийское

Комментарии

Все стихотворения этого раздела, за исключением последнего публикуются по Чт.

Пролог — Вариант названия (см. изд. Поляковой, с. 353): ‘Голоса’, с эпиграфом из Ф. М. Достоевского: ‘А дорога… дорога-то большая, прямая, светлая, хрустальная, и солнце в конце ее’. В Чт содержится вариант, который можно считать первоначальным вариантом ‘Пролога’:

Огромный город. Ветер. Вечер. Во мраке треплются огни, И ты, безумец, в первом встречном Идешь искать себе родни. Смирись, поэт, и не юродствуй, Привыкни к своему сиротству И окриком не тормоши Тебе не внемлющей души. Мы грохотом оглушены, И в этом городе огромном Грозней, пронзительнее грома Нам дуновенье тишины. Минуту улови такую, Дождись, когда душа, тоскуя, Переплеснется через край, — И голос с тишиной сверяй. Не надрывайся, не кричи, Но внятно выговори слово, Как говорил бы для глухого, Который в слуховой ночи Давно уж выкриков не слышит, А видит лишь, как слово дышит, Напором разомкнув своим Упорных губ тугой зажим. 14 -15 декабря 1927

Ст. 37 — 38 — ср.: ‘Юное самодовольство//Нынче досыта потешь…’ (‘Ворвался в мое безлюдье…’), ст. 17 — ср.: ‘…многим из нас, оглушенным торжествующим грохотом современности…’ (статья ‘Ходасевич’. De visu. С. 5).

В форточку — Вариант, указанный в изд. Поляковой, с. 354: ст. 36 — ‘За крышами’. В феврале 1928 года это стихотворение было посвящено автором М. Волошину (см.: ИРЛИ. Ф. 562, on. 3, ед. хр. 1482, л. 59-60). Ст. 16 — ср.: ‘Говорю никому, так, в закат…’ (‘Пахнёт по саду розой чайной…’), а также у К. Павловой: ‘Все объясню: пишу не для потомства//Не для толпы, а так, ни для кого’. Ст. 17 — 20 — ср.: ‘Открыл окно настежь и слишком сильно потянул воздух… ибо дни, сверстные Пастернаку — наша современность — испарения, которыми дышат его легкие. (Этими испарениями, непроизвольно, по мере сил своих легких, дышим и все мы…)’ (Парнок С. Пастернак и другие//Русский современник. 1924, Љ 1. С. 308).

‘Трудно, трудно, брат, трехмерной тенью…’ —Канатчикова дача — так назывался московский дом для душевнобольных. Ст. 14 — цитата из стихотворения Пушкина ‘Брожу ли я вдоль улиц шумных…’ (1829).

‘Высокая волна тебя несет…’ — Ст. 2 — ср. у Пастернака: ‘Есть сон такой, — не спишь, а только снится,//Что жаждешь сна…’ (‘В лесу’, 1917). Эта реминисценция указана С. В. Поляковой в исправленном личном экземпляре сборника.

Песня (с. 396). — Вариант Чт (зачеркнутый): ст. 1 и 11 — ‘сердце щемит’.

‘Ты, молодая, длинноногая! С таким…’ (с. 397). — Баранович Марина Казимировна (1901 — 1975) — переводчица, чтица-любительница, приятельница Парнок. Используя мотив тезок-двойников (ср. у Цветаевой цикл ‘Марина’), Парнок возвращается в этом стихотворении к М. Цветаевой и годам своей дружбы с ней. Варианты, указанные в изд. Поляковой, с. 355: ст. 6 — ‘Средь вихрей ночи и обвалов льдин’, ст. 17 — ‘холод мудрости змеиной’, ст. 19 — 20 — ‘Господня милость над тобой, Марина,//И над далекой соименницей твоей’.

‘Бывает разве средь зимы гроза…’ — Максакова Мария Петровна (1902 — 1974) — оперная певица, исполнительница роли Алмаст в одноименной опере А. А. Спен-диарова (1871-1928) на либретто С. Парнок. Ст. 12-ср. у Цветаевой: ‘Мне нравится, что Вы больны не мной’ (1915). Кроме того, ср. построение ст. 11 — 12 (финала) с финалом цветаевского стихотворения:

За то, что Вы больны — увы! — не мной, За то, что я больна — увы! — не Вами.

‘На исходе день невзрачный…’ — Ст. 13 — 16 — ср. у Черубины де Габриак: ‘Весь лед души обстал вокруг,//Как отраженная ограда,//И там совпал Полярный круг// С кругами Ада’. Очевиден прямо противоположный смысл использования этого необычного мотива у двух поэтесс: у Парнок полярный круг — стеклянная, ледяная форма стиха — является преградой для проникновения холода, внутри ее стеклянного круга — огонь. У Черубины же полярный круг является отражением холода души, оттого и возникает трагический мотив совпадения этого круга — с адскими кругами.

‘И вправду, угадать хитро…’ — Ст. 2 — ср. у Тютчева: ‘Пусть будет слышен в мире целом…’ (‘Светлое Христово воскресенье…’), ст. 11 — 12 — ср. ‘…в ней он (поэт. — Е.К.) почувствует пульс наших безумных, ваших страшных, наших прекрасных дней’ (Парнок С. Пастернак я другие//Русский современник. 1924, Љ 1. С. 309), ст. 15 — ср. у Тютчева: ‘Склоняющего слуху/Не только к светлым легионам…//Но и к отдельным одиноким сто-нам//Существ, затерянных на сей земле’ (‘Императору Александру II’, 1873) (см. изд. Поляковой, с. 356).

‘Гони стихи ночные прочь…’ — Рифму духа/повитуха у Парнок и повитух/дух у Цветаевой (‘Стихи к Пушкину’, Љ 2, ‘Петр и Пушкин’) С. Полякова называет ‘быть может… последним следом сокровенной и глубочайшей духовной близости’ Парнок и Цветаевой, поскольку рифма эта появилась у них обеих в 1931 году, независимо друг от друга (см. изд. Поляковой, с. 357).

‘Посвящение на оперном либретто’ — Ст. 1 — ср. у Тютчева: ‘Что общего меж нами?//Ты жить идешь, я ухожу…’ (‘Играй, покуда над тобой…’, 1861). Максакова названа Гюльнарой по имени героини одноименного либретто Парнок, к которому прилагались эти стихи.

‘Бог весть, из чего вы сотканы…’ — Ст. 11 в изд. Поляковой, с. 239 — ‘не встречусь’, но в соответствии с выбором этого варианта в Чт в ст. 3 должно быть ‘богатыри’. Мы публикуем текст, следуя логике выбора вариантов: ст. 3 — ‘воители’, ст. 11 — ‘не свижусь’.

Цыганская песня — Ст. 3 — 4 — ср. у Сафо: ‘Знойным холодком пробегает пламень…’ (Алкей и Сафо/ Пер. Вяч. Иванова. М., 1914, с. 85). Есть свидетельство, что эту книгу Парнок много раз перечитывала в Судаке (см. изд. Поляковой, с. 357).

‘Что это значит — ‘седьмое небо’?..’ — Публ. по изд. Поляковой, с. 240. В качестве приложения к разделу стихов последних лет публикуем дружеское послание Софии Парнок к поэту Тихону Васильевичу Чурилину (1885 — 1946), автору поэтического сборника ‘Весна после смерти’ (1915), а также других сборников стихов и драматических произведений. Стихотворение публикуется по рукописи из архива Т. Чурилииа (РГАЛИ. Ф. 1222, on. 3, ед. хр. 18, л. 2).

Тихону Чурилину Как тесен нынче стол наш круглый, — Почти как в космосе земля! Столкнем стаканы, гость мой смуглый. Люблю я дребезг хрусталя. Довольно выть мне хмурой выпью — За новый лад, за новый ритм! Воскресший друг, дружнее выпьем За все, что нам судьба дарит! За то, что ты не обескрылен, За сей крылатый твой возврат, За то, что снова ты: Чурилин, — За жизнь, мой нареченный брат! 12 мая 1932 года

БОЛЬШАЯ МЕДВЕДИЦА

(ЯНВАРЬ-МАРТ 1932)

Цикл публикуется по изд.: De visu. С. 33 — 35.

Вт, содержащая автографы циклов ‘Большая Медведица’ и ‘Ненужное добро’, открывается датой: ‘1932’ и эпиграфом из Вяч. Иванова: ‘В год, когда новой весной жизнь омрачилась моя’ (см. изд. Поляковой, с. 358). Адресат обоих циклов — Нина Евгеньевна Веденеева(1882 — 1955) — ученый-физик, при жизни Парнок преподавала в Московском университете, впоследствии заведовала лабораторией кристаллографии в одном из московских НИИ. О циклах ‘Большая Медведица’ и ‘Ненужное добро’ см. также в преамбуле Е. Б. Коркиной к публикации: De visu. С. 33.

1. ‘Нет такой загадки тонкой…’ — Ст. 13 и 22 — ‘физик’ и ‘строгий физик’ — подразумевается Н. Е. Веденеева. Ст. 21 — в 1930-е годы из неавтоматического телефона соединение с АТС осуществлялось при посредстве диспетчера — ‘телефонной барышни’ (см. изд. Поляковой, с. 359).

2. ‘Я, как слепая, ощупью иду…’ — Если в роли Вергилия (70 — 91 гг. до н. э.) выступает адресат стихотворения, то лирическая героиня соответственно принимает на себя роль Данте (1265 — 1321). Здесь актуализируется связь цикла с ‘Божественной комедией’ Данте, где мотив ‘верховного семизвездья’ (семи светильников, сошедших с десятого, невещественного неба — обители Бога) восходит к Апокалипсису и является одним из организующих мотивов второй и третьей части ‘Божественной комедии’.

Диана Бургин так комментирует это стихотворение в контексте ‘Божественной комедии’: ‘…сравнение (лирической героини Парнок с Данте, а Веденеевой — с Вергилием. — Е.К.), которое подчеркивало равенство любовников и гомоэротическую природу их страсти: они разделяют призвание, творчество, пол. Различие между ними, с этой точки зрения, в том, что Веденеева является языческим ‘ведущим’, а Парнок — христианкой-слепой. На словесном уровне, Веденеева становится ведущим своего поэта (Вергилием) в силу самого своего имени, что Парнок подчеркивает в троекратном повторе глагола-императива ‘веди’, который звучит как первые два слога фамилии Веденеева’ (Sophia Pamok. P. 276. Пер. автора комментария).

3. ‘Глаза распахнуты, и стиснут рот…’ — Ст. 1 — ‘глаза распахнуты’ — ср. ‘распахнулись очи’ (‘И голос окликнул тебя среди ночи…’, с. 381).

4. ‘Ветер из Виоголосы!..’ — Диоголосо — загадочный топоним, возможно, неустановленная литературная реминисценция (см. изд. Поляковой, с. 359).

5. ‘В начале пятая глава…’ — Ст. 11 — 12 — ср.: ‘Ты не спросишь в ночи буйные//Первой страстью прожжена…’ (‘Туго сложен рот твой маленький…’, с. 269). Ст. 22 — неточная цитата из поэмы Пушкина ‘Граф Нулин’ (1825): ‘Роман классический, старинный,//0тменно длинный, длинный, длинный…’ (см. изд. Поляковой, с. 359).

6. ‘Седая голова. И облик юный…’ — Вариант Чт: ст. 14 — ‘Пустеет зал. То не антракт — конец’. Ст. 7 — 9 — ‘старое вино’ — см. коммент. к стихотворению ‘Поэту’, с. 621. Ст. 10 — ср. у М. Моравской: ‘Холодно. Устала. Не хочу хотеть. — Нет в мире желаний без боли’ (‘Дикарская песня’) — это стихотворение, напечатанное в ‘Весеннем салоне поэтов’ в 1918 году по соседству со стихами Парнок, возможно, невольно запомнилось последней, и строки его отозвались в ее стихах годы спустя (см. изд. Поляковой, с. 359). Ст. 15-16-ср. у Мандельштама:

Уж занавес наглухо упасть готов, Еще рукоплещет в райке глупец, Извозчики пляшут вокруг костров. Карету такого-то! Разъезд. Конец. (‘Летают валькирии…’)

Об отношениях Парнок и Мандельштама см. изд. Поляковой, с. 360.

7. ‘Ведь ты не добрая, не злая…’ — Стихотворение отсылает к посланию Господа ангелу Лаодикийской церкви из Откровения св. Иоанна Богослова. Важно, что седьмое стихотворение цикла (‘седьмая звезда’) связано с седьмым, заключительным, посланием ангелам церквей (седьмой звездой из десницы Божией). См. Отк. 3,15 — 19: ‘Знаю твои дела, ты ни холоден, ни горяч, о, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тепл, а не горяч я не холоден, то извергну тебя из уст Моих. Ибо ты говоришь: ‘я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды’, а не знаешь, что ты несчастен и жалок, и нищ и слеп и наг. Советую тебе купить у Меня золото, огнем очищенное, чтобы тебе обогатиться, и белую одежду, чтобы одеться и чтобы не видна была срамота наготы твоей, я глазною мазью помажь глаза твои, чтобы видеть. Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю. Итак будь ревностен и покайся’.

Вариант Чт: ст. 16 — ‘Ну да! Любила я тебя…’ — ср. у К. Павловой: ‘Ну да, я вас люблю,//3ачем? Не знаю сам’ (‘Кадриль’, 1843 — 1859). Ст. 1 — см. об этом стихе в письме от 22 августа 1932 года к Н. Е. Веденеевой (De visu. С. 29). Ст. 11 — 12 — ср. у Тютчева: ‘По жилам небо протекло…’ (‘Слыхал ли в сумраке…’, 1825) (см. изд. Поляковой, с. 360).

НЕНУЖНОЕ ДОБРО

Публикуется в основном по изд.: De visu. С. 36 — 41, кроме оговоренных случаев публикации по Чт.

‘Да, ты жадна, глухонемая…’ — Образ ненужного добра появляется у Парнок в стихотворении ‘На исходе день невзрачный…’ (1931). Ср. также у Черубины де Габриах: ‘Ненужные стихи, ненужная тетрадь…’ (Ad Lectorem). В ином смысле этот мотив звучит у А. Герцык ‘И стих последний будет признаньем,//Что больше не нужно стихов…’ (‘Опять, я знаю, возникнут все те же…’, с. 138). Ст. 9 — Парнок обыгрывает эту шутку в письме к Н. Е. Веденеевой от 31 августа 1932 года (см. De visu. С. 30). Ст. 11-12-цитата из поэмы Пушкина ‘Руслан и Людмила’ (1820 — 1825).

‘Жить, даже от себя тая…’ — Ст. 3 — ср.: ‘Поздно томиться музыкой…’ (‘Самой себе’, с. 415).

‘Моя любовь! Мой демон шалый!..’ — Ст. 1 — этот стих обыгрывается в письме к Н. Е. Веденеевой от 7 июля 1933 года (см. De visu. С. 31). Ср. у Цветаевой в ‘Подруге’ (Љ I): ‘Мой демон крутолобый…’

‘Вам со стороны виднее…’ — Ст. 5 — своеобразное сокращение, которое должно читаться: ‘С Веденеевой моей…’

‘До Родиона-ледолома…’ — Ст. 1 — этот день приходится на 21 апреля, обычно в это время вскрываются реки. Ст. 10 — ‘тесные струи’ — вариант из архива Л. Горнунга в Вт, Чт — ‘теплые струи’ (см. изд. Поляковой, с. 362).

‘Измучен, до смерти замотан…’ — Ст. 4 — ср.: ‘косматые стихи’ (‘Да, ты жадна глухонемая…’), ст. ст. 11 — 12 — ср.: ‘И любуюсь, как зоолога/Новоявленным зверьком…’ (‘Ворвался в мое безлюдье…’).

‘Сквозь все, что я делаю, думаю, помню…’ — Ст. 3 — ср.: ‘Грозней, пронзительнее грома//Нам дуновенье тишины…’ (‘Прологе, с. 391).

‘О, как мне этот страшный вживень выжить…’ — Ст. 5 — 6 — ср.: ‘Вот так бы, на коленях, поползла//По выбоинам мостовой, по щебню//Глухих дорог. — Куда? Бог весть куда!’ (‘В форточку’). Ст. 6 — 8 — любовь в последних циклах Парнок не раз уподоблялась налетевшей буре, смерчу, пожару, ср.: ‘Ну что ж, веди меня, веди, веди//Хотя б сквозь все круговороты ада,// На этот смерч, встающий впереди…’ (‘Я, как слепая, ощупью иду’), ‘В свирепом, в прекрасном пожаре сжигаю свой вечер’ (‘Она беззаботна еще, она молода…’) (см. изд. Поляковой, с. 362).

Самой себе — Ст. 2 — ср.: ‘И тайно водиться с музами,//И бредить, как бредили мы…’ (‘Бог весть, из чего вы сотканы…’, с. 403), ст. 3 — ср.: ‘Тобой, как музыкой, томима!..’ (‘Жить, даже от себя тая…’, с. 410) (см. изд. Поляковой, с. 363).

‘Не спрашивай, чем занемог…’ (с. 415).-Ст. 4 обыгрывает известную эпиграмму Л. С. Пушкина:

Он прикован, Очарован, Он совсем огончарован. (См. изд. Поляковой, с. 363).

‘Выпросить бы у смерти…’ — Публ. по Чт,вВт. отсутствует. Варианты Чт: ст. 7 — ‘не насмотрюсь’, ст. 8 — ‘не налюбуюсь’. Между 2 и 3 строфой у Парнок зачеркнута строфа, как замечает С. Полякова в своих комментариях, ‘справедливо’ зачеркнута (см. с. 363):

Все на тебя, вздыхая, Дивуюсь я: И откуда же ты такая, Любовь моя?

‘Нет мне пути обратно!..’ — Вариант Чт:ст. 7 — ‘О, моя муза скупая…’. Ст. 1 — ср.: ‘В душной тишине//Ожесточенный треск цикад.//Ни тебе, ни мне,// Нам нет пути назад…’ (‘Тень от ветряка…’).

‘Дай руку, и пойдем в наш грешный рай!..’ — Ст. 1 — ср.: ‘И как стосковалась по этому грешному раю!..’ (‘Я думаю: Господи, сколько я лет проспала…’), ‘Ради этого адского рая//3агубляю душу свою…’ (‘Одна лишь мне осталась услада…’). Мотив адского (грешного) рая, появляющийся в поздних стихах Парнок и символизирующий собою счастье греховной любви, восходит, возможно, к ‘дикому раю’ Баратынского (см. коммент. к стихотворению ‘Одна лишь мне осталась услада…’).

‘Без оговорок, без условий…’ — Публ. по Чт, в Вт отсутствует. Вариант Чт: ст. 20 — ‘Тебя, проклятую…’.

Седая роза — Вариант Чт (зачеркнутый): ст. 10 — ‘В волосах твоих’. Ст. 17 — 20 в изд. Поляковой (с. 255) с неточностями опубликованы по машинописи из архива Л. Горнунга: эти строки не принадлежат Парнок, их автор — Д. Д. Жуковский, старший сын А. Герцык, который в 1930-е годы поддерживал с Парнок дружеские отношения. Возможную причину соединения текста стихотворения Парнок с ‘мистическим’ четверостишием Д. Жуковского объясняет фрагмент из ‘Воспоминаний’ Н. Д. Жуковского: ‘Даля (Д. Д. Жуковский. — Е.К.) был хорошо знаком с поэтессой Софьей Парнок… После ее смерти Даля видел ее во сне. Она декламировала свое новое стихотворение, но лишь последнее четверостишие прозвучало в его сознании:

Ну что ж, умри, умри теперь, Моя душа, мой бич, мой зверь. С тобой была я на краю, С тобой бродила я в раю.

Е. К. Герцык, хорошо знавшая ее, сказала об этом четверостишии: ‘Я так чувствую, что это ее слова’. Подразумевалась ‘душа’, которая творила ее образы, которая водила ее по ‘прекрасным и идеальным снам’. И она должна была умереть, другого выхода не было’. (Машинопись. Архив Т. Н. Жуковской.)

Ст. 1 — ср. у К. Павловой: ‘Воет ветер в степи огромной,//И валится снег’ (‘Воет ветер…’), ст. 17 — 18 — ср. ‘Тихо плачу и пою…’ (‘Я коротаю…’), у Гумилева: ‘Она глядит, она поет и плачет//И снова плачет и поет’ (‘Памяти Анненского’) (см. изд. Поляковой, с. 364). В данном случае не только смысловое сочетание глаголов плакать и петь, но и одинаковое синтаксическое строение фразы в этом ряду цитат свидетельствует либо о взаимном влиянии поэтов, либо об общем, может быть не осознанном, источнике фразы.

‘Она беззаботна еще, она молода…’ — Ст. 2 — ср. у Ходасевича: ‘Прорезываться начал дух,//Как зуб из-под припухших десен…’ (‘Из дневника’, 1921).

‘Тоскую, как тоскуют звери…’ — Вариант Чт:ст. 3 — ‘А сердце’, вариант машинописного экземпляра из архива Герцык: ст. 10 — ‘последних дней’.

‘Будем счастливы во что бы то ни стало…’ — Публ. по Чт, в Вт содержится список этого стихотворения, сделанный Н. Е. Веденеевой после смерти Парнок. Вариант Чт: ст. 3 — ‘последняя’. Ст. 1 — цитата из письма Н. Е. Веденеевой к С. Парнок (см. письмо Л. В. Эрарской к Е. К. Герцык от 25 сентября 1933 года: De visu. С. 42-43). Ст. 5 — ср.: ‘Что ж, опять бунтовать? Едва ли, -//Барабанщик бьет отбой…’. Ст. 9-12-С. В. Полякова в своих комментариях (с. 365) указывает на связь этих строк с тютчевским стихотворением ‘Накануне годовщины 4 августа 1864 г.’ (1865): ст. 11 — ср. с построением строки: ‘Друг мой милый, видишь ли меня?’, ст. 9 — ср. с нагнетением в строке: ‘Все темней, темнее над землею…’

(источник — ‘Sub rosa’: А. Герцык, С. Парнок, П. Соловьева, Черубина де Габриак’,
М., ‘Эллис Лак’, 1999 г.)