Стихотворения, Парнок София Яковлевна, Год: 1932

 
 София Парнок Стихотворения ----------------------------------------------------------------------------- 'Наше наследие', 1989, No 2 Предисловие, подготовка текста и комментарии М. Филина ----------------------------------------------------------------------------- '...Бесчудесный подвиг мой!' Софию Парнок (1885-1933) можно назвать известной незнакомкой Литературная деятельность ее началась в 1906 году: стихи, рассказы, переводы. (Первая публикация - альманах 'Проталина', 1907). Под псевдонимом Андрей Полянин она выступает как литературный критик. С 1913 года - постоянный сотрудник 'Северных записок' и газеты 'Русская молва'. Первый сборник с простым названием 'Стихотворения' Парнок выпускает в 1916 году. Следующий - антологические стихи 'Розы Пиерии' - в 1922-м. Тираж этого сборника - 3000 экземпляров. Затем последовали еще три сборника: 'Лоза' (1923), 'Музыка' (1926), 'Вполголоса' (1928). 'Музыка' была издана тиражом 700 экземпляров, а 'Вполголоса' - 200, и то на правах рукописи. Но ее поэтический голос все более и более набирает силу, наполняется 'живой кровью чувств' и обретает индивидуальную неповторимость, которую никак не могли предсказать те, не выходящие за рамки посредственности стихи, какие сочиняла Парнок в пору ее широкой известности. Чем выше взлетала поэзия Парнок, тем все более разрывалась ее связь с читателем. Лучшие ее стихи остались вне прижизненных публикаций. А в наши дни - альманах 'Поэзия 36' 1983 года (семь стихотворений) да еще 'огоньковская' антология 'Русская муза XX века' (где Парнок представлена лишь одним стихотворением 1913 года) - вот и все, пожалуй, что можно назвать. * * * София Яковлевна Парнок родилась 30.07(11.08) 1885 года в Таганроге. Ее отец Яков Соломонович Парнох - провизор и владелец аптек. Букву в своей фамилии Парнок заменила чисто из-за нелюбви к звуку 'х'. Кроме нее в семье были еще младшие дети: двое близнецов, мальчик и девочка, при рождении которых мать Александра Абрамовна умерла. У Софии Парнок не сложились отношения с отцом, женившимся вторично. В родном доме она чувствовала себя отчужденно: 'В глазах отца я - сумасбродная девчонка и больше ничего'. После окончания с золотой медалью Таганрогской Мариинской гимназии С. Я. Парнок уезжает за границу, обосновывается в Женеве, где учится в консерватории. Какое-то время живет совместно с семьей Г. В. Плеханова. Но вернувшись в Россию меняет музыку на юриспруденцию, поступив на юридический факультет. В 1907 году С. Я. Парнок выходит замуж за литератора М. В. Волькенштейна, чьи пристрастия к посредственным образцам надолго оказались для нее авторитетными. В 1909 году брак распался. Очевидно, к этому же времени Парнок сменила свои религиозные воззрения: она крестилась. Встречающимся у Парнок 'религиозным' стихам близки поиски нецерковного Христа. Но и ему, вероятно, она не хотела уступать языческую силу любви страсти. Имя Парнок в литературных кругах постепенно становится достаточно известным. Она не примыкает ни к одному из господствующих тогда направлений, не является постоянным посетителем ни одного из громких салонов. С. Парнок не выставляет свою жизнь на общее обозрение, ее жизнь не богемна и не респектабельна. Ее быт - бесконечные переезды, безалаберность и бездомность. Дома у нее, собственно, так никогда и не было. Становление Софии Парнок как поэта проходило не под влиянием господствовавших тогда школ и не в противодействии с ними. Наверное, наиболее правильно определить: ее формирование протекало под воздействием к_у_л_ь_т_у_р_н_о_й с_р_е_д_ы. С. Я. Парнок находит себе дружеский круг среди людей образованных, интеллигентных, профессионально приобщенных к литературе и искусству, с поэтическими лидерами глубоких контактов у Парнок, к сожалению, не возникало. А. Блок, который заметил в журнале 'Любовь к трем апельсинам' стихотворение ее брата, В. Парнаха, 'Араб' {1}, нигде ни разу так и не обмолвился ее именем. Не коснулся имени Парнок и Н. Гумилев в 'Письмах о русской поэзии'. Поддерживал ее Волошин. Но наиболее благосклонно принял С. Парнок В. Ходасевич. Кстати, он - единственный отозвался на ее смерть в 1933 году в парижской газете 'Возрождение'. Неожиданное к Парнок сочувствие проявил Вл. Маяковский, которому не свойственно было сентиментальное отношение к чуждым для него поэтам. Когда в начале 1922 года С. Я. Парнок вернулась в Москву из Крыма, где бедствовала, Маяковский за нее ходатайствовал: 'Тов. Николаева! Будьте любезны помочь поэтессе Софье Яковлевне Парнок (недавно приехавшей). 1) Научите ее, что сделать, чтобы стать членом Союза. 2) Дайте охранную грамоту на комнату. С тов. приветом Вл. Маяковский. 1.2.22.' {2} Заметил ли Софию Парнок хоть как-то Борис Пастернак? Ведь они оба входили в кооперативное издательство поэтов 'Узел' (1926-1928), в котором Парнок играла активную роль. Пастернак своих оценок нигде не высказал, но известно, что он присутствовал на похоронах Парнок. Она же посвятила Пастернаку прекрасную статью 'Б. Пастернак и другие' ('Русский современник', 1, М.-Л., 1924). В этой статье Парнок недооценила Цветаеву и Мандельштама, но Пастернаку дала глубокую и точную характеристику: 'Я думаю, что из всех моих сверстников подлинно современен нашим дням - Пастернак... Разочарованный будет некогда бродить исследователь материальной культуры по поэзии Пастернака. Что отберет он для своего музея? Но бескорыстное ухо поэта заслушается этой дикой музыки, в ней он почувствует пульс наших безумных, наших страшных, наших прекрасных дней... Можно любить и не любить Пастернака, но не верить ему нельзя...'. Сложные отношения были у Софии Парнок с Мариной Цветаевой. Горячая их дружба протекала всего год - с осени 1914 по осень 1915. Цветаева посвятила Парнок цикл, известный под названием 'Подруга', который она при своей жизни не печатала. После разрыва до конца дней Марина Цветаева не могла даже слышать имя Парнок. Отозвалась ли Цветаева на ее смерть? Безусловно, что эссе 'Mon frere feminin', которую она писала в 1932 году, а в 1934 перерабатывала, отразила давний их спор с Парнок. София Парнок посвятила Цветаевой несколько стихотворений. В стихах 'Краснеть за посвященный стих...' и обращенном к Марине Баранович 'Ты молодая, длинноногая...' Парнок подытоживала свое отношение к Цветаевой {3}. Революцию Парнок встретила не сочувственно, но и не враждебно, она просто восприняла de facto изменения, произошедшие в доме, где ей и впредь предстояло жить. Неподдельной искренностью звучит ее обращение к брату, который, видимо, звал ее за границу: За морем веселье, да чужое, А у нас и горе, да свое. ('Я гляжу на ворох желтых листьев...', 27 октября 1927) Хаос, проникающий в действительность, угнетал Парнок: 'Жить почти невозможно' {4}. Но давил не столько тяжелый быт, сколько растущее одиночество и всеобщее одичание, видя которое, она испытывала 'великую жалость к казнимому и палачу...' {5}. С. Парнок как и до революции жила литературным пролетарием. Она не только занималась переводами, от которых страшно уставала, но теперь вынуждена была и служить. Самыми близкими для нее людьми становятся профессор математики Ольга Николаевна Цубербиллер и ученый-физик Нина Евгеньевна Веденеева. Они опекают ее и дают ей возможность как-то существовать, так как Парнок службу оставляет и отказывается от переводов. Подводило здоровье. Издательская же деятельность в кооперативном товариществе писателей 'Узел' доходов не приносит и скоро прекращается. Постепенно жизнь Парнок делается все более и более замкнутой. Но в этой затворнице, смертельно уставшей от жизни, не угасает громадная работа души. 'Признание за душой права на существование дороже мне всякого литературного признания' {6}, - писала Парнок. Сборник 'Лоза' (1923) стал для Софии Парнок поворотным. В нем уже были отличные стихи. Но это - после семнадцати лет поэтической работы! А дальше и вовсе происходит какое-то чудо. Исследователи творчества Парнок считают, что она отгородилась от влияний разнородных новейших школ за щитом Баратынского - Тютчева - Каролины Павловой. Но за каждой строкой у Парнок стоит непосредственный личный опыт, 'живая кровь' лирики. В. Ходасевич в некрологе Софии Парнок писал: 'Ею было издано несколько книг стихов, неизвестных широкой публике, - тем хуже для публики...'. Но и Ходасевич не ведал, какой изумительной силы стихи скрываются за молчанием поэта, все дальше и дальше уходящего от 'сегодняшности' к вечности - к н_а_м. * * * Ниже мы предлагаем вниманию читателей восемь стихотворений С. Я. Парнок из альманаха 'Камена' (1919, No 2) и из сборников 'Лоза' (М., 1923), 'Музыка' (М., 1926) и 'Вполголоса' (М., 1928). Ряд публикуемых стихотворений, при жизни Парнок не изданных, хранящихся ныне в ЦГАЛИ (Ф. 1276), ранее вошел в издание: София Парнок. Собрание стихотворений, Анн Арбор, Ардис, 1979 (составитель С. В. Полякова). Стихотворения 'Опять, как раненая птица...', 'Жизнь моя! Ломоть мой пресный...' и 'Голоса' воспроизводятся по автографам из альбома, принадлежащего одному из старейших московских литераторов, хранителю архивных материалов и редких фотографий, другу Парнок Льву Владимировичу Горнунгу. Записи 'Из хроники одной дружбы' Л. В. Горнунга, воссоздающие живые черты облика Парнок, завершают нашу публикацию. 1 'Записная книжка' за 1914 г. А. Блок. Записные книжки. М., 'Худ. лит.', 1965, с. 207. 2 Вл. Маяковский. Полн. собр. соч., т. 13, М., 'Худ. лит.', 1961, с. 55. Н. И. Николаева - работник Московского профессионального союза писателей. 3 Эти стихи мы даем в подборке. Марина Казимировна Баранович (1901-1975) - переводчица, выступала как чтица в домашних салонах, превосходно читала стихи Цветаевой. 4 Письмо от 8.02.1917 к Ю. Л. Вейсберг. Юлия Лазаревна Вейсберг (Римская-Корсакова, 1879-1942) - композитор, умерла в ленинградскую блокаду. 5 Стихотворение 'Об одной лошаденке чалой...', 1927. 6 Письмо к Е. К. Герцык от 5.06.1926. * * * Опять, как раненая птица, Забилась на струнах рука. Нам надо допьяна напиться, Моя тоска! Ах, разве этот ангел черный Нам, бесприютным, не сестра? Я слышу в песне ветр упорный И дым костра. Пылают облака над степью, Кочевья движутся вдали По грустному великолепью Пустой земли. Томи, терзай, цыганский голос, И песней до смерти запой, - Не надо, чтоб душа боролась Сама с собой! 1916 * * * Еще не дух, почти не плоть, Так часто мне не надо хлеба, И мнится: палец уколоть, - Не кровь, а капнет капля неба. Но есть часы: стакан налью Вином до края - и не полон, И хлеб мой добела солю, А он губам моим не солон. И душные мне шепчут сны, Что я еще от тела буду, Как от беременной жены, Терпеть причуду за причудой. О, темный, темный, темный путь, Зачем так темен ты и долог? О, приоткрывшийся чуть-чуть, Чтоб снова запахнуться, полог! Себя до Бога донести, Чтоб снова в ночь упасть, как камень, И ждать, покуда до кости Тебя прожжет ленивый пламень! * * * Краснеть за посвященный стих И требовать возврата писем, - Священен дар и независим От рук кощунственных твоих! Что возвращать мне? На, лови Тетрадь исписанной бумаги, Но не вернуть огня, и влаги, И ветра ропотов любви. Не ими ль ночь моя черна, Пустынен взгляд и нежен голос, Но знаю ли, который колос Из твоего взошел зерна? * * * Жизнь моя, ломоть мой пресный, Бесчудесный подвиг мой! Вот я - с телом бестелесным, С Музою глухонемой. Стоило ли столько зерен Огненных перемолоть, Чтобы так убого-черен Был насущный мой ломоть? Господи, какое счастье Душу загубить свою, - Променять вино причастья На Кастальскую струю! * * * В полночь рыть выходят клады, Я иду средь бела дня, Я к душе твоей не крадусь, - Слышишь издали меня. Вор идет с отмычкой, с ломом, Я же, друг, - не утаю - Я не с ломом, я со словом Вышла по душу твою. Все замки и скрепы рушит Дивная разрыв-трава: Из души и прямо в душу Обращенные слова. 26 января 1926 ПЕСНЯ Дремлет старая сосна И шумит со сна. Я к шершавому стволу, Прислонясь, стою. - Сосенка-ровесница, Передай мне силу! Я не девять месяцев, - Сорок лет носила, Сорок лет вынашивала, Сорок лет выпрашивала, Вымолила, выпросила, Выносила Душу. 28-29 января 1926 * * * Ты уютом меня не приваживай, Не заманивай в душный плен, Не замуровывай заживо Меж четырех стен. Нет палаты такой, на какую Променял бы бездомность поэт, - Оттого-то кукушка кукует, Что гнезда у нее нет. 17 февраля 1927 * * * Об одной лошаденке чалой С выпяченными ребрами, С подтянутым, точно у гончей, Вогнутым животом. О душе ее одичалой, О глазах ее слишком добрых, И о том, что жизнь ее кончена, И о том, как хлещут кнутом. О том, как седеют за ночь От смертельного одиночества, И еще - о великой жалости К казнимому и палачу... А ты, Иван Иваныч, - Или как тебя по имени, по отчеству - Ты уж стерпи, пожалуйста: И о тебе хлопочу. 4-6 октября 1927? * * * Я гляжу на ворох желтых листьев... Вот и вся тут, золот_а_-казна! На богатство глаз мой не завистлив, - Богатей, кто не боится зла. Я последнюю игру играю, Я не знаю, что во сне, что наяву, И в шестнадцатиаршинном рае На большом приволье я живу. Где еще закат так безнадежен? Где еще так упоителен закат?.. Я счастливей, брат мой зарубежный, Я тебя счастливей, блудный брат! Я не верю, что за той межою Вольный воздух, райское житье: За морем веселье, да чужое, А у нас и горе, да свое. 27 октября 1927 ГОЛОСА А дорога... дорога-то большая, прямая, светлая, хрустальная, и солнце в конце ее. Достоевский Голос Огромный город. Ветер. Вечер. Во мраке треплются огни, И ты, безумец, в первом встречном Идешь искать себе родни. Смирись, поэт, и не юродствуй, Привыкни к своему сиротству И окриком не тормоши Тебе не внемлющей души. Поэт Прохожий, проходящий мимо! Не радуясь и не скорбя, Куда спешишь ты, одержимый, Беглец от самого себя? Кто б ни был ты, хотя бы недруг, В душе своей, в дремучих недрах, - Мычаньем, если ты немой, Ответь, ответь на голос мой! Голоса Мы грохотом оглушены, И в этом городе огромном Грозней, пронзительнее грома Нам дуновенье тишины. Тебе не по дороге с нами, Ты нас опутываешь снами, Ты нас тревожишь вышиной, Ты нас стреножишь тишиной. Что даже от себя таим, Ты вслух произносить дерзаешь. На сверстничество притязаешь Ты с веком бешеным твоим, Но ты не этих дней ровесник: Другие дни - другие песни. Не время, путник, в час такой Нас околдовывать тоской! Поэт Какая скорбь, удар, увечье Должны сразить вас в этот час, Чтоб стало слово человечье Понятно каждому из вас? Ну что же, юность, разглагольствуй, Потешь свое самодовольство... Но ты, кто прячешься в тени, Но ты мне руку протяни! . . . . . . . . . . . . . Поэт Не узнаешь? Поэт? Собрат мой! Не узнаю. Поэт Остановись... Мне некогда. Поэт Вернись обратно. Мне незачем. Поэт Вернись, вернись! Зачем? Чтоб вместе ныть и хныкать, И выкликать, и горе мыкать? Довольно! Зубы стиснул я. 'На кой мне черт душа твоя?' Поэт Разодранное в клочья небо, И эта взвихренная тьма... И это небо - тоже немо, И все вокруг сошло с ума! Не надвигайтесь, злые тени, Отхлынь, ужасное смятенье! В последний раз кричу, шепчу: Поймите... январь-февраль 1928 В ФОРТОЧКУ Коленями - на жесткий подоконник, И в форточку - раскрытый, рыбий рот! Вздохнуть... вздохнуть... Так тянет кислород Из серого мешка еще живой покойник, И сердце в нем стучит: пора, пора! И небо давит землю грузным сводом, И ночь белесоватая сера, Как серая подушка с кислородом... Но я не умираю. Я еще Упорствую. Я думаю. И снова Над жизнию моею горячо Колдует требовательное слово. И высунувши в форточку лицо, Я вверх гляжу на звездное убранство, На рыжее вокруг луны кольцо - И говорю - так, никому, в пространство: - Как в бане испаренья грязных тел, Над миром испаренья темных мыслей, Гниющих тайн, непоправимых дел Такой проклятой духотой нависли, Что, даже настежь распахнув окно, Дышать душе отчаявшейся - нечем!.. Не странно ли? Мы все болезни лечим: Саркому, и склероз, и старость... Но На свете нет еще таких лечебниц, Где лечатся от стрептококков зла... Вот так бы, на коленях, поползла По выбоинам мостовой, по щебню Глухих дорог. - Куда? Бог весть куда! - В какой-нибудь дремучий скит забытый, Чтобы молить прощенья и защиты - И выплакать, и вымолить... Когда б Я знала, где они, - заступники, Зосимы, И не угас ли свет неугасимый?.. Светает. В сумраке оголены И так задумчивы дома. И скупо Над крышами поблескивает купол И крест Неопалимой Купины... А где-нибудь на западе, в Париже, В Турине, в Гамбурге - не все ль равно? - Вот так же высунувшись в душное окно, Дыша такой же ядовитой жижей И силясь из последних сил вздохнуть, Стоит, и думает, и плачет кто-нибудь- Не белый, и не красный, и не черный, Не гражданин, а просто человек, Как я, быть может, слишком непроворно И грустно доживающий свой век. февраль 1928 * * * Трудно, трудно, брат, трехмерной тенью В тесноте влачить свою судьбу! На Канатчиковой - переуплотненье, И на кладбище уж не в гробу, Не в просторных погребах-хоромах, - В жестяной кастрюльке прах хоронят. Мир совсем не так уже обширен, Поубавился и вширь и ввысь... Хочешь умереть? - Ступай за ширму И тихонько там развоплотись. Скромно, никого не беспокоя, Без истерик, - время не такое! А умрешь, - вокруг неукротимо Вновь 'младая будет жизнь играть': День и ночь шуметь охрипший примус, Пьяный мать, рыгая, поминать... Так-то! Был сосед за ширмой, был да выбыл... Не убили, - и за то спасибо! февраль 1929 * * * Марине Баранович Ты молодая, длинноногая! С таким На диво слаженным, крылатым телом! Как трудно ты влачишь и неумело Свой дух, оторопелый от тоски! О, мне знакома эта поступь духа Сквозь вихри ночи и провалы льдин, И этот голос, восходящий глухо Бог знает, из каких живых глубин. Я помню мрак таких же светлых глаз. Как при тебе, все голоса стихали, Когда она, безумствуя стихами, Своим беспамятством воспламеняла нас. Как странно мне ее напоминаешь ты! Такая ж розоватость, золотистость, И перламутровость лица, и шелковистость, Такое же биенье теплоты. И тот же холод хитрости змеиной И скользкости... Но я простила ей! И я люблю тебя, и сквозь тебя, Марина, Виденье соименницы твоей. осень 1929 * * * И вправду, угадать хитро, Кто твой читатель в мире целом: Ведь пущенное вдаль ядро Не знает своего прицела. Ну, что же, - в темень, в пустоту, - А проще: в стол, в заветный ящик - Лети, мой стих животворящий, Кем я дышу и в ком живу! На полпути нам путь пресек Жестокий век. Но мы не ропщем, - Пусть так! А все-таки, а в общем Прекрасен этот страшный век! И пусть ему не до стихов, И пусть не до имен и отчеств, Не до отдельных одиночеств, - Он месит месиво веков! 29 октября 1931 * * * Бог весть, из чего вы сотканы, Вам этот век под стать. Воители!.. А все-таки, А все-таки, будут отроки, Как встарь, при луне мечтать. И вздрагивать от музыки, - От знойных наплывов тьмы, И тайно водиться с музами, И бредить, как бредили мы. Для них-то, для этих правнуков, - Для тех, с кем не встречусь я, Вот эта моя бесправная, Бесприютная песня моя! 19 ноября 1931 * * * Седая голова. И облик юный. И профиль Данта. И крылатый взгляд, - И в сердце грусть перебирает струны. Ах, и люблю я нынче невпопад! Но ты полюбопытствуй, ты послушай, Как сходят вдруг на склоне лет с ума... Да, я хотела б быть покрепче и посуше, Как старое вино, - ведь я стара сама! Чтоб время испарило эту сладость! Довольно мне. Я не хочу хотеть!.. Счастливы те, кто успевают смладу Доискриться, допениться, допеть... Я опоздала. Занавес опущен, Пустеет зала. Не антракт, - конец. Лишь там, чем безнадежнее, тем пуще, В райке еще безумствует глупец. 10 марта 1932 * * * 'Будем счастливы во что бы то ни стало...' Да, мой друг, мне счастье стало в жизнь! Вот уже смертельная усталость И глаза, и душу мне смежит. Вот уж, не бунтуя, не противясь, Слышу я, как сердце бьет отбой. Я слабею, и слабеет привязь, Крепко нас вязавшая с тобой. Вот уж ветер вольно веет выше, выше, Все в цвету, и тихо все вокруг. До свиданья, друг мой! Ты не слышишь? Я с тобой прощаюсь, дальний друг! 31 июля 1933 Каринское Вступительная статья и подготовка текстов Г. Н. Горчакова