С портретом Ады Негри и предисловием переводчика
Типо-литография А.В. Васильева. Петровка, д. Обидиной
Дозволено цензурою. Москва, 23 марта 1900 года.
Судьба 3
К матери 4
Я пришла 5
Зимнее утро 7
Пойдем в поля 8
Волны катятся 9
Поездка ночью 9
Неси меня 11
Работница 11
Все же я изменю тебе 13
Одинокая 14
В музее 16
Уличный мальчик 17
Короткая история 19
Мертвый поцелуй 19
Снег идет 19
Здравствуй, нужда 20
Не тревожь 21
Ночь 23
Ада Негри родилась 8 февраля 1870 г. в местечке Лоди, около Милана, в семье крестьянина-батрака. Рано лишившись отца, она была воспитана своей матерью, которая работала на шерстопрядильне и дала своей дочери возможность посещать элементарную городскую школу в Лоди. Восемнадцати лет Ада Негри поступает на место сельской учительницы в ломбардской деревне Мотта-Висконти, затерянной среди болот и рисовых плантаций. Там, находясь в тяжелом материальном положении, уделяя почти три четверти своего ничтожного жалованья своей больной матери, она прожила до 1893 г., когда успех первого сборника её стихотворений ‘Fatalita’ (‘Судьба’) обратил на нее внимание миланских литераторов и меценатов, ей было предложено занять преподавательскую кафедру в высшем женском учебном заведении и сверх того присуждена ежегодная пенсия в 1700 лир, которая выдавалась даровитым бедным поэтессам и которую получала незадолго перед тем умершая Джанинна Милли. В 1896 г. появляется второй сборник её стихотворений: ‘Tempeste’ (Буря), поэтический талант Ады Негри находит себе восторженных почитателей не только на родине, но и во всех европейских странах, её имя начинает произноситься наряду с именами общепризнанных корифеев всемирной литературы. Но неожиданно Ада Негри изменяет литературе, выходит замуж за богатого фабриканта — инженера Гарланда и отдается радостям тихого буржуазного счастья.
Такова в общих чертах её несложная биография. Происхождение из среды крестьянства, над которым ‘власть земли’ потеряла свои могущественный права, раннее знакомство с борьбой за существование и с суетой фабричной жизни, долголетнее пребывание среди батраков Мотта Висконти, занятых работою на рисовых плантациях, — определили характер её поэзии. Излюбленные герои этой поэзии — подвижники царства беспросветной нужды, добывающее свой насущный хлеб тяжелым трудом в глубоких шахтах, у ткацкого станка, на рисовых полях, или же безработные, бездомные бродяги, нищие, обитатели ночлежных домов. Правда, Ада Негри не забывает и других героев: ‘исполинов мысли’, пророков, мечтающих о том, чтобы пламенной проповедью водворить на земле мир и счастье, но, отдавая им должную дань любви и преклонения, она решительно заявляет, что лучшие порывы её сердца безраздельно принадлежат несчастным и голодным. За подобные симпатии она подверглась нападкам со стороны буржуазных критиков, вроде Пауля Гейзе, обвинивших ее в отсутствии беспристрастия, в близорукости, в неумении оценить по достоинству иные страдания, помимо страданий, вызванных материальными нуждами, — страдания духовные от которых не ограждены представители экономически обеспеченных классов. Но именно эта мнимая близорукость, заставившая Аду Негри сосредоточить свое внимание, главным образом, на вопросах ultra-материалистических, и придает особенную ценность её поэзии, свидетельствует о ценности её ‘плебейского’ миpoсозерцания.
Это миросозерцание для нас имеет глубокий общественный и исторический интерес. Стихотворения Ады Негри — исповедь того нового, трудящегося класса, который был вызван к жизни промышленным развитием XIX века, они дают богатый материал для анализа того пробуждения сознания в народе, которое так характерно для эпохи фабричного производства.
Мы не будем останавливаться подробно на социальных симпатиях и антипатиях Ады Негри, не будем разбирать вопроса о двойственности её душевного миpa: вопроса о том, насколько итальянская поэтесса проникнута чувством альтруизма и солидарности по отношению к миpy отверженных и насколько низко ценит она противоположный мир буржуа. Мы остановимся здесь лишь на тех выводах относительно ‘ценности жизни’, к которым пришла дочь батрака и работница, на тех страстных стремлениях и надеждах, которыми подарила ее борьба за существование, одним словом, на истинных leit—motiv‘aх её лирики.
Этими leit—motи’vами являются: своеобразный культ страданий, неудержимое влечение к жизни, Wille zum Leben, выражаются немцы, и вера в светлое будущее человечества.
‘Soffrire e vivere‘ — страдать значит жить, категорически заявляет Ада Негри и заявляет потому, что в её уме с представлением о страдании связано представление обо всем движущемся вперед, трудящемся, мыслящем. Когда, рассказывает она в одном из самых характерных стихотворений, к её изголовью, во мраке ночи, предстала зловещая фигура судьбы и начала предсказывать всевозможные несчастия, ожидающую поэтессу в будущем, Ада Негри выразила страстное желание быть безмятежно счастливой, безмятежно наслаждаться всеми благами юности. Но стоило фантастической гостьи ответить на это, что лишь тот достоин славы, кто купил победу ценой собственной крови, что только страдание заставляет человеческую мысль работать — и Ада Негри мгновенно отказалась от желания счастья и примирилась с своей судьбой. 0тсутствие страдания для Ады Негри — символ застоя и слабости, символ буржуазного самодовольства.
Но признание великой движущей силы за страданием не убивает все-таки в Аде Негри стремления пользоваться благами жизни: напротив, почти в каждом её стихотворении сказывается страстная жажда полноты жизненных ощущений, жажда, доходящая до обоготворения мускулов, здоровья, чувства любви, малейших инстинктов человеческой природы, далее, жажда света, теплоты солнечных лучей, живительных весенних ласк и, с другой стороны, отвращение ко всему, напоминающему смерть и тление. Опять мы встречаемся с двойственностью душевного миpa Ады Негри, и опять эта двойственность так естественна и характерна для её плебейской натуры.
Наконец, когда Ада Негри предается мечтам о светлом будущем человечества, перед нею встают пророческие видения: природа, утопающая в потоках солнечного света, необозримые плодоносные поля и равнины, сотни фабрик, над которыми облаками вьется дым, в которых немолчно стучат машины. Поэтесса-плебейка осталась до конца верна самой себе: она представила себе грядущее ‘царство любви’ не царством застоя и блаженной лени и искусно сочетала в своих грезах труд и счастье, полноту жизни и ткацкий станок.
В заключении позволю себе сделать одно замечание относительно перевода: при передаче итальянских метров мы пользовались тою относительною свободою, которая узаконена другими переводчиками Ады Негри, например г-жою М. Ватсон и г. Таном.
К моему изголовью в молчании ночи
Неземная явилась жена…
Заостренный кинжал… Точно уголья очи…
‘Я невзгодой и горем у вас названа’, —
Усмехнувшись, сказала она.
Я дрожу… — Успокойся, ребенок пугливый,
Ты моя: никому не отдам:
Я пойду за тобою, с заботой ревнивой,
До могильной плиты, по шипам и цветам.
‘Удались!..’ Не внимает мольбам.
И стоит неподвижно царица несчастья:
‘Там на небе начертан твой рок:
Ты — цветок кипариса, ты дочка ненастья,
Ты — отверженный, бледный, могильный
цветок…
Там на небе начертан твой рок!’
Я вскочила. ‘Я жажду, чтоб полдень
расцвета
Мне весенние сны подарил,
Чтобы сердце забилось, любовью согрето,
Чтобы гений восторгом меня осенил,
Прочь отсюда, жилица могил!’
— Только тот за свершенное славы достоин,
Чья страданьем истерзана грудь,
Побеждает в бою лишь бестрепетный воин,
Лишь страданье для мысли — целительный путь.
— ‘Оставайся и спутницей будь!’
Много сил у меня… Шла я узкой тропой,
Много веры растратила тщетно,
И теперь, как всегда, я победной стопой
Устремляюсь к зарнице рассветной.
Не боясь ни клевет, ни упорной вражды,
Смело грудь подставляя ударам,
Я встречала разгул беспощадной беды
С боевым, не слабеющим жаром.
И, терзаясь в тоске, не роняла я слез,
В убежденьях своих неподкупна,
Словно дуб вековой, под ударами гроз
Я для смерти была недоступна.
И несутся свободные песни мои,
К животворной любви призывая,
Животворной, как соки великой земли,
Как лучи светозарного мая…
…Мать моя! Это ты непреклонную дочь
Вдохновляешь для подвигов брани:
Если я не могу бурь души превозмочь,
Задыхаясь в кошмаре страданий,
И теряет мой ум путеводную нить,
Заблудившись во мгле бесконечной,
Если прежняя мощь мне грозит изменить,
И слабеет мой пламень сердечный,
Я взываю к тебе — и являешься ты
Неземной, величавой женою:
Строгий мрамор чела полевые цветы
Обрамляют сребристой каймою…
Безупречно чиста и бесстрастно ясна,
Как в былые, последние годы,
Ты, — испившая горькую чашу до дна
И не павшая в час непогоды…
Сколько мощи в тебе… сколько сил и огня,
В каждом взгляде, улыбке, движении!
О святая! ты вновь вдохновляешь меня,
Обещаешь мне вновь возрожденье.
Ты вливаешь в меня снова крепость свою,
Снова крови твоей я достойна:
Словно дуб вековой, я как прежде стою,
Под грозой и горда и спокойна.
Я постучалась… Ворота открыты:
Кто ты? откуда? — Я дочка земли.
К шумной столице меня принесли
Жребий крылатый, да ветер сердитый.
Песни И свежесть лесной тишины
Я принесла из родимой страны.
Между шиповников, в зелени мшистой,
Между кустов, перевитых плющом,
Я обитала, прикрыта плащом
Бора соснового , в чаще тенистой.
Бури, да нега роскошного дня,
Словно родную, ласкали меня.
Вольная воля была мне уделом…
Нет, ты не ведаешь воли моей!
Сладко в просторе лесов и полей
Мчатся полетом несказанно смелым:
Mиpy безвестна… не знаешь преград,
Все позабыто, и очи горят…
Нет, ты не ведаешь доли отрадной,
Доли родиться из глуби земной
Нежной былинкой, былинкой степной,
Колосом бледным, лозой виноградной,
Сочным побегом из праха взойти,
Небом хранимым цветком расцвести.
Вешних посевов таинственный шепот,
Жизни надземной кипучий поток,
В топи болотной истома осок,
Ветра крылатого царственный ропот,
Топот задорный и ржанье коня —
Всюду, родясь, наполняли меня.
Гордостью жизни, победным порывом,
Мощным дыханием сил молодых:
Так на простор из затворов своих
Рвется река по затопленным нивам —
Дальше и дальше, бурлива, шумна,
Гневному морю подобна она…
— Здравствуй же город сияющий, древний!
Брошен мой заступ в родимой стране…
Сил непочатых довольно во мне,
Дай мне работы: из тихой деревни
К шуму глухому станков и котла
Я за работой сегодня пришла…
Я разливаю по темным кварталам
Яркого солнца целительный дар,
Я приношу благотворный загар
Детям твоим изможденным, усталым,
Свежесть покоса и пение птиц,
Ясного полдня крылатых цариц…
Кофты и ленты, жакетки, перчатки…
Пестрый повсюду толпится народ,
Мимо меня безучастно идет,
Давит, толкает, бежит в беспорядке,
Мчится, снедаем тревогой дневной,
В улицах шумных, волна за волной.
Этот народ я встречаю приветом:
Братский, всесильный и вещий привет,
Правдой рожден он, надеждой согрет,
Вечен, как небо, залитое светом,
Вечен, как в почве хлебов семена,
Вечен, как степь, как морская волна!
Помню утро декабря:
Дол закутан в саван снежный…
Поднимается заря
Над пустынею безбрежной…
Вот сверкнул холодный свет,
Дрогнул дол преображенный,
Легким пурпуром одет,
Светлой грезой упоенный.
Всход полей и сучьев вязь
Вновь живут в оковах снега.
И повсюду разлилась
Утра свежесть, утра нега.
Пойдем со мной, пойдем со мной в поля!
В росе полей купаться буду я.
Я соберу цветы полей,
Цветы зари.
Пойдем в леса, но о любви своей
Не говори!
Вон — ласточка в багряной высоте!
Дрожит алмаз в раскрывшемся листе,
Кипит букашками трава.
Как чуден мир!
Повсюду свет и чары волшебства,
Повсюду пир!
Нет, о любви со мной не говори,
В душе у нас так бледен свет зари.
Гляди, в огне лучистых струй
Весь дол горит:
То светоч дня свой мощный поцелуй
Земле дарит.
Мне вечных ласк дарить не властен ты,
О бедный сын пугливой суеты,
Питомец бурь, осенний цвет,
Дитя страстей!
Пред вечностью ничтожен жалкий бред
Любви твоей.
Скорей в поля: там зреют семена,
Нарядна там цветочная волна!
Как резвый конь, среди долин
Я полечу,
Игру лучей и мглу морских пучин
Я знать хочу.
Хочу я жить в свободе диких гор,
В избытке сил вступать с дубами в спор,
Свершать на девственный утес
Отважный путь,
И, как в чаду роскошных, страстных грез,
В лучах тонуть.
В берегах реки глубокой вечно стонущим
потоком
Волны катятся и плачут, небо внемлет
стону их,
Небо смотрится на волны неприветным
хмурым оком,
И под кровом темной ночи трепет
жизненный затих.
Волны катятся и плачут, и в печали
безысходной
Ношу легкую с собою неустанно мчат
вперед:
Труп красавицы несчастной, труп
бездушный, труп холодный,
Бледный труп самоубийцы над пучиною
плывет.
Волны катятся и плачут, и напев их
монотонный
Оглашен зловещим эхом, эхом тайны
роковой,
И встают над скорбной бездной человеческие
стоны —
Плач отвергнутого чувства, плач о
жизни молодой.
