Стихотворения, Минский Николай Максимович, Год: 1882

II.

III.

IV.

V.

ПСНЯ ВТОРАЯ.
УКОРИЗНЫ.

I.
На Рейн.

I.

II.
На Свер.

III.

Страшный день сегодня… Тамъ, въ душ смущенной,

Раздаются звуки псни похоронной.

Кто-то безпощадный приговоръ читаетъ…

Кто-то плачетъ тихо… Кто то умираетъ…

Самъ ли виноватъ я, ровъ ли такъ сложился,

Но клянусь, что къ правд я всю жизнь стремился.

Что-жь брожу безъ цли, какъ старикъ отжившій?…

О, прости, товарищъ — ты, свой долгъ свершившій!

Страшный день сегодня… Тамъ, въ душ смущенной,

Раздаются звуки псни похоронной.

Знаю, это совсть приговоръ читаетъ…

Плачетъ моя юность, счастье умираетъ…

ПСНЯ ТРЕТЬЯ.
МЕЧТЫ.

I.

ВЪ PИМ.

(Монологъ.)

Я цлый день бродилъ среди руинъ,

Читалъ вковъ истертыя страницы,

Смотрлъ въ глаза слпой, безмолвной смерти

И въ нихъ искалъ разгадку прошлой жизни.

И всякій разъ, какъ легкій втерокъ

Усталаго лица касался нжно,

Казалось мн, что слышу я дыханье

Исторіи, подкравшейся незримо.

Я съ камнями бесдовалъ. Клянусь,

Что ни одинъ арабъ подвижно-пылкій,

И ни одна медлительная няня

Не вдаетъ такъ много сказокъ страшныхъ.

Взволнованный, усталый, подошелъ

Я подъ-вечеръ въ руинамъ Колизея,

Въ лучахъ зари привтно трепетавшихъ.

Въ его стнахъ, въ забытомъ переход

Я легъ въ траву и, головой склонившись

На капитель поверженной колонны,

О виднномъ задумался глубоко.

И чуткій сонъ ко мн подкрался тихо,—

Тотъ чуткій сонъ, когда душа порхаетъ

Межъ двухъ міровъ, однимъ крыломъ объемля

Міръ смутныхъ грёзъ, дйствительность — другимъ,

Сливая ихъ въ гармоніи чудесной.

И видлъ я: печальный, блдный призракъ

Изъ глубины развалинъ показался

И, надо мной склонясь, промолвилъ тихо:

‘Въ моихъ чертахъ, ты видишь, скорбь разлита.

Какъ не скорбть! Я — духъ развалилъ этихъ.

И тамъ, гд ты нашелъ обломки камней —

Не трупа прахъ, а прахъ гробницы-трупа —

Тамъ видлъ я свободу, блескъ и силу.

Вотъ, посмотри, у статуи безрукой

Разбитый ликъ какъ черезъ и уродливъ!

Богиней былъ обломовъ этотъ. Видлъ

Я дивныя черты ея, когда

Он, еще не воплотившись въ мраморъ,

Лишь ряли предъ взоромъ ослпленнымъ

Художника, рыдавшаго отъ счастья.

Въ тотъ мигъ я самъ въ его безсмертье врилъ…

Здсь видлъ я по мраморнымъ ступенямъ,

Которыхъ слдъ исчезъ, какъ разливались

Народа волны шумно. Кто-бъ сказалъ,

Что навсегда он изсякнуть могутъ?…

Мой взоръ всегда въ былому обращенъ.

Оно прошло и — не вернется снова,

Какъ въ душу старца первой страсти трепетъ,

Какъ на мои уста улыбка счастья…

‘Но ты, скажи, о чемъ и ты скорбишь?

Зачмъ вдали отъ родины блуждаешь?

Зачмъ о ней ты плачешь безутшно?…

Гд ты нашелъ въ своей стран родимой

Развалины минувшаго величья,

Гробницы силъ изжитыхъ, думъ потухшихъ,

Священный прахъ свободы умерщвленной,

Иль красоты, иль славы отгремвшей?…

Въ минувшему-ль ты взоръ свой обращаешь?

Иль ты-бъ хотлъ, чтобъ прошлое вернулось?…

Не первый ли его ты-бъ. испугался,

Какъ мертвеца, возставшаго изъ гроба?…

‘Когда гроза весенняя порвала

Желаннымъ громомъ зимнюю дремоту

И весело взыгралъ, ломая сучья

И старый прахъ взметая, буйный вихорь,—

Ты ороблъ, цвтовъ не видя тотчасъ…

Иль ты-бъ желалъ сковать внецъ грядущій

Безъ молота, безъ пламени, безъ стука,

И новый храмъ построить безъ деревьевъ

Поверженныхъ, безъ топоровъ, безъ камней?

‘Ты устрашенъ, разочарованъ — въ чемъ?

Гд тотъ алтарь жестокій, на которомъ

Ты приносилъ отвергнутыя жертвы?

Въ какой борьб боролся ты напрасно?

Это обманулъ доврчиваго агнца

Твоихъ надеждъ, запечатлнныхъ кровью?

‘Смшна, жалка мн скорбь твоя пустая,

Какъ старику на лож смерти жалокъ

Ребенка плачъ, разбившаго игрушку…

О, нтъ, сперва облей кровавымъ потомъ

Родной страны чуть вспаханную ниву.

Пускай затмъ твой сынъ, и внукъ, и правнукъ

Надъ нивой той священной потрудятся,

Пускай она заколосится пышно

И цлый міръ накормитъ новымъ хлбомъ,

Пусть наконецъ мертвящее дыханье

Вковъ ее въ пустыню превратитъ:

Тогда, тогда, коль твой потомокъ дальній

Придетъ подъ снь моихъ развалинъ тихихъ,

Чтобы скорбть о томъ, чего ужь нтъ,—

Его приму я ласково въ объятья

И вмст съ нимъ на камень я усядусь,

И вмст съ нимъ тихонько буду плакать…’

И призракъ смолкъ, и вздохъ его пронесся

Надъ спящими руинами чуть слышно,

Потомъ, опять склонившись надо мною,

Онъ прошепталъ безкровными устами:

‘Какъ счастливъ ты! Какъ скорбь твоя завидна!

Вечернему подобная туману,

Моя печаль сгущается, черня,

Твоя же грусть и грусть твоей отчизны,

Какъ легкій дымъ въ лучахъ пурпурныхъ утра,

Разсется безслдно. Ты иль сынъ твой

Великое увидите. Но внемли:

Ужь въ грудь твою ликующей волною

Врывается весны живящій лепетъ

И бодрый гость живыхъ надеждъ стучится.

Онъ лишь того, кто молодъ, посщаетъ,

И никогда старикъ не слышитъ въ сердц

Его призывъ стыдливый и кипучій.

Проснись душой! Не ты одинъ проснешься,—

Великое свершается… Я знаю

И боль родовъ, и пуни агоніи…’

И я вскочилъ, видньемъ пораженный.

Лобзанья солнца быстро угасали

На каменныхъ развалинахъ, и втеръ

Заботливо изъ сумерекъ покровъ

Набрасывалъ на дрогнущую землю,

На небесахъ темнвшихъ проступали

Узоры звздъ все ярче и лучистй,

Какъ въ старости, сквозь тьму могилы близкой,

Все ярче и отчетливе свтятъ

О прожитыхъ годахъ воспоминанья.

Стрлою ночь летла мн на встрчу.

А у меня въ душ всходило солнце…

II.
Въ Париж.

Вторую весну я встрчалъ на чужбин.

Былъ ласковый вечеръ. Веселой толпой

Кипла, какъ моря далекій прибой,

Столица Европы. По пестрой картин

Скользилъ грустный взоръ уходящаго дня,

И яркая сть изъ тней и огня,

Какъ пурпуръ, дрожа, облекала громады

Изъ сраго камня. Весенней прохлады,

Со всми цлуясь, порхала струя…

И было такъ странно въ душ у меня,

И былъ я душой такъ далеко, далеко

Отъ всхъ этихъ статуй, дворцовъ, площадей,

И вывсокъ пестрыхъ, и пестрыхъ людей…

Ужь я не завидовалъ съ грустью глубокой,

Какъ прежде, привольности жизни чужой

И шумному счастью толпы не дивился,—

Иное подъ нимъ я читать научился.

И было такъ странно мн… Тихой толпой

Стыдливыя грезы мн въ душу глядли,

Завтныя струны въ ней нжно звенли,

Слезою невольной смыкались глаза.

Мн было какъ посл болзни тяжелой,

И чувствовалъ сердца я дрожью веселой,

Что вдаль надъ душой пролетла гроза,

Что силы вернулись, что молодъ я снова,

Что дтскихъ сомнній убита змя,

Что жажду я жертвы и дла живого,

Что въ родину врю, что врю въ себя…

Какъ будто орлы надъ скалой обнаженной,

Слетлись, шумя, надъ душой примиренной

Высокія думы. Ее озарилъ

Таинственный свтъ. И вскричалъ я: ужели

Такъ долго я сонный въ потемкахъ бродилъ

И нылъ безполезно, и плакалъ безъ цли?…

Ужели такъ трудно встряхнуться душой,

Сказать: коль на выборъ дано мн судьбой

Иль счастье небесъ, иль скитанье въ пустын,—

Такъ буду же счастливъ отнын?…

И, сердцемъ отдавшись наплывшимъ мечтамъ,

Задумчиво шелъ я по улицамъ длиннымъ.

Толкутся, бгутъ… Вотъ съ колоннами храмъ.

Вхожу. Полусумракъ. По сводамъ пустыннымъ

Разносится пнье незримыхъ пвицъ

Въ отвтъ на молитвенный рокотъ органа.

Свтъ падаетъ сверху. Какъ въ дымк тумана,

Чуть вижу я профили старческихъ лицъ,

Колышутся чепчиковъ блыя пятна,

Да мраморъ блеститъ въ углубленіи нишъ.

Вотъ замеръ органъ. Воцарилася тишь,—

Вошелъ проповдникъ. Ясна и понятна,

Искусная проповдь плавно течетъ

О Бог, создавшемъ весь міръ такъ чудесно,

О правд земной, о наград небесной,

О ра, гд души живутъ безъ хлопотъ.

Потомъ во грхамъ перешелъ онъ и въ аду…

Я вышелъ, охваченный мутной волной:

Ужель еще небо имъ нужно въ награду

За радость небесную правды земной?…

Шумне, чмъ днемъ, волновалась столица.

Мигая, огни потянулися въ рядъ.

Кареты гремли. Голодный развратъ

Искалъ пресыщенія. Наглыя лица

Смотрли, смясь, и былъ каждый ихъ взоръ —

Хула противъ Бога и людяхъ укоръ.

Съ исчезнувшимъ днемъ словно маска дневная

Упала съ толпы. Загорались сильнй,

Какъ ночью мельканья болотныхъ огней,

Желанья и страсти…

И шелъ я, мечтая,

И ширилось сердце… Толпой увлеченъ,

Въ дворцу подошелъ я. Стоялъ Аполлонъ

На крыш его, позолотой блистая.

Горлъ ослпительнымъ блескомъ порталъ.

Вверху отливали изъ яшмы колонны,

И мраморъ невинный, людьми развращенный,

Внизу сладострастною группой блисталъ.

Спша, устремлялась толпа на ступени

Подъ свтлыя арки. Такъ всякій спшилъ

Скоре забыться въ чаду развлеченій,

Что, глядя на нихъ, я невольно спросилъ:

Что еслибы вдругъ тамъ, гд группа блистаетъ,

Явился теперь вдохновенный пророкъ

И въ образы вчные правду облекъ,—

Ту новую правду, что въ мір витаетъ

И только избранникамъ снится порой,—

Что, былъ бы ли онъ окруженъ здсь толпой,

Иль мимо шмыгнула-бъ она безучастно?

Что верхъ одержало-бъ: врожденная-ль страсть

Пророковъ осмивать,— страхъ ли попасть

На зрлище поздно?…

И съ врою страстной

Шепталъ я: о, нтъ, не отсюда придетъ,

Кто съ дремлющихъ душъ позолоту сотретъ,

А съ лицъ полинявшихъ — печать отверженья,

Кто глухо закрытую дверь примиренья

Всмъ настежъ откроетъ, разсявши мракъ.

Онъ былъ бы не выслушанъ — скучный чудакъ —

Не понятъ, осмянъ…

И съ врою страстной

Мечтой устремился я въ край тотъ ненастный,

Гд врить еще не спшно, ни рыдать

Слезами восторга, ни къ правд взывать

Съ молитвой…

И въ это мгновенье, блистая,

Тихонько на сверъ звзда золотая

Катилась по небу, на темномъ пути

Блестящія искры роняя…

III.

Возвращеніе.

Надъ моремъ голубымъ прекрасная весна

Въ тни зеленыхъ пальмъ задумчиво стояла.

Печалью взоръ ея туманился. Она

Устами блдными шептала:

‘Пора! Мн душно здсь. Все разцвло кругомъ

Самодовольною, безстыдной красотою:

Вонъ кипарисъ застылъ въ величіи нмомъ,

Одлись кактусы бронею.

‘Вонъ жирныхъ маслинъ спятъ лнивая семья,

Вонъ померанцевъ лсъ зардлся горделиво…

Я — лишняя средь нихъ. На что теперь имъ я

Съ моею ласкою стыдливой,

‘Съ моими чарами безплотными, какъ сонъ,

Съ моими грёзами воздушными, какъ тни?

Что въ тайнахъ призрачныхъ тому, кто опьяненъ

Восторгомъ знойныхъ наслажденій?

‘Пора! Манитъ меня иная сторона.

Подъ блымъ пологомъ лежитъ она стыдливо

И первой ласки ждетъ, и грудь ея полна

Любви тоской нетерпливой…

‘Пройдусь я по снгамъ,— растаетъ гладь снговъ,

Взгляну-ль на голый лсъ,— лсъ зашумитъ привтно

И дремлющій ручей на ласковый мой зовъ

Очнется съ ласкою привтной.

‘Пора! Тамъ ждутъ меня… Повсюду притаясь,

Трепещутъ юныя, зиждительныя силы…’

Сказала и, взмахнувъ крылами, понеслась

На сверъ дремлющій и милый.

Н. Минскій.

‘Русская Мысль’, No 10, 1882

Сонетъ.

Горы покрылись вуалью,

Туманной вуалью дождя.

Море сливается съ далью,

Въ холодную даль уходя.

Сердце одто печалью

И дремлетъ, печальныя рчи твердя.

Вечеръ сошелъ молчаливый,—

Онъ дологъ подъ небомъ яркимъ.

Сучья кривые оливы

Сложу въ камельк — и по нимъ

Вспыхнетъ огонь прихотливый,

И сердце, быть можетъ, утшится имъ.

Въ скромномъ сіяньи привтномъ

Сижу, очарованъ огнемъ.

Грежу о чемъ-то завтномъ,

Какъ страстное пламя, живомъ,

Рвущемся въ даль, безотвтномъ,—

Быть можетъ, о собственномъ сердц своемъ.

Н. Минскій.

‘Сверный Встникъ’, No 12, 1895

ЭЛЕГІЯ.

І.

Мой полдень миновалъ и близокъ часъ вечерній.

Какъ вечеръ, день мой былъ ненастьемъ омраченъ.

Борьбы суровый кличъ спугнулъ мой дтскій сонъ,

Мн рано мысль обвилъ сомнній жгучихъ терній.

Кто лучшихъ видлъ смерть, предсмертный слышалъ стонъ

При вопляхъ радостныхъ слпой и жалкой черни,—

Въ душ того горитъ обида за людей.

Мои надежды тамъ, гд прахъ моихъ друзей!

II.

Блаженъ, кто отыскалъ средь жизненныхъ скитаній

Подругу врную, чьей лаской ночь свтла.

Надъ жизнію моей тяжелый плугъ страданій

Рука любимая, не дрогнувъ, провела.

Въ одинъ нежданный мигъ разорвана была

Связь многихъ лтъ любви, надеждъ, воспоминаній,

И сколько въ этотъ мигъ мученій я вкусилъ,

Нтъ силы вспоминать и позабыть нтъ силъ.

III.

И я, кто съ дтскихъ дней съ доврчивымъ томленьемъ

Любилъ и ждалъ любви, какъ утра ждетъ цвтокъ,

Полжизни путь свершивъ, я больше одинокъ,

Чмъ тотъ, кто съ дтства жилъ враждой и преступленьемъ.

Ненастный день прошелъ и вечеръ недалекъ.

Какъ черной тучею, покрытый отчужденьемъ,

Незримо отъ людей закатъ мой догоритъ,

И долгихъ сумерекъ звзда не озаритъ.

IV.

И дивно! Чмъ кругомъ темне мракъ ненастья,

Тмъ чаще богъ мечты слетаетъ въ мой пріютъ.

Что отнято судьбой, мн псни отдаютъ.

Мой грустный день замретъ безъ дружбы и участья,

Но псни грустныя — он друзей найдутъ,

Затмъ что тайна мукъ прекраснй тайны счастья.—

Внимая жалобамъ элегіи моей,

Т, кто страдалъ, какъ я, найдутъ отраду въ ней…

Н. Минскій.

‘Сверный Встникъ’, No 1, 1890

* * *

Блескомъ солнца небо ослпляетъ,

Даль морская — отблескомъ небесъ.

Теплый втеръ усыпляетъ

Кипарисовъ черный лсъ.

А кругомъ и таетъ, и синетъ

Знойныхъ скалъ зубчатая гряда.

Я гляжу — и сердце млетъ

Отъ блаженства и стыда.

Стыдно мн, что нужно такъ немного

Для души измученной людской,

Чтобъ затихла въ ней тревога

И борьбу смнилъ покой.

Стыдно мн, что плачу отъ волненья

Предъ лицомъ бездушныхъ водъ и скалъ,—

Я, кто тщетно утшенья

Средь живыхъ людей искалъ,

Что сильнй сознательнаго горя

Кипарисовъ благовонный лсъ,

Шорохъ листьевъ, шепотъ моря

И безмолвіе небесъ…

Н. Минскій.

‘Русская Мысль’, кн. XI, 1886

На высот.

Я бросилъ повода, я волю далъ коню,

Я настежъ распахнулъ души своей темницу

На встрчу теплому, безоблачному дню,

Холмамъ, въ осеннюю одтымъ богряницу.

Какая даль кругомъ!… Объята тишиной

Желтющая степь, распаханныя нивы,

Салгира синяго веселые извивы

И скалы, ставшія угрюмою стной.

А тамъ, за ихъ стной, я чую близость моря:

Оттуда съ ласковымъ дыханьемъ втерка

Сребристыя плывутъ къ утесамъ облачка —

Небесныя мечты среди земнаго горя…

Нтъ, этотъ свтлый день безслдно не пройдетъ!

Когда я возвращусь на сверъ нашъ тоскливый

И вновь почувствую зловщихъ мыслей гнетъ,

Я вспомню эту степь, холмы, лса и нивы…

Тогда на эту высь я вновь мечтать приду.

Приду, но не одинъ, а силой вдохновенья

Я и тебя, мой другъ, съ собою приведу,

Какъ я, тоскующій и жаждующій забвенья.

Подъ музыку стиховъ замретъ въ душ тоска,

Предъ тайной красоты смирится умъ усталый.

Холмы обступятъ насъ… Змей сверкнетъ рка

И тучки приплывутъ лобзать сдыя скалы….

Н. Минскій.

‘Русская Мысль’, кн. II, 1887

——
Н. М. МИНСКІЙ.

ИСКУШЕНІЕ.

Возставъ отъ вечери послдней,

Онъ шелъ враговъ своихъ встрчать,

Слова любви внцомъ страданій увнчать.

Съ Нимъ шли ученики. Прохлада ночи лтней,

Смнивши знойный день, струилася вкругъ нихъ.

И спящій міръ въ тотъ часъ прекрасенъ былъ и тихъ.

Блдня, мсяцъ плылъ по голубой пустын.

Безсонный ключъ, звеня, тишь ночи нарушалъ,

И гд-то миртъ разцвлъ, и бальзаминъ дышалъ.

Онъ шелъ, дивясь душой. Нтъ, никогда донын,

Привыкши созерцать безплотныя черты,

Не видлъ на земл Онъ столько красоты.

И путь Ему лежалъ вблизи двора Пилата.

Въ дворц шла оргія. За мракомъ колоннадъ

Гремла пиршества палата,

И шопота любви былъ полонъ темный садъ.

То звукъ лобзанія, то смхъ гетеры хитрый

Раздастся и замретъ за мраморной стной.

Но вотъ стихаетъ пиръ. Рыданье нжной цитры

Влилось въ нмую ночь дрожащею волной.

И голосъ женщины, печальный и зовущій,

Заплъ подъ лепетъ струнъ и разбудилъ онъ вдругъ

И воздухъ дремлющій, и сонныхъ маслинъ кущи,

И звзды, и луну, всю ночь, весь міръ вокругъ.

И міръ, отдавшись весь тмъ звукамъ, полнымъ яда,

Казалось, трепеталъ и страстно вторилъ имъ:

‘Да, средь земныхъ скорбей одна лишь есть отрада.

‘Да, только тотъ блаженъ, кто женщиной любимъ,

‘Кто ночью темной, ночью лунной

‘Къ устамъ возлюбленной прильнетъ

‘Иль внемлетъ, какъ она поетъ

‘Подъ ропотъ цитры тихоструйной…’

И Онъ ускорилъ шагъ, печали не тая,—

Но псня вслдъ за нимъ вилася, какъ змя.

Чрезъ городъ сумрачный теперь вела дорога,

Но городъ не дремалъ. Вылъ Пасхи первый день,

И всякій средь семьи вкушалъ покой и лнь,

На кровлю вышедши иль сидя у порога.

И въ чуткій слухъ лились то звонкій дтскій смхъ,

То окликъ матери, то псенка простая,—

Т звуки и слова, которыя для всхъ,

Кто въ мір одинокъ, звучатъ, какъ псни рая.

Въ нихъ слышенъ былъ призывъ, была мольба слышна.

‘Сюда, страдалецъ, къ намъ. Одно есть въ жизни счастье,—

‘Семьи привтливой любовь и тишина,

‘И ласки чистыя, и кроткое участье…’

А Онъ спшилъ впередъ, исполненный тоски.

И, отставая, шли за Нимъ ученики.

На Масличной гор, вблизи вершины черной,

Дв старыхъ маслины, обнявшися, росли.

Уставъ за долгій день учить народъ упорный,

Здсь, предъ лицомъ небесъ и предъ лицомъ земли,

Молиться Онъ любилъ всю ночь, пока съ востока

Не брызнутъ стрлы дня и облака зажгутъ,

И тни отъ холмовъ по доламъ побгутъ:

Тогда въ тни оливъ Онъ засыпалъ глубоко.

Туда Онъ шелъ теперь. Онъ жаждалъ предъ Отцомъ

Молиться и рыдать, наедин въ пустын

И воскресить въ душ, предъ тягостнымъ концомъ,

Святой восторгъ, съ какимъ Онъ ждалъ конца донын.

И вотъ, Онъ миновалъ Іосафатъ пустой,

Онъ полъ-горы прошелъ, скорбя невыразимо,

Какъ вдругъ, изъ тьмы кустовъ, ученикамъ незримо,

Явился злобный духъ и дерзкою пятой

Касаться онъ дерзалъ слдовъ пяты нетлнной.

Онъ видлъ, онъ постигъ, какъ страждетъ другъ Вселенной

И мрачнымъ торжествомъ глаза его зажглись

И, слдуя за Нимъ, шепталъ онъ:

‘Оглянись!

Прекрасна ночь — и жаръ любовный

Въ людскихъ сердцахъ сильнй горитъ,

И сонъ блаженный, сонъ грховный

Надъ спящимъ городомъ паритъ.

Грудь ищетъ страстно груди знойной,

Горятъ уста и взоръ погасъ…

Куда, мечтатель безпокойный,

Куда бжишь ты въ этотъ часъ?

Исполненъ къ гршникамъ участья,

Ужель ты смерть готовъ принять,

Чтобы избавить ихъ отъ счастья,

Чтобъ цль у жизни ихъ отнять?

О, ты не знаешь власти чудной

Земной любви, земныхъ утхъ,

Какъ грхъ силенъ, какъ сладокъ грхъ…

Врь, быть подвижникомъ нетрудно

Тому, кто прожилъ жизнь, какъ ты,

Скитальцемъ нищимъ и бездомнымъ,

Кто потуплялся взоромъ скромнымъ

Предъ дерзкимъ взоромъ красоты

И убгалъ передъ соблазномъ.

Нтъ, ты вернись въ толпу со мной,

Ты самъ сперва въ поток грязномъ

Исчезни мутною волной.

Извдай все: мученья страсти,

Объятій вчно новый рай,

И месть, и зависть испытай,

И упоенье гордой власти,

Тогда рши: пустой ли звукъ

Тщета грховъ и заблужденій,

И можно-ль отказаться вдругъ

Отъ разъ вкушенныхъ наслажденій.

Тогда узнай, легко-ль спасти

Чистйшей жертвой міръ нечистый

И съ протореннаго пути

Увлечь толпу на путь тернистый.

Иль ты мечтаешь, что она

Забудетъ все — очагъ семейный,

Науки тайной письмена

И славы гулъ благоговйный,

И шумъ пировъ, и страсти бредъ,

И вдругъ, возставъ изъ гршной бездны,

Пойдетъ за призраками вслдъ —

Куда? Въ какой-то міръ надзвздный?

И ты мечталъ о томъ, скромнйшій изо всхъ?

Гордыня дикая! Гордыни ослпленье!

Покуда міръ стоитъ — всесиленъ грхъ,

И Богъ земной — земное наслажденье.

Вернись! Вернись! Вернись! Теб я счастье дамъ…

Такъ злобный духъ шепталъ. И горестный Учитель

Промолвилъ, обратясь къ своимъ ученикамъ:

‘Молитесь! Близко искуситель’.

И сталъ молиться самъ. Но только слезный взоръ

Онъ поднялъ вверхъ, согнувъ дрожащія колни,

Какъ снова выступилъ изъ мрака злобный геній,

И крылья черныя надъ плачущимъ простеръ,

И слезы высушилъ своимъ дыханьемъ льдистымъ,

И чистый слухъ язвилъ злорчіемъ нечистымъ:

‘Смотри,— коварный духъ сказалъ,—

Встаютъ виднья дней грядущихъ.

Ты видишь пиршественный залъ,

Гостей хохочущихъ и пьющихъ?

Ихъ тсенъ кругъ. Сдой старикъ —

Хозяинъ пира. Съ лаской пьяной

Вотъ онъ щекой своей румяной

Къ груди красавицы приникъ.

То — дочь его: лишь преступленье

Осилить можетъ пресыщенье.

Вотъ засыпаетъ онъ. Не врь!

Прикрывъ зрачки, какъ хищный зврь,

Онъ смотритъ съ злобой безпокойной,

Какъ сынъ его, отца достойный,

Радушно потчуетъ гостей,

Торопитъ шуткой пиръ усталый

И цдитъ самъ вино въ бокалы

Рукой предательской своей.

Вс пьютъ. Вдругъ вопль… Вскочилъ кто въ силахъ…

Бгутъ къ дверямъ, ползутъ назадъ…

Кричатъ, упавъ: ‘Измна! Ядъ!’

Но поздно. Смерть течетъ въ ихъ жилахъ.

Тогда очнувшійся старикъ

Въ объятья сына призываетъ,

И стоны смерти прерываетъ

Его злорадства дикіи крикъ…

Кто-жъ извергъ сей? Ночной грабитель?

Злодй, таящійся во мгл?

Нтъ, твой намстникъ на земл,

Твоихъ завтовъ онъ — хранитель,

Онъ — высшій совсти судья,

Его народы чтутъ, какъ дти.

Гляди-жъ, безумецъ! Вотъ, спустя

Пятнадцать медленныхъ столтій,

Къ чему распятье приведетъ!

Чтобъ пресыщенному злодю

Доставить силу и почетъ.

Чтобы, святынею твоею

Покрывъ преступное чело,

Творить свободнй могъ онъ зло…

Вернись! Оставь людей судьб неумолимой!

Вернись! Ты не спасешь ихъ жертвою своей!’

И, руки вверхъ воздвъ, молился другъ людей:

‘Да идетъ чаша эта мимо’.

И вновь злой геній говорить:

‘Вотъ площадь шумная. Трибуна.

Какъ бы скала среди буруна.

Надъ ней высокая царитъ.

Въ трибун той — старикъ безстрастный.

Какъ нищій въ рубище одтъ.

Въ его лиц кровинки нтъ,

Недвиженъ взоръ сухой и властный.

Толпа, ревущая окрестъ,

Вблизи него хранитъ молчанье.

Онъ оперся на черный крестъ,

Застылъ, какъ рока изваянье.

И вдругъ — о чудо!— по лицу

Улыбка легкая мелькнула.

Какая сила мертвецу

Способность чувствовать вернула?

Толпа стихаетъ. Слышенъ хоръ.

На площадь шествіе выходитъ.

Монахъ съ крестомъ его подводитъ

Туда, гд высится костеръ!

Средь черныхъ рясъ въ рубахахъ блыхъ

Мужей и женъ идутъ ряды.

Злыхъ пытокъ свжіе слды

Горятъ на лицахъ помертвлыхъ.

И вотъ хоругвей черный лсъ

Недвижно сталъ. На возвышень

Мелькнули мучениковъ тни.

И вдругъ костеръ въ дыму исчезъ —

Подъ стоны жертвъ, подъ пнье хора.

Подъ тяжкій вздохъ твоей груди…

По ты на старца погляди!

Не сводитъ огненнаго взора

Съ огня, дыханье затаивъ.

Онъ молода, сталъ, онъ сталъ красива.,

Молитву шепчетъ… Неужели

Твое она имя произнесла?

Теб — ты слышишь?она. приноса.

Несчастныхъ въ жертву, что сгорли.

Тебя прославилъ онъ огнемъ,

За души гршниковъ предстатель.

Ты весь дрожишь? Такъ знай, мечтатель:

О кроткомъ имени твоемъ

Моря изъ крови заструятся,

Свершится безконечный рядъ

Злодйствъ ужасныхъ, освятятся

Кинжалъ и мёчъ, костеръ и ядъ.

И будутъ дикія проклятья

Твою святыню осквернять,

И люди, именемъ распятья,

Другъ-друга будутъ распинать.

И станетъ знаменемъ въ борьб непримиримой

Твой крестъ, твой кроткій крестъ, символъ любви твоей…’

И, руки вверхъ воздвъ, молился другъ людей:

‘Да идетъ чаша эта мимо!’

А демонъ хохоталъ:

‘Взываетъ къ небесамъ

И чашу горькую ко рту подноситъ самъ.

Какъ! Не смутилъ тебя костеръ, ни пиръ кровавый?

Ты медлишь здсь, на зло и людямъ и себ?

Ужъ не ошибся-ль я въ теб?

И вмсто истины не жаждешь ли ты славы?

О, если такъ, то жди. Удачно выбранъ мигъ:

Тьма въ город людей… Иди на муки смло!

Пусть кровь твою прольютъ, пусть распинаютъ тло.

Я вижу: нравъ толпы глубоко ты постигъ.

Да, жаждетъ и она не правды, не святыни,

Но правды идоловъ, святыни алтарей.

Толп дай образы, лишь рзче да пестрй,

Миражи ей твори средь жизненной пустыни,

Чтобъ было вкругъ чего, бснуясь, ей плясать

И воздухъ воплями безумно потрясать.

Поменьше мудрости, лишь было-бъ красокъ много.

Глаза людей прельщай, не трогая сердецъ.

Понятнй имъ нмой, но блещущій телецъ

Изъ тучъ вщавшаго невидимаго бога.

Вотъ отчего твои крестъ и блдный трупъ на немъ.

Прекрасное лицо и скорби выраженье,

И терніи, и кровь, и вопны кругомъ

Глубоко поразятъ толпы воображенье,

Легенды создадутъ — стозвучный бредъ молвы

И будутъ жить въ вкахъ, но вчно ли? Увы!

Гляди: вотъ храмъ, твой храмъ недавно,

Теперь невдомо онъ чей.

Передъ толпой ораторъ славный

Тамъ держитъ рчь. Все горячй,

Неудержимй льется слово.

Онъ говоритъ, что для земли

Столтья сумрака прошли,

Что міръ стряхнулъ съ себя оковы

Неправды, рабства и — твои!

Твою борьбу, твои мученья

Онъ осмянью предаетъ.

Твою любовь, твои ученья

Аскета бреднями зоветъ.

Тебя клеймитъ онъ изувромъ,

Голгоу — трусости примромъ

И школой нравственныхъ калкъ.

Онъ говоритъ: въ безумья вкъ

Вселенной правилъ богъ безумный,

Пусть Разумъ правитъ въ вкъ разумный!

И вотъ, въ отвтъ его рчамъ,

Раздался громъ привтствій пылкихъ,

Раскрылась дверь — и вносятъ въ храмъ

На раззолоченныхъ носилкахъ

Полураздтую жену,

Законодательницу оргій.

Нтъ, не гремли встарину

Теб подобные восторги!

Тебя смнивъ, какъ божество,

Вступилъ порокъ въ твою обитель,

Забытъ божественный Учитель

И вотъ — преемница его!

И вотъ она — толпа, развратная блудница,

Хоть пресыщенная давно,

То оргій бшеныхъ, то истязаній жрица,

Всегда безумная равно.

Рабы мучителей, мучители пророковъ,

Сыны отцовъ, которыхъ Богъ

Хоть смылъ съ лица земли, но все-жъ клейма пороковъ

Съ души дтей ихъ смыть не могъ.

И за толпу умрешь? Толпой же распятъ будешь?

Но слышишь: спятъ ученики…

Ужь если спятъ они, ужель толпу разбудишь?

Вернись! Въ пустыню убги!..’

Такъ искушалъ злой духъ, ликуя безпредльно,

И другъ людей молчалъ, поникнувъ головой.

Душа скорбла въ немъ смертельно,

Съ чела катился потъ кровавою струей

И умъ изнемогалъ отъ тяжкаго боренья.

И вся вселенная въ т горькія мгновенья

Недвижно замерла, молчала и ждала…

Великій, страшный часъ, когда въ душ скорбвшей,

Въ душ, за цлый міръ болвшей,

Свершалось таинство борьбы добра и зла.

И тамъ, на небесахъ, въ селеньяхъ жизни горней.

Настало царство тишины,

И самъ Господь скорблъ, сокрывшись въ туч черной.

Толпились ангелы, тоской омрачены.

И вдругъ одинъ изъ нихъ съ поспшною тревогой

На землю ринулся…

Когда, но скорби многой.

Другъ міра поднялъ взоръ, уже стоялъ предъ Нимъ

Съ очами, полными надежды и испуга,

Безгршной красотой сіявшій серафимъ.

И долго, грустные, глядли другъ на друга,

И ангелъ плъ:

‘Кто крестъ однажды хочетъ несть,

Тотъ распинаемъ будетъ вчно,

И, если счастье въ жертв есть,

Онъ будетъ счастливъ безконечно.

‘Награды нтъ для добрыхъ длъ.

Любовь и скорбь — одно и то же.

Но этой скорбью кто скорблъ,

Тому всхъ благъ она дороже.

‘Какое дло до себя

И до другихъ, и до вселенной

Тому, кто шествовалъ, скорбя,

Куда звалъ голосъ сокровенный?

‘Но кто, боясь за нимъ итти,

Себя сомнніемъ тревожитъ,

Пусть броситъ крестъ среди пути,

Пусть ищетъ счастья, если можетъ…’

И прояснилися скорбвшаго черты

И, руки вверхъ воздвъ, молился Онъ смиренно:

‘Не такъ, какъ я хочу, а такъ, какъ хочешь Ты

И шопотъ радости промчался по вселенной…

Онъ разбудилъ учениковъ

И молвилъ: ‘Часъ мой наступаетъ’.

И чу! Имъ слышенъ звукъ шаговъ,

Къ нимъ звонъ оружья долетаетъ.

Мелькнули факелы въ кустахъ,

Снопъ свта вырвался оттуда.

И вотъ — съ улыбкой на устахъ

Изъ мрака крадется Іуда…

Пушкинскій сборникъ. (Въ память столтія дня рожденія поэта) С.-Петербургъ, 1899

ОСЕННЯЯ МЕЛОДІЯ.

Съ небесъ осеннихъ льется мракъ,

Холодный дождь стучитъ по ставнямъ,

Заплакалъ втръ о гор давнемъ,

И не наплачется никакъ.

Огонь свчи мерцаетъ праздно,

Во тьм лнивый тонетъ свтъ,

И ходъ часовъ звучитъ безсвязно,

Какъ вчности безумный бредъ.

Забытый дружбой и любовью,

Забытый сномъ, лежу больной,

Колдуетъ полночь надо мной,

Печаль приникла въ изголовью.

О, какъ давно рчь милыхъ устъ

Не оглашала эти стны!

Подъ бурей смерти иль измны

Та рчь умолкла. Міръ сталъ пустъ.

Какъ путникъ средь степи унылой

Не можетъ счесть кургановъ рядъ,—

Къ былому обратясь, мой взглядъ

Могилу видитъ за могилой.

На бдныхъ кладбищахъ, въ глуши,

На пышныхъ кладбищахъ столицы —

Повсюду милыя гробницы

И прахъ священный для души.

Не разъ средь полночи безсонной

Я слышалъ чей-то тайный зовъ.

Ты-ль, смерть, зовешь мой духъ смущенный,

Иль онъ тебя зоветъ безъ словъ?

Проходитъ жизнь, какъ призракъ смутный,

Родникъ ненужныхъ силъ изсякъ.

Съ небесъ осеннихъ льется мракъ

И плачетъ втеръ безпріютный.

Н. Минскій.

‘Міръ Божій’, No 10, 1895

У МОРЯ.

На берегу морскомъ, куда врачи и мода

Ссылаютъ на зиму невольниковъ своихъ,

Я жилъ тогда одинъ, чужой среди чужихъ.

Все поражало взоръ — и люди, и природа,

Сады кривыхъ оливъ и стройныхъ пальмъ навсъ,

И синіе холмы, и синева небесъ.

Лишь море, лишь оно казалось не чужое.

Едва взглянувъ, къ его простору я привыкъ

И вала перваго уразумлъ языкъ,

Какъ будто прожилъ здсь я дтство золотое

И въ первый разъ любилъ, и въ первый разъ страдалъ

Подъ сладкій шепотъ волнъ, подъ гулъ прибрежныхъ скалъ.

Чужой среди чужихъ, но съ моремъ неразлучно,

Безпечно день за днемъ одинъ я проводилъ.

Я въ полдень на берегъ съ Гомеромъ уходилъ,

И складъ гекзаметра такъ родственно и звучно

Сливался съ пньемъ водъ. Забывшись, я молчалъ,

Строеніе волны прилежно изучалъ,—

Иль просто жилъ сквозь сонъ, душой переселяясь

Туда, гд гребни волнъ рождались вдалек,

Гд пна таяла на золотомъ песк,

Гд водоросли спятъ, склонясь и выпрямляясь…

Но слушать пнье водъ миле въ поздній часъ,

Когда послдній лучъ зари на нихъ погасъ,

И первый лучъ звзды затеплился въ эир.

Тогда казалось мн: одинъ я въ цломъ мір

Вдыхаю сны цвтовъ и слушаю прибой.

Въ тиши, со всхъ сторонъ, изъ всхъ пещеръ прибрежныхъ.

Изъ всхъ изгибовъ скалъ несется хоръ живой

Какихъ-то смутныхъ словъ, и ласкъ, и жалобъ нжныхъ.

Я слушаю, томлюсь, душа чего-то ждетъ…

И вдругъ, какъ бы найдя ршающее слово,

Сольется лепетъ волнъ, морская грудь вздохнетъ,—

Мгновенье тишины — и плескъ раздастся снова…

И думалъ я тогда: сбылись мои мечты.

Душа исполнена восторга и свободы,

Какъ будто для меня на праздникъ красоты

Выводитъ Богъ чредой закаты и восходы,

И розу спящую отрадой напоилъ,

И море вольное для псенъ вдохновилъ.

О, если бы еще сбылось одно мечтанье,

И вмст съ красотой любовь открылась мн,—

Безгршная любовь, которой ожиданье

Напрасно до сихъ поръ томитъ меня во сн!

О, еслибъ торжество природы и безстрастье

Согрлъ печальный взоръ, и голосъ молодой

Мн досказалъ, о чемъ безъ словъ шумитъ прибой!

Какъ былъ бы счастливъ я!

И Богъ мн далъ то счастье…

Н. Минскій.

‘Міръ Божій’, No 11, 1895

* * *

Пускай на грудь мою, согртую любовью,

Прокралась клеветы холодная змя.

Друзей и недруговъ согласному злословью

Свою любовь, какъ щитъ, противоставлю я.

За то, что, позабывъ боязнь и лицемрье,

Я душу обнажилъ предъ взорами людей

И все въ ней развнчалъ: и вру, и безврье,

И снялъ завсу лжи съ желаній и страстей,—

Они меня, глумясь, безумцемъ обозвали…

О, если правъ ихъ судъ,— мое безумье въ томъ,

Что тайну вчности и неземной печали

Богъ въ сердце мн вписалъ пылающимъ перстомъ.

Мое безумье въ томъ, что разума сомннья

И язвы совсти открыты мн до дна.

Мое безумье въ томъ, что истина страшна,

Что люди любятъ ложь и жаждутъ опьяненья!

Н. Минскій.

‘Русская Мысль’, кн. II, 1891

СОНЕТЪ.

(Н. А. Энгельгардту).

Безбрежный сводъ небесъ, полей просторъ безбрежный.

Вечерній свтлый часъ безъ солнца и луны.

Такая высь и даль, что гордый стволъ сосны

Теряется средь нихъ, какъ травки стебель нжный.

И въ этотъ часъ, межъ двухъ безбрежностей одинъ,

Отважный мотылекъ вдругъ взвился и трепещетъ,

На мигъ прильнулъ къ цвтку, — влюбленный властелинъ, —

И прочь! И воздухъ пьетъ, мелькаетъ, вьется, блещетъ.

Откуда прилетлъ? Куда его полетъ?

Гд взялъ онъ силу жить и жизнью упоенье?

Онъ слабъ и одинокъ, и скоро ночь сойдетъ.

И все-жъ прекраснй онъ теперь, чмъ все творенье.

Не такъ-ли, вчностью окружено, живетъ

Мое отрадное и слабое мгновенье?

Н. Минскій.

‘Сверный Встникъ’, No 1, 1893

СОНЕТЫ.

Cum grano veneui.

Какъ пряный ароматъ индійскихъ травъ

Для вкуса пресыщеннаго — услада,

Моя душа, страдать и жить уставъ,

Не знаетъ чувствъ безъ горькой капли яда.

Мн скученъ миръ полей и сонъ дубравъ,

И смхъ дтей, простыхъ сердецъ отрада.

Мн чуждъ, кто счастливъ, кто здоровъ, кто правъ.

И въ зломъ, и въ добромъ я ищу разлада,

Не оттого-ль, подъ вечеръ грустныхъ дней,

Я полюбилъ тебя, мой другъ прекрасный?

Тебя, въ комъ случай иль творецъ всевластный

Соединилъ, по прихоти своей,

Съ правдивостью души обманъ рчей,

Стыдливость сердца — съ кровью сладострастной.

Смерть.

Она печальна у одра болзни,

Въ разстанный часъ, при громкомъ плач женъ,

Торжественна въ движеньи похоронъ,

Въ протяжности заупокойной псни,

Грозна предъ плахой, за стной тюрьмы,

Мечтательна подъ тнью изъ надгробныхъ,

Всесильна на поляхъ сраженій злобныхъ:

Уродлива въ дыханіи чумы.

Но ужасъ смерти, близкой, неотлучной,

Постигъ я лишь наедин съ собой, —

Въ мельканьи дней, въ ихъ рчи однозвучной,.

Въ усталости души, еще живой,

Въ забвеніи всего, что было свято,

Въ измн всмъ, кого любилъ когда-то.

Любовь къ ближнему.

Любить другихъ, какъ самого себя…

Но самъ себя презрньемъ я караю.

Какой-то сонъ божественный любя,

Въ себ и ложь, и правду презираю.

И если человка я любилъ,

То лишь въ надежд смутной и чудесной

Найти въ другомъ лучъ истины небесной,

Невинность сердца, мыслей чистый пылъ.

Но каждый разъ, очнувшись отъ мечтаній,

Въ чужой душ все глубже и яснй

Я прозрвалъ клеймо своихъ страстей,

Свою-же ложь, позоръ своихъ страданій.

И всхъ людей, равно за всхъ скорбя,

Я не люблю, какъ самого себя.

Усталость.

Какъ нищіе стоятъ у паперти церковной,

Ища въ людскихъ грхахъ замну доброты, —

Такъ, руки протянувъ къ моей душ виновной,

Столпились призраки предъ храмомъ красоты.

То — замыслы мои. То страстныя мечты,

Рожденныя душой усталой и грховной

И ей забытыя — рабою суеты.

То замыслы мои стоятъ толпой безкровной

И молятъ: намъ темно! намъ холодно! Согрй

Насъ пламенемъ труда. О, выведи скорй

Изъ тьмы возможнаго на свтлый день живого!

Вдохни въ насъ жаръ любви! Однь въ одежды слова!

Такъ молятъ. И душа, не въ силахъ имъ помочь,

Спшитъ, потупя взоръ, спшитъ отъ храма прочь.

Ложь и правда.

Давно я пересталъ словамъ и мыслямъ врить.

На всемъ, что двойственнымъ сознаньемъ рождено,

Сомнніе горитъ, какъ чумное пятно.

Не можетъ мысль не лгать, языкъ — не лицемрить.

Но какъ словамъ лжеца, прошептаннымъ во сн,

Я врю лепету объятой сномъ природы,

И рчи мудрецовъ того не скажутъ мн,

Что говорятъ безъ словъ деревья, камни, воды.

И ты, мой другъ, и ты, кто для меня была

Послдней правдою живой, и ты лгала,

И я оплакивалъ послднюю потерю.

Теперь твои слова равны словамъ другимъ.

И все-жъ глаза горятъ лучемъ, земл чужимъ,

Теб и мн чужимъ, горятъ — и я имъ врю.

Н. Минскій.

‘Сверный Встникъ’, No 3, 1893