Стихотворения, Мицкевич Адам, Год: 1829
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Адамъ Мицкевичъ (1798-1855), пер. А. А. Фетъ
Всплываю на просторъ сухого океана…
Stepy Akermaskie. — Источникъ: Полное собраніе стихотвореній А. А. Фета / Приложеніе къ журналу ‘Нива’ на 1912 г. — СПб.: Т-во А. Ф. Марксъ, 1912. — Т. 2. — С. 304.
* * *
Всплываю на просторъ сухого океана,
И въ зелени мой возъ ныряетъ, какъ ладья,
Среди зелёныхъ травъ и межъ цвтовъ скользя,
Минуя острова коралловъ изъ бурьяна.
Ужъ сумракъ — ни тропы не видно, ни кургана,
Не озаритъ ли путь звзда, мн свтъ лія?
Вдали тамъ облако, зарницу ль вижу я?
То свтитъ Днстръ: взошла лампада Аккермана.
Какъ тихо! — Постоимъ. — Я слышу, стадо мчится:
То журавли, зрачкомъ ихъ соколъ не найдётъ.
Я слышу, мотылёкъ на травк шевелится
И грудью скользкой ужъ по зелени ползётъ.
Такая тишь, что могъ бы въ слух отразиться
И зовъ съ Литвы… Но нтъ, — никто не позовётъ.
СВИТЕЗЯНКА
Баллада
Кто этот юноша, скромный, прекрасный,
Рядом с ним дева кто эта,
Идут по берегу Свитези ясной
В проблесках лунного света?
Дева ему предлагает малины,
Он ей цветов предлагает,
Знать, то виновник девичьей кручины,
Видно, по ней он вздыхает.
Каждую ночь я в условную пору
Тут их под дубом встречаю.
Здешний стрелок он и рыщет по бору,
Кто эта дева — не знаю.
Скрылась — куда? И откуда? Поныне
Это никто не узнает.
Всходит она, как цветок на трясине,
Искрой ночной пропадает.
‘Друг мой, скажи мне, зачем ты скрываешь?
Тайна к чему нам пустая?
Что за тропинку глухую ты знаешь?
Где твоя кровля родная?
Лето минуло, дождлива погода,
Лист пожелтел на вершинах, —
Буду ль всегда твоего я прихода
Ждать на прибрежных долинах?
Полно блуждать, словно облачко дыма,
Серной мелькать молодою,
Лучше останься ты с тем, кем любима!
Милая, следуй за мною!
Домик мой здесь недалеко, раздольно
В нем меж кустами ольшины,
Там молока и плодов с нас довольно,
Всякой довольно дичины’.
‘Стой! Стой! Отвечу пред гордым мужчиной,
Вспомня отцовский обычай:
В голосе вашем привет соловьиный,
В сердце же помысл лисичий.
Страшно! Любви я не верю, робею,
Хитрый обман злонамерен.
Может быть, я и была бы твоею,
Только ты будешь ли верен?’
Юноша пал на колени, хватает
Землю, клянется ей светом,
Ясной луною и адом… Кто знает,
Будет он верен обетам?
‘Этим обетам будь верен, мой милый!
Кто нарушает подобный,
Здесь ему горе, и там, за могилой,
Горе душе его злобной’.
Дева венок свой надела в смущенье,
Смолкла, махнула рукою
И, поклонившись стрелку, в отдаленье
Скрылась знакомой тропою.
Он ей вослед, но напрасны старанья!
Сколько стрелок ни метался,
Дева исчезла, как ветра дыханье,
Он одинокий остался.
Где он? Свернул незнакомой тропою…
Гнется трясина живая,
Тихо кругом, лишь трещит под ногою
Изредка ветка сухая.
Вот и к воде подошел он в смущенье,
Взоры блуждают без цели…
По лесу ветер завыл в отдаленье…
Волны, кипя, зашумели…
Льются и плещут, кипя и сверкая…
О, это призрак напрасный:
Чудная дева всплыла, разверзая
Влагу на Свитези ясной!
В каплях чело ее мягче сияет
Роз белоснежных завоя,
Легче тумана покров обвивает
Тело ее неземное.
‘Юноша, юноша нежный, прекрасный, —
Дева взывает с упреком, —
Что ты тут бродишь у Свитези ясной
В полночь в раздумье глубоком?
Юного сердца порывы так жарки,
Ты околдован мечтою…
Может быть, речи вертлявой дикарки
Были насмешкой пустою?
Слушай и верь мне: с тоскою расставшись,
Брось этот призрак печальный:
Здесь оживешь ты, здесь будем, обнявшись,
Плавать по влаге кристальной,
Будешь, как резвая ласточка, шибко
Волн по верхам прикасаться,
Либо, доволен и весел, как рыбка,
День весь со мною плескаться.
Ночью ж, на дне серебристой купели
Под зеркалами живыми,
Нежась на мягкой лилейной постели,
Тешиться снами златыми!’
То, не касаясь до влаги стопами,
Радугой блещет лучистой,
То, погружаясь, играет с волнами,
Пеною брызжет сребристой.
Юноша к ней, но, опомнясь, с разбегу
Хочет прыгнуть и не хочет:
В ноги к нему подкатившись по брегу,
Нежно волна их щекочет.
Льнет и щекочет так сладко-игриво,
Так в нем душа замирает,
Будто бы руку ему торопливо
Милая тайно сжимает.
Вмиг позабыты душой омраченной
Клятвы пред девой лесною:
К гибели мчится стрелок, ослепленный
Новой взамен красотою…
Мчится и смотрит, и смотрит и мчится
Следом коварного тока,
Синяя бездна дрожит и кружится,
Берег остался далеко.
Рук белоснежных он ищет руками.
Очи в очах утопают.
Хочет к устам прикоснуться устами,
Волны бегут и сверкают.
Вдруг ветерок пропорхнул, разгоняя
Тучки сребристой завесу,
Юноша смотрит, черты узнавая…
Ах, это дева из лесу!
‘Где же обет твой священный, мой милый?
Кто нарушает подобный,
Здесь ему горе и там, за могилой,
Горе душе его злобной.
Где тебе мчаться равниною водной,
С бездной играть голубою?
Бренное тело землею холодной,
Очи закроются тьмою.
А у знакомого дуба скитаться
Будет душа твоя злая,
Тысячу лет суждено ей терзаться,
В пламени адском сгорая!’
Слышит стрелок эти речи в смущенье,
Взоры блуждают по цели,
По лесу ветер завыл в отдаленье,
Волны, кипя, зашумели.
Мечутся волны толпой разъяренной,
Плещут, клокочут и стонут,
Пасть разверзается хляби бездонной,
Дева и юноша тонут.
Волны поныне и в брызгах, и в пене
Плещут, исполнены гнева,
Мчатся по ним две знакомые тени —
Юный стрелок то и дева!
Источник: Эолова арфа. Антология баллады. — М.: Высшая школа, 1989.
Дозор
От садового входа впопыхах воевода
В дом вбежал, — еле дух переводит,
Дёрнул занавес, — что же? глядь на женино ложе —
Задрожал, — никого не находит.
Он поник головою, и дрожащей рукою
Сивый ус покрутил он угрюмо,
Взором ложе окинул, рукава в тыл закинул
И позвал казака он Наума.
‘Гей, ты, хамово племя! Отчего в это время
У ворот ни собаки, ни дворни?
Снимешь сумку барсучью и винтовку гайдучью
Да с крюка карабин мой проворней’.
Взяли ружья, помчались, до ограды подкрались,
Где беседка стоит садовая.
На скамейке из дёрна что-то бело и чёрно:
То сидела жена молодая.
Белой ручки перстами, скрывши очи кудрями,
Грудь сорочкой она прикрывала,
А другою рукою от колен пред собою
Плечи юноши прочь отклоняла.
Тот, к ногам преклонённый, говорит ей, смущённый:
‘Так конец и любви, и надежде!
Так за эти объятья, за твои рукожатья
Заплатил воевода уж прежде!
Сколько лет я вздыхаю, той же страстью сгораю, —
И удел мой страдать бесконечно!