123. Стихотворенія М. Лермонтова. Спб., въ тип. И. Глазунова. 1840, въ 12 д. л., 168 страницъ.
123. Стихотворенія М. Лермонтова. Спб., въ тип. И. Глазунова. 1840, въ 12 д. л., 168 страницъ.
(Письмо къ . В. Булгарину.)
Стихотворения М. Лермонтова. Спб., в тип. И. Глазунова. 1840, в 12 д. л., 168 страниц, Межевич Василий Степанович, Год: 1840
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Странное дло, почтеннйшій аддей Венедиктовичъ! Когда только что вышелъ Герой нашего времени, сочиненіе Лермонтова, когда одни журналы, превознося его похвалами въ огромныхъ статьяхъ, перепечатали едва ли не полкниги въ листахъ своихъ, другіе, по странному взгляду и страннымъ понятіямъ объ искусств, браня его немилосердо, тоже напечатали огромные изъ него отрывки, книга, несмотря на вс эти великолпныя, хотя и искреннія похвалы, и ожесточенныя, не смемъ сказать, не искреннія, нападки, оставалась почти нетронутою въ книжныхъ лавкахъ…. Надо же было случаю подсунуть вамъ въ руки статью недоброжелательную, надо было, чтобъ вы прочли ее, и потому только, что книгу бранятъ, превознося въ то же время, правда, умный, но скучный, лишенный всякой поэзіи романъ, надо было, говорю, чтобъ вы черезъ это самое заохотились прочесть произведеніе молодаго, почти неизвстнаго вамъ автора…. Вы прочли его: чрезъ нсколько дней вышла въ Сверной Пчел статья ваша, а черезъ сколько недль Героя нашего времени, въ книжныхъ лавкахъ почти какъ не бывало!….
Посл этого снимаю передъ нами шапку, и низко кланяюсь: люди хлопотали годъ или два, чтобъ ознакомить публику съ замчательнымъ дарованіемъ молодаго писателя, и публика все таки мало была съ нимъ знакома, а ваша одна статья сдлала боле, нежели ихъ двухгодовыя усилія. Честь и хвала вамъ!
Публика едва успла ознакомиться съ прекраснымъ дарованіемъ Г. Лермонтова, по первому произведеніи его, какъ вотъ является новая книга съ его именемъ — собраніе стихотвореній, исполненныхъ живой, роскошной поэзіи, рядъ художественныхъ произведеній, на нихъ, посл Пушкина, еще не являлось въ нашей литератур. Это такой дорогой подарокъ для нашего времени, почти отвыкшаго отъ истинно художественныхъ поэтическихъ созданій, что, право, нельзя на любоваться этою неожиданною находкой, нельзя до вольно нарадоваться. Боясь, что огромная статья великолпными похвалами явится не скоро, а брани можетъ быть, и совсмъ не будетъ, и что вы, занявшись теперь Экономомъ, не скоро удосужитесь заглянуть въ область поэзія, я спшу подлиться съ вами книжными впечатлніями, какія возбудило во мн чтеніе Стихотвореній Лермонтова.
Съ именемъ Лермонтова соединяются самыя сладкія воспоминанія моей юношеской жизни. Лтъ десять слишкомъ тому назадъ, помню я, хаживалъ бывало въ Московскій Университетъ (я быль въ время студентомъ), молодой человкъ, съ смуглымъ выразительнымъ лицемъ, съ маленькими, но необыкновенно быстрыми, живыми глазами: это былъ Лермонтовъ. Нкоторые изъ студентовъ видли въ немъ добраго, милаго товарища, я съ нимъ не сходился и не былъ знакомъ, хотя зналъ его боле нежели другіе. Лермонтовъ воспитывался въ Московскомъ Университетскомъ Пансіон {Гд воспитывались также Жуковскій, Воейковъ, Typгеневы, Шевыревъ, Колачевскій, Строевы (В. М. и С. М.) многіе другіе.}, и посщалъ университетскія лекціи, какъ вольно-приходящій слушатель. Между воспитанниками Университетскаго Пансіона было у меня нсколько добрыхъ пріятелей: изъ числа ихъ упомяну о покойномъ С. М. Строев. Въ то время (въ 1828, 1829 и 1830 годахъ) въ Москв была замтна особенная жизнь и дятельность литературная. Покойный М. Г. Павловъ, инспекторъ Благороднаго Университетскаго Пансіона, издавалъ Amеней, С. Е. Раичъ, преподаватель Русской Словесное издавалъ Галатею, примръ наставниковъ, искренне любившихъ науку и литературу, дйствовалъ на воспитанниковъ — что очень естественно, но врожденной дтямъ и юношамъ склонности подражать взрослымъ, воспитанники Благороднаго Пансіона также издавали журналы, разумется, для своего круга и рукописные, я помню, что въ 1830 году въ Университетскомъ Пансіон существовали четыре изданія: Аріонъ, Улей, Пчелка и Маякъ {Нельзя не воздать должной благодарности почтеннымъ воспитателямъ юношества, которые умли вселить въ питомцевъ своихъ благородную страсть къ литератур, и направивъ ее такъ, что они самые досуги посвящали такимъ невиннымъ и полезнымъ занятіямъ. Я помню, къ то время, и прежде были въ Университетскомъ Благородномъ Пансіон въ Москв, литературныя собранія изъ воспитанниковъ: это чрезвычайно утшало молодыхъ людей и возбуждало въ нихъ соревнованіе въ занятіяхъ словесностію. Соч.}!! Изъ нихъ одну книжку Аріона, издававшагося покойнымъ С. М. Строевымъ, и подареннаго мн въ знакъ дружбы, берегу я и по сіе время, какъ драгоцнное воспоминаніе юности. Изъ этихъ-то дтскихъ журналовъ, благородныхъ забавъ въ часы отдохновенія, узналъ я въ первый разъ имя Лермонтова, которое случалось мн встрчать подъ стихотвореніями, запечатленными жилымъ поэтическимъ чувствомъ, и нердко зрлостію мысли не по лтамъ. И вотъ что заставляло меня смотрть съ особеннымъ любопытствомъ и уваженіемъ на Лермонтова, и потому боле, что до того времени мн не ручалось видть ни одного Русскаго поэта, кром почтеннаго профессора, моего наставника, А. . Мерзлякова.
Не могу вспомнить теперь первыхъ опытовъ Лермонтова, но кажется, что ему принадлежатъ читанные мною отрывки изъ поэмы Томаса-Мура Лалла-Рукъ, и переводы нкоторыхъ мелодій того же поэта, изъ нихъ я очень помню одну, подъ названіемъ Выстрлъ).
Прошло нсколько лтъ съ того времени имя Лермонтова не исчезло изъ моей памяти, хотя я нигд не встрчалъ его печатно, наконецъ, если не ошибаюсь, въ Библіотек для Чтенія увидлъ я его въ первый разъ, и, не будучи знакомъ съ поэтомъ, обращался ему, какъ старому другу. Посл того въ Литературныхъ Прибавленіяхъ къ Русскому Инвалиду появилось его стихотвореніе (безъ имени): Псня про Царя оанна Васильевича, молодаго опричника и удалаго купца Калашникова. Не знаю, какое впечатлніе произвело стихотвореніе это въ Петербург, но въ Москв оно возбудило общее участіе, и хотя имени автора подъ этимъ стихотвореніемъ подписано не было, однако жъ оно скоро сдлалось извстно всмъ любителямъ литературы. Вслдъ за тмъ имя Лермонтова стало появляться въ печати довольно часто, только исключительно почти въ Отечественныхъ Запискахъ и Литературной Газет. Напечатанныя въ этихъ двухъ изданіяхъ стихотворенія, съ прибавленіемъ нкоторыхъ новыхъ, нигд не напечатанныхъ, піесъ, вышли нын особенною книжкою.
Повторяю: посл Пушкина, мн кажется, ни одинъ изъ Русскихъ поэтовъ не дебютировалъ съ такою полнотою свжихъ, двственныхъ силъ, съ такимъ запасомъ поэтическаго огня, съ такою глубиною мысли первобытной, независимой отъ чуждаго вліянія. Лермонтовъ, это чисто Русская душа, въ полномъ смысл слова, и если можно сравнить его поэтическія созданія съ чмъ нибудь, такъ я сравню ихъ съ Русскою народною пснею, конечно, разумя здсь сравненіе не формы, но выраженія, но идеи, но элементъ Русскаго духа.
Вс блестящія дарованія поэтовъ Пушкинскаго періода, такъ ярко мелькнувшія и такъ скоро исчезавшія на горизонт Русской Словесности, сіяли свтомъ, заимствованнымъ отъ того солнца, которое вызвало ихъ за собою, и вокругъ котораго тснились они, какъ спутники великаго свтила. Подмтивъ тайну стиха Пушкинскаго, уловивъ его упоительную гармонію, они пли, такъ сказать, съ голоса, и, въ свое время, плняя слухъ, еще неизбалованный музыкальною утонченностію, не рдко увлекали чувство, увлекали душу. Пушкинъ, какъ художникъ самобытный, въ послднее время промнялъ стихъ на прозу, которая не переставала однако жъ у него быть поэзіей, лучшія свои поэтическія созданія сталъ онъ передавать, большею частію, въ форм свободной рчи, не стсняясь числомъ и мрою, подражатели его, не имя силъ, чтобы сбиться изъ проложенной колеи, остались при своемъ прежнемъ направленіи. Умеръ Пушкинъ: Русская публика заслушавшись послднихъ звуковъ его гармонической лиры, забыла младенческій лепетъ его подражателей такъ, что имена ихъ чуть чуть не исчезли изъ ея памяти, опомнившись посл перваго пораженія, она оглядывалась, и спрашивала: гд же наслдникъ Пушкина? Наслдника не было…. Публика забыла было, что въ литератур существуетъ поэзія…
А вотъ въ такое то безвременье является Лермонтовъ. Надобно много имть силы, много самобытности, много оригинальности, чтобы къ стихамъ придавать общее вниманіе въ то время, когда стихи потеряли весь кредитъ, и оставлены мальчишкамъ въ забаву. Лермонтовъ волшебною силою своего таланта привлечетъ, если не привлекъ уже къ себ общаго вниманія просвщенной публики.
Въ изданномъ нын собраніи стихотвореній Лермонтова помщено всхъ піесъ двадцать восемь. Изъ нихъ дв — Псня про Царя оанна Васильевича, молодого опричника и удалаго купца Калашникова и Мцыри составляютъ цлыя небольшія поэмы.
Первая изъ нихъ въ высочайшей степени проникнута Русскимъ духомъ, передъ ней блднютъ и уничтожаются вс прежнія попытки нашихъ поэтовъ, создать искусственную Русскую сказку въ подражаніе сказкамъ народнымъ. Поэтической душою своею, Лермонтовъ умлъ такъ хорошо понять, такъ чудно уловить и духъ, и форму, и языкъ народной Русской Поэзіи, что читая Псню его, невольно увлекаешься ею, какъ произведеніемъ живымъ, исполненнымъ неподражаемаго простодушія, неподдльной натуры. Не могу утерпть, чтобы не познакомить насъ короче съ этою пснею.
‘Охъ ты гой еси, Царь оаннъ Васильевичъ!
Про тебя нашу псню сложили мы,
Про твово любимаго опричника,
Да про смлаго купца, про Калашникова.
Мы сложили со на старинный ладъ,
Мы пвали ее подъ гуслярный звонъ
И причитывали, да присказывали.
Православный нардъ ею тешился,
А бояринъ Матвй Ромодановскій
Намъ чарку подносъ меду питаго,
А боярыня его блолицая
Поднесла намъ на блюд серебряномъ
Полотенцу новое, шелкомъ шитое.
Угощали насъ три дня, три ночи,
И все слушали — не наслушались.’
Такъ поэтъ начинаетъ свою псню — прелюдіею, которая приготовляетъ слушателей къ предмету его пснопнія.
За трапезой сидитъ грозный Царь оаннъ Васильевичъ, окруженный стольниками, боярами и опричниками. Ликованье веселое) онъ велитъ поднести опричникамъ въ золоченомъ ковш своемъ вина заморскаго:
‘И вс пили, Царя славили.’
Одинъ только изъ опричниковъ не принимаетъ ни какого участія въ общемъ веселіи, и не мочитъ усовъ въ золотомъ ковш: это опричникъ Кирибевичъ изъ роду Скуратовыхъ, вскормленный семьею Малютиной. Царь замтилъ грусть Кирибевича, и спросилъ его, почему онъ царскою радостію гнушается.
‘Не кори ты раба недостойнаго:
Сердца жалкаго не залить виномъ,
Думу черную — не заподчивать.’
Такъ отвчаетъ ему молодой опричникъ. Какая же дума черная лежитъ на сердц у него, молодца удалаго, статнаго, богатаго, взысканнаго милостію царскою?
Прекрасенъ отвтъ Кирибевича, въ которомъ онъ исчисляетъ свои достоинства и преимущества, и гд, между прочимъ, говоритъ:
‘Какъ я сяду поду на лихомъ кон
За Москву-рку покататися,
Кушачкомъ подтянуся шелковымъ,
Заломлю на бочокъ шапку бархатную,
Чернымъ соболемъ отороченную,—
У воротъ стоятъ у тесовыхъ,
Красны двушки да молодушки,
И любуются, глядя, перешептывать,
Лишь одна не глядитъ, не любуется,
Полосатой фатой закрывается.’
Эту непреклонную красавицу зовутъ Аленой Дмитревной. Она жена удалаго Московскаго купца Калашникова. Но Кирибевичъ не сказалъ этого Царю, обманулъ его, лукавый рабъ, и Царь даетъ такой совтъ своему любимцу:
‘Вотъ возьми перстенекъ ты мой яхонтовый,
Да возьми ожерелье жемчужное.
Прежде свах смышленой покланяйся,
И пошли дары драгоцнные
Ты своей Ален Дмитревн:
Какъ полюбишься, празднуй свадебку,
Не полюбишься, не прогнвайся.’
Посл этого поэтъ начинаетъ вторую часть псни своей.
Сцена дйствія перемняется. Мы переходимъ совсмъ въ другой міръ.
Молодой удалой купецъ, Степанъ Парамоновичъ Калашниковъ, заперши лавку свою въ гостиномъ двор приходитъ домой. Жена его пошла къ вечерн, и не смотря на то, что вечерня давно уже кончилась, она домой не возвращается. Наконецъ является она блдная, встревоженная, волосы и одежда въ безпорядк…. Когда она возвращалась изъ церкви, присталъ къ ней опричникъ Кирибевичъ, ласкалъ, и цловалъ ее, напвая ей сладкія рчи —
‘А смотрли въ калитку сосдушки,
Смючись, на насъ пальцемъ показывали,’
говоритъ Алена Дмитревна.
Воспылалъ гнвомъ молодой, удалой купецъ. Онъ посылаетъ за своими меньшими братьями, и говоря имъ, что завтра —
‘Будетъ кулачный бой.
На Москв-рк, при самомъ Цар’
и онъ выйдетъ на опричника, чтобъ биться съ нимъ на смерть.
Ай, ребята, пойте — только гусли стройте!
Ай, ребята, пойте — дло разумйте!
Этимъ припвомъ поэтъ отдляетъ третью часть своей псни, третій актъ превосходной драмы.
На Москв-рк кулачный бой. Самъ грозный Царь оаннъ Васильевичъ пріхалъ посмотрть на удалыхъ бойцевъ. Выходитъ удалой Кирибевичъ, ожидая себ противника. Кликнули кличъ, никто не является.
‘На простор опричникъ похаживаетъ,
Надъ плохими бойцами подсмиваетъ:
Присмирли, не бойсь, призадумались:
Такъ и быть, общаюсь, для праздника,
Отпущу живаго съ покаяніемъ,
Лишь потшу Царя нашего батюшку.’
Выходитъ удалой купецъ Калашниковъ, поклонился въ поясъ Царю, поклонился Кремлю блому и церквамъ православнымъ, а потомъ всему народу Русскому. Кирибевичъ спрашиваетъ его объ имени и объ отчеств, подсмиваясь надъ нимъ съ Русскимъ юморомъ.
‘А повдай мн, добрый молодецъ,
Ты какого рода, племени,
Какимъ именемъ прозываешься?
Чтобы знать, по кому панихиду служить,
Чтобы было чмъ и похвастаться.
Прекрасенъ отвтъ Калашникова, полный убійственнаго сарказма: это буря души, разражающаяся грозныхъ словахъ…..
‘А зовутъ меня Степаномъ Калашниковымъ,
А родился я отъ честною отца,
И жилъ я по закону Господнему
Не позорилъ я чужой жены,
Не разбойничалъ ночью темною,
Не таился отъ свта небеснаго.
И промолвилъ ты правду истинную:
По одномъ изъ насъ панихиду будутъ пть,
И не позже, какъ завтра въ часъ полуденный,
И одинъ изъ насъ будетъ хвастаться,
Съ удалыми друзьями пируючи….
Не шутку шутить, не людей смшить,
Къ теб вышелъ я теперь, бусурманскій сынъ,
Вышелъ я на страшный бой, на послдній бой.’
Какъ ни былъ храбръ и удалъ Кирибевичъ, но: этихъ словахъ —
‘Бойки очи его затуманились,
Между сильныхъ плечъ пробжалъ морозъ….’
Начался бой. Силенъ былъ ударъ, нанесенный отъ Крибевича Калашникову, но и жестоко отмстилъ за него послдній: онъ ударилъ его въ лвый високъ такъ, что Кирибевичъ застоналъ и упалъ замертво…
Повалился онъ на холодный снгъ,
На голодный снгъ, будто сосенка,
Будто сосенка во сыромъ бору
Подъ смолистый подо корень подрубленная.’
Царь оаннъ Васильевичъ, увидвъ это, прогнвался гнвомъ, веллъ схватить удалаго купца, и привесть его предъ свои ясныя очи.
Калашниковъ признается, что онъ убилъ опричника вольной волею, но не открываетъ причины, за что. ‘А за что, про что, говоритъ онъ, скажу только Богу единому.’ Онъ готовъ снести на плачу повинную голову, но проситъ только не оставить малыхъ дтушекъ, не оставить молодой вдовы, да меньшихъ братьевъ.
За откровенное признаніе Царь награждаетъ удалаго бойца тмъ, что общается исполнить его просьбу — наградить жену и сиротъ изъ казны царской, ты самъ, говоритъ онъ
‘Ступай, дтинушка,
На высокое мсто лобное,
Сложи свою буйную головушку.
И топоръ велю наточить, навостритъ,
Палача велю одть, нарядить.
Въ большой колоколъ прикажу зазвонить,
Чтобы знали вс люди Московскіе,
Что и ты не оставленъ моей милостію.
На другой день, при многочисленномъ собраніи народа, удалой боецъ Калашниковъ казненъ…. Тло его схоронили —
За Москвой-ркой,
На чистомъ пол, промежъ трехъ дорогъ:
Промежъ Тульской, Рязанской, Владимірской,
И бугоръ земли тутъ насыпали,
И кленовый крестъ тутъ поставили.
И гуляютъ, шумятъ втры буйные
Надъ его безъимянной могилою.
И проходятъ мимо поди добрые:
Пройдетъ старъ человкъ — перекрестится,
Пройдетъ молодой — пріосанится,
Пройдетъ двица — пригорюнится,
А пройдутъ гусляры — споютъ псеньку….’
Такъ оканчиваетъ поэтъ свои неподражаемый разказъ, придланъ къ нему въ заключеніе воззваніе молодымъ гуслярамъ, по примру Русскихъ старинныхъ псень въ этомъ род.
Вы не станете стовать на меня, почтеннйшій аддей Венедиктовичъ, что я позволилъ себ сдлать сколько выписокъ. Нельзя лучше познакомить съ поэтическимъ произведеніемъ, а притомъ и стихи такъ увлекательны, что, выписывая, рука не можетъ остановиться.
Теперь, когда вы ознакомились съ содержаніемъ псни, вглядитесь въ ея художественное созданіе: вдь то цлая драма, простая по завязк своей, но въ то же время высоко поэтическая, не стройная въ частяхъ, но полная жизни и дйствія. Какихъ драматическихъ Фантазій и мистерій не отдали бы мы вами за другое подобное произведеніе!
Но надобно прочесть эту драму вполн, чтобъ увидть, какъ поэтъ, въ такомъ маломъ объем, умлъ обрисовать характеры дйствующихъ лицъ ея. Каждое лице, начиная отъ грознаго Царя оанна Васильевича, гоо старой работницы Еремевны, иметъ свой живой образъ, свой отдльный характеръ, каждое изъ нихъ пластически рисуется въ вашемъ воображеніи.
Но кром всего этого, меня поражаетъ самая форма разбираемаго произведенія, его поэтическій колоритъ, роскошь выраженія, свжесть и жизнь картинъ и образовъ, яркость краски, поэзія языка. Тутъ нтъ натянутыхъ, или лучше сказать, стянутыхъ, изъ народныхъ песнь и сказокъ, словъ, выраженій, причтовъ, присказокъ, сдлавшихся общими мстами у нашихъ поддльныхъ сказочниковъ, здсь сама природа представляетъ образы и даетъ краски, и за то, сколько самобытности, сколько силы и крпости въ стихахъ этой Псни! Поэтъ нашъ не подслушивалъ слова, не передавалъ рабски выраженія народныя, но проникнутый живымъ духомъ Русскимъ, онъ находилъ ихъ самъ собою, въ глубин своей поэтической души, и потому-то у него все такъ свжо, такъ живо, такъ самобытно. Вы въ этомъ убдитесь вполн, даже изъ однихъ только приведенныхъ мною выписокъ.
Другая поэма Лермонтова, Мцыри, отличается совершенно инымъ характеромъ.
Мцыри, какъ объясняется въ примчаніи, значить, на Грузинскомъ язык, неслужащій монахи, нчто въ род послушника. Поэтъ изображаетъ жизнь, или, лучше сказать, моментъ изъ жизни Мцыри, который, будучи еще ребенкомъ взять въ плнъ въ Грузіи, оставленъ Русскимъ генераломъ въ одномъ Грузинскомъ монастыр, гд онъ былъ призрнъ и воспитанъ монахами. Этотъ юноша ушелъ однажды изъ монастыря, пропадалъ нсколько дней, и потомъ найденъ въ степи, лежащимъ безъ чувствъ. На увщеванія и мольбы монаха, юноша высказываетъ исповдь души своей, и въ этомъ заключается вся поэма. Содержаніе, по видимому, очень скудно, но — Боже мой! сколько здсь поэзіи, какая полнота чувства, какая неисчерпаемая глубина мысли! Подъ первою поэмою Лермонтова поставленъ 1837 годъ, подъ этою второю 1840 годъ: три года разницы, но какъ далеко шагнулъ, такъ окрпъ и возмужалъ талантъ молодаго поэта! Въ первомъ произведеніи своемъ Лермонтовъ является юношею съ необыкновеннымъ талантомъ, съ неисчерпаемымъ воображеніемъ, съ самобытною фантазіею, во второмъ это мужъ, это уже поэтъ-философъ, не безотчетно творящій идеалы, но заглянувшій въ лице жизни, силящійся разгадать тайну ея, приподнять таинственное покрывало съ земнаго бытія человка.
Не смю, въ отрывочномъ прозаическомъ разсказ, обезображивать созданія полнаго и цлаго, краткія выписки не дадутъ объ немъ ни какого понятія, потому что главное здсь — основная идея и ея гигантское развитіе. Нсколько, положимъ, очень врно срисованныхъ лицъ изъ эпической поэмы Брюллова — Послдній день Помпеи, не могутъ, даже приблизительно, ознакомить насъ по всей полнот съ этимъ высокимъ произведеніемъ современнаго искусства, такъ точно отрывочныя выписки изъ поэмы, о которой говорю я, не ознакомятъ насъ съ нею, а потому, предоставляя самимъ вамъ насладиться ею вполн, я позволю себ выписать только одинъ отрывокъ, чтобы показать, какъ самобытенъ, какъ могучъ талантъ нашего поэта. Этотъ отрывокъ я не назову лучшимъ, потому что въ истинно художественномъ произведеніи, въ которомъ вс части гармонируютъ между собою, лучшаго, очень естественно, быть не можетъ, но я привожу его потому, что онъ самъ по себ представляетъ нчто цлое и полное.
Мцыри продолжаетъ разсказывать чернецу впечатлнія, волновавшія его во время двухъ, трехъ дней его свободнаго странствованія, безъ цли и намренія. Между прочимъ онъ описываетъ слдующее приключеніе:
‘Передо мной
Была поляна. Вдругъ на ней
Мелькнула тнь, и двухъ огней
Промчались искры…. и потомъ,
Какой-то зврь однимъ прыжкомъ
Изъ чащи выскочилъ и логъ,
Играя, навзничь на песокъ.
То былъ пустыни вчный гость —
Могучій барсъ. Сырую кость
Онъ грызъ, и весело визжалъ,
То взоръ кровавый устремлялъ,
Мотая ласково хвостомъ.
На полный мсяцъ — и на немъ
Шерсть отливалась серебромъ.
Я ждалъ, схватилъ рогатый сукъ,
Минуты битвы, сердце вдругъ
Зажглося жаждою борьбы и крови….
‘Я ждалъ. И вотъ въ тни ночной
Врага почуялъ онъ, и вой
Протяжный, жалобный какъ стонъ,
Раздался вдругъ… и началъ онъ
Сердито лапой рыть песокъ,
Всталъ на дыбы, потомъ прилегъ,
И первый бшеный скачекъ
Мн страшной смертію грозилъ….
Но я его предупредилъ
Ударъ мой вренъ былъ и скоръ.
Надежный сукъ мой, какъ топоръ,
Широкій лобъ его разскъ….
Онъ застоналъ, какъ человкъ,
И опрокинулся. Но вновь,—
Хотя лила изъ раны кровь
Густой широкою волной,—
Бой закиплъ, смертельный бой!
Ко мн онъ кинулся на грудъ,
Но въ горло я усплъ воткнуть
И тамъ два раза повернуть
Мое оружье…. Онъ завылъ,
Рванулся изъ послднихъ силъ,
И мы, сплетясь, какъ пара змй,
Обнявшись крпче двухъ друзей,
Упали разомъ, и во мгл
Бой продолжался на земл.
И я былъ страшенъ въ этотъ мигъ,
Какъ барсъ пустынный, золъ и дикъ,
Я пламенлъ, визжалъ, какъ онъ,
Какъ будто самъ я быль рожденъ
Въ семействъ барсовъ и волковъ,
Подъ свжимъ пологомъ лсовъ..
Казалось, что слова людей
Забылъ я — и въ груди моей
Родился тотъ ужасный крикъ,
Какъ будто съ дтства мой языкъ
Къ иному звуку не привыкъ….
Но врагъ мой сталь изнемогать,
Мотаться, медленнй дышать,
Сдавилъ меня въ послдній разъ…
Зрачки его недвижныхъ глазъ
Блеснули грозно — и потомъ
Закрылись тихо вчнымъ сномъ,
Но съ торжествующимъ врагомъ
Онъ встртилъ смерть лицемъ къ лицу,
Какъ въ битва слдуетъ бойцу!’
Согласитесь, что такой свжей, энергической поэзіи давно вы не встрчали.
Не могу не выписать изъ этой же поэмы еще одного небольшаго отрывка, замчательнаго по оригинальности мысли и поэтической граціи. Это — пснь Золотой рыбки. Мцыри разсказываетъ, что ему, въ бреду горячки, представлялось, будто онъ лежитъ на дн прозрачной рки, надъ нимъ играли стада рыбокъ, и одна изъ нихъ, покрытая золотою чешуей напвала ему:
‘Дитя мое,
Останься здсь со мной,
Въ вод привольное житье
И холодъ, и покой.
Я созову моихъ сестеръ:
Мы пляской круговой
Развеселимъ туманный взоръ
И Духъ усталый твой.
Усни,— постель твоя мягка