Стихотворения, Гюго Виктор, Год: 1897

Переводы
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Скачать в PDF

Виктор Гюго

Стихотворения

Издание: ‘Стихотворения и прозаические произведения А.П.Барыковой’, СПб., 1897
OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)
Date: 5-9 ноября 2009
Перед рассветом
Из ‘L’annee terrible’
Голоса на чердаке (из ‘Les Quatre vents de l’esprit’)
Исчезнувший город
Караван
Воспоминание (2 декабря)
Чья вина?
У колыбели
Разбитая ваза
Бедные люди
Сказка про льва

Перед рассветом.

Бывают времена постыдного разврата,
Победы дерзкой лжи над правдой и добром,
Все честное молчит, как будто бы объято
Тупым, тяжелым сном.
Повсюду торжество жрецов тельца златого.
Ликуют баловни бессмысленной судьбы,
Ликуют, — образа лишенные людского,
Клейменные рабы.
Жизнь стала оргией. В душонках низких, грязных
Чувств человеческих ничто не шевелит.
Пируют, пляшут, пьют. Все пошло, безобразно,
А совесть — крепко спит.
Нахальный хохот, крик нелепый опьяненья
Все речи честные, все мысли заглушил.
Бойцы за истину лежат, полны презренья,
На дне сырых могил…
Такие времена позорные не вечны.
Проходит ночь. Встает заря на небесах…
Толпа ночных гуляк, ты скроешься, конечно,
При солнечных лучах?

——*——

Из ‘L’annee terrible’.

Преступницу ведут. Свирепо равнодушна,
Изранена, в крови, она идет послушно,
Как зверь лесной, на цепь привязанный за шею,
И ненависть висит, как облако, над нею…
Что сделала она? Ищите в мраке, в стонах,
В развалинах, в дыму строений подожженных…
Зачем и как дошла она до преступленья —
Никто, — она сама, — не даст вам объясненья.
Быть-может, злой совет… Во всем виновен ‘милый’,
Красивый негодяй, которого любила…
Быть-может, нищета и горе, в час голодный,
Вдруг мщения огонь зажгли в руке холодной…
В лохмотьях… без жилья… без хлеба… это больно…
В ней мысли черные роилися невольно:
‘Там, у других, есть все’… С завистливым желаньем
В душе, истерзанной нуждою и страданьем,
Мысль страшная росла…
И вот перед толпою.
Она идет теперь, поникнув головою.
Все рады. Поймана! Кругом без сожаленья
Насмешки сыплются, ругательства, каменья…
Она нема, глуха, она окоченела,
Смотреть на солнца свет ей словно надоело,
Не слышны ей толпы неистовые крики,
В ее глазах застыл какой-то ужас дикий.
В шелку и кружевах, увенчаны цветами,
Под ручку с сытыми, довольными мужьями,
Идут за нею вслед разряженные дамы
И весело твердят с улыбкой милой самой:
‘Злодейка поймана! Отлично! Так и надо!’
И, кажется, сейчас разбередить бы рады
Изящным зонтиком прелестные тираны
Несчастной женщины зияющие раны…
Преступницу мне жаль. А их — я презираю.
Они — борзых собак напоминают стаю,
Они противны мне, как яростные псицы,
Терзающие труп затравленной волчицы…

——*——

Голоса на чердаке.

Из ‘Les Quatre vents de l’esprit’.

——

Изношенный фрак.

Я Шармера люблю… Прекрасный он портной!

Продранный стул.

Ах, кресло мягкое, какое наслажденье!
И, знаете, перлэ с изящною резьбой…

Холодная печка.

Как мило в сумерки камина освещенье,
Когда он хорошо растоплен, докрасна!..
Уютно, так тепло…

Стакан воды (перебивая).

Люблю стакан вина!

Пыльное блюдечко.

Я кофе, господа, всему предпочитаю,
А, впрочем, иногда не откажусь от чаю.

Судок из кухмистерской.

Как весело сидеть в хорошем ресторане
С Наполеоном иль двумя… в кармане!

Старый матрац.

Спанье отличное на пуховых перинах,
Не дурен и тюфяк хороший, на пружинах.

Чернильница.

К чему затрагивать ‘проклятые вопросы?’
Гораздо выгодней на всех строчить доносы.

Расписка кассы ссуд.

А разве плохо быть жидом-ростовщиком
И тайно содержать при том игорный дом?

Разбитое зеркало.

Люблю я отражать мундиры, ленты, звезды…

Грязные калоши.

Мы любим рысаков хороших у подъезда…

Продранная подошва (перебивая).

Да! Да… И экипаж, коляску, и карету,
И с шиком прокатить на зависть всему свету.

Щель в потолке.

Кареты потолок и стеганные стены
В морозный день — зимой свою имеют цену.
Мороз, а ты в тепле, как летом все равно,
И смотришь весело в зеркальное окно
На солнце ясное, на небо голубое…

Голубое небо (сквозь щель).

Оставьте небо вы, пожалуйста, в покое…
А счастлив тот, друзья, кто прожил весь свой век,
Хоть и на чердаке, без гроша за душою,
Но может вслух сказать с поднятой головою:
Я ем лишь черствый хлеб — да честный человек!..

——*——

Исчезнувший город.

(Легенда).

Безостановочно, на миг не отдыхая,
Незримо трудится всегда волна морская…
Давно в те времена, которые в молчаньи
Забвенья мирно спят и не живут в преданьи,
Был город каменный прекрасный и великий
Вот здесь, где ураган теперь бушует дикий
Над бездною морской, цветущая равнина
Была на месте том, где ныне вод пучина.
Неслися с грохотом по стогнам колесницы,
Где носятся теперь лишь чаек вереницы,
Да парус рыбака мелькает одинокий.
И площадь здесь была, на ней дворец высокий,
Где жил могучий царь. Он не боялся моря,
И душ людских стада, — их радости, их горе, —
Гнездилися кругом. Народ густой толпою
Шумел на берегу, как улей под грозою
Жужжит, живет, кипит, грозы не замечая,
И так же, как царю, была волна морская
Народу не страшна. Роскошные палаты
Вельмож тут высились и рынок был богатый,
И башни, и тюрьма, и гордых храмов своды,
И боги медные, страшилища, уроды,
И место лобное на площади широкой,
Где побивала чернь каменьями пророков.
В серебряных струях, в тени садов зеленых,
Наложницы царя прекрасные и жены
Купались, красотой волшебною блестело
Среди зеркальных вод изнеженное тело,
Склонялись ласково цветущие вершины
Деревьев вековых над ними, и павлины
Гуляли гордые кругом, блестя очами
Распущенных хвостов, как яркими звездами,
И неги полные и сладкого забвенья,
На пышных пиршествах звучали песнопенья,
Пред грозным божеством потоки крови алой
На жертвенник лились, тимпаны и кимвалы
Бряцали. Чуя кровь, зловещей вереницей
Слетались хищные на купол храма птицы.
Из дальних стран чужих к столице той богатой
Стекалися толпы красивых жриц разврата,
И царственных пиров разгул безумно-дикий
Победно заглушал рабов голодных крики
И стоны нищеты. Так город жил огромный,
А море рядом с ним лежало в бездне темной,
И терпеливую работу совершая
Тихонько, не спеша и не переставая,
Без гнева, не шумя, волною подмывало
Плотины крепкие, береговые скалы,
Как труженик седой, не тратя даром силы,
Спокойно, медленно, подземный ход прорыло
Под городом большим. Раз вечером, в молчаньи
Таинственных часов, когда встают, в мерцаньи
Бесчисленных лучей, светила золотые
И по небу идут их полчища сплошные, —
Вдруг бледная луна и звезды в изумленьи
Увидели с небес картину разрушенья:
Все рухнуло… Дворцы, колонны, храмы, своды,
Все, — грозный медный бог, войска, толпы народа,
И с чашею в руках, увенчанный цветами
На празднестве ночном послушными рабами,
Могучий властелин, — все, все в одно мгновенье
Исчезнуло как прах, как дым, как сновиденье.
Какой-то страшный зев, — бездонная громада, —
Разинулся. Вода, ломая все преграды,
Нахлынула, и волн дыханье громовое
Под небом пронеслось. Свершилось роковое…
Безостановочно, на миг не умолкая,
Незримо трудится всегда волна морская.

——*——

Караван.

Умы, — неустанные страннички вечные,
Со знаменем правды, с ковчегом завета,
В пустыне земной, чрез пески бесконечные
Бесстрашно идут, чистой верой согреты.
Идут — все вперед вереницею длинною,
Держась друг за друга, — большим караваном,
Под свистом зловещего ветра пустынного,
Под зноем дневным и полночным туманом.
И странствие их, — многотрудно-священное
Зовется Прогрессом. Слабеет порою
Их гордая сила. Глядят утомленные
Задумчиво в синюю даль пред собою.
И кличут друг друга на помощь. Могучие
Усталых ведут по пустыне безлюдной,
Где море песков расстилается жгучее.
И вдруг горизонт открывается чудный.
Сменяется быстро картина картиною,
Печаля иль радуя путников взоры,
За мирною, светлой, цветущей долиною
Встают неприступные скалы и горы.
То смело и скоро идут вдохновенные,
То ощупью, движась вперед еле-еле.
Все ближе и ближе страна вожделенная.
Идут, никогда не доходят до цели.
При каждом привале звездой путеводною
Меж них проводник появляется новый,
Отважный и смелый душой благородною
На подвиг, на смерть за идею готовый.
То Гуса костер засиял над дорогою,
То истины светоч в руке Галилея,
То Лютера проповедь, мощная, строгая,
Гремела: ‘Вперед подвигайтесь смелее!’
С надеждой, с единой мечтой постоянною
Вожди открывали все новые страны
И даль постепенно яснела туманная
Пред шествием стройным того каравана.
Но часто, пока отдыхают усталые
Порою ночною во время привала,
Когда уж на западе зарево алое
Потухло совсем, а луна не вставала,
Все звери пустыни толпой кровожадною
Кишат вкруг уснувшего мирного стана,
И волк, и гиэна жестокая, смрадная,
Шакалы и тигры — ночные тираны…
Костров догорающих тихо мерцание
Сулит им добычу. Проснулись и гады,
С змеиным шипеньем слились завывания:
Душить беззащитных свирепые рады.
Напрасно в потемках засады коварные
Устроить стараешься, хищников стая!
Уйдут они! Светит им цель лучезарная
Над мрачной землею, — как солнце сияя.
Их цель, — душ высоких и чистых отечество,
Страна — всем апостолам правды родная,
Заветная Мекка всего человечества,
Страна идеалов бессмертных святая!

——*——

Воспоминанье.

(2-го декабря).

Ребенку голову две пули раздробили.
Мы в бедной комнатке, уютной, чистой были,
В углу портрет висел да вербочка сухая.
Старушка-бабушка сидела там рыдая.
Молчание храня, раздели мы ребенка.
Рот бледный был открыт, беспомощно ручонка
Повисла, а глаза глядели дико, странно.
В кармане у него волчок был деревянный.
Две раны в голове кровавые зияли,
И к белому виску волоски прилипали.
Видали ль вы в лесу подстреленную пташку?
Старуха-бабушка глядела на бедняжку
И говорила нам: ‘Какой холодный, белый…’
Качала на руках безжизненное тело.
Ужасна ночь была. И выстрелы шальные
Нам слышались вдали. Там гибнули другие
Такие мальчики. ‘Шить саван не пора ли?’
Старухе шепчем мы. И простыню достали.
С ребенком на руках она к огню подсела
И грела бледный труп совсем окоченелый
Ах! Не согреть во век земными очагами
Того, что смерть взяла холодными руками.
Старуха голову седую наклонила,
Чулки с него сняла и молвила уныло:
‘Глядите, господа! Ведь жалости достойно!
Лежит, молчит навек, холодный и спокойный!
Ему пошел восьмой, всего восьмой годочек!
Он в школу уж ходил, мой бедный голубочек.
Его учителя… Ну, разве же не больно?
Его учителя все были им довольны…
Что ж? убивать детей имеют нынче право?..
Злодеи, изверги, разбойничья орава!..
Он смирно тут играл у самого окошка.
За что ж они его?.. Убит мой бедный крошка!
Он так послушен был и кроток как ягненок…
Резвился, побежал… Известно, что ж, ребенок!..
И вдруг в него стрелять?.. Я б не сказала слова,
Когда б они в меня… Я умирать готова.
Так нет! В него, в него!’ Глухих рыданий звуки
Послышалися вновь, она ломала руки.
Мы плакали кругом. ‘От матери несчастной
Остался мне лишь он, малютка мой прекрасный…
И нет его! За что?.. Пускай бы объяснили!
Он разве бунтовщик?.. За что ж его убили?’
Стояли молча мы, поникнув головою,
Пред этой горестью великой и святою.

———-

Не понимала ты политики, старуха!
Вот, слушай!.. Бедный принц Луи-Наполеон
Жить любит во дворцах, кататься что есть духу
На кровных рысаках, лакеев легион
И денег на игру, на стол, на женщин надо,
Охоту, двор, рабов иметь желает он,
Он любит роскошь, блеск, и балы, и парады.
Он хочет жить в Сен-Клу, где так прекрасны розы,
Посольства принимать, для этих вот затей
И надобно теперь, чтоб бабушки сквозь слезы
Сшивали саваны для маленьких детей!

——*——

Чья вина?

‘Ты библиотеку поджег? Скажи, несчастный!’
— Да, я ее поджег. — ‘Пойми ж ты, как ужасно,
Как гнусно, изувер, такое преступленье!
Сокровище свое, богатство и спасенье
Ты уничтожил сам безумною рукою.
Ты светоч загасил, который над толпою
Сиял и освещал для темного народа
К великим целям путь, — путь счастья и свободы,
Ведь книга твой оплот, — оружие, защита,
Твоих злодеев бич, ведь ею цепь разбита,
Сковавшая тебя, ничтожное созданье!
Ты истребил веков минувших завещанье,
Ты смел развесть огонь под кладбищем священным,
Где истина лежит, под вечным, вдохновенным
Вместилищем добра и гения работой,
И мысли свет и гром, и чудеса без счету
Науки, древности, поэзии великой
Ты уничтожил вмиг, в припадке злобы дикой,
Ты обратил во прах и в дым святыню мира,
Ты кучу библий сжег, сжег Данте и Шекспира,
Своих вождей, врачей-спасителей, пророков,
Собранье их трудов, великих дел, уроков.
Ужели ты забыл, что знание есть сила?..
Без книги — мрак кругом, без книги мир — могила,
Без книги как стада бессмысленны народы,
В ней добродетель, долг, в ней мощь и соль природы,
В ней будущность твоя — грядущих благ основа,
В ней счастья твоего магическое слово!
Как смел ты книги жечь? Губить источник света?..’
— Да я неграмотный!.. — ответил он на это.

——*——

У колыбели.

Она спокойно спит, а завтра эти глазки
Отворятся опять полны невинной ласки.
Она за палец мой схватилася ручонкой
И тихо жмет его. Следя за сном ребенка
И разбудить боясь, я продолжаю чтенье
Ругательных статей в журналах, оскорбленья
В них сыплются как град, один предполагает
Стихи мои все сжечь и в Шарантон сажает
Читателей моих, другой — побить каменьем
Советует меня, с сердечным умиленьем
И кроткою слезой, повисшей на ресницах,
Тот говорит, что яд разлит на всех страницах
Безбожных книг моих, что змеи в них и гады
Неверие и зла, что я посланник ада,
Что поджигатель я, разбойник и убийца,
Я отравил народ, я — изверг, кровопийца…
Так все они орут кругом меня толпою,
И звук их голосов мне не дает покою.
Но рядом спит она — ребенок чудный — внучка,
Как будто говоря: ‘Ничтожны оскорбленья!
Ты, деда, не сердись!.. Прошу за них прощенья’.

——*——

Разбитая ваза.

В осколках на полу лежит Китай мой бедный,
Та ваза нежная, как моря отблеск бледный,
Вся в сказочных цветах и птицах невозможных,
Изображенье грез волшебных и тревожных,
Та ваза чудная, красивая, смешная,
При ярком свете дня луною облитая,
Казавшаяся мне чудовищем порою
И существом живым — почти живой душою —
Нечаянно рукой неловкой Мариетты
Разбита. Как мне жаль, как мне обидно это!
На набережной я купил ее случайно,
Любил ее, берег, внучатам чрезвычайно
Понравилась она, на ней стада большие
В фарфоровой траве паслися золотые,
Я часто объяснял ее своим малюткам,
И не было конца расспросам, смеху, шуткам:
‘Вот, детки, это бык, а это обезьяна,
Кругом нее сидят болваны, истуканы.
Вон доктор на осла зеленого похожий,
Вот толстый мандарин — преглупые все рожи…
Какой большой живот! Должно быть он ученый!
А вот и попугай на ветке золоченой,
Вот чорт в своем аду, вот богдыхан нарядный,
На троне дремлет он… Гляди, какой парадный!’
Теперь все чудеса, все прелести разбиты,
И ваза умерла. Вбегаю я сердитый
И горничной кричу: ‘Кто смел… Кто сделал это?’
Сконфузилась, стоит, краснея, Мариетта.
Вдруг, глядя на меня с улыбкой детской, милой,
Сказала Жанна мне: — ‘Я, дедушка, разбила!’ —
И Жанна говорит Марьетте: — ‘Я уж знала,
Что дедушка простит, и на себя сказала…
Он добрый, славный наш. Ему все скажешь смело,
При том у дедушки ужасно много дела,
И времени ему не хватит, чтоб сердиться.
Он должен по утрам цветочкам дать напиться,
Нам говорить, чтоб мы по солнышку без шляпы
Не бегали, не дергали за лапы,
За хвост и за уши его большой собаки,
Чтоб не ушиблись мы, не заводили драки:
Чтоб мухи страшные в саду нас не кусали,
Чтоб мы на лестнице впотьмах как не упали,
И под деревьями гуляет он день целый,
Когда ж сердиться тут? Ему так много дела!’

——*——

Бедные люди.

I

Ночь. Хижина бедна, но прибрана опрятно.
Тепло в ней. Чувствуешь, как будто свет приятный
Сияет в сумраке под кровом этим скромным.
Рыбачья сеть в углу, по стенам темным,
На полках — старая расставлена посуда,
Мелькает огонек над тухнущею грудой
Горящих угольев в печи. Кровать большая
Под пологом видна, а рядом с ней другая
Из ветхих тюфяков, на лавке примощенных:
Там пятеро ребят — гнездо малюток сонных —
Пригрелось. — Мать не спит: склонившись головою
К кровати, молится, и не дают покою
Ей думы черные, она дрожит, бледнея,
И слушает и ждет, от страха цепенея…
А под окном ревет могучий и огромный
Ужасный океан, и мраку ночи темной,
Утесам, ветру, мгле — бросает вызов смелый
Громадною волной, покрытой пеной белой.
И чье-то страшное, зловещее рыданье
Звучит сквозь вихрь и свист, и бури завыванья…

II

Муж в море. Он борьбу с волной и непогодой
Ведет уже давно, в ребяческие годы
Гнала его нужда на промысел опасный,
И стал он рыбаком. В дождь, в ветер, в день ненастный,
И в стужу, и в грозу — он едет, — горя мало!
Ребята просят есть, — нельзя бояться шквала. —
Он едет под вечер. Один, среди тумана,
Он правит лодкою в пустыне океана.
Какая тут нужна отвага и сноровка,
Как с ветром и с волной справляться надо ловко!
Повсюду черные разинутые пасти
Огромных скользких змей, от страха стонут снасти.
И буря обдает их пеною холодной,
И бездна жадная ревет как зверь голодный!..

III

Не спится Жанне. То прибрежных чаек крики
В ушах ее звучат, насмешливы и дики,
То чудится: растут утесов грозных тени…
Встает меж ними ряд мучительных видений:
Мерещится рыбак, да волны-великаны,
Да лодка жалкая под гневом океана.
Бьют старые часы. Она в тоске глубокой,
Задумавшись, — сидит… ‘В борьбе с нуждой жестокой
Как трудно век прожить! а бедность-то какая!…
Ячменный черствый хлеб… И вся семья босая!..
Терпеть и биться так, — всю жизнь не знать покоя, —
Из-за чего? Зачем?
Ревет, как мех кузнечный,
Над морем ураган, а море бесконечно,
Как молотом, стучит о берег, и сквозь тучи,
Как искры кузницы сквозь черный дым летучий,
Созвездие блестят и меркнут… Полночь било.
Для баловней судьбы полночный час унылый
Веселием кипит…
Но в море этот час ужасен! к лодке бедной
Он крадется впотьмах, как вор — жестокий, бледный,
Окутавший лицо в угрюмый плащ тумана…
Вот он схватил его… В могилу океана
Швыряет страшною, безжалостной рукою…
Крик жалкий заглушен соленою волною!..

IV

Все неотвязчивей, живее и яснее
Пред Жанной ряд картин, одна другой страшнее,
Проходит, — сердце в ней болезненно сжимая,
Усталые глаза слезами застилая…
Она берет фонарь. Ей кажется — настала
Пора итти встречать. Не тише ль море стало?
Светает, может-быть? В порядке ли сигналы?
Все надо осмотреть.
Вот вышла — побежала…
Нет, — не видать зари! и океан огромный
Попрежнему ревет, закутан в саван темный.
Дождь мелкий моросит. Она идет в тревоге.
Вдруг словно выросла пред ней среди дороги .
Лачужка ветхая и мрачно, безобразно
Глядит, убогая, из-под соломы грязной.
Темно в ней. Дверь дрожит, и ветер, злобно воя,
Играет крышею дырявой, чуть живою.
И Жанна вспомнила: ‘Соседка тут больная —
Одна в такую ночь… Зайду-ка к ней, узнаю,
Не нужно ли чего. Совсем о ней забыла…
Муж говорил, что ей намедни хуже было…
Проведать бедную’. — И Жанна постучала.
Ответа нет. ‘Как жаль! Больна, а дети малы.
И нечем прокормить. . Соседка, отворите!’
Все тихо. Дом молчит. ‘Как вы там крепко спите!’
Сказала Жанна вслух.
Тут, словно понимая,
Сама раскрылась дверь — и черная, немая,
Предстала внутренность той хижины убогой
При свете фонаря… И Жанна у порога
Застыла в ужасе. Там, в мрачном углубленьи
На лавке женщина лежала без движенья,
С окоченевшими и голыми ногами,
С раскрытым бледным ртом и мутными глазами, —
Холодный, страшный труп, откуда отлетела
Страдалица-душа. Истерзанное тело —
Все, что осталося по окончаньи боя
Терпенья гордого с нуждой и нищетою!
А рядом с лавкою, где мертвая лежала,
Счастливым, крепким сном малюток двое спало, —
Два крошечных лица, две кроткие улыбки,
Брат и сестра — рядком в одной и той же зыбке:
Мать все сняла с себя, чтоб им теплее было,
И, умирая, их заботливо укрыла.

V

Что Жанна сделала в лачужке страшной этой?
Что под накидкою широкою, надетой
В защиту от дождя, она так осторожно
Несет к себе домой? И отчего тревожно
Так бьется сердце в ней, дрожат и гнутся ноги?
Что озирается пугливо на дороге?
Что спрятала она в постель под одеяло,
За занавескою? Да что ж она украла?!

VI

Когда она пришла домой, уже белели
Рассветом берега. — На стуле у постели,
Вся бледная, она в раздумии тяжелом
Присела, стала ждать и мыслям невеселым
Невольно отдалась. Раскаянье терзало
Ей сердце бедное, она дрожа шептала
Бессвязные слова, ей было страшно, больно…
‘Что я наделала? Как будто не довольно
У мужа и без них забот и горя было…
И так работает, бедняга, через силу,
Чтоб шестерых кормить, — а тут еще чужие…
Идет! Нет… никого…
И времена плохие —
Самим не достает… Я скверно поступила…
Ну, что ж! прибьет, пускай… Скажу: я заслужила…
Вернулся! Вот он, вот…
Нет, это непогода
Стучит. Как я глупа! Боюсь его прихода…
Всю ночь ждала, ждала — и вдруг боюсь…’ Уныло
Бедняга голову усталую склонила.
Теперь не слышны ей в тоске ее великой
Ни чаек резкий крик, ни рев стихии дикой…
Вдруг отворилась дверь рукою быстрой, смелой,
Луч утра в хижину проник — веселый, белый…
Вошел рыбак. Жене широко улыбнулся
И радостно сказал: ‘Ну, вот и флот вернулся!’
И Жанна вскрикнула. Трепещущие губы
Прижались горячо к его фуфайке грубой.
Он ей глядит в глаза, лаская, обнимая…
Расспросы сыплются: ‘Что ловля?’ — ‘Да плохая…
Канат у якоря порвался, вот и сети
Попорчены — хоть брось! Ну, что — здоровы ль дети?
Я чуть не утонул… Погода страсть какая!
А ты что делала?’ И Жанна, замирая
От страха, молвила: ‘Я шила, поджидая
Тебя… Боялася… Всю ночь ревело море…
А дети ничего — здоровы… Знаешь, — горе
Какое? Я была под утро у соседки…
Бедняга умерла вчера… Остались детки…’
И Жанна, бедная, краснела и бледнела,
И путалась в словах, как будто злое дело
Без мужа сделала. — ‘Они еще так малы:
Девчонка старшая ходить недавно стала…’
Задумался рыбак.
— ‘Эх, чорт возьми! как скверно!
Такая мелюзга… Ведь пропадут, наверно.
Кому охота взять таких на воспитанье?
Народ все бедный здесь. Своим на пропитанье
Дай Бог достать подчас. Вот мы помочь бы рады,
Да пятеро уж есть… Э, чорт! помочь им надо!
Чего тут рассуждать? Какое это дело
Мудреное, — беда!’
И в угол полетела
Тут шапка рыбака, смоченная волною. —
‘Ну, что же за беда? Тут пять да этих двое —
Пусть будет семеро! Нельзя же, в самом деле,
Чтоб дети, как щенки, одни там околели.
Жена, возьмем ребят! Тащи сюда скорее
Их от покойницы, им, глупым, страшно с нею.
Она, сердечная, их, видно, завещала
Пред смертью нам с тобой. Возьмем! Они так малы —
Не объедят твоих… И может-быть, что Богу
Угодно будет дать на долю их немного
Побольше рыбы нам. А станут поумнее,
Так будут помогать… Тащи-ка их живее!
И Жанна, приподняв кровати покрывало:
‘Они давно уж здесь!’ — тихонько отвечала.

——*——

Сказка про льва.

I

Лев мальчика украл. Схватил широкой пастью
И нес его, гордясь непобедимой властью,
Спокойно в мрак своей неведомой трущобы,
В отчизну ручейков и птичьих гнезд. — Без злобы.
Бесцельно, — как цветок порой срываешь в мае, —
Он взял дитя себе: взял, даже не кусая,
Из милосердия иль гордого презренья.
Великодушны львы и мрачны… Положенье
Малютки бедного в углу берлоги смрадной
Ужасно было. Рев чудовища громадный
Пещеру наполнял. Не ведая покоя,
Ребенок изнывал от страха. Он сырое
Был должен мясо есть, подчас травою дикой
Питаться. Он был принц, сын грозного владыки,
Красавец, — лет восьми, взгляд соколиный, ясный,
Головка вся в кудрях. Отец его несчастный
В нем потерял теперь наследника престола
(Другой ребенок был, но не мужского пола,
А девочка двух лет). Король страдал, понятно.
Кручине короля, великой, необъятной,
Весь преданный народ душой помочь стремился.
Вдруг рыцарь-богатырь в народе появился.
— ‘Что тут у вас?’ — спросил. О королевском горе
Узнал — и поскакал к пещере львиной вскоре.
Гранитная нора, куда дрожа, бледнея,
Луч солнечный входил, светить и греть не смея, —
Была жилищем льва, постелью были скалы,
И дикой чащи мгла, как полог, их скрывала,
А заповедный лес и дубы вековые
Стояли на горах кругом, как часовые
Пустынного дворца, и стерегли дороги
И входы темные той царственной берлоги.
И богатырь вошел в покои властелина,
Представилась глазам свирепая картина:
Убийства, грабежа повсюду след кровавый,
И львиной силы след и грозной львиной славы.
Белеющих костей кругом лежала груда,
Зияло в потолке отверстие, откуда
И лился бледный свет, — окошко слуховое,
Пробитое в скале стрелою громовою.
Там царь зверей лежал, спокойный, величавый,
Увенчан гривою густою и кудрявой.
Задумчив был он, взгляд пронзительный, глубокий
На латы рыцаря упал, на шлем высокий,
На красное перо. Тяжелой головой
Тихонько зверь встряхнул. — Недрогнувшей рукою
Меч вынул богатырь: — ‘Чудовище лесное! —
Промолвил грозно он, — ты взял дитя родное,
Любимое дитя у моего владыки,
Отдай его сейчас — иль жди беды великой!
Коли отдашь добром — расстанемся друзьями,
А нет… Не в первый раз бороться мне со львами!
Я сам такой же лев! Твоею кровью черной
Я смою, злобный зверь, поступок твой позорный!’
— ‘Попробуй!’ — лев сказал, как кошка потянулся
И, когти показав, всей пастью улыбнулся.
Сверкнул широкий меч, и зазвенели латы,
Железный великан и великан косматый
Сошлись, и начался жестокий, дикий, страшный,
Неумолимый бой, смертельный, рукопашный.
И крепко обнял зверь противника как друга,
Кровь брызнула ручьем сквозь латы и кольчугу.
Погиб герой. Он стал комком кровавым мяса,
Железа и костей уродливою массой.
И лев героя съел. Потом, поникнув гривой
На изголовье скал, спокойный и красивый
Прилег и задремал.

II

Тогда отшельник старый,
Известный всей стране как проповедник ярый,
Вошел, вооружен лишь чудным даром слова,
В берлогу львиную, и зверь проснулся снова
Зевая, — он взглянул. Пред ним стояла ряса
Из грубого сукна и в ней немного мяса.
Презрительно кивнув зевающею мордой:
— ‘Тебе чего?’ — спросил лесов властитель гордый.
‘Отдай мне короля… Отдай опору трона!’
— ‘Какого короля?..’ — ‘Из страшного притона
Ребенка отпусти, отдай ему свободу
И возврати отцу, престолу и народу’.
— ‘Ты королем зовешь вон этого малютку?’ —
‘Зачем ты взял его?’ — ‘Так для забавы, в шутку,
Мне скучно одному в берлоге в день ненастный?’ —
‘Подумай об отце… Как плачет он, несчастный’.
Ворчанье раздалось в ответ из мощной груди:
— ‘Убили ж львицу-мать безжалостные люди!’ —
‘Во имя короля, тебе я обещаю,
Что хочешь!’ — Зверь молчал. — ‘Грехи твои прощаю!
Чего тебе еще? Я индульгенций папы
Достану!’ — Лев махнул большой мохнатой лапой,
Поморщился, сказал:. ‘Иди, дурак!’ без злобы,
И, бледный, прочь пошел отшельник из трущобы.

III

А лев опять заснул. И ночь пришла немая.
Над лесом вековым всплыла луна большая,
Посеребрила все, росли густые тени,
Роился бледный строй таинственных видений,
И саваном туман одел лесные воды.
Здоровым, крепким сном заснула вся природа,
И в строгой тишине священного молчанья
Лишь раздавалось льва могучее дыханье.
Вдруг крики, шум и гам толпы вооруженной.
И резкий звук рогов, и лай в трущобе сонной
Послышались, в горах испуганное эхо
Проснулось. То была кровавая потеха
И мщенье короля за маленького сына.
Король пошел войной на зверя властелина…
Облаву поручил он опытным и смелым
Охотникам, рабов послал ои войском целым,
Нежданно, в час ночной, чтобы на льва напали,
Наследника спасли, а зверя наказали,
Чтоб шкуру львиную. с поруганною гривой,
Повесить, как трофей победный и красивый,
На память, во дворце, в высокой зале тронной.
И смутно слышал зверь весь шум толпы огромной
Сквозь сон. Не поднимал он головы спокойной,
А только глаз открыл сверкающий и знойный,
Пошевелил хвостом и снова позабылся.
Зловещий крик и лай все ближе доносился,
На приступ войско шло. Рубили топорами
Священный лес кругом и, дружными рядами.
Теснилися стрелки, натягивая луки,
Теперь примолкло все, и стихли лая звуки,
Проводники. скользя в траве под деревами.
В молчаньи шли вперед, светили фонарями,
Чернело уж вблизи отверстие берлоги.
Остановились все в неведомой тревоге.
И страшное лицо пред войском появилось:
То вышел грозный зверь. Толпа засуетилась,
Дух занялся у всех, и сердце билось больно,
И даже храбрецы все вздрогнули невольно,
Едва хватило сил, чтобы рукой несмелой
Поднять тяжелый лук. Но вот взвилися стрелы,
Посыпались, как град, над гордой головою,
Не дрогнув зверь стоял, как горы под грозою,
И полчищу людей в глаза глядел он строго.
Попятилась толпа, в нем видя полубога,
Собаки прятались, дрожащие, немые.
За копий лес стальной и за спины людские, —
И вдруг в тиши ночной, средь общего молчанья,
Нежданно раздалось победное рыканье.
Похожее на гром своею дикой силой.
И бледный строй рабов смутило, оглушило,
Смешалися рабы и, ужасом объяты,
Под звуки грозного, громового раската,
Рассеялись впотьмах, бежали в безпорядке
Начальники, стрелки, позорно, без оглядки.
Ползли и падали, от страха холодея.
И крикнул зверь им вслед: — ‘Свободный лев сильнее,
Чем тысяча рабов!’
То повторили слово
Все горы, все леса, и ночь затихла снова.
Но лев не мог простить ночного нападенья
И дерзкого лесов священных оскорбленья,
Разгневанный, взошел он на гору. С вершины
Он грозно прорычал над сонною долиной:
— ‘Король! ты позабыл в бою условья чести,
Ты низко поступил! Страшись кровавой мести!
Я до сих пор щадил невинного ребенка,
Но завтра задушу, как жалкого котенка,
В глазах твоих, отец! И пусть холопы видят,
Как страшен царь лесов, когда он ненавидит!
До завтра, на заре!’
Замолкнул голос львиный,
Но слышал город весь угрозу исполина.

IV

Заря взошла. И вот в домах, вдоль улиц длинных
Все спряталось. Кругом, на площадях пустынных
Не видно ни души. Столица опустела.
А лев огромный шел и бледненькое тело
Полуживое нес меж длинными зубами.
Торжественно он шел, тяжелыми шагами,
К палатам короля роскошным и высоким.
Вошел — и встречен был молчанием глубоким.
И стража, и король, и весь народ придворный. —
Все обратилось в бегство, спряталось позорно,
И львиная душа кипела жадной местью.
Он думал: ‘У людей — ни сердца нет, ни чести!
Король, ты подлый трус! Ты за дитя родное
Вступиться не посмел!’ Роскошные покои
Он обошел кругом и в страхе задрожала
Большая, тронная, золоченная зала
Под львиною стопой. Все отворялись двери
Пред грозной силою чудовищного зверя,
И взгляд его блуждал кровавый, злобный, мутный,
Для завтрака искал он уголок приютный,
Теперь он принца съесть хотел без сожаленья,
Проснулся голод в нем…
Вдруг чудное виденье
Представилось глазам лесного властелина,
Остановился он, прелестною картиной
Смущен и изумлен. Пред ним была светлица.
Кроватка детская, ребенок круглолицый,
Прекрасный, розовый, облитый весь сияньем, —
Зари румяный луч над крошечным созданьем
Играл и золотил волос кудрявых волны,
И тельце нежное и ямки щечки полной.
То девочка была, дочь короля меньшая,
Ее забыла взять прислуга, убегая
От гнева львиного. Ребенок просыпался
При первых дня лучах и кротко улыбался,
Не ведая беды, опасности не зная,
Веселой песенкой, как птичка, день встречая,
И смеха детского серебряные трели
На встречу солнышку, приветные, летели.
В светлицу зверь вошел с своею ношей бледной,
Услышал голосок и смех малютки бедной,
Игрушки увидал, улыбку милой крошки,
И ясные глаза, и голенькие ножки,
Малютка ж, увидав чудовище лесное,
Страшилище с большой кудрявой головою,
Узнало меж зубов повиснувшее тело.
‘Мой брат! Отдай, отдай!.. — проговорила смело
И пальцем розовым, нахмурясь, погрозила.
Душа детей полна таинственною силой…
Лев мальчика сложил на ложе кружевное
Тихонько, бережно, как мать дитя больное,
И проворчал, поникнув гривою косматой: —
‘На, — вот он! Не сердись! Возьми, малютка, брата!’
Гюго Виктор
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Стихотворения, Гюго Виктор, Год: 1901
  2. Стихотворения, Гюго Виктор, Год: 1881
  3. Стихотворения, Гюго Виктор, Год: 1847
  4. Стихотворения, Гюго Виктор, Год: 1885
  5. Стихотворения, Гюго Виктор, Год: 1905
  6. Предание веков, Гюго Виктор, Год: 1860
  7. Стихотворения, Гюго Виктор, Год: 1847
  8. Стихотворения, Гюго Виктор, Год: 1836
Электронная библиотека