В. И. Горянский Стихотворения --------------------------------------------------------------------------- Поэты 'Сатирикона' Библиотека поэта. Большая серия. Второе издание. М.-Л., 'Советский писатель' --------------------------------------------------------------------------- СОДЕРЖАНИЕ Биографическая справка 76. Предусмотрительный 77. Будьте сдержанны! 78. Симметрия 79. Свободомыслящий 80. Маленькая поэма 81. Памяти Фомы Опискина 82. Паранька Щербатая. Сказка 83. Импровизация 84. Тоня-изменница 85. Серенада 86. Политик 87. Деловой 88. Сказка о домовом 89. Запасные 90. Сознательный читатель 91. Разлив 92. Крутьки 93. О здравии 94. Настроения богов 95. Машенька 96. Перед Рождеством 97. Примета 98. Молитва улицы 99. Лавочка сластей 100. Весна 101. Март 102. Мои сатир 103. Цветы на камне 104. На дворе 105. Часовня 106. Лебедь 107. Будущий банкир 108. Канарейка 109. Дурная примета 110. Вы любите ли сказки? 111. Липа 112. Живописец Пчелкин 113. На улице 114. Наводнение 115. Тревога 116. Точильщик 117. Преображенная любовь 118. На весенних подмостках 119. Весенняя прокатная контора 120. Необычайная история (Орфей на Невском) 121. Концерт банкира 122. Извещение о том, что было 123. В путешествии 124. Вселенское 125. Зачем разрешил? 126. Нечто об авторских перевоплощениях Дополнение Неопалимая купина Санкт-Петербург Февраль семнадцатого Смерть Жалости Лавочка сверчков Сочельник Москва В той стране Завороженный край Зеленый город Поэзия Валентин Иванович Иванов, выступавший в печати под псевдонимом Горянский, родился в 1888 году в городе Луге близ Петербурга. Он рано остался без отца и воспитывался матерью, которая с огромным трудом дала образование сыну, окончившему учительскую школу. Первые стихи Горянского были опубликованы в 1906 году в петербургской газете 'Слово' ('Я о солнце пою, я о правде пою...', 'Памяти Некрасова', 'Оглянитесь, ночь на исходе, друзья...', 'Зимняя песня' и другие). Молодой поэт выступил в них как поборник свободы. Даже в 1907 году, когда страна покрылась столыпинскими виселицами, Горянский упорно твердит: 'Я вновь счастливый! Я терпеливо готов грядущей битвы ждать'. Однако вскоре оптимизм Горянского сменяется мотивами примирения. Он пытается подвести 'философскую' базу под проповедь 'малых дел' и 'сереньких людей', жить без высоких требований и довольствоваться малым. Счастье, по его мнению, не в безграничном познании, а в незнанье ('У каждой глуби дно...', 'Злоба Солнца' и другие). Соприкосновение с реальной жизнью будто бы подрезает полет фантазии писателя, заставляет его спуститься на землю, коснуться ее 'крылом'. 'Крылом по земле' - таково название первого сборника стихотворений Горянского, вышедшего в 1915 году. В нем две центральные темы - города и деревни, взаимосвязанные, противостоящие друг другу, и один основной конфликт: поэтической мечты и уродливой, отталкивающей действительности. Причем город для поэта - убогая реальность, а мир природы - прекрасная мечта ('Поэт', 'Сентиментальная поэма', 'Маленькая повесть' и другие). Городская улица в его изображении - это символ обездоленности, нищеты и горя. Он рисует картины нужды, описывает быт городских задворков и предместий ('Цветы на камне', 'На дворе', 'Дом печали'). Светлые тона преобладают у Горянского преимущественно в стихотворениях, посвященных деревне. Идеализируя патриархальный уклад жизни, поэт обходит стороной мрачные явления крестьянского быта: тяжесть земледельческого труда, нещадную эксплуатацию бедняков и т. д. В его стихах деревня выглядит неизменно праздничной и нарядной. Для творчества Горянского того времени вообще характерен повышенный интерес к русской старине, фольклорным истокам поэзии, легендам и частушкам. В его стихах подчас точно воспроизведены особенности народного говора: он пользуется диалектизмами, народными оборотами речи, стилизует игровые, хороводные и любовные песни ('Машенька', 'Девичья', 'Клевер', 'Своенравная'). С 1913 года поэт стал сотрудником 'Сатирикона', где выступил под маской наивного провинциала ('В глуши', 'Симметрия', 'За книгой', 'Тоня-изменница'). Горянский рисовал перед читателем сонный, затхлый мирок провинциальной жизни с ее несложными заботами и малыми 'событиями'. Перейдя в 1913 году в 'Новый Сатирикон' на правах ведущего сотрудника стихотворного отдела, Горянский сохранил свою сатирическую маску. В 1915 году он собрал сатириконские произведения этого рода в книге 'Мои дураки', которая имела характерный подзаголовок: 'Лиро-сатиры'. Раскрывая убожество и пошлость уединившегося в своем домашнем уюте обывателя, Горянский в чем-то существенном склонен был сам впадать в идеализацию этого примитивного, пряничного мирка. В стихотворениях более позднего времени ('Единственный выход', 'Хулиган Василий и я', 'Город зеленых крыш') сатира уступает место лирическим самопризнаниям. С 1914 года в творчество Горянского входит тема войны. В отношении к ней у него наметились точки соприкосновения с ранним Маяковским. Примечательно, что поэма Маяковского 'Война и мир' была напечатана одновременно со стихотворением Горянского на ту же тему - 'Извещение о том, что было' - в горьковатом журнале 'Летопись', занимавшем последовательную антивоенную позицию. О Февральской революции Горянский написал восторженную оду, Октябрьскую - встретил враждебно. В 'Новом Сатириконе' он прославлял всепрощение, призывал 'бросить мечи' и перестать 'бряцать оружием'. Колорит этих произведений мрачен. В 1920 году Горянский уехал за границу. Поселившись в Париже, он стал сотрудничать в белоэмигрантских газетах. В цикле 'Рассеянные прогулки' (1930) Горянский собрал лирические миниатюры о Париже: это зарисовки с натуры, беглые наброски типов парижской улицы. Последняя страница биографии Горянского позорна: в годы второй мировой войны он сотрудничал в Париже с немецко-фашистскими оккупантами и, забытый всеми, умер в 1944 году. 76. ПРЕДУСМОТРИТЕЛЬНЫЙ Жена крестиком вышивает козленка... Сегодня лампа не коптит, а горит ясно... Где-то комар поет убедительно-тонко, И поет совершенно напрасно... Ход вещей ему не изменить безусловно... Мы поужинали и напились чаю. От колбасы и сыру не осталось ничего ровно, Нечего пожевать, и я скучаю... На стене портрет тетки-старухи. Подле портрета клопиные гнезда, А на небе, словно его загадили мухи, Роятся зеленые звезды... И гудит тишина в ушах моих звонко, Я томлюсь в одуряющем сплине... Жена! бросай вышивать своего козленка Да не забудь иглы на перине... <1913> 77. БУДЬТЕ СДЕРЖАННЫ! Петр Иваныч получил телеграмму... От волнения не доел зеленого супа, Облил соусом свою даму, Поведение его очень глупо... Получив телеграмму, он страшно гордится, Словно не телеграмму получил, а Станислава... Так важничать с приятелем не годится - Недаром идет о нем дурная слава... Вот если я получу телеграмму случайно (Я не получал их еще ни разу), Я буду вежлив и обходителен чрезвычайно И заговорю о чем-нибудь постороннем сразу... Даже виду не покажу, что мне приятно... Каждый поступок ведь надо смерить и взвесить, А когда все уйдут, то вполне понятно, Что телеграмму я прочту раз десять... <1913> 78. СИММЕТРИЯ Я только что приехал с женой моей Из маленького города Луги... Комната в месяц - шестнадцать рублей, Семнадцатый рубль - для прислуги... Кучу открыток жена привезла, Развешивает их на стенке... Мери с дороги немного зла, Я тоже не в своей тарелке... Быть может, и мелочь, но я возмущен... Даже браниться готов неприлично! Симметрия для Мери моей - закон!.. Как моя Мери неэстетична!.. Две налево, две направо, В середине веерок, Вертикально - 'Балаклава', Ниже - 'Тихий уголок'. Три направо, три налево, В середине ровно две, И ерошу я от гнева Волосы на голове... - Хочется крикнуть: симметрию теперь Пора уже сдать в макулатуру, Смелый беспорядок - вот что, поверь, Изобличает художественную натуру... Смелый беспорядок, живописный хаос - Вот что ласкает взоры эстета. Но, конечна я слова даже не произнес, Да и к чему было бы всё это... Увы, Мери моя далеко не мечта... Но из нее не сделать уже иную, Лучше из ридикюля, пока она занята, Стащу рубль и... удеру в пивную. <1913> 79. СВОБОДОМЫСЛЯЩИЙ Я еще не встречал такой замечательной книги!.. Автор доказывает речью смелой и бурной, Что цепи Гименея суть безобразные вериги, Которых не должен признавать человек культурный. Что прежде всего свобода, а брак - темница чувства, Что разнообразия в любви природа требует властно, Я читал и думал: ах, искусство, искусство!.. Как справедливо ты и как беспристрастно... Вот и я всегда горничную Пелагею Сменяю женой, жену - Катей Петровой... Этим я предвосхищаю авторскую идею И являюсь, так сказать, пророком жизни новой. Той жизни, когда вся пошлость современного мещанства Отойдет в область наивного преданья, Когда получит полное право гражданства То, что теперь приносит одни страданья... Но чу!.. Сюда идет жена моя Нина. Бедовая!.. С ней нужно быть построже. Спрячу скорей книгу за пианино, А то еще прочтет, упаси меня боже. <1913> 80. МАЛЕНЬКАЯ ПОЭМА Жили дружно Марья Иванна И сын Володя - мальчик с кудрями... И было скучно, и было странно Жить в черном городе, подобном яме. Жить в доме каменном, где окон много, Таких одиноких и любопытных, Ходить по улицам, где путь их строго Очерчен гранями панелей плитных. Мечтать о радости невозможной, О поле в бороздах весенней вспашки, О песне ласточки придорожной, О большом букете белой ромашки. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Вечерами, когда темнело И фонарей зажигалась рампа, Марья Иванна кончала дело, Освещала комнату скромная лампа. После чаю грустные сказки Марья Иванна сыну читала... Слушал Володя, закрывши глазки, О том, как радости на свете мало... Той и другому была понятна Их жизни тихой печаль, дремота. Самовар песню тянул невнятно, В нем кто-то маленький хотел чего-то... И так проходили дни за днями... Далекое прошлое стало туманно... Вырос Володя, мальчик с кудрями, Уже седая Марья Иванна... Вырос Володя, стал умный, ученый... Марье Иванне работать не надо, Летом живут в домике с крышей зеленой, Среди большого тенистого сада... Хорошо живет Марья Иванна, уютно, Вяжет, гуляет, возится на огороде, Но только чувствует ее сердце смутно, Что нет у нее больше сына Володи... Кончились заботы и нужды, Хороши зори ее закатны, Да мысли Володины ей стали чужды, И книги Володины ей теперь непонятны. Плачет и вспоминает Марья Иванна Сына Володю - мальчика с кудрями, И время, когда скучно было и странно Жить в черном городе, подобном яме... <1913> 81. ПАМЯТИ ФОМЫ ОПИСКИНА Если бы он был уравновешен, Если бы Опискин Фома жить умел, Тогда бы варенье из вишен или черешен Он с булкой очень осторожно ел. Часто я говорил ему: 'Ну послушай! Разве от косточек ты станешь сыт? Заклинаю тебя, выплевывай их, не кушай, Еще, чего доброго, схватишь аппендицит...' А он при всех обругается черным словом: 'Не зли, - скажет, бывало,- такой-сякой, октябрист. Самый ядовитый был в 'Сатириконе Новом', Но душою был светел и, как незабудка, чист... Увы! засорил-таки он кишку слепую. Вот тебе и 'октябрист', вот тебе 'не зли'!.. Отправили его лечиться к папе крестному в Шую, Но умер в Архангельске, даже до Ташкента не довез Спи, Фома!.. Милое существо и родное, Мехом скунсовым пусть будет земля тебе. Да!.. Действительно, есть что-то роковое, Братья-писатели, в нашей горькой судьбе... <1913> 82. ПАРАНЬКА ЩЕРБАТАЯ СКАЗКА Ползет на самые прясла, Горбится снеговая дорога. В звездочке зеленой выгорело всё масло - Полетела просить его у бога. 'Дай, скажет, господи, маслица, а то обидно, Чем я у тебя не лампадка?' А на земле и от месяца видно, - Гляди хошь на три версты, где гладко... Весело на супрядках у Дорони, Лущат семечки, едят карамель 'гадалку', Жарит Васька питерский на гармони, А у Дуньки на смех сломали прялку. Так и бегают по клапанам пальцы, Ничего, что хозяин пьяный, Девкам любо, завидуют мальцы, Быть Ваське битому, а гармони - рваной... То кадрили, то часты напевки, - Не угомонятся, поди, до свету. Есть по кавалеру у каждой девки, Только у Параньки Щербатой нету... Думает Паранька горькую думу,- Что не отлито про нее колечко, Взяла тайком зеркальце и без шуму На морозно-звонкое вышла крылечко. Искрился на ступенях иней, Стекло в окне, как рушник узорный, Один бок у избы совсем синий, А другой, словно уголь, черный. Светлый месяц глядит на Параню, На изгороди алмазные горят пылинки, По загуменьям пошла Щербатая в баню, Запахнув концы теплой шалинки. Не встретиться бы только с нечистым, Намедни пугнул, говорят, Петину Марью, Вот и баня... пахнет березовым листом, Сырым деревом да теплой гарью... На печи, на полу голубые пятна. Навела на месяц зеркало Паранька, Смотрит да шепчет заговоры невнятно: 'Суженый-ряженый, добрый молодец - глянь-ка!' Жутко было кругом и глухо, А на полке сидел сам хозяин Банный, Почесывал себе то спину, то брюхо И ел угольки ложкою деревянной. Жаль нечистому Парашу стадо: Щербатая, лядащая, а за всеми туда же. Знает, что без красоты толку мало, И думает: ан быть, - я тебе, дурочке, уважу. Обернулся красивым барином-студентом, Подошел к Параше - и самому занятно, Провел рукой по розовым лентам И в щеку поцеловал ее, - таково приятно! Заяц путал следы подле стогу, Зачиналась белая вьюга, Как нашла Щербатая домой дорогу, Как не умерла от счастья и перепуга... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Хорошо теперь Параньке живется: Не сегодня-завтра - придет желанный. Работает за двоих, поет, смеется И не знает, что пожалел ее - Банный. <1914> 83. ИМПРОВИЗАЦИЯ П. И. Исакову О летнем зное, о раскаленном камне, Об улице в скалах, и живописной и тесной, Петр Иванович вчера играл мне, Играл на гитаре своей чудесной. И слышал я моря нежные всплески, И видел я неба блеск нездешний, У черного турка в пунцовой феске Покупал на пристани персики и черешни. В светлом экстазе импровизации Звуками Петр Иванович рисовал картины. Ходил я по городу среди акаций, Опутанный солнечной золотой паутиной. Заходил в кофейни, где татары и греки Дробь рассыпают гортанной речи, Пил кофе черный и ел чебуреки На шумной площади из походной печи... Останавливался у витрины блестящего магазина, Где развешаны раковин и кораллов нити, Слушал вечерами призыв муэдзина: 'На молитву, на молитву, правоверные, выходите!' Среди гуляющих на Приморском бульваре Бродил я тихо при лунном свете, Горело море в голубом пожаре, В воздухе трепетали голубые сети. После знойного дня вечерние росы Поили воздух прохладой чистой, Уходил я через слободку, где гуляют матросы, На синюю дорогу, на путь кремнистый... Трещали цикады в траве колючей, Издали скрип мажары доносился резкий, Месяц укрывался лиловой тучей, Падала тень на монастырь Херсонесский. И сидел я один на теплом камне, С думой о вечном, о судьбе неизвестной... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Всё это Петр Иванович вчера играл мне - Играл на гитаре своей чудесной. <1914> 84. ТОНЯ-ИЗМЕННИЦА Тоня вышла за виолончелиста, Презирает теперь мою гитару семиструнную. 'Я, - говорит, - как жена артиста, Серьезную музыку люблю и умную, Я, - говорит, - люблю Баха и Грига, А не романсы какие-нибудь грязные. Мир звуков для меня - раскрытая книга. И вообще мы с тобой люди разные. Каждый сверчок знай свой шесток,- Согласись, что это верно сказано. Ты беден просто потому, что - недалек, А Володей для меня в сто рублей пальто заказано. Мы не связаны с тобой давно ничем, Пусть разговор этот будет окончательным, Мой Володя станет вторым Вержбиловичем - Ты ж так и пропадешь незамечательным... Я горжусь, - говорит, - что сделалась его подругой, Скоро возьмут в филармонию, Вот только осилит контрапункты с фугой И проштудирует слегка гармонию...' 'Ишь ты, - думал я, на Тоню глядя,- Какие все они теперь проворные', - И, гитару семиструнную наладя, Распевал на окошке 'Очи черные'... 'Да, - говаривал я, - не угнаться, видно, Нам, провинциалам, за столичными', И до того-то было мне обидно, Что даже с женщинами гулял неприличными. И вот однажды, играя в вист, Я услышал, затаивши скорбь безбурную, Что сменил карьеру виолончелист Артистическую на мануфактурную... Комиссионерствует по части лент Для компании кинематографической, Не с аршина наживает, а, как интеллигент, По системе работает метрической... Кровь-то всё-таки свое взяла (Хоть два раза окрести, а скажется). Против Тони я не имею зла, Но, сознаюсь, рад немного, кажется. Меньше будет в Тоне огня, Перестанет говорить со мной тоном проповедника, Так как фуражка казначейская моя Не хуже шляпы кинемо-посредника. Плачет Тонечка теперь, и пусть, Разве я-то - не плакал за гитарою? . . . . . . . . . . . . . . . . . . Только в сердце шевелится тревога-грусть, А вдруг пойдет Володя дорогой старою?.. <1914> 85. СЕРЕНАДА На крестах поумирали Вечерней зари осколки, Девушки, не пора ли В стену воткнуть иголки? Отдохнуть рукам от ножниц надо, Ногам от машины швейной,- Мы купили вам шоколада На углу в лавочке бакалейной. Уже прохожие редки, Улицы темнее и краше, Надевайте ваши жакетки, Берите зонтики ваши, Мы пойдем по набережной канала, Радуясь воле минутной... На пристани народу мало, Шумит пароход уютный, Шустрый мальчик у турникета - Ленты на шляпе, как пара змеек. Звучит голос, точно серебряная монета: 'К Летнему саду пять копеек!' И захочется нам уюта, И поедем мы по черным водам... Будет шкипер кричать кому-то: 'Стоп!.. вперед!.. и... полным ходом!..' Будут вздрагивать отраженья Белых огней прибережных, Будут ваши движенья Полны намеков нежных... Надевайте же скорей перчатки, Бросайте работу на полки, Летние ночи кратки,- А завтра опять за иголки!.. <1914> 86. ПОЛИТИК Я, знаете ли, ужасный пессимист, В светлые горизонты мне не верится... Вот вчера, например, один журналист В передовице своей на что-то надеется. 'Так или иначе, говорит, а приплывем К лукоморью, к разливу широкому, Где заря горит алым огнем, Где грани легли всему беспрокому. Не потечет, говорит, река вспять, Клянусь левой ногой Конфуция, Через три года, или много через пять, Будет у нас правильная конституция'. А вот я не верю ни в солнечный восход, Ни в реформы всякие, ни в облегчения,- Знаю я, что есть пароход, На котором можно ехать против течения! Петров ли, Иванов ли на корме сидят, - Одна будет команда строгая: Нос вперед, ход назад!.. ----- Эх, жизнь наша пассажирская, убогая... <1914> 87. ДЕЛОВОЙ Жить на свете вовсе не так уж дурно... Пусть директор наш Иван Иванович немного строг И гнев свой выражает довольно бурно,- Так ведь на то он в департаменте и бог. Разве не он к исходящим и входящим Должен подпись свою каждый раз приложить? А наше дело - властям предержащим Угождать и потихоньку себе служить... Ну и угождаем, ну и служим понемногу... Вот хоть взять меня, в каких-нибудь десять лет, А пробил уже хорошую себе дорогу, Так как во мне теперешнего нахальства нет. Нет во мне этого самого нахальства. Каждый одно только и должен знать: Надобно обожать начальство И в чистоте духовной жизнь свою содержать. Соблазну вокруг, что называется, - масса, Глядишь и... запутался в какую-нибудь цепкую нить, А разве у нас не бывает такого часа, Когда мы сами строгость должны проявить? Раз купил я как-то к чаю печенья, А в коробке бисквитов сломанных штуки три! Чье же, как не укладчицы здесь нераденье? Ну, - я думаю, - теперь, милочка, смотри. Наш бы Иван Иванович прямо помер, Если бы неряшеству такому свидетелем был, Я и послал на фабрику укладчицын номер, Не то шестой, не то седьмой, - сейчас забыл... Вот и была, должно быть, ей проборка... Так и нужно, я очень даже рад, Ибо к делу должна относиться зорко И по заслугам, конечно, ожидать наград. <1914> 88. СКАЗКА О ДОМОВОМ 1 Солнышко ходит высоко-высоко, В Сенькином болоте воды - ни капли, Подсеклась зеленая трава осока, Сбилась ворохом грязной пакли, Вянет лист на березе старой, Высохли в раковинах улитки - Хоть выноси на улицу квашню с опарой На горячем песке печь калитки. {*} {* Деревенские лепешки с картофелем.} В жарком небе ни глуби, ни сини, Ни облачного белого пуха... Ходят коровы по самой трясине, И ни одна не увязнет - сухо. Лиловая сосна смолой вспотела, В глазах мелькают желтые пятна, Ребята на реку то и дело Да с реки бегают обратно. Прячутся мужики в подполье, Ищут бабы да девки прохлады, Только одним оводам раздолье И кузнечикам-трескунам - те рады!.. Сизым туманом даль одета, Духота по ночам безросым, Ахти, какое бедовое лето - Ахти, дела не будет косам... Встала было крестьянская работа, Остаться бы мужикам без хлеба, Да к Илье стадо баранов кто-то Выгнал на чистое небо. Вытащил к ночи кремень и огниво, Чиркает за лесом, ворчит сердито, - Зашумела радостно звонкая нива, Рожь с овсом, да ячмень, да жито... Овце в хлеву, в лесу серому волку, Кулику на болоте - всем дождь отрада... Шел дядя Яким по проселку, Думал, что дождя гораз надо... Стрела-молонья в лицо пахнула, По шву золотому небеса распорола, Задрожала земля от гула, Как мельница во время помола... Свернул дядя Яким прогоном... Вот колодезь, вот Федькины старые дровни, И вдруг запел жалобным звоном Колокол на древней часовне... Вышло дело не ладно, Пришла беда к Якимову дому: Красный петух прилетел и жадно Клюет на крыше яровую солому, Вцепился в смоляные стропила, Пошли гулять перетрески. Баба Якимиха завопила, С ней золовки ее и невестки... Не унять проклятую птицу, Больно уж она торовата, - Только и вытащили что божницу, Хомут, самовар да три ухвата... И коня со двора, и нетель-буренку Не успели вывести, значит. Отошел дядя Яким в сторонку Да вместе с бабами в голос плачет. Сгорела изба, словно свечка... Остались черепья одни и скобки, Да с трубой черная печка, Да горшок в печи из-под похлебки... Полил дождь... Последняя головня погасла, - Ни скотины у Якима, ни крова... Только - глядь! - у суседского прясла И конь стоит, и нетель-корова... Тут же разного скарбу кучи, И подушки, и дочерняя полька, {*} {* Короткое пальто.} Даже Якимовы холсты-онучи - Дивья, да и только!.. И топорище, и ломаные стаместки, И порожний штоф казенный, И самовар Сашки, невестки, Из Питера летось привезенный... А курица как сидела - Так и сидит в кузове на яйцах. Выходит бабье дело: Дивись да гадай на пальцах... А первое, что конь и нетель - Сокровище землеробье... И какой такой благодетель Мужику оказал способье?.. А вышло то больно просто, Только хитро на сметку человечью! Почитай, чтоуж лет со сто Жил домовой в Якимовой избе за печью... Он-то и старался во время пожару, Он-то и хлопотал, болезный, Вот бы ему лаптишек пару, А то напоролся ногой на гвоздь железный... Вот бы зипун ему, да подольше, - Не спалил бы сивой шерсти на брюхе, Вот бы картуз ему, да побольше, - Не было бы неладно в ухе... Сбыл домовой горя-беды наполовину, Повязал красной тряпкой ногу И, хромая, убежал к овину - Отдышаться и подумать немного... 2 Якиму по суседям несподручно С семьей на ночлег проситься, Домовому в овине скучно, По ночам кривоногому не спится... У всех-то мужиков избы С дымком, приятным нюху, Сидел бы теперь да грыз бы Аржаного хлеба краюху... Стал строиться Яким внове... Спорко строят, словно стог мечут, Даже Сашка питерская свекрови - Ни-ни! - ни в чем не перечит... Дело идет, слава тебе, боже, - К осени нужно сбыть заботу, И домовой старается тоже: Чуть люди спать, а он за работу... Поскорей угнездиться хочет... Самому-то себе враг ли? То топор или долота точит, То выбирает кострику из пакли... Встряхивает бородой кудельной, Подтягивает поближе бревна, Одно слово - дельный! Работает - мужик ровно... И строится Яким, и в поле, И в огороде выхаживает овощ, И думает: 'Господь мне, что ли, Подает свою помощь? Угодник-то я неважный, Молитвами-то я не маюсь, Что ни праздник, то - бражный, А матерно так завсегда ругаюсь...' Вот уже и Покровщина близко, Белый гриб идет третьим слоем, На березе золотая ризка, - Стоит, как батюшка перед святым аналоем. В лесу что день- то обнова... Вчера зелено - сегодня красно... У Якима изба, почитай, совсем готова. Осень теплая, небо ясно. И задумал Яким с новосельем Как-нибудь на Покровщину сбиться... Попраздничать, а допрежь веселья Избу освятить да помолиться... Всё обошлось честь честью, Поблагодарить бы господа не мешало, Только домовому от этой вести Больно не по себе стало. Остаться ему опять без крову, За теплой печью не угомониться, Ведь нечистый он, сказать к слову, И святой водицы боится... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . А по вечерам уже щиплет холод, А Покров-то уже в субботу, Мужики заготовляют солод, Кончают бабы работу. И вот, только солнце село, - - Побежал бедняга домовой к погосту, Там, недалеко от церкви белой, Батюшкин дом стоит подле мосту. Сам батюшка ходит по саду, Отдыхает, поет: 'Достойно есть яко'. Домовой прыг к нему через ограду На грядку последнего мака... 'Прости, - говорит, - батюшка, что к ночи, Выслушай мои просьбы, Не гони меня, отче...' А сам думает: 'Эх, удалось бы...' 'Пусть я, батюшка, гад непрощенный, Пусть обличье мое не человечье, - Только не кропи ты водой священной В Якимовой избе запечье... Помнишь, на Илью горело? Не я ли крестьянские пожитки - Ведь немалое дело - Спас до последней нитки... Всё бы добро в уголь Пошло во время пожару, Оставь же ты мне на прожитье угол, Буду вести себя по-стару... Коню расчесывать челку, Всякую живность здоровьем красить, Ни одной крысы не пущу на полку, Где Якимиха молоко квасит'. Поглядел батюшка поверх изгороды На зелень суседских полос, На сочные озимые всходы И в тихий промолвил голос: 'Что же, властью божьего иерея Ключом железным Не закрою тебе дверей я К делам добрым и полезным. Милость господня беспримерна, Слово божие строго, И нечисть разная, и всякая скверна Рано ли, поздно - восхвалит бога... Быть тебе по просьбе слезной, За добро твое многое простится. Завтра буду после обедни -поздней У Якима в новой светлице... Помолюсь за грехи человечьи, Обойду избу с кропилом, Но оставлю тебе угол в запечье, Твоему сердцу милом. Имей же любовь-заботу О мужике сером и сиром, Дели с ним крестьянскую работу, - Ступай себе, домовой, с миром!' <1914> 89. ЗАПАСНЫЕ Сеялась нудная мгла, Шли серединой дороги, Черная грязь оплыла В лапти обутые ноги... Медленно улицей шли, Кланялись каждому дому, Ветры широко мели, С крыш обдирая солому... В зареве красном погас День, не дождавшись заката, Бабы голосили враз, С плачем бежали ребята. Дед вдоль завалины полз... В бороду, сбитую паклей, Прятал непрошеных слез Едкую каплю за каплей. Вот и последней избы Угол, повернутый к лесу... Стелется дым из трубы, Куры плетутся к навесу... Дед, обронив костыли, Кашлял у житницы древней... Долго уйти не могли, Земно прощаясь с деревней... Ночь залегла впереди, Вязли в размытом прогоне, - Кто-то с тоскою в груди Плакал на хриплой гармони... <1914> 90. СОЗНАТЕЛЬНЫЙ ЧИТАТЕЛЬ Когда Петровы напьются чаю с вареньем из сливы И со сдобными баранками из хлебопекарни русской - Тогда у них начинается чтение 'Родины' или 'Нивы'. Никогда я не видел семьи более пошлой и узкой В смысле понимания произведений литературных... Я на чтении у них присутствовал три раза. Петровы не могут воздержаться от негодований бурных И восхищений по адресу героев романа и рассказа. Они то смеются, то конфузливо утирают слезы, Даже смотреть противно, хотя Петров мне и приятель, - Но зато я слушаю себе сосредоточенно и, не меняя позы, Думаю: что же всем этим хочет сказать писатель? Фабула для меня неинтересна - мне интересна идея, А идею надо искать между строчек, как говорится, И удивительно, до сих пор не нашел нигде я, Ну положительно нигде, большого смысла, - одна водица... Да! Эти авторы наивно упускают из виду, Что всякой чушью только загромождают суть своего издания. Ну зачем писать, что такой-то шальной полюбил такую-то Лиду, Когда коротко и ясно можно сказать: Любовь - это страдание!.. <1914> 91. РАЗЛИВ Светлый месяц на ущербе Золотые точит рожки, Полюбовно верба к вербе Тянет желтые сережки... Вышла речка на гладины Сговоренной, обрученной И у черной бани льдины Бьет об угол закопченный. На полке скучает Банный, - То и жди, что быть без дому И рекою плыть туманной Вместе с баней к водяному... Лес прозрачное узорье Вяжет, сам не веря яви. Вышла девка на пригорье И бегом сбежала к лаве. К той ли лавушке сосновой, С той ли девичьей заботой - Простирать платок шелковый Перед набольшей субботой, Чтобы завтра на закате, Только день угомонится, С куличами в алом платье На село идти молиться. Молчаливою и строгой, С сапогами за плечами, Непролазною дорогой, Перемолотой ручьями... <1915> 92. КРУТЬКИ {1} Посвящаю В. В. Воинову, автору 'Крутьковской Пасхи' Пахнет солью и смолой, На вставанье солнце ало Очервоненной иглой В черном парусе застряло. Чайки плачут у косы, Камыши дрожат, упруги, Сталью матовой росы Тускло светятся фелюги... Расцветают облака, То не розы ли, не мак ли? У Дзогана-рыбака Подле 'дуба' {2} ворох пакли. Пять ночей тому назад У Дзогана было дело... Черт затеял в море ад, Море радостно шумело. Рыбакам была с руки Песня бешеной низовки, Да не спали казаки И казацкие винтовки. Заповедность черных вод Старый Дзоган резал снастью, Но пришел его черед Посмотреть в глаза несчастью. Дружно вытянули снасть, С грузом сладя еле-еле, Только вдруг казаки - шасть! И кругом шмели запели... Бой крутькам, что ярый хмель... 'Дуб' отбился, слава богу, Да один казацкий шмель Отыскал свою дорогу... Сына Дзоганова в грудь Он ужалил ядовито. Как прошли обратный путь, Было черной ночью скрыто!.. Спит крутек в земле сырой, Сердце батьки сжато хмарой, Но сегодня он с зарей Вышел 'дуб' чинить свой старый. Запаклюет, засмолит, И с вторым, последним сыном, Лишь низовка загудит, Он помчится по глубинам. <1915> {1 Хищники рыболовы в низовьях Дона. 2 'Дуб' - рыбачья лодка.} 93. О ЗДРАВИИ У порога в сенях - рогожа, Дворик маленький весь в траве, И потому, должно быть, так похоже, Что я живу не в шумной Москве. А что я живу в деревне где-то, И за стенами раскинулись поля-простор, В городе ведь так редко бывает это - Уютный, зеленый и веселый двор. В комнатах - неуклюжие, большие печи, Покосились переплеты оконных рам, С колокольни соседней Ивана Предтечи Будит колокол меня по утрам. Моя хозяйка, Марья Семенна, Ворчливый, неугомонный друг, Шепчет молитвы, зевает сонно И открывает жизни повседневный круг. Варит на керосинке ароматный кофе, Шаркает туфлями взад и вперед И долго пеняет прислуге Софье, Зачем та до ночи сидит у ворот... Солнечный свет падает на половицы, С которых краска сошла давно, И бросают тень пролетающие птицы, И празднично сверкает голубое окно. А по воскресеньям еще серьезней Марья Семенна, но она не ворчит теперь. Она отправляется к обедне поздней И стучится ко мне в дощатую дверь... В ее руках белой бумаги четвертушка, Пишу ей 'о здравии' десятки имен, И рассказывает мне о своих родных старушка, Кто женат на ком, как живут она или он. Бегут под пером имен вереницы, - Чужие люди, но мне знакомы они, И раскрываются предо мной жизней страницы И Марии Семеновны одинокие дни... Пусть наивно Марья Семенна Молится о здоровье родни своей, Я и сам украдкой верю влюбленно И приписываю в конце имя милой моей. Ведь узнать об этом никому не придется, А что же такого, если у царских врат Имя возлюбленной моей прочтется,- Может быть, она и вернется ко мне назад... <1915> 94. НАСТРОЕНИЯ БОГОВ Когда смеются боги, Красивыми играя вазами, Тогда небесные дороги Ангелы мостят алмазами, Тогда лиловые фиалки Под пеньями во мху ласкаются, И девушкам старые гадалки Счастливое нагадать стараются. Алого много света Зори дают бестучные, А на чердаке у поэта Песни выходят самые звучные, Медведица любуется у берлоги Медвежатами остроглазыми. Это - когда смеются боги, Красивыми играя вазами. Если же богам скучно, Тогда кругом тоже всё хмурится. Чье-то свидание разлучно, Хорошее у кого-то не сбудется. Гвоздика и ромашка Падают с травой под косами, В колее бабочку тяжко Грязными давит колесами, Струны рвутся на скрипке, Песня любимая не вяжется, У милой в улыбке Что-то злое кажется, На ущербе месяц двурогий, Туманами болота курятся. Это - когда скучают боги, Это - когда боги хмурятся. <1915> 95. МАШЕНЬКА Столбы точеные да ровные, Смоляные туги веревки, Такие качели постановные, А раскачивать парни ловки. Под самыми, гляди, черешнями Мелькают чьи-то ноги. Весна ручьями вешними - Ощупывает дороги. На качелях посестра Машенька Замарала кисейное платье, А баила ей мамашенька, Что приедет сегодня сватья. Ласковая приедет сватьюшка В телеге двуколой, Отдаст Машу батюшка С коровой комолой, С Васькой - сивым мерином, С перинам да полушубкам, С холстом тонким немеряным, С кофточкам да юбкам... Еще самовар под парами, Еще полета целковых. Идет Маша задвор_а_ми В замаранных обновах. Едет, едет сватьюшка. Занузданные лошаденки круты. Осердится родимый батюшка За платья-окруты... Батюшка да мамашенька, Да бабка, злая старуха, - Ой, да кабы знала Машенька, Что у качели не сухо... <1915> 96. ПЕРЕД РОЖДЕСТВОМ По загуменьям березы редки Да, как черного хлеба горбушка На белотканой салфетке, - Не то баня, не то просто избушка. Занесло снегом проселок, Серебрится на солнце иней, В черный лес зимний волок Убегает ширинкой синей. Лес ощерился, ершится колко, В белую запутался паутину, Рубит мужик елку, Продаст в городе за полтину... Будет елка на рынке, Среди каменной городской спеси, Прятать в зеленой косынке Слезы о родном лесе... И только извозчичья кляча Подглядит захлестнутым оком, Как вздрагивает елка, плача, Как истекает смолистым соком... <1915> 97. ПРИМЕТА Проводить за околицу вышел, Кучер свистнул на белых коней, Я последний привет не расслышал - Заскрипели полозья саней... И молчали застывшие ели, И менялись оттенки зари. Словно красные розы, висели На тяжелых ветвях снегири... А когда за крутым поворотом Ты исчезла, - я верить не мог И стоял, прислонившись к воротам, У разлучины синих дорог. Снеговые сверкали полотна, Убегая в молочную даль, Я вернулся домой неохотно, Затаив молодую печаль... Были дни моей радости кратки, Тосковал я о ласках твоих, Вдруг увидел на кресле перчатки, - Ты случайно оставила их... Есть примета: забыла - вернется, И глядел я сквозь пыльную мглу, Как вечернее солнце смеется, Разливаясь на желтом полу... <1915> 98. МОЛИТВА УЛИЦЫ И. В. Лебедеву Черное небо хмурится, Далеко до зари... Молится богу кривая улица, Загасивши свои фонари. Тускло плиты панельные Дробят случайный свет, Падают с крыши слезы капельные: У кого-то чего-то нет. Улица слезами моется, В черном небе непроглядная тьма. Кто же за улицу богу помолится, Как не она сама? 'Ты прости меня, улицу с переулками, С фонарями, господи, не осуди, С воротами, дворами гулкими, С мостовой на моей груди... Ты прости меня, темную и жуткую, С громадами желтых стен, С пьяной, грязной проституткою, Попавшей в каменный плен. Ты прости меня за ребяток маленьких, - Жаль их, господи, жалко мне, - Нет у меня цветочков аленьких, Бабочек нет у меня к весне. Ты прости меня с дождем и холодом, С башнями фабричных труб, С матерью, истомленной голодом, Со всеми, кто зол и груб... Улица я, улица проклятая... Тяжело мне горести рожать, Чем же, господи, виновата я, Что до поля мне не добежать? Что бочком-канавкой придорожною У калитки садовой не прилечь Там, где сладкую, тревожную Сердце девичье подслушивает речь...' . . . . . . . . . . . . . . . Улица слезами моется, В вечернем небе непроглядная тьма. Кто же за улицу богу помолится, Как не она сама?.. <1915> 99. ЛАВОЧКА СЛАСТЕЙ Ефиму Зозуле В каменном плену всё недужно. Болит щербатая городская грудь, Счастья нет, а ведь оно так нужно... Разве не нужно счастья сколько-нибудь? Разве сами вы не встречали бедных? Не слышали вздохов, не видели слез, Слез людей, затерянных среди победных Ремней приводных и маховых колес? Счастья нет у людей, а счастья надо... Я знаю один маленький магазин,- Много в нем фруктов, печенья и шоколада Разложил на полках гостеприимный грузин. Каждый день, после рабочей нуди, Когда поредеет в небе фабричный туман, Выходят из магазина застенчивые люди, Маленькие пакеты стыдливо пряча в карман. В маленьких пакетах завернуты сласти... В глазах у бедных виноватая лесть... Эти люди у каменных стен во власти, Дома украдкой они будут конфеты есть. Взрослых на свете нет, - все дети... И для бедняков, попавших в гранитный круг, Скрыта в шоколаде или сладкой конфете Прелесть краткая забвенья тяжелых мук. Вот и сегодня лавочка торговала бойко. Дело у хозяина идет на лад. К вечеру, как всегда, опустела стойка, На которой утром горой лежал шоколад. Завтра опять вырастет конфет груда, Будет потирать руки довольный грузин Оттого, что много, много обиженного люда Заходит в его уютный маленький магазин. Город, город! Мне уродства твои понятны, Сердце мое сжимается от вечной тоски. Мы ушли от берега, где невнятно Сказки рассказывают волны светлой реки. А здесь, в каменном плену, всё недужно, Болит щербатая городская грудь, Счастья нет, но ведь оно людям нужно! Разве не нужно счастья сколько-нибудь?.. <1915> 100. ВЕСНА В темном горле водосточных труб Голоса весенние запели, Замелькали поцелуи жарких губ На стенах домов и на панели... Кто-то плачет, кто-то стонет о былом, О парче сверкающей хламиды... Но звенит о камень тяжкий лом, Черный лед сбивая в пирамиды. Разметался смех по мостовой! Заглянул незримо в окна, в двери И повис над бурою травой В огороженном решеткой сквере. На бульварах движется народ, Воробьи дерутся в шумной свалке, И мальчишка громко продает Проходящим женщинам фиалки... <1915> 101. МАРТ Тенями улицы перекрещены, На панели солнечный смех... Меня волнуют девушки и женщины, Меня волнует весенний грех. Желтые стены так ярко светятся, Над головой синяя мерцает вышь, Много путей сегодня встретится, Когда потемнеют откосы крыш. Сияют на шляпах перья нежные, Под каждой вуалью свежесть лиц И отвечающие взоры мятежные, И улыбки тонких золотых ресниц. Меня волнуют намеки острые И преднамеренность случайных встреч, Манто нарядные и шарфы пестрые, И ленивые движенья плеч. Под ногами пылают лужи яркие, Голуби суетятся, и чирикают воробьи... Для кого же купил фиалки я? Кому отдам я лиловые цветы мои? Меня волнуют девушки и женщины, Ликует в сердце весенний грех... С которой из них сегодня мои досуги скрещены? Которая же из них прекрасней всех? Чье же сердце зажгу я пожарами? С кем я буду и нежен, и груб?.. А весенний смех над тротуарами Вторит песням водосточных труб... 102. МОЙ САТИР Ради бога, не верьте!.. Лгут и умные и глупые равно, Если говорят о смерти Веселого, козлоногого фавна... Пожалуйста, пожалуйста, не верьте, Я прошу вас очень - не надо!.. Посудите сами: разве боятся смерти Сатир, например, или дриада? Конечно, теперь деревья тощи, Конечно, теперь травы низки, Повырублены леса и рощи, И города отовсюду близки... Где ни встань - кругом маячат Фабричные трубы, и на любом месте Телеграфные струны поют или плачут, Смотря по тому - какие летят вести... Всюду пролегли дороги, Шоссейных и железных дорог сети, И вот понемногу привыкли полубоги, Доверчивые лесные дети... Верные слуги музыкального Пана Теперь уже мало чего боятся, Ни автомобиля, ни аэроплана, Ни бродячего артиста-паяца... Они настолько привыкли и осмелели, Что перебрались на городские бульвары И ночью иногда перебегают панели, По которым гуляют тихие пары... Если бы чисты сердцем были люди, Они убедились бы воочью, Как в городском фонтане, сверкая грудью, Купается нимфа - тоже, конечно, ночью... Вообще, сказке о смерти Не придавайте значенья, а мне, поэту, Хотите - верьте или не верьте, Но я открою вам по секрету, Что в моем кабинете сатир лохматый Живет уже больше чем три недели, От него пахнет полевой мятой, А шерсть седая сбилась в кудели!.. Живем мы с ним очень и очень дружно. Он такой смешной, такой кроткий, И если прислуге подмести комнату нужно И она входит в кабинет со щеткой, То мой сатир бывает очень испуган, Прячется от чужого нескромного взгляда И, кряхтя, перебегает из угла в угол С недоеденной кистью винограда... <1915> 103. ЦВЕТЫ НА КАМНЕ Каменный узкий колодец, Вверху свинцовая плита. Маленький тряпичник-уродец Покричал и ушел в ворота. Солнечной доброй улыбки Не увидишь нигде, нигде, Дети, как золотые рыбки В мутной нечистой воде. Окна на что-то сердиты, Дворник угрюм и груб, С тяжелыми стенами слиты Горла водосточных труб. Много обиженного люда Замуровано среди этих стен,- Господи, господи, как худо Переносить каменный плен! Женщина с шарманкой убогой Входит на гулкий двор, Поет с деловитостью строгой Для жильцов молчаливых нор. Поет о костре в тумане, Об искрах, гаснущих на лету, О жестоком, жестоком обмане, О разлуке на безлюдном мосту... О том, как увезут спозаранку - Только-только минует ночь - Красавицу молодую цыганку От сердечного друга прочь... И ничего-ничего не значит, Что у певицы голос не чист, - В пятом этаже горько плачет На подоконнике канцелярист. Он плачет о любимой Вере, Счастья миновала пора,- С красивым студентом в сквере Гуляла она вчера... Как же, как же не плакать? Страшен измены яд. А медные монеты в слякоть Из темных окон летят... <1915> 104. НА ДВОРЕ Васютка на заднем дворе играл, Пускал на лужи кораблики из дранки, А солнце бросало и янтарь, и коралл И пекло в небе облачные баранки... Утром нанесло было снежных круп. Стало холодно, неуютно и скучно, Но пригрело к обеду, и в горле водосточных труб Звонки серебряные запели звучно. Бедняга дворник прямо сбился с ног - Достается за последние две недели... Визжит в его руках острый скребок, Рыхлый снег прохватывая до панели... Капли пота у дворника на лбу, По щекам катятся и переносью: 'Эх, в эту бы самую водосточную трубу Да пожаловаться Христу-батюшке на жизнь песью!' В лужи опрокинулся бирюзовый свод, В голубые пропасти дома повисли... Корабликов у Васютки целый флот, А в голове простые, невеселые мысли... Не пожаловаться ли и ему в трубу На то, что отняли от него маму, Что увезли ее на кладбище в желтом гробу И в глубокую опустили яму..... Папка с тех пор всё пьет и пьет... Уже двух бутылок на день мало... А по утрам старшую сестренку бьет,- Зачем опять дома не ночевала... Бьет и гонит сестренку прочь, А та не боится и ругает папу И куда-то ухолит каждую ночь, С красными перьями надевая шляпу... Под кроватью - пара мамкиных сапог, На них грязь и знакомые дырки, Будто сейчас они сняты с ног, А мамка отдохнуть легла после стирки... И ему - Васютке - хуже всех: Вчера стащил у соседки хлеба, - Говорила мама, что воровать грех, И теперь, должно быть, грозит ему с неба... Вот и нужно через водосточную трубу, Вставши на колена, снявши шапку, Пожаловаться богу на сиротскую судьбу, Помолиться за себя, сестру и пьяного папку... Дует Васька на бумажные паруса, Плывут кораблики его вереницей, А под ними сияют голубые небеса С пролетающей куда-то черной птицей. <1915> 105. ЧАСОВНЯ Заметена снегами околица, После вьюг - бездорожье, Старая часовня молится, Угодница божья. На окнах полотенца узорные Вышил мороз: цветы да елки. За рекой леса черные, Где-то протяжно плачут волки... Мало что шубами удостоены - И то, кажись, слава богу, А кругом трещат сухостоины, Будто мужики идут на берлогу... Еще вьюга, так вовсе скроется Часовня в снеговые перины. Но глядит в небо звездное и молится О сиротах бабы Арины... Пришла к Арине беда нечаянно, Валится ее хата, Проводила на войну хозяина - Сама осталась брюхата... Лошадь как назло хромая-то, Дров запасу ни плахи, Да не одной Арине маята,- Не лучше и бабе Палахе... Явилось горе полынь-оскоминой, Тоже сам на войну ушодцы... Под каждой крышей соломенной Пролито слез колодцы... У месяца косынка тонкая, Из бело-серебряной ткани, Тишина стоит в поле звонкая, По задворьям темнеют бани... Спели петухи горластые, Один другому ровня... Склонилась на сугробы-насты Угодница божья часовня... Куполом-головой священной Думает молитвы-мысли, Просит за мир крещеный - Грехи его ты, господи, числи! <1915> 106. ЛЕБЕДЬ Никто не верил, что я поэт, Все думали, что я хвастал это, Зато теперь сомнений уже больше нет - Вчера у меня напечатали два куплета... Напечатали, и подпись есть: Петр Всемирный - выглядит со стороны прелестно! Вот будет удивлен тесть, Когда имя мое будет всюду известно. А кругом-то считали меня за дурака! Ты, говорили, человек ни на что не похожий!.. Увы, так было во все века С людьми, одаренными искрой божьей... Признаться, я и сам верить себе перестал... Как и все поэты, я наивен, словно ребенок, Помнится, я в детстве еще когда-то читал Сказку Андерсена 'Гадкий утенок', Который, оказывается, лебедем был, украшеньем озер, Лишь на птичьем дворе считали его уродом... А город, где я живу, не тот же ли птичий двор, И я не лебедь ли в своем одиночестве гордом?.. Да, я лебедь!.. Я в полете красивом спешу К небу, к солнцу, к борьбе и славе... Вот возьму про Сергея Дмитрича и напишу, Что он выделывает у себя в городской управе. <1915> 107. БУДУЩИЙ БАНКИР Девяносто шесть рублей - деньги большие, Был я примером воздержания одиннадцать лет, В своем капитале положительно не чаял души я, Но куда устроить его? Банка подходящего нет. Везде дают каких-нибудь три или четыре процента... Я бродил, неудовлетворенности затаивши яд, Я искал, искал подходящего момента, Чтобы получить процентов minimum пятьдесят. Вдруг услышал однажды: 'Подайте на хлеб, христа ради! Вы получите за это от господа вдвойне: Он всегда заботится о достойной награде Тех, кто печется о несчастных, подобных мне'. Вдвойне!.. Это случай, как угодно, необыкновенный. Это будет сто процентов прибыли - ей-ей. И отдал я нищему, свыше вдохновенный, Накопленные мной девяносто шесть рублей. Сто девяносто два рубля через год я получаю, С этими деньгами можно недурно жить, И высчитываю я, сидя за стаканом чая, Сколько коробок могу тогда я спичек купить! <1915> 108. КАНАРЕЙКА Вчера я медную клетку чистил мелом... Канарейка наша - удивительная певица! Но не в добрый час я занялся делом: Раскрылась дверка и... улетела птица... Жена моя раскричалась ужасно, Назвала меня и ослом и жестоким, Жизнь моя сложилась несчастно, Я в семье своей чувствую себя одиноким... Я ушел за перегородку, закурил сигару... Кто из нас прав - будущее покажет. Тихо снял со стены гитару И запел: 'Пускай могила меня накажет...' Нежный аккомпанемент меня растрогал, К горлу медленно подступили слезы... Радости на свете я видел много ль? Вместе с юностью отлетели грезы... Жизни дни моей похожи на ночь, А сердце мое скоро превратится в глетчер. Чу, звонок!.. то пришел Иван Иваныч Звать меня к себе на целый вечер. Но и у него сидел я туча тучей, Так расстроился я из-за канарейки, И был я объят грустью певучей, Хотя выиграл два рубля сорок три копейки. <1915> 109. ДУРНАЯ ПРИМЕТА Было светло в соборе - На Глинищах, у Ивана Предтечи, Гости уже были в сборе, У икон теплились свечи. Жених - человек исправный, Маша счастливо выходила. Ход был открыт главный, Сторож зажигал паникадило... Ехала Маша в карете, На резиновых шинах даже, - Хоть один раз на свете В господском прокатиться экипаже... На улице и холод, я слякоть, Дорога дождем измята, Прямо хочется плакать, Что прохожие спешат куда-то, Что спешат и не заглянут в карету, Не посмотрят любопытным глазом Ни на флердоранжевую наколку эту, Ни на платье, отделанное газом... Дребезжит мелодично рама, Слеза у Маши на реснице. Вот раскрытые двери храма, 'Гряди, гряди, голубица!..' Это ведь она - голубица, Это встречают Машу... Думает: 'Буду молиться За жизнь новую нашу...' Жарко Маша молится, Ярый воск со свечи капал, Стал шафер менять кольца И... уронил их на пол... Звякнуло золото звонко О мраморные холодные плиты, Счастье человеческое тонко - Вот оно уже и разбито! Белей, чем наряд подвенечный, Маша с лица стала, Жених, друг сердечный, Чует, что воздуху ему мало... Ехали печально обратно, Ни вопроса друг другу, ни ответа. По бокам бежали белые пятна: С фонарями была карета. <1915> 110. ВЫ ЛЮБИТЕ ЛИ СКАЗКИ? Если вам кажется наивным-пусть! Я хочу поделиться всё же: В моем сердце прекрасная тихая грусть, Которая всех радостей дороже. Вы любите ли сказки?.. Не верю, что нет! Теперь вы большие, но были дети... О, как жаль, если и до теперешних лет С вами вместе не дожили сказки эти. Вы любите ли сказки? Скажите: да! Я хочу, чтобы их любили вы, как любили. Мне сегодня грустно, как никогда,- Конечно, у вас тоже такие минуты были. Грусть блеснула на воспоминанья мои, Как свет лампады на позолоту кивота... Прекрасные, далекие, невозвратные дни! Господа! Я хочу вам рассказать что-то... Я сегодня в книжный ходил магазин Голубоглазой Талочке купить подарок. Слякоть, извозчики, в воздухе автомобильный бензин И, как из раковин, гул из подворотных арок. 'Детские сказки есть?' - 'Есть'. И вот на прилавке книг пестрые связки. Ах, как приятно было прочесть Названье старой, незабываемой сказки. У меня такая была точь-в-точь: 'Красная Шапочка', в такой же папке. Ласковая мать отправляет маленькую дочь С гостинцами к старой и хворой бабке. Вот и картинки: зеленый луг - Так и погулять на таком лугу бы, Дуб столетний выпятил сук, А из-за дуба волк скалит зубы. На первом плане махровый мак, У девочки цветы на русой головке, А сказка известна - и что, и как, И чем окончились волчьи уловки. Ах, сказка всё та же, да я не тот! Навернулась улыбка жалко и скупо. Год за годом, за годом год, И вот Красная Шапочка смотрит глупо... И вот цветов таких вовсе нет, Совсем безвкусно подобраны краски, Черной лавиной несокрушимых лет Стерло обаянье волшебной сказки. Я как будто бы потерял любовь. Сердце пястью могучей смято. Я не могу уже творить вновь Из ничего красоту, как ребенком когда-то. Грустно мне, грустно, как никогда. Ведь у вас тоже такие минуты были? Господи! Вы любите сказки? Скажите: да[ Я хочу, чтобы вы их любили. <1915> 111. ЛИПА Липа на огороде росла у Яна, К тыну прижавшись горбатым боком. Каждую весну цвела медвяно, Пчел оделяя душистым соком... Каждую весну торопились птицы От берега до берега океан измерить, Липе рассказать красивые небылицы, А та и не знала - верить или не верить? Развешивала низко зеленые лапы, Тайное на себя принимала обличье, Чтоб дети-баловники, когда идут из школы, Не заприметили в ветвях гнезда птичьи... У листьев - шорохи, у сучьев - скрипы, У цветов - ароматы медово-пьяны, Было и лыко для Яна у липы, Были и лапти к зиме у Яна... Но только однажды со свинцовым градом Налетели тучи, сверкая ало, Липу ударило стальным снарядом, И была липа - и как не бывало... Ветер не играет еще зелеными волосами, Ни шороха не слышно, ни протяжного скрипа, Ну, люди - так люди, разберутся сами, А причем дерево? А причем липа?.. Осень прошла, слезы капели Застыли в хрустальные острые веретенца, Зима миновала, и льдинки запели О большом счастье умереть от солнца... Вылетели пчелы за липовым цветом, Ветры весенние свежи и знобки, Липа, разбитая прошлым летом, Щепьем лежала поперек тропки... По старой памяти прилетели птицы Липу поздравить с Новым годом, - Да так и не нашли, где и приютиться, И долго в тревоге кружили над огородом... И только Ян не пришел за лыком - За лыком для лаптей по весенним росам, Потому что Яну перед Судьей Великим Можно было предстать и босым... <1915> 112. ЖИВОПИСЕЦ ПЧЕЛКИН У кого к чему способности есть. Кому шофером быть, кому стричь бороду, А у Пчелкина вывески - глаз не отвесть, - Ходи да рассматривай по городу... Туда ли, сюда ли - в любой конец, Пока не пробьет испарина. У мясной погляди на коров и овец, У портного - на офицера и штатского барина. Табачная лавка - тропический сюжет: Арап на слоне ли, на верблюде ли, Там гирлянды висят монополь-манжет, Там скорняк - и на вывеске скачут пудели. Ну, куда тебе Репин? Хорош, да не то! Наш бы Пчелкин всегда подбрил его - Нарисуй-ка, старичок, с яйцами решето Для купца-оптовика Гаврилова! Репин - гений! Этакий ведь пущен слух... Одеколончиком потрите-ка вы виски Да посмотрите лучше, сколько мух У хлебопекарни живет на вывеске. Потому что у Пчелкина ситный хлеб Изображен до последней, так сказать, реальности... Любуйся, любуйся, кто не ослеп, Ей-богу, надо ему медаль поднести!.. С этим согласится и друг, и враг, У Пчелкина и не будет марки иной, Недаром же он вступает в законный брак С прачкой-хозяйкой Анной Марковной. Заведенье у Марковны - первый сорт, Стирка без щеток и без разной химии. А всё-таки Пчелкин - хитрый черт, Прости мне, господи, грехи мои... Приходит он в прачечную брать заказ И заводит Анне Марковне речь в том, Что вот, мол, хорошо бы нарисовать вас Для вывески - с утюгами и в платье клетчатом. И уж такую красавицу написал, егоза, Кто ни взглянет - берет кураж того, Даже косые Анны Марковны глаза Правильно глядели, как у каждого. Пчелкину слава, Пчелкину честь, Женился, а дело у Марковны доходное, У кого к чему способности есть - Вот что значит ремесло благородное! <1915> 113. НА УЛИЦЕ Пришла на свиданье у остановки трамвая... Вот выбрала место! И без нее здесь тесно... Ну и барышня! Некрасивая такая... Неужели и она кому-нибудь интересна? Края шапчонки заломлены круто, Каблучком отбивает по панельным плитам, Как раз для нее пословица будто: 'Туда и рак с клешней, куда конь с копытом'. Ах ты, смешная, надушилась тоже! А духи-то, духи - одна забава, Четвертак - флакон, едва ли дороже! Ну как же, ну как же не улыбнуться, право? Вот и 'предмет' - казначейский чиновник: Лицо - как терка для зеленого сыру, Но однако и он, и он - любовник, На высокий тон настроивший лиру. Значок на фуражке вычищен мелом, На классный чин только что сдан экзамен. И в деталях, конечно, - конечно, и в целом Кавалер, безусловно, нравится даме... Дружно под руку и за угол налево, Замесились в толпу, в черное тесто. Старая история - Адам и Ева, Вечная сказка - жених и невеста. Много женщин красивых на свете есть ведь, По кафе, квартирам, среди идущих мимо, Но моя незнакомка лучше раз в десять Каждой из них: она же любима! Так же и он, сказать по чести. Сколько мужчин - непохожих друг на друга! Но они не стоят, все взятые вместе, Одной его остроты, надуманной туго... Проходили трамваи, вагон за вагоном, Глубоко взволнованный, хотя спокойный наружно, Я с радостью глядел вслед ушедшим влюбленным И забыл, что мне ехать куда-то нужно... И казалось мне, что я в суть новых вещей вник, Что город - храм, шумная улица - брачная слава, А сам я - молодой уличный священник, Благословлять любовь имеющий право... <1915> 114. НАВОДНЕНИЕ Западный ветер - здоровый дядя - Думу надумал, напружил грудь, Губы и щеки враз наладя, Стал себе в невское устье дуть. 'Вот остужу, изловчусь и выпью, Люди проснутся и - нет Невы...' Ухает ветер голодной выпью, Роет в пучинах ямы и рвы. Невская барыня - шасть обратно, Откуда взялась у старой прыть? Оно и понятно: разве приятно Этаким зверем выпитой быть? Половина взморья за Невой вперла, Падает берег за футом фут. Рявкнули пушки в доброе горло: 'Братцы, спасайся - стихии прут!..' С плачем и воем, с мильоном истерик Через барьерный гранит и мосты Кинулись волны от ветра на берег - По дворам и подвалам пряча хвосты. Месяц погас, как дрянь-огарок, Но напоследок головой покачал, Когда десяток ленивых барок Ветер с чугунных сорвал причал. Не дома в переулках, а прямо - губки, Только огонь в лампах сух, Вот показались первые шлюпки - С чердаков обирать ребят и старух. Узлы пересыпанной пухом ноши, Треск подмытых водой ворот... Кто-то ругался, что забыл калоши, А самому Нева забиралась в рот. Дует со взморья черная морда, Валит на Невском прохожих с ног, Даже Фонтанка вздыбилась гордо. Таская дряхлый живорыбный садок. В окнах тонко кричали стекла, Визжали на крышах флюгера-петухн. Целую ночь столица мокла, Продувая и моя свои грехи. В каждой трубе черти вопили, В уличных фонарях метался газ. И до утра на Адмиралтейском шпиле Ехидно подмигивал зеленый глаз. И всё настойчивей, час за часом, Забыв назначенье - гибель и смерть, Добрые пушки бархатным басом Били тревогу в ночную твердь. <1916> 115. ТРЕВОГА Кривобокий, серенький, доживающий век, Деревянный дом на набережной Малой Невки... Сегодня сам Иван Иванович разгребает снег. После того, как пришел со спевки... Любому дворнику вперед двадцать очков даст, Не гляди, что почти духовного звания особа... Широкой лопатой режет за пластом пласт От навалившегося на крыльцо голубого сугроба... Жмется калитка подле сквозных ворот, За забором черемух переплелись черные лапы, Ветка одна далеко на улицу выдается вперед И с прохожих по темным вечерам сбивает шляпы. Оно, конечно, неприятно, если в грязь, Но как-то жаль отрубить ветку озорную эту. Свои привыкли, ну а чужой - не лазь, Иди по дороге, здесь не Садовая, автомобилей нету. Спортил шляпу - сам виноват, Электрический фонарь тебе, что ли, повесить? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Иван Иванович не то чтоб женат, А просто с Маришей живет лет уже десять. Шутка ли прожить с человеком десять лет? Ни словом не обидеть друг друга, ни звуком... Вот и сейчас Мариша готовит обед: Форточку открыла, и на морозе запахло жареным луком. Пар вылетает за клубом клуб. Шумят воробьи на заметенной снегами крыше. 'Дай, Иван Иванович, на гадалку рупь!' - Утром в голову взбрело сегодня Марише. Дал моментально, отчего же не дать? Иди, побалуйся, коли пришла охота, Только на что бы Марише, кажись, гадать? Ни с того, ни с сего - удивительно что-то!.. Живем, как жили, домишка - свой, В постели - пух, а не сено-солома, Если на вчерашний проклятый собачий вой - Так он не у нас, а за четыре дома... Что же такое? В толк прямо не взять, Уж не мать ли ее мутит - верное слово! Только и слышишь 'Зять да зять!' А за глаза мышьяком обкормить готова... Ну играл бы на бильярде, ну пил бы вино, Позволил в чем бы другом себе лишку - Да и гаданье, по правде, - вранье одно, Ей-богу, возьму и не пущу Маришку! Слепит январский солнечный свет, Ткут на голубом небе черемухи тенета, Что-то было у Ивана Ивановича - и вот уже нет, Всё по-старому - и уже нет чего-то... Иван Иванович в раздумьи потер лоб,- Ах, Маришка, засадила занозу! Лопату по рукоятку вогнал в сугроб И взошел на крыльцо, барабанное от морозу... <1916> 116. ТОЧИЛЬЩИК Закрываются хлебные и овощные лавки, Ушла последняя торговка прочь, - Солнце не уберегло золотой ставки, Всё заграбила с кона черная ночь. Жадной лапой червонец к червонцу Воровато спрятала в бездонный карман. А солнцу не жаль - утром же к солнцу Новый прибудет золотой караван. В каменных веригах город-подвижник К ночи умерил протяжный гул. Костлявым хребтом на мостовой булыжник Упал и к небу лицом уснул. В окнах погасло, да уже и пора ведь, Врылся в тучу серебряный крот. 'Точить ножи-ножницы, бритвы править!.. В сонной безмолвности точильщик поет. Справа и слева заржали ворота, Салом не мазанные десятки лет, Люди вышли, вынесли что-то, На чем загорелся месячный свет. Мужчины и женщины, старики и дети - Никто под одеялом остаться не мог, Незнакомые друг другу, в лунном свете, Окружили точильщика и его станок. 'Серп-работник минувшим летом Ладно резал спелую рожь, Веруй слову - по всем приметам, Будет еще хозяину гож. Твой сапожный - тоже наточим, Ничего, что короток, - давай его, Шепну тебе на ухо, между прочим: До любого сердца - вершок всего!..' Вертятся колеса, юрки и быстры, Сталь на всю улицу подняла визг, В бороду точильщику брызжут искры, В небе догадывается лунный диск. 'Точить ножи-ножницы, править бритвы!' Точильщик поет у каждых ворот. А на юго-западе зарево битвы Скалит из-за крыш кровавый рот. Там и там стонут ворота, Салом не мазанные десятки лет. Люди выходят и выносят что-то, На чем вспыхивает лунный свет... Старый точильщик ходит и точит, Из улицы в улицу переходит он, А город не верит и верить хочет В свой бредовый прекрасный сон. <1916> 117. ПРЕОБРАЖЕННАЯ ЛЮБОВЬ К твоим ногам падал я в униженьи, Молился тебе: прими и благослови. Вот наступил праздник Преображенья Неутоленной Любви. Безмерна, бездонна Преображенная моя любовь. Жизнь благосклонна Вновь. Божеству теплю свечи, Но исступленный к тебе мой крик. Твои - плечи! Твой - лик! Ничего мне не нужно, Я тебя оставить готов. Разве не с тобой дружно Сочетанье цветов? Снежной вершины митра, Горбатых радуг мосты - Твоя палитра, Всё - ты! Ты пьешь, а не уставший пахарь, Которому я воды из ключа принес, Тебе брошу на плаху, А не казненному, - белых роз. Жалят острия придорожных терний, Твою жестокость тая, Знамя восставшей черни - Одежда твоя. Тебя мне не надо, Всё равно без тебя ничего нет. Ты блеск пожаров, гул водопада, Лунный свет... Неподвижность, движенье, Пресмыканье страсти и взлет, К твоим ногам падал я в униженьи, Но вот Преображенье - вот!.. <1916> 118. НА ВЕСЕННИХ ПОДМОСТКАХ Луч у Солнца, у Дворника - скребок, Вот какие настали дни: Дворник и Солнце на улице хозяева. Греет улица свой правый бок, Жаль, что левый мерзнет в тени, Хочешь не хочешь - побаловать нельзя его. Клячи сами норовят вскачь, Лед умирающий везут на ледник, Голубей весенних слушают плач. Солнце и Дворник - Рука об руку: Как у Дворника, на Солнце белый передник Облако, Рубаха, как у Дворника, - Красный кумач. Девушки на улице - живой персонаж Из последнего лирического сборника Влюбленного поэта. Солнце и Дворник! Сегодня праздник ваш! И что сегодня бенефис Солнца и Дворника, Разве не правда это? Заметайте же в сточный дренаж Лучи голубого света! Дворник и Солнце! Сегодня праздник - ваш! Загорайся, снег, гори дотла! Мети, метла - Розовая! Солнечная - золотая метла! Дворницкая - Березовая! <1916> 119. ВЕСЕННЯЯ ПРОКАТНАЯ КОНТОРА Не подумай, что и правда он очень прост, Что умиленными слезами тяжки его ресницы,- Всё это - красные перья в хвост Обнаглевшей весенней птицы.- Он такой потому, что разбитых льдов, Горбов жемчужных на плотину наперло: Ласков жеребец, но в страсти готов Стройной кобыле перегрызть горло. В любви неразлучны правда и ложь: Украшайся, хитри, но добейся ласки, С каждой самкой породу умножь, А самка любит красные краски. Я сегодняшнюю ночь провел без сна И зато интересное видел сегодня, Вот так штуку удрала весна, В шали голубой хитрая сводня. Сняла особняк, прибила плакат, Фирмовой знак - виноград в кубке - 'Прокатная контора': отдаются в прокат Благородные качества и великодушные поступки. Прейскурант повесила на входную дверь: Цена без запроса, товар без обману, Птица ли, человек ли, просто ли зверь - Выбирай любое, что по карману. Я сегодняшнюю ночь провел без сна, Клянусь, пережил удивительные моменты, - В самую точку попала весна: И летели, и шли, и ползли клиенты. Разукрасился щедро матерый фазан, Обольстителю в красоте нужна ли мера? Фазанихи, поди, не поверят глазам, Увидя такого пестрого Кавалера. Тут же у прилавка ползал уж, Правда, у него с красотой - слабо, Но чем же уж не любовник и не муж, Если имеется и уж-баба!.. А вот и твой хитроумец - вот! Приобрел по дешевке шлем Дон-Кихота, Ты подумаешь - и вправду он Дон-Кихот, А ему просто до тебя добраться охота... О самки прелестные, всё для вас: И мелкой страсти шумливый Терек, И напев тропарей на четвертый глас, И чудеса давно открытых Америк. Ну и что же такого? Очень рад! Мне-то что? Да ничего - ей-богу! Через месяц клиенты придут назад, Всё обратно сдадут понемногу. Соловей вернет за романсом романс, Добился цели и теперь на попятный. Хитроумец твой пойдет в преферанс Играть к соседу по одной пятой. Зато наседки по гнездам сидят, Волчицы тяжкое растят вымя, И в страницах календаря твой усталый взгляд Позвучней выбирает имя. Печаль твоя, как хрусталь, ясна, Но поверишь ли кому еще ты, Увидя, как положит прибыль весна На конторские большие счеты. <1916> 120. НЕОБЫЧАЙНАЯ ИСТОРИЯ (ОРФЕЙ НА НЕВСКОМ) Событие в гостинице для приезжающих 'Рига'. Дело не только что - плюнул да вытер, Пращур Моцарта, Шопена и Грига - Импровизатор Орфей пожаловал в Питер. Побранился с прислугой за углы с паутиной, Такой несдержанный, такой резкий... А номер хороший, за пять с полтиной, Даже с балконом на самый Невский. Шею освободил от хомута-крахмала, Расстегнул пуговки на пике-жилете, Детина - троих на один взмах мало, Вот они - античные греки эти. Вышел на балкон - господи боже!.. А народу! А шуму! Экое место, Точно в квашне крепкие дрожжи Пучат и пузырят черное тесто. 'Так ли мы жили когда-то в Элладе',- Думал Орфей, облокотись на перила. Каменная улица во всем параде Миллион очей в Орфея вперила. Всё заманчиво, всё искусно, Только глядеть, глядеть да дивиться. Но эллину бедному стало грустно... А когда же художник за мольберт садится? А когда ж хочется письменно и устно Излить обуревающие тебя чувства? Еще раз повторяю: когда грустно. Именно грустью живо искусство. Господа репортеры! Легко и просто! Обеспечьте на завтра строк по двести, Спешите на Невский - дом девяносто. Сто целковых заработаете все вместе. Прыти вашей превысьте меру, Очень интересно, кто из вас лише: Орфей хочет возобновить карьеру И с арфой своей на балкон вышел. Ведь на улице нельзя завязать шарфа: Глядишь, толпа собраться успела. Что ж случилось, когда чудесная арфа Звучной пеной над проспектом вскипела? Фонтанами голубыми взмыли аккорды, Солнечная песня на Невском нависла. И вот автомобильные тупые морды Вдруг насторожились, полные смысла. Миг - и панель запрудили люди, Черной, мягкой и беззвучной ватой. Еле-еле продвигался в запруде С полным трамваем вагоновожатый. Стоп вагон! Третий! Четвертый! Лошади и моторы - все в кучу. Кто-то кого-то послал к черту И полез на фонарь, чтобы слышать лучше... На резиновой шине жук каждый, Дома и мостовая стали из пробок. Кинулись на улицу с неутоленной жаждой Песня и тишина бок о бок. И даже тот, кто всегда неистов, Был у Орфея победным трофеем. Разгонявший с городовыми публику пристав Головой поник, очарован Орфеем. А городу снились допетровские ели, Топкие болота с озорным лешим... . . . . . . . . . . . . . . . . . . Пусть это было на самом деле - Хочешь, читатель, друг друга потешим? <1916> 121. КОНЦЕРТ БАНКИРА 1 О МУЗЫКЕ ВООБЩЕ Может быть, вы тоже к музыке пылки, А по-моему, так это глупости, Лучше самому дома гвоздем по бутылке, Чем для этого куда-то рубль нести. Ну, сыграет вундеркинд лет под сорок, Ну, споет какая-нибудь каракатица, - Пускай вундеркинд своей маме дорог, А я на него не желаю тратиться. Пусть каракатицу обожают князи, Графы всякие и разные сиятельства,- В голосе не связки важны, а связи - Истина, не требующая доказательства. 2 ОБРАЩЕНИЕ К ИНТЕЛЛИГЕНТНЫМ Послушайте, милостивые государи - Глубокоуважаемые, любезные и прочие! Кто сегодня из вас в ударе? Чье лицо полно сосредоточия? Кто, благовоспитанный, не плюет на пол, Обходится без крепкого выражения И покаянными слезами ни разу не капал В странице уголовного уложения? Пожалуйте к банкиру с визитом, Но достаньте прежде рекомендации, В том, что придете абсолютно сытым И доброжелательным, как цвет акации. Банкир покажет такой игры вам, Музыки такое величество, Что, охваченный экстатическим порывом, Атеист-насмешник примет католичество. Возьмет палку и шляпу, Сходит в баню, побреется, И поедет целовать римского папу - Не в щеку, а в туфлю, разумеется. Поклонится и спросит робко, Умиленностью сердце трогая: 'До сих пор был я глуп, как пробка, И только теперь пошл бесконечно многое'. 3 ВОТ ЭТО - МУЗЫКА Сто миллиардов - иначе миллионов сто тысяч. Эй, Ваше Убожество, Попробуйте на своей зажигалке высечь Искр такое же множество! А ведь столько прибыли положил на счеты Банкир вчера вечером! Великие нечеты, ведшие четы, Целый мир под золотым глетчером. Сидел я, почтительньный в глубоком кресле, Со скромностью думал горличьей: Ведь вот у банкировой жены не Крез ли Должен служить подгорничной? Торопливо за мороженым ходить на ледник, Казачков завлекать марьяжами, Кокетливо мять плоеный передник, Беседуя с поварами ражими. Бегали костяшки, юрки и шустры, И когда сливались рубли мильонами - Дрожали в кабинете банкира люстры, Поперхнувшись глухими стонами. Едва над счетами делаешь взмах ты, Чтоб бешеное произвести сложение, - Я вижу, как опускаются люди в шахты Дать стихиям сражение. Захлебнуться во тьме рудниковым газом С мотыгами в руках железными, Каждым добытым из недр алмазом Возвысить твой трон над безднами. Слуг твоих верных ж дремлет свора, Недаром работает свора та. Вот с поличным сейчас поймали вора - Алмаз проглотил в три карата. Ну что же сделаешь - сознался в краже. Парень с большим был норовом, А вроде этим ничего не нажил, Только угостился маслом касторовым. Рассеянно игру молодой наяды Слежу на разрисованном плафоне я, И как магометовы и дантовы ады Банкирская творит симфония. Его - затопившего рублями биржи, Захлестнувшего долларами и кронами - $тот самый порабощенный мир же Короновал десятью коронами. Но, однако, приятель, чего тебе нужно? Успокойся, демократические узы кинь, Послушай, как фабричные гудки дружно Примешались к банкирской музыке. Как вагонов товарных поют колеса, И небо шумит афишами, Имя банкирское на которых косо Чертит дым, разлученный с крышами. Колосится пшеница, цветут каштаны, Надо всем - золотой меч его, Бьют в горах нефтяные фонтаны, Где украсть даже рабочим нечего. Его - бесконечность лесой окружных Вместе с бабочками, вместе с птицами, Для него наплетают мили кружев Кружевницы, мелкая спицами. Громов, гроз и синичьих трелей Преисполненная симфония великая - И смешон перед банкиром Ян Кубелик, На скрипке своей пиликая. Симфония золота и только в ней-то Красота - и стоит ли быть Шаляпиным, Который попискивает, как дурная флейта С испорченным изрядно клапаном. 4 МОЕ ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ ВПЕЧАТЛЕНИЕ Сто миллиардов - иначе миллионов сто тысяч, А ну-ка, Ваше Убожество, Попробуйте на свое зажигалке высечь Искр такое же множество! Банкир покажет такой игры вам, Музыки такое величество, Что, охваченный высоким порывом, Вы погасите у себя электричество. Посмотрите, соседи дома нет ли, Снимите пиджак с заплатою, Устройте для практики четыре петли И набросьте на голо пятую. Быть бы и мне, такому худому, Такому неприятному, весящему. Шел от банкира обратно к дому, Но тянуло совсем к неподходящему. 5 МОЯ ПЕСНЯ ВОТ ВЕЧЕР Три козы у реки. На реке пузырики. Дождик ка-кап-кап - У кого больше лап? У птички две - Скачет птичка в траве, У собачки два Больше раза в два, А у пчелки шесть, А у дождика не счесть. На реке пузырики. Три козы у реки. Дождик ап-кап-кап - У кого больше лап? <1917> 122. ИЗВЕЩЕНИЕ О ТОМ, ЧТО БЫЛО Всем, всем, всем! Во все части света, Всем народам всех стран... Для Африки и Азии это, Для Америки и Австралии это, Для тебя, Европа, умирающая от ран! А ты, полузадохшаяся под юнкерской тушей, Несчастная Германия, Ты особенно слушай, Я требую твоего внимания! Счет немецким победам баста весть. Мы устали. Довольно. Распинать русскую честь На кресте из немецкой стали Не хотим. Больно! Шел публичный аукцион, Гнусная шла продажа, Малые дети даже Знали, что министры и трон - Трон! Даже он! - Безответных тверских, Бородатых вятских Продавал И усеял страну Курганами могил братских. Эй, китайцы, возделывающие рис! С берегов Ганга созерцатели йоги! Искатели жемчуга у осьминога в берлоге! Отважные рыбаки, поймавшие бриз На острый туго натянутый парус! Рукодельные персы, шелковый гарус В драгоценный ковровый претворяющие узор! Бур из Наталя! Бедуин на верблюде, Обегающий Великой пустыни пески! Кончен позор, Люди! Тают глыбы вселенской тоски. Глядите: Высоко И выше вот еще В красном пламени Хлещет в воздух красного знамени Захлестнувшее полмира полотнище... Струпья, короста - Рабья маска Упала... А ужас твоих побед? О Германия, Черная каска, Смотри, как просто: Твоих побед - Их уж мало, Их нет. Слушай перегуды славянских гусель, Вот мы сделали всё, что могли: Ты разорила рабочий Брюссель, А мы жандармские гнезда сожгли, В ноги могучие твоим бурям Пала Ковна, Пала Варшава ниц, А мы разбили императорских тюрем Серые камни, Черные бревна, Освободили птиц. Воля крыльям! Черное было И поросло быльем! Лейте, колокола, На леса и поля Молитвы: Спаси, господи, люди твоя! Благослови его битвы, Его новую долю - Землю и волю. Спаси, господи, люди твоя! Германия, стража Железного трона! На каждую сотню твоих побед Разве же сотни наших нет? Есть. Мы равны. А теперь Оборона: Надо волю беречь от Железного трона, На котором кровожадный сидит зверь, Не на жизнь, а на смерть. Оборона теперь... Всем, всем, всем! Во все части света, Народам всех стран! Для тебя, старая Европа, это, Умирающая от ран... А ты, навалившаяся на мир кровавой тушей, Я требую твоего внимания, Ты особенно слушай, Таран палачей - Германия! <1917> 123. В ПУТЕШЕСТВИЯ Вижу большие дороги - Солнце и небо, Много дорог: Эти - круты, Эти - пологи, А эти, в серебряной от солнца пыли, Легли Ровно... Солнце и небо! Нагруженные тяжко возы: Ароматные бревна С янтарными слезами смол, Ворохи пакли конопатить пазы - Нагруженные тяжко возы... Мельниц крылатых последний помол: Недалеко до свежего хлеба. Солнце и небо! В стороне оконченный сруб, Взвизги пил, Кирпичные кладки: Для печей да для труб Хозяин купил Кирпич, Наводить порядки - Надо! Движется стадо, Щелкает бич, Жужжанье радостных мух,- Движется стадо, Кричит пастух... А из лесу Птиц, Переполнивших зеленый клирос, И пенье, и свист, и крик Из лесу. Господи! Как вынесу? Кому не прощу? О господи! Как вмещу Счастье жизни? Не осуди - Мало сердца! Мало груди - Для Прекрасного Извне! Как вмещу К жизни Любовь, К небу, Цветам, Сжатому хлебу, К робкому на дубе плющу - Как вмещу Если горы - амвоны, Ризы - поля, Если в поцелуе вечернем, Слушая вечерние звоны, Земля Поет Кузнечным в ответ молотом, А закатное солнце пьет Пьяный мед, Платит золотом, На червонном сидя пороге, Оглашая дороги, Трубит в кованый рог, Облачные следит преображенья, В кованый трубит рог, А кругом великое трудовое движенье На несчетных верстах дорог. <1917> 124. ВСЕЛЕНСКОЕ Малое - чье? Или великое - чье? Ни малого, ни великого, а всё - нужно. Рубит избы бородатое мужичье, Дубы щербатые валит натужно. Роет глину, обжигает кирпич, Ставит в углах столетние печи,- Ничего в руках, топоров опричь, Помощь - одна: пологие плечи. Прячет скопидом доброе в клеть, Полосует спину кобылы рыжей,- Что ее, кобылу, жалеть, Коли сам под погоду мается с грыжей. Грешен мужик, да нехитрый поп Крепко за темной стоит деревней, Молится за великий сермяжный ^коп На глухом погосте, в часовне древней. Хмур мужик, да на добрый смех От поры до поры оскалит зубы: Гармонист Серега распутней всех, А Серегины песни - сердцу любы. Жаден мужик, да черту в пасть Душу не тиснет - в крепкой ограде: Не даст бородатому вконец пропасть Вася, юродивый Христа ради... Сегодня короткий сапожный нож На соседа хозяин ладит в злобе, А завтра Васе под ноги - грош, И вот воскрес сущий во гробе. Малое - чье? Великое - чье? Кто распознает? Какой такой знахарь? Правит работу мир - мужичье: Купец и работник, прасол и пахарь... У черных ли машин в аду-городу, Там ли, где всё еще никнут вязы,- Каждый у солнца в обед на виду, Каждому солнце посмотрит в глазы... Молитвы и золото, песни и рожь - Всё в магазею пойдет едину. Каждый в деле артельном гож, Всё мужику, всё ему - господину. Люди сойдутся на вселенский дуван, В надобный час прокликает кочет, Каждый будет и дорог и зван, Каждый возьмет себе всё, что захочет. Вкруг магазей, при свете зари Мир соберется, мир - так уж весь он, Знай себе пригорстью щедрой бери Золота, хлеба, молитвы и песен. <1917> 125. ЗАЧЕМ РАЗРЕШИЛ? Господи! Зачем порох Позволил выдумать людям - Синий порох? А сам до сих пор их Оставляешь без света. Милосердно ли это К людям? Как будем? Как? Проживем ли на свете, Если - порох! Если - олово! Да ведь люди же - дети, Горячие головы: Глаза, Полные страха, если гроза, Улыбки, Если в запруде Плещутся золотые рыбки, - При солнечном свете В запруде. Господи! Только дети, Да пойми же, - Дети только - бедные люди! Пойми же! Им серебряные коньки бы, Им бы лыжи, Мячи, А не бомбы дать бы! Пускай бы играли в свадьбы, В дни воскресные Ловили бы солнечные лучи... Маленькие, смешные, неизвестные, Пускай бы пели над пашней И каждый сегодняшний день Благодарили бы за день вчерашний. Ну, а уж если порох есть, И никто не уничтожит - Сил нет,- Если порох есть, Разве же человек не может Множество изготовить ракет, Как в стародревнем Китае, Если порох есть - В небе ночном тая, Почему бы цветам не цвесть? Миллионами искр Падать бы вниз В цветеньи зеленом, Алом, Лиловом - К стройным колоннам, Темным каналам, К рыбачьим щедрым уловам На уснувший залив, В дикий горный обрыв, Где на дне камни молчат, Волчица стережет сонных волчат, Прошлогодних листьев сгребши ворох,- Было бы хорошо так - О господи! Зачем же разрешил порох, И ружья, и пушки, и власть тюремных решеток? <1917> 126. НЕЧТО ОБ АВТОРСКИХ ПЕРЕВОПЛОЩЕНИЯХ Был добрый дух приставлен к поэту, Дабы повёденье его блюсти. Поэт уважал чужую монету, Поэт ни разу не ночевал в части. Много прекрасного людям вырек В ясных книгах мудрый поэт, Чистейшей воды прозрачный лирик, Поэт излучал щ^темени свет. Доброму духу жилось чудесно, Полнел на покое - никаких забот. Лирик - так лирик. Оно известно: Всё то же самое из года в год. Всё тот же и тех же букет комбинаций: Печаль и вечер, любовь и закат, Тоска жасминов, радость акаций, А в сердце никем не открытый клад. С виноградной кистью примитивное пьянство, Пара рыданий на сельский погост. Всё красиво, никакого хамства, Ровный, приятный, выше среднего рост. И вот однажды неожиданно вырос И стал драматургом тихий поэт. Вступил на шумный многожизненный клирос К возрасту пятидесяти шести лет. Стал великие изобретать страсти: Любовь с кинжалом, ревность и яд, Гипноз незнакомой роковой власти, А в пьянстве коньяк, а не натюрель-виноград. Тайны перевоплощения постиг пиита, Созрел, как орех кокосовый, он, Теперь от него ничего не скрыто, Он сам Раскольников, сам Гарпагон. Сегодня злодеем идет к злодеям, А завтра мессы творит в тиши. О лириках думает: куда им, где им Постигнуть ширь объективной души. Хочу - и вот я Иван Иваныч, Хочу - и вот негритянский князь. Пророк я и девка - возьмите на ночь, Со всеми и с каждым вступаю в связь. Сегодня чужую не уважаю монету, Завтра должен сидеть бы в части. А добрый дух был приставлен к поэту, Дабы поведенье его блюсти. Перевоплощеньями разными сбитый с толку, Добрый гений без дальних слов Как-то собрался втихомолку, Взмахнул крылами и был таков!.. <1917> ПРИМЕЧАНИЯ Условные сокращения, принятые в примечаниях 'В тылу' - Е. Венский, 'В тылу', СПб., 1916. Г. П. Потемкин, 'Герань', СПб., 1912. ГПБ - Рукописный отдел Государственной публичной библиотеки им. M. E. Салтыкова-Щедрина (Ленинград). ДП - В. Князев, 'Двуногие без перьев', СПб., 1914. КЗ - В. Горянский, 'Крылом по земле', Пг., 1915. МД - В. Горянский, 'Мои дураки', Пг., 1915. МК - Евг. Венский, 'Мое копыто. Книга великого пасквиля. Литературные шаржи, карикатуры, пародии, памфлет', СПб., 1910. МК-2 -то же, изд. 2-е, СПб., 1911. НС - 'Новый Сатирикон'. ПД - Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинского дома) АН СССР. ПК - В. Князев, 'Первая книга стихов', Пг., 1919. С - 'Сатирикон'. СЛ - П. Потемкин, 'Смешная любовь', СПб., 1908. СП - В. Князев, 'Сатирические песни', СПб., 1910. ЦГАЛИ - Центральный государственный архив литературы и искусства (Москва). ЦГИАЛ - Центральный государственный исторический архив СССР (Ленинград). В. И. ГОРЯНСКИЙ 76. С, 1913, No 19, с. 13, без загл., в цикле 'В глуши'. Печ. по МД, с. 13. 77. С, 1913, No 19, с. 13, без загл., в цикле 'В глуши'. Печ. по МД, с. 33. Станислав - орден. 78. С, 1913, No 24, с. 10, в цикле 'Песни о жене'. Печ. по МД, с. 7. 79. С, 1913, No 25, с. 7, под загл. 'За книгой', в цикле 'Песни о жене'. Печ. по МД, с. 29. 80. НС, 1913, No 27, с. 3. 81. HC, 1913, No 28, с. 15, в юбилейном номере, посвященном пятилетию С. Фома Опискин - персонаж повести Ф. М. Достоевского 'Село Степанчиково', Фома Опискин стал сатирической маской обывателя в политике, которую создал в своих рассказах А. Т. Аверченко. Тогда бы варенье из вишен или черешен. В одном из номеров С сообщалось о смерти Фомы Опискина, который якобы умер от аппендицита, причиной смерти была проглоченная вишневая косточка. Октябрист - см. прим. 52. Братья-писатели и т. д. Иронический перепев строк Некрасова из стихотворения 'В больнице' ('Братья-писатели, в нашей судьбе Что-то лежит роковое'). 82. НС, 1914, No 1, с. 4. Прясла - звенья изгороди. Супрядки - посиделки, вечеринка. 83. НС, 1914, No 2, с. 3. Мажара - большая, длинная телега. Херсонесский монастырь - старинный собор в предместьях Севастополя. 84. НС, 1914, No 3, с 8, в цикле 'Мещанские скорби'. Вержбилович А. В. (1849-1911) - русский виолончелист. Фуга - вид полифонического музыкального произведения, для которого характерны контрапункты - одновременное звучание двух или нескольких самостоятельных мелодий. 'Очи черные' - популярный 'цыганский' романс на слова Е. П. Гребенки. 85. НС, 1914, No 11, с. 7. Турникет - вертящаяся крестообразная рогатка, устанавливаемая при входе у пристаней и в др. местах для пропуска публики по очереди. 86. НС, 1914, No 15, с. 11, под загл. 'О политике', в цикле 'Мещанские скорби'. Печ. по МД, с. 41. Конфуций (Кун-фу-цзи) (ок. 551-479 до н. э.) - легендарный китайский философ. Петров ли, Иванов ли на корме сидят. В первопечатном тексте было: 'Горемыкин ли, Коковцев на корме сидят'. Горемыкин И. Л. и Коковцев В. Н. - царские министры. 87. НС, 1914, No 26, с. 7. 88. НС, 1914, No 26, с. 4, под загл. 'Домовой'. Илья - христианский праздник Ильи Пророка (20 июля). Прясло - здесь: шест. Кострика - сорная трава метлика. Покровщина - христианский праздник Покрова, отмечаемый 1 октября. 89. НС, 1914, No 43, с. 10. Запасные - прошедшие военную службу и вновь призываемые в армию в случае надобности, обычно люди преклонного возраста. 90. НС, 1914, No 45, с. 3, в разделе 'Мещанские скорби'. 'Родина' и 'Нива' - иллюстрированные журналы, популярные в обывательской среде. 91. КЗ, с. 5. Гладина - чистая прогалина. Лава - дощатые мостки через речку. Набольшая суббота - канун Пасхи. 92. КЗ, с. 14. Воинов Владимир Васильевич - поэт-сатириконец (см. о нем с. 273). Фелюга (фелюка) - небольшое парусное судно. Низовка - ветер с моря. 93. КЗ, с. 37. 94. КЗ, с. 39. 95. КЗ, с. 43. Постановные - красивые, стройные. Посестра - подруга, товарка. С перинам да полушубкам. Здесь и ниже приводятся диалектные формы творительного падежа в северных говорах. Окруты - праздничная женская одежда. 96. КЗ, с. 55. Загуменье - задворки, место за гумном. Волок - гужевый путь в дремучем лесу. Ширинка - узкое полотнище. 97. КЗ, с. 62. 98. КЗ, с. 75, в разделе 'В плену каменном'. Лебедев Иван Владимирович - сотрудник газеты 'Вечернее время'. 99. КЗ, с. 81. Зозуля Ефим Давыдович (1891-1942) - сатирик и беллетрист, работавший секретарем редакции НС, впоследствии - известный советский писатель. В стихотворении Горянский пытался охарактеризовать основные особенности сатириконской поэзии, которая, в его оценке, была своего рода 'лавочкой сластей'. 100. КЗ, с. 89. 101. КЗ, с. 95. 102. КЗ, с. 101. Пан (греч. миф.) - бог лесов, покровитель стад. 103. КЗ, с. 103, в разделе 'В плену каменном'. Поет о костре в тумане. Имеется в виду известный цыганский романс 'Мой костер в тумане светит...' (на слова Я. П. Полонского). 104. КЗ, с. 106, в разделе 'В плену каменном'. 105. КЗ, с. 141, в разделе 'Страда великая'. 106. МД, с. 5. 107. МД, с. 39. 108. МД, с. 43. 109. НС, 1915, No Ю, с. 9, в цикле 'Мещанские скорби'. Глинищи - предместье Петербурга. Паникадило - церковный светильник. Флердоранж - белый цветок померанцевого дерева, украшение свадебного наряда невесты. 'Гряди, гряди, голубица!' - традиционный возглас священника во время обряда венчания. 110. НС, 1915, No 5, с. 6. Кивот - створчатая рама, ящик для икон. 'Красная шапочка' - народная сказка, известная в обработке Э. Т. А. Гофмана и братьев Гримм. 111. НС, 1915, No 13, с. 2. 112. НС, 1915, No 47, с. 5. 113. НС, 1915, No 50, с. 7. Классный чин. Согласно табели о рангах, введенной Петром 1, все государственные чиновники России разделялись на 14 классов, для получения одного из нижних чинов сдавался экзамен. 114. 'Бич', 1916, No 9, с. 13. 115. НС, 1916, No 12, с. 10. Беловой автограф - ГПБ, без даты. 116. НС, 1916, No 14, с. 6. 117. НС, 1916, No 15, с. 2. Митра - конусообразный головной убор у высшего духовенства. 118. НС, 1916, No 17, с. 8. 119. НС, 1916, No 22, с. 7. Тропарь - церковное песнопение. 120. НС, 1916, No 33, с. 5. Орфей (греч. миф.) - певец, обладавший волшебным даром приводить в движение скалы и укрощать диких зверей с помощью песен. Невский - дом девяносто. Здесь помещалась редакция ежемесячного журнала 'Читальня народной школы'. 121. НС, 1917, No 2, с. 10. Марьяж - свадьба. Карат - единица веса драгоценных камней. Кубелик Ян (1880-1940) - выдающийся чешский скрипач. 122. 'Летопись', 1917, No 5-6, с. 6. Единственное произведение Горянского, опубликованное в горьковском журнале 'Летопись', где в том же году появились отрывки из поэмы Маяковского 'Война и мир'. Созерцатели йоги - философы-брахманисты в Индии, призывающие к внутреннему созерцанию и самоусовершенствованию. Наталь - провинция в Южно-Африканском Союзе. Великая пустыня - Сахара. Ты разорила рабочий Брюссель. В самом начале первой мировой войны германская армия овладела столицей Бельгии. Ковна - Каунас. 123. НС, 1917, No 16, с. 7. 124. НС, 1917, No 17, с. 11. Воскрес сущий во гробе. Имеется в виду евангельская притча о воскресении распятого Христа. Дуван - место сходки. 125. НС, 1917, No 18, с. 2. Как в стародревнем Китае. Порох был изобретен в Китае. 126. НС, 1917, No 39, с. 7, в цикле 'Психология творчества'. Часть - полицейский участок. Клирос - возвышение в православной церкви (справа и слева от алтаря), местонахождение певчих. Раскольников - герой романа Ф. М. Достоевского 'Преступление и наказание'. Гарпагон - скупец, главное действующее лицо комедии Мольера 'Скупой'. ВАЛЕНТИН ГОРЯНСКИЙ --------------------------------------------------------------------------- 'Мы жили тогда на планете другой...': Антология поэзии русского зарубежья. 1920-1990: В 4 кн. Кн. 1 М., 'Московский рабочий', 1995. --------------------------------------------------------------------------- Неопалимая купина Санкт-Петербург Февраль семнадцатого Смерть Жалости Лавочка сверчков Сочельник Москва В той стране Завороженный край Зеленый город Поэзия НЕОПАЛИМАЯ КУПИНА Над нашей скорбью месяц плыл, Холодных рек следил теченье, И блеск его во мраке был Без тайны, смысла и значенья. Над нашей нищетой зима Гоняла буйные метели И ужасалася сама Тем песням, что метели пели. Весною шумно падал дождь, Струистый, легкий и прохладный, Но не для наших вольных рощ, Родных берез ватаги жадной. Бесчувственно звучала медь Чиновно строгого собора, Но сердце было не согреть Нестройностью чужого хора. И только черные стрижи Вопят истошно на закате В скупые наши этажи Об искупленьи и расплате. О восхитительной стране, Всегда одной, ни с чем не схожей, - Неопалимой купине, Откуда глас раздастся Божий. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ А. А. Плещееву В те дни под громы многолетий И колокольный перезвон Император Александр Третий Оберегал российский трон. Над Гатчиной дымилась в славе Одна заря, другой вослед, И уж не думал о потраве Пренебрежительный сосед. Струилась рожь волной медовой, Чтоб обрести благую часть: В Санкт-Петербурге, на Садовой, В подвалы золотом упасть. Скрипели петли на воротах, Мужицкой сметкою ведом, Царь барыши считал на счетах И пересчитывал потом. В угрозу хищнику и вору Дом возвышался на холму, И был он в радость и в опору И в гордость роду моему. Я помню жар печных заслонок, Стекло оконное во льде - Россия грелась, как ребенок, В горячей царской бороде. Отцы счастливые и деды, - Чья родина, как снежный прах, Студенческие ваши пледы Взвивались бодро на ветрах! Вы шли великолепным Невским, Вступая в юношеский спор, С Некрасовым и Достоевским При встрече скрещивали взор. Блистает иней в хладном свете, Вот дробный топот конских ног, То не Кшесинская ль в карете К Чекетти едет на урок? Отцы счастливые и деды, Чья седина - как снежный прах, - Какие тягости и беды Подстерегали вас в ветрах! ФЕВРАЛЬ СЕМНАДЦАТОГО В этом метельном феврале, С каждым гаданием новым Выходили слезы о короле, Прекрасном, молодом, бубновом. И уже никто не мог Перечесть королей домашних, Закопанных у дорог На изрытых боями пашнях. И опять черная масть - Злое воронье и галки - Продолжали червы и бубны красть У бедной русской гадалки. Мерли голуби на Сенной, У рядов унылых и праздных, Даже шелухи овсяной Не осталось от щедрот лабазных. У немилосердных дверей, В очереди у пекарен Слушая ругань пекарей, Первый появился барин. Рос по хвостам гул, Бабий, рабий и темный, И ветер февральский дул И мотался в тоске бездомной. Поднимал вопли и плач, Путал в метели крылья И раскачивал золотой калач - Памятник изобилья. Заметал роковой след От Юсупова на Малой Невке, Но уже белого с синим нет, Только красное цветет на древке. Старухи из храма в храм Ходили, чуткие к катастрофе: У них уже не было по утрам Ни кофе, ни сливок в кофе. Во дворцах анфилады зал Зябли в суровой стуже, А ветер февральский лизал Стены - жалея вчуже. Уже швейцар с булавой Не красовался в шитье парадном И на перекрестке городовой Догадывался о неладном. СМЕРТЬ ЖАЛОСТИ Однажды умерла Жалость. Ее одели и положили в гроб. Сердце у многих сжалось, И многое перекрестили лоб. Большинство же вздохнуло вольно, Ощутивши новую прыть. Слава Богу, теперь не больно, Больше нечем жалеть и любить. Беспокоиться уже не надо, Будет жизнь хороша. Наконец-то достигла лада Человеческая душа. Все предусмотрено законом И карающим Уложеньем. Люди теснились по балконам, Глядя на процессию с пренебреженьем. С веселым злорадством глядя, Тешилась людская горилла, Огромнейшие животы гладя, Взгроможденные на перила. С неба падал зловещий свет, В окнах поблескивая запотелых. За колесницей двигались вслед Толпы осиротелых. Несли венки на щите И плакали звонко Беременные женщины, по нищете Не имеющие права на ребенка. Матери шли с детьми В хаос дождевых волокон, И подгоняли их, как плетьми, Насмешки из нарядных окон. Стаи брошенных кошек и собак Пестрели различной мастью: Покойница как-никак Была им заменой счастью. Пренебрегши полевой игрой, Наслышась о детской злобе, Бабочек легкий рой Порхал над спящей в гробе. Довольно светлых затей Среди цветочного изобилья. Теперь любой из детей Оторвет им ножки и крылья. На балконе женщина куталась в плед. Дрожь потрясала тело. Холодно сердцу, в сердце нет Ничего, что бы нежно грело. ЛАВОЧКА СВЕРЧКОВ Для огорченных старичков, Для всех, кому живется скучно, Открою лавочку сверчков И буду продавать поштучно... Я долго их тренировал, Насвистывал за старой печью, Чтоб каждый пел из них и знал, Вникая в душу человечью. Чтоб тонко голосом владел И в трели приобрел искусство, И скромный полюбил удел - Будить померкнувшие чувства. Воспоминанья оживлять И, спрятанную берегами, На заводи тревожить гладь Вдруг просиявшими кругами. Ах, даже соловью с сучка Такие не певать признанья, Каким я выучил сверчка За зимы долгие изгнанья. Что - соловей? Всего лишь - май, Всего лишь краткое влюбленье, Всегда невозвращенный рай, Печаль, тоска и сожаленье... А мой сверчок - он домовит, Певец семьи, вещей и крова, Всего, чем жив мещанский быт, Что крепко, честно и здорово... Сверчка купите в декабре. Он вам споет под голос вьюги О звонкой тройке на дворе И возвращении подруги. СОЧЕЛЬНИК Пред праздниками возится Европа, Гусей с базара в дом торжественно несет, Пыль выколачивает из салопа И шубы старые внимательно трясет. В осуществление хозяйских планов Берется яростно за воск, Чтоб старых кресел и диванов Восстановить первоначальный лоск. Любуется на милый свой закуток... Как в годы прошлые, как в прошлые века, Отмахиваясь от безбожных шуток Свободомыслящего пошляка. Им грош цена, знакомы эти шутки, Раскрыт сундук под сладкий звон ключей... Сегодня вечером порадуются внуки Сверканью 'золота' и елочных свечей. Там в сундуке испытанные средства Невинной прелести... Полузабытый вкус Далекого рождественского детства, Стеклянных шариков и многоцветных бус. Хлопот по горло, возится старуха, И вот уж сумерки набрасывает мгла, И кафедральные волнительно для слуха Ударили колокола. Пусть праздник встретится в довольствии и благе! Устала, старая, кончай! Осталось только выполоскать флаги, Запачканные красным невзначай... МОСКВА Москва - блины, Москва - калач, На два вершка в аршине мене, Слеза вдовы, сиротский плач, Прикинутые на безмене. Церквей не счесть, а все грешна, Издревле обиход заплечный, Немилосердная мошна, Рассол с похмелья огуречный. Икона тяжкая в углу, И тут же всероссийский нищий, Простертый в страхе на полу, Купцовы ловит голенища. Словцо на 'ерь' - 'идет', 'кует', Но до куска мясного лаком, Москвич как липку 'оберет', Обтешет и покроет лаком. Не счесть петель Москва-реки, С недальним дном, поросшим тиной, И замкнут мертвым тупиком Московских улиц путь змеиный. 'Царь-колокол' - и не звонит, 'Царь-пушки' спесь и рот беззубый. С морозу девичьих ланит Румянец яростный и грубый. И я, и он, и мы, как вы, Москвой обиженных имеем. И все же матери-Москвы Мы имя грозное лелеем. И верим - будет некий час - Любви и нежности рожденье - И мир увидит ясных глаз Родительское снисхожденье. В ТОЙ СТРАНЕ... За горами, за реками, В той стране, которой нет, Люди злыми стариками Появляются на свет. Из далекой жизни прошлой В мир несут они с собой Холод сердца, опыт пошлый, Тлен пещеры гробовой. Старикам ничто не мило - Взор потуплен, шаг не скор, Поле сельское уныло И докучлив птичий хор. Добрый смех у них в запрете, Им всего милей лучи Безнадежно на рассвете Догорающей свечи. Время мчится год за годом, День за днем друг другу вслед Жизнь идет обратным ходом В той стране, которой нет. Жизнь течет обратным током, И вернуться суждено Всем ручьям к своим истокам, Всем плодам в свое зерно. Старость - в зрелость, зрелость - в младость, В несказанный светлый рай, В бессознательную радость, В колыбельную 'бай-бай'. За горами, за реками В той стране, которой нет, Люди злыми стариками Появляются на свет. Но в движении каскадном Встречных весен будет миг, Улыбнется пчелам жадным Плотью крепнущий старик. Так начнется. Год за годом Потекут друг другу вслед. Жизнь идет обратным ходом В той стране, которой нет. К песням, к сладости объятий И блаженству впереди Погрузится в сон дитятей У родимой на груди. Мать однажды встрепенется: Где же сын? А он тайком За окно. И вот уж вьется В небе вольным мотыльком. ЗАВОРОЖЕННЫЙ КРАЙ В благоухающей когда-то, В моей возлюбленной стране Цветут цветы без аромата И спят ручьи в недобром сне. Журчанье их веселым звоном Не прозвучит среди дубрав, В успокоительно зеленом Пленении бесшумных трав. И нет пернатых... Птицелюбам Не проводить в мечтаньях дни, Не выжидать под старым дубом Хлопка лукавой западни. Мужик сойдет к реке с пригорка, Но на разрушенный паром Не выплеснется красноперка, Гонясь за легким комаром. Нет жизни в водах нетекучих... Остановились времена... И чертит лёт мышей летучих Погибельные письмена. ЗЕЛЕНЫЙ ГОРОД Граждане, переедем в другой уезд, Заселим неуклонно хутор за хутором, Разве уже не осталось мест - С акварельными облаками ранним утром? Или город построим, Зеленых Крыш, Вал высокий вокруг нароем. Запретим от лица возлюбивших тишь В этот город входить политикам и героям. Надоел, надоел нам шумный плакат, Пенящий мясо шрифтов красных, Знаменитых имен безобразный скат Задушил обыкновенных и совершенно частных. Отграничимся от прославленных на страницах газет Медным кофейником и цветущим фикусом, Да правит нами безымянный Зет С неслышным секретарем своим господином Иксом. Ну а если жизнь с событиями сопряжена И захочет захватить приз в том - У бухгалтера казначейского молодая жена Пускай чуть-чуть не убежит с артистом. И если все-таки пожелает рок Яркой славы показать образчик, - Пусть Ивану Ивановичу достанется венок, Починившему у соседа музыкальный ящик. Станем же кротко просить творца Беспечальности светлой в жизни здешней И вымаливать у него судьбы скворца, Наделенного застрахованной от огня скворешней. ПОЭЗИЯ Окончена последняя строка, Отброшена замолкшая цевница, И песнь моя прозрачна и легка Взлетает ввысь, свободная, как птица. Ни чувствами моими не полна, Ни мысль моя ей крыл не отягчает, Лишь для тебя возносится она И лишь в тебе поет и отвечает. Она пуста блаженной пустотой Затем, чтоб ты узрел себя во внешней, Прекрасная твоею красотой, Весенняя твоей улыбкой вешней. Печальная - коль скоро ты грустишь, Любовная, когда любовь лелеешь, Тишайшая взыскующему тишь, Разумная, коль нечто разумеешь. ГОРЯНСКИЙ Валентин (наст. имя и фамилия Валентин Иванович Иванов, 1888-1949). Первая публикация относится к 1906 г. С 1913 г. сотрудничал в 'Сатириконе' и 'Новом Сатириконе'. Известность ему принесли книги стихов 'Крылом по земле' и 'Мои дураки. Лиро-сатиры', выпущенные в 1915 г. Некоторое время Горянский был близок к объединению 'неокрестьянских' поэтов 'Краса'. Эмигрировал в 1920 г., жил в Париже, печатался во многих эмигрантских журналах и газетах. Ему принадлежат романтические сказки в стихах и прозе, стилизованные 'под раннего Зощенко' 'Рассказы господина Тощенки', в которых сатирически изображался эмигрантский быт, комедия 'Лабардан', написанная по мотивам гоголевского 'Ревизора'. В сороковые годы в творчестве Горянского происходит перелом: он возвращается к поэзии, в которой теперь преобладают религиозно-мистические мотивы, мысли о бессмысленности земного существования, мрачная ирония. К сожалению, написанные в этот период произведения - книги стихов 'Неопалимая Купина' и 'Обращенная Харита', поэма 'Смерть Ангелов' - остались неопубликованными. БИБЛИОГРАФИЯ: 'Парфандр и Глафира. Роман в стихах' (Париж, 1958), Эммануил Штейн в своем справочнике 'Поэзия русского рассеяния 1920-1977' утверждает, что Горянскому принадлежит и вторая книга стихов, озаглавленная 'Хозяин'. Однако ни места, ни года издания ее Штейн не приводит. Москва. Словцо на 'ерь' - 'идет', 'кует'... - по старой орфографии эти слова писались через букву 'ерь'. -------------------------------------------------------------------------- Русская стихотворная сатира 1908-1917-х годов Библиотека поэта. Большая серия. Второе издание Л., 'Советский писатель', 1974 -------------------------------------------------------------------------- В. ГОРЯНСКИЙ 333. Страшное стихотворение 335. Вот это - музыка 333. СТРАШНОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ Есть у меня портмоне - Из кожи сшито оно человеческой, Подарил его мне Молодой человек... сын купеческий... Был чрезвычайно жесток Отец моего приятеля: Семь шкур драть он мог С несчастного обывателя... Одна из этих шкур семи Пошла на поделки кожаные... Господи боже, прими Факты вышеизложенные... Портмоне я это сберегу, Несмотря на все обстоятельства, И на Твоем суде представить могу Как жестокости купеческой вещественное доказательство. <1915> 335. ВОТ ЭТО - МУЗЫКА Сто миллиардов - иначе миллионов сто тысяч. Эй, Ваше Убожество, Попробуйте на своей зажигалке высечь Искр такое же множество! А ведь столько прибыли положил на счеты Банкир вчера вечером! Великие нечеты, великие четы, Целый мир под золотым глетчером. Сидел я почтительный в глубоком кресле, Со скромностью думал горличьей: Ведь вот у банкировой жены не Крез ли Должен служить подгорничной? Торопливо за мороженым ходить на ледник, Казачков завлекать марьяжами, Кокетливо мять плоеный передник, Беседуя с поварами ражими. Бегали костяшки, юрки и шустры, И когда сливались рубли мильонами - Дрожали в кабинете банкира люстры, Поперхнувшись глухими стонами. Едва над счетами делаешь взмах ты, Чтоб бешеное произвести сложение, - Я вижу, как опускаются люди в шахты Дать стихиям сражение, Захлебнуться во тьме рудниковым газом, С мотыгами в руках железными, Каждым добытым из недр алмазом Возвысить твой трон над безднами. Слуг твоих верных не дремлет свора, Недаром работает свора та. Вот с поличным сейчас поймали вора - Алмаз проглотил в три карата. Ну что же сделаешь - сознался в краже, Парень с большим был норовом, А вроде этим ничего не нажил, Только угостился маслом касторовым. Рассеянно игру молодой наяды Слежу на разрисованном плафоне я И как Магометовы и Дантовы ады Банкирская творит симфония. Его - затопившего рублями биржи, Захлестнувшего долларами и кронами - Этот самый порабощенный мир же Короновал десятью коронами. Но, однако, приятель, чего тебе нужно? Успокойся, демократические узы кинь, Послушай, как фабричные гудки дружно Примешались к банкирской музыке. Как вагонов товарных поют колеса, И небо шумит афишами, Имя банкирское на которых косо Чертит дым, разлученный с крышами. Колосится пшеница, цветут каштаны, Надо всем - золотой меч его, Бьют в горах нефтяные фонтаны, Где украсть даже рабочим нечего. Его - бесконечность лесов окружных Вместе с бабочками, вместе с птицами, Для него наплетают мили кружев Кружевницы, мелькая спицами. Громов, гроз и синичьих трелей Преисполненная симфония великая - И смешон перед банкиром Ян Кубелик, На скрипке своей пиликая. Симфония золотая, и только в ней-то Красота - и стоит ли быть Шаляпиным, Который попискивает, как дурная флейта С испорченным изрядно клапаном. <Январь 1917> КОММЕНТАРИИ Валентин Горянский - псевдоним Валентина Ивановича Иванова (1888-1944). Родился в г. Луга, Петербургской губ., в бедной семье. Окончил местную учительскую школу. С первыми стихами выступил в 1906 г., с 1913 г. был постоянным сотрудником 'Сатирикона', затем 'Нового сатирикона'. Первая книга его стихов - 'Крылом по земле' - вышла в 1915 г., спустя год в Дешевой юмористической библиотеке 'Нового сатирикона' была издана его книжка 'Мои дураки. Лиро-сатиры'. В 1920 г. эмигрировал. Умер в Париже. 333. НС, 1915, No 24, с. 2, подпись: В. Г. 335. НС, 1917, No 2, с. 10, в цикле 'Концерт банкира'. Глетчер - ледник (масса льда, спускающаяся с гор). Крез - нарицательное обозначение богача (по имени царя Креза, обладателя огромных богатств). Марьяж - свадьба. Плоеный - из складчатой ткани. Карат - единица веса драгоценных камней. Магометовы и Дантовы ады. О существовании ада (Страшном суде и загробном возмездии) говорится в Коране, священной книге мусульман, ее творцом считается Магомет. Дантов ад - см. примеч. 77.
Стихотворения, Горянский Валентин, Год: 1917
Время на прочтение: 54 минут(ы)