Стихотворения, Горлин Михаил Генрихович, Год: 1943

 
 Михаил Горлин Стихотворения --------------------------------------------------------------------------- 'Мы жили тогда на планете другой...': Антология поэзии русского зарубежья. 1920-1990: В 4 кн. Кн. 3 М., 'Московский рабочий', 1994. --------------------------------------------------------------------------- Самому себе Мексика моего детства 'Если ты будешь сидеть совсем тихо...' Шнурренлауненбург Город Нины Александровны Париж впервые 'Мы с тобой бродили по старинному городу...' Наводнение Ожидание 'С тех пор как ты ушла...' 'Все срывается, все сорвется...' 'Все, что тревожило вдали...' Святой Георгий САМОМУ СЕБЕ Когда тебе очень скучно, И жизнь давит, как когда-то в теплушках: сундуки, люди, корзинки, И тяжко дышать, Как в приемной врача, загаженной больными и запахом иода, Подумай на миг, Что вот ты собираешься в далекое странствие, В страну пальм лазурных и хрустальных дворцов (Дворцы твои похожи слегка на отели, что ты видел в детстве, Где есть те люди, которые тебе снятся во сне, И что теперь, перед отъездом - вещи запакованы - Ты в последний раз видишь то, что тебя так томило: Серое небо в дыре двора, серые тротуары и серые лица, И поверь: Освещенная оттуда падающим светом, Необычной встанет пред тобой твоя жизнь, Лучистая, многояркая, как чахлый сад пригородного ресторана, Внезапно околдованный розовым бенгальским огнем. МЕКСИКА МОЕГО ДЕТСТВА Мексика моего детства, вижу тебя С твоими кактусами, пупырчатыми и длинными, как огурцы, С твоими индейцами, притаившимися за гущами лиан, С твоими всадниками с головами и без голов, Со стадами мустангов, постоянно мчащихся по степям. Помню, и я скакал по твоим степям во сне: Подо мной убегали широта и долгота Четкими линиями, как на географических картах. Враги бросали в меня не то копья, не то цветные карандаши. Я скакал без передышки, обгоняя всех, К домику с белыми колоннами, крытому черепицей, Где ждала меня прекрасная донья Соль С очень черными волосами и очень красными губами, Как на тех коробках сигар, что курил мой отец, Или как на той, что я увидал у тебя, мой друг Виктор, В тот день, когда мы вели нескончаемый спор. * * * Если ты будешь сидеть совсем тихо, Не двигаясь и даже не улыбаясь, Я расскажу тебе о звездочетах, О попугаях в разузоренных халатах, О путешественниках и об обеде, О рождественском обеде из старых романов, Где герой, от жара страсти позабыв про пудинг, Украдкой целует легчайшую руку, Что голубем выпорхнула из синего платья, И все это проплывет перед нами, качаясь, И растает в ласковом, ровном тумане, Как те корабли, нагруженные пряностями и морем, Что порою видишь пред тем как заснуть. ШНУРРЕНЛАУНЕНБУРГ Когда-то в детстве, начитавшись Гофмана и сказок, Я рисовал красными чернилами, чтоб было покрасивее, Веселый несуществующий городок Шнурренлауненбург. Потом прошли года, Я забыл, я совсем забыл про него, И сегодня вспомнил снова. Как ясен он предо мной! Выйду и пойду бродить по его улицам. Вот дворцовая площадь с домиками из пестрого картона, С мраморным львом, покрашенным для правдоподобия в желтый цвет. А вон и церковь: на ее крышу ставят ангелам кружки пива, Чтоб ночью, охраняя город, они не страдали от жажды. Говорят, что этот обычай сильно печалит герцога: Он любит просвещение и считает, что это чушь, Но еще больше просвещения он любит свою коллекцию фарфора и собачьих хвостов. А про гофрата говорят совсем странные вещи, - Будто он целый день пьет кофе и беседует с попугаями о смысле жизни, А по вечерам садится на свой чубук и улетает... куда? Шнурренлауненбург! Пестрый радостный город! Долго ль я буду блуждать по веселым твоим переулкам, Спорить с попугаями гофрата и сидеть в кабаке голубого цветка, Или снова будет, что было раньше: Серый день, затхлый, как непроветренная комната, Одиночества тусклый свет? ГОРОД НИНЫ АЛЕКСАНДРОВНЫ Ваш город, Нина Александровна, веселый город. Ходят там люди не просто, а вприпрыжку. От башни к башне протянуты канаты, И на них пляшут в полдень львы и медведи. Все в вашем городе пестро и забавно: Дома раскрашены, как пасхальные яйца, Аэропланы выводят в небе замысловатые узоры, Даже ночью кувыркаются люди и звери, Чтобы ни на минуту не замирала суматоха. Только иногда на город находят словно тучи, И на лица пляшущих падают тени, Точно они всё готовы отдать за совсем простое утро И за немногие простые, как небо и хлеб, слова. ПАРИЖ ВПЕРВЫЕ Париж, И вид из окна отеля впервые на Arc de Triomphe. О, гигантское П, начинающее священную песню Парижа! Говорят, что где-то есть Монмартр и дорогие кабаки, Где пляшут женщины с золочеными животами. Я не знаю, Я этих женщин не видел. Мне строгий свой танец танцевал торжественно город. От обелиска на Place de la Concorde до ангелов Saint-Sulpice Тот же светлый искусный балет танцуют дома и люди, Автомобили, и фонтаны, и даже памятники с нелепо вытянутыми вперед руками. Лувр - это кто-то вздохнул широким дыханьем, И вздох окаменел и стал огромным двором. Есть неземная отрада в голубом сиянье Champs-Elysees, И тени всех великих писателей Франции Явно наверху над Парижем заседают в небесной академии наук и искусств. Я знаю: в двадцатом веке не полагается плакать, Но как не плакать от восторга, когда в дымчатом свете Воробей взлетает на руку белесой богини в саду, Или когда над путаницей крыш и мостов, а потом все ближе и ближе, И вдруг спокойно и четко, как во сне, встает мистический шкаф Notre-Dame? * * * Мы с тобой бродили по старинному городу: Над нами прозрачные своды спешили в лазурь, Мраморные нимфы ниспадали в брызгах фонтанов, Золотые орлы со шпилей пытались взлететь. Но нам было грустно. Так в праздничный поддень Еще печальней томит обычный разлад. Так еще больней ощущаешь всю пыль переживаний От слишком уж громкого слова: 'любовь'. И нам казалось: мы сидим в загаженной приемной, Где рыжая рухлядь ваз и плесень ковров, И, перебирая кипы грязных забытых журналов, Видим там этот город и в нем - себя. НАВОДНЕНИЕ Огромными, влажными, широкими кусками Ломилось в квартиры взбесившееся море, Разбивая шкафы, кровати, посуду, Валом валило, гудело, шло: Вещи внезапно решили, что они рыбы, И кинулись навстречу мутным волнам. В путаницу труб, этажей и туманов Ураганом, смерчем бил столп воды. Бурою грязью оползало небо. Агитаторы ярились. Биржа упала. Но уже полицмейстер снаряжал отрад Для охраны водопроводов, дам и детей. ОЖИДАНИЕ И кроткий блеск И быстрый лепет голубого дня. Вот жду тебя: Поет трамвай, Зеленым пламенем поет каштан, Белеет майский хоровод домов Вокруг меня. Придешь Иль не придешь, не все ли мне равно? Ах, так бы ждать, Всю жизнь прождать, пока струится день, Пока танцует солнце по стенам И небо птицей От полюса до полюса летит! * * * С тех пор как ты ушла (Был вечер строг и прост), Напрасно улиц рой Звенит в вечерний час. Напрасно вдоль витрин Струится дождь мимоз - Мне некому дарить, Мне некуда идти. Что пело, что росло, Что грело, словно сон, Что, как по капле бром, Вливало тишину, Уплыло не спеша. Что делать мне с тобой, О, зябкая душа, В тумане городском? * * * Все срывается, все сорвется (Но, пожалуйста, только не плачь), Если сердце восторгом бьется, Если сердце взлетает, как мяч. Не избавиться от наважденья, Если юность не прожита. Будет часто в час пробужденья Та же горькая пустота, Но сквозь ложь и боль незабвенно Тот же будет струиться свет, Тот же зов, вовек неизменный, Терпеливый, кроткий привет. * * * Все, что тревожило вдали, Вверху задерживало взор, Внезапно различить в себе, Как в озере отроги гор. Преображенное волной, Все стало проще и синей. И откровеньем сходит свет В лазоревую зыбь теней. Сияют горы изнутри, Струятся в голубом огне. Что было только вышиной, Теперь причастно глубине. СВЯТОЙ ГЕОРГИЙ Шли недели в муке, в ожиданье. Ей колени обвивал дракон. И внезапно выросло страданье В неумолчный, неустанный стон. И окрестность глухо задрожала, И дракон свернулся, словно крот. Дни и ночи все она кричала, Широко скривив огромный рот. Крик врезался в бурые просторы, Разбивал преграды дальних скал, И святой надел броню и шпоры И коня покорно оседлал. Полетел. А крик все рос, все бился, И черней и громче с каждым днем, Бурею грохочущей клубился Над святым и над его конем. Доскакал. И смрадного дракона Поразил молниеносный меч. И сошло молчанье с небосклона, Чтобы крик неистовый пресечь. Но, привыкшей к боли и стенанью, К громовому грохоту кругом, Было трудно ей войти в молчанье, Словно узнику в родимый дом. ГОРЛИН Михаил Генрихович (1909-1943). Его отец - образованный еврейский коммерсант - вместе с семьей выехал из России в 1919 г. Недолго прожив в Литве, затем в Англии, семья Горлиных в 1922 г. обосновалась в Берлине. Здесь М. Горлин изучал филологию, уделяя особое внимание классической литературе России и Германии. В 1933 г. он защитил диссертацию, в которой проводил сравнительный анализ творчества Н. В. Гоголя и Э. Т. А. Гофмана. Несколько ранее началась его поэтическая деятельность. В 1930 г. М. Горлин решился на смелый шаг. С детства писавший стихи и свободно владевший немецким языком, он перевел некоторые свои поэтические произведения на немецкий и издал под псевдонимом А. Мираев составленную из этих 'автопереводов' книгу под названием 'Marchen und Stadten' ('Сказки и города'). Это была первая публикация молодого поэта. В 1931-1933 гг. Горлин издал 'Сборники берлинских поэтов' (выпуск 1 - 'Новоселье', 1931, выпуск 2 - 'Роща', 1932, выпуск 3 - 'Невод', 1933). В 1933 г. вместе с женой - поэтессой Раисой Блох он переехал в Париж. Его стихи и статьи печатались в эмигрантской периодике. Единственная его прижизненная книга 'Путешествия', изданная на русском языке, вышла в 1936 г. в Берлине. 14 мая 1941 г. М. Горлнн был арестован нацистами как еврей и выслан из Франции в Германию. Предположительно в 1943 г. он погиб в немецком концлагере. Его жена Р. Блох также была арестована и погибла. В1959 г. вышла книга 'Избранные стихотворения', в которой помещены произведения обоих погибших поэтов. Стихи М. Горлина вошли в антологии 'Якорь', 'На Западе', 'Муза Диаспоры'. БИБЛИОГРАФИЯ: 'Избранные стихотворения' (1959, совместно с Р. Блох). Михаил Горлин Стихотворения --------------------------------------------------------------------------- Раиса Блох. Михаил Горлин. Избранные стихотворения Рифма, Издательство имени Ирины Ясен, 1959 --------------------------------------------------------------------------- Раисе Блох Сегодня утром сонным Звон улиц под взлетающей мечтой Я сам себе совсем не верю Песня Розалинда Мокрою редеющей листвой Большие радости, где? Серенада Над чернотою ночи Бьют часы на дальней башне Из сборника 'ПУТЕШЕСТВИЯ' Раисе Блох Над синей лунной ночью Обрывки облаков, В бреду или во-очью Обрывки снов и слов, Все что росло и билось В лад и не в лад судьбе, Доверчивою силой Все принесло к тебе. И все мои страницы - Послушно каждый лист - Летят, летят, как птицы, На тихий кроткий свист. Они спешат, как птицы, Сквозь сумрак городской, Чтоб ласково укрыться Под доброю рукой. * * * Сегодня утром сонным За рыжей чашкой кофе Я вспомнил почему-то Про город, где я не был. И я увидел ясно Его дома, так ясно, Что я вошел куда-то И снял в передней шляпу. Я посмотрел в окошко. Я думал: это Лондон, Где я мечтал ребенком, По это не был Лондон. Гудели автобусы, И звон носился светлый. Навстречу, лыс и ласков, Ко мне хозяин вышел. Мы говорили долго О деле, о балансах. Мне было очень странно, Что мне понятно это. Потом раскрылись двери, И девушка явилась: Она была невестой И, кажется, моею. Смотрел я с умиленьем На легкий черный локон. Все шло своим порядком, Как ежедневный поезд. Но только я коснулся Предложенной сигары, Как с быстрой тонкой болью Переместились жизни, И, озираясь робко, Себя нашел я снова В сегодня, в утре сонном, За рыжей чашкой кофе. * * * Звон улиц под взлетающей мечтой, Сиянье дружбы в тишине ночной, И гомон парка, и молчанье гор, И с книгою некнижный разговор, Веселость утра, говор птиц в окне И солнца ромб на розовой стене, Как рассказать... - все, что прозрачный свет Струило в жизнь на первом гребне лет, Все вдруг опять забрезжило, и вот Опять душа трепещет и поет. * * * Я сам себе совсем не верю, Но птицы подымают гам, Но ласковые ходят звери По комнате, как по лугам. Ученый попугай лениво Раскрыл огромный книжный шкаф. Раскланивается учтиво Неповоротливый жираф. Павлин расширил веер синий И застилает потолок. Л день все тот же: легкий иней Да солнечный прозрачный ток. Все тот же город различаю Я в чисто вымытом окне, И ты мне наливаешь чаю, Как будто это не во сне. ПЕСНЯ Встает над крышей легкий дым, Идет любимая с другим. Ночную трепетную тень Метлою выметает день. Распалось сонное тепло, Все ясно, пусто и светло. - А где-то есть хрустальный дом, У дома тихий водоем. Там по дороге без дорог Стремит свой бег единорог, Там город птиц и небылиц, Столица всех земных столиц, Но там не думают о нас, Не вспоминают в скорбный час, О нас не думают нигде, Мы пламенеем в пустоте. * * * Розалинда, Розалинда, Небо в черный плащ оделось, Фонари зажглись в тумане, Скучный вечер, скучный день. Что же лгать себе напрасно? Я читал и я работал, И усталость в свете лампы Мне елей прозрачный льет. Труд свершен и день окончен, Завтра новый день начнется, Но что делать мне с собою, Розалинда, без тебя? Можно комнату измерить Беспокойными шагами, Можно голову в подушку Словно плача положить, Можно ласково и строго Разговаривать с тоскою, Объяснять себе словами То, чего понять нельзя. Но не выбраться из сонных Голубых воспоминаний, Что занозой длинной, тонкой В душу, в душу мне вошли. * * * Мокрою, редеющей листвой Снова день об эти окна бьется. Я не плачу, не ломаю руки, Про другие вспоминая руки. Только слух растет неодолимо С торопливым робким напряженьем, И сквозь тишь стеклянную несмело Тонкий звон несется, слабый голос. Ты поешь над обнищалой жизнью, Золотая грусть воспоминанья. * * * Большие радости, где? Учись наслаждаться малым, В нем вечность нам, неусталым, Отражается, как в воде. - И увидишь в пять часов, К чаю, сквозь апельсины, Золотистую пыль Мессины, Лазурь без берегов. СЕРЕНАДА Нет, ни любовь ни дружба, - И все же мне приятно Сидеть у вас в гостиной И с вами говорить. Глядясь в глаза чужие, Мне так отрадно, сонно, Как в ванну, погружаться В совсем чужую жизнь, Воображать, что с вами Мы уж давно знакомы, Что в том же чинном доме Воспитывали нас, И мы в тоске безбольной Вагонов и курортов На водах пили воду, В отелях пили чай, Осматривали Альпы, Неаполи и Лувры, Порой читали Данте, Порой играли в гольф, И в легком одуренье За зыбкою беседой Поверить на мгновенье, Что это вправду так, Что ваш отец мне в детстве Дарил альбом для марок, Что я ваш друг давнишний И, может быть, кузен, Что нет того, кто бился, Стихи писал и плакал, Кому порой грустится, Не спится по ночам. * * * Над чернотою ночи Летит протяжный крик, И, хочешь иль не хочешь, Уж он к тебе проник. От рокота и стона, От ропота навзрыд Не заградиться звоном Нежнейших Пиерид. Ты будешь слух свой ватой И счастьем затыкать, Но крик продолговатый Услышишь ты опять. Багровой бурей хлынет Забытое давно, И молния раздвинет Уснувшее окно. А утром будет странно В обычный день идти С холодностью нежданной В испуганной груди. * * * Бьют часы на дальней башне. Воробей вскочил на кочку. Мягкий свет ложится лаской На волнистую траву. И скользит с небес прозрачных Что-то, что прозрачней света, С той же кроткою любовью Гладит листья и глаза, И, как равный, удивленно Входишь в нежную дуброву, Где деревья, словно души, Говорят между собой. Вот последние дошедшие до нас слова Раисы Блох-Горлиной - записка, выброшенная из поезда, увозившего ее из Drancy на мученическую смерть. Михаил Горлин был депортирован годом раньше, после долгого пребывания в лагере Pithiviers. По слухам он был убит на работе в соляных копях Силезии. Жесток и горек этот сухой отчет о конце жизни 'голубиной пары', как назвал Горлиных друг-поэт, один из тех, для кого эта теплая, напряженная, многогранная жизнь остается близкой и непреходящей, в чьей памяти звучат их живые голоса, уже навсегда молодые. Голоса двух ученых, неутомимо и широко преданных своим исканиям, недавно вновь прозвучали в книге статей, появлявшихся разрозненно, а теперь собранных стараниями профессора Мазона. Это издание свидетельствует о сердечной действенной дружбе, а также о признании, которое Горлины нашли во Франции - он, как славист и литературовед, она, как специалист средневековья. Но Раиса Блох и Михаил Горлин были и - до конца, в самых тягостных условиях, среди ужаса, разлуки и смерти - оставались прежде всего, глубже всего, поэтами. Все написанное Михаилом Горлиным в лагере исчезло бесследно. Но в настоящий сборник удалось включить неизданные стихи Раисы Блох, сложившиеся уже в одиночестве подпольного существования в неоккупированной Франции, после скоропостижной смерти их шестилетней девочки. Трудно найти более волнующий пример того, как для подлинного поэта даже предельная мука не то что преодолевается, а непреодолимо претворяется в 'чистоту и звон'. И не только теперь, 'сквозь боль, незабвенно', но и для поэтической чуткости далекого от этой боли читателя, из рано прерванного творчества двух поэтов, таких разных, но спаянных и судьбой и глубочайшей своей сущностью, 'тот же будет струиться свет, тот же зов, навек неизменный, терпеливый, кроткий привет'.