И. А. Гончаров. Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах
Том первый. Обыкновенная история. Стихотворения. Повести и очерки. Публицистика (1832-1848)
Спб, ‘НАУКА’, 1997
СТИХОТВОРЕНИЯ
ОТРЫВОК
Из письма к Другу
Не утешай меня, мой друг!
Не унимай моей печали!
Ты сам изведал свой недуг
В тот час, когда ее венчали.
Ты знаешь, горько и смешно
Тогда бывает утешенье,
Когда сердечное волненье
Спокоит время лишь одно.
И так, порою если встретишь
Страдальца с пасмурным челом,
Молчи, мой друг: ты не излечишь
Той грусти тяжкий перелом.
Молчи, молчи! Ни взор участья,
Ни гармонический твой стих
Не истребят в несчастном их,
Следов душевного ненастья.
Попробуй в страшный бури час
Борьбу стихий унять словами
И заглушить громовый глас
Своими робкими устами,
Скажи волнам недвижно лечь,
Когда их буйный ветер роет,
Когда пучина дико воет,
Вели водам смиренно течь.
Безумно будет то веленье!
Так и душевного волненья
Не укротишь порывов вдруг!
Нет, ты не прав, мой милый друг,
Сказав, души в изнеможенье,
Что вс на свете суета!
Есть чувств возвышенных чета:
Они бессмертья нам порукой,
И жизнь без них была бы мукой,
И ты бы сам был демон злой,
Когда бы в их союз не верил,
Когда бы дружбе лицемерил,
Считал любовь за сон пустой,
Когда б лишь с чувственным желаньем
Взирал на юных дев красы
И друга, в скорбные часы,
Лобзал Иудиным лобзаньем!
ТОСКА И РАДОСТЬ
Отколь порой тоска и горе
Внезапной тучей налетят
И — сердце с жизнию поссоря,
В нем рой желаний умертвят?
Зачем вдруг сумрачным ненастьем
Падет на душу тяжкий сон?
Каким неведомым несчастьем
Ее смутит внезапно он?
. . . . . . . . . . . .
Кто отгадает, отчего
Проступит хладными слезами
Вдруг побледневшее чело?
И что тогда творится с нами!
Природы спящей тишина
В тот миг нам кажется страшна,
Глядим на небо — там луна
Безмолвно плавает, сияя,
И мнится — в ней погребена
От века тайна роковая,
В эфире звезды, притаясь,
Дрожат в изменчивом сиянье
И — будто дружно согласясь,
Хранят коварное молчанье.
. . . . . . . . . . . .
Сама земля, ее движенье
Наводят грустное сомненье,
Куда, зачем с толпой миров
Она так пристально несется,
И много ли еще веков
С ее громадой обернется?
И где пути ее конец,
И как свершит свое теченье,
И нас, людей, там ждет венец
Блаженной доли иль мученье?
Зато случается порой
Иной в нас демон поселится:
То радость пламенной струей
Без зова в душу протеснится,
И затрепещет сладко грудь.
Помянем легкими мечтами
Прошедшего забытый путь,
Вдали ж, пред светлыми очами,
Мелькнет надежд блестящий рой.
И очарует нас собой
Ряд чудных, сладостных видений,
А в настоящем окружит
Толпа веселых сновидений,
И как вс ярко заблестит!
И как тогда весь мир прекрасен,
Как жизни путь и тих, и ясен!
. . . . . . . . . . . .
РОМАНС
Весны пора прекрасная минула,
Исчез навек волшебный миг любви:
Она в груди могильным сном уснула
И пламенем не пробежит в крови.
На алтаре ее осиротелом
Давно другой кумир воздвигнул я.
Молюсь ему — но, с сердцем охладелым,
Не скрасит он путь грустный бытия.
Тщеславия бездушными мечтами
Не заменить мне радости былой!
Так осень пожелтевшими листами
Не заменит цветов весны златой.
Как с юных уст улыбка вдруг спорхнула
И заклеймил их смерти страшный след,
Так и пора прекрасная минула,
Так и возврата ей, увы! уж нет.
УТРАЧЕННЫЙ ПОКОЙ
Я в мир вошел и оглянулся —
Роскошно вс цвело кругом,
Я горделиво улыбнулся,
Я в мире лучшим был звеном,
Мне дан был ум, благая воля,
Душа могучая дана,
И вся завиднейшая доля
Из наслаждений соткана.
Мне вс: и небо голубое,
И звезд прекрасных светлый рой,
На небе солнце золотое
С его подругою — луной!
Мне вс: и светлых вод равнины,
И яркой зелени леса,
Земли роскошные долины,
И гор угрюмая краса!
Мне вс, что дышит здесь со мною,
Что здесь со мной сотворено,
И всей Природе суждено
Мне быть послушною рабою.
И дар еще мне дан заветный,
. . . . . . . . . . . .
Тот дар мне рай напоминал,
Как им, счастливец, я играл,
Когда в Природе безответной
Душе созвучья не слыхал.
Так! Я весь в чувствах утопал,
Так! Их гармония живая
Дарила мне златые сны.
Я, ими сладко засыпая,
Так прбспал дни моей весны.
Те сны мне больше не приснятся,
Теперь мне ими не заснуть,
Те чувства вновь не возвратятся,
Мне в неге их не потонуть.
Но кто ж рукою дерзновенной
Кумир блаженства сокрушил?
Кто пламень чувства задушил
В груди, к прекрасному рожденной?
. . . . . . . . . . . .
Ужели время прочитало
Неотразимый приговор?
Ужель смерть дни пересчитала?
Ужель померкнет ясный взор?
Но ты, в поре надежд и силы,
Ты можешь горе позабыть,
И много, много до могилы
Прекрасных опытов прожить,
Объятья снова отворятся,
И снова в них падут друзья,
Мечты сильнее разгорятся,
Живее вспыхнет жизнь твоя,
Опять, быть может, образ милой
И прелесть брачного венца
Пробудят огнь в душе остылой,
Отгонят думы от лица.
К чему же грусть? к чему стенанья?
Беги печали и тоски.
Ужель до гробовой доски
Твои товарищи — страданья?
Так! Я страданьям обречен,
Я в бездну муки погружен.
Злодея казнь не так страшна,
Темницы тьма не так душна,
Как то, что грозною судьбой
Дано изведать мне собой!
ПРИМЕЧАНИЯ
Ни в одном из автобиографических свидетельств Гончаров не счел возможным упомянуть о своих ранних поэтических опытах. Более того, в письме к вел. князю Константину Константиновичу от января 1884 г. утверждал, что за стихи ‘никогда не брался’. Между тем установлено, что на страницах рукописного журнала ‘Подснежник’ за 1835 г. Гончаров впервые выступил именно в качестве поэта. Авторство его не вызывает сомнения: среди сотрудников ‘Подснежника’ вряд ли кто-нибудь другой мог подписываться инициалом ‘Г’, а именно так — ‘Г……’ (т. е. ‘Гончаровъ’) под первым и ‘Г’ под тремя остальными, подписаны публикуемые ниже стихотворения, что и послужило для А. П. Рыбасова главным аргументом при их атрибуции. {См.: Гончаров И. А. Неизданные стихи // Звезда. 1938. No 5. С. 243— 245.} Кроме того, стихотворения ‘Тоска и радость’ (с рядом изменений) и ‘Романс’ использованы в ‘Обыкновенной истории’ как образцы поэтического творчества Александра Адуева.
Стихи Гончарова служат важнейшим свидетельством его литературных пристрастий на самом раннем этапе творчества, характеризуя степень зависимости начинающего писателя от господствовавших в то время эстетических норм. Откровенно подражательные, они следуют тематическим, образным, фразеологическим шаблонам массовой романтической поэзии 1820—1830-х гг. (а декламационностью и некоторой архаичностью лексических и синтаксических форм близки и более ранним, преромантическим, образцам). В целом стихотворения Гончарова нереминисцентны, не ориентированы на конкретные тексты конкретных авторов (исключая стихотворение ‘Утраченный покой’ — см. об этом ниже, с. 630) и в этом смысле близки ранним опытам Некрасова. {О сб. ‘Мечты и звуки’ (1840) см.: Некрасов. 1981. T. I. С. 644—663 (коммент. В. Э. Вацуро).}Едва ли оправдано сложившееся в литературе мнение о подражании Гончарова В. Г. Бенедиктову. {См.: Бродская. С. 141—144, Цейтлин. С. 34, Setchkarev. Р. 16.} Первый сборник Бенедиктова вышел в свет в 1835 г. (ценз. разр. — 4 июля 1835 г.), ему предшествовала единственная публикация в 1832 г. (стихотворение ‘К сослуживцу’). {См.: Бенедиктов В. Г. Стихотворения. Л., 1983. С. 715 (Б-ка поэта, Большая сер.) (коммент. Б. В. Мельгунова).} За пределами кружка В. И. Карлгофа Бенедиктов как поэт в это время практически не был известен. В ‘Подснежнике’ за 1835 г. стихи Бенедиктова отсутствуют, появляясь на страницах майковского журнала лишь в следующем, 1836 г. Вряд ли воздействие поэзии Бенедиктова на Гончарова могло сказаться уже в 1835 г. {Явными эпигонами Бенедиктова были юные поэты майковского кружка — В. Ап. Солоницын и, в еще большей степени, Я. А. Щеткин (о них см. выше, с. 615—620), однако и в их стихах подражательные элементы появляются далеко не сразу — см. стихотворения ‘Просьба моря’ и ‘Весеннее чувство’ Солоницына в ‘Подснежнике’ за 1838 г. и ‘Лунных ночах’ (1839), ‘Развалины’, ‘К древнему мечу’, ‘Душа’, ‘Орел’ Щеткина в ‘Лунных ночах’ (1839). В качестве иллюстрации откровенного подражательства можно привести заключительные строки стихотворения ‘Душа’ Щеткина: ‘Полон света, полон славы, / Блеща дивной красотой, / Купол неба величавый / Опрокинут над землей’.} Факт влияния не подтверждается и на стилистическом уровне. Яркие метафоры, резкие парадоксы Бенедиктова, как и разнообразные динамичные метроритмические модели его стихов, не имеют аналогий у Гончарова, близка, и то лишь отчасти, общеромантическая лексика.
Столь же неосновательно и высказывавшееся в литературе мнение о зависимости ранних стихотворных опытов Гончарова от поэзии Лермонтова. {См.: Пиксанов. Белинский в борьбе за Гончарова. С. 60, Демиховская. С. 66, Udolph L. Goncarovs Anfnge // Leben, Werk und Wirkung. S. 159, подробнее см. ниже, с. 627.} Подобное утверждение вступает в противоречие с фактами. В продолжение первого курса учившийся вместе с Лермонтовым на словесном отделении Московского университета Гончаров, по собственному признанию (см. воспоминания ‘В университете’), не только не знал его как поэта, но и не был с ним знаком. Лишь немногие близкие друзья Лермонтова, как известно, имели представление о его юношеской лирике и поэмах. Первое серьезное выступление Лермонтова в печати — поэма ‘Хаджи Абрек’ — относится к 1835 г. (БдЧ. 1835. Т. 11). Мнение о подражании Гончарова Бенедиктову и Лермонтову утвердилось в научной литературе вследствие ошибочной датировки его ранних стихотворений не 1835-м, а 1835—1836 гг. (см. выше, с. 613).
Более естественно, учитывая многочисленные свидетельства романиста о его юношеском ‘поклонении’ Пушкину, искать в публикуемых стихотворениях отголоски этого увлечения. Именно у Пушкина начинающий автор заимствует отдельные образы, рифмы, пытаясь повторить движение пушкинской лирической эмоции (подробнее см. ниже, с. 628—630). {Ср.: ‘В стихах Гончарова нетрудно заметить и подражание пушкинской интонации. Несмотря на внешнюю их ‘гремучесть’, стихи не лишены искренности’ (Рыбасов. С. 35).} Однако пушкинские ‘вкрапления’ не являются определяющими для стилистики стихотворений в целом.
Стихи Гончарова принадлежат ‘бытовой’ элегической традиции (как и большая часть стихотворений в майковских журналах). На типовых элегических мотивах быстротечности времени, бренности земных благ, утраты иллюзий, одиночества построены помещенные в ‘Подснежнике’ за 1835 г. анонимные ‘Элегия’, ‘Позднее раскаяние’, ‘Разочарование’ Евг. П. Майковой, ‘Разочарование’ Ап. Майкова и ряд других стихотворений. На этом общем фоне индивидуальной особенностью стихов Гончарова следует признать то, что было отмечено еще первым их публикатором А. П. Рыбасовым: в них ‘не абсолютизируется разочарование, конфликт между человеком и жизнью’. {Звезда. 1938. No 5. С. 246. См. также: Рыбасов. С. 35. Это мнение разделял и Н. И. Пруцков, писавший о стихотворении ‘Тоска и радость’: ‘Выраженные в нем разочарование, тоска и сомнения не ведут к безысходному конфликту с миром, не возводятся в абсолютный принцип восприятия действительности, а сменяются оптимистическим прославлением красоты жизни, земных радостей’ (Пруцков Н. И. Мастерство Гончарова-романиста. М., 1962. С. 5).} Как очевидный дилетантизм стихотворений (языковые несообразности, строфическая аморфность, монотонность ритма, бедные рифмы), так, главным образом, вторичность, тривиальность тематики, а следовательно, недостаток личностного начала, глубины субъективного переживания (см.: Setchkarev. Р. 16), стали причиной их пародийной обработки в ‘Обыкновенной истории’. {Подробный анализ характера пародирования см.: Цейтлин. С. 35—37.} Известно, что свои ранние романтические сочинения пародировали Панаев, Некрасов, сходно с Гончаровым — Тургенев в ‘Дворянском гнезде’, приписавший собственное юношеское стихотворение (‘К A. H. X.’) поэту-дилетанту Паншину. {См.: Тургенев. Сочинения. T. I. С. 314, 536, T. VI. С. 17, 418. Сопоставление автоцитат у Гончарова и Тургенева было проделано в докладе Ж. Зельдхейи-Деак на международной конференции в Ульяновске, посвященной 180-летию со дня рождения И. А. Гончарова (1992).} Гончаров начинает пародировать элегические клише уже в ‘Счастливой ошибке’ (ироническая реминисценция стихотворения Ленского в строках: ‘Где ты, золотое время? воротишься ли опять? скоро ли?..’ — см. ниже, с. 652, примеч. к с. 65).
ОТРЫВОК ИЗ ПИСЬМА К ДРУГУ
Автограф неизвестен.
Впервые опубликовано А. П. Рыбасовым: Звезда. 1938. No 5. С. 243 (с ошибкой в ст. 22: ‘бурный’ вместо ‘буйный’).
В собрание сочинений включается впервые.
Печатается по тексту: Подснежник. 1835. No 2. Л. 51 об.—52.
Датируется 1835 г. в соответствии с датировкой ‘Подснежника’ (о структуре журнала ‘Подснежник’ и датировке его отдельных выпусков см. выше, с. 613—615).
Типичны как ‘эпистолярный’, так и ‘отрывочный’ характер стихотворения. В соответствии с канонами романтической эстетики и то и другое должно было передавать непосредственность выраженного чувства. Отрывочность, незавершенность произведений рано начали восприниматься как поэтический шаблон и неоднократно пародировались. Пародии такого рода сохраняли актуальность до начала 1840-х гг. (см.: Русская стихотворная пародия (XVIII—начало XX в.). Л., 1960. С. 372— 375 (Б-ка поэта, Большая сер.)).
Ст. 2—4. Не унимай моей печали! ~ венчали. — Рифма, возможно, подсказана пушкинской (ср.: ‘К Батюшкову’ (1814): ‘Мирские забывай печали, / Играй: тебя младой Назон, / Эрот и грации венчали, / А лиру строил Аполлон’, ‘К Овидию’ (1821): ‘Изгнанного певца не усладят печали. / Напрасно грации стихи твои венчали…’, ‘Адели’ (1822): ‘Играй, Адель, / Не знай печали. / Хариты, Лель / Тебя венчали’).
Ст. 17—27. Попробуй в страшный бури час ~ Не укротишь порывов вдруг!— Полагая, что в этом стихотворении ‘особенно чувствуется влияние М. Ю. Лермонтова’, и усматривая его в ‘поэтическом параллелизме стихийности бури и душевных волнений’, О. А. Демиховская цитирует набросок юношеской поэмы Лермонтова ‘Исповедь’ (1830—1831):
Когда над бездною морской
Свирепой бури слышен вой
И гром гремит по небесам,
Вели не трогаться волнам
И сердцу бурному вели
Не слушать голоса любви!…
(Демиховская. С. 66).
Однако лермонтовский набросок был опубликован впервые в 1887 г. в ‘Русской старине’ (No 10. С. 112—119), в списках 1830-х гг. неизвестен (см.: Лермонтовская энциклопедия. М., 1986. С. 202, Описание рукописей и изобразительных материалов Пушкинского Дома: М. Ю. Лермонтов. М., Л., 1953. Вып. 2. С. 20), факт знакомства с ним Гончарова практически исключен. Восходящий к Байрону параллелизм ‘бури в сердце’ и бури в природе является одной из общих романтических формул и присутствует — до Лермонтова — в поэмах Пушкина 1820-х гг. (подробнее см.: Жирмунский В. М. Байрон и Пушкин. Л., 1978. С. 152—153).
Ст. 32—33. Они бессмертья нам порукой мукой… — Парная рифма повторяет пушкинскую (‘Евгений Онегин’, глава четвертая, строфа XIV): ‘Поверьте (совесть в том порукой), / Супружество нам будет мукой’. Соответствует ‘онегинскому’ и стихотворный размер — четырехстопный ямб.
Ст. 34—36. И ты бы сам был демон злой за сон пустой… — Возможная реминисценция пушкинского ‘Демона’ (1823).
ТОСКА И РАДОСТЬ
Автограф неизвестен.
Впервые опубликовано А. П. Рыбасовым: Звезда. 1938. No 5. С. 243. В собрание сочинений включается впервые.
Печатается по тексту: Подснежник. 1835. No 3. Л. 99—100.
Датируется 1835 г. в соответствии с датировкой ‘Подснежника’.
Гончаров включил это стихотворение в ‘Обыкновенную историю’ (часть первая, гл. II) с несколько измененной пунктуацией, без строк отточий, со следующими изменениями и сокращениями:
Ст. 4 В нем рой желаний заменят?
Ст. 14 Небес далеких тишина
Ст. 15 В тот миг ужасна и страшна…
Ст. 16 Гляжу на небо: там луна
После ст. 23 Так в мире вс грозит бедой,
Вс зло нам дико предвещает,
Беспечно будто бы качает
Нас в нем обманчивый покой,
И грусти той названья нет…
Она пройдет, умчит и след,
Как перелетный ветр степей
С песков сдувает след зверей.
Ст. 37 Тогда восторг живой струей
Ст. 38 Насильно в душу протеснится
Ст. 40—42 опущены
В издании романа 1868 г. опущенные стихи были восстановлены.
В изображении внезапной смены эмоционального состояния от тоски к радости Гончаров мог следовать Пушкину. Ср., например, стихотворение ‘К ней’ (1817):
Но вдруг, как молнии стрела,
Зажглась в увядшем сердце младость,
Душа проснулась, ожила,
Узнала вновь любви надежду, скорбь и радость.
Вс снова расцвело! Я жизнью трепетал…
РОМАНС
Автограф неизвестен.
Впервые опубликовано А. П. Рыбасовым: Звезда. 1938. No 5. С. 244.
