———————————————————————— Источник: В. Г. Бенедиктов. Стихотворения Л.: Советский писатель, 1939. (Б-ка поэта, большая серия, 2-е изд.) Редакция — Lib.ru Классика, 14 марта 2006 г. ————————————————————————
СОДЕРЖАНИЕ:
Сборник стихотворений 1836 г.
Сборник стихотворений 1838 г.
Стихотворения 1838 — 1850 гг.
Стихотворения 1838 — 1846 годов, не включавшиеся в сборники
Стихотворения 1859 — 1860 гг.
В. Г. Бенедиктов. Стихотворения.
СБОРНИК СТИХОТВОРЕНИЙ 1836 Г.
Ich singe, wie der Volger singt, Der in den Zweigen wohnet, Das Lied, das aus der Kohle dringt, Lst Lohn, der reichlich lohnet. Goethe
УТЕС
Отовсюду объятый равниною моря, Утес гордо высится, — мрачен, суров, Незыблем стоит он, в могуществе споря С прибоями волн и с напором веков. Валы только лижут могучего пяты, От времени только бразды вдоль чела, Мох серый ползет на широкие скаты, Седая вершина — престол для орла. Как в плащ исполин весь во мглу завернулся Поник, будто в думах, косматой главой, Бесстрашно над морем всем станом нагнулся И грозно нависнул над бездной морской. Вы ждете — падет он — не ждите паденья! Наклонно он стал, чтобы сверху взирать На слабые волны с усмешкой презренья И смертного взоры отвагой пугать. Он хладен, но жар в нем закован природный: Во дне чудодейства зиждительных сил Он силой огня — сын огня первородный — Из сердца земли мощно выдвинут был! Взлетел и застыл он твердыней гранита. Ему не живителен солнечный луч, Для нег его грудь вековая закрыта, И дик и угрюм он: зато он могуч! Зато он неистовой радостью блещет, Как ветры помчатся в разгульный свой путь, Когда в него море бурунами блещет И прыгает жадно гиганты на грудь. Вот молнии пламя над ним засверкало. Перун свой удар ему в сердце нанес — Что ж? — огненный змей изломил свое жало, И весь невредимый хохочет утес.
НЕЗАБВЕННАЯ
В дни, когда в груди моей чувство развивалося Так свежо и молодо И мечтой согретое сердце не сжималося От земного холода, — В сумраке безвестности за Невой широкою, Небом сокровенная, Как она несла свою тихо и торжественно Грудь полуразвитую! Как глубоко принял я взор ее божественной В душу ей открытую! На младом челе ее — над очей алмазами Дивно отражалося, Как ее мысль тихая, зрея в светлом разуме Искрой разгоралася, А потом из уст ее, словом оперенная, Голубем пленительным Вылетала чистая, в краски облеченная, С шумом упоительным. Если ж дева взорами иль улыбкой дружнею Юношу лелеяла — Негою полуденной, теплотою южною От прелестной веяло. Помните ль, друзья мои? там ее видали мы Вечно безмятежную, С радостями темными, с ясными печалями И с улыбкой нежною. С ней влеклись мечтатели в области надзвездные Помыслами скрытными, Чудная влекла к себе и сердца железные Персями магнитными. Время промчалося: скрылся ангел сладостной! Все исчезло с младостью — Все, что только смертные на земле безрадостной Называют радостью… Перед девой новою сердца беспокойного Тлело чувство новое, Но уж было чувство то — после лета знойного Солнце сентябревое. Предаю забвению новую прелестницу, В грудь опустошенную Заключив лишь первую счастья провозвестницу Деву незабвенную. Всюду в жизни суетной — в бурях испытания Бедность обнаружена, Но, друзья, не беден я: в терниях страдания Светится жемчужина — И по граням памяти ходит перекатная, Блещет многоценная: Это перл души моей — дева невозвратная, Дева незабвенная!
ЖАЛОБА ДНЯ
На востоке засветлело, Отошла ночная тень, День взлетел, как ангел белой… Отчего ж ты грустен, день? ‘Оттого порой грущу я, Что возлюбленная ночь, Только к милой подхожу я — От меня уходит прочь. Вот и ныне — под востоком Лишь со мной она сошлась, Ярким пурпурным потоком Облилась и унеслась. Вслед за ней туманы плыли, Облаков катился стан, Тучки ложем ей служили, Покрывалом был туман. Я горел мечтой огнистой: Так мила и так легка! Покрывало было чисто, Не измяты облака. Без нее — с огнями Феба Что лазурный мне алтарь? Я — в роскошном царстве неба Одинокий бедный царь — С той поры ищу царицы, Как в пучину бытия Из всемощныя десницы Вышла юная земля’. Не томись, о день прелестной! Ты найдешь ее, найдешь, С тишиной ее чудесной Блеск свой огненный сольешь, Как пройдет времен тревога, И, окончив грустный пир, Отдохнуть на перси бога Истомленный ляжет мир!
ДВА ВИДЕНИЯ
Я дважды любил: две волшебницы — девы Сияли мне в жизни средь божьих чудес, Они мне внушали живые напевы, Знакомили душу с блаженством небес. Одну полюбил, как слезою печали Ланита прекрасной была нажжена, Другую, когда ее очи блистали И сладко, роскошно смеялась она. Исчезло, чем прежде я был разволнован, Но след волнованья остался во мне, Доныне их образ чудесный закован На сердце железном в грудной глубине. Когда ж я в глубоком тону размышленьи О темном значеньи грядущего дня, — Внезапно меня посещает виденье Одной из двух дев, чаровавших меня. И первой любви моей дева приходит, Как ангел скорбящий, бледна и грустна, И влажные очи на небо возводит, И к персям, тоскою разбитым, она крестом прижимает лилейные руки, Каштановый волос струями разлит. . Явление девы, исполненной муки, мне день благодатный в грядущем сулит. Когда ж мне является дева другая, Черты ее буйным весельем горят, Глаза ее рыщут, как пламя сверкая, Уста, напрягаясь, как струны дрожат, И дева та тихо, безумно хохочет, Колышась, ее надрывается грудь: И это виденье мне горе пророчит, Падение терний на жизненный путь. Пред лаской судьбы и грозой ее гнева Одна из предвестниц всегда прилетит, Но редко мне видится первая дева, — Последняя часто мне смехом гремит, И в жизни я вижу немногие розы, По-многу блуждаю в тернистых путях, Но в радостях редких даются мне слезы, При частых страданьях есть хохот в устах.
К полярной звезде
Небо полночное звезд мириадами Взорам бессонным блестит, Дивный венец его светит Плеядами, Альдебараном горит. Пышных тех звезд красоту лучезарную Бегло мой взор миновал, Все облетел, но, упав на Полярную, Вдруг, как прикованный, стал. Тихо горишь ты, дочь неба прелестная, После докучного дня, Томно и сладостно, дева небесная, Смотришь с высот на меня. Жителя севера ночь необъятная Топит в лукавую тьму: Ты безвосходная, ты беззакатная — Солнце ночное ему! В длинную ночь селянин озабоченной, Взоры стремя к высотам, Ждет, не пропустит поры обуроченной: Он наглядит ее там, Где Колесница небес безотъедная Искрой полярной блестит, Там в книге звездной пред ним семизвездная Времени буква стоит. Плаватель по морю бурному носится — Где бы маяк проблеснул? У моря жадного дна не допросится, Берег — давно потонул. Там его берег, где ты зажигаешься, Горний маяк для очес! Там его дно, где ты в небо впиваешься, Сребреный якорь небес! Вижу: светил хоровод обращается — Ты неподвижна одна. Лик неба синего чудно меняется — Ты неизменно верна. Не от того ли так сердцу мечтателя Мил твой таинственный луч? Молви, не ты ли в деснице создателя, Звездочка, вечности ключ?
Смерть розы
Весна прилетела, обкинулся зеленью куст, Вот цветов у куста, оживленного снова, Коснулся шипка молодого Дыханьем божественных уст — И роза возникла, дохнула, раскрылась, прозрела, Сладчайший кругом аромат разлила и зарей заалела. И ангел цветов от прекрасной нейдет И, пестрое царство свое забывая И только над юною розой порхая, В святом умиленьи поет: Рдей, царица дней прекрасных! Вешней радостью дыша, Льется негой струй небесных Из листков полутелесных Ароматная душа. Век твой красен, хоть не долог: Вся ты прелесть, вся любовь, Сладкий сок твой — счастье пчелок, Алый лист твой — брачный полог Золотистых мотыльков. Люди добрые голубят, Любят пышный цвет полей, Ах, они ж тебя и сгубят: Люди губят все, что любят, — Так ведется у людей! Сбылось предвещанье — и юноша розу сорвал, И девы украсил чело этой пламенной жатвой, И девы привет с обольстительной клятвой Отрадно ему прозвучал. Но что ж? Не поблек еще цвет, от родного куста отделенной, Как девы с приколотой розой чело омрачилось изменой. Оставленный юноша долго потом Страдал в воздаянье за пагубу розы, Но вот уж и он осушил свои слезы, А плачущий ангел порхал, безутешен, над сирым кустом.
Золотой век
Ты был ли когда — то, пленительный век, Как пышные рощи под вечной весною Сияли нетленных цветов красотою, И в рощах довольный витал человек, И сердца людского не грызла забота, И та же природа, как нежная мать, С людей не сбирала кровавого пота, Чтоб зернами щедро поля обнизать? Вы были ль когда — то, прекрасные дни, Как злая неправда и злое коварство Не ведали входа в сатурново царство И всюду сверкали Веселья одни, На землю взирали с лазурного свода Небесные звезды очами судей, Скрижали законов давала природа, И милая дикость равняла людей? Вы были ль когда — то, златые года, Как праздно лежало в недвижном покое В родном подземелье железо тупое И им не играла пустая вражда, И хищная сила по лику земному Границ не чертила кровавой чертой, Но тихо катилось от рода к другому Святое наследье любви родовой? Ты было ли, время, когда в простоте, Не зная обмана и тихого гнева, Пред юношей стройным прекрасная дева Спокойно блистала во всей красоте, Когда и тела их и души сливая, Любовь не гнездилась в ущелье сердец, Но всюду раскрыта, всем в очи сверкая, На мир одевала всеобщий венец? Ты был ли, век дивный? Твоя красота Не есть ли слиянье прекрасных видений, Пленительный вымысл — игра поколений, Иль дряхлого мира о прошлом мечта? Ты не был, век милый! Позорищем муки Был юноша мир, как и мир наш седой, Но веют тобою Овидия звуки, И сердцу понятен ты, век золотой!
Три вида
1 Прекрасна дева молодая, Когда, вся в газ облачена, Несется будто неземная В кругах затейливых она. Ее уборы, изгибаясь, То развиваясь, то свиваясь, На разгоревшуюся грудь Очам прокладывают путь Она летит, она сверкает, — И млеют юноши крутом, И в сладострастии немом Паркет под ножной изнывает. Огонь потупленных очей, По воле милой их царицы Порой блеснет из — под ресницы И бросит молнию страстей. Уста кокетствуют улыбкой, Изобличается стан гибкий, И все, что прихотям дано, Резцом любви округлено. 2 Прекрасна дева молодая, Когда, влюбленная, она, О стройном юноше мечтая, Сидит, печальна и бледна, Сложив тяжелую снуровку, Летает думой вдалеке И, подпершись на локотке, Покоит милую головку. В очах рисуется тоска, Как на лазури тень ночная, И перси зыблются слегка, В томленьи страстном замирая. Кругом все полно тишины, Недавний блеск и говор бальной Сменен таинственною спальной, Где в ожиданьи вьются сны Над чистым ложем невидимкой, С волшебной, радужною дымкой, Куда в час неги с вышины Мог заходить, и то с украдкой, Луч обольстительный и сладкой Небесной путницы — луны. 3 Прекрасна дева молодая, Когда покоится она, Роскошно члены развивая Средь упоительного сна. Рука, откинута небрежно, Лежит под сонной головой, И, озаренная луной, Глава к плечу склонилась нежно. Растянут в ленту из кольца Измятый локон ниспадает И, брошен накось в пол — лица, Его волшебно оттеняет. Грудные волны и плечо, Никем незримые, открыты, Ланиты негою облиты, И уст дыханье горячо. Давно пронзает луч денницы Лилейный занавес окна: В последнем обаяньи сна Дрожат роскошные ресницы, — И дева силится вздохнуть, По лику бледность пролетела И пламенеющая грудь В каком — то трепете замлела. . И вот — лазурная эмаль Очей прелестных развернулась… Она и рада, что проснулась, И сна лукавого ей жаль.
Чудный конь
Конь мой, конь мой, — удивленье! Как красив волшебный бег! Как он в бешенном стремленьи Мчит поэта — сына нег! Нет путям его препоны, Ни железа в пенном рте, Ни хранительной препоны На изнеженном хребте. Мать — природа гладит, холит Друга, полного огня, И, беспечен, не неволит Всадник чудного коня, И не чуя острой шпоры, Конь летает через горы, Мчится вихрем по степям, Мчится бурей по морям. Он свободно, без усилья, Скачет выше облаков, Где пернатый сын громов Утомляет мощны крылья. Он могучею стрелой По следам планет летает, — Там из звезд венец златой Гордый всадник похищает С ткани неба голубой. Конь земной травы не щиплет И не спит в земной пыли: Он все в высь — и искры сыплет На холодных чад земли. Так в туманный час вечерний Над челом полночных гор, Радость мудрых, диво черни, — Мчится яркий метеор.
Мой выбор
Я — гордый враг блистательной заразы Тщеславия, которым полон мир, — Люблю не вас, огнистые алмазы, Люблю тебя, голубенький сапфир! Не розою, не лилиею томной Любуюсь я в быту своем простом: Мой ландыш мне и беленький и скромный В уюте под ракитовым кустом. Прелестницы и жрицы буйной моды! Вы, легкие, — неси вас прочь зефир! Люблю тебя, дочь кроткая природы, Тебя, мой друг, мой ландыш, мой сапфир!
Озеро
Я помню приволье широких дубрав, Я помню край дики. Там в годы забав, Невинной беспечности полный, Я видел — синелась, шумела вода, — Далеко, далеко, не знаю куда, Катились все волны да волны. Я отроком часто на бреге стоял, Без мысли, но с чувством на влагу взирал, И всплески мне ноги лобзали. В дали бесконечной виднелись леса Туда не хотелось: у них небеса На самых вершинах лежали. С детских лет я полюбил Пенистую влагу, Я, играя в ней, растил Волю и отвагу. В полдень, с брега ниспустясь, В резвости свободной Обнимался я не раз С нимфою подводной, Сладко было с ней играть, И с волною чистой Встретясь, грудью расшибать Гребень серебристой. Было весело потом Мчатся под водою, Гордо действуя веслом Детскою рукою, И закинув с челнока Уду роковую, Приманить на червяка Рыбку молодую. Как я боялся и вместе любил, когда вдруг налеты неведомых сил Могучую влагу сердили, И вздутые в бешенстве яром валы Ровесницы мира — кудрявой скалы Чело недоступное мыли! Пловец ослабелый рулем не водил — Пред ним разверзался ряд зыбких могил — Волна погребальная выла… При проблесках молний, под гулом громов Свершалася свадьба озерных духов: Так темная чернь говорила. Помню — под роскошной мглой Все покой вкушало, Сладкой свежестью ночной Озеро дышало. Стройно двигалась ладья, Средь родного круга В нем сидела близ меня Шалостей подруга — Милый ангел детских лет, Я смотрел ей в очи, С весел брызгал чудный свет Через дымку ночи, В ясных, зеркальных зыбях Небо отражалось, На разнеженных водах Звездочка качалась, И к Адели на плечо Жадно вдруг припал я. Сердцу стало горячо, От чего — не знал я. Жар лицо мое зажег И — не смейтесь, люди! — У ребенка чудный вздох Вырвался из груди. Забуду ль ваш вольный, стремительный бег, Вы, полные силы и полные нег, Разгульные шумные воды? Забуду ль тот берег, где, дик и суров, Певал заунывно певец — рыболов На лоне безлюдной природы? Нет, врезалось, озеро, в память ты мне! В твоей благодатной, святой тишине, В твоем бушеваньи угрюмом — Душа научилась кипеть и любить, И ныне летела бы ропот свой слить С твоим упоительным шумом!
Моей звездочке
Путеводною звездою Над пучиной бытия И ты сияешь предо мною, Дева светлая моя. О, святи мне, друг небесный! Сердца звездочка, блести! И ко мне, в мой мир безвестный, Тихим ангелом слети! Перед чернию земною Для чего твой блеск открыт? Я поставлю пред тобою Вдохновенья твердый щит, Да язвительные люди Не дохнут чумой страстей на кристалл прозрачной груди, На эмаль твоих очей. Нет, все блещешь ты беспечно, Ты не клонишься ко мне. О, сияй, сияй же вечно В недоступной вышине! Будь небесною звездою, Непорочностью сребрись, И катяся предо мною, В чуждый мир не закатись! Нет! звезда, в морозе света Ярким пламенем мечты
БРАННАЯ КРАСАВИЦА
Она чиста, она светла И убрана серебром и златом: Она душе моей мила, Она дружна со мной, как с братом Она стыдится наготы, Пока всё дремлет в сладком мире, — Тогда царица красоты В своей скрывается порфире, Свой острый взор, блестящий вид И стан свой выгнутый таит. Но лишь промчится вихорь брани, Она является нагой, Объята воина рукой, И блещет, будто роковой Огонь в юпитеровой длани. Она к сердцам находит путь И, хоть лобзает без желанья, Но с болью проникают в грудь Её жестокие лобзанья. Когда нага — она грозит, Она блестит, она разит, Но гром военный утихает — И утомлённая рука Её покровом облекает, И вот она — тиха, кротка, И сбоку друга отдыхает.
ОБЛАКА
Ветра прихотям послушной, Разряженный, как на пир, Как пригож в стране воздушной Облаков летучий мир! Клубятся дымчатые груды, Восходят, стелются, растут, И, женской полные причуды, Роскошно тёмны кудри вьют. Привольно в очерках их странных Играть мечтами. Там взор найдёт Эфирной армии полёт На грозный бой в нарядах бранных, Или, в венках, красот туманных Неуловимый хоровод. Вот, облаков покинув круг волнистой, Нахмурилось одно — и отошло, В его груди черно и тяжело, А верх горит в опушке золотистой, Как царь оно глядит на лик земной: Чело в венце, а грудь полна тоской. Вот — ширится и крыльями густыми Объемлет дол, — и слёзы потекли В обитель слёз, на яблоко земли, А между тем кудрями золотыми С его хребта воздушно понеслись Янтарные, живые кольца в высь. Всё мрачное мраку, а фебово Фебу! Всё дольное долу, небесное небу! Снова ясно, вся блистая, Знаменуя вечный пир, Чаша неба голубая Опрокинута на мир. Разлетаюсь вольным взглядом: Облака, ваш круг исчез! Только там вы мелким стадом Мчитесь в темени небес. Тех высот не сыщут бури, Агнцам неба суждено Там рассыпать по лазури Белокурое руно, Там роскошна пажить ваша, Дивной сладости полна, Вам лазуревая чаша Открывается до дна. Тщетно вас слежу очами: Вас уж нет в моих очах! Лёгкой думой вместе с вами Я теряюсь в небесах.
СОЗНАНИЕ
Когда чело твоё покрыто Раздумья тенью, красота, — Тогда земное мной забыто, Тогда любовь моя свята. Когда ж веселья в общем шуме Ты бурно резвишься и думе, Спокойной думе места нет, Когда твой взор блестит томленьем, А перси пышут обольщеньем, Тогда я — прах, а не поэт. Тогда в душе моей смятенной Я жажду страшную таю, Смотрю, как демон воплощённой, На резвость детскую твою. Казни ж, карай меня, о дева, Дыханьем ангельского гнева! Твоих проклятий стою я… Но нет, не знаешь ты проклятий! Так, гневная, сожги ж меня В живом огне своих объятий, Палящий жар мне в очи вдуй, И, несмотря на страстный трепет, В уста, сквозь их мятежный лепет. Вонзи смертельный поцелуй!
СТЕПЬ
‘Мчись, мой конь, мчись, мой конь, молодой, огневой! Жизни вялой мы сбросили цепи. Ты от дев городских друга к деве степной Выноси чрез родимые степи! ‘ Конь кипучий бежит, бег и ровен и скор, Быстрина седоку неприметна! Тщетно хочет его упереться там взор. Степь нагая кругом беспредметна. Там над шапкой его только солнце горит, Небо душной лежит пеленою, А вокруг — полный круг горизонта открыт, И целуется небо с землёю! И из круга туда, поцелуи любя Он торопит летучего друга… Друг летит, он летит, — а всё видит себя Посредине заветного круга. Краткий миг — ему час, длинный час — ему миг: Нечем всаднику время заметить, Из груди у него вырвался клик, — Но и эхо не может ответить. ‘Ты несёшься ль, мой конь, иль на месте стоишь? ‘ Конь молчит — и летит в бесконечность! Безграничная даль, безответная тишь Отражают, как в зеркале, вечность. ‘Там она ждёт меня! Там очей моих свет! ‘ Пламя чувства в груди пробежало, Он у сердца спросил: ‘Я несусь или нет? ‘ ‘Ты несёшься! ‘ — оно отвечало. Но и в сердце обман. ‘Я лечу, как огонь, Обниму тебя скоро, невеста’. Юный всадник мечтал, а измученный конь Уж стоял — и не трогался с места.
НАПОМИНАНИЕ
Нина, помнишь ли мгновенья, Как певец усердный твой, Весь исполненный волненья, Очарованный тобой, В шумной зале и в гостиной Взор твой естественно-невинной Взором огненным ловил, Иль мечтательно к окошку Прислонясь, летунью-ножку Тайной думою следил, Иль, влеком мечтою сладкой, В шуме общества, украдкой, Вслед за Ниною своей От людей бежал к безлюдью С переполненною грудью, С острым пламенем речей, Как вносил я в вихрь круженья Пред завистливой толпой Стан твой, полный обольщенья, На ладони огневой, И рука моя лениво Отделялась от огней Бесконечно — прихотливой Дивной талии твоей, И когда ты утомлялась И садилась отдохнуть, Океаном мне явилась Негой зыблемая грудь, — И на этом океане, В пене вечной белизны, Через дымку, как в тумане, Рисовались две волны. То угрюм, то бурно — весел, Я стоял у пышных кресел, Где покоилася ты, И прерывистою речью, К твоему склонясь заплечью, Поливал мои мечты, Ты внимала мне приветно. А шалун главы твоей — Русый локон незаметно По щеке скользил моей… Нина, помнишь те мгновенья, Или времени поток В море хладного забвенья Все заветное увлек?
Скорбь поэта
Нет, разгадав удел певца, Не назовешь его блаженным, Сиянье хвального венца Бывает тяжко вдохновенным. Видал ли ты, как в лютый час, Во мгле душевного ненастья, Тоской затворной истомясь, Людского ищет он участья? Движенья сердца своего Он хочет разделить с сердцами, — И скорбь высокая его Исходит звучными волнами, И люди слушают певца, Гремят их клики восхищенья, Но песни горестной значенья Не постигают их сердца. Он им поет свои утраты, И пламенем сердечных мук, Он, их могуществом объятый, Одушевляет каждый звук, — И слез их, слез горячих просит, Но этих слез он не исторг, А вот — толпа ему подносит Свой замороженный восторг.
Буря и тишь
Оделося море в свой гневный огонь И волны, как страсти кипучие, катит, Вздымается, бьется, как бешенный конь, И кается, гривой до неба дохватит, И вот, — опоясавшись молний мечом, Взвилось, закрутилось, взлетело смерчом, Но небес не достиг столб, огнями обвитой, И упал с диким воплем громадой разбитой. Стихнул рокот непогоды, Тишины незримый дух Спеленал морские воды, И, как ложа мягкий пух, Зыбь легла легко и ровно, Без следа протекших бурь, — И поникла в ней любовно Неба ясная лазурь Так смертный надменный, земным недовольный, Из темного мира, из сени юдольной Стремится всей бурей ума своего Допрашивать небо о тайнах его, Но в полете измучив мятежные крылья, Упадает воитель во прах от бессилья. Стихло дум его волненье, Впало сердце в умиленье, И его смиренный путь Светом райским золотится, Небо сходит и ложится В успокоенную грудь.
К очаровательнице
Волшебница! Я жизнью был доволен Проникнут весь душевной полнотой, Когда стоял, задумчив, безголосен, Любуясь, упиваяся тобой. Среди толпы, к вещественности жадной, Я близ тебя твой образ ненаглядный Венцом мечты чистейшей окружал, Душа моя земное отвергала, И грудь моя все небо обнимала, И я в груди вселенную сжимал. Когда ко мне со взором благосклонным Ты обращала искреннюю речь, Боялся я божественные тоны Движением, дыханьем пересечь. Уже дала ты моего ответа, А я стоял недвижный и немой, — Казалось мне — исполненный привета Еще звучал небесный голос твой. Когда ты струны арфы оживляла, А я внимал, утаивая дух, — Ты расплавляла мой железный слух, Ты мучила, ты сердце надрывала, Но сладостей прекрасных этих мук Я не знавал, я ведать их не чаял… Я каждым нервом вторил каждый звук, Я трепетал, я нежился, я таял! Когда же ты воздушною царицей Средь пестрых пар танцующих гостей Со мной неслась, на яхонты очей Слегка склонив пушистые ресницы, Когда тебя в летучем танце мча, Я был палим огнем прикосновенья, Когда твоя косынка средь волненья Роскошно отделялась от плеча, Когда в твоем эфирном, гибком стане Я утоплял горящую ладонь, — Казалось мне, что в радужном тумане Я обнимал заоблачный огонь. Я был вдали. Кругом меня всечасно Мне виделся воинственный разгул, Но образ твой, как лик денницы ясной, — Среди тревог в забвеньи не тронул. При звуках труб с мечтой женолюбивой Я мысль мою о славе сопрягал, На пир вражды летел душой ревнивой И мир любви в душе благословлял. Повсюду — твой! Тяжелой жизни опыт Меня мечтать нигде не разучил, Военный гром во мне не заглушил Таинственный, волшебный сердца шопот. Как часто нам, при сталкиваньи чаш, В кругу друзей, в своем весельи диком Мой сумрачный соломенный шалаш Я оглашал любви заздравным кликом! Иль на часок лукаво заманив Бивачную, кочующую музу, Пел дружества веселому союзу Святой любви торжественный порыв! Я тот же все. Судьбы в железных лапах Затиснутый, среди ее обид, Я полн тобой: цветка сладчайший запах И скованного узника свежит. Ты предо мной. С таинственной улыбкой Порою ты взираешь на меня, И счастлив я — хоть, может быть, ошибкой, Пленительным обманом счастлив я. Пусть обманусь надеждою земною: Есть лучший мир за жизненным концом — Он будет наш, — тем вечности кольцом Я обручусь, прекрасная, с тобою!
Радуга
За тучами солнце — не видно его! Но там оно капли нашло дождевые Вонзила в них стрелы огня своего, — И по небу ленты пошли огневые. Дуга разноцветная гордо взошла, Полнеба изгибом своим охватила, К зениту державно свой верх занесла, А в синее море концы погрузила. Люблю эту гостью я зреть в вышине: Лишь только она в небесах развернется, Протекшего сон вдруг припомнится мне, Запрыгает сердце, душа встрепенется Дни прошлые были повиты тоской, За тучками крылося счастье светило, Я плакал, грустил, но в тоске предо мной Все так многоцветно, так радужно было. Как в каплях, летящих из мглы облаков, Рисуется пламя блестящего Феба, В слезах преломляясь блистала любовь Цветными огнями сердечного неба.
N. N. — ОЙ
О, не играй веселых песен мне, Волшебных струн владычица младая! Мне чужд их блеск, мне живость их — чужая, Не для меня пленительны оне. Где прыгают, смеются, блещут звуки. Они скользят по сердцу моему, Могучий вопль аккордов, полных муки, Его томит и сладостен ему. Так, вот она — вот музыка родная! Вздохнула и рассыпалась, рыдая, Живым огнем сквозь душу протекла, И там — на дне — на язвах замерла. Играй! Играй! — Пусть эти тоны льются! Пускай в душе на этот милый зов Все горести отрадно отзовутся, Протекшего все тени встрепенутся, И сонная поговорит любовь! Божественно, гармонии царица! Страдальца грудь вновь жизнию полна, Она — всего заветного темница, Несчастный храм и счастия гробница — Вновь пламенем небес раскалена. Понятны мне, знакомы эти звуки: Вот вздох любви, вот тяжкий стон разлуки, Вот грустного сомнения напев, Вот глас надежд — молитвы кроткий шопот, Вот гром судьбы — ужасный сердца ропот, Отчаянья неукротимый рев, Вот дикое, оно кинжал свой точит И с хохотом заносит над собой. И небо вдруг над бешенным рокочет Архангела последнего с трубой! Остановись! — струнами золотыми, Небесный дух, ты все мне прозвучал, Так, звуками волшебными твоими Я полон весь, как праздничный фиал. Я в них воскрес, их силой стал могуч я — И следуя внушенью твоему, Когда-нибудь я лиру обойму И брошу в мир их яркие отзвучья!
Смерть в Мессине
Какое явленье? Не рушится ль мир? Взорвалась земля, расседается камень, Из области мрака на гибельный пир Взвивается люто синеющий пламень, И стелется клубом удушливый пар, Колеблются зданья, и рыщет пожар. Не рушится мир, но Мессина дрожит: Под ней свирепеют подземные силы. Владения жизни природа громит, Стремяся расширить владенья могилы. Смотрите, как лавы струи потекли Из челюстей ярых дрожащей земли! Там люди, исторгшись из шатких оград, От ужаса, в общем смятеньи немеют, Там матери, в блеске горящих громад С безумной улыбкою нежно лелеют Беспечных младенцев у персей своих Потеряны мысли, но сердце при них! Взгляните: одна, как без жизни — бледна, Едва оживает в объятьях супруга, Вот дико очами блуждает она… Узрела — и двинулась с воплем испуга: Малютка родимый — души ее часть — Стоит на балконе, готовом упасть, Стоит, и на бурные волны людей, На лаву и пламя с улыбкой взирает И к жалам неистовых огненных змей Призывно ручонки свои простирает, Как счастлив прекрасным неведеньем он! Как счастлив! — Мгновенье — и рухнет балкон. Нет, он не погибнет: жива его мать. Напрасно супруг всею силой объятий Стремится порыв его сердца унять! Бесплодно усилье мольбы и заклятий! Смотрите — толпа, как стрелой, пронзена: Тут матерней грудью рванулась жена! Она уж на лестнице — дымная мгла Ее окружает, вдруг сыплется камень… Уж вот на балконе… вот сына взяла — Ее пощадили дождь камней и пламень! Спасение близко… Но падает дом — И дым заклубился могильным столбом.
Праздник на биваке
(7 июня 1831) Пируя на полях чужбины, Вы были веселы, друзья, — И я бивачного житья Увидел светлые картины. Хоть шаткий пиршества шалаш Столичной залы был теснее, Зато в нем ход отрадных чаш Был громозвучней и вольнее, В нем меры не было речам, Ни сжатых уст, ни хитрых взглядов, Что некогда бывало там — В стране нескучливых обрядов. Ура гремело. Каждый гость Здесь был участником веселья, И добротой блестела злость, Укрыв свой яд, хоть до похмелья. Кипуч был праздник средь полей, Но, признаюсь, печален сердцем, На пир ликующих друзей Смотрел я хладным иноверцем — И, чужд их кликов и речей, Ждал втайне праздника мечей.
Ночь близ м. Якац
(5 мая 1831) Как сон невинности, как ангелов молитва, Спокойна ночи тень, А завтра — грозная воспламенится битва, Настанет бурный день. Роскошно озарен бивачными огнями, Здесь ружей целый лес Торжественно глядит трехгранными штыками На звездный свод небес — И воина очам ко звездам беспредельный Указывает путь: Нам нужен только миг — один удар смертельный, Чтоб чрез него шагнуть. Усталых ратников рассеянные тучи На краткий сон легли, Не ведая, кого с зарей свинец летучий Сорвет с лица земли. При мысли о конце душа моя не стонет, Но рвусь от думы злой, Что в сумрачных волнах забвения потонет Туманный жребий мой, Кипящая душа в немую вечность ляжет Без отблеска небес, Лишь дева милая подруге томно скажет: ‘Он был, любил, исчез! ‘
Ореланна
Взгляните, как льется, как вьется она — Красивая, злая, крутая волна! Это мчится Ореланна, Величава, глубока, Шибче, шибче — и близка К черной бездне Океана. Бурлит и ревет Океан — великан, — Гроза на хребте, на плечах ураган, Вздулся — высится приливом, Горы волн шумя крутит — Будет схватка: он сердит, И река полна порывом. Летит в Океан Ореланна стрелой — И вот налетела, рвет волны волной, Где ж победа? где уклонка? Ты нейдешь назад, река, Ты упряма и дика! Бейся, бейся, амазонка! Свое взяла сила: река не сдалась И в грудь Океану, как жалко, впилась. Уязвлен боец огромной Захрипел и застонал, Тише, тише — и помчал Волны с жалобою томной.
Сослуживцу
Стихнул грозный вихор брани, Опустился меч в ножны, Смыта кровь с геройской длани Влагой неманской волны. Слава храбрым! падшим тризна! Воин, шлем с чела сорви! Посмотри — тебе отчизна Заплела венок любви! Девы с ясными очами Ждут героя: приходи! Изукрасится цветами Царский орден на груди, К сердцу радость вновь прильется У родимых невских струй, И вся жизнь твоя сольется В бесконечный поцелуй. Нет числа красам вселенной, Сердцу милая — одна! У тебя в стране бесценной Есть заветная — она — Легче вольного напева, Ясный ангел, радость — дева Ненаглядный свет очей. Воин, помнишь ли, бывало, В шуме игор и затей Дева резвая играла Саблей дарственной твоей, А теперь — у этой грани, Где рука ее вилась, Блещут крест и надпись брани — Сабля славы напилась! О, как сладко к ножке милой Положить знакомый меч И штурмующею силой Все преграды пересечь! Не отымут злые люди, Что нам свыше суждено! Не напрасно в наши груди Неба падает зерно! Уж близка страна родная, Сослуживец добрый мой, Там, гирляндами блистая, Закипит твой пир златой. Стукнут чаши, брызнет пена, И потонет в неге грудь, И на жаркий пух Гимена Воин ляжет отдохнуть!
Предчувствие
Окончен пир войны. к красавице своей, Любви к неистощимым благам Стремится воин твердым шагом С кровавых марсовых полей. На родину иду, иду я к деве милой! На родине опять узрю светило дня, А ты, души моей светило, Быть может закатилось для меня! Предчувствие мои туманит взоры, Пусть сбудется оно! К утратам я привык, На громозвучные укоры Мой не подвигнется язык. Быть может вздох один из груди очерствелой, Как ветерок, мгновенно проскользнет, Но буря страсти не взорвет Моей души, в боях перегорелой. Я выдержу напор грозы, Я отступлю от храма наслаждений И не унижусь до молений, Не выжму из очей слезы! Мечта цвела, мечта увянет, Замрет кипение в крови, И грудь свинцовым гробом станет, Где ляжет прах моей любви. А ежели порой рассудку в ясны очи Начнет фантазия вдувать свой сладкий дым И крылья темные, — как ткань волшебной ночи, Расширит обаятельно над ним, Я брошусь на коня, и сын донского брега Мой буйный умысел поймет, И вдаль, и в дичь, и в глушь меня он понесет На молниях отчаянного бега, Или сзову друзей, и вспыхнет шумный пир, И нектар пенистый в фиалах заструится, И песни загремят, и усыпленный мир Моим неистовым весельем огласится, И будет сердца храм открыт Безумным, бешеным утехам, И из него тоска, испуганная смехом, К сердцам бессильным отлетит!
ПРОЩАНИЕ С САБЛЕЮ
Прости, дорогая красавица брани! Прости, благородная сабля моя! Влекомый стремлением новых желаний, Пойду я по новой стезе бытия. Ты долго со мною была неразлучна, Как ангел грозы все блестела в очах, Но кончена брань, — и с тобою мне скучно: Ты сердца не радуешь в тесных ножнах. Прости же, холодная, острая дева, С кем дружно делил я свой быт кочевой, Внимая порывам священного гнева И праведной мести за край мой родной! Есть дева иная в краю мне любезном, Прекрасна и жаром любви калена, Нет жаркой души в твоем теле железном — Иду отогреться где дышит она. ‘Напрасно, о воин, меня покидаешь, — Мне кажется, шепчет мне сабля моя, — Быть может, что там, где ты роз ожидаешь, Найдешь лишь терновый венец бытия, Ад женского сердца тобой не измерен, Ты ценишь высоко обманчивый дар, Мой хладный состав до конца тебе верен, А светских красавиц сомнителен жар. ‘ О нет, я тебя не оставлю в забвеньи, Нет, друг мой железный! Ты будешь со мной: И ржавчине лютой не дав на съеденье, Тебя обращу я в кинжал роковой, И ловкой и пышной снабжу рукоятью, Блестящей оправой кругом облеку, И гордо повесив кинжал над кроватью, На мщенье коварству его сберегу!
ДВЕ РЕКИ
Между пышными лугами, Между ровными брегами, По блистающему дну, В глубину не нарастая, Влага резвая, живая, Раскатилась в ширину. В искры луч небес дробится О поверхность этих вод, На струях волшебных зрится Искры в искру переход. Здесь, дитя, тебе раздолье! Здесь, питая своеволье, Можешь бросится в реку, И ручонку лишь протянешь, Ты со дна себе достанешь Горсть блестящего песку! Путь по дебрям пробивая, Там бежит река другая. Та река в брегах сперта Стелет воды не широко, В глубину ушла далеко Этой влаги полнота. Стрелы Феба не пронзают Этой мощной глубины, Взоры дна не достигают — Волны дики и черны. Низвергайся, муж отваги! Здесь под темным слоем влаги Перлы дивные лежат. Сбрось с чела венок цветочный! Блеск возвышенный и прочный Эти перлы подарят.
РАЗЛУКА
‘Поле славы предо мною: Отпусти меня, любовь! Там — за Неманом — рекою Свищут пули, брызжет кровь, Здесь не место быть солдату: Там и братья и враги, Дева милая, к разврату Другу сердце сбереги! ‘ Девы очи опустились К обручальному кольцу, И по бледному лицу Вдруг обильно покатились Токи жгучих слезных струй: При словах: ‘Прости, мой милый! ‘, Будто роза близ могилы, Пал прекрасный поцелуй. Не тучи над миром грозу замышляют — Сближаются мерно две рати врагов, Не хладно, не сухо друг друга встречают — При первых приветах и пламя и кровь. Всем бешенством смерти ядро боевое, Врываясь в колонну, ряд валит на ряд. Вот прыснул картечный язвительный град, Все ломит и рвет он в редеющем строе. Все ближе и ближе враги меж собой — Исторглись из ружей свинцовые брызги, Пронзительно в слух ударяют их визги, И строй навалился на вражеский строй И роет штыками противников груди, Кровь хлыщет волнами, и падают люди, Сливаются стоны и ржанье и треск, И мечется в дыме порывистый блеск. Уж, полночная крикунья, Дико крикнула сова, Светом звезд и полнолунья Светит неба синева, Посреди немой равнины, Погрузившись в смертный хлад, Безобразные руины Человечества лежат. Чей здесь труп? — Чело разбито, Исказилась красота, Черной язвой грудь раскрыта, Сжаты синие уста. Поражен враждебной силой, Юный ратник пал в борьбе: Не воротится твой милый, Дева милая, к тебе!
К М — РУ
Еще на быстролетный пир, О друг, мы сведены судьбою. Товарищ, где наш детский мир, Где так сроднился я с тобою? Взгляну на стройный замок тот, Где бурной жаждой эполета, В златые отрочества лета, Кипел незрелый наш народ, — И целый рой воспоминаний, То грустно — сладкий, то смешных, Пробудится в единый миг В душе, исполненной терзаний. Там, светских чуждые цепей, Мы знали только братства узы, И наши маленькие музы Ласкали избранных детей. От охладительной науки Бежали мы — в тиши мечтать И непокорливые звуки Игре созвучий покорять. Там в упоительной тревоге Мы обнимались на пороге Меж детства запоздалым сном И первым юности огнем, И чувством дивным закипали, И слив в безмолвии сердца, Еще чего — то от творца, Как недосозданные, ждали, — И легкой струйкою в крови Текло предвкусие любви. Ударил час: мы полетели Вдоль разных жизненных путей, Пучину света обозрели, И скоро сердцем откипели, Открыли яд на дне страстей. Под хладным веяньем порока Поблекла юная мечта, Душа, как львица, заперта — Скорбит в железной клетке рока. В толпе холодной и сухой К кому приникнуть головой? Где растопить свинец несчастья? Где грудь укрыть от непогод? Везде людского безучастья Встречаешь неизбежный лед Повсюду чувство каменеет И мрет под кознями умов, В насмешках сирая немеет И мерзнет дружба, а любовь — В любви ль найдешь еще отраду? Оставь напрасные мечты! Любовь — лишь только капля яду На остром жале красоты. Товарищ, где же утешенье? . Чу! гром прошел по высотам. Дай руку! благо провиденье: Страданье здесь, блаженство — там!
Люблю тебя
Люблю тебя — произнести не смея, — Люблю тебя! — я взорами сказал, Но страстный взор вдруг опустился, млея, Когда твой взор суровый повстречал Люблю тебя! — я вымолвил, робея, Но твой ответ язык мой оковал, Язык мой смолк, и взор огня не мечет. А сердце все — люблю тебя! — лепечет. И звонкое сердечное биенье Ты слышишь, так, оно к тебе дошло, Но уж твое сердитое веленье Остановить его не возмогло. . Люблю тебя! И в месть за отверженье, Когда и грудь любовию отдышит, Когда-нибудь безжалостной назло, Мое перо — люблю тебя! — напишет.
Роза и дева
После бури мирозданья, Жизнью свежею блестя, Мир в венке очарованья Был прекрасен, как дитя. Роза белая являла Образ полной чистоты, Дева юная сияла Алым блеском красоты. Небо розу убелило, Дав румянец деве милой, — И волшебством тайных уз Между ними утвердило Неразгаданный союз, И заря лишь выводила В небе светлого царя, Дева, рдея, приходила К белой розе, как заря. Но преступного паденья Миг нежданный налетел: Под дыханьем обольщенья Образ девы потускнел. Молча, зеркало потока Ей сказало: ты бледна! И грустит она глубоко, Милой краски лишена. Вот светило дня сорвало Темной ночи покрывало, Розе верная, спешит Дева в бархатное поле… Вот подходит… чудный вид! Роза, белая дотоле, Алым пламенем горит, Пред пришелицею бедной Струи зари она пышней И кивает деве бледной Алой чашею своей. Милый цвет преобразился: Твой румянец, дева, здесь! Не пропал он, — сохранился, Розе переданный весь Так впервые отлетело Пламя с юной девы щек, А листочки розы белой Цвет стыдливости облек. Так на первом жизни пире Возникал греха посев, — И досталось жить нам в мире Алых роз и бледных дев!
Наездница
Люблю я Матильду, когда амазонкой Она воцарится над дамским седлом, И дергает повод упрямой рученкой, И действует буйно визгливым хлыстом. Гордяся усестом красивым и плотным, Из резвых очей рассыпая огонь, Она — властелинка над статным животным, И деве покорен неистовый конь, — Скрежещет об сталь сокрушительным зубом, И млечная пена свивается клубом, И шея крутится упорным кольцом. Красавец! — под девой он топчется, пляшет, И мордой мотает, гривою машет, И ноги, как нехотя, мечет потом, И скупо идет прихотливою рысью, И в резвых подскоках на мягком седле, Сердечно довольная тряскою высью, Наездница в пыльной рисуется мгле: На губках пунцовых улыбка сверкает, А ножка — малютка вся в стремя впилась, Матильда в галоп бегуна подымает И зыблется, хитро на нем избочась, И носится вихрем, пока утомленье На светлые глазки набросит туман… Матильда спрыгнула — и в сладком волненьи Кидается буйно на пышный диван.
Черные очи
Как могущественна сила Черных глаз твоих, Адель! В них бесстрастия могила И блаженства колыбель. Очи, очи — обольщенье! Как чудесно вы могли Дать небесное значенье Цвету скорбному земли! Прочь с лазурными глазами, Дева — ангел! Ярче дня Ты блестишь, но у меня Ангел с черными очами. Вы, кому любовь дано Пить очей в лазурной чаше, — Будь лазурно небо ваше! У меня — оно черно. Вам — кудрей руно златое, Други милые! Для вас Блещет пламя голубое В паре нежных, томных глаз: Пир мой блещет в черном цвете, И во сне и наяву Я витаю в черном свете, Черным пламенем живу. Пусть вас тешит жизни сладость В ярких красках и цветах: Мне мила, понятна радость Только в траурных очах. Полдень катит волны света — Для других все тени прочь, Предо мною все ж простерта Глаз Адели черна ночь. Вот — смотрю ей долго в очи, Взором в мраке их тону, Глубже, глубже — там одну Вижу искру в бездне ночи. Как блестящая чудна! То трепещет, то затихнет, То замрет, то пуще вспыхнет, Мило резвится она. Искра неба в женском теле — Я узнал тебя, узнал, Дивный блеск твой разгадал: Ты — душа моей Адели! Вот блестящая взвилась, Прихотливо поднялась, Прихотливо подлетела К паре черненьких очей И умильно посмотрела В окна храмины своей, Тихо влагой в них плеснула, Тихо в глубь опять порхнула, А на черные глаза Накатилась и блеснула, Как жемчужина, слеза. Вот и ночь. Средь этой ночи Черноты ее черней, Дивно блещут черны очи Тайным пламенем страстей. Небо мраком обложило, Дунул ветер, из — за туч Лунный вырезался луч И, упав на очи милой, На окате их живом Брызнул мелким серебром. Девы грудь волнообразна, Ночь тиха, полна соблазна… Прочь, коварная мечта: Нет, Адель, живи чиста! Не довольно ль любоваться На тебя, краса любви, И очами погружаться В очи черные твои, Проницать в их мглу густую И высматривать в тиши Неба искру золотую, Блестку ангельской души?
К Н — МУ
Не трать огня напрасных убеждений О сладости супружнего венца, О полноте семейных наслаждений, Где сплавлены приязнию сердца! Венец тот был мечты моей кумиром, И был готов я биться с целым миром За ту мечту, я в книге дней моих Тогда читал горячую страницу, И пел ее — любви моей царицу — Звезду надежд и помыслов святых. Небесный луч блистал мне средь ненастья, Я чувствовал все пламя бытия И радостно змею — надежду счастья Носил в груди… прекрасная змея! Но весь сосуд волшебного обмана Мной осушен, окончен жаркий путь, Исцелена мучительная рана, И гордостью запанцирилась грудь. Не говори, что я легок и молод! Не говори, что время впереди! Там нет его: закованное в холод, Оно в моей скрывается груди. Напрасно ты укажешь мне на деву, Не хладную к сердечному напеву И сладкую, как в раскаленный день Для бедуина пальмовая тень, — Я не хочу при кликах ‘торжествуем’ Притворствовать у ангела в очах И класть клеймо бездушным поцелуем На бархатных, малиновых устах. Пускай меня язвят насмешкой люди, Но грудь моя, холодная давно, Как храм пустой, где все расхищено, К божественной да не приникнет груди! Да не падет на пламя красоты Морозный пар бесстрастного дыханья! Не мне венец святого сочетанья: В моем венце — крапивные листы. Былых страстей сказанием блестящим, Отчетами любви моей к другой Я угожу ль супруге молодой И жаждущей упиться настоящим? Удел толпы — сухой, обычный торг — Заменит ли утраченный восторг? Нет, пусть живу и мыслю одиноко! Пусть над одним ревет судьбы гроза! Зато я чист, ужасного упрека Меня не жжет кровавая слеза. Пускай мой одр не обогрет любовью, Пусть я свою холодную главу К холодному склоняю изголовью И роз любви дозволенных не рву, — Зато мой сон порою так прекрасен, Так сладостен, роскошен, жив и ясен, Что я своим то счастие зову, Которого не вижу наяву.
НОВОЕ ПРИЗНАНИЕ
Поэта сердце в дар примите! Вот вам оно! в нем пышет жар. Молчите вы — ужель хотите Отринуть мой священный дар? О, как лукаво вы взглянули! Понятен мне язык очей: О прежней вы любви моей Мне превосходно намекнули. Вы говорите: ‘Бог с тобой! Ты перед девою другой Все сердце сжег, поэт беспечный, И хочешь искру предо мной Теперь раздуть в золе сердечной’. Нет, вы ошиблись, говорю, Не прежним сердцем я горю: Оно давно испепелилось, Из новое родилось, — И я вам Феникса дарю!
МОГИЛА
Рассыпано много холмов полевых Из длани природы обильной, Холмы те люблю я, но более их Мне холм полюбился могильный. В тоске не утешусь я светлым цветком, Не им обновлю мою радость: Взгляну на могилу — огнистым клубком По сердцу прокатится сладость. Любви ли сомнение в грудь залегло, На сладостный холм посмотрю я — И чище мне кажется девы чело, И ярче огонь поцелуя. Устану ли в тягостной с роком борьбе, Изранен, избит исполином, Лишь взгляну в могилу — и в очи судьбе Взираю с могуществом львиным. Я в мире боец, да, я биться хочу. Смотрите: я бросил уж лиру, Я меч захватил и открыто лечу Навстречу нечистому миру. И бог да поможет мне зло поразить, И в битве глубоко, глубоко, Могучей рукою сталь правды вонзить В шипучее сердце порока! Не бойтесь, друзья, не падет ваш певец! Пусть грозно врагов ополченье! Как лев я дерусь, как разумный боец, Упрочил себе отступленье. Могила за мною, как гений, стоит И в сердце вливает отвагу, Когда же боренье меня истомит, Туда — и под насыпью лягу. И пламенный дух из темницы своей Торжественным крыльев размахом К отцу возлетит, а ползучих гостей Земля угостит моим прахом. Но с миром не кончен кровавый расчет! Нет, — в бурные силы природы Вражда моя в новой красе перейдет, И в воздух, и в пламя, и в воды. На хладных людей я вулканом дохну, Кипящею лавой нахлыну, Средь водной равнины волною плесну — Злодея ладью опрокину! Порою злым вихрем прорвусь на простор, И вихрей — собратий накличу, И прахом засыплю я хищника взор, Коварно следящий добычу! Чрез горы преград путь свободный найду, Сквозь камень стены беспредельной К сатрапу в чертоги заразой войду И язвою лягу смертельной!
ПЕСНЬ СОЛОВЬЯ
Средь воскреснувших полей Гений звуков — соловей Песнью весь излиться хочет, В перекатах страстных мрет, Вот неистово хохочет, Тише, тише стал — и вот К нежным стонам переходит И, разлившись, как свирель, Упоительно выводит Они серебряную трель. О милая! певец в воздушном круге Поет любовь и к неге нас зовет — Так шепчет страстный юноша подруге, — И пламенна, как солнечный восход, Прекрасная к устам его прильнула, Его рука лукавою змеей Перевила стан девы молодой Всползла на грудь — и на груди уснула… А там — один — без девы, без венца, Таясь в глуши, питомец злополучья Прислушался: меж звуками певца И он сыскал душе своей созвучья, Блестит слеза отрадная в очах, Нежданная, к устам она скатилась, И дружно со слезою засветилась Могильная улыбка на устах. Пой, греми, полей глашатай! Песнью чудной и богатой Ты счастливому звучишь Так роскошно, бурно, страстно, А с печальным так согласно, Гармонически грустишь. Пой, звучи, дитя свободы! Мне понятна песнь твоя, Кликам матери — природы Грудь откликнулась моя.
СОНЕТЫ
1. ПРИРОДА
Повсюду прелести, повсюду блещут краски! Для всех природы длань исполнена даров. Зачем же к красоте бесчувственно — сурово Ты жаждешь тайн ее неистовой огласки? Смотри на дивную, пей девственные ласки, Но целомудренно храни ее покров! Насильственно не рви божественных узлов, Не мысли отпахнуть божественной повязки! Доступен ли тебе ее гиероглиф? Небесные лучи волшебно преломив, Раскрыла ли его обманчивая призма? Есть сердце у тебя: пади, благоговей, И бойся исказить догадкою твоей Запретные красы святого мистицизма!
2. КОМЕТА
Взгляни на небеса: там стройность вековая. Как упоительна созвездий тишина! Как жизнь текущих сфер гармонии полна, — И как расчетиста их пляска круговая! Но посмотри! меж них неправильно гуляя, Комета вольная — системам на верна, Ударами грозит и буйствует она, Блистательным хвостом полнеба застилая. Зря гостью светлую в знакомых небесах, Мудрец любуется игрой в ее лучах, Но робко путь ее и близость расчисляет. Так пылкая мечта — наперсница богов — Среди медлительных, обкованных умов, Сверкая, носится и тешит и пугает.
3. ВУЛКАН
Нахмуренным челом простерся он высоко Пятою он земли утробу придавил, Курится и молчит, надменный, одинокой, Мысль огнеметную он в сердце затаил… Созрела — он вздохнул, и вздох его глубокой Потряс кору земли и небо помрачил, И камни, прах и дым разбросаны широко, И лавы бурный ток окрестность обкатил. Он — гений естества! И след опустошенья, Который он простер, жизнь ярче осветит. Смирись — ты не постиг природы назначенья! Так в человечестве бич — гений зашумит — Толпа его клянет средь дикого смятенья, А он, свирепствуя, — земле благотворит.
4. ГРОЗА
В тяжелом воздухе соткалась мгла густая, Взмахнул крылами ветр, зубчатой бороздой Просеклась молния, завыла хлябь морская, Лес ощетинился, расселся дуб седой. Как хохот сатаны, несется, замирая, Громов глухой раскат, — и снова над землей Небесный пляшет огнь, по ребрам туч мелькая, И грозно вдруг сверкнет изломанной чертой. Смутилась чернь земли и мчится под затворы… Бегите! этот блеск лишь для очей орла… Творенья робкие, спешите в ваши норы! Кто ж там — на гребне скал? Стопа его смела, Открыта грудь его, стремятся к небу взоры, И молния — венец вокруг его чела!
5. ЦВЕТОК
Откуда милый гость? Не с неба ль брошен он? Златистою каймой он пышно обведен, На нем лазурь небес, на нем зари порфира . Нет, это сын земли — сей гость земного пира, Луг — родина ему, из праха он рожден. Так, видно, чудный перл был в землю посажен, Чтоб произвесть его на украшенье мира? О нет, чтоб вознестись увенчанной главой, Из черного зерна он должен был родиться И корень вить в грязи, во мраке, под землей. Так семя горести во грудь певцу ложится, И в сердце водрузив тяжелый корень свой, Цветущей песнею из уст его стремится.
6. ‘Красавица, как райское виденье… ‘
Красавица, как райское виденье, Являлось мне в сияньи голубом, По сердцу разливалось упоенье, И целый мир казался мне венком. Небесного зефира дуновенье Я узнавал в дыхании святом, И весь я был — молитвенное пенье И исчезал в парении немом. Прекрасная, я вдохновен тобою, Но не моей губительной рукою Развяжется заветный пояс твой. Мне сладостны томления и слёзы. Другим отдай обманчивые розы: мне дан цветок нетленный, вековой.
7. ‘Когда вдали от суеты всемирной… ‘
Когда вдали от суеты всемирной Прекрасная грустит, уединясь, — Слеза трепещет на лазури глаз, Как перл на незабудочке сапфирной. Веселием и роскошию пирной Её улыбка блещет в сладкий час, — Так два листочка розовых, струясь, Расходятся под ласкою зефирной. Порой и дождь и светят небеса, И на лице прелестной сердцегубки Встречаются улыбка и слеза. Как тягостны приличию уступки! Лобзаньем осушил бы ей глаза, Лобзаньем запечатал эти губки!
8. ‘Бегун морей дорогою безбрежной… ‘
Бегун морей дорогою безбрежной Стремился в даль могуществом ветрил, И подо мною с кормою быстробежной Кипучий вал шумливо говорил. Волнуемый тоскою безнадежной, Я от пловцов чело моё укрыл, Поникнул им над влагою мятежной И жаркую слезу в неё сронил. Снедаема изменой беспощадно, Моя душа к виновнице рвалась, По ней слеза последняя слилась — И, схваченная раковиной жадной, Быть может, перл она произвела Для милого изменницы чела!
СБОРНИК СТИХОТВОРЕНИЙ 1838 Г.
Горные выси
Одеты ризою туманов И льдом заоблачной зимы, В рядах, как войско великанов, Стоят державные холмы. Привет мой вам, столпы созданья, Нерукотворная краса, Земли могучие восстанья, Побеги праха в небеса! Здесь — с грустной цепи тяготенья Земная масса сорвалась, И, как в порыве вдохновенья, С кипящей думой отторженья В отчизну молний унеслась, Рванулась выше… но открыла Немую вечность впереди: Чело от ужаса застыло, А пламя спряталось в груди: И вот — на тучах отдыхая, Висит громада вековая, Чужая долу и звездам: Она с высот, где гром рокочет, В мир дольний ринуться не хочет, Не может прянуть к небесам. О горы — первые ступени К широкой, вольной стороне! С челом открытым, на колени Пред вами пасть отрадно мне. Как праха сын, клонюсь главою Я к вашим каменным пятам С какой — то робостью, — а там, Как сын небес, пройду пятою По вашим бурным головам!
ПЕРЛ
Что такое счастье наше? Други милые, оно — Бытия в железной чаше Перл, опущенный на дно. Кто лениво влагу тянет И боится, что хмельна, Слабый смертный, — не достанет Он жемчужного зерна! Кто ж, согрев в душе отвагу, Вдруг из чаши дочиста Гонит жизненную брагу В распаленные уста — Вот счастливец! — Дотянулся — Смело чашу об земь хлоп! Браво! Браво! — Оглянулся: А за ним отверстый гроб!
РАЗВАЛИНЫ
Обломки… Прах… Все сумрачно и дико! В кусках столбы — изгнанники высот, В расселины пробилась повилика И грустная по мрамору ползет. Там — чуть висят полунагие своды, Здесь — дряхлая стоит еще стена, Она в рубцах, ее иссекли годы И вывели узором письмена, Прочли ль вы их? — Здесь летопись природы На зодчестве людей продолжена. Здесь время быть художником желало И медленно, огнем и влагой бурь Согнав долой и пурпур и лазурь, Таинственные краски набросало, И, наступив широкою пятой На мрачные, безмолвные руины, Любуется могильной красотой Без кисти им написанной картины. Тут башня опочила, преклонясь, Встававшая на небо великаном, Теперь своим полуистлевшим станом На груды прежде павших оперлась И старчески лежит, облокотясь. Дщерь времени! Тебя изъело тленье, Исчезло все — и крепость и краса, Устала ты лететь на небеса И, бренная, легла в изнеможенье. Вот ночь. Луна глядит как лик земли, В сребре ее чрезоблачного взгляда, Сквозь пар ночной, на вышине, вдали Является нестройная громада — Без очерков, как призрак без лица, И грудами колонн разбитых звенья Виднеются — под желтой пылью тленья Разбросаны, как кости мертвеца, Лишенные святого погребенья. Немая тишь… Один неровный шум Своих шагов полночный путник слышит, И возмущен в нем рой неясных дум — И все окрест глубокой тайной дышит.
(Кудри)
Кудри девы — чародейки, Кудри — блеск и аромат, Кудри — кольца, струйки, змейки, Кудри — шелковый каскад! Вейтесь, лейтесь, сыпьтесь дружно, Пышно, искристо, жемчужно! Вам не надобен алмаз: Ваш извив неуловимый Блещет краше без прикрас, Без перловой диадемы, Только роза — цвет любви, Роза — нежности эмблема — Красит роскошью эдема Ваши мягкие струи. Помню прелесть пирной ночи: Живо помню я, как вы, Задремав, чрез ясны очи Ниспадали с головы: В ароматной сфере бала, При пылающих свечах, Пышно тень от вас дрожала На груди и на плечах, Ручка нежная бросала Вас небрежно за ушко, Грудь у юношей пылала И металась высоко. Мы, смущенные, смотрели — Сердце взорами неслось, Ум тускнел, уста немели, А в очах сверкал вопрос. (Кто ж владелец будет полный Этой россыпи златой? Кто — то будет эти волны Черпать жадною рукой? Кто из нас, друзья — страдальцы, Будет амбру их впивать, Навивать их шелк на пальцы, Поцелуем припекать, Мять и спутывать любовью И во тьме по изголовью Беззаветно рассыпать? ) Кудри, кудри золотые, Кудри пышные, густые — Юной прелести венец! Вами юноши пленялись, И мольбы их выражались Стуком пламенных сердец, Но снедаемые взглядом И доступны лишь ему, Вы ручным бесценным кладом Не далися никому: Появились, порезвились — И, как в море вод хрусталь, Ваши волны укатились В неизведанную даль!
Певец
Бездомный скиталец — пустынный певец — Один, с непогодою в споре, Он реет над бездной, певучий пловец Безъякорный в жизненном море, Всё в даль его манит неведомый свет: Он к берегу рвётся, а берега нет. Он странен, исполнен несбыточных дум, Бывает он весел — ошибкой, Он к людям на праздник приходит — угрюм, К гробам их подходит — с улыбкой, Всеобщий кумир их ему не кумир, — Недаром безумцем зовёт его мир! Он ищет печалей — и всюду найдёт. Он вызовет, вымыслит муки, Взлелеет их в сердце, а там перельёт В волшебные, стройные звуки, И сам же, обманутый ложью своей, Безумно ей верит и плачет над ней. Мир чёрный бранит он и громы со струн Срывает карающей дланью: Мир ловит безвредно сей пышный перун, Доволен прекрасною бранью, Ему для забавы кидает певец Потешное пламя на мрамор сердец! Перед девой застенчив, он милой своей Не смеет смутить разговором, Он, робкий, трепещет приблизиться к ней, Коснуться к ней пламенным взором, — Святое молчанье смыкает уста, Кипучая тайна в груди заперта, И если признаньем язык задрожит — Певец не находит напева, Из уст его буря тогда излетит, И вздрогнет небесная дева, И трепетный ангел сквозь пламя и гром Умчится, взмахнув опалённым крылом. Захочет ли дружбе тогда протянуть Страдалец безбрачную руку — На чью упадёт он отверстую грудь? Родной всему свету по звуку, Он тонет в печальном избытке связей. Врагов он находит, — но это рабы, Завистников рой беспокойных, Для жарких объятий кровавой борьбы Врагов ему нету достойных: Один, разрушитель всех собственных благ Он сам себе в мире достойнейший враг!
Море
В вечернем утишьи покоятся воды, Подёрнуты лёгкой паров пеленой, Лазурное море — зерцало природы — Безрамной картиной лежит предо мной. О море! — ты дремлешь, ты сладко уснуло И сны навеваешь на душу мою, Свинцовая дума в тебе потонула, Мечта лобызает поверхность твою. Отрадна, мила мне твоя бесконечность, В тебе мне открыта красавица — вечность, Брега твои гордым раскатом ушли И скрылась от взора в дали безответной: У вечности также есть берег заветный, Далёкий, незримый для сына земли, На дне твоём много сокровищ хранится, Но нам недоступно, безвестно оно, И в вечности также, быть может, таится Под тёмной пучиной богатое дно, Но, не дано силы уму — исполину: Мысль кинется в бездну — она не робка, Да груз её лёгок и нить коротка! Солнце в облаке играет, Запад пурпуром облит, Море солнца ожидает, Море золотом горит, И из облачного края Солнце, будто покидая Пелены и колыбель, К морю сладостно склонилось И младенцем погрузилось В необъятную купель, И с волшебной полутьмою Ниспадая свысока, В море пышной бахромою Окунулись облака. Безлунна ночь. Кругом она Небрежно звезды разметала, Иные в тучах затеряла, И неги тишь ее полна. И небеса и море дремлют, И ночь, одеянную мглой, Как деву смуглую объемлют И обнялись между собой. Прекрасны братские объятья! Эфир и море! — Вы ль не братья? Не явны ль очерки родства В вас, две таинственные бездны? На море искры — проблеск звездный На небе тучи — острова, И, кажется, в ночном уборе Волшебно опрокинут мир: Там — горнее с землями море, Здесь, долу — звезды и эфир. Чу! там вздохи переводит неги полный ветерок, Солнце из моря выходит На раскрашенный восток, Будто бросило купальню И, любовию горя, Входит в пурпурную спальню Где раскинулась заря, И срывая тени ночи, Через радужный туман Миру в дремлющие очи Бьет лучей его фонтан. Солнце с морем дружбу водит, Солнце на ночь к морю сходит, — Вышло, по небу летит, С неба на море глядит, И за дружбу неба брату От избытка своего Дорогую сыплет плату, Брызжет золотом в него, Море злата не глотает, Отшибает блеск луча, Море гордо презирает Дар ничтожный богача, Светел лик хрустально — зыбкой, Море тихо — и блестит, Но под ясною улыбкой Думу темную таит: ‘Напрасно, о солнце, блестящею пылью С высот осыпаешь мой вольный простор! Одежда златая отрадна бессилью, Гиганту не нужен роскошный убор. Напрасно, царь света, с игрою жемчужной Ты луч свой на персях моих раздробил: Тому ль нужны блестки и жемчуг наружной, Кто дивные перлы в груди затаил? Ты радуешь, греешь пределы земные, Но что мне, что стрелы твои калены! По мне проскользая, лучи огневые Не греют державной моей глубины’. Продумало море глубокую думу, Смирна его влага: ни всплеска, ни шуму! Но тишь его чем — то грозящим полна, Заметно: гиганта томит тишина. Сон тяжкий его оковал — и тревожит, Смутил, взволновал — и сдавил его грудь, Он мучится сном — и проснуться не может, Он хочет взреветь — и не в силах дохнуть. Взгляните: трепещет дневное светило. Предвидя его пробуждения миг, И нет ли где облака, смотрит уныло, Где б спрятать подернутый бледностью лик… Вихорь! Взрыв! — Гигант проснулся, Встал из бездны мутный вал, Развернулся, расплеснулся, Закипел, заклокотал. Как боец, он озирает Взрытых волн степную ширь, Рыщет, пенится, сверкает — Среброглавый богатырь! Кто ж идет на вал гремучий? Это он — пучины царь, Это он — корабль могучий, Волноборец, храм пловучий, Белопарусный алтарь! Он летит, ширококрылый, Режет моря крутизны, В битве вервия, как жилы У него напряжены, И как конь, отваги полный, Выбивает он свой путь, Давит волны, топчит волны, Гордо вверх заносит грудь. И с упорными стенами, С неизменною кормой, Он, как гений над толпой, Торжествует над волнами. Тщетно бьют со всех сторон Влажных гор в него громады: Нет могучему преграды! Не волнам уступит он — Нет, пусть прежде вихрь небесный, Молний пламень перекрестный Мачту, парус и канат Изорвут, испепелят! Лишь тогда безвластной тенью Труп тяжелый корабля Влаги бурному стремленью Покорится, без руля… Свершилось… Кончен бег свободной При вопле бешеных пучин Летит на грань скалы подводной Пустыни влажной бедуин. Удар — и взят ревущей бездной, Измят, разбит полужелезной, И волны с плеском на хребтах Разносят тяжкие обломки, И с новым плеском этот прах От волн приемлют их потомки. О чем шумит мятежный рой Сих чад безумных океана? Они ль пришельца — великана Разбили в схватке роковой? Нет, силы с небом он изведал, Под божьим громом сильный пал, по вихрю мысли разметал, Слепым волнам свой остров предал, А груз — пучинам завещал, И море в бездне сокровенной тот груз навеки погребло И дар богатый, многоценной В свои кораллы заплело. Рев бури затихнул, а шумные волны Все идут, стремленья безумного полны, — Одни исчезают, другим уступив Широкое место на вечном просторе. Не тот же ль бесчисленных волн перелив В тебе, человечества шумное море? Не так же ль над зыбкой твоей шириной Вослед за явленьем восходит явленье, И время торопит волну за волной, И волны мгновенны, а вечно волненье? Здесь — шар светоносный над бездной возник, И солнце свой образ на влаге узнало, А ты, море жизни, ты — божье зерцало, Где видит он, вечный, свой огненный лик! О море, широкое, вольное море! Ты шумно, как радость, глубоко, как горе, Грозна твоя буря, светла твоя тишь, Ты сладко волненьем душе говоришь. Люблю твою тишь я: в ней царствует нега, На ясное, мирное лоно твое Смотрю я спокойно с печального брега, И бьется отраднее сердце мое, Но я не хотел бы стекла голубого В сей миг беспокойной ладьей возмутить И след человека — скитальца земного — На влаге небесной безумно чертить. Когда ж над тобою накатятся тучи, И ветер ударит по влаге крылом, И ал твой разгульный, твой витязь могучий, Серебряным гребнем заломит шелом, И ты, в красоте величавой бушуя, Встаешь, и стихий роковая вражда Кипит предо мною — о море! тогда, Угрюмый, от берега прочь отхожу я. Дичусь я раскатов валов твоих зреть С недвижной границы земного покоя: Мне стыдно на бурю морскую смотреть, Лениво на твердом подножьи стоя. Тогда, если б взор мой упал на тебя, Тобою бы дико душа взлюбовалась, И взбитому страстью, тебе б показалась Обидной насмешкой улыбка моя, И занято небо торжественным спором, Сияя в венце громового огня, Ты б мне простонало понятным укором, Презрительно влагой плеснуло в меня! Я внемлю разливу гармонии дивной… Откуда?.. Не волны ль играют вдали? О море, я слышу твой голос призывной, И рвусь, и грызу я оковы земли. О, как бы я жадно окинул очами Лазурную рябь и лазурную твердь! Как жадно сроднился б с твоими волнами! Как пламенно бился б с родными насмерть! Я понял бы бури музыку святую, Душой проглотил бы твой царственный гнев, Забыл песни неги, и песнь громовую Настроил под твой гармонический рев!
Искра
Дикий камень при дороге Дремлет глыбою немой, В гневе гром, земля в тревоге: Он недвижен под грозой. Дни ль златые улыбнуться — Всюду жизнь заговорит, Всюду звуки отольются: Глыба мертвая молчит, Все одето ризой света, Все согрето, а она — Серым мхом полуодета И мрачна и холодна. Но у этой мертвой глыбы Жизни чудное зерно В сокровенные изгибы До поры схоронено. Вот — удар! Она проснулась, Дикий звук произнесла, И со звуком — встрепенулась Брызга света и тепла: Искра яркая вспрыгнула Из темницы вековой, Свежим воздухом дохнула, Красной звездочкой блеснула, Разгорелась красотой. Миг еще — и дочь удара В тонком воздухе умрет, Иль живым зерно пожара Вдруг на ветку упадет, — Разовьется искра в пламень, И, дремавший в тишине, Сам ее родивший, камень Разрушается в огне. Долго дух в оцепененьи Безответен и угрюм, Долго в хладном онеменьи Дремлет сердце, дремлет ум, Долго искра золотая В бездне сумрачной души, В божий мир не выступая, Спит в бездейственной тиши, Но удар нежданный грянет — Искра прянет из оков И блистательно проглянет Из душевных облаков, И по миру пролагая Всепалящей силой путь, И пожары развивая, Разрушает, огневая, Огнетворческую грудь.
Возвратись!
В поход мы рядились, все прихоти — в пламень, А сабли на отпуск, коней на зерно, — О, весело шаркать железом о камень И думать: вот скоро взыграет оно! Вот скоро при взмахе блеснет и присвистнет! Где жизнь твоя, ратник? Была такова! Фонтанами влага багровая прыснет, Расколото сердце, в ногах голова! А кони — а кони — я помню лихова! Казацкая прелесть, глаза — два огня, Друзья любовались, и чаша донскова Ходила во здравье донского коня. Он ратный сочлен мой, я мыслил порою, Я праведной чести с него не сниму: Пол — бремени пусть он разносит со мною, А славу добуду — пол — славы ему! Уже мы если, снаряженные к брани, Родным и знакомым последний привет, Гремучие клики прощальных желаний Летели, как буря, за нами вослед. Друзья мне сулили в чужбине крамольной За почестью почесть, кресты на кресты… О други, простите! — Довольно! Довольно! А что не спросили: воротишься ль ты? Наперстники славы — мы дев покидали, Любимых красавиц родной стороны, И рыцарским жаром сердца трепетали Под медным, тяжелым убором войны. ‘Прости! ‘ — прошептал я моей ненаглядной У ног ее брякнул предбитвенный меч, — Смутилась — и лепет волшебно — нескладный Сменил ее тихую, плавную речь. Не общим желаньем она пламенела, — Нет, заревом чувства ланиты зажглись, С последним лобзаньем в устах ее млело Одно только слово, одно: ‘возвратись! ‘ Чу! грянули трубы, колонны столпились, Радушно — покорны священному звуку, Торжественно, дружно главы обнажились, Ружье на молитву, душа к божеству! В глазах просияла, протеплилась вера, Небесною влагой намокли глаза: По длинным, по мшистым усам гренадера Украдкой сбежала красотка — слеза. Вломились в чужбину незванные гости, Железо копыт бороздило поля, Обильным посевом ложилися кости, Потоками крови тучнела земля, — И выросли мира плоды золотые, И снова мечи потонули в ножнах, И шумно помчались в пределы родные Орлы полуночи на рьянах крылах. Обратно летел я с мечтою сердечной, С кипучею думой: ‘там дева твоя! ‘ Друзья выходили толпою навстречной: ‘Здорово, товарищ! ‘ — ‘Пустите, друзья! Меня вы хотели зреть в почести бранной, А я только сердце домой воротил! ‘ Сказал — и спеша к моей милой, желанной, Впервые ударом коня оскорбил, Но он, благородный, обиду прощая, Домчал меня метко к жилищу красы, Влетел — все как было, пришельца встречая, Приветно визжали знакомые псы, И кланялись низко знакомые слуги, И узнанный всеми, и встречен, как свой, Горя нетерпеньем, к бесценной подруге Ворвался я жадно в заветный покой. Красавица вышла, — в восторге прижать я Хотел ее к сердцу и ринулся к ней, Но, кинуты в воздух, замерзли объятья, И слезы вернулись назад из очей. То злобно сжимались неверной уста, То тихо струилась улыбкой ужасной — И адски блистала змея — красота. Все кончило время, душа отстрадалась, О деве — злодейке мечты унеслись, Но в сумрачном сердце доныне осталось Одно ее слово, одно: ‘возвратись! ‘
К…МУ
Бодро выставь грудь младую Мощь и крепость юных плеч! Облекись в броню стальную! Прицепи булатный меч! Сердцем, преданным надежде, В даль грядущего взгляни, И о том, что было прежде, Мне с тобой напомяни! Да вскипит фиал заздравной — И привет стране родной, Нашей Руси православной, Бронноносице стальной! Широка она, родная, Ростом — миру по плечо, Вся одежда ледяная. Только сердце горячо, Чуть зазнала пир кровавой — И рассыпались враги, Высоко шумит двуглавой, Землю топчут русской славы Семимильные шаги! Новый ратник, стань под знамя! Верность в душу, сталь во длань! Юной жизни жар и пламя Сладко несть отчизне в дань. Ей да служить в охраненье Этот меч — головосёк! Ей сердец кипучих рвенье И небес благоговенье Ныне, присно и вовек!
ХОЛОДНОЕ ПРИЗНАНИЕ
Алина — нет! Не тем мой полон взор! Я не горю безумною любовью! И что любовь? — Коварный заговор Слепой мечты с огне — мятежной кровью! Я пережил дней юношеских жар, Я выплатил мучительные дани, Ты видела души моей разгар Перед тобой, звезда моих желаний, Ты видела… Теперь иной судьбе Я кланяюсь, Иною жизнью молод, И пред тобой я чувствую в себе Один святой, благоговейный холод, Снег на сердце, но то не снег долин Растоптанный, под саваном тумана — Нет, это снег заоблачных вершин, Льдяной венец потухшего вулкана, — И весь тебе, как солнцу, он открыт, Земля в тени, а он тебя встречает, И весь огнём твоих лучей блестит, Но от огня лучей твоих не тает.
ЗАРЯ
Утра, вечера ль порою, Лишь сойдётся свет со тьмою, Тьма светлеет, меркнет свет — И по небу полосою Разольётся алый цвет. Это дня предосвещенье Иль прощальная заря? Это всход или паденье Светоносного царя? Вспыхнут ярче розы вешней Щёки девы молодой: Это пыл зари другой, Это — встреча мысли грешной С детских мыслей чистотой! Здесь — под мраком искушенья Свет невинности горит, На ланитах их боренья Отражён волшебный вид, И я мыслю: друг — девица, Этим пурпуром горя. Ты — восточная ль денница Иль закатная заря?
ПОЖАР
Ночь. Сомкнувшееся тучи Лунный лик заволокли. Лёг по ветру дым летучий, Миг — и вспыхнуло в дали! Встало пурпурное знамя, Искор высыпала рать, И пошёл младенец — пламя Вольным юношей гулять. Идёт и растёт он — красавец опасной! Над хладной добычей он бурно восстал, К ней жадною грудью прильнул сладострастно, А кудри в воздушных кругах разметал, Сверкают объятья, дымятся лобзанья… Воитель природы, во мраке ночном, На млеющих грудах роскошного зданья Сияет победным любви торжеством. Высоко он мечет живые изгибы, Вздымается к тучам — в эфирный чертог, Он обдал румянцем их тёмные глыбы, Взгляните: он заревом небо зажёг! Царствуй, мощная стихия! Раздирай покровы ночи! Обнимай холодный мир! Вейтесь, вихри огневые! Упивайтесь ими, очи! Длись, огня разгульный пир! Ветер воет, пламя вьётся, С треском рухнула громада, Заклубился дым густой. Диким грудь восторгом бьётся, Предо мною вся прелесть ада, Демон! ад прекрасен твой! Но буря стихает, и пламя слабеет, Не заревом небо — зарёю алеет, То пламя потухло, а огненный шар С высока выводит свой вечный пожар. Что ж? — На месте, где картина Так торжественна была, Труп лишь зданья — исполина, Хладный пепел и зола. Рдела пурпуром сраженья Ночь на празднике огня, След печальный разрушенья Oзарён лучами дня. В ночь пленялся я красою, Пламень буйства твоего: Днём я выкуплю слезою Злость восторга моего! Слеза прокатилась, обсохли ресницы, И взор устремился к пожару денницы, К пожару светила — алмаза миров, — Издавна следимый очами веков, Являет он пламени дивные силы, Земля на могилах воздвигла могилы, А он, то открытый, то в облачной мгле, Всё пышет, пылает и светит земле. Невольно порою мечтателю мниться: Он на небе блещет последней красою, И вдруг, истощённый, замрёт, задымится, И сирую землю осыплет золой!
ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ
Торжествующая Нина Видит: голубя смирней, Сын громов, орёл — мужчина Бьётся в прахе перед ней. Грудь железную смягчила Нега пламенной мечты, И невольно уступила Мужа царственная сила Власти женской красоты. Не гордись победой, дева! Далеки плоды посева. Дней грядущих берегись! Нина, Нина, — не гордись Этих взоров юной прытью, Не гордись, что ты могла Неги шёлковою нитью Спутать дикого орла! Близки новые минуты, Где сама должна ты снять Эти розовые путы И грозу распеленать! Дерзкий хищник жажду взора, Жажду взора утолит, И грудей роскошных скоро Жаркий пух растеребит, Ты подашь ему, как Геба, Этот нектар, а потом Вдруг неистовым крылом Твой орёл запросит неба, Чем сдержать его? Горе, если пред собою Он узрит одну лишь степь С пересохшую травою! Он от сердца твоего Прянет к тучам, к доле скрытной, Если неба пищей сытной Не прикормишь ты его!
ГОРЯЧИЙ ИСТОЧНИК
Струёю жгучей выбегает Из подземелей водный ключ. Не внешний жар его питает, Не жаром солнца он кипуч, — О нет, сокрытое горнило Живую влагу вскипятило, Ядра земного глубинам Огонь завещан самобытной: Оттуда гость горячий к нам Из двери вырвался гранитной. Так в мрачных сердца глубинах Порою песнь любви родится И, хлынув, в пламенных волнах Пред миром блещет и клубится, Но не прелестной девы взор Её согрел, её лелеет, Нет, часто этот метеор Сверкает ярко, но не греет! Жар сердца сам собой могуч, — Оттуда, пролитый в напевы, И под холодным взором девы Бежит любви горячий ключ.
УСЛЫШАННАЯ МОЛИТВА
Под мглою тяжких облаков, В час грозной бури завыванья, С любимой девой сочетанья, Топясь, просил я у богов. Вдруг — лёгким светом даль блеснула, Мрак реже, реже стал, — и вот Сквозь тучи ярко проглянула Эмаль божественных высот, И вот — открылся свод эфирной Туч нет: торжественно и мирно Прошли вестительницы бурь, И полная дневного пыла Весь лик природы осенила Одна чистейшая лазурь. Мой друг! Услышаны моленья, Вот он — предел соединенья, Один над мною и тобой Навес раскинут голубой! Взгляни, прекрасная, над нами, Как опрокинутый фиал, Он, в землю упершись краями, Нам общий храм образовал. Он прочен, радостен и мирен… Но жаль, мой друг, моя краса, Что общий храм наш так обширен, Что так огромны небеса! Быть может, здесь, под этим сводом, Стеснён докучливым народом, Я не найду к тебе следа, — И в грустной жизненной тревоге В одном лазуревом чертоге Мы не сойдёмся никогда!
ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ
Через все пути земные С незапамятной поры В мире ходят две родные, Но несходные сестры. Вся одна из них цветами, Как невеста, убрана, И опасными сетями Смертных путает она, На устах любви приманка, Огонь в очах, а в сердце лёд И, как бурная вакханка, Дева пляшет и поёт. Не блестит сестра другая, Черен весь её покров, Взор — недвижимо — суров, Перси — глыба ледяная, Но в груди у ней — любовь! Всем как будто незнакома, Но лишь стукнет у дверей, — И богач затворный — дома Должен сказываться ей, И чредой она приходит К сыну горя и труда, И бессонницу отводит От страдальца навсегда. Та — страстей могучем хмелем Шаткий ум обворожит И, сманив к неверным целям, С злобным смехом убежит. Эта в грозный час недуга Нас, как верная подруга, Посетит, навеет сон, Сникнет к ложу с страданьем И замкнёт своим лобзаньем Тяжкий мученика стон. Та — напевами соблазна Обольщает сжатый дух И для чувственности праздной Стелят неги жаркий пух. Эта — тушит пыл телесный, Прах с души, как, цепи рвёт И из мрака в свет небесный Вдохновенную влечёт. Рухнет грустная темница: Прах во прах! Душа — орлица Снова родину узрит И без шума, без усилья, Вскинув девственные крылья, В мир эфирный воспарит!
ВОЗВРАЩЕНИЕ НЕЗАБВЕННОЙ
Ты опять передо мною, Провозвестница всех благ! Вновь под кровлею родною Здесь, на невских берегах, Здесь, на тающих снегах, На нетающих гранитах, — И тебя объемлет круг То друзей полузабытых, То затерянных подруг, И, как перл неоценимой, Гостью кровную любя Сердце матери родимой Отдохнуло близь тебя. И певец, во дни былые Певший голосом любви Очи, тайной повитые, Очи томные твои, Пившей чашею безбрежной Горе страсти безнадежной, Безраздельных сердца грез, — Видя снова образ милой, Снова с песнию унылой В дар слезу тебе принес… Друг мой! прежде то ли было? Реки песен, море слез! О, когда бы все мученья, Все минувшие волненья Мог отдать мне твой возврат, — Я бы все мои стремленья, Как с утеса водоскат, В чашу прошлого низринул, Я б, не дрогнув, за нее Разом в вечность опрокинул Все грядущее море! Ты все та ж, как в прежни годы, В дни недавней старины, В дни младенческой свободы Золотой твоей весны, Вижу с радостию прежней Тот же образ пред собой: Те ж уста с улыбкой нежной, Очи с влагой голубой… Но рука — с кольцом обета, — И мечты мои во прах! Пыл сердечного привета Замирает на устах… . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Пусть блестит кольцо обета, Как судьбы твоей печать! И супругу — стих поэта Властен девой величать. Облекись же сам названьем! Что шум света? Что молва? Твой певец купил страданьем Миру чуждые права. Он страданьем торжествует, Он воспитан для него, Он лелеет, он целует Язвы сердца своего, и чуждается, не просит Воздаянья на земле, Он в груди все бури носит И покорность на челе. Так, — покорный воле рока, Я смиренно признаю, Чту я свято и высоко Участь брачную твою, И когда перед тобою Появлюсь на краткий миг, Я глубоко чувство скрою, Буду холоден и дик, — Света грустное условье Выполняя как закон, Принесу, полусмущен, Лишь вопрос мой о здоровье Да почтительный поклон. Но в часы уединенья, Но в полуночной тиши — Невозбранного томленья Буря встанет из души. — И мечтая, торжествуя, Полным вздохом разрешу я В сердце стиснутый огонь, Вольно голову, как ношу, Сердцу тягостную, брошу Я на жаркую ладонь, И, как волны, звуки прянут, Звуки — жемчуг, серебро, Закипят они и канут Со слезами под перо, И в живой реке напева Молвит звонкая струя: Ты моя, мой ангел — дева, Незабвенная моя!
К НЕЙ ЖЕ
Прекрасная! ты покидаешь нас, Вновь улететь ты в край готова дальний, И близок он — неотразимый час, Когда приму я твой завет прощальный, Когда еще в немой груди моей Уснувшее мученье встрепенется И у давно исплаканных очей Еще слеза кипучая найдется! Скажи: зачем от родины святой Ты свой полет к чужбине устремила? Или тебя природы красотой Та пышная страна обворожила? Цветущ тот край: там ясен неба свод, Тяжел и густ на нивах колос чудной Цветы горят, и рдея, сочный плод Колышется на ветке изумрудной, Но жизнь людей и там омрачена: В природе пир, а человек горюет, И, кажется, пред страждущим она Насмешливо, обидно торжествует! О, не гонись за солнцем той страны! Его лучи не возрождают счастья, А здесь тебе средь вечного ненастья Хоть отпрыски его сохранены. Любовь? — О нет, не страстное желанье Тебя зовет к далеким берегам, Не пыл души, не сердца трепетанье… Что было здесь не обновится там! Здесь ты жила и негой и любовью, Здесь вынесла сердечную грозу, И тайную полночную слезу Девичьему вверяла изголовью, Здесь было все… Напоминать ли мне, Чего забыть душа твоя не может? Нет! не любовь твой ангельский полет С родных брегов направила к чужбине, — Суровый долг — так, он тебя зовет, И ты летишь, покорная судьбине. Тебя не взрыв причудливой мечты Туда влечет, но воля проведенья, Не прихотью блестят твои черты, Но кротостью священного терпения. Ты счастья там не мыслишь отыскать, Надежды нет в твоем унылом взоре, — Нет, спешишь, чтоб снова там обнять Тебе в удел назначенное горе. Лети! лети! — Страдая и любя, И на земле твоим блистая светом, Я не дерзну, желанная, тебя Удерживать предательским советом. Свят жребия жестокий приговор: Пусть надо мной он громом раздается! прости! — Тебя лишается твой взор, С моей душой твой образ остается! И о тебе прекрасная мечта — Она со мной, — она не отнята, И надо мной горя лучом спасенья, Она мне жизнь, мой ангел вдохновенья, И в миг, когда заслышу горный клир И грудь мою взорвет порыв могучий, Она, гремя, изыдет в божий мир В живом огне серебряных созвучий!
Прости!
Прости! — Как много в этом звуке Глубоких тайн заключено! Святое слово! — в миг разлуки Граничит с вечностью оно. Разлука… Где ее начало? В немом пространстве без конца Едва да будет прозвучало Из уст божественных творца, Мгновенно бездна закипела, Мгновенно творческий глагол Черту великого раздела В хаосе дремлющем провел. Сей глас расторгнул сочетанья, Стихии рознял, ополчил, И в самый первый миг созданья С землею небо разлучил, И мраку бездны довременной Велел от света отойти, — И всюду в первый день вселенной Промчалось грустное ‘прости’. С тех пор доныне эти звуки Идут, летят из века в век, И брошенный в юдоль разлуки Повит страданьем человек. С тех пор как часто небо ночи Стремится в таинственной дали Свои мерцающие очи На лоно сумрачной земли, И к ней объятья простирая, В свой светлый край ее манит! Напрасно: узница родная В оковах тяжести скорбит. Заря с востока кинет розы — Росой увлажатся поля, О, это слезы, скорби слезы, В слезах купается земля. Давно в века уходят годы, И в вечность катятся века, Все так же льется слез природы Неистощимая река! Прости! Прости! — Сей звук унылый Дано нам вторить каждый час, И наконец — в дверях могилы Его издать в последний раз, — И здесь, впервые полон света, Исходит он как новый луч, Как над челом разбитых туч Младая радуга завета, И смерть спешит его умчать, И этот звук с ода кончины, Здесь излетев до половины, Уходит в небо дозвучать, — И повторен эдемским клиром, И принят в небе с торжеством, Святой глагол разлуки с миром — Глагол свиданья с божеством!
За — невский край
Нева, красавица — Нева! Как прежде, ты передо мною Блестишь свободной шириною, Чиста, роскошна и резва, Но тот же ль я, как в прежни годы, Когда, в обновах бытия, На эти зеркальные воды Любил засматриваться я? Тогда, предчувствий робких полный. Следил я взорами твой бег И подо мной, дробясь о брег, Уныло всхлипывали волны, И я под их волшебный шум, Их вздохи и неясный ропот Настроил лепет первых дум И первых чувств любовный шопот. Потом, тоскуя и любя, Потом, и мысля, и страдая, О, сколько раз, река родная, Смотрел я в даль через тебя, — Туда, на темный край столицы, Туда, где чудная она Под дланью творческой десницы Державной мыслью рождена. Зачем туда летели взгляды? Зачем туда, чрез вольный ток, Убогий нес меня челнок В час тихой, девственной прохлады, Или тогда, как невский вал С возможной силой в брег плескал, Иль в те часы заповедные, Как меж гранитных берегов Спирались иглы ледяные, И зимний саван был готов? Зачем?.. Друзья мои, не скрою: Тот край — любви моей страна. Там — за оградой крепостною — Пустынно стелется она. Там не встречают наши взоры Красой увенчанных громад, Нагнувшись, хилые заборы В безлюдных улицах стоят, В глуши разметаны без связи Жилища смертных, как-нибудь, И суждено им в мире грязи Весной и осенью тонуть. Но, избалованные други! Ужели не случалось вам, Деля обидные досуги По всем Петрополя концам, В тот мирный край, хотя случайно, Стопой блуждающей забресть? Туда — друзья — скажу вам тайну: Там можно сердце перевесть! Идиллий сладкие напевы Там клонят юношу к мечте, И в благородной простоте Еще пастушествуют девы. . . . О, сколько раз, страна глухая, По темным улицам твоим Бродил я, трепетно вздыхая, Сердечной жаждою томим, Потупя взор, мрачней кладбища, Тая души глубокий плен, Бродил я вдоль заветных стен Алины мирного жилища, И видел в окнах белый свет, И все гадал: зайти иль нет? Что ж? чем решать недоуменье? — Зайду. К чему в святом стремленье Себя напрасно побеждать? Не грех ли сладкое мгновенье У сердца нищего отнять? И я был там… Как цвет эдема, Моим доступная мечтам, Она — души моей поэма — Меня приветствовала там, Меня в свой рай переносила, Меня блаженствовать учила: Страдать — я выучился сам. Теперь волшебница далеко, Но и досель отрадно мне Бродить безлюдно, одиноко По той пустынной стороне. Мне там приветней блещет в очи И полдня пламенный убор И милый свет созвездий ночи — Небес недремлющий дозор. Земного счастья отчужденца — Все там живит меня досель, И тешит сердце, как младенца, И зыблет грудь, как колыбель!
Радость и горе
О радость! — Небесной ты гостьей слетела И мне взволновала уснувшую грудь. Где ж люди? Придите: я жажду раздела, Я жажду к вам полной душою прильнуть. Ты соком из гроздий любви набежала — О братья! вот нектар: идите на пир! Мне много, хоть капля в мой кубок упала: Мне хочется каплей забрызгать весь мир! Приди ко мне, старец — наперсник могилы! Минувшего зеркалом став пред тобой, Я новою жизнью зажгу твои силы, И ты затрепещешь отрадной мечтой! Дай руку, друг юный! Пусть милая радость Проглянет в пылающих братством очах, И крепко сомкнется со младостью младость За чашей, в напевах и бурных речах! Красавица — дева, мой змей черноокой, Приди: тебе в очи я радость мою, В уста твои, в перси, глубоко, глубоко, Мятежным лобзаньем моим перелью! Но ежели горе мне в душу запало — Прочь, люди! оно нераздельно мое. Вам брызги не дам я тогда из фиала, В котором заветное бродит питье! Как клад, я зарою тяжелое горе Печального сердца в своих тайниках, И миру не выдам ни в сумрачном взоре, Ни в трепетных вздохах, ни в жалких слезах. Нейдите с участьем: вам сердце откажет, В нем целое море страдания ляжет, — И скорби волна берегов не найдет! Пред искренним другом умедлю признаньем: Мне страшно — он станет меня утешать! И тайн моих дева не вырвет лобзаньем, Чтоб после с улыбкой о них лепетать. Так, чуждые миру, до дня рокового Я стану беречь мои скорби, — а там Пошлю все залоги терпенья святого На сладостный выкуп к эдемским вратам!
К черноокой
Нет, красавица, напрасно Твой язык лепечет мне, Что родилась ты в ненастной, В нашей хладной стороне! Нет, не верю: издалека Бурный ветер тебя увлек: Ты — жемчужина Востока, Поля жаркого цветок! Черный глаз и черный волос — Все не наших русских дев, И томительный твой голос Сыплет речь не на распев. Нет в лице твоем тумана, И извив живого стана — Азиатская змея. Ты глядишь, очей не жмуря, И в очах кипит смола, И тропическая буря Дышит пламенем с чела. Фосфор в бешенном блистанье — Взоры быстрые твои, И сладчайшее дыханье Веет мускусом любви.
Бездна
Взгляни, как высится прекрасно Младой прельстительницы грудь! Ее ты можешь в неге страстной Кольцом объятий обогнуть, Но и орла не могут взоры Сквозь эти жаркие затворы Пройти и в сердце заглянуть. О, там — пучина, в чудном споре С волной там борется волна, И необъятно это море, Неизмерима глубина. Там блещут искры золотые, Но мрак и гибель в глубине, Там скрыты перлы дорогие, И спят чудовища на дне. Те искры — неба отраженье, Алмазных звезд отображенье На хрустале спокойных вод: Возникнет страсти дуновенье — Взмутится тишь, пойдет волненье, И милый блеск их пропадет. Те перлы — в сумраке витают, Никем незримы, лишь порой Из мрака вызваны грозой Они в мир светлый выступают, Блестят в очах и упадают Любви чистейшею слезой, Но сам не пробуй, дерзновенный, Ты море темное рассечь И этот жемчуг драгоценный Из бездны сумрачной извлечь! Нет, трещины своей судьбины! Страшись порывом буйных сил Тревожит таинство пучины, Где тихо дремлет крокодил! Когда ж, согрев мечту родную И мысля сладко отдохнуть, Ты склонишь голову младую На эту царственную грудь, И слыша волн ее движенье, Закроешь очи жарким сном, То знай, что это усыпленье На зыбком береге морском. Страшись: прилив быть может хлынет, Тогда тебя, мой сонный челн, Умчит порыв нежданных волн, И захлестнет, и опрокинет!
А. Б….НУ
Мне были дороги мгновенья, Когда, вдали людей, в таинственной тиши, Ты доверял мне впечатленья Своей взволнованной души. Плененный девы красотою, Ты так восторженно мне говорил о ней! Ты, очарованный, со мною Делился жизнию твоих кипучих дней. Отживший сердцем, охладелый, Я понимал любви твоей язык, Мне в глубину души осиротелой Он чем — то родственным проник. И, мира гражданин опальный, Тебе я с жадностью внимал, Я забывал свой хлад печальный И твой восторг благословлял! Благое небо мне судило Увидеть вместе наконец Тебя и дней твоих светило, Тебя и деву — твой венец! Ты весь блистал перед собраньем, В каком — то очерке святом, Не всеми видимым сияньем, Не всем понятным торжеством. Твой вид тогда почиющую силу В моей груди пустынной пробуждал И всю прошедшего могилу С его блаженством раскрывал. Я мыслил: не придут минувшие волненья, Кумир мой пал, разрушен храм, Я не молюсь мне чуждым божествам, Но в сердце есть еще следы благоговенья, И я мой тяжкий рок в душе благословил, Что он меня ценить святыню научил, И втайне канули благоговенья слезы, Что я еще ношу, по милости творца, Хотя поблекнувшие розы В священных терниях венца! Не требуй от меня оценки хладнокровной Достоинства владычицы твоей! Где чувство говорит и сердца суд верховный, Там жалок глас ума взыскательных судей. Не спрашивай, заметен ли во взоре Ее души твоей души ответ, Иль нежный взор ее и сладость в разговоре Лишь навык светскости и общий всем привет? Мне ль разгадать? — Но верь: не тщетно предан Ты чувству бурному, с прекрасною мечтой Тебе от неба заповедан Удел высокий и святой. Награду сладкую сулит нам жар взаимный, Но сердца песнь — любовь, не подданный судьбе, Когда ж за сладостные гимны Певец награды ждет себе? Она перед тобой, как небо вдохновенья! Молись и не скрывай божественной слезы, Слезы восторга, умиленья, Но помни: в небе есть алмазы освещенья И семена крушительной грозы: Жди светлых дней торжественной красы, Но не страшись и молний отверженья! Прекрасен вид, когда мечтателя слезой Роскошно отражен луч солнца в полдень ясной, Но и под бурею прекрасно Его чело, обвитое грозой!
К АЛИНЕ
Алина, вижу: ты прекрасна, Я хладен к прелестям твоим, Но верь мне — назвала напрасно Мое ты сердце ледяным! Будь лед в груди моей: доныне Я был бы пленник красоты, Не трудно таять хладной льдине И от ничтожной теплоты, Тогда б, палимый чудным жаром, О солнце неги, пред тобой Мой лед курился влажным паром И капал вечною слезой! Войди мне в грудь глубоким взглядом — И сердце, чуждое любви, Суровым облитое хладом, Скорей железным назови! Оно тяжелым испытаньем Сквозь пыл страстей проведено, Оно проковано страданьем, Оно в бедах закалено. И грудь — потухшее горнило — Отягощяема им, По жизни носится уныло С железным бременем своим. Вот вешний пыл сошел в долины — Проснулся б лед — железо спит, Вот луч полудня — взор Алины: И тот мне сердца не живит! Но слушай: временно сей холод Почиет на сердце моем, Судьба — кузнец свой тяжкий молот Еще испробует на нем, Еще в жару оно потонет, И под ударами застонет, И брызнет кровью и огнем: Тогда приди взглянуть на друга, Мои мученья пережди — И после, в легкий час досуга, Скажи мне, что в моей груди!
ЖАЖДА ЛЮБВИ
Где вы, вспышки вдохновений? Где вы, страстные мечты? Где ты, праздник песнопений В честь верховной красоты? Все исчезло: нет царицы, Для кого в ночной тиши Стройный глаз моей цевницы Разливался от души. Тщетно жадный взор мой бродит Между прелестей: на зов К сердцу снова не приходит Своенравная любовь, А когда — то в неге праздной Забывая целый мир, Я покорно, безотказно К ней летел на званый пир! Пил — пил много — пил, не споря, — Подавала ль мне она Чашу гибели и горя, Шире неба, глубже моря — Выпивал я все до дна! Незабвенные мученья! Вас давно ль я выносил И у неба охлажденья Будто милости просил, И в томленьях стал проклятья На тяжелый свой удел, И от сердца оторвать я Цепи жгучие хотел? Что ж? — Я снова той же доли У судьбы прошу моей, Я опять прошу неволи, Я опять ищу цепей, И, быть может, их найду я, Ими сердце обверну, Их к душе моей прижму я — И опять их прокляну!
ОТРЫВКИ
Из книги любви
1.
Опять мятежная проснулась Давно затихнувшая страсть, И вновь пред бурною шатнулась Рассудка царственная власть. В груди, как прежде, сердцу тесно, Гроза любви бушует в нем, Оно горит мечтой небесной, Пылает выспренним огнём. Но обаятельной надежде Уразумлённое, оно Уже не верует, как прежде, Ему предвиденье дано, Оно грядущее предвидит, Оно, скорбя, предузнаёт, Что вновь судьба его обидит И чашей неги обойдёт. В любви не встреченный любовью, Ещё не раз паду я вновь С душевным воплем к изголовью: Страдальца слёзы брызнут кровью. И в сердце ядом хлынет кровь!
2.
С могучей страстию в мучительной борьбе Печалью тайною душа моя томима. Зачем меня, друзья, зовёте вы к себе? К чему в свой круг зовёте нелюдима? Мне будет чужд ваш светлый разговор, Утех не разделю я младости игривой, Я буду между вас сидеть потупя взор, Недвижный, мрачный, молчаливой. Хотите ль вы, чтоб я в день пирный представлял Собою скучный день похмелья, И краски вашего веселья Своим уныньем оттенял? Хотите ли вы ту, кого назвать не смею, С улыбкой шалости при мне именовать, И лёгкой шуткою своею Мне сердце сжатое терзать? Ваш резвый смех, о ветреные други, Усилит, растравит души моей недуги, — И тщетно, бурные, вы подадите мне Фиал с игрою звёзд в мятежной глубине: На ласку дружескую вашу Тогда, обиженный, я с злостию взгляну И сладким нектаром наполненную чашу От уст иссохших оттолкну! Я не найду в ней упоенья, Я жажды пламенной вином не утолю, Я чувства вечного в себе не оскорблю Призывом суетным минутного забвенья! Пируйте же, друзья! — Мне дорог ваш помин, Но чуждо мне бывалое веселье. Уйдите от меня! — Пускай в пустынной келье Останусь я — один! Один!.. Один!.. Мне милый образ блещет, И струны тайные в груди моей дрожат, Перо услужливо трепещет, И строки звучные горят!
3.
Когда настанет страшный миг, Когда нарушу я молчанье, И дерзкий двинется язык Тебе излить любви признанье, И задержав потоки слёз В груди, изнывшей без привета, Я буду требовать ответа На мой торжественный вопрос, — Прошу тебя: без замедленья Мои надежды разрушай, И грудь мою без сожаленья Прямым ударом отверженья С возможной силой поражай! Пусть на главу падёт мне громом Твой приговор! Несчастья весть Я в сердце, с бурями знакомом Найду способность перенесть, Страданье жизнь мою искупит, Над прахом сердце голова, Быть может, снова гордо вступит В свои суровые права. Но если… если друг желанный, Ты мне готовишь в тайный дар Из роз венок благоуханный, А не губительный удар, Тогда — молю твоей пощады! — Не вдруг, не разом ты пролей Лучи божественной награды В глубокий мрак души моей, — Да, взросший в сумраке ненастья, Себя к далёкой мысли счастья Я постепенно приучу: С судьбой враждебной вечно споря, Я умереть не мог от горя, А от блаженства не хочу!
4.
Пиши, поэт! слагай для милой девы Симфонии любовные свои! Переливай в могучие напевы Палящий жар страдальческой любви! Чтоб выразить таинственные муки, Чтоб сердца огнь в словах твоих изник. Изобретай неслыханные звуки. Выдумывай неведомый язык И он поёт. Любовью к милой дышит Откованный в горниле сердца стих, Певец поёт: она его не слышит, Он слёзы льёт: она не видит их. Когда ж молва, все тайны расторгая, Песнь жаркую по свету разнесёт, И, может быть, красавица другая Прочувствует её, не понимая, Она её бесчувственно поймёт, Она пройдёт, измерит без раздумья Всю глубину поэта тяжких дум, Её живой, быстро — летучий ум Поймёт язык сердечного безумья, И, гордая могуществом своим Пред данником и робким, и немым, На бурный стих она ему укажет, Где страсть его та бешено горит, С улыбкою: как это мило! — скажет, И, лёгкая, к забавам улетит. А ты ступай, мечтатель умиленный, Вновь расточать бесплатные мечты! Иди опять красавице надменной Ковать венец, работник вдохновенный, Ремесленник во славу красоты!
Я не люблю тебя
Я не люблю тебя. Любить уже не может, Кто выкупал в холодном море дум Свой сумрачный, тяжёлый ум, Кого везде, во всём, сомнение тревожит, Кто в школе опыта давно уж перешёл Сердечной музыки мучительную гамму И в жизни злую эпиграмму На всё прекрасное прочёл. Пусть юноша мечтам заветным предаётся! Я продал их, я прожил их давно, Мой ум давно уж там смеётся, Где сердцу плакать суждено. Что б не сбылось с душой моею, Какой бы ни горел огонь в моей крови, Я не люблю тебя, я именем любви Стремленья тайного знаменовать не смею, Но ты мила моим очам, Очам души моей мила, как день блаженный, И взора твоего к божественным лучам Прикован взор мой упоенный. Язык мой скован — и молчит, Его мой скрытный жар в посредники не просит, А сердце внятно говорит, Чего язык не произносит. Когда — то жизни на заре С душой, отверстою к приятию святыни, Я разводил свой огнь на алтаре Минувших дней моих богини. Тогда в мечтах заповедных Повсюду предо мной сияла бесконечность, И в думах девственных своих Я сочетал любовь и вечность, Но вскоре дал суровый рок Мне охладительный урок: Он мне открыл, что и любовь хранится Не доле милого цветка, Что вечность целая порой в неё ложится, Но эта вечность — коротка. Теперь, сим знаньем просвещённый, Я верить рад, что грудь моя Объята вспышкою мгновенной, Последним взрывом бытия. На хладный свой язык мне разум переводит, Что втайне чувство создаёт, Оно растёт, оно восходит, А он твердит: оно пройдёт! Но что ж? На грудь, волнуемую тщетно, Он хочет наложить свинцовую печать: Душе ль насильственно изгнать, Что в душу рвётся так приветно? Я не люблю тебя, — но как бы я желал Всегда с тобою быть, с тобою жизнию слиться, С тобою пить её фиал, С тобой от мира отделиться! И между тем как рыцарь наших дней Лепечет с лёгкостью и резвостью воздушной Бездушное ‘люблю’ красавице бездушной Как сладко было б мне, склонясь к главе твоей, И руку сжав твою рукою воспалённой, И взор твой обратив, отрадный, на себя, Тебе шептать: мой друг бесценной! Мой милый друг! я не люблю тебя!
Ватерлоо
Видали ль вы, как из валов тумана Светило дня, восторг очей, Встаёт над бездной океана В кровавой ризе без лучей? Недолго на небе хранится Раздумья утреннего вид: Туманы упадут, восток озолотится, И огненный гигант высоко возлетит! Так дивный муж судеб, недавно погружённой Во мрак безвластия на острове немом, Опять возник туманным божеством Пред взорами Европы утомлённой. Прошли те дни, как взмах его руки, Одно движение нахмуренною бровью Могло стянуть и разметать полки, Измять венцы и мир забрызгать кровью, Когда так пышно и светло Звезда судьбы его сияла, И слава жадно целовала Его высокое чело. Теперь, когда ещё не тронуло забвенье В умах нарезанной черты, Что и гиганту с высоты Возможно страшное паденье, — Теперь, тревожное сомненье Украдкой шло по дну сердец, Слабей блистал однажды сбитый И свежим лавром не увитый Из праха поднятый венец, Которым вновь по воле рока Был до таинственного срока Увенчан царственный беглец. Туман минувшего вздымался, — И на виновника утрат Дух недоверчивых Палат Враждебным словом ополчался. Но миг — и дивный сет рассёк пучину мглы: Орлиный взор вождя сверкнул перед полками, И взор тот поняли орлы И бурю двинули крылами. Светило брани вновь парит, И мчатся вдаль громов раскаты: Пускай витийствуют Палаты! Их шум победа заглушит. Пусть спорят о судьбе! Её властитель — гений, Вковалась в мысль его она, И эта мысль заряжена Огнём гремучих вдохновений, И движет массами полков. И, опоясанная славой, Отражена в игре кровавой Живыми играми штыков. Как море, армии разлиты, Шумят шаги, звучат копыты, Враги сошлись, — и вспыхнул бой — Предтеча битвы роковой. День гаснул , бой горел и длился, И вот затих, и над землей В багряной ризе прокатился По небу вечер золотой. Уже томился воин каждой Желаньем отдыхать, а он — Он весь горел ужасной жаждой, Ему был чужд отрадный сон. Как он желал по небу ночи Провесть огонь, разлить пожар, Обрызнуть молниями очи И кончить верный свой удар! Но вид героев, их усталость… Впервые тронут и уныл, Дотоль неведомую милость Он в бурном сердце ощутил, И пред толпою утомленной Впервые просьбе умиленной Себя позволил превозмочь, Взглянув на ратников с любовью, И отдал им на отдых — с кровью Из сердца вырванную ночь И туч пелена небосклон оковала, Взор в небо послал он: под тяжкою мглой Последняя в небе звезда померкала, — То было затменье звезды роковой! И долу бессонные очи склоняя, С спокойствием тихим на бледном челе, Стоял он, с улыбкою взоры вперяя На ратников, спящих на хладной земле. Покойтесь, он думал, молчит непогода: Мной сладкая ночь вам, о люди дана! Подслушала тайную думу природа И свистнула по полю вихрем она. Бурный ветер тучи двинул, Зашатался ночи мрак, Тучи лопнули, и хлынул Ливень крупный на бивак, И ручьи студёной влаги На почиющих текли, И, дрожа, сыны отваги Поднималися с земли, И безропотно рукою Оттирали пот с очей, И осматривали к бою Грани ружей и мечей, И в порывах нетерпенья Ждали вызова к ружью, Чтоб сгореть в пылу сраженья Грудь иззябшую свою. Чуть день встрепенулся — герои стояли, И пламя струилось по светлым очам, И воздух весёлые клики взрывали, И сам, сто победный, летел по строям. Но взор к востоку: там денница Горит не пышно, не светло, Не всходит солнце Аустерлица Над грозным полем Ватерло! Чу! это вызвано ударом, Взыграл неотвратимый бой, Ряды осыпаны пальбой Окрестность вспыхнула пожаром, И он, державный исполин, Уже блеснул победными лучами, Он массы войск с дымящихся вершин Окидывал орлиными очами, И грозно в даль направленный им взор, Казалося, могуществом волшебным, Усиливал полков его напор И гибель силам нес враждебным, И между тем, как вновь, в боренье огневом Махало счастие сомнительным венком И на державного бросало взгляд разлуки, Он на груди своей крестом Укладывая царственные руки, Еще взирал доверчиво кругом На мощные ряды оград самодержавья — На старых воинов, готовых под конец Из самых челюстей бесславья Исхитить, спасть его венец. Бой длится, утрата наводит утрату, Смятение рыщет в усталых рядах, Багровое солнце склонилось к закату И тонет в вечерних густых облаках. Грозно глас вождя разлился, Очи вспыхнули его, И, как лес, зашевелился Сонм отважных вкруг него, И за ним как за судьбою, Жаром гибельным полна Быстро двинулася к бою Страшной гвардии стена, То сверкнет, то в дыме тонет… Тяжкий гул идет вдали, От пальбы дрожит и стонет, Ходит морем грудь земли. Сердце радостно взыграло: Этот гул… друзья, вперед! Это маршал запоздалой Силы свежие ведет! Рать — туда живым каскадом, Но шатнулася она, Крупным встреченная градом И свинца и чугуна, И последний строй героев, Помня славу прошлых лет, Лег на славу прежних боев, На трофеях ста побед. Где ж он, виновник губительной брани? Чрез труппы убитых, сквозь вопли и стон, Сквозь сумрак, сквозь ядра и гром восклицаний На бодром коне выбивался он. С позорища рока безмолвный, угрюмый, Он ехал закрывшись в полночную мглу. Судьба изменила: одни только думы Державному верны челу. И вот, утомленный, пред скипетром ночи Поник он, как данник, на ложе челом, И сном небывалым задернулись очи, Глубоким, железным, спасительным сном. Душа его долго со снами боролась, И он отражал их, как волны утес, Теперь покорился: неведомый голос Святое ‘свершилось’ над ним произнес. Огнями небо разрывая, Летела туча громовая, Умолкла… Ветер не несет — И тихо в бездну океана Печальной глыбою тумана Огнегремучая падет. Губящ, блистателен, огромен, Прошел дозволенный ей пир, И в миг паденья грозно — темен Прощальный взгляд его на мир. Еще она не догремела, Еще палящих сил зерно В ее клубах заключено, Но сила тщетная замлела, И молний замкнутый колчан Без грому спущен в океан. Он пал, помазанник судьбины! Там, между скал, в немой дали, гас во мраке, средь пучины, На скудном лоскуте земли. Не мог, неволею томимый, Унять он бурных дум своих: Не убаюкивали их Ни ночи мир не нарушимый, Ни томный шум волны, дробимой О край утесов вековых, Не мог смирить державной страсти Он искусительных тревог, На дребезгах разбитой власти Он успокоиться не мог, — И в миг, когда в могильной грани Жизнь исполина перешла, В последний миг земных страданий Его душа с мечтой о брани В обитель мира потекла. Величья дольнего граница — Над прахом гения воздвигнулась гробница, И те пустынные места осенены Наитием священной тишины, И, кажется, ровней там ветер дышит, И осторожней гнет покорную лозу, И трепетным листком таинственней колышет, Бояся пробудить почившую грозу, И, кажется, кругом на царственном просторе Самодоввольней плещет море, Как бы гордясь, что удержать могло Гиганта-пленника своим кристаллом синим И грозного земным твердыням В оковах влаги сберегло, И облекает мрак угрюмый Гробницу острова, лукаво шепчет лес, И облака стекаются, как думы, На сумрачном челе небес.
Бивак
Темно. Ни звездочки на черном неба своде. Под проливным дождем на длинном переходе Промокнув до костей, л сердца, до души, Пришли на место мы — и мигом шалаши Восстали, выросли. Ну слава богу: дома И — роскошь! — вносится в отрадный мой шалаш Сухая, свежая, упругая солома. ‘А чайник что? ‘ — Кипит. — О чай — спаситель наш! Он тут. Идет денщик — служитель ратных станов, И, слаще музыки, приветный звон стаканов Вдали уж слышится, и чайная струя Спешит стаканов ряд наполнить до края. Садишься и берешь — и с сладостной дрожью Пьешь нектар, радость пьешь, глотаешь милость божью. Нет, житель городской: как хочешь, величай Напиток жалкий свой, а только он не чай! Нет, люди мирные, когда вы не живали Бивачной жизнию, вы чаю не пивали. Глядишь: все движится, волнуется, кишит, Огни разведены — и что за чудный вид! Такого и во сне вы, верно, не видали: На грунте сумрачном необразимой дали Фигуры воинов, как тени, то черны, То алым пламенем красно освещены, Картинно видятся в различных положениях, Кругами, группами, в раскидистых движеньях, Облиты заревом, под искрами огней, Со всею прелестью голов их поседелых, Мохнатых их усов, нависших их бровей И глаз сверкающих и лиц перегорелых. Забавник — шут острит, и красное словцо И добрый, звонкий смех готовы налицо. Кругом и крик, и шум, и общий слитный говор. Пред нами вновь денщик: теперь уж, он как повар, Явился, ужин наш готов уже совсем. Спасибо, мой Ватель! Спасибо, мой Карем! Прекрасно! — И, делим живой артелью братской, Как вкусен без приправ простой кусок солдатской! Поели — на лоб крест — и на солому бух! И ж герой храпит во весь геройский дух. О богатырский сон! — Едва ль он перервется, Хоть гром из тучи грянь, обрушься неба твердь, Великий сон! — Он, глубже мне сдается, Чем тот, которому дано названье: смерть. Там спишь, а душу все подталкивает совесть И над ухом ее нашептывает повесть Минувших дней твоих, — а тут… но барабан Вдруг грянул — и восстал, воспрянул ратный стан.
Улетевшим мечтам
Нервы жизни — где вы? где вы? Где ваш светлый, легкий рой? Обольстительницы девы, Обожаемые мной? Что за ветер вас развеял? Как я нежил вас в тиши, Как, прияв в чертог души, Целомудренно лелеял! Где ж вы, райские цветы, Неба утреннего звезды, Пташки сердца — мечты! Где ж теперь вы свили гнезды? Полетел бы я вам вслед, Но — напрасные усилья! Оковал желаний крылья Строгий опыт тяжких бед. В хладном сердце — лед и вьюга, Вы же, — в теплые края Унеслись на лоно юга, Перелетные друзья!..
Евгении Петровне Майковой
Когда из школы испытаний Печальный вынесен урок, И цвет пленительных мечтаний В груди остынувшей поблек, Тогда с надеждою тревожной Проститься разум нам велит, И от обманов жизни ложной Нас недоверчивость хранит. Она добыта в битве чудной С мятежным полчищем страстей, Она залог победы трудной, Страданьем купленный трофей. Мы дышим воздухом сомненья, Мы поклялись души движенья Очам людей не открывать, Чтоб черной бездны вновь не мерить, Не все друзьям передавать, Себе не твердо доверять, И твердо — женщинам не верить. Что ж? — Непонятные, оне Сперва в нас веру усыпляют, Потом ее же в глубине Души холодной возбуждают. Своим достоинством опять Они колеблют наши мненья, Где роз не нужно им срывать, Срывают лавры уваженья, И снова им дано смутить В нас крепкий сон души и сердца, И закоснелого безверца В его безверьи пристыдить.
Две прелестницы
Взгляните. Как вьется, резва и пышна, Прелестница шумного света. Как носится пламенным вихрем она По бальным раскатам паркета. Владычицу мира и мира кумир — Опасной кокеткой зовет ее мир. В ней слито блистанье нескромного дня С заманчивой негою ночи, Для жадных очей не жалеют огня Ее огнестрельные очи, Речь, полная воли, алмазный наряд, Открытые перси, с кудрей аромат. ‘Кокетка! кокетка! ‘ — И юноша прочь Летит, поражен метеором, Не в силах он взора ее превозмочь Своим полудевственным взором. Мной, други, пучины огня пройдены: Я прочь не бегу от блестящей жены. А вот — дева неги: на яхонт очей Опущены томно ресницы, Речь льется молитвой, и голос нежней Пленительных стонов цевницы. В ней все умиленье, мечта, тишина, Туманна, эфирна, небесна она. Толпою, толпою мечтателей к ней, — К задумчивой, бледной, прелестной, Но я отойду от лазурных очей, Отпряну от девы небесной. Однажды мне дан был полезный урок, Мне в душу залег он, тяжел и глубок. Я знаю обманчив божественный вид, Страшитесь подлунной богини. Лик святостью дышит, а демон укрыт Под легким покровом святыни, И блещет улыбка на хитрых устах, Как надпись блаженства на адских дверях.
Обновление
Растворяйся, рай мечтаний! из — за темных грусти туч Вновь пробился яркий луч Золотых очарований. Муза, дай мне поцелуй! Грудь разнежь и разволнуйся! И из крыльев Купидона Подари певцу перо, Да огнем Анакреона Блещет рифм моим сребро! Да сверкнут в моем напеве Блестки пламенной души! Да спою в моей тиши Песню сердца милой деве! Да поймаю в море хвал Чистый жемчуг и коралл И создам венец чудесной, И да будет им светло Лучшей девой поднебесной Херувимское чело! Миновался мрак разлуки, Налетают те же дни, В сердце те же вновь огни, Та же сила, те же звуки, Та же дева предо мной С той же райской красотой, И с таинственной лаской, С электричеством очей, С восхитительной краской, С чистым золотом речей! Я затеплил вновь лампаду Пред святынею любви И молюсь, — мольбы мои Льют мне на сердце прохладу, Будто горный серафим Машет крылышком над ним… Рою бездну выражений, Для любви она пуста, — И молчанья гордый гений Замыкает мне уста. Повергаюсь онемелой Пред богинею стихов, Да пошлет мне силу слов На возвышенное дело! Да промчится мой напев И прославит деву дев! Да о ней благовествую, Возгремлю и воспою, И главу ее святую Морем звуков оболью!
Стихотворения 1838 — 1850 гг.
Туча
Темна и громадна, грозна и могуча Пол небу несется тяжелая туча. Порывистый ветер ей кудри клубит, Врывается в грудь ей и, полный усилья, Приняв ее тяжесть на смелые крылья, Ее по пространству воздушному мчит. Ничто не смущает разгульного хода, Кругом беспредельный простор и свобода, Вселенная вся с высоты ей видна, Пред нею открыты лазурные бездны, Сады херувимов и таинства звездны — И что же? — Взгляните на тучу: черна, Сурова, угрюма, — с нахмуренным ликом, На мир она смотрит в молчании диком, И грустно, и душно ей в небе родном, И вид ее гневный исполнен угрозы, В свинцовых глазах ее сомкнуты слезы, Меж ребрами пламя, под мышцами гром. Скитальца — поэта удел ей назначен: Высок ее путь, и свободен, и мрачен, До срочной минуты все стихло кругом, Но вдруг — встрепенулись дозревшие силы: Браздами просекли огнистые жилы, И в крупных аккордах рассыпался гром. И после уснувшей, утихнувшей бури Живее сияние бездонной лазури, Свежее дубравы зеленая сень, Душистей дыханье и роз и ясминов, — И радугу пышно с плеча перекинув, Нагнулся на запад ликующий день. А туча, изринув и громы и пламя, Уходит в лоскутьях, как ветхое знамя, Как эти святые хоругви войны, Измятые в схватке последнего боя, Как честное рубище мужа — героя — Изгнанника светлой родной стороны. И вот, остальные разрешаясь ударом, Подъемлется туча редеющим паром, Прозрачна, чуть зрима для слабых очей, И к небу прильнув золотистым туманом, Она исчезает в отливе багряном При матовом свете закатных лучей.
Пир
Крыт лазурным пышным сводом, Вековой чертог стоит, И пирующим народом Он семь тысяч лет кипит. В шесть великих дней построен Он так прочно, а в седьмой Мощный зодчий успокоен В лоне вечности самой. Чудно яркое убранство, И негаснущим огнем Необъятное пространство Озаряется кругом. То, взносясь на свод хрустальный, Блещет светоч колоссальный, То сверкает вышина Миллионом люстр алмазных, Морем брызг огнеобразных, И средь бездны их одна, Будто пастырь в группе стада, Величавая лампада И елейна, и ясна, Светом матовым полна. В блеске праздничной одежды Здесь ликует сибарит, Тут и бедный чуть прикрыт Ветхим лоскутом надежды, Мудрецы, глупцы, невежды, — Всем гостям места даны, Все равно приглашены. Но не всем удел веселья, Угощенье не одно, Тем — отрава злого зелья, Тем — кипящее вино, Тот блестящими глазами Смотрит сверху, тот — внизу, И под старыми слезами Прячет новую слезу. Брат! Мгновенна доля наша: Пей и пой, пока стоит Пред тобою жизни чаша! ‘Пью, да горько’ — говорит. Те выносят для приличья Груз улыбки на устах, Терны грустного величья Скрыты в царственных венцах. Много всякой тут забавы: Там — под диким воплем славы Оклик избранных имен, Удостоенных огласки, Там — под музыкой времен Окровавленные пляски Поколений и племен, — Крики, брань, приветы, ласки, Хор поэтов, нищий клир, Арлекинов пестрый мир И бесчисленные маски: Чудный пир! Великий пир! Ежечасны перемены: Те уходят с общей сцены, Те на смену им идут, После праздничной тревоги Гостя мирного на дроги С должной почестью кладут. Упоили, угостили, Проводили, отпустили. И недвижный, и немой, Он отправился домой, Чашу горького веселья Он до капли осушил И до страшного похмелья Сном глубоким опочил, И во дни чередовые Вслед за ним ушли другие: Остаются от гостей Груды тлеющих костей. Взглянешь: многие постыдно На пиру себя ведут, А хозяина не видно, А невидимый — он тут. Час придет — он бурей грянет, И смятенный мир предстанет Перед ним на грозный суд.
Италия
Есть дивный край: художник внемлет Его призыв и рвется в путь. Там небо с жадностью объемлет Земли изнеженную грудь. Могущества и страсти полны, Нося по безднам корабли, Кругом, дробясь, лобзают волны Брега роскошной сей земли, К ней мчатся в бешенных порывах, Она ж, в венце хлопот стыдливых, Их ласки тихо приняла И морю место в двух заливах У жарких плеч своих дала. С одной руки — громадной стройной Подъемлясь, Генуя спокойно Глядит на зеркальный раздол, С другой — в водах своих играя, Лежит Венеция златая И машет веслами гондол. Страна любви! Сребристой пены Живой каймой обведена Поет, и голосом сирены Чарует внемлющих она. Красавица! — Вот волны Бренты: У ней на персях дан им бег, По этим персям вьются ленты Игриво сыплющихся рек. Волшебный стан! — Змееобразным Он Тибра поясом обвит, И вечный Рим замком алмазным На этом поясе горит, А здесь — все юный и прекрасный, Лежит в одежде древних стен Неаполь, как любовник страстный, У царственных ее колен, С ним и соперник здесь опасный, Везувий, пышит и бурлит, Иль, кроя умысел ужасный, Коварно тухнет и молчит. А тут — к ногам богини чудной Повержен остров изумрудной, И, щедрых нив дарами полн, Он жертвенным простерся храмом С возженным Этны фимиамом Над зыбью средиземных волн. Заветный край! Тобою дышит Сын вдохновенного труда, И сердце зов приветный слышит — Небесный зов: туда! туда!
Грехопадение
В красоте, от праха взятой, Вдохновенным сном объятой, У разбега райских рек Почивал наш прародитель — Стран эдемских юный житель — Мира новый человек. Спит, — а творческого дела Совершается добро: Вынимается из тела К сердцу близкое ребро, Пышет пламень в нем священной, И звучит небесный клир, И на свет из кости бренной Рвется к жизни новый мир, — И прекрасного созданья Образ царственный возник: Полный райского сиянья Дышит негой женский лик, И власы текут и блещут, Ясны очи взоры мещут, Речью движутся уста, Перси жизнию трепещут, В целом свет и красота. Пробудись, супруг блаженный, И прими сей дар небес, Светлый, чистый, совершенный, Сей венец земных чудес! По предвечному уставу Рай удвоен для тебя: Встань! и черпай божью славу Из двойного бытия! Величай творца хвалою! Встань! Она перед тобою, Чудной прелестью полна, Новосозданная дева, От губительного древа Невкусившая жена! И он восстал — и зрит, и внемлет… И полн святого торжества Супругу юную приемлет Из щедрой длани божества, И средь небесных обаяний, Вполне блаженна и чиста, В цветах — в морях благоуханий Ликует райская чета, И все, что с нею населяет Эдема чудную страну, С улыбкой радостной взирает На светозарную жену, Звучит ей гимн семьи пернатой, К ней, чужд кровавых, хищных игр, Подходит с маской зверь косматой — Покорный волк и кроткий тигр, И, первенствуя в их собранье, Спокойный, величавый лев, Взглянув на новое созданье, Приветственный подъемлет рев, И, видя образ пред собою С венцом бессмертья на челе, Смиренно никнет головою И стелет гриву по земле. А там украдкою на Еву Глядит коварная змея И жмется к роковому древу, В изгибах радость затая, Любуясь женскими красами, Тихонько вьется и скользит, Сверкая узкими глазами И острым жалом шевелит. Речь змеи кольцеобразной Ева внемлет. — Прельщена Сладким яблоком соблазна, Пала слабая жена. И виновник мирозданья, Грянув гневом с высоты, Возложил венец страданья На царицу красоты, Чтоб она на грех паденья, За вкушенный ею плод, Все красы и все мученья Предала в позднейший род, И караются потомки: Дверь небесного шара Заперта для вас, обломки От адамова ребра! И за страшный плод познанья — С горькой участью изгнанья Долю скорби и трудов Бог изрек в громовых звуках Для рожденных в тяжких муках Ваших горестных сынов. Взмах руки своей заносит Смерть над наших дней И серпом нещадным косит Злак невызревших полей. Мерным ходом век за веком С грузом горя и забот Над страдальцем — человеком В бездну вечности идет: На земле ряды уступов Прах усопших намостил, Стал весь мир громадой трупов, Людям тесно от могил. Но с здесь — в краю изгнанья — Не покинул смертных бог: Сердцу светоч упованья В мраке скорби он возжет, И на поприще суровом, Где кипит и рыщет зло, Он святит венком терновым Падшей женщины чело, Казнью гнев свой обнаружа И смягчая правый суд, Светлый ум и мышцы мужа Укрепляет он на труд, И любовью бесконечной Обновляя смертных род, В дольней смерти к жизни вечной Указал нам переход. Он открыл нам в край небесный Двери царственные вновь: Чей пред нами образ крестный В язвах казни за любовь? Это бог в крови распятья Прекращает смерти пир, Расторгает цепь проклятья И в кровавые объятья Заключает грешный мир!
Слезы и звуки
О дева! Покровом завистливой мглы Подернулся взор твой — Соперник денницы, Ты плачешь — и слезы, как капли смолы, Дрожат и сверкают на иглах ресниц. И больно, и тяжко от слез мне твоих, Но если под бурей на жизненном море Скорбящей душе твоей легче от них — Плачь, милая, чаще: выплакивай горе! Всегда тебе вере целебный сей ключ, Родник утешенья, источник отрады, Под сердцем рожден и под сердцем кипуч — Сквозь очи он ищет воздушной прохлады. А я… злая мука в предизбранный час Мне сердце зальет отравленной кровью, И грузом нависнув над стянутой бровью, Слезинки не выжмет из сумрачных глаз. Порой лишь, в минуты таинственной муки, Из сердца, где живы все язвы любви, Исходят и льются согласные звуки, И в них мне отрада: в них — слезы мои. Но ключ сей услады не верен: докучный, Порой н доходит до неба мой клик, Спирается грудь, и безмолвный, беззвучный, От зноя и жажды сгорает язык.
Казаку — поэту
(Е. П. Г. ) Дни умчались… много сгибло! Тяжелее с каждым днем, Горе буйную зашибло И тоска на ретивом. Извели певца невзгоды, Извели и песен дар, Эх, когда бы прежни годы, Да разгул, да юный жар, — Оживлен приязнью братской, Может быть, умел бы я Песнью с удалью казацкой Поприветствовать тебя. Много знал я звуков дивных, Бойких, звонких, разливных, Молодецки — заунывных, Богатырски — удалых. Я из них сковал бы слово Пуще грому и огня — Про наездника лихова, Да про бурного коня, Да про Днепр, что сыплет воды Вал за валом вперевал, Да про светлый сад природы, Где недавно ты гулял, Где кругом зернистым хлебом Раззолочены поля, Где пирует с ясным небом Обрученная земля, Где сильнее солнце греет, Где Маруся иногда В час условный пышно рдеет Краской неги и стыда. Этот край, твой край родимый, На тебе венец двойной: Ты — и сын его любимый И певец его родной. И теперь, когда судьбою Суждено мне петь тайком, Мне ль бурлить перед тобою, Пред залетным казаком?
К женщине
К тебе мой стих. — Прошло безумье! Теперь, покорствуя судьбе, Спокойно, в тихое раздумье Я погружаюсь о тебе, Непостижимое созданье! Цвет мира — женщина — слиянье Лучей и мрака, благ и зол! В тебе явила нам природа Последних тайн своих символ, Грань человеческого рода Тобою перст ее провел. Она, готовя быт мужчины, Глубоко мыслила, творя, Когда себе из горсти глины Земного вызвала царя, — Творя тебя, она мечтала, Начальным звуком уст своих Она созвучья лишь искала И извлекла волшебный стих: Живо, томительный и гибкой Сей стих — граница красоты — Сей стих с слезою и с улыбкой. С душой и сердцем — это ты! В душе ты носишь свет надзвездный, А в сердце пламенную кровь — Две дивно сомкнутые бездны, Два моря, слитые в любовь. Земля и небо сжали руки И снова братски обнялись, Когда, познав тоску разлуки, Они в груди твоей сошлись, Но демон их расторгнуть хочет, И в этой храмине красот Земля пирует и хохочет, Тогда как небо слезы льет. Когда ж напрасные усилья Стремишь ты в высь — к родной звезде, Я мыслю: бедный ангел! где Твои оторванные крылья? Я их найду, я их отдам Твоим небесным раменам… Лети!.. Но этот дар бесценной Ты захотела ль бы принять, И мир вещественности бренной На мир воздушный променять? Нет! — Иль с тобой в край жизни новой Дары земли, какие есть, Взяла б ты от земли суровой, Чтобы туда их груз свинцовой На нежных персях перенесть! Без обожаемого праха Тебе и рай — обитель страха, И грустно в небе голубом: Твой взор, столь ясный, видит в нем Одни лазоревые степи, Там пусто — и душе твоей Земные тягостные цепи Полета горного милей! О небо, небо голубое — Очаровательная степь! Разгул, раздолье вековое Блаженство душ, сорвавших цепь! Там млечный пояс, там зарница, Там свет полярный — исполин, Там блещет утра багряница, Там ездит солнца колесница, Там бродит месяц — бедуин, Там идут звезды караваном, Порою вихрем — ураганом Комета бурная летит. Там, там когда — то в хоре звездном, Неукротим, свободен, дик, Мой юный взор, скользя по безднам, Встречал волшебный женский лик, Там образ дивного созданья Сиял мне в сумрачную ночь, Там… Но к чему воспоминанья? Прочь, возмутительные, прочь! Широко, ясно небо божье, — Но ты, повитая красой, Тебе земля, твое подножье, Милей, чем свод над головой! Упрека нет: такая доля Тебе, быть может, суждена, Твоя младенческая воля Чертой судеб обведена. Должна от света ты зависеть, Склоняться, падать перед ним, Чтоб, может быть, его возвысить Паденьем горестным твоим, Должна и мучиться и мучить, Сливаться с бренностью вещей, Чтоб тяжесть мира улетучить Эфирной легкостью твоей, Не постигая вдохновенья Слезой сердечной заменять, Порою на груди безверца Быть всем, быть верой для него, Порою там, где нету сердца, Его создать из ничего, Бездарному быть божьим даром Уму надменному назло, Отринув ум с безумным жаром Лобзать безумное чело, Порой быть жертвою обмана, Мольбы и вопли отвергать, Венчать любовью истукана И камень к сердцу прижимать. Ты любишь: нет тебе укора! В нас сердце — полное чудес, И нет земного приговора Тебе — посланнице небес! Не яркой прелестью улыбки Ты искупать должна порой Свои сердечные ошибки, Но мук ужасных глубиной, Томленьем, грустью безнадежной Души, рожденной для забав, И небом вложенной так нежно В телесный, радужный состав. Жемчужина в венце творений! Ты вся — любовь, все дни твои — Кругом извитые ступени Высокой лествицы любви! Дитя: ты пьёшь святое чувство На персях матери, оно Тобой в глубокое искусство Нежнейших ласк облечено. Ты — дева юная, любовью, Быть может, новой ты полна, Ты шепчешь имя изголовью, Забыв другие имена, Таишь восторг и втайне плачешь, От света хладного в груди Опасный пламень робко прячешь И шепчешь сердцу: погоди! Супруга ты, священным клиром Ты в этот сан возведена: Твоя любовь пред целом миром Уже открыта, ты — жена! Перед лицом друзей и братий Уже ты любишь без стыда! Тебя супруг кольцом объятий Перепоясал навсегда, Тебе дано его покоить, Судьбу и жизнь его делить, Его все радости удвоить, Его печали раздвоить. И вот — ты мать переселенца Из мрачных стран небытия: Весь мир твой в образе младенца Теперь на персях у тебя, Теперь, как в небе беспредельном, Покоясь в лоне колыбельном, Лежит вселенная твоя, Её ты воплям чутко внемлешь, Стремишься к ней — и посреди Глубокой тьме её подъемлешь К своей питательной груди, И в этот час, как всё в покое, В пучине слов и темноты, Не спят, не дремлят только двое: Звезда полночная да ты! И я, возникший для волнений, За жизнь собратий и свою Тебе венец благословенный От всех рождённых подаю!
СТИХ
Из слова железного он образован, Серебряной рифмы насечкой скреплён, В груди, как в горниле, проплавлен, прокован И в кладезе дум, как булат, закалён, И мерный, и звучный из сердца он вынут И с громом в мир божий, как молния, кинут. Трепещет и блещет, гремит и звенит, И тешит ребёнка гремушкой созвучий, И юноши душу надеждой кипучей И жаром мятежных страстей пламенит, И, лавой струясь по сердечным изгибам, Грудь ставит горою и волосы дыбом. То крепкою мыслью, как грудью, вперёд Он к гордому мужу навстречу идёт И смелою думой на думы ответит, То грустно звуча о протекшем: ‘увы! ‘ — И к старцу влетев, на мгновенье осветит Предсмертные грёзы седой головы. О тайнах ли сердца волшебно звучит он? Проникнут любовью и негой пропитан, — К воспетой красе он отважно летит Полётом незримого мощного духа И крадется змеем к святилищу слуха, Где локон её, извиваясь, дрожит, Он тут, он ей в грудь залегает глубоко, И нежные перси тайком шевелит, А бедный поэт, отчуждённый, далёко, В толпе незаметный, печальный стоит. И вот — на уста светлоокой царицы Стих пламенный принят с бездушной страницы, Он ею пропитан, и вновь, и опять, И сердце в ней ходит с утроенным стуком, И снова живым, гармоническим звукам Дозволено эти уста целовать. Потом эти звуки, с участьем, с любовью, Прелестная шепчет, склонясь к изголовью… Уснула… уста не сомкнулись… на них Под тайной завесой, в роскошном затишьи, Перерванный сном на крутом полустишьи, Уснул в упоеньи восторженный стих, А труженник песен? — Он чужд усыпленья, Не в силах глубокой тоски превозмочь, Он демоном страсти терзаем всю ночь, Измученный, бледный, в слезах вдохновенья. Стих, вырванный с кровью из жизни певца! Ты весело рыщешь на поприще света. Блаженное чадо страдальца — поэта! Творенье! За что ты счастливей творца? Страшись! Пожираемой ревностью к деве, Поэт взнегодует и в творческом гневе Тебя разразит беспощадной рукой, Тебя он осудит на казнь и на муки, Он гром твой рассыплет на мелкие звуки, И звуки развеет в пустыне глухой. Нет, детище сердца! не бойся угрозы: Руки на тебя не поднимет певец, Пускай на тебя только сыплются розы — Он бодро износит терновый венец, Пред роком не склонит главы злополучной — Ты только будь счастлив, о стих громозвучной! Готов он погибнуть — ты только живи, Души его вестник, глашатай любви!
МОРОЗ
Чу! С двора стучится в ставни: Узнаю богатыря. Здравствуй, друг, знакомец давний! Здравствуй, чадо декабря! Дым из труб ползёт лениво, Снег под полозом визжит, Солнце бледное спесиво Сквозь туман на мир глядит. Я люблю сей благодатный Острый холод зимних дней. Сани мчатся. Кучер статный, Окрылив младых коней, Бодр и красен: кровь играет, И окладисто — горда, Серебрится и сверкает В снежных искрах борода. Кони полны рьяной прыти! Дым в ноздрях, в ногах — метель! А она — то? — Посмотрите: Как мила теперь Адель! Сколько блеску хлад ей придал! Други! Это уж не тот Бледный, мраморный ваш идол: В этом лике жизнь цветёт, Членов трепетом и дрожью Обличён заветный жар, И из уст, дышавших ложью, Бьёт теперь — чистейший пар, Грудь в движении волнистом, Неги полное плечо, Кроясь в соболе пушистом, Шевелится горячо, Летней, яркою денницей Пышно искрятся глаза, И по шёлковой реснице Брызжет первая слеза. Кто ж сей мрамор на досуге Оживил? — Таков вопрос. Это он — не льститесь, други, — Это он — седой мороз! Жадно лилии он щиплет, И в лицо, взамен их, сыплет Пламя свежих, алых роз. Лишь его гигантской мочи Эти гибельные очи Удалось пронять до слёз.
РЕКИ
Игриво поверхность земли рассекая, Волнуясь и пенясь, кипя и сверкая, Хрустальные реки текут в океан, Бегут, ниспадают по склону земному В бездонную пасть к великану седому, И их поглощает седой великан. О, как разновиден их бег своенравный! Та мчится угрюмо под тенью дубравной, А эта — широкой жемчужной стеной Отважно упала с гранитной вершины И стелется лёгкой, весёлой волной, Как светлая лента по персям долины Здесь дикий поток, весь — лишь пена и прах. Дрожит и вздувает хребет серебристой, Упорствует в схватке с оградой кремнистой И мучится, сжатый в крутых берегах. Там речка без битвы напрасной м трудной Преграды обходит покорной дугой И чистого поля ковёр изумрудной, Резвясь, огибает алмазной каймой, И дальше — спокойно, струёю безмолвной, Втекла в многовидный, шумливый поток: Взыграл многоводной, в строптивые волны Взял милые капли и в море повлёк. Там катятся реки, и в дольнем теченье Не общий удел им природою дан, Но там — их смыкает одно назначенье: Но там их приемлет один океан!
ЗЕМНАЯ ТЫ
О нет, нельзя назвать небесной Сей ощутимой красоты И этой прелести телесной: Красавица! Земная ты. Так что ж? Лишь в юности начальной Мы ищем девы идеальной, Как беззакатный, вечный день Нам блещут девственные очи, Но вечно день да день… нет мочи! И в самый день давай нам тень! Мы днем хотим хоть каплю ночи. Земная ты… но кто поймет Небес далеких глас призывной. Когда хоть луч один блеснет Твоей вещественности дивной? Земная ты… Но небеса Творит сама твоя краса: Ее вседвижущая сила Свои ворочает светила, Твоя взволнованная грудь В себе хранит свой млечный путь, И, соразмерив все движенья покорных спутников своих, Вокруг себя ты водишь их По всем законам тяготенья. Земная ты… Но небосклон Единым солнцем озарен И то лишь днем, — а в лоне ночи Ты, к изумленью естества, Едва откроешь ясны очи — Сейчас воспламеняешь два, И их сияньем превосходишь Сиянье неба во сто крат, И их с восхода на закат В одно мгновенье переводишь. Блажен, кто видит сих денниц Любовью вспыхнувших, явленье И их закатное томленье Под шелком спущенных ресниц. Когда ланиты пламенеют, Уста дрожащие немеют, И в дерзкой прихоти своей, Лобзая розы и лилеи, Текут на грудь, виясь вкруг шеи, Струи рассыпанных кудрей И кос распущенные змеи.
Тост
Чаши рдеют словно розы, И в развал их вновь и вновь Винограда брызжут слезы, Нервный сок его и кровь. Эти чаши днесь воздымем, И склонив к устам края, Влагу светлую приимем В честь и славу бытия. Общей жизни в честь и славу, За ее всесветный трон И всемирную державу — Поглотим струю кроваву До осушки в чашах дон! Жизнь… Она средь прозы чинной Увядала бы, как злак, Как суха она, пустынна Без поэзии: итак — Сей фиал за муз прекрасных, За богинь сих сладкогласных, За возвышенных певцов — сих изящного жрецов, За присяжников искусства — Вечных мучеников чувства, Показавших на земле Свет небес в юдольной мгле, Бронзу в неге, мрамор в муках, Ум в аккордах, сердце в звуках, Бога в красках, мир в огне, Жизнь и смерть на полотне. Жизнь! Сияй! — Твой светоч — разум. Да не меркнет над тобой Свет сей, вставленный алмазом В перстень вечности самой. Венчан лавром или миртом, Наподобие сих чаш Будто налит череп наш Соком дум и мысли спиртом! Да от запада на юг. На восток и юг — вокруг, Чрез века и поколенья, Светит солнце просвященья И созвездие наук! Други! Что за свет без тени? День без вечера? — Итак: Да не будет изгнан мрак Сердцу милых заблуждений! … … … … … … … … Да не дремлет их царица, Кем изглажена граница Между смертных и богов, — Пьем: да здравствует любовь! Пьем за милых — вестниц рая, За красы их начиная с полны мрака и лучей зажигательных очей, томных, нежных и упорных, Цветом всячески цветных серых, карих, адски — черных: И небесно — голубых! За здоровье уст румяных, бледных алых и багряных — Этих движущихся струй, Где дыхание пламенеет, речь дрожит, улыбка млеет, Пышет вечный поцелуй! В честь кудрей благоуханных, Легких, дымчатых, туманных, Свелорусых, золотых, темных, черных, рассыпных, С их неистовым извивом, С искрой, с отблеском, с отливом И закрученных, как сталь, В бесконечную спираль! Так — восчествуем сей чашей Юный дев и добрых жен И виновниц жизни нашей, Кем был внят наш первый стон, Сих богинь огнесердечных, кем мир целый проведен Чрез святыню персей млечных, Колыбели пелен, В чувстве полных совершенства Вне размеров и границ, Эти горлиц, этих львиц, Расточительниц блаженства И страдания цариц! и взлелеяны любовью, Их питомцы и сыны Да кипят душой и кровью В честь родимой стороны — Сей страны, что, с горизонта Вскинув глыбою крутой С моря льдяного до Понта Мост Рифея златой, Как слезу любви из ока, Как холодный пот с чела, Из Тверской земли широко, Волгу в Каспий пролила! Без усилий в полобхвата У нее заключено Все, что господом дано С финских скал до Арарата. Чудный край! Через Алтай Бросив локоть на Китай, темя впрыснув океаном, В Балт ребром, плечом в Атлант. В полюс лбом, пятой к Балканам — Мощный тянется гигант. Русь, — живи! — В тени лавровой Да парит ее орел! Да цветет ее престол! Да стоит ее штыковый Перекрестный частокол! Да сыны ее родные Идут, грудью против зла, На отрадные дела И на подвиги благие! Но чтоб наш тост в меру стал Девятнадцатого века — Человеки! — сей фиал Пьем за здравье человека! За витающих в дали! За здоровие земли — Всей, — с Камчатки льдяно-реброй, От отчаянных краев До брегов Надежды доброй И Счастливых островов, От долин глубоко-темный До высот, где гор огромных В снежных шапках блещут лбы, Где взнесли свои верхушки Выше туч земли-старушки Допотопные горбы, Лавы стылые громады — Огнеметные снаряды Вулканической пальбы. Да, стара земля: уж дети Сей праматери людей Слишком семьдесят столетий Горе мыкают на ней. А она? — ей горя мало: Ныне так же, как бывало, Мчится в пляске круговой В паре с верною луной, Мчит с собою судьбы, законы. Царства, скипетры и троны На оси своей крутит И вкруг солнца их вертит, В стройной пляске не споткнется, И в круженьи не прольется И не станет кверху дном Ни один бокал с вином. Вознесем же в полноте мы Сей зачашный наш привет В славу солнечной системы В честь и солнца и планет, И дружин огнекрылатых, Длиннохвостых, бородатых, Быстрых, бешенных комет, Всех светил и масс небесных, В здравье жителей безвестных Светоносных сил шаров, — Пьем в сей час благословенной За здоровье всей вселенной, В честь и славу всех миров — До пределов, где созвездья Щедро сыплют без возмездья Света вечного дары, Где горит сей огнь всемирной, Будто люстры в зале пирной, Где танцуют все миры, Нам неслышным внемля арфам, Где роскошным белым шарфом Облекая неба грудь, Перекинут млечный путь, Где последней искрой свода Замкнут дивный сей чертог, Где ликует вся природа, Где владычествует бог — Жизнедавец, светодержец Тученосец, громовержец, Кто призвал нас в этот мир На великий жизни пир, И в делах себя прославил И торжественно поставил Над землей, как над столом, Чашу неба к верху дном.
ПОРЫВ
Как в кованной клетке дубравная птица, Все жажду я, грустный, свободного дня. Напрасно мне блещут приветные лица, И добрые люди ласкают меня: Мне тяжко встречаться с улыбкою ясной, Мне больно смотреть, как играет заря, Нет, милые люди, напрасно, напрасно Хотите вы сделать ручным дикаря! Вы сами видали, как странно и тщетно, Скрывая унынье, притворствовал я, Как в обществе чинном и стройном заметна Глухая, лесная природа моя. Природа была мне в притворстве уликой: Впиваясь в ее вековую красу, Я помню, в минуты прощальной поры Как слезы катились у вас смоляные Живым янтарем из — под темной коры, Как вы мне, сгибаясь, главами кивали. Даря свой последний, унылый привет, Как ваши мне листья по ветру шептали: ‘Куда ты уходишь? — Там счастия нет’. О, я разорвал бы печали завесу, Забытою жизнью дохнул бы вполне, — Лишь дайте мне лесу, дремучего лесу! Отдайте лишь волю широкую мне, Где б мог я по — своему горе размыкать, Объятья природе опять распахнуть, И праздно бродящую радость закликать На миг перепутья в отверстую грудь!
ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ И ВПЕЧАТЛЕНИЯ
НА МОРЕ
Ударил ветр. Валы Евксина Шумят и блещут подо мной, И гордо вздулся парус мой На гордых персях исполина. Мой мир, оторван от земли, Летит, От берега вдали Теряет власть земная сила, Здесь только небо шлет грозу, Кругом лишь небо, а внизу — Одна широкая могила. И лежа я, раздумья полн, С размашистой качели волн — От корня мачты — к небу очи Приподнимал, и мнилось мне: Над зыбью моря звезды ночи Качались в темной вышине, Всё небо мерно колыхалось, И неподвижную досель Перст божий зыблет, мне казалось, Миров несметных колыбель, — И тихо к горизонту падал Мой взор: там вал разгульный прядал. И из — за края корабля Пучина грудь приподнимала И глухо вздох свой разрешала Седые кудри шевеля.
БЛИЗ БЕРЕГОВ
В широком пурпуре Авроры Восходит солнце. Предо мной Тавриды радужные горы Волшебной строятся стеной. Плывём. Всё ближе берег чудной И ряд заоблачных вершин — Всё ближе. У кормы дельфин Волной играет изумрудной И прыщет искрами вокруг. Вот пристань! — Зноем дышит юг. Здесь жарко — сладок воздух чистый, Огнём и негой разведён. И как напиток золотистый Из чаши неба пролит он. Там — в раззолоченном уборе, Границ не знающее море С небесной твердью сведено, А тут — к брегам прижаться радо, И только именем черно, Слилось лазурное оно С зелёным морем винограда. К громадам скал приник залив, И воды трепетные млеют, И рощи лавров отразив, Густые волны зеленеют.
НА ЮЖНОМ БЕРЕГУ
Природа здешняя светла, Пышна, кудрява, лучезарна, Как прелесть женская — мила, И как прелестница коварна, Полна красот со всех сторон, Блистает и язвит — злодейка, В руинах дремлет скорпион, В роскошных злаках вьётся змейка, В зелёных локонах кустов Шипы таятся, иглы скрыты, И между стеблями цветов Пропущен стебель ядовитый. А знойный воздух сей, огнём В уста втекающий, как лава!.. Невидимо разлита в нем Соблазна тайного отрава: Вдыхая в грудь его струи, Я вспомнил сон моей любви — Тяжёлый сон! — Зачем любовью Здесь дышит всё? — Зайдёт ли день: Край неба весь нальётся кровью, И соблазнительная тень На холмы ляжет, из — за Понта, Округлена, раскалена, Восстав, огромная луна Раздвинет обруч горизонта, И выплывет, и разомкнёт Свои прельстительные очи… Она, бывало, перечтёт Мне все недоспанные ночи, Напомнит старые мечты, Страстей изломанных картину И всё, за чтобы отдал ты, Скиталец, жизни половину. Какой томительный упрёк, Бывало, мне на сердце ляжет, Когда луна мне томно скажет: Страдай! Томись! Ты одинок.
Между скал
Белело море млечной пеной. Татарский конь по берегу мчал Меня к обрывам страшных скал Меж Симеисом и Лименой, И вот — они передо мной Ужасной высятся преградой, На камне камень вековой, Стена задвинута стеной, Громада стиснута громадой, Скала задавлена скалой. Нагромоздившиеся глыбы Висят, спираясь над челом, И дико брошены кругом Куски, обломки и отшибы, А время, став на их углы, Их медленно грызет и режет: Здесь слышен визг его пилы, Его зубов здесь слышен скрежет. Здесь бог, когда живую власть Свою твореньем он прославил, Хаоса дремлющего часть На память смертному оставил. Зияют челюсти громад, Их ребра высунулись дико, А там — под ними — вечный ад, Где мрак — единственный владыко, И в этой тьме рад — рад ездок, Коль чрез прорыв междуутесный Кой — где мелькает светоносный Хоть скудный неба лоскуток. А между тем растут преграды, Все жмутся к морю скал громады, И поперек путь узкий мой Вдруг перехвачен: нет дороги! Свернись, мой конь, ползи змеей, Стели раскидистые ноги, Иль в камень их вонзай! — Идет, Подковы даром не иступит, Опасный встретив переход, Он станет — оком поведет — Подумает — и переступит, — И по осколкам роковым, В скалах, чрез их нависший купол, Копытом чутким он своим Дорогу верную нащупал. Уже я скалы миновал, С конем разумным мы летели, Ревел Евксин, валы белели, И гром над бездной рокотал. Средь ярких прелестей созданья Взгрустнулось сердцу моему: Оно там жаждет сочетанья, Там тяжко, больно одному. Но, путник, ежели порою В сей край обрывов и стремнин Закинут будешь ты судьбою, — Здесь — прочь от людей! Здесь будь один! Беги сопутствующих круга, Оставь избранницу любви, Оставь наперсника и друга, От сердца сердце оторви! С священным трепетом ты внидешь В сей новый мир, в сей дивный свет: Громады, бездны ты увидишь, Но нет земли и неба нет, Благоговенье трисвятое В тебя прольется с высоты, И коль тогда здесь будут двое, То будут только — бог и ты.
Могила в мансарде
Я вижу рощу. Божий храм В древесной чаще скрыт глубоко. Из моря зелени высоко Крест яркий выдвинут, к стенам Кусты прижались, рдеют розы, Под алтарем кипят, журча, Неиссякающие слезы Животворящего ключа. Вблизи — могильный холм, два сумрачные древа Над ним сплели таинственный покров: Под тем холмом почила дева — Твоя, о юноша, любовь. Твоей здесь милой прах. В цветах ее могила. Быть может, стебли сих цветов Идут из сердца, где любовь Святые корни сохранила. В живые чаши этих роз, Как в ароматные слезницы, И на закате дня, и с выходом денницы, Заря хоронит тайну слез. В возглавьи стройный тополь вырос И в небо врезался стрелой, Как мысль. А там, где звучный клирос Великой храмины земной, Залив в одежде светоносной Гремит волною подутесной, Кадят душистые цветы, И пред часовнею с лампадой у иконы Деревья гибкие творят свои поклоны, И их сгущенные листы Молитву шопотом читают. — Здесь, мечтатель, Почившей вдовый обожатель, Дай волю полную слезам! Припав на холм сей скорбной грудью, Доверься этому безлюдью И этим кротким небесам: Никто в глуши сей не увидит Твоих заплаканных очей, Никто насмешкой не обидит Заветной горести твоей, Никто холодным утешеньем Или бездушным сожаленьем Твоей тоски не оскорбит, И ересь мнимого участья На месте сем не осквернит Святыню гордого несчастья. Здесь слез не прячь: тут нет людей. Один перед лицом природы Дай чувству весь разгул свободы! Упейся горестью своей! Несчастлив ты, — но знай: судьбою Иной безжалостней убит, И на печаль твою порою С невольной завистью глядит. Твою невесту, в цвете века Схватив, от мира увлекли Объятья матери — земли, Но не объятья человека. Ее ты с миром уступил Священной области могил, Земле ты предал персть земную: Стократ несчастлив, кто живую Подругу сердца схоронил, Когда, навек от взоров скрыта, Она не в грудь земли зарыта, А на земле к кому-нибудь Случайно кинута на грудь.
Дом в цветах. — Алупка
В рощах ненаглядных Здесь чертог пред вами. Камень стен громадных Весь увит цветами: По столбам взбегают, По карнизам вьются, Мрамор обнимают, К позолоте жмутся, Расстилаясь тканью, Съединя все краски, Расточают зданью Женственные ласки. Ласки, пав на камень, Пропадают даром: Из него жар — пламень Выбьешь лишь ударом. Так — то и на свете Меж людьми ведется: Прелесть в пышном цвете Часто к камню жмется, Цвет, что всех милее, Нежен к истукану, Ластится лелея К пню или чурбану. Тут хоть камень глаже Щеголя причесан: Там — посмотришь — даже Пень тот не отесан.
Орианда
Прелесть и прелесть! Вглядитесь: Сколько ее на земле! Шапку долой! Поклонитесь Этой чудесной скале! Зеленью заткан богатой Что за роскошный утес, Став здесь твердыней зубчатой, Плечи под небо занес! Но извините: с почтеньем Сколько ни кланяйтесь вы, — Он не воздаст вам склоненьем Гордой своей головы — Нет! — но услужит вам втрое Пышным в подножье ковром, Тенью прохладной при зное, Водных ключей серебром. Гордая стать — не обида: Пусть же, при благости тверд, Дивный утес твой, Таврида, Кажется смертному горд! Вспомним: средь скал благовонных, В свете, над лоском полов, Мало ль пустых, беспоклонных, Вздернутых кверху голов? Тщетно бы тени и крова Близкий от них тут искал: Блещут, но блещут сурово Выси живых этих скал.
Потоки
Не широки, не глубоки Крыма водные потоки, Но зато их целый рой Сброшен горною стеной, И бегут они в долины, И через камни и стремнины Звонкой прыгают волной, Там виясь в живом узоре, Там теряясь между скал Или всасываясь в море Острее змеиных жал. Смотришь: вот — земля вогнулась В глубину глухим котлом, И растительность кругом Густо, пышно развернулась. Чу! Ключи, ручьи кипят, — И потоков быстрых змейки Сквозь подземные лазейки Пробираются, шипят, Под кустарников кудрями То скрываются в тени, То блестящими шнурами Меж зелеными коврами Передернуты они, И, открыты лишь частями, Шелковистый режут дол И жемчужными кистями Низвергаются в котел. И порой седых утесов Расплываются глаза, И из щелей их с откосов Брызжет хладная слеза, По уступам вперехватку, Впересыпку, вперекатку, Слезы те бегут, летят, И снопами водопад, То вприпрыжку, то вприсядку, Бьет с раската на раскат, То висит жемчужной нитью, То ударив с новой прытью, Вперегиб и вперелом, Он клубами млечной пены Мылит скал крутые стены, Скачет в воздух серебром, На мгновенье в безднах вязнет И опять летит вперед, Пляшет, отпрысками бьет, Небо радугами дразнит, Сам себя на части рвет. Вам случалось ли от жажды Умирать и шелест каждый Шопотливого листка, Трепетанье мотылька, Шум шагов своих тоскливых Принимать за шум в извивах Родника иль ручейка? Нет воды! Нет мер страданью, Смерть в глазах, а ты иди С пересохшею гортанью, С адским пламенем в груди! Пыльно, — душно, — зной, — усталость! Мать-природа! Где же жалость? Дай воды! Хоть каплю! — Нет! Словно высох целый свет. Нет, поверьте, нетерпеньем Вы не мучились таким, Ожидая, чтоб явленьем Вас утешила своим Ваша милая: как слабы Те мученья! — И когда бы В миг подобный вам она Вдруг явилась, вся полна Красоты и обаянья, Неги, страсти и желанья, Вся готовая любить, — Вмиг сей мыслью, может быть, Вы б исполнились единой: О, когда б она Ундиной Или нимфой водяной Здесь явилась предо мной! И ручьями б разбежалась Шелковистая коса, И на струйки бы распалась Влажных локонов краса, И струи те, пробегая Через свод ее чела Слоем водного стекла, И чрез очи ниспадая, Повлекли б и из очей Охлажденных слез ручей, И потом две водных течи Справа, слева и кругом На окатистые плечи Ей низверглись, — И потом С плеч, где скрыт огонь под снегом Тая с каждого плеча, Снег тот вдруг хрустальным бегом Покатился бы, журча, Влагой чистого ключа, — И, к объятиям отверсты, Две лилейные руки, Растеклись в фонтанах персты, И — не с жаркой глубиной, Но с святым бесстрастным хладом — Грудь рассыпалась каскадом И расхлынулась волной! Как бы я втянул отрадно Эти прелести в себя! Ангел — дева! Как бы жадно Вмиг я выпил всю тебя! Тяжести мои смущает мысли. Может быть, сдается мне, сейчас — В этот миг — сорвется этих масс Надо мной висящая громада С грохотом и скрежетаньем ада, И моей венчая жизни блажь, Здесь меня раздавит этот кряж, И, почет соединив с обидой, Надо мной он станет пирамидой, Сложенной из каменных пластов. Лишь мелькнет последние мгновенье, — В тот же миг свершится погребенье, В тот же миг и памятник готов. Похорон торжественных расходы: Памятник — громаднее, чем своды Всех гробниц, и залп громов, и треск, Певчий — ветер, а факел — солнца блеск, Слезы — дождь, все, все на счет природы, Все от ней, и где? В каком краю? — За любовь к ней страстную мою!
ПЕЩЕРЫ КИЗИЛЬ — КОБА
Где я? — Брожу во мгле сырой, Тяжелый свод над головой: Я посреди подземных сфер В безвестной области пещер. Но вот — лампады зажжены, Пространства вдруг озарены: Прекрасен, ты подземный дом! Лежат сокровища кругом, Весь в перлах влаги сталактит Холодной накипью блестит, Там в тяжких массах вывел он Ряд фантастических колон, Здесь облачный накинул свод, Тут пышным пологом идет И, забран в складках, надо мной Висит кистями с бахромой И манит путника прилечь, Заботы жизни сбросить с плеч, Волненья грустные забыть, На камень голову склонить, На камень сердце опереть, И с ним слиясь — окаменеть. Идем вперед — ползем — скользим Подземный ход неизмерим. Свод каждый, каждая стена Хранит прохожих имена, И силой хищной их руки От стен отшиблены куски, Рубцы и язвы сих громад След их грабительства хранят, И сами собственной рукой Они здесь чертят вензель свой, И в сих чертах заповедных — Печать подземной славы их. И кто здесь имя не вписал? И кто от этих чудных скал Куска на память не отсек? Таков тщеславный человек! Созданьем, делом ли благим, Иль разрушеньем роковым, Бедой ли свой означив путь, Чертой ли слабой — чем-нибудь — Он любит след оставить свой И на земле, и под землей.
БАХЧИСАРАЙ
Настала ночь. Утих базар. Теснины улиц глухи, немы. Луна, лелея сон татар, Роняет луч сквозь тонкий пар На сладострастные гаремы. Врата раскрыл передо мной Дворец. Под ризою ночной Объяты говором фонтанов Мечеть, гарем, гробницы ханов — Молитва, нега и покой. Здесь жизнь земных владык витала, Кипела воля, сила, страсть, Здесь власть когда-то пировала И гром окрест и страх метала — И все прошло, исчезла власть. Теперь все полно тишиною, Как сей увенчанный луною, Глубокий яхонтовый свод. Все пусто — башни и киоски, Лишь чьей — то тени виден ход, Да слышны в звонком плеске вод Стихов волшебных отголоски. Вот тот фонтан!.. Когда о нем, Гремя, вещал орган России, Сей мрамор плакал в честь Марии, Он бил слезами в водоем — И их уж нет! — Судьба свершилась. Ее последняя гроза Над вдохновленным разразилась. — И смолк фонтан, — остановилась, Заглохла в мраморе слеза.
ГОРЫ
Мой взор скользит над бездной роковой Средь диких стен громадного оплота. Здесь — в массах гор печатью вековой Лежит воды и пламени работа. Здесь — их следы. Постройка их крепка, Но все грызут завистливые воды: Кто скажет мне, что времени рука Не посягнет на зодчество природы? Тут был обвал — исчезли высоты, Там ветхие погнулись их опоры, Стираются и низятся хребты, И рушатся дряхлеющие горы. Быть может: здесь раскинутся поля, Развеется и самый прах обломков, И черепом ободранным земля Останется донашивать потомков. Мир будет — степь, народы обоймут Грудь плоскою тоскующей природы, И в полости подземны уйдут Текущие по склонам горным воды, И, отощав, иссякнет влага рек, И область туч дождями оскудеет, И жаждою томимый человек В томлении, как зверь, освирепеет, Пронзительно свой извергая стон И смертный рев из пышущей гортани, Он взмечется и, воздымая длани, Открыв уста, на голый небосклон Кровавые зеницы обратит, И будет рад тогда заплакать он, И с жадностью слезу он проглотит!.. И вот падут иссохшие леса, Нигде кругом нет тени возжеланной, А над землей, как остов обнаженный, Раскалены, блистают небеса, И ветви нет, где б плод висел отрадной Для жаждущих, и каплею прохладной не светится жемчужная роса, И бури нет, и ветер не повеет… А светоч дня сверкающим ядром, Проклятьями осыпанный кругом, Среди небес, как язва, пламенеет…
ЧАТЫРДАГ
Он здесь! — В средину цепи горной Вступил, и, дав ему простор, Вокруг почтительно, покорно Раздвинулись громады гор. Своим величьем им неравный, Он стал — один и, в небосклон Вперя свой взор полудержавный, Сановник гор — из Крыма он, Как из роскошного чертога, Оставив мир дремать в пыли, Приподнялся — и в царство бога Пошел посланником земли. Зеленый плащ вкруг плеч расправил И, выся темя наголо, Под гром и молнию подставил Свое открытое чело. И там, воинственный, могучий, За Крым он растет с грозой, Под мышцы схватывает тучи И блещет светлой головой. И вот я стою на холодной вершине. Все тихо, все глухо и темно в долине. Лежит подо мною во мраке земля, А с солнцем давно переведался я, — Мне первому луч его утренний выпал, И выказал пурпур, и злато рассыпал. Таврида-красавица вся предо мной. Стыдливо крадется к ней луч золотой И гонит слегка ее сон чародейный, Завесу тумана, как полог кисейный, Отдернул и перлы восточные ей Роняет на пряди зеленых кудрей. Вздохнула, проснулась прелестница мира, Свой стан опоясала лентой Салгира, Цветами украсилась, грудь подняла И в зеркало моря глядится: мила! Роскошна! Полна красотою и благом! И смотрит невестой!.. А мы с Чатырдагом Глядим на красу из отчизны громов И держим над нею венец облаков.
ЧАТЫРДАГСКИЕ ЛЕДНИКИ
Разом здесь из жаркой сферы В резкий холод я вошел. Здесь на дне полупещеры — Снега вечного престол, А над ним немые стены, Плотно затканные мхом, Вечной стражею без смены Возвышаются кругом. Чрез отвёрстый зев утёсов Сверху в сей заклеп земной Робко входит свет дневной, Будто он лишь для расспросов: Что творится над землёй? — Послан твердью световой. Будто ринувшись с разбега По стенам на бездну снега, Мох развесился над ней Целой рощей нисходящей, Опрокинутою чащей Нитей, прядей и кистей. Что ж? До сердца ль здесь расколот Чатырдаг? — Сказать ли: вот Это сердце — снег и лёд? Нет бесстрастный этот холод Сдержан крымскою горой Под наружной лишь корой. Но и здесь не без участья К вам природа, и бесстрастья В ней законченного нет: Здесь на тяжкий стон не счастья Эхо стонет нам в ответ, Словно другом быть вам хочет, С вашим смехом захохочет, С вашим криком закричит, Вместе с вами замолчит, Сердцу в муках злополучья Шлёт созвучья и отзвучья: Вздох ваш скажет — ох, беда! — И оно вам скажет — да! Так глубоко, так сердечно! Этот воздух ледяной Прохладит так человечно Жгучий жар в груди больной, Он дыханье ваше схватит И над этим ледником Тихо, бережно покатит Пара дымчатым клубком. Этот мох цвести не станет, До цветов ему — куда? До зато он и не вянет И не блекнет никогда. А к тому ж в иные годы Здесь, под солнечным огнём, Бал таврической природы Слишком жарок: чтоб на нём Сладко грудь свежилась ваша, Здесь мороженного чаша Для гостей припасена И природой подана. И запас другого блага Скрыт здесь — в рёбрах Чатырдага: Тех ключей, потоков, рек Не отсюда ль прыщет влага? Пей во здравье, человек! В этой груде снежных складов Лишь во времени тверда Тех клокочущих каскадов Серебристая руда, Но тепло её затронет, Перетрёт между теснин, Умягчит, и со стремнин Подтолкнёт её, уронит И струистую погонит В область дремлющих долин.
Степи
Долго шёл между горами И с раската на раскат… Горы! тесно между вами, Между вами смертный сжат, Тесно, сердце воли просит, И от гор, от их цепей, Лёгкий конь меня уносит В необъятный мир степей. Зеленеет бархат дерна — Чисто, гладко, ровен путь, Вдоволь воздуха, просторно: Есть, где мчаться, чем дохнуть. Грудь свободна — сердце шире! Есть, где горе разнести! Здесь не то, что в душном мире: Есть, чем вздох перевести! Бездна пажитей пространных Мелким стелется ковром, Море трав благоуханных Блещет радужно кругом. Удалой бурно — крылатый Вер летит: куда лететь? Вольный носит ароматы: Не найдёт, куда их деть. Вот он. Вот он — полн веселья — Прах взвивает и бурлит И, кочуя, . от безделья Свадьбу чёртову крутит. Не жалеет конской мочи Добрый конь мой: исполать! О, как весело скакать Вдаль, куда смотрят очи, И пространство поглощать! Ветер вольный! брат! — поспорим! Кто достойнее венка? Полетим безводным морем! Нам арена широка. Виден холм из — за тумана, На безхолмьи великан, Видишь ветер — вон курган — И орёл летит с кургана: Там ристалищу конец, Там узнаем, чей венец: Конь иль ветр — кто обгонит? Мчимся: степь дрожит и стонет, Тот и этот, как огонь, И лишь ветр у кургана Зашумел в листах бурьяна — У кургана фыркнул конь.
Коса
Я видел: бережно, за рамой, под стеклом, Хранились древности остатки дорогие — Венцы блестящие, запястья золотые И вазы чудные уставлены кругом, И всё, что отдали курганы и гробницы — Амфоры пирные и скорбные слезницы, И всё была свежа их редкая краса, Но средь венцов и чаш, в роскошном их собранье, Влекла к себе моё несытое вниманье От женской головы отъятая коса, Достойная любви, восторгов и стенаний, Густая, чёрная, сплетённая в три грани, Из страшной тьмы могил исшедшая на свет И неизмятая под тысячами лет, Меж тем как столько кос и с царственной красою Иссеклось времени нещадною косою. Нетленный блеск венцов меня не изумлял, Не диво было мне, что эти диадимы Прошли ряды веков, все в целости хранимы. В них рдело золото — прельстительный металл! Он время соблазнит, и вечность он подкупит, И та ему удел нетления уступит. Но эта прядь волос… Ужели и она Всевластной прелестью над временем сильна? И вечность жадная на этот дар прекрасной Глядела издали с улыбкой сладострастной? Где ж светлые глаза той дивной головы, С которой волосы остались нам?.. Увы! Глаза… они весь мир, быть может, обольщали, Диктаторов, царей и консулов смущали, Огни кровавых войн вздувая и туша, Глаза, где было всё: свет, жизнь, любовь, душа, Где лик небес сверкал, бессмертье пировало, — О, дайте мне узреть хоть их волшебный след! И тихо высказал осклабленный скелет На жёлтом черепе два страшные провала.
Прости
Прости, волшебный край, прости! На кратком жизненном пути Едва ль тебя я снова встречу, Да и зачем?.. я не замечу И не найду в тебе тогда Того, что видел ныне — да! Ты будешь цвесть, ты вечно молод, А мне вторично — не цвести: Тогда в тебя вознёс бы холод… Прости, волшебный край, прости!
Южная ночь (писано в Одессе)
Лёгкий сумрак. Сень акаций. Берег моря, плеск волны, И с лазурной вышины Свет лампады муз и граций — Упоительной луны. Там, чернея над заливом, Мачт подъемлются леса, На земли ж — земли ж краса — Тополь ростом горделивым Измеряет небеса. Горячей дыханья девы, Меж землёй и небом сжат, Сладкий воздух, в нём дрожат Итальянские напевы, В нём трепещет аромат. А луна? — Луна здесь греет, Хочет солнцем быть луна, Соблазнительно — пышна Грудь томит и чары деет Блеском сладостным она. Злая ночь златого юга! Блещешь лютой ты красой: Ты сменила холод мой Жаром страшного недуга — Одиночества тоской. Сердце, вспомнив сон заветной, Жаждешь вновь — кого-нибудь… Тщетно! Не о ком вздохнуть! И любовью беспредметной Высоко взметалась грудь. Прочь, томительная нега! Там — целебный север мой Возвратит душе больной В лоне вьюг, на глыбах снега Силу мыслей и покой.
К А — Е П — Е Г — Г
(по возвращении из Крыма). В стране, где ясными лучами Живее плещут небеса, Есть между морем и горами Земли роскошной полоса. Я там бродил, и дум порывы Невольно к вам я устремлял, Когда под лавры и оливы Главу тревожную склонял. Там, часто я в разгуле диком, Широко плавая в мечтах, Вас призывал безумным криком, — И эхо вторило в горах. О вас я думах там, где влага Фонтанов сладостных шумит, Там, где гиганта — Чатырдага Глава над тучами парит, Там, где по яхонту эфира Гуляют вольные орлы, Где путь себе хрусталь Салгира Прошиб из мраморной скалы, — Там, средь природы колоссальной, На высях гор, на рёбрах скал, Оставил я свой след печальной И ваше имя начертал, И после — из долин метались Мои глаза на высоты, Где мною врезаны остались Те драгоценные черты: Они в лазури утопали, А я смотрел издалека, Как солнца там лучи играли Или свивались облака. Блеснёт весна иного года, И может быть в счастливый час Тавриды смелая природа В свои объятья примет вас. Привычный к высям и оврагам, Над дольней бездной, в свой черёд, Татарский конь надёжным шагом Вас в область молний вознесёт — И вы найдёте те скрижали, Где, проясняя свой удел И сердца тайные печали, Я ваше имя впечатлел. Быть может, это начертанье — Скалам мной вверенный залог — Пробудит в вас воспоминанье О том, кто вас забыть не мог… Но я боюсь: тех высей темя Обвалом в бездну упадёт, Или завистливое время Черты заветные сотрёт, Иль, кроя мраком свет лазури И раздирая облака, Изгладит их ревнивой бури Неотразимая рука, — И не избегну я забвенья, И, скрыта в прахе разрушенья, Заветной надписи лишась, Порой под вашими стопами Мелькнёт не узнанная вами Могила дум моих об вас.
Е. Н. Ш… ОЙ
(при доставлении засохших крымских растений) Пируя праздник возвращенья, Обет мой выполнить спешу, И юга светлого растенья Я вам сердечно приношу. Там флора пышная предстала Мне в блеске новой красоты, Я рвал цветы — рука дрожала И их застенчиво срывала: Я не привык срывать цветы. Они пред вами, где ж приветный, Чудесный запах южных роз? Увы! Безжизненный, безцветный Я только прах их вам привез: Отрыв от почвы им смертелен, И вот из скудных сих даров Лишь мох остался свеж и зелен От чатырдагских ледников — Затем, что с ним не зналась нега, Где солнца луч не забегал, Он там над бездной льдов и снега Утёсов рёбра пеленал, Да моря чудные растенья, Как вживе, странный образ свой Хранят — затем, что с дня рожденья Они средь влаги и волненья Знакомы с мрачной глубиной.
Ещё чёрные
О, как быстра твоих очей Огнём напитанная влага! В них всё — и тысячи смертей И море жизненного блага. Они, одетые черно, Горят во мраке сей одежды, Сей траур им носить дано По тем, которым суждено От их погибнуть без надежды. Быть может, в сумраке земном Их пламя для того явилось, Чтоб небо звёзд твоих огнём Перед землёю не гордилось, Или оттоль, где звёзд ряды Крестят эфир лучей браздами, Упали белых две звезды И стали чёрными звездами. Порой, в таинственной тени, Слегка склонённые, они, Роняя трепетные взгляды, Сияньем теплятся святым, Как две глубокие лампады, Елеем полные густым, — И укротив желаний битву И бурю помыслов земных, Поклонник в трепете при них Становит сердце на молитву. Порой в них страсть: ограждены Двойными иглами ресницы, Они на мир наведены И смотрят ужасом темницы, Где через эти два окна Чернеет страшно глубина, — И поглотить мир целый хочет Та всеобъемлющая мгла, И там кипящая клокочет Густая, чёрная смола, Там ад, — но муки роковые Рад каждый взять себе на часть, Чтоб только этот ад попасть, Проникнуть в бездны огневые, Отдаться демонам во власть, Истратить разом жизни силы, Перекипеть, перегореть, Кончаясь, трепетать и млеть, И, как в бездонных две могилы, Всё в те глаза смотреть — смотреть.
Вот как это было
(посвящено Майковым) Летом протёкшим, при всходе румяного солнца, Я удалился к холмам благодатным. Селенье Мирно, гляжу, почиваю над озером ясным. Дай, посещу рыбарей простодушных обитель! Вижу, пуста одинокая хижина. — ‘Где же, Жильцы этой хаты пустынной? ‘ — Там, — отвечали мне, — там! — И рукой указали Путь к светловодному озеру. Тихо спустился К берегу злачному я и узрел там Николая — Рыбаря мирного: в мокрой одежде у брега Плот он сколачивал, тяжкие брёвна ворочал, Ветром власы его были размётаны, лёсы, Крючья и гибкие трости — орудия ловли — Возле покоились. Тут его юные чада Одаль недвижно стояли и удили рыбу, Оком прилежным судя, в созерцаньи глубоком, Лёгкий, живой поплавок и движение зыби. Знал я их: все они в старое время, бывало, С высшим художеством знались, талантливы были, Ведали книжное дело и всякую мудрость, — Бросили всё — и забавы, и жизнь городскую, Утро и полдень и вечер проводят на ловле. Странное дело! — помыслил я — что за причина? Только помыслил — челнок, погляжу, уж, отчалил, Влажным лобзанием целуются с озеров вёсла: Сам я не ведаю, как в челноке очутился. Стали на якоре, дали мне уду, закинул: Бич власяной расхлестнул рябоватые струйки, Груз побежал в глубину, поплавок закачался, Словно малютка в люльке хрустальной, невольно Я загляделся на влагу струистую: сверху Искры, а глубже — так тёмно, таинственно, чудно, Точно, как в очи красавицы смотришь, и взору Взором любви глубина отвечает, скрывая Уды зубристое жало в загадочных персях. Вдруг — задрожала рука — поплавок окунулся, Стукнуло сердце и замерло… Выдернул: окунь! Бьётся, трепещет на верном крючке и, сверкая, Брызжет мне в лицо студёными перлами влаги. Снова закинул… Уж солнце давно закатилось, Лес потемнел, и затеплились божьи лампады — Звёзды небесные, — ловля ещё продолжалась. ‘Ваш я отныне, — сказал рыбакам я любезным, — Брошу неверную лиру и деву забуду — Петую мной чернокудрую светлую деву, Или — быть может… опять проглянула надежда!.. Удой поймаю её вероломное сердце — Знаю: она их огня его бросила в воду. Ваш я отныне — смиренный сотрудник — ваш рыбарь’.
Могила любви
В груди у юноши есть гибельный вулкан. Он пышет. Мир любви под пламенем построен. Чредой прошли года, Везувий успокоен, И в пепле погребён любовный Геркулан, Под грудой лавы спят мечты, тоска и ревность, Кипевший жизнью мир теперь — немая древность. И память, наконец, как хладный рудокоп, Врываясь в глубину, средь тех развалин бродит, Могилу шевелит, откапывает гроб И мумию любви нетленную находит: У мёртвой на челе оттенки грёз лежат, Есть прелести ещё в чертах оцепенелых, В очах угаснувших блестят Остатки слёз окаменелых. Из двух венков, ей брошенных в удел, Один давно исчез, другой всё свеж, как новый: Венок из роз давно истлел, и лишь один венок терновый На вечных язвах уцелел. Вотще и ласки дев и пламенные песни Почившей говорят: восстань! изыдь! воскресни! Её не оживят ни силы женских чар, Ни взор прельстительный, ни уст румяных лепет, И электрический удар В ней возбудит не огнь и жар, А только судорожный трепет. Кругом есть надписи, но тщетно жадный ум Покрывшую их пыль сметает и тревожит, Напрасно их грызёт и гложет Железный зуб голодных дум, Когда и сердце их прочесть уже не может, И факел уронив, и весь проникнут мглой, Кривляясь в бешенстве пред спящею богиней, В бессильи жалком разум злой Кощунствует над древнею святыней.
О, если б
О, если б знал я наперёд, Когда мой смертный час придёт, И знал, что тихо, без терзанья, Я кончу путь существованья, — Я жил бы легче и смелей, Страдал и плакал веселей, Не только б жизнь мою злословил, И постепенно бы готовил Я душу слабую к концу, Как деву к брачному венцу, И каждый год, в тот день известной. Собрав друзей семьёю тесной И пеня дружеский фиал, Себе я сам бы отправлял Среди отрадной вечеринки, В зачёт грядущего поминки, Чтобы потом не заставлять Себя по смерти поминать. В последний год, в конце дороги, Я свёл бы все свои итоги, Поверил все: мои грехи, Мою любовь, мои стихи, Что я слагал в тоске по милой (Прости мне, боже, и помилуй! ) , И может быть ещ5е бы раз, Припомнив пару чёрных глаз, Да злые кудри девы дальной, Ей брякнул рифмою прощальной. Потом — всему и всем поклон! И, осмотрясь со всех сторон, В последний раз бы в божьем мире Раскланялся на все четыре, Окинул взором неба синь, Родным, друзьям, в раздумьи тихом Сказал: не поминайте лихом! Закрыл бы очи — и аминь!
Напрасные жертвы
Степенных мудрецов уроки затвердив, Как вредны пламенные страсти, С усилием я каждый их порыв Старался покорить рассудка грозной власти, С мечтой сердечною вступая в тяжкий спор, Я чувству шёл наперекор, И может быть порой чистейшее участье Созданий, милых мне, враждебно отвергал, И где меня искало счастье — Я сам от счастья убегал. Рассудок хладный! — долго, строго Я не без горя, не без слёз Тебе служил, и много, много Кровавых жертв тебе принёс, Как в тайну высшего искусства, Я вник в учение твоё — И обокрал святыню чувства, Ограбил сердце я своё, И там, где жизнь порывом сильным Из тесной рамы бытия Стремилась выдвинуться, — я Грозил ей заступом могильным, И злой грозой поражена Стихала грустная она. За жертвы трудные, за горькие лишенья Ты чем мне заплатил, холодный, жалкий ум? Зажёг ли мне во тьме светильник утешенья И много ли мне дал отрадных светлых дум? Я с роком бился: что ж? — Что вынес я из боя? Я жизнь вверял тебе — и не жил я вполне: За жизнь мою ты дал ли мне Хотя безжизненность покоя? Нет, дни туманные мои Полны, при проблесках минутных, Печальных гроз, видений смутных И тёмных призраков любви.
Ответ
(на доставшийся автору в игре вопрос: какой цветок желал бы он воспеть? ) Есть цветок: его на лире Вечно б славить я готов. Есть цветок: он в этом мире Краше всех других цветов. То цветок не однолетний: Всё милее, всё приветней Он растёт из года в год И, пленяя всю природу, По восьмнадцатому году Дивной прелестью цветёт. Поднимается он статно. Шейка гибкая бела, А головка ароматна, И кудрява, и светла, Он витает в свете горнем, И мечтательно — живой Он не связан грязным корнем С нашей бедною землёй. Не на стебле при дорожках Неподвижно — одинок — нет, на двух летучих ножках Вьётся резвый тот цветок. от невзгод зимы упрямой Жизнь его сохранена За двойною плотной рамой Осторожного окна, И, беспечный, он не слышит Бурь, свистящих в хладной мгле: Он в светлице негой дышит, Рдеет в комнатном тепле. Что за чудное растенье! Тонок, хрупок каждый сгиб: Лишь одно прикосновенье — И прекрасный цвет погиб, Увлекая наши взоры, Слабый, ищет он опоры… Но — смотрите: он порой, Нежный, розово — лилейный Дышит силой чародейной, Колдовством и ворожбой, Полный прелестей, он разом Сердце ядом напоит, Отуманит бедный разум И прельстит, и улетит.
Старой знакомке
Я вас знавал, когда мечтами Вам окрылялся каждый час, И жизнь волшебными цветами, Шутя, закидывала вас. О, в те лета вам было ясно, Что можно в счастье заглянуть, Что не вотще холмится грудь И сердце бьётся не напрасно. Я был при вас. Меня ничто Не веселило, я терзался, Одними вами любовался — И только был терпим за то. Очами ясными встречали Моё вы грустное чело, И ваших радостей число На нём — на сей живой скрижали — Летучим взором отмечали. Теперь, когда вы жизнь свою Сдружили с горем и бедами, Я, вам не чуждый, перед вами, Как хладный памятник, стою. Я вам стою, как свиток пыльной, Напоминать былые дни: На мне, как на плите могильной, Глубоко врезаны они. Мне вас жаль видеть в этой доле: Вас мучит явная тоска, Но я полезен вам не боле, Как лист бездушный дневника. Мой жребий с вашим всё несходен Доныне дороги вы мне, — Я вам для памяти лишь годен, Мы оба верные старине. Я, на плечах таская бремя Моей все грустной головы, Напоминаю вам то время, Когда блаженствовали вы, А вы, в оплату мне, собою, Движеньем взора твоего, Напоминаете порою Все муки сердца твоего.
Лебедь
Ветер влагу чуть колышет В шопотливых камышах. Статный лебедь тихо дышит На лазуревых струях: Грудь, как парус, пышно вздута, Величава и чиста, Шея, загнутая круто, Гордо к небу поднята, И проникнут упоеньем Он в державной красоте Над своим изображеньем, Опрокинутый в воде. Что так гордо, лебедь белый, Ты гуляешь по струям? Иль свершил ты подвиг смелый? Иль принёс ты пользу нам? — Нет, я праздно, — говорит он, — Нежусь в водном хрустале. Но недаром я упитан Духом гордым на земле. Жизнь мою переплывая, Я в водах отмыт от зла, И не давит грязь земная Мне свободного крыла. Отряхнусь — и сух я стану, Встрепенусь — и серебрист, Запылюсь — я в волны пряну, Окунусь — и снова чист. На брегу пустынно — диком Человека я встречал Иль нестройным, гневным криком, Иль таился и молчал, И как голос мой чудесен, Не узнает он вовек: Лебединых сладких песен Недостоин человек. Но с наитьем смертной муки, Я, прильнув к моим водам, Сокровенной песни звуки Прямо небу передам! Он, чей трон звездами вышит, Он, кого вся твердь поёт, Он — один её услышит, Он — один её поймёт! Завещаю в память свету Я не злато, не сребро, Но из крылий дам поэту Чудотворное перо, И певучий мой наследник Да почтит меня хвалой, И да будет он посредник Между небом и землёй! Воспылает он — могучий Бич порока, друг добра — И над миром, как из тучи, Брызнут молнии созвучий С вдохновенного пера! С груди мёртвенно — остылой, Где витал летучий дух, В изголовье деве милой Я оставлю мягкий пух, И ему лишь, в ночь немую, Из — под внутренней грозы, Дева вверит роковую Тайну пламенной слезы, Кос распущенных змеями Изголовье перевьёт И прильнёт к нему устами, Грудью жаркою прильнёт, И согрет её дыханьем, Этот пух начнёт дышать И упругим колыханьем Бурным персям отвечать. Я исчезну, — и средь влаги, Где скользил я, полн отваги, Не увидит мир следа, А на месте, где плескаться Так любил я иногда, Будет тихо отражаться Неба мирная звезда.
Разоблаченье
Когда, в пылу воображенья, Мечтой взволнованный поэт, Дрожа в припадке вдохновенья, Творит красавицы портрет, Ему до облачного свода Открыт орлиный произвол, Его палитра — вся природа Кисть — гармонический глагол, Душа кипит, созданье зреет, И, силой дивной зажжено, Под краской чувства пламенеет Широкой думы полотно. При громе рифмы искромётной Приимец выспренних даров Порою с прелести заветной Срывает трепетный покров, Дианы перси обнажая Иль стан богини красоты, И эти смелые черты Блистают, небо отражая, И чернь во храме естества На этот свет, на эти тени Глядит и тело божества Марает грязью помышлений… Пускай!.. Так солнца светлый шар В часы торжественного взлёта Нечистый извлекает пар Из зыби смрадного болота, Но тоже солнце, облаков Раздвинув полог, в миг восстанья Подъемлет пар благоуханья Из чаши девственных цветов.
Исход
И се: он вывел свой народ. За ним египетские кони, Гром колесниц и шум погони, Пред ним лежит равнина вод, И, осуждая на разлуку Волну с волною, над челом Великий вождь подъемлет руку С её властительным жезлом. И море, вспенясь и отхлынув, Сребром чешуйчатым звуча, Как зверь, взметалось, пасть раздвинув, Щетиня гриву и рыча, И грудь волнистую натужа, Ища кругом — отколь гроза? Вдруг на неведомого мужа Вперило мутные глаза — И видит: цепь с народа сбросив, Притёк он, светел, к берегам, Могущ, блистающ, как Иосиф, И бога полн, как Авраам, Лик осин венцом надежды, И огнь великий дан очам, Не зыблет ветр его одежды, Струёю тихой по плечам Текут власы его льняные, И чудотворною рукой Подъят над бездною морской Жезл, обращавшийся во змия… То он! — и воплем грозный вал, Как раб, к ногам его припал. Тогда, небесной мощи полный, Владычным оком он блеснул, И моря трепетные волны Жезлом разящим расхлестнул, И вся пучина содрогнулась, И в смертном ужасе она, И застонав, перевернулась… И ветер юга, в две стены, И с той, и с этой стороны Валы ревущие спирая, Взметал их страшною грядой, И с бурным воем, в край из края Громаду моря раздирая, Глубокой взрыл её браздой, И волны, в трепете испуга, Стеня и подавляя стон, Взирают дико с двух сторон, Отодвигаясь друг от друга, И средь разрытой бездны вод Вослед вождю грядёт народ, Грядёт — и тихнет волн тревога. И воды укрощают бой, Впервые видя пред собой Того, который видел бога. Погоня вслед, но туча мглы Легла на вражеские силы: Отверзлись влажные могилы, Пучина сдвинулась, валы, Не видя царственной угрозы, Могущей вспять их обратить, Опять спешат совокупить Свои бушующие слёзы, И, с новым рёвом торжества, Вступя в стихийные права, Опять, как узнанные братья, Друг к другу ринулись о объятья И, жадно сдвинув с грудью грудь, Прияли свой обычный путь. И прешед чрез рябь морскую, И погибель зря врагов, Песнь возносит таковую Сонм израильских сынов: ‘Воспоём ко господу: Славно бо прославился! Вверг он в море бурное И коня и всадника. Бысть мне во спасение Бог мой — и избавися. Воспоём к предвечному: Славно бо прославился! Кто тебе равным, о боже, поставлен? Хощешь — и бурей дохнут небеса, Море иссохнет — буди прославлен! Дивен во славе творяй чудеса! Он изрёк — и смерть готова. Кто на спор с ним стать возмог? Он могущ, он — брани бог, Имя вечному — Егова. Он карающ, свят и благ, Жнёт врагов его десница, В бездне моря гибнет враг, Тонут конь и колесница, Он восхощет — и средь вод Невредим его народ. Гром в его длани, лик его ясен, Солнце и звёзды — его словеса, Кроток и грозен, благ и ужасен, Дивен во славе творяй чудеса! ‘ И в веселии великом Пред женами Мариам, Оглашая воздух кликом, Ударяет по струнам, В славу божьего закона, Вещим разумом хитра — Мужа правды — Аарона Вдохновенная сестра. Хор гремит, звенят напевы, ‘Бог Израиля велик! ‘ Вторят жёны, вторят девы, Вторят сердце и язык: ‘Он велик! ‘ А исполненный святыни, Внемля звукам песни сей, В предлежащие пустыни Тихо смотрит Моисей.
Быть может
Когда ты так мило лепечешь ‘люблю’, Волшебное слово я жадно ловлю, Он мне так ново, так странно, так чудно! Не верить — мне страшно, а верить — мне трудно. Быть может, ты сердца следя моего Одни беспредметно слепые стремленья И сжалясь над долей его запустенья, Подумала: ‘Дай, я наполню его! Он мил быть не может, но тихо, бесстрастно Я буду питать его чувства порыв, Не боле, чем прежде, я буду несчастна, А он… он, может быть, и будет счастлив! ‘ И с ангельской лаской, с небесным приветом Ко мне обратила ты дружеский взор И в сердце моём, благодатно согретом, Все радости жизни воскресли с тех пор. О, ежели так — пред судьбой без упорства Смиряя заносчивых дум мятежи, Готов я признать добродетель притворства, Заслугу не правды, достоинство лжи. Чрез добрую цель оправдания средства, Безгрешность коварства и благость кокетства Не зная, как сладить с судьбой и с людьми, Я жил безотрадно, я ты без участья Несчастному кинув даяние счастья, С радушной улыбкой сказала: возьми! О, ежели так — для меня ненавистен Яд правды несносной и тягостных истин, С которыми свет был мне мрачен и пуст, Когда, я блаженства проникнутый дрожью, До глупости счастлив прелестною ложью Твоих обаяньем помазанных уст.
Москва
Близко… Сердце встрепенулось, Ближе… ближе… Вот видна! Вот раскрылась, развернулась, — Храмы блещут: вот она! Хоть старушка, хоть седая, И вся пламенная, Светозарная, святая, Златоглавая, родная Белокаменная! Вот — она! — давно ль из пепла? А взгляните: какова! Встала, выросла, окрепла, И по — прежнему жива! И пожаром тем жестоким Сладко память шевеля, Вьётся поясом широким Вкруг высокого Кремля. И спокойный, величавый, Бодрый сторож русской славы — Кремль — и красен и велик, Где, лишь божий час возник, Ярким куполом венчанна Колокольня Иоанна Движет медный свой язык, Где кресты церквей далече По воздушным ступеням Идут, в золоте, навстречу К светлым, божьим небесам, Где за гранями твердыни, За щитом крутой стены. Живы таинства святыни И святыня старины. Град старинный, град упорный, Град, повитый красотой, Град церковный, град соборный И державный, и святой! Он с весёлым русским нравом, Тяжкой стройности уставам Непокорный, вольно лёг И раскинулся, как мог. Старым навыкам послушной Он с улыбкою радушной Сквозь раствор своих ворот Всех в объятия зовёт. Много прожил он на свете. Помнит предков времена, И в живом его привете Нараспашку Русь видна. Русь… Блестящий в чинном строе Ей Петрополь — голова, Ты ей — сердце ретивое, Православная Москва! Чинный, строгий, многодумной Он, суровый град Петра, Полн заботою разумной И стяжанием добра. Чадо хладной полуночи — Гордо к морю он проник: У него России очи, И неё судьбы язык. А она — Москва родная — В грудь России залегла, Углубилась, вековая. В недрах клады заперла. И вскипая русской кровью И могучею любовью К славе царской горяча, Исполинов коронует И звонит и торжествует, Но когда ей угрожает Силы вражеской напор, Для себя сама слагает Славный жертвенный костёр И, врагов завидя знамя, К древней близкое стене, Повергается во пламя И красуется в огне! Долго ждал я… грудь тоскою — Думой ныне голова, Наконец ты предо мною, Ненаглядная Москва! Дух тобою разволнован, Взор к красам твоим прикован. Чу! Зовут в обратный путь! Торопливого привета Вот мой голос: многи лета И жива и здрава будь! Да хранят твои раскаты Русской доблести следы! Да блестят твои палаты! Да цветут твои сады! И одета благодатью И любви и тишины И означена печатью Незабвенной старины, Без пятна, без укоризны, Под наитием чудес, Буди славою отчизны, Буди радостью небес!
Киев
В ризе святости и славы, Опоясан стариной, Старец — Киев предо мной Возблистал золотоглавый. Здравствуй, старец величавый! Здравствуй, труженик святой! Здравствуй, Днепр — поитель дивной Незабвенной старины! Чу! На звон твоей струны Сердце слышит плеск отзывной, Удалой, многоразливной Святославоской волны. Здесь Владимир кругом тесным Сыновей своих сомкнул И хоругви развернул, И наитьем полн небесным, Здесь, под знамением крестным, В Днепр народ свой окунул. Днепр — Перуна гроб кровавый, Путь наш к грекам! Не в тебе ль Русской славы колыбель? Семя царственной державы, Пелена народной славы, Наша крёстная купель? Ты спешишь в порыве смелом Краю северному в честь, О делах его дать весть Полдня сладостным пределам, И молву о царстве белом К морю чёрному принесть. И красуясь шириною Ладии носящих вод, Ты свершаешь влажный ход Говорливою волною, Под стремглавной крутизною Гордых киевских высот. Цвесть, холмы счастливые, небо вам дозволило, Славу вам навеяло, Добрая природа вас возвела и всходила, Взнежила, взлелеяла, Насадила тополи, дышит милой негою, Шепчет сладкой тайною, Веет ароматами над златобрегою Светлою Украиною. Брег заветный! Взыскан ты милостью небесною, Дланию всесильною: Каждый шаг означен здесь силою чудесною, Жизнью безмогильною. Руси дети мощные! Ополчимся ж, верные, На соблазны битвою И сойдём в безмолвии в глубины пещерные С тёплою молитвою!
Ревность
Это чувство адское: оно кипит вскипит в крови И, вызвав демонов, вселит их в рай любви. Лобзанья отравит, оледенит объятья, Вздох неги превратит в кипящий рой проклятья Отнимет всё — и свет, и слёзы у очей, В прельстительных власах укажет свитых змей В улыбке алых уст — гиены осклабленье И в лёгком шопоте — ехиднино шипенье. Смотрите — вот она! — Усмешка по устам Ползёт, как светлый червь по розовым листам. Она — с другим — нежна! Увлажены ресницы, И взоры чуждые сверкают, как зарницы, По шее мраморной! Как молния, скользят По персям трепетным, впиваются, язвят, По складкам бархата язвительно струятся И в искры адские у ног её дробятся, То брызжут ей в лицо, то лижут милый след. Вот — руку подала!.. Изменницы браслет Не стиснул ей руки… Уж вот её мизинца Коснулся этот лев из модного зверинца С косматой гривою! — Зачем на ней надет Сей ненавистный мне лазурный неба цвет? Условья нет ли здесь? В вас тайных знаков нет ли. Извинченных кудрей предательные петли? Вы, пряди чёрных кос, задёрнутые мглой! Вы, верви адские, облитые смолой, Щипцами демонов закрученные свитки! Снаряды колдовства, орудья вечной пытки?
Напрасно.
Напрасно, дева, бурю спрятать В мятежном сердце хочешь ты и тайну пламенной мечты Молчаньем вечным запечатать: Заветных дум твоих тайник Давно взор опытный проник. Признайся: мучима любовью И в ночь, бессонницей томясь, Младую голову не раз Метала ты по изголовью? Не зная, где её склонить, Ты в страстном трепете хотела Её от огненного тела Совсем отбросить, отделить, Себя от разума избавить И только сердце лишь оставить Пылать безумно и любить. Слеза с ресниц твоих срывалась И ночь — наперстница любви — В глаза лазурные твои Своими чёрными впивалась, Гордяся тем, что возросло Под тёмными её крылами Двумя чудесными звездами Несметных звёзд её число. Едва уснув, ты пробуждалась, Румянцем зарева горя, — И ночь бледнела и пугалась, И прочь хотела: ей казалось, Что в небе вспыхнула заря. В альбомы.
1.
(Написано на первой странице непочатого ещё альбома). Давно альбом уподобляют храму, Куда текут поклонники толпой, Где место и мольбам и фимиаму, Возжённому усердною рукой, Куда порой и хладное неверье Вторгается в обманчивой тиши. . Нет! Он не храм — но, может быть, преддверье К заветной храмине души. И первый я на чистые ступени Таинственной обители вхожу, Я стану здесь. Довольно, что молений Допущен я к святому рубежу! Вослед за мной, по светлому призванью, Сюда придут с обильной чувства данью И первого пришельца обойдут, Избранники торжественно и прямо Пройдут в алтарь доступного им храма, Где, может быть, последних обретут Ближайшими к святыне сокровенной, Возвысится служенья стройный чин, И гимны раздадутся: я один На паперти останусь, оглашенный!
2. В АЛЬБОМ Н. А. И.
В разлуке с резвыми мечтами Давно часы я провожу, И здесь — над светлыми листами — Я с темной думою сижу. Что жизнь? Я мыслю: лист альбомный, Который небо нам дает, Весь мир — один альбом огромный, Где каждый впишет и уйдет. Блажен, кто нес свою веригу, Свой крест, — и, полный правоты. Внес в эту памятную книгу Одни безгрешные черты. Блажен, кто, нисходя в гробницу, На память о своей судьбе Без пятен легкую страницу Умел оставить при себе. В день оный книга разогнется, И станут надписи судить… При этой мысли сердце рвется, И я дрожу… мне страшно жить!.. И в страхе б, с трепетной душою Входил я ныне в ваш альбом, Когда б я знал, что надо мною Ваш грянет суд и судный гром. Заране впал бы я в унылость… Но — нет, — предчувствие не лжет: За грешный стих меня ждет милость, Меня прощенье ваше ждет.
3. (Л. Е. Ф. )
Есть два альбома. Пред толпою Всегда один из них открыт, И всяк обычною тропою Туда ползет, идет, летит. Толпа несет туда девице — Альбома светлого царице — Желаний нежные цветы И лести розовой водицей Кропит альбомные листы. Там есть мечты, стихи, напевы И всякий вздор… Но есть другой Альбом у девы молодой: Альбом тот — сердце юной девы. Сперва он весь, как небо чист, Вы в нем ни строчки не найдете, Не тронут ни единый лист В его багряном переплете. Он — тайна вечная для нас, Толпа сей книжки не коснется: Для одного лишь в некий час Она украдкой развернется, — И счастлив тот, кто вензель свой, Угодный ангелу — девице, Нарежет огненной чертой На первой розовой странице!
4. Е. Н. Ш — ОЙ
Тонет в сумраке тумана Утра божьего краса. Тени облачный! Рано Вы мрачите небеса. Рано, в утренние годы, Оградясь щитом мольбы, Ты уж ведаешь невзгоды Испытующей судьбы, — И девические руки, Пробегая по струнам, Рвут с них огненные звуки, И, вещательница, нам В этих звуках, в их раскатах, Не успев еще расцвесть, Ты приносишь об утратах Сокрушительную весть. Пой, певица! — Путь твой тесен, Но просторна жизни даль. Лейся в звуках стройных песен, Вдохновенная печаль! Дар не тщетный, не случайный, Дан душе твоей: она В гармонические тайны От небес посвящена, И, вкушая песен сладость, Полных грустию твоей, Позавидует им радость: Не певать так сладко ей! Пой! терпенью срок наступит. Пой, лелей небесный дар! Верь: судьба сама искупит Свой ошибочный удар! Небо утреннее рано Для того оделось в тень, Чтоб из тени , из тумана Вывесть ярче красный день!
ВАЛЬС
Все блестит: цветы, кенкеты, И алмаз, и бирюза, Люстры, звезды, эполеты, Серьги, перстни и браслеты, Кудри фразы и глаза. Все в движеньи: воздух, люди. Блонды, локоны и груди И достойные венца Ножки с тайным их обетом, И страстями и корсетом Изнуренные сердца. Бурей вальса утомленный Круг, редея постепенно, Много блеска своего Уж утратил. Прихотливо Пары, с искрами разрыва, Отпадают от него. Будто прах неоценимый — Пыль с алмазного кольца, Осьпь с пышной диадимы, Брызги с царского венца, Будто звезды золотые, Что, покинув небеса, Вдруг летят в края земные, Будто блестки рассыпные, Переливчато — цветные, С огневого колеса. Вот осталась только пара, Лишь она и он. На ней Тонкий газ — белее пара, Он — весь облака черней. Гений тьмы и дух эдема, Мниться, реют в облаках, И Коперника система Торжествует в их глазах. Вот летят! — Смычки живее Сыплют гром, чета быстрее В новом блеске торжества Чертит молнии кругами, И плотней сплелись крылами Неземные существа. Тщетно хочет чернокрылой Удержать полет свой: силой Непонятною влеком Как над бездной океана, Он летит в слоях тумана, Весь обхваченный огнем. В сфере радужного света Сквозь хаос и огнь и дым Мчится мрачная планета С ясным спутником своим. Тщетно белый херувим Ищет силы иль заклятий Разломить кольцо объятий, Грудь томится, рвется речь, Мрут бесплодные усилья, Над огнем открытых плеч Веють блондовые крылья, Брызжет локонов река, В персях места нет дыханью, Воспаленная рука Крепко сжата адской дланью, А другою — горячо Ангел, в ужасе паденья, Держит демона круженья За железное плечо.
ПОЗВОЛЬ
Планетой чудной мне Анета, Очам являешься моим. Позволь мне, милая планета, Позволь — быть спутником твоим — Твоей луной! — Я не забуду Моих обязанностей: я Как ни кружись, усердно буду Идти, кружась вокруг тебя. Днем не помеха я: тут очи Ты можешь к солнцу обратить, Я буду рад хоть в мраке ночи Тебе немножко посветить, С зарёй уйду, потом обратно Приду в лучах другой зари, Лишь на мои ущербы, пятна Ты снисходительно смотри! С тобою с узах тяготенья Я буду вместе, чрез тебя Воспринимать свои затменья И проясняться буду я, Свершая вкруг себя обходы, Я буду — страж твоей погоды — Блюсти, чтобы она была Не слишком ветрена, светла Покорный твоему капризу, То поднимусь, то съеду книзу, Пойду и сбоку иногда И, свято чтя твои приказы, Свои менять я буду фазы, Подобно месяцу, всегда По прихоти твоей единой, С почтеньем стоя пред тобой То целиком, то половиной, А то хоть четвертью одной. Довольно близкие сравненья Я проводить без затрудненья Гораздо дальше был бы рад В чаду любви, в моём безумье, Но вдруг меня берёт раздумье: Ведь месяц иногда рогат!
Лестный отказ.
Пока я разумом страстей не ограничил, Несчастную любовь изведал я не раз, Но кто ж, красавицы, из вас. Меня, отвергнув, возвеличил? Она — единая! — Я душу ей открыл: Любовь мечтателя для ней была не новость, Но как её отказ поэту сладок был! какую, лестную суровость Мне милый лик изобразил! ‘Сносней один удар, чем долгое томленье, — Она сказала мне, — оставь меня, уйди! Я не хочу напрасно длить волненье В твоей пылающей груди. Я не хочу, чтоб в чаяньи тревожном Под тяжестию мной наложенных оков В толпе ненужных мне рабов Стоял ты пленником ничтожным. Другие — пусть! — довольно, коль порой. Когда мне не на чем остановить вниманье, Я им, как нищими подаянье, Улыбку, взгляд кидаю мой — Из милости, из состраданья. Тебе ль равняться с их судьбой? Рождённому для дум им жизни не безплодной, Тебе ли принимать богатою душой Убогие дары от женщины холодной? Я не хочу обманом искушать Поэта жар и стих покорной И полунежностью притворной Тебе коварно вдохновлять, Внушать страдальцу песнопенья И звукам, вырванным из сердца глубины, Рассеянно внимать с улыбкой одобренья И спрашивать: кому они посвящены? Заветных для мня ты струн не потревожишь — Нет! Для меня — к чему таить? — Необходим ты быть не можешь, А лишний — ты не должен быть! ‘ И я внимал словам ласкательно суровым, Ловила их душа пленённая моя, Я им внимал — и с каждым словом Я крепнул думою и мужественнел я, И после видел я прозревшими очами, Как головы других покорности в залог, У ног красавицы простёртыми кудрями Сметали пыль с прелестных ног. Пустой надеждою питался каждый данник, А я стоял вдали — отвергнутый избранник.
Чёрный цвет.
В златые дни весенних лет, В ладу с судьбою, полной ласки Любил я радужные краски, Теперь люблю я чёрный цвет. Люблю я чёрный шёлк кудрей И чёрны очи светлой девы, Воззвавшей грустные напевы И поздний жар души моей. Мне музы сладостный привет Волнует грудь во мраке ночи, И чудный свет мне блещет в очи, И мил мне ночи чёрной цвет. Темна мне скудной жизни даль, Печаль в удел мне боги дали — Не радость. Чёрен цвет печали, А я люблю мою печаль. Иду туда, где скорби нет, И скорбь несу душою сильной, И милы мне — приют могильной И цвет могильный, чёрный цвет.
Перед бокалами.
Кубки наполнены. Пена, как младость, Резвится шумно на гранях стекла. Други! Какая ж внезапная радость Нас на вакхический пир собрала? Радость? — О нет! Если б с горнего неба Луч её в сердце случайно запал — Прочь все напитки, хотя бы нам Геба Вышла поднесть олимпийский фиал! Прочь! Не хотим! Оттолкнём её дружно! Радостью дух наш да полнится весь! Двух упоений сердцу не нужно, Вкусу обидна преступная смесь. Если ж кто может струёй виноградной, Бурно — кипящей и искристо — хладной, Радость усилить и, грудь пламеня, Сердцу подбавить вящую сладость, — Други! То бедная, жалкая радость, Радость такая — горю родня. Кубки высокие, полны шипенья, Блещут, — и круг умножается наш. Други! Ужели в бедах утешенья Ищем мы ныне на празднике чаш? Нет! — лютой горести зуб всегрызущий Душу терзал бы средь оргии пуще. Духа в печали вино не свежит: Злая настигнет и злобно укусит, Если кто в битве с судьбиною трусит И малодушно за чашу бежит. Сердцу покоя вином не воротишь: Горе увидишь и в самом вине, С каждою каплею горе проглотишь, Выпьешь до капли, а горе на дне. Над ж кто в страхе над жизненным морем Дух врачевал свой кипучим клико, — Други, поверьте, тот хвастал лишь горем, Скорби не знал, не страдал глубоко. нет! Мы не в радости, мы и не в горе Действуем видно в сём дружном соборе: Жизнь мы сухую сошлись окропить и потому равнодушно, спокойно, Так, как мужам средь беседы пристойно, Будем степенно, обдуманно пить!
Устарелой красавице.
Пережила, Аглая, ты Младые, розовые лета, Но и теперь цела примета Твоей минувшей красоты, Достойно звучного напева, Сгубило время наконец Твой прежний скипетр и венец. Но и без них ты — королева! И, обходя цветущих дев, Красе их лёгкой не во гнев, Знаток изящного, глубоко О дольной бренности скорбя, Своё задумчивое око Возводит часто на тебя. Так храма славного руины Наш останавливают взор Скорей, чем мелкие картины И зданья лёгкого в узор. Блеск отнят, краски отлетели: Всё ж этот мрамор — Парфенон, Где ж слава спит былых времён, Гнездясь в кудрявой капители Между дорических колонн.
И тщетно всё.
Казалось мне: довольно я томился. Довольно мне, сказал я, милых петь! Мой день любви навеки закатился — И — бог с ним! Пусть! его о нём жалеть? Пришла пора степенного раздумья, Довольно мне струной любви бренчать И титулом торжественным безумья Ребяческую глупость величать! Заветных ласк вовек не удостоен, Я начал жить без тайных сердца смут, Бесстрастно — твёрд, безрадостно — спокоен… Что счастье? — Вздор! — Без счастия живут. Я забывал минувшие страданья, И молодость отправя в тёмну даль, Я ей сказал: ‘прости’ — не ‘до свиданья! ‘ Нет, — мне тебя, напрасная, не жаль. Я оценил и тишь уединенья, Отрадный сон и благодатный труд, И в тайный час слезами вдохновенья Я доливал мой жизненный сосуд. Без бурого, мучительного пылу Я созерцал все мира красоты И тихую высматривал могилу, — Венок и крест… и вдруг явилась ты! И долго я упорствовал безмолвно, Пред чувствами рассудка ставил грань, И к сердцу я взвывал: ну, полно, полно! Не стыдно ли? — Уймися, перестань! И холодом притворного бесстрастья Я отвечал вниманью твоему, Замкнув глаза перед улыбкой счастья, Я всё хотел не верить ничему. И тщетно всё: я трепетного сердца Угомонить, усовестить не мог. И тщетно всё: под маскою безверца Луч веры тлел и сказывался бог.
Кокетка.
С какой сноровкою искусной Она, вздыхая тяжело, Как бы в задумчивости грустной, Склонила томное чело И, прислонясь к руке уныло Головкой хитрою своей, Прозрачны персты пропустила Сквозь волны дремлющий кудрей, Храня средь бального сиянья Вид соблазнительный страданья! Но вихрем вдруг увлечена, Стреляя молниями взгляда, С немым отчаяньем она Летит в Харибду галопада, Змеёю гнётся в полкольца, Блестит, скользит, мелькает, вьётся И звонко, бешено смеётся, Глотая взорами сердца, И вьются в ловком беспорядке И шепчут шорохом надежд Глубокомысленные складки Её взволнованных одежд. За что ж прелестницу злословью Ты предаешь, о злобный свет? Добыт трудом и куплен кровью Венок нелёгких ей побед. В сей жизни горестной и скудной Она свершает подвиг трудный: Здесь бледность ей нужна была И вот — она себя терзала, Лишала пищи, сна не знала И оцет с жадностью пила. Там — в силу нового условья Цвет яркой жизни и здоровья Ей был потребен — между тем Она поблекла уж совсем: Тогда, с заботой бескорыстной За труд хватаясь живописной, Она все розы прошлых лет На бледный образ свой бросала И на самом себе писала Возобновлённый свой портрет, — И херувима новой вербы Потом являлась вдруг свежей, С уменьем дивным скрыв ущербы Убогой пластики своей. Ей нет наград в святыне чувства. Ей предназначено в удел — Жить не для счастья — для искусства И для художественных дел, Влюблённых душ восторг и муку Прилежно разлагать в науку, Как книгу — зеркало читать, В нём терпеливо изучать Природы каждую ошибку, К устам примеривать улыбку, И ясно видеть над собой Грабёж годов, времён разбой. Что ж? — Погружённый в созерцанье Своих безжизненных сует, Ты понял ли, холодный свет, Кокетки тяжкое признанье, И оценил ли ты его, когда — страдалица — порою Играла мёрзлою корою Пустого сердца твоего И этот лёд насквозь пронзала, Его добила, как гроза, И эти дребезги бросала Тебе ж в нечистые глаза? И ты ль дашь место укоризне, Что колдовством коварных сил Она хоть тень, хоть призрак жизни Старалась вырвать из могил. Хоть чем-нибудь, соблазном, ложью, Поддельной в этих персях дрожью, Притворным пламенем в крови, Притравой жгучей сладострастья, Личиной муки, маской счастья, Карикатурою любви?
Обвинение.
И твой мне милый лик запечатлен виной. Неотразимое готов обвиненье. Да — ты виновна предо мной В невольном, страшном похищеньи. Одним сокровищем я в мире обладал, Гордился им, над ним рыдал. Его таил от взоров света В непроницаемой глуши, Таил — под рубищем поэта На дне измученной души. Ты унесла его лукаво: На лоно счастья мне голову склоня, Ты отняла навеки у меня Моё великое, единственное право: То право — никогда, кончая жизни путь, С усмешкою горькою на прошлое взглянуть, На всё, что рок мне в мире заповедал, На всё, что знал и проклял я, И с торжеством сказать друзьям моим: друзья! Вот жизнь моя. Я счастия не ведал Теперь — застенчиво я буду умирать. Начав минувшего черты перебирать, Блаженства образ я увижу Среди моих предсмертных грёз И мой последний час увижу Среди моих предсмертных грёз И мой последний час унижу До сожаленья и до слёз, — И в совести упрём родится беспокойный: Зачем я, счастья недостойный, Сосуд его к устам горящим приближал? Зачем не умер я в тоске перегорая? Зачем у неба похищал Частицы божеского рая? И боязливо я взгляну на небеса И остывающей рукою С последним трепетом прикрою Слезами полные глаза.
Юной мечтательнице.
Милое созданье! Мечтая, Веруешь ты в счастье. Каждый шаг Для тебя — надежда золотая. Думаешь: вот это будет так, Это — эдак, думаешь: природа Заодно с твоим желаньем, ждёшь. Что часы, где нужно, сбавят хода, День помедлит, если он хорош, Ну, куда ему спешить? Догонит Срок свой после! А уж он и прочь, И глухая сумрачная ночь, Как могила, всё в себе хоронит, И смотря, как набегает тень На твои слезящиеся очи, Становлюсь я сам темнее ночи, И досадно мне, что я — — не день: Я бы медлил, как тебе угодно, Или шёл скорей уж заодно, Для меня же это всё равно: И спешки и медлю я безплодно. не свожу я глаз с очей твоих, Слушая твои мечтанья сказки, Кажется, с устами вместе, глазки Мне твои рассказывают их, Кажется, я слушаю глазами, Понимая этот милый бред Не умом, но сердцем прошлых лет, И подчас расхлынулся б слезами. Но — довольно! Их давно уж нет. Понимаю этот лепет странный: Он проникнут негой и огнём, Понимаю — речь идёт о нём… Имени не нужно… безымянный! Он — да, он… кого твой ищет взор Там и здесь. Все свойства неземные Ты ему приписываешь… Вздор! Всё пустое! — За мечты златые, Может быть, заплатишь ты потом Горько, существенностию… ‘Что же? Не открыть ли истину ей? ‘ — Боже! Нет! Мне жаль. Пускай хоть райским сном Насладится! — Нет! — И между прочим Думаю: храни её, творец! Что же я такое? — Не отец Для неё, — однакож и не вотчим, И не бич. — В развитии этих лет Над кипучим жизненным истоком Ощипать очарованья цвет Ледяным, убийственным уроком! И урок подействует ли? Нет! Он её напрасно лишь помучит. Осени поверит ли весна? Мне ль учить? — Есть мачеха: она Жизнию зовётся — та научит, И кривая голова тогда, Я рассказ мечтательницы милой Слушаю, и шопотом: да, да — Говорю, — а та с растущей силой Продолжает — дальше, дальше все. Слышится, как сердце у нее Разбивает юных персей крепость, И из уст рассказчицы блажной Чудная, прекрасная нелепость Неудержимой катится волной.
К БЫВШИМ СОУЧЕНИКАМ
(По случаю приезда старого наставника) В краю, где природа свой лик величавый Венчает суровым сосновым венцом И, снегом напудрив столетние дубравы, Льдом землю грунтует, а небо свинцом, В краю, где, касаясь творений начала, Рассевшийся камень, прохваченный мхом, Торчит над разинутой пастью провала Оскаленным зубом иль голым ребром, Где в скучной оправе, во впадине темной, Средь камней простых и нахмуренных гор, Сверкает наш яхонт прозрачный, огромной — Одно из великих, родимых озер, Где лирой Державин бряцал златострунной, Где воет Кивача ‘алмазаная гора’, Где вызваны громы работы чугунной, Как молотом божьим, десницей Петра, Где след свой он врезал меж дубом и сосной, Когда он Россию плотил и ковал — Державный наш плотник, кузнец венценосный, Что в деле творенья творцу помогал. Там, други, помилости к нам провиденья, Нам было блаженное детство дано, И пало нам в душу зерно просвещенья И правды сердечной живое зерно. С тех пор не однажды весна распахнулась, И снова зима полегла по Руси, Не раз вокруг солнца земля повернулась, — И сколько вращалась кругом на оси! И много мы с ней и на ней перемчались В сугубом движеньи — по жизни — вперед: Иные уж с пылкими днями расстались, И к осени дело, и жатва идет. Представим же колос от нивы янтарной, Который дороже весенних цветов! Признательность, други, души благодарной — Один из прекрасных, чистейших плодов: Пред нами единый из сеявших семя, На миг пред своими питомцами он: Созрелые дети! Захватим же время Воздать ему вкупе усердный поклон, И вместе с глубоким приветом рассудка Ему наш сердечный привет принести В златую минуту сего промежутка Меж радостным ‘здравствуй’ и тихим ‘прости’! И родине нашей поклон и почтенье, Где ныне, по стройному ходу годов, За ними другое встает поколенье И свежая спеет семья земляков Да здравствует севера угол суровый, Пока в нем онежские волны шумят, Потомкам вторится имя Петрово, И дивно воспетый ревет водопад.
НЕТАЙНОЕ ПРИЗНАНИЕ
Давно сроднив с судьбой моей печальной Поэзии заносчивую блажь, Всегда был рад свой стих многострадальной Вам посвящать усердный чтитель ваш. И признаюсь: я был не бескорыстен, — Тут был расчет: я этим украшал Непышный склад мной выраженных истин, И, славя вас, себя я возвышал. Что та, кого я славил, не уронит Моей мечты, — я в том был убежден, И как поэт всегда был вами понят И тем всегда с избытком награждён. Да! И на ту, кому самолюбиво Часть лучших дум моих посвящена, Всегда могу я указать нелживо и с гордостью воскликнуть: вот она! Достоинство умел я без ошибки В вас ценить, — к кому ж — сказать ли? — да! Умел ценить и прелесть той улыбки, Что с ваших уст слетала иногда. И голосу сознания послушен, Я чту в себе сан вашего певца. Скажу при всех: я к вам неравнодушен И был, и есмь, и буду до конца. Не льщу себе: могу ли тут не видеть, Что я стою со всеми наравне? Вас любят все. Холодностью обидеть Вас можно ли?.. Но нет… хотелось мне Не то сказать… С вниманьем постоянным Вам преданный и ныне так, как встарь, Проникнут я вам чувством безымянным, И потому не вставленный в словарь. О нём молчать я мог бы… но к чему же То чувство мне, как плод запретный, крыть, Когда при всех, и при ревнивом муже, О нём могу я смело говорить? Оно не так бессмысленно, как служба Поклонников, ласкателей, рабов, Оно не так бестрепетно, как дружба, Оно не так опасно, как любовь. Оно милей и братского сближенья И уз родства, заложенных в крови, Оно теплей, нежнее уваженья И — может быть — возвышенней любви.
Тоска.
Порою внезапно темнеет душа, — Тоска! — А бог знает — откуда? Осмотришь кругом свою жизнь: хороша, А к сердцу воротишься: худо! Всё хочется плакать. Слезами средь бед Мы сердце недужное лечим. Горючие, где вы? — Горючих уж нет! И рад бы поплакать, да нечем. Ужели пророческий сердца язык Сулит мне удар иль потерю? Нет, я от мечты суеверной отвык, Предчувствиям тёмным не верю. Нет! — Это — не будущих бедствий залог, Не скорби грядущей задаток, Не тайный на новое горе намёк, А старой печали остаток. Причина её позабыта давно: Она лишь там сохранилась, В груди опустелой на дно, И там залегла, притаилась, Уснула, — и тихо в потёмках лежит, Никто её, скрытой, не видит, А отдыхом силы она освежит, Проснётся — и выглянет, выйдет И душу обнимет. Той мрачной поры Пошёл бы рассеять ненастье, С людьми поделился б… Они так добры, У них наготове участье. Их много — и слишком — к утехе моей. Творец мой! Кому не известно, Что мир твой так полон прекрасных людей, Что прочим становится тесно? Да думаю: нет! Пусть же сердце моё Хоть эта подруга голубит! Она не мила мне, но гнать ли её, Тогда, как она меня любит? Её ласка жестка, её чаша горька, Но есть в ней и тайная сладость, Её схватка крепка, и рука не легка: Что ж делать! Она ведь — не радость! Останусь один. Пусть никто из друзей Её не осудит, не видит, И пусть не единый из добрых людей Насмешкой её не обидит!
Безумная (после пения Виардо — Гарсии).
Ты сердца моего и слёз и крови просишь, Певица дивная! — О, пощади, молю. Грудь разрывается, когда ты произносишь: ‘Я всё ещё его, безумная, люблю’. ‘Я всё ещё’ — едва ты три лишь эти слова Взяла и вылила их на душу мою, — Я всё предугадал: душа моя готова Уже заранее к последнему: ‘люблю’. Ещё не сказано: ‘люблю’, — а уж стократно Перегорел вопрос в груди моей: кого? И ты ответствуешь: ‘его’. Тут всё понятно, Не нужно имени — о да, его, его! ‘Я всё ещё его’ … Кружится ум раздумьем… Мутятся мысли… Я жду слова — и ловлю: ‘Безумная’ — да, да! — И я твоим безумьем Подавлен, потрясён… И наконец — ‘люблю’. ‘Люблю’. — С тобой весь мир, природа, область бога Слились в глубокое, безумное ‘люблю’ Подавлен, потрясён… И наконец — ‘люблю’. О, повтори ‘люблю’!.. Нет, дай отдохнуть немного! Нет не хочу дышать — лишь повтори, молю. И вот ‘я всё ещё’ — вновь начал райский голос. И вот опять — ‘его’ — я вздох в грудь давлю… ‘Безумная’ — дрожу… Мне страшно… дыбом волос… ‘Люблю’ — хоть умереть от этого ‘люблю’.
К поэту.
Поэт! Не вверяйся сердечным тревогам! Не думай, что подвиг твой — вздохи любви! Ты призван на землю всежиждущим богом, Чтоб петь и молиться, и песни свои Сливать с бесконечной гармонией мира, И ржавые в прахе сердца потрясать, И, маску срывая с земного кумира, Венчать добродетель, порок ужасать. За истину бейся, страдай, подвизайся! На торжище мира будь мрачен и дик, И ежели хочешь быть честн и велик, — До грязного счастья земли не касайся, И если оно тебе просится в грудь, — Найди в себе силу его оттолкнуть! Пой жён светлооких и дев лепокудрых, Но помни, что призрак — земли красота! Люби их, но слушай учителей мудрых: Верховное благо — любовь, да не та. Когда же ты женщину выше поставил Великой, безмерной небес высоты И славой, творцу подобающей, славил Земное творенье — накажешься ты, Накажешься тяжко земным правосудьем Чрез женщину ж… Стой! Не ропщи на неё: Её назначенье — быть только орудьем Сей казни, воздать за безумье твоё. Смирись же! Творец тебе милость дарует И в казни: блестя милосердным лучом, Десница Господня тебя наказует Тобою же избранным, светлым бичом.
Богач.
Всё никнет и трепещет Перед ним. Всесилен он. Посмотрите, как он блещет — Сей ходячий миллион! Лицезренья удостоясь Господина своего, Люди кланяются в пояс, Лижут прах, пяты его, Но не думайте, что люди Золотой бездушной груде В тайном чаяньи наград Эти почести творят: Люди знают, что богатый На даянья не горазд, И не чают щедрой платы, — Им известно: он не даст. Нет, усердно и охотно, Бескорыстно, безрасчётно Злату рабствующий мир Чтит великий свой кумир. Хладный идол смотрит грозно, не кивая никому, А рабы религиозно Поклоняются ему. Люди знают: это — сила! Свойство ж силы — мять и рвать, Чтоб она их не крушила, Не ломала, не душила, Надо честь ей воздавать, И признательность развита В бедном смертном до того, Что коль Крез летит сердито, но не топчет в прах его Колесницей лучезарной, — Уж несчастный умилён И приносит благодарной Нетоптателю поклон.
Горемычная.
Жаль мне тебя, моя пташечка бедная: Целую ночь ты не спишь, Глазки в слезах, — изнурённая, бледная, Всё ты в раздумьи сидишь, Жаль мне, ведь даром средь горя бесплодного Сердце твоё изойдёт. Ждёшь ты, голубушка, мужа негодного, Третий уж за полночь бьёт. Думаешь ты, пригорюнясь, несчастная Лютой убита тоской: Ночь так темна и погода ненастная — Нет ли беды с ним какой? Ждёшь ты напрасно: на ноченьку пирную Принял он дружеский зов, Там он, с друзьями схватясь в безкозырную, Гнёт королей и тузов, — Бьют их. — ‘Поставлю же карточку новую, — Думает, — ну-ка, жена, Ты помоги вскрыл даму бубновую, Смотрит: убита она. ‘Ох! ‘ — И рука его, трепетно сжатая, Карту заветную мнёт. ‘Помощи нет, — изменила, проклятая! Полно! ‘ — И, бледный, встаёт, Хочет идти он… Как можно? Да кстати ли? Вспомни-ка рысь старины! ‘Тут лишь почин, — восклицают приятели, — Разве боишься жены? Пусть он идёт! Ведь не вовремя явится — Та ему страху задаст! Тут ведь не свой брат! — С женою управиться, Братцы, не всякий горазд. Мы — люди вольные. Пусть его тащится! Нам ли такой по плечу? ‘ Вот он: ‘Да что мне жена за указчица? Вздор! — говорит: — не хочу! Эх, раззадорили кровь молодецкую! Что мне жена? — И пошёл: ‘Вот ещё! Пусть убирается в детскую! Я ведь детей ей завёл, — Долг свой исполнил я, даром что смолоду С вами немало кутил, Ну, и забочусь: не мрут они с голоду, По миру их не пустил, Сыты, одеты, покои приличные, Что мне там женская блажь? ‘ — ‘Вот он — вскричали друзья закадычные, — Наш ещё друг — то, всё наш! ‘ Стали разгуливать по столу чарочки. ‘Мало ли жён есть? — кричат, — Мало ли? Гей, вы красотки — сударочки! ‘ Вот он где — твой супостат, Муж твой, губитель твой! Вот как заботится Он о жене своей там! Может быть, пьяный, он с бранью воротится, Может, даст волю рукам. Ты ж, ожидая такого сожителя, Мне отвечаешь, стеня: ‘Так суждено: полюбила губителя — Пусть же он губит меня! ‘
Стихотворения 1838 — 1846 годов, не включавшиеся в сборники.
На пятидесятилетний юбилей Крылова.
День счастливый, день прекрасный — Он настал — и полный клир, Душ отвёрстых клир согласный, Возвестил нам праздник ясный, Просвещенья светлый пир. Небесам благодаренье И владыке русских сил, Кто в родном соединенье Старца чуждого рожденье Пировать благословил! Духом юности моложе — Он пред нами, ставы сын Витых локонов пригоже, Золотых кудрей дороже Серебро его седин. Не сожмут сердец морозы: В нас горят к нему сердца. Он пред нами — сыпьтесь, розы, Лейтесь, радостные слёзы, На листы его венца!
31 декабря 1837 года.
Звучат часов медлительных удары, И новый год уже полувозник, Он близится, и ты уходишь, старый! Ступай, иди, мучительный старик. На пир зовут: я не пойду на пир. Шуми, толпа, в рассеяньи тревожном, Ничтожествуй, волнообразный мир, И, суетный кружись при блеске ложном Мильонов свеч и лучезарных ламп, Когда, следя мгновений бесконечность, Мой верный стих, мой пяти стопный ямб Минувший год проталкивает в вечность. Скорей, скорей! — настал последний час — И к выходу ему открыты двери. Иди, злой год. Ты много взял у нас, Ты нас обрёк на тяжкие потери… Умолк, угас наш выспренний певец. И музами и славою избранной, Его уж нет — торжественный венец Упал на гроб с главы его венчанной. Угас и он, кто сыпал нам цветы Блестящего, роскошного рассказа И Терека и браного Кавказа Передавал заветные черты. Ещё певца маститого не стало, Ещё почил возлюбленный поэт, Чьё пенье нам с первоначальных лет Игривое и сладкое звучало… Умолк металл осиротелых лир. … … … … … … … . Суровый год! Твой кончен ход унылый, Последний твой уже исходит час, Скажи, ужель поэта в мир могилы Могучего переселив от нас, Земле взамен ты не дал поселенца, Руками муз повитого? Ужель Ни одного ты чудного младенца Не положил в земную колыбель? Да и взойдёт он! Таинственных велений Могуществом, быть может, уж влеком, В сей миг с грудным родимой молоком Он пьёт струи грядущих вдохновений, И некогда зиждительным огнём Наш сонный мир он потрясёт и двигнет, И песнь его у гроба нас настигнет, И весело в могилу мы сойдём…
Обновление.
Когда тяжёлый, душный день Горит и жжёт, отъемля тень, С нагих брегов, томленья полный, Кидался ль ты в морские волны? И вдруг, охвачен глубиной, Проникнут тайным трепетаньем Ты предавался ли лобзаньям Сей влаги светлой и живой? Окончив день тревожный свой С его заботой и страданьем, Устав измученной душой, Ты освежался ль в час ночной Небес глубоким созерцаньем? О, если жаждешь новых сил, Предайся бездне сей, но прежде Смири желаний дольных пыл И воспрети земной надежде, И, мысль земную оторвав, От грешных уст не дай ей слова! Не чист язык твой, без покрова Её, бесплотную, оставь, Узлом святого упованья Ей крылья светлые скрепи, И мысль, без слов, без одеянья, Нагую, в небе утопи. Пусть в эти дивные мгновенья, Её сиянием обвит, Святой венец благоговенья Твоё чело оледенит, Власы подымет трепет хладной, Слеза сверкнёт в твоих глазах, — И ты постигнешь, как отрадно Душой купаться в небесах!
Одесса.
Пёрл земли новороссийской Он цветёт, блестящий град, Полон славы мусикийской И возвышенных отрад, На морском высоком бреге Он вознёсся в южной неге Над окрестною страной И пред дольними красами Щеголяет небесами, Морем, солнцем и луной. И акация и тополь Привились к брегам крутым, Под рукой — Константинополь, Под другой — цветущий Крым И евксински бурны воды Шумно пенят пароходы, Хлеб идёт с конца в конец, А Одесса, что царица: У подножия пшеница, Из червонцев слит венец. А бульвар? — Приволье лени. Где сквозь вешний аромат По ковру вечерней тени Ножки лёгкие скользят, Моря вид и отблеск дальний И целебные купальни, Где в заветные часы Сквозь ревнивые завесы Блещут прелести Одессы Иль заезжие красы… И светла и благодатна Жизнь Одессы, сладок юг, Но и в солнце видим пятна, Чист не весь и лунный круг: Нов, спесив, от зноя бешен, Может быть в ином и грешен Юный город, а притом Сколь он небу не угоден, — Пылен, грязен и безводен. Эгоизм и степь кругом!
Ночь.
Всё смолкло. Тишина в чертогах и во храмах, Ночь над Петрополем прозрачна и тепла, С отливом пурпурным, подвижна и светла Нева красуется в своих гранитных рамах, И так торжественно полна её краса, Что, кажется, небес хрустальных полоса Отрезана, взята с каймой зари кровавой И кинута к ногам столицы величавой, Чтобы восставшая в час утренний от сна Над этим зеркалом оправилась она. Скользит по влаге челн. Свободно, без усилья Летит он, вёслами бока окрылены, Грудь острая крепка, размашистые крылья Росли в родных лесах, в дубравах рождены, Они склоняются и с шумом тонут дружно, Вдруг вынырнут они, — с них прыснет дождь жемчужной, И брызги окропят поверхность гладких струй. Задумчив юноша над гладкою равниной Плывёт. Ему незрим челна спокойный бег, А этот каменный великолепный брег Проходит перед ним широкою картиной, И пышно тянется необозримый ряд Сих зданий вековых, сна царственных громад, И каждая из них, приблизясь постепенно, Взглянув на путника сурово и надменно, Отводит медленно от грустного пловца И стёкла и врата блестящего лица. И вот заветный дом, где вьётся чёрный локон, Где ножка дивная паркет животворит, И тот на юношу бесчувственно глядит Недвижной синевой своих широких окон, И пуст на высоте привешенный балкон. Молчит ночной гребец. Везде глубокий сон.
Тайна.
Расступись, гора, развались, гора, Покажи мне, что в недрах твоих! Что сокрыто в тебе, что таится в тебе — Не богатство ли руд золотых? Ты скажи мне, гора, ты поведай, гора, Под тобою не клад ли лежит? Иль не злато в тебе, не богатство в тебе, А разросся гранит, да гранит? Ты раскройся, судьба, развернися, судьба! Покажи, что в твоей глубине! Что грядущие дни — отдалённые дни — В них назначены ль радости мне? Мне отрады ли ждать? Мне восторгов ли ждать? Совершатся ль желанья мои? Иль мой жребий в тоске, в неизменной тоске Пить лишь горечь, не сладость любви? Неподвижна гора, непреклонна судьба, Что в них скрыто — неведомо нам. Заступ гору сечёт, но судьбы не пробьёт, Вечной тайны не вскроет очам. Это цепи души — жить незнанья в глуши И смиренно ждать лучшей поры, Как же цепь мне сорвать, как судьбу разгадать, Вскрыть утробу сей страшной горы?
Мечтание.
Мечта роковая о деве мучительной Кипит и в полночной тиши, Мне льётся сиянье звезды вдохновительной, Ты блещешь мне, солнце души. К тебе, моей жизни светило прекрасное, Я страждущим сердцем лечу, И как мне не тяжко мечтание страстное, Расстаться я с ним не хочу. Чу! Слышу: сон входит ко мне невидимкою И веет воскрыльем одежд, Уже он коснулся волшебною дымкою Моих тяготеющих вежд. ‘Склонись, — он мне шепчет, — покой усладительной На ложе прими от меня. Для дум, для забот, для мечты сокрушительной Довольно мятежного дня’. Нет, пусть целый свет с его чадами сонными Вкушает сей полночи пир! Отдельно живёт под своими законами Влюблённых таинственный мир. Своё и них сердце: оно не скрывается, Как жалкое сердце других, Всегда его свет в их очах разливается, А жар его в сердце у них. Оставь меня, сон. Ты коварен: желанного Не дашь ты мне видения мне! И образа милой, красою венчанного, Не встречу в томительном сне! Уйди от меня: ты на дашь упоения, Не дашь мне божественных слёз, И, может быть, злые несёшь сновидения Иль тучи бессмысленных грёз. Но если… В виденьях предстанет мне дивная… О, сон поспеши превозмочь! Пусть будет вся жизнь моя — ночь непрерывная, Одна беспробудная ночь! Будь долог, ты сон мой! Любви и беспечности Блаженством мне грудь спеленай, И с призраком милым в объятия вечности Украдкой меня передай!
К (***).
От ранних лет судьба мне указала Унылый, трудный жизни путь, Мне чашу горести пить в тайне завещала, И сила высшая мне долго заграждала Молчанием уста и крепостию грудь. Я не высказывал печали, Я сердце прятал от людей… Своею милостью они меня терзали, Пугали ласкою своей! Но чувствам замкнутым приют в груди стал тесен, И, одичалые в глуши, Они расторгли грудь!.. И звуки робких песен Случайно вырвались из трепетной души… И всё, что рок мне знать и чувствовать дозволил, — Обманчивый восторг и горькую любовь, И радость, и печаль, — я всё из сердца пролил, И сердце стало пусто вновь! И вот немногие страницы, Вот те убогие листы, Где ввёл я в мерные границы Души заветные черты. Здесь — быстрой юности живые заблужденья, Златые грёзы бытия, и сердца тщетные волненья, Всё, чем богат, чем беден я! Примите всё: мечты мои и слёзы, Примите очерки и чувств и дум моих, Где пред поэзией волшебной вашей прозы, Бледнея, гаснет каждый стих!
Недоверчивость.
Нет, нет! Душа моя не может Любить и веровать вполне! Меня, красавица, тревожит Твоё внимание ко мне. Я так привык к любви бесплатной И к неприветливой судьбе, Что счастье милым быть тебе Мне дико, странно, непонятно, В груди суровой и немой Храня безрадостную твёрдость, Я так привык питать тоской Мою страдальческую гордость И бед числом, числом потерь Среди счастливцев величаться, Что светлым счастием теперь Мне было б стыдно наслаждаться.
Евгении Петровне Майковой.
Усердный чтитель ваш и домосед угрюмой, Летя за вами вдаль завистливою думой, Спешу крылатою мгновенье изловить, Чтоб искренним стихом ваш путь благословить. Тревожною мечтой от Родины туманной Я часто отлетал в тот край обетованной, Хотелось, плакалось и думалось: ‘туда! ‘ И ныне я б желал подслушать иногда, Как стонет и гремит благословленный Фебом Широкий, русский стих под итальянским небом, Когда его поёт, усвоив мощь и вкус И прелесть тайную горациева слога, Ваш первенец, служитель юный муз, Наперсник сих богинь и соимённик бога!
Московские цыганы.
Хор готов. Вожатый ярый Вышел, волю ждал плечу: Заиграло, вспыхнул старый! Стал, моргнул, качнул гитарой, Топнул, брякнул, — тише! чу! Груша поёт: голосок упоительный Тонкой серебряной нитью дрожит, Как замирает он в неге мучительной… Чу!.. Гром!.. Взрыв!.. Буря шумит. Грянул хор, сверкнули брызги От каскада голосов. Пламя молний! Ветра взвизги! Моря вой и шум лесов! Град ударов звонкой сечи! Перекрёстная гроза! Огнь из уст! Из глаз картечи! Пышут груди, ноют плечи, Рыщут дикие глаза. Вот запевает Лебедь — чародейка: Звонкий напев её душу сквозит, Льётся, как струйка, и вьётся, как змейка. Ластится к сердцу и сладко язвит. Чу!.. Свист!.. Вопль!.. Пожар трескучий! Гармоническая брань! То разинул хор гремучий Полну бешеных созвучий Раскалённую гортань! Вот разгульный крик несётся: ‘Мы живём среди полей! ‘ Весь в огне Илья трясётся, Размахнётся, развернётся: ‘Живо! Веселей! ‘ А вот ‘В тёмном лесе’ — Матрёна колотит. Колотит, молотит, кипит и дробит, Кипит и колотит, дробит и молотит. И вот — поднялась, и взвилась, и дрожит… Врозь руками размахнула — Хочет целый мир обнять. Вот плывёт… скользит… вздрогнула, Кости старые тряхнула, Повернулась — да опять! Чудо — ведьма ты, злодейка! Вне себя Илья стучит, Рвётся, свищет и кричит: ‘Жизнь для нас — копейка! ‘
Три искушения.
В пылкой юности, в разгуле бытия, Я знал три гибели, знал три предмета я Всесокрушительных: то очи огневые Да кудри тёмные, да перси наливные. Те очи… небо в них являлось, но оно В две чёрных радуги бровей облечено, Сокрыв свою лазурь и яркий блеск денницы За облаками вежд, за иглами ресницы, Под сводом гордого, лилейного чела Мрачилась гневная, таинственная мгла По прихоти его мгновенно покрывала, Струила дождь и град и молнии метала. Те кудри чёрные… их страшно вспомянуть! Те кудри… Целый мир в них мог бы утонуть. Когда б они с главы упали вдруг разлиты И бурей взвеяны, извиты, перевиты, Как змеи лютые, они вились, черны, Как ковы зависти, как думы сатаны. Та чёрная коса, те локоны густые, И волны, пряди их и кольца смоляные, Когда б раскинуть их, казалось бы, могли Опутать, окружить, обвить весь шар земли, И целая земля явилась бы черницей, В глубоком трауре покрыта власяницей. Те перси юные… о! то был дивный край, Где жили свет и мрак, смыкались ад и рай, То был мятежный край смут, прихотей, коварства, То было буйное, взволнованное царство, Где не могли сдержать ни сила, ни закон Сомнительный венец и зыблющийся трон, То был подмытый брег над хлябью океана, Опасно движимый дыханием вулкана, Но жар тропический, но климат золотой, Но светлые холмы страны заповедной, Любви неопытной суля восторг и негу, Манили юношу к таинственному брегу.
СТИХОТВОРЕНИЯ 1859 — 1860 гг.
К МОЕЙ МУЗЕ
Благодарю тебя: меня ты отрывала От пошлости земной, и, отряхая прах, С тобой моя душа все в мире забывала И сладко мучилась в таинственны трудах. Сначала озарять пир юности кипучей Влетала ты ко мне в златые дни забав. Гремя литаврами и бубнами созвучий, Покровы распахнув и дико разметав Густые волосы по обнаженной груди. Тебя так видели и осуждали люди Нескромность буйную. Порою твой убор Был слишком прихотлив и оскорблял их взор. Сказали: он блестящ не в меру, он изыскан, И амброй чересчур и мускусом напрыскан, И ты казалась им кокеткою пустой, Продажной прелестью, бездушной красотой. Мир строг: он осудил твою младую шалость, Твой бешенный порыв, твоих проступков малость Он в преступление тяжелое вменил, Ты скрылась от него, и он тебя забыл. Но в тишине, в глуши меня ты не забыла, И в зрелом возрасте мой угол посетила: Благодарю тебя! — Уже не молода Ты мне являешься, не так, как в те года, Одета запросто, застегнута на шею, Без колец, без серег, но с прежнею своею Улыбкой, лаской ты сидишь со мной в тиши, И сладко видеть мне, что ты не без души, Что мир тебя считал прелестницей минутной Несправедливо… нет! В разгульности беспутной Не промотала ты святых даров творца, Ты не румянила и в юности лица, Ты от природы так красна была, — и цельный Кудрявый локон был твой локон неподдельный, И не носила ты пришпиленной косы, Скрученной напрокат и взятой на часы. О нет, ты не была кокеткою презренной, И, может быть, ко мне в приязни неизменной, Переживя меня, старушкой доброй ты Положишь мне на гроб последние цветы.
ПЕРЕХОД
Видали ль вы преображенный лик Жильца земли в священный миг кончины — В сей пополам распределенный миг, Где жизнь глядит на обе половины? Уж край небес душе полуоткрыт, Ее глаза туда уж устремились, А отражать ее бессмертный вид Черты лица еще не разучились, — И неземной в них отразился б день Во всех лучах великого сиянья, Но те лучи еще сжимает тень Последнего бессмертного страданья. Но вот — конец! — Спокоен стал больной. Спокоен врач. Сама прошла опасность — Опасность жить. Редеет мрак земной, И мертвый лик воспринимает ясность Так над землей, глядишь, ни ночь, ни день, Но холодом вдруг утро засвежело, Прорезалась рассветая ступень, — И решено сомнительное дело. Всмотритесь в лик отшедшего туда, В известный час он ясностью своею Торжественно вам, кажется, тогда Готов сказать: ‘Я понял! разумею! Узнал! ‘ — Устам как будто нарушать Не хочется святыню безглагольства. А на челе оттиснута печать Всезнания и вечного довольства. Здесь, кажется, душа, разоблачась, Извне глядит на это облаченье, Чтоб в зеркале своем в последний раз Последних дум проверить выраженье. Но тленье ждет добычи — и летит Бессмертная, и, бросив тело наше, Она земным стихиям говорит: Голодные, возьмите: , это ваше!
ПОСЛЕ ПРАЗДНИКА
Недавно был праздник, итак было весело, шумно, И было так много прекрасных там дев светлокудрых, Что радостью общей и я увлекался безумно. Оставив беседу мужей и наставников мудрых. Так часами порой вдаешься в чужое веселье, И будто бы счастлив, и будто бы сызнова молод, Но после минувшего пира мне тяжко похмелье, И в душу вливается все больше язвительный холод. И после стыжусь я, зачем, изменяя порядку, Как школьник, не во-время я так шалил и резвился, И совестно, как бы с жизни я взял грешную взятку, Как будто неправо чужим я добром поживился. И голос упрека в душе так пронзительно звонок И так повторяется тайным, насмешливым эхом, Что если бы слезы… заплакал бы я, как ребенок! Нет! Снова смеюсь я, но горьким мучительным смехом.
БАХУС
Ух! Как мощен он! Такого Не споишь, не свалишь с ног: Толст, а виду неземного Не утратил, пьян, а строг. Посмотрите, как он вержет Взором пламя из очей! Как он гордо чашу держит, — Сам не смотрит… Ко там? — Лей! Льют ему, — и наклонилась Чаша набок, и струя Через край перекатилась И бежит. Внизу дитя — Мальчик. Стой, не гибни влага Драгоценная! Плутяга Мигом голову свою Через плечи опрокинул, Алый ротик свой разинул И подставил под струю, И хватает, как в просонках, Что — то лучше молока, Искры бегают в глазенках, И багровеет щека. Тут другой мальчишка: еле На ногах, посоловели У него глаза, нет сил, Сам себя не понимая, Смотрит мутно. Негодяя Драть бы, драть бы за ушко! Ишь — без меры натянулся! Вот — к сторонке отвернулся, Грудь назад, вперед брюшко — И… бесстыдник! Перед вами Тут же с пьяными глазами Тигр на шатких уж ногах, Там вакханка взор свой жадной Нежит кистью виноградной, С дикой радостью в очах. Вот — взгляните на Силена: С губ отвислых брызжет пена, Словно чан раскрыл он рот, И цедя в сей зев просторной Из амфоры трехведерной Гроздий сок, — без смыслу пьет, Глупо пьет, — заране бредит, На осле едва ль доедет Он домой… Лишь исполин Пьет, как следует, один — Бахус Рубенса! — Избыток Через край разумно льет И божественный напиток Он божественно и пьет.
ОСТРОВ
Плывут мореходцы — и вдруг озадачен Их взор выступающим краем земли, Подъехали: остров! — Но он не означен На карте, они этот остров нашли, Открыли, — и в их он владенье по праву Поступит, усилит страны их державу. Пристали: там бездна природы красот, Еще не страдавших от силы воинской, — Жемчужные горы! Лесами встает Из гротов коралловых мох исполинской. Какие растенья! Какие цветы! Таких еще, смертный, не видывал ты. Там почва долин и цветных междугорий Вся сшита из жизни, отжившей едва, — Из раковин чудных, из масс инфузорий, Вглядишься в пылинку: пылинка жива, К цветку ль — великану прохожий нагнулся: Крылатый цветок мотыльком встрепенулся, Иль резвою птичкой, и птичка летит И звонко несется к небесным преддверьям, И луч всепалящего солнца скользит По радужным крыльям, по огненным перьям, Пришлец вдруг испуган извитой змеей: То стебель ползучий блеснул чешуей. И видно, как всходит, — и слышно, как дышит Там каждая травка и каждый лесок, Там дерево жизни ветвями колышет, И каплет из трещин живительный сок, И брызжет, — и тут же другое с ним рядом: То дерево жизни с убийственным ядом. И рад мореходец. ‘Хвала мне и честь! — Он мыслит. — Вот новость для нашего века — Земля неизвестная! Все на ней есть И — слава всевышнему! — нет человека! Еще здесь дороги себе на просек Мой ближний’ — так мыслит и рад человек. ‘А если там дальше и водятся люди На острове этом прижмем дикарей! Заспорят: железо направим им в груди И сдвинем их глубже — в берлоги зверей, И выстрелы будут на вопль их ответом, Причем озарим их евангельским светом. Встречая здесь новые тени и свет, Потом пусть картины здесь пишет художник Трудится ученный, и тощий поэт, Беснуясь, восходит на шаткий треножник! Нам надобно дело: все прочее блажь. нам надо, во-первых, чтоб остров был наш. Мы срежем мохнатые леса опушки, здесь будет дорога, тут станет наш флот, Там выстроим крепость и выставим пушки, — И если отсюда сосед подойдет, Как силы его ни явились бы крепки, От вражьей армады останутся щепки Какую торговлю мы здесь заведем! Давай потом ездить и в даль и к соседям! Каких им диковин с собой навезем! С каким небывалом товарцем подъедем! Вот новая пряность Европе на пир! Вот новые яды! Пусть кушает мир! ‘ Земля под ногами гостей шевелится, Кряхтит или охает: тягостен ей Под новым животным пришедшим селиться Средь выросших дико на персях у ней Животно-кристалов, Животно-растений, Полуминералов, полупрозябений. А гости мечтают: ‘Хозяева мы. Без нас — тут дремала пустая природа, И солнце без нас не умолило б тьмы, Без пошлин сияя, блестя без дохода, В бесплодном венце неразумных лучей. Что солнце, где нет человека очей? ‘ Но прежде чем здесь пришлецы утвердились, Другого народа плывут корабли. Прибывшие в право владений вступились. У первых с последними споры пошли ‘Сей берег впервые не нам ли встречен? ‘ — ‘Конечно, — да нами он прежде замечен’. И вот — забелели еще паруса, И нации новой явились пришельцы: ‘Постойте! — приезжих гудят голоса, — По праву природы не мы ль здесь владельцы? В соседстве тут наша земля — материк. Оторванный лоскут ее здесь возник’. В три царства пошли донесенья, как надо, Об острове чудном, проснулись дворы, Толкуют о найденном вновь Эльдорадо, Где золото прыщет из каждой горы, Волной красноречья хлестнули палаты, И тонкие скачут на съезд дипломаты. Съезжаются: сколько ума в головах! Какая премудрость у них в договорах! А там между тем в их родимых землях Готовятся флоты и пушки, и порох — На случай. Все было средь тех уже дней, Где эта премудрость казалась верней. Лишь древность седая, пленяясь витийством Речей плутоватых, им верить могла, А впрочем, и древле все тем же убийством, Войной нареченным, решались дела, И место давали губительным сценам Афины со Спартой и Рим с Карфагеном. И вот за пленительный остров борьба Как раз бы кровавым котлом закипела, Но страшное зло отвратила судьба, И лютая вспыхнуть война не успела: Тот остров плавучий под бурный разгул, Однажды средь яростных волн потонул, Иль, сорван могучим крылом урагана С подводной, его подпиравшей, скалы, Умчался в безвестную даль океана И скрылся навеки за тучами мглы, А там еще длились и толки и споры, Готовились пушки, и шли договоры.
Письма
Послания милой, блаженства уроки, Прелестные буквы, волшебные строки, Заветные письма — я вами богат, Всегда вас читаю, и слезы глотаю, И знаю насквозь, наизусть, наугад. Любуюсь я слогом сих нежных посланий, Не вижу тут жалких крючков препинаний, В узлах запятых здесь не путаюсь я: Грамматику сердца лишь вижу святую, Ловлю недомолвки, ошибки целую И подпись бесценную: ‘вечно твоя’. Бывало посланник, являясь украдкой, Вручит мне пакетец, скрепленный облаткой. Глядь: вензель знакомый. На адрес смотрю: Так почерк неровен, так сизо чернило, И ять не на месте… как все это мило! — ‘Так это от… знаю’, а сам уж горю. От друга, я от брата — бегу, как от пугал, Куда-нибудь в сумрак, куда-нибудь в угол, Читаю… те смотрят, я дух затая, Боюсь, что и мысль мою кто-нибудь слышит, А тут мне вопросы: кто это к вам пишет? — ‘Так — старый знакомый. Пустое, друзья’ В глазах моих каждая строчка струится, И каждая буква, вгляжусь, шевелится, Прислушаюсь: дышит и шепчет: живи! Тут брызга с пера — род нечаянной точки — Родимое пятнышко милой мне щечки Так живо рисует пред оком любви. Хранитесь, хранитесь, блаженства уроки, Без знаков, без точек — заветные строки! Кто знает? Быть может, под рока грозой, Когда-нибудь после на каждую строчку Сих тайных посланий я грустную точку Поставлю тяжелой, сердечной слезой.
Неотвязная мысль
Как привяжется, как прилепится К уму — разуму думка праздная, Мысль докучная в мозг твой вцепится И клюет его, неотвязная, И подобная птице — ворону Так и каркает в самом темени: Норовлю от ней как бы в сторону, Говорю: ‘Пусти! Нету времени. День рабочий мне начинается И кончается он заботою’, — А несносная упирается: Я с тобой, дескать, поработаю! И становится мне помехою, И с помехою той досадною, Что ни сделаю — все с прорехою Иль с заплаткою неприглядною. Вспомнишь прошлое: были случаи — Сердце юное поразнежится, Забурлят в уме мысли жгучие, И одна из них в душу врежется И займет она всю головушку — Мысль про тайную ласку дружнюю, Аль про девушку, аль про вдовушку, Аль — на грех — беду — про замужнюю, Да как жаркое сердце свяжется С этой думкою полюбовною — Вся вселенная тебе кажется Софьей Павловной, Ольгой Львовною, Всюду прелести совершенные, Всюду милые да прекрасные, Ненаглядные, незабвенные! В небе Лидии очи ясные Во звездах тебе зажигаются, Ветерок звенит Маши голосом, Ветки дерева завиваются Насти локонов мягким волосом, Стих горит в уме с рифмой бешеной — Стих, откованный сердца молотом, На людей глядит, как помешанной, Мишуру дают — платишь золотом. Дело прошлое! Дело древности! Сколько дел моих ты расстроило! Сколько было там глупой ревности!.. Да с любовью — то хоть уж стоило Побезумствовать, покуражиться, А теперь — то что? — Словно старая Баба хилая, мысль привяжется Худощавая, сухопарая, С теми ль встретишься, с кем ты водишься, — Речь их сладкая — мед малиновый, Ты уж словце сказать не находишься! Как чурбан какой, пень осиновый, С головою своей бесталанною Дураком стоишь, заминаешься, И на мысль свою окаянную Всеми силами ополчаешься, Гонишь прочь ее речью грубою: ‘Вон из Питера! В подмосковную! Не сравню ж тебя я, беззубую, С Софьей Павловной, с Ольгой Львовною. Отцепись же ты, сухопарая, Неотвязная, безотходная! Убирайся прочь, баба старая! Фекла Савишна ты негодная! ‘ Я гоню ее с криком, топотом, Не стихом кричу — прозой рубленной, А она в ответ полушепотом: ‘Не узнал меня , мой возлюбленной! А все та же я, только смолоду Я жила с тобой в женской прелести, Но прибавилось в жизни холоду — И осунулись бабьи челюсти, Целовать меня не потянешься, Счастья дать тебе не могущую, Да зато во мне не обманешься, Говорю тебе правду сущую, И служу тебе верной парою, И угрюмая, и суровая, За тобой хожу бабой старою, А за мной идет баба новая: В белизне она появляется, И суха, суха — одни косточки, А идет она — ухмыляется, А коса у ней вместо тросточки. То не та коса благовонная, Что, обвитая лентой тонкою И тройным жгутом заплетенная, Гордо держится под гребенкою, Что сушит, крушит сердце юноши, Что — корона днем самопышная, А рассыплется до полуночи — Покрывало сбрось: вещь излишняя! Для двоих тут есть чем закутаться, Да останется — сердцу ярому, Чем на век еще перепутаться И веревку вить мужу старому. То не та коса! — как свистящая Сабля острая, круто — гнутая, То коса всех кос, всекосящая, С той косой идет баба лютая. Нет кудрей у ней — нечем встряхивать, Голова у ней безволосая, Лишь косой вертеть да помахивать Любит бабушка та курносая’.
Грустная песня
Плохо! Чем живется доле, Тем живется хуже. Приютился б в горькой доле Сердцем, — да к кому же? Бродишь старым сиротою, Все мне как — то чужды, Как живу и что со мною — Никому нет нужды. Есть у божьей церкви, с краю, Тихая могила. Там лежит одна, я знаю: Та меня любила. Не за то чтоб точно было Все во мне так мило, А за то любила, Что меня родила. Изнуренная, больная, Дряхлая, бывало, Тужишь, ищешь, ты родная: ‘Где дитя пропало? ‘ А сынок твой одурелый Рыскал все по свету, Смотришь: нет его день целый Да и к ночи нету. Бедной матери не спится, Слез полна подушка: ‘Мало ль может что случиться? — Думает старушка. — Страшен ворог неключимый В эдакую пору. Не попался ли родимый Лиходею — вору? Не ограбили ли сына? Жив ли он, желанный? ‘ Чу! Идет домой детина, Словно окаянный, — Встрепан, бледен, смотрит дико, Волос в беспорядке, — Сам трясется весь… поди-ка: Верно в лихорадке! Да, он болен, он расслаблен, Он ужален змеем, А пожалуй и ограблен — Только не злодеем, А разбойницей — злодейкой, Резвою девчонкой, С черной бровью, с белой шейкой. С трелью речи звонкой. Лишь закинула словечко — И поддела разом Из груди его сердечко, Из под шапки разум, Всю в нем душу возмутила Дьявольским соблазном И домой его пустила В виде безобразном. А сама… и горя мало! Жалости не крошки! Так и пляшет с кем попало, Только брызжут ножки. Я ж лежу, горю и таю, Думаю: кончина! И за грудь себя хватаю — То — то дурачина! Мать горюет, слезы сжаты, Смотрит на больного, Говорит: ‘Напейся мяты Иль чайку грудного! ‘ — ‘Эх, родная! — отвечаю: — Что тут чай и мята, Где отрады я не чаю, Где душа измята? ‘ Чу! звонят. Гляжу: могила! И мой жребий понят. Лишь одна меня любила, Да и ту хоронят. И замкнулася тоскою Жизнь моя блажная. Ты зовешь меня к покою. Подожди, родная!
Несколько строк о Крылове
(При воздвигнутом ему памятнике) Довольно и беглого взгляда: Воссел — вы узнали без слов — Средь зелени Летнего Сада Отлитый из бронзы Крылов, И, видимо, в думе глубок он, И чтоб то дума была — Подслушать навесился локон На умную складку чела. Разогнута книга, страницу Открыл себе дедушка наш, И ловко на льва и лисицу Намечен его карандаш. У ног баснописца во славе Рассыпан зверей его мир: Квартет в его полном составе, Ворона, добывшая сыр, И львы и болотные твари, Петух над жемчужным зерном, Мартышек лукавые хари, Барашки с пушистым руном. Не вся ль тут живность предстала Металлом себя облила И группами вкруг пьедестала К ногам чародея легла? Вы помните, люди: меж вами Жил этот мастистый старик, Правдивых уроков словами И жизненным смыслом велик. Как меткий был взгляд его ясен! Какие он вам истины он Развертывал в образах басен, На притчи творцом умудрен! Умел же он истины эти В такие одежды облечь, Что разом смекали и дети, О чем ведет дедушка речь. Представил он матушке-Руси Рассказ про гусиных детей, И слушали глупые гуси — Потомки великих гусей. При басне его о соседе Сосед на соседа кивал, А притчу о Мишке-медведе С улыбкой сам Мишка читал. Приятно и всем безобидно Жил дедушка, правду рубя. Иной… да ведь это же стыдно Узнать в побасенке себя! И кто предъявил бы, что колки Намеки его на волков, Тот сам напросился бы в волки, Признался, что сам он таков. Он создал особое царство, Где умного деда перо Карало и злость и коварство, Венчая святое добро. То царство звериного рода: Все лев иль орел его царь, Какой-нибудь слон воевода, Плутовка-лиса — секретарь, Там жадная щука — исправник, А с парой поддельных ушей Всеобщий знакомец — наставник, И набран совет из мышей. Ведь, кажется, всё небылицы: С котлом так дружится горшок, И сшитый из старой тряпицы В великом почёте мешок, Там есть говорящие реки И в споре с ручьём водопад, И словно как мы — человеки — Там камни, пруды говорят. Кажись баснописец усвоил, Чего в нашем мире и нет, Подумаешь — старец построил Какой фантастический свет, А после, когда оглядишься, Захваченной деда стихом, И в бездну житейского толка Найдёшь в его складных речах: Увидишь двуногого волка с ягнёнком на двух же ногах: Там в перьях павлиньих по моде Воронья распущена спесь, А вот и осёл в огороде: ‘Здорово, приятель, ты здесь? ‘ Увидишь тех в горьких утехах, А эту в почётной тоске: Беззубою белку в орехах И пляшущих рыб на песке, И взор наблюдателей встретит Там — рыльце в пушку, там — судью, Что дел не касаяся, метит На первое место в раю. Мы все в этих баснях, нам больно Признаться, но в хоть взаймы Крыловскую правду, невольно, Как вол здесь мычу я : ‘и мы! ‘ Сам грешен я всем возвещаю: Нередко читая стихи, Друзей я котлом угощаю, Демьяновой страшной ухи. Довольно и беглого взгляда: Воссел — вы узнали без слов — Средь зелени Летнего Сада Отлитый из бронзы Крылов, — И станут мелькать мимоходом Пред ликом певца своего С текущим в аллее народом Ходячие басни его: Пойдут в человеческих лицах Козлы, обезьяны в очках, Подъедут и львы в колесницах На скачущих бурно конях, Примчатся в каретах кукушки, Рогатые звери придут, На памятник деда лягушки, Вздуваясь, лорнет наведут, — И в Клодта живых изваяньях Увидят подобья свои, И в сладостных дам замечаньях Радастся: ‘mais oui, c’est joli’ Порой подойдёт к великану И серый кафтан с бородой И скажет другому кафтану: ‘Митюха, сынишко ты мой Читает про Мишку, мартышку Давно уж, — понятлив, хоть мал: На память всю вызубрил книжку, Что этот старик написал’. О, если б был в силах нагнуться Бессмертный народу в привет! О, если б мог хоть улыбнуться Задумчивый бронзовый дед! Нет, — тою ж всё думою полный Над группой звериных голов Зрим будет недвижный, безмолвный Из бронзы отлитый Крылов.
Вечер в саду
Солнце будто б с неохотой Свой прощальный мечет взгляд И червонной позолотой Обливает темный сад. На скамейке я у стенки В созерцании сижу И игривые оттенки Пышной зелени слежу: Там — висит густым развивом, Там — так женственно — нежна, Там — оранжевым отливом Отзывается она. Аромат разлит сиренью, И меж дремлющих ветвей Свет заигрывает с тенью, Уступая место ей. Что — то там — вдали — сквозь ветки Мне мелькнуло и потом Притаилось у беседки, В липах, в сумраке густом. Что б такое это было — Я не знаю, но оно Так легко, воздушно, мило И, как снег, убелено. Пронизав летучей струйкой Темный зелени покров, Стало там оно статуйкой, Изваянной из паров. Напрягаю взор нескромный (Любопытство — спутник наш): Вот какой — то образ темный Быстро движется туда ж. Сумрак гуще. Твердь одета Серых тучек в бахромы. То был, мнится, ангел света, А за ним шел ангел тьмы, — И, где плотно листьев сетка Прижимается к стене, Скрыла встречу их беседка В ароматной глубине. И стемнело все. Все виды В смуглых очерках дрожат, И внесла звезда Киприды Яркий луч свой в тихий сад. Все какой — то веет тайной, И, как дева из окна, В прорезь тучки белокрайной Смотрит робкая луна, И, как будто что ей видно, Что в соблазн облечено, Вдруг прижмурилась… ей стыдно — И задернула окно. Чу! Там шорох, шопот, лепет… То колышутся листки. Чу! Какой — то слышен трепет… То ночные мотыльки. Чу! Вздыхают… Вновь ошибка: Ветерок сквозит в саду. Чу! Лобзанье… Это рыбка Звонко плещется в пруду. Все как будто что играет В этом мраке и потом Замирает, замирает В обаянии ночном, — И потом — ни лист, ни ветка, Не качнется, ночь тиха, Сад спокоен — и беседка Там — вдали — темна, глуха.
Поэзия
Поэзия! Нет, — ты не чадо мира, Наш дольный мир родить тебя не мог: Среди пучин предвечного эфира В день творчества в тебя облекся бог: Возникла ты до нашего начала, Ты в семенах хаоса началась, В великом ты ‘да будет’ прозвучала И в дивном ‘бысть’ всемирно разлилась, — И взятому под божию опеку, Средь райских грез первых дней весны, Ты первому явилась человеку В лице небес, природы и жены. От звездного нисшедшая чертога К жильцу земли, в младенческой тиши, Прямым была ты отраженьем бога В его очах и в зеркале души. Готовую нашли тебя народы. Ты — лучший дар, алмаз в венце даров, Сладчайший звук в симфонии природы, Разыгранный оркестром всех миров. Пал человек, но и в его паденьи Все с небом ты стоишь лицом к лицу: Созданья ты к создателю стремленье, Живой порыв творения к творцу. Тобою полн, смотря на мир плачевный, На этот мир, подавленный грехом, Поэт и царь державно-псалмопевный, Гремел Давид пророческим стихом, И таинством любви и искупленья Сказалась ты всем земнородным вновь, Когда омыть вину грехопаденья Должна была святого агнца кровь. Внушала ты евангелистам строфы, Достойные учеников Христа, Когда на мир от высоты Голгофы Повеяло дыхание креста. И в наши дни, Адама бедных внуков Будя сердца, чаруя взор и слух, Ты, водворясь в мир красок, форм и звуков, Из дольней тьмы их исторгаешь дух И служишь им заветной с небом связью: В твоем огне художнику дано Лик божества писать цветною грязью И молнии кидать на полотно. Скульптор, к твоей допущенный святыне, Вдруг восстает, могуществом дыша, — И в земляной бездушной глыбе, в глине И мраморе горит его душа. Ты в зодчестве возносишь камень свода Под звездный свод — к властителю стихий И в светлый храм грядут толпы народа, Фронтон гласит: ‘Благословен грядый! ‘ Из уст певца течет, благовествуя, Как колокол гудящий, твой глагол, И царственно ты блещешь, торжествуя, Твой скипетр — мысль, а сердце — твой престол. Порою ты безмолвствуешь в раздумьи, Когда кругом всемирный поднят шум, Порой в своем пифическом безумьи Ты видишь то, чего не видит ум. На истину ты взором неподкупным Устремлена, но блеск ее лучей, Чтоб умягчить и нам явить доступным Для заспанных, болезненных очей, Его дробишь в своей ты чудной призме И, радуги кидая с высоты, В своих мечтах, в бреду, в сомнамбулизме Возносишься до провоззренья ты. Магнитный сон пройдет — и пробужденье Твое, поэт, печально и темно, И видишь ты свое произведенье, Не помня, как оно совершено.
И. А. Гончарову
И оснащен, и замыслами полный, Уже готов фрегат твой растолкнуть Седых морей дымящиеся волны И шар земной теченьем обогнуть. Под бурями возмужествуй упрямо! Пусть вал визжит у мощного руля! Вот Азия — мир праотца Адама! Вот юная Колумбова земля! И ты свершишь плавучие заезды В те древние и новые места, Где в небесах другие блещут звезды, Где свет лиет созвездие Креста Поклон ему! Взгляни, как триумфатор, На сей трофей в хоругвях облаков, Пересеки и тропик и экватор — И отпируй сей праздник моряков! И если бы тебе под небесами Неведомых антиподов пришлось Переверстаться с здешними друзьями Ногами в ноги, головами врозь, То не роняй отрады помышленья, Что и вдали сердечный слышен глас, Что не одни лишь узы тяготенья Всемирного соединяют нас. Лети! — И что внушит тебе природа Тех чудных стран, — на пользу и добро Пусть передаст, в честь русского народа, Нам твой рассказ и славное перо! Прости! Вернись и живо и здорово В суровые приневские края, И радостно обнимут Гончарова И Майковы, и все его друзья.
ЛЮБИТЕЛЬНИЦЕ СПОКОЙСТВИЯ
Ты говоришь — спокойствие дороже Тебе всего, всей прелести мирской, — И рад бы я быть вечно настороже, Чтоб охранять твой женственный покой, Чтобы неслись тревоги жизни мимо, А ты на них смотрела бы шутя, Меж сладких грез, легко, невозмутимо, Как милое, беспечное дитя. Когда толпа рушителей покоя Со всех сторон несносная шумит, Я, над твоим успокоеньем стоя, Мигал бы им: тс! Не шумите: спит. Но иногда чтоб цену лишь умножить Спокойствия в глазах твоих, — тебя Порой я сам желал бы потревожить, Хотя б навлек гнев твой на себя. Скажу: ‘Проснись! Мне хочется лазури: Дай мне на миг взглянуть тебе в глаза! Как ты спала? Не виделось ли бури Тебе в мечтах? Не снилась ли гроза? И не было неловко, душно, знойно Тебе во сне? ‘ — И молвлю, миг спустя: ‘Ну, бог с тобой, мой ангел, спи спокойно! Усни опять, прелестное дитя! ‘
DAHIN
Была пора: я был безумно — молод, И пыл страстей мне сердце разжигал, Когда подчас суровый зимний холод От севера мне в душу проникал, — Я думал : есть блаженный юг на свете, Край светлых гор и золотых долин, И радостно твердил я вместе с Гете: Dahin, dahin! Бывало, я близ девы — чародейки Горел, немел, не находя речей, И между тем как ниже белой шейки Не смел склонить застенчивых очей, — Фантазии невольным увлеченьем Смирения нарушив строгий чин, Я залетал живым воображеньем Dahin, dahin! Моя мечта всех благ житейских выше Казалась мне в бреду минувших дней, Я громко пел, а там — все тиши, тише, Я жил тепло, а там — все холодней, И, наконец, все в вечность укатилось, Упало в прах с заоблачных вершин, И, наконец, все это провалилось Dahin, dahin! Исчезло все, не стало прежней прыти . Вокруг меня за счастием все бегут, Стремятся в даль я говорю: идите! А я уж рад хоть бы остаться тут — Страдать, но жить… А тут уж над страдальцем С косой скелет — всемирный властелин — Костлявый мне указывает пальцем Dahin, dahin!
ДЕНЬ И ДВЕ НОЧИ
Днем небо так ярко: смотрел бы, да больно, Поднимешь лишь к солнцу взор грешных очей — Слезятся и слепнут глаза, и невольно Склоняешь зеницы на землю скорей К окрашенным легким рассеянным светом И дольнею тенью облитым предметам. Вещественность жизни пред нами тогда Вполне выступает — ее череда! Кипят прозаических дел обороты, Тут счеты, расчеты, заботы, работы, От ясного неба наш взор отвращен, И день наш труду и земле посвящен. Когда же корона дневного убранства С чела утомленного неба снята, И ночь наступает, и чаша пространства Лишь матовым светом луны налита, — Тогда, бледно-палевой дымкой одеты, Нам в мягких оттенках земные предметы Рисуются легче, нам глаз не губя, Луна позволяет смотреть на себя, И небо, сронив огневые уборы, Для взоров доступно, — и мечутся взоры И плавают в неге меж светом и мглой, Меж дремлющим небом и сонной землей, И небо и землю кругом облетая, Сопутствует взорам мечта золотая — Фантазии легкой крылатая дочь: Ей пища — прозрачная лунная ночь. Порою же ночи безлунная бездна Над миром простерта и густо темна. Вдруг на небо взглянешь: оно многозвездно, А взоры преклонишь: оно многозвездно, Дол тонет во мраке: — невольно вниманье Стремится туда лишь, откуда сиянье Исходит, туда — в лучезарную даль… С землей я расстался — и, право, не жаль: Мой мир, став пятном в звездно — пламенной раме, Блестящими мне заменился мирами, Со мною глаз на глаз вселенная здесь, И, мнится, с землею тут в небе я весь, Я сам себе вижусь лишь черною тенью, Стал мыслью единой, — и жадному зренью Насквозь отверзается этот чертог, Где в огненных буквах начертано: бог.
К ОТЕЧЕСТВУ И ВРАГАМ ЕГО
(1855 год)
Русь — отчизна дорогая! Никому не уступлю: Я люблю тебя, родная, Крепко, пламенно люблю. В духе воинов-героев, В бранном мужестве твоем И в смиреньи после боев — Я люблю тебя во всем: В снеговой твоей природе, В православном алтаре, В нашем доблестном народе, В нашем батюшке-царе, И в твоей святыне древней, В лоне храмов и гробниц, В дымной, сумрачной деревне И в сиянии столиц, В крепком сне на жестком ложе И в поездках на тычке, В щедром барине — вельможе И смышленном мужике, В русской деве светлоокой С звонкой россыпью в речи, В русской барыне широкой, В русской бабе на печи, В русской песне залюбовной, Подсердечной, разлихой, И в живой сорвиголовой, Всеразгульной — плясовой, В русской сказке, в русской пляске, В крике, в свисте ямщика, И в хмельной с присядкой тряске Казачка и трепака, Я чудном звоне колокольном Но родной Москве — реке, И в родном громоглагольном Мощном русском языке, И в стихе веселонравном, Бойком, стойком, — как ни брось, Шибком, гибком, плавном славном, Прорифмованном насквозь, В том стихе, где склад немецкий В старину мы взяли в долг, Чтоб явить в нем молодецкий Русский смысл и русский толк. Я люблю тебя, как царство, Русь за то, что ты с плеча Ломишь Запада коварство, Верой — правдой горяча. Я люблю тебя тем пуще, Что прямая, как стрела, Прямотой своей могущей Ты Европе не мила. Что средь брани, в стойке твердой, Миру целому ты вслух, Без заносчивости гордой Проявила мирный дух, Что, отрекшись от стяжаний И вставая против зла, За свои родные грани Лишь защитный меч взяла, Что в себе не заглушила Вопиющий неба глас, И во брани не забыла Ты распятого за нас. Так, родная, — мы проклятья Не пошлем своим врагам И под пушкой скажем: ‘Братья! Люди! Полно! Стыдно вам’. Не из трусости мы голос, Склонный к миру, подаем: Нет! Торчит наш каждый волос Иль штыком или копьем. Нет! Мы стойки. Не Европа ль Вся сознательно глядит, Как наш верный Севастополь В адском пламени стоит? Крепок каждый наш младенец, Каждый отрок годен в строй, Каждый пахарь — ополченец, Каждый воин наш — герой. Голубица и орлица Наши в Крым летят — Ура! И девица и вдовица — Милосердия сестра. Наша каждая лазейка — Подойди: извергнет гром! Наша каждая копейка За отечество ребром. Чью не сломим мы гордыню, Лишь воздвигни царь — отец Душ корниловских твердыню И нахимовских сердец! Но, ломая грудью груди, Русь, скажи своим врагам: Прекратите зверство, люди! Христиане! Стыдно вам! Вы на поприще ученья Не один трудились год: Тут века! — И просвещенья Это ль выстраданный плод? В дивных общества проектах Вы чрез высь идей прошли И во всех возможных сектах Христианство пережгли. Иль для мелкого гражданства Только есть святой устав, И святыня христианства Не годится для держав? Теплота любви и веры — Эта жизнь сердец людских — Разве сузила б размеры Дел державных, мировых? Раб, идя сквозь все мытарства, В хлад хоть сердцем обогрет, Вы его несчастней, царства, — Жалки вы: в вас сердца нет. Что за чадом отуманен Целый мир в разумный век! Ты — француз! Ты — англичанин! Где ж меж вами человек? Вы с трибун, где дар витейства Человечностью гремел, Прямо ринулись в убийства, В грязный омут хищных дел. О наставники народов! О науки дивный плод! После многих переходов Вот ваш новый переход: Из всемирных филантропов, Гордой вольности сынов — В подкупных бойцов — холпов И журнальных хвастунов, Из великих адвокатов, Из крушителей венца — В пальмерстоновских пиратов Или в челядь сорванца’. Стой, отчизна дорогая! Стой! — И в ранах, и в крови Все молись, моя родная, Богу мира и любви! И детей своих венчая Высшей доблести венцом, Стой, чела не закрывая, К солнцу истины лицом!
СТАНСЫ
(по случаю мира) Вражды народной кончен пир. Пора на отдых ратоборцам! Настал давно желанный мир, Настал и слава миротворцам! Довольно кровь людей лилась, О люди, люди! Вспомнить больно, От адских жерл земля тряслась, И бесы тешились — довольно! Довольно черепы ломать, В собрате видеть душегубца И знамя брани поднимать Во имя бога — миролюбца! За мир помолимся тому, Из чей десницы все приемлем, И вкупе взмолимся ему, Да в лоне мира не воздремлем! Не время спать, о братья , — нет! Не обольщайтесь настоящим! Жених в полунощи грядет: Блажен, кого найдет неспящим. Царь, призывая вас к мольбе За этот мир любви словами, Зовет вас к внутренней борьбе Со злом, с домашними врагами. В словах тех шлет он божью весть. Не пророните в них ни звука! Слова те: вера, доблесть, честь Законы, милость и наука. Всем будет дело. Превозмочь Должны мы лень, средь дел бумажных Возросшую. Хищенье — прочь! Исчезни племя душ продажных! Ты, малый труженик земли, Сознай, что в деле нет безделки! Не мысли, что грехи твои Затем простительны, что мелки! И ты, сановник, не гордись! Не мни, что злу ты не доступен, И не подкупным не зовись, Коль только златом неподкупен! Не лихоимец ли и ты, Кода своей чиновной силой Кривишь судебные черты За взгляд просительницы милой? Коль гнешь рычаг весов своих Из старой дружбы, из участья, Иль по ходатайству больших, Или за взятку сладострастья? Всяк труд свой в благо обращай! Имущий силу делать — делай! Имущий словеса — вещай, Греми глаголом правды смелой! Найдется дело и тебе, О чувств и дум зернометатель! Восстань и ты к святой борьбе, Вития мощный писатель! Восстань — не духа злобы полн, Восстань — не буйным демагогом, Не лютым двигателем волн, Влекущих к гибельным тревогам, — Нет, гласом добрым воззови, И зов твой, где бы не прошел он, Пусть духом мира и любви И в самом громе будет полон! Огнем свой ополчи глагол Лишь на нечестие земное, И — с богом — ратуй против зол! Взгляни на общество людское: Увидишь язвы в нем, им дан Лукавый ход по жилам царства, И против этих тайных ран Нет у врачей земных лекарства. Пророков мало ль есть таких, Которых яд полмира губит, Но суд властей не судит их. И меч закона их не рубит? Ты видишь: бедного лиша Последних благ в последнем деле, Ликуя, низкая душа Широко дремлет в тучном теле. Пышней, вельможней всех владык, Добыв чертог аристократа, Иной бездушный откупщик По горло тонет в грудах злата. Мы видим роскошь без границ И океан долгов бездонных, Мужей, дошедших до темниц От разорительниц законных. Нередко видим мы окрест И брачный торг — укор семействам И юных жертвенных невест, Закланных дряхлым любодейством Зрим в вертоградах золотых Среди цветов, в тени смоковниц Любимцев счастия пустых И их блистательных любовниц. Толпа спешит не в храм творца: Она спешит, воздев десницу Златого чествовать тельца Иль позлащенную телицу. Н есть для вас, сыны греха, Но есть для вас, земли кумиры, И гром и молния стиха, И бич карающий сатиры, И есть комедии аркан, — И как боец, открыв арену, Новейших дней Аристофан Клеона вытащит на сцену. Глас божий, мнится, к нам воззвал, И указует перст судьбины, Да встанет новый Ювенал И сдернет гнусные личины!
И ТУДА
И туда — на грань Камчатки Ты зашла для бранной схватки Рать британских кораблей И, пристав под берегами, Яро грянули громами Пришельцы из — за морей. И, прикрыт звериной кожей, Камчадал на них глядит: Гости странные похожи На людей — такой же вид! Только чуден их обычай: Знать, не ведая приличий, С злостью выехали в свет, В гости едут — незнакомы, И, приехав мечут громы Здесь хозяевам в привет! Огнедышащих орудий Навезли — дымят, шумят! ‘А ведь все же это — люди’ — Камчадалы говорят. — Камчадал! Пускай в них стрелы! Ну, прицеливайся! Бей! Не зевай! В твои пределы, Видишь вторгнулся злодей, — И дикарь в недоуменье Слышит странное веленье: ‘Как? Стрелять? В кого? В людей? И ушам своим не веря: ‘Нет, — сказал: — стрелу мою Я пускаю только в зверя, Человека я не бью’
Что шумишь?
Что шумишь? Чего ты хочешь, Беспокойный рифмотвор? Нас ты виршами морочишь И несешь гремучий вздор, Воешь, тратишься на вздохи Да на жалобы, чудак, Что дела на свете плохи, Что весь мир идет не так. Ты все как бы тишь нарушить! Как бы сердце растрепать! Мы тебя не станем слушать: Мы хотим спокойно кушать, А потом спокойно спать. Не тревожь покой наш сонный! Не рычи, неугомонный! Будь, как надо — человек! Мы о призраках не тужим, Мы действительности служим, Положителен наш век. Блеск твоих высоких истин Нам несносен, ненавистен, — Мы их знаем, верим им, Только знать их не хотим: Нам бы жить они мешали, А ведь все хотим мы жить, Так зачем бы вдруг мы стали Этим истинам служить? Что нам в них, когда их ложью, Благ земных имея часть, Можно славить милость божью, И, чтоб духом не упасть, Да и плоти не ослабить, Иногда немножко грабить, Иногда немножко красть? Не смущая нашу совесть, Не ворочая души, Дай нам песню, сказку, повесть, Позабавь нас, посмеши — Так, чтоб было все пустенько, Непридирчиво, легко, И попрыгало б маленько В смехе круглое брюшко, Посреди отдохновенья, В важный час пищеваренья! Не ломись в число судей! Не вноси к нам ни уроков, Ни обидных нам намеков, Ни мучительных идей, И не будь бичом пороков, Чтоб не бить бичом людей! Если ж дико и сурово Заревешь ты свысока — Эко диво! Нам не ново: Мы как раз уймем дружка.
Улетела
Эх, ты молодость — злодейка! Ты ушла от старика, Что заветная копейка Из кармана бедняка. Для чего ж, себе на горе, Сохранил я чувства пыл? Для чего при милом взоре Трепетать я не забыл? Лучше б вымер этот пламень! Лучше б, взвесив лет число, Обратилось сердце в камень, Да и мохом поросло! Будь-ка ты еще со мною, Вихорь — молодость моя, Как с тобой , моей родною. Погулял бы нынче я! Этим юношам степенным Дал бы я какой урок! Этим с молоду растленным И потом нейдущим впрок, Этим с детских лет привыкшим И к лорнетам и очкам И над книгами поникшим Малолетним старичкам! В премудреные вопросы Углубились их не тронь! Жгут сигары , папиросы: Дым — то есть , да где ж огонь? Что им девы — чародейки? Нет им дела до любви, Лишь журнальные статейки В их вращаются крови. Не сердечные тревоги Занимают мысли их, А железные дороги, Цены акций биржевых, Механическая ловля Орденов, чинов и мест И свободная торговля Хоть сперва — на счет невест. В каждом видишь человека, Что с расчетцем на уме Ищет теплого местечка Где-нибудь, хоть в Чухломе. Он родился дипломатом, Талейран — глядишь — точь в точь, Даже смотрит и Сократом — От цикуты б только прочь! Русь считает он деревней, Весь и новый мир и древний Изучил он вперебор, И учен, учен без меры : Знает, что и как — гетеры, Говорит насчет амфор И букета вин фалернских, В новизне же , наконец, После Очерков губернских . — Окончательный мудрец: Он в провинции размножить Хочет свет своих идей, Хочет взятки уничтожить К утешению людей, А потом, поднявши брови, Заберется как туда, Да войдет во вкус — беда! Чуть лизнет тигренок крови — Станет тигром хоть куда. Но зачем я так обидно Нападаю на тебя, Юный друг мой? — Знать завидна Старцу молодость твоя. Не сердись! Не мсти поэту! Так я брежу и шучу, Чем я начал песню, Тем ее и заключу: Эх, ты молодость — злодейка! Ты ушла от старика! — Что последняя копейка Из кармана бедняка.
Плач остающегося в городе при виде переезжающих на дачу
Уж май. Весь Петербург сбирается на дачу. Все едут: я один смотрю и горько плачу. Все едут: я один, опальный сын земли, Жить должен в городе, томясь в сухой пыли, Средь раскаленных плит и толстых стен кирпичных, Понурив голову над грудой дел обычных! Уж пусть бы, думаю, богатство лишь одно На дачу ехало! Ему уж суждено Все блага пить! так нет , — туда ж несет и бедность Сбою лохмотьями обвернутую бледность, Свой волчий аппетит — природы щедрый дар, Своих чреватых жен и свой любовный жар. Весною бедность та в грязи со мною ж вязнет, А тут и поднялась и мимоездом дразнит Меня, бездачного. Мы едем: погляди! — Все это говорит , — а ты себе сиди! Какой прекрасный день! Как солнце светит ярко ! Посмотришь : тянется с домашним скарбом воз И разной утварью наполненная барка, — И кофе пить спешит в страну лилей и роз С блаженной прачкою счастливая кухарка. И сколько чудных встреч на барке, на возу! Подушка встретилась со щеткою в тазу, Там, поглядишь, с бельем в союзе небывалом, Фарфор или хрусталь под старым одеялом, Перина и сундук знакомиться спешат, И сколько тайных чувств выходит на поверку: К кофейной мельнице тут ластится ушат, А тут тюфяк привстал и обнял этажерку, Там — хлама разного громадные узлы, И — что за дерзкий вид! — И стулья и столы Пред всею публикой (у них стыда ни крошки) Сцепились, ножки вверх, и ножки через ножки Продеты так и сяк, — трясутся, дребезжат, Являя чудный вид подвижных баррикад, Метла глядит в ведро и в спину трет гитару, Там ‘здравствуй’ говорит корыто самовару, Который, уж давно не ездит со двора, Прегордо высунул Свой кран из — под ковра, С вещами дамскими вверху бечевкой тонкой Крест — накрест связаны картонка над картонкой, Где скипетр и венец из кружев, блонд и лент С державой газовой до времени сокрыты, Где все, пред чем потом поникнут без защиты И свежий прапорщик, и розовый студент. Вот едут курицы в корзине под лоханью, Вот глиняный горшок с чахоточной геранью! Ну вот, я думаю, поправится и та, Когда ее свезут в эдемские места! И эта тощая герань полуживая, Держась позадь всего, меж кадок и корыт, Колышется и, мне насмешливо кивая, ‘На дачу едем мы: прощайте! ‘ — говорит, И кланяется всем проезжим и прохожим: ‘Прощайте! — говорит: — вас взять с собой не можем, На дачу едем мы’. — И тронутый до слез, Глазами грустными слежу я этот воз. Вдруг взор мой поражен знакомым мне диваном, С горбатой спинкою, обтянутой сафьяном, Где прошлою зимой я часто восседал, Как в дремлющем кругу стихи свои читал, И словно Архимед, решивший вдруг задачу, Кричу: открыл! Они поехали на дачу — Они! — И стол их — вот! И этот мне знаком, Он был опорою моих торжеств минувших, В него я ударял, бывало, кулаком, Чтоб стих усилить мой и разбудить уснувших, А бедный стол страдал, на дачу едет он. Быть может, и диван в пружинах изнурен: Лечиться надобно. Все это поюнеет, Телесность всякая воскреснет, пополнеет И поздоровеет, — и в платьице ином Придется уширять прекрасных мест объем. Все вспрянет — каждая чуть дышащая личность, И бодрость петуха, и курицы яичность, Цыплята явятся. Не только мир живой, Но и бездушное как — будто обновится, И мебель дряблая, трещавшая зимой, Там трещины сожмет и в силах укрепиться. Воображаю я: приедет этот воз К жилищу, Скрытому под сению берез, И разгрузит свое торжественное лоно, Адель уж там — и ждет: она из пансиона Недавно вырвалась и вдруг на дачу — прыг! Сюда! Скорей — сюда! И нежный детский лик Сияет прелестью и новостью заботы. Помада, скляночки, флаконы, книги, ноты, Картонки, зеркало, собачка — все ли тут? И милой барышни все это подают. О кухне между тем ее maman хлопочет, Разбилось кое — что… дочь смотрит и хохочет: ‘Оставьте, — говорит, — оставьте всё! Да вы Взгляните, маменька, места — то каковы! Ведь это — прелести! Вам разве не понятно, Что воздухом одним питаться здесь приятно! На это время пусть уж будет позабыт Весь прозаический хозяйственный ваш быт! ‘ А маменька — свое, все о своей потере Толкует, думает: к какой прибегнуть мере И все устроить так, чтобы не быть беде. ‘Где ж рынок? — говорит: — говядину — то где Мы будем покупать? Ты, Адичка, пустого Мне не рассказывай: захочется мясного! ‘ А Адичка, давно стан легкий округля, Подвысив платьице и выправляя ножки, По полисаднику несется вдоль дорожки И делает шасси с припевом: тра — ля — ля. А там, преплыв Неву, у радостного брега Явилась ладия — род ноева ковчега — И высадку творит. А там уже давно Все наслаждается и все населено: Поутру на крыльцо с приветным звоном чашек Выносится поднос, кудрява, как барашек, Выходит Лидия, в пиджаке и в очках Эрнест, с дымящейся гаванною в зубах, Идёт с небрежностью, не чуждою претензий, И сел, раскинувшись под шапками гортензий, Проснулся самовар, зафыркал, заворчал, И с моккским нектаром кофейник зажурчал, — Живой источник сил и всякого здоровья, Тут масло, сливки, сыр — вся благодать коровья — Соседней фермы дар. Уж подан тайный знак Из меткого окна пригоженькой соседке… И пёстрый попинька, в своей качаясь клетке, В привет хозяину, уж прокричал: дурак! И Васька — старый кот, чтоб милую картину Дополнить, развалясь на солнце, выгнул спину И лёг философом, — он чужд огня в крови, Быв в юности лишён способности к любви. Но что картины все, без них — моих любимых — Сих истых дачников — детей неукротимых? Вот, вот они — друзья! В бездетности своей Я — старый холостяк — боготворю детей: Не этих скованных, одетых по рисунку, Учёных напоказ и вытянутых в струнку, Но этих маленьких разбойников земных, Растущих весело в разгульной их свободе, Где светской петли нет на детской их природе, И, кажется, что я люблю так крепко их, Как крепко не люблю разбойников больших. Творец мой! Как хорош раскинутый по дачам Сей шумный мир детей с их смехом, визгом, плачем! Вот вечер! Поглядишь: там садик, здесь балкон Приезжих группами приятно оживлён: Тут гости, в их кругу и старичок почтенный, С звездой и лысиной, совета президент, И Бетси, и Мими, и он — вышереченный — Тот свежий прапорщик и розовый студент. В саду скрипит качель, там сквозь деревьев ветки Блаженная чета мелькает у беседки. Вот август подойдёт, стемнеют вечера: Там музыка гремит, там — пенье, там — игра, Блестят фонарики и хлопают ракеты, У Излера восторг и прелестям нет сметы. Там угол оглашён весёлым звоном чаш, Там хохот, тут любовь, здесь шум и ералаш. О боже! Май настал, а я сижу и плачу При виде едущих на летний пир — на дачу.
Липы — липки
Липы — липки! вы мне милы, Вас я не забуду, Вас, родные, до могилы Петь и славить буду. Часто вам я, липы — липки, В дни стихов и прозы Посвящал мои улыбки, Посвящал и слёзы. От жены бежал, злодейки, И от лютой тёщи, Я чрез тайные лазейки В липовые рощи, И прильнув душой печальной К новой чародейке, С ней гулял по самой дальной Липовой аллейке. И потом, предав забвенью Горькие ошибки, Я один сидел под тенью Одинокой липки. Шумным роем обсыпали Пчёлы липку эту, Сладкий мёд они сбирали С липового цвету. После люди мне сказали: Что ты всё пьёшь воду? Ты от горя и печали Лучше выпей мёду! Стал цедиться мёд душистый Струйкой золотистой, А друзья — то подстрекали: Пей! Ведь липец чистый! Липец? — Как не пить в собраньи, Липам в честь и славу, Добрым людям для компаньи И себе в забаву! Вот и пил я что есть мочи, Славя липку — липу, А потом и дни и ночи Спал я без просыпу. Проспал жар я, выспал холод, Жизнь пропала даром, Всё прошло, уснул я — молод, А проснулся старым. Еле ходишь, сухопарый, Ломит поясницу, Кашель душит, а и старый — Любишь молодицу. Вот однажды ей в признаньях Говорю сквозь слёзы: ‘Может, милая, в страданьях Помогли б мне розы. Может, это лишь простуда, И с помёрзлой кровью Мне согреться бы не худо Например — любовью’. — ‘Нет, на розы не надейся! Слушайся совету, — Говорит она: — напейся Липового цвету! Не любовью согревайся, С сердцем обветшалым, А плотнее накрывайся Тёплым одеялом! ‘ Стал я пить настой целебный, Пил его я жадно, Принял я совет врачебный, Только всё не ладно. Скоро, всю потратив силу, Век я кончу зыбкой: Вы ж, друзья, мою могилу Осените липкой!
Современная идиллия
Пускай говорят, что в бывалые дни Не те были люди, и будто б они Семейно в любви жили братской, И будто был счастлив пастух — человек! — Да чем же наш век не пастушеский век, И чем же наш быт не аркадской? И там злые волки в глазах пастухов Таскали овечек, у наших волков Такие же точно замашки. Всё та ж добродетель у нас и грешки, И те же пастушки, и те ж пастушки, И те же барашки, барашки. Взгляните: вот Хлоя — Тирсиса жена! Как цвет под росой — в бриллиантах она И резвится — сущий ребёнок, И как её любит супруг — пастушок! И всяк при своём: у него есть рожок, У ней есть любимый козлёнок, Но век наш во многом ушёл далеко: Встарь шло от коровок да коз молоко, Всё белое только, простое, Теперь, чтоб другого добыть молочка, Дориса доит золотого бычка И пьёт молоко золотое. Женатый Меналк — обожатель Филлид — Порой с театральной Филлидой шалит. Дамет любит зелень и волю — И, нежно губами до жениных губ Коснувшись, Дамет едет в Английский клуб Пройтись по зелёному полю, Тасуясь над зеленью этих полей, Немало по ним ходит дам, королей, А тут, с золотыми мечтами, Как Дафнисы наши мелки заострят — Зелёное поле, глядишь, упестрят, Распишут цветами, цветами. На летних гуляньях блаженство мы пьём. Там Штрауса смычок засвистал соловьём, Там наши Аминты — о боже! — В пастушеских шляпках на радость очам, Барашками кудри бегут по плечам, — У Излера пастбище тоже. Бывало — какой-нибудь нежный Миртил Фаншеттину ленточку свято хранил, Кропил умиленья слезами, И к сердцу её прижимал и к устам, И шёл с ней к таинственным, тихим местам — К беседке с луной и звездами. Мы ленточку тоже в петличку ввернуть Готовы. А звёзды? На грудь к нам! На грудь! Мы многое любим сердечно, — И более ленточек, более звезд Мы чтим теплоту и приятность тех мест, Где можно разлечься беспечно. Мы любим петь песни и вечно мечтать, И много писать, и немного читать (Последнее — новый обычай). Немного деревьев у нас на корнях, Но сколько дремучих лесов в головах, Где бездна разводится дичи! Вотще бы хотел современный поэт Сатирой взгреметь на испорченный свет: Хоть злость в нём порою и бродит — Всё Геснером новый глядит Ювенал, И где он сатиру писать замышлял, — Идиллия, смотришь, выходит.
Сельские отголоски
Переселение
Срок настал. Оставив город шумной, От него я скрылся, как беглец: От тревог той жизни неразумной Отдохнуть пора мне наконец. Душно там, громадность да огромность Ждут меня, — и посреди всего Сознаю я горькую бездомность: Нет нигде домишка моего. Что я там? — Не гость и не хозяин, Чувствую — там не по мне земля. ‘Город — мой’ — мне всюду шепчет Каин, Авелю отведены поля. То ли дело в мирной сельской доле, Вольное, широкое житьё! Выйду ль я, да разгуляюсь в поле — Это поле, кажется, моё. Где себе ни выберу я место, Лягу тут: точь — в — точь пришёл домой, Ну, а лес — то… боже мой! А лес — то — Тёмный лес — весь совершенно мой! Там — посев, там хижины, строенья. Прохожу по каждому двору: Кажется — тут все мои владенья, Только я оброка не беру. У меня ковёр тут под ногами — Шелковистый, бархатный ковёр, Мягкий, пышный, затканный цветами — Злаки, мох и травка вперебор. Там просвет, там тени по утёсам, Виды, виды — любо посмотреть! А с лугов мне веет сенокосом… Запах — то! Дохнуть — и умереть! Я иду: колосья ржи — взгляните! . Все под ветром кланяются мне. ‘Здравствуйте, друзья мои, растите, — Мыслю я, — и полнитесь в зерне! ‘ Царь я, солнце у меня в короне, У меня вот зеркало — река! У меня на голубом плафоне В позолоте ходят облака. Живопись — то, живопись какая! Вы всмотритесь: что за колорит! Эта краска, искрясь и сверкая, Семьдесят столетий так горит. Утром встал я: мне заря блеснула Алой лентой, пред моим окном Мельница мне крылья распахнула И глядит торжественным крестом. Жизнь ведёт под тем крестом отшельник… Не ищи других завидных мест! Этот крест — твой орден, добрый мельник, И тебя питает этот крест. Всех здесь будит утра в час обычный Гласом трубным мой герольд — пастух, Иль повеса и крикун публичный С красным гребнем либерал — петух. В полдень вся горит моя палата Золотом, всё в красках, всё пестро, Вечер мне шлёт пурпур свой с заката, Ночь в звездах мне сыплет серебро. А роса — то — перлы, бриллианты! Эти слёзы чище всяких слёз, Птички мне певцы и музыканты, Соловей — мой первый виртуоз. Церковь тут, — и сельское кладбище Близко так и ельник тут в виду. Вот мое последнее жилище! Хорошо. Я дальше не пойду.
Вечерние облака
Уж сумрак растянул последнюю завесу, Последние лучи мелькают из — за лесу, Где солнце спряталось. Волшебный час любви! Заря затеплилась — и вот ее струи, Объемля горизонт, проходят чрез березки, Как лент изрезанных багряные полоски. Там, светлым отблеском зари освещены, Густые облака, сбегая с вышины, Нависли пышными янтарными клубами, А дальше бросились капризными дугами, И это вьется все, запуталось, сплелось Так фантастически, так чудно, идеально, Что было бы художнику дано Все это перенесть ко мне на полотно, Сказали б: хорошо, но как ненатурально!
Молитва природы
Я вижу целый день мучение природы: Ладьями тяжкими придавленные воды Браздятся, сочных трав над бархатным ковром Свирепствует коса, клонясь под топором, Трещит столетний дуб в лесу непроходимом, И ясный свет небес коптится нашим дымом. Мы ветру не даем свободно пролететь: Вот мельницы — изволь нам их вертеть! Дуй в наши паруса! — природа помолиться Не успевает днем предвечному творцу: Томится человек и ей велит томиться С утра до вечера… Но день идет к концу, Вот вечер, — вот и ночь, — и небо с видом ласки Раскрыла ясных звезд серебряные глазки, А вот и лунный шар: лампада зажжена, В молельню тихую земля превращена, Замолкла жизнь людей. Да вот, — ее молитва!
Переложение псалма СХХV
Израиль! Жди: глас божий грянет — Исчезнет рабства тяжкий сон, И пробудится и воспрянет Возвеселившийся Сион, — И славу горного владыки По всей вселенной известят Твои торжественные клики И вольных песен звучный склад, И глас пойдет меж племенами: ‘Се богом полная страна! ‘ Его величьем над странами Днесь возвеличилась она! Как ветр несясь от знойной степи, Срывает льды от знойных вод, Господь расторгнет наши цепи И к славе двинет свой народ. Кто сеял слезы терпеливо На почву горя и труда, Тому воздаст благая нива Обильем сладкого плода. И хлынут с громами напева Жнецов ликующих толпы, Неся от горького посева Чистейшей радости снопы.
К новому поколению
(От стариков) Шагайте через нас! Вперед! Прибавьте шагу! Дай бог вам добрый путь! Спешите! Дорог час. Отчизны, милой нам, ко счастию, ко благу Шагайте через нас! Мы грузом наших дней недолго вас помучим, О смерти нашей вы не станете тужить, А жизнью мы своей тому хоть вас научим, Что так не должно жить. Не падайте, как мы, пороков грязных в сети! Не мрите заживо косненьем гробовым! И пусть вины отцов покроют наши дети Достоинством своим! Молитесь! — Ваша жизнь да будет с мраком битва! Пусть будет истины светильником она! Слышней молитесь! Жизнь — единая молитва, Которая слышна. Молитесь же — борьбой с гасильниками света, Борьбой с невежеством и каждым злом земным! Пред вами добрый царь: хвала и многи лета! Молитесь вместе с ним! Прямую вечную прокладывать дорогу Вы, дети, научась блужданием отцов, Молитесь, бодрые, живых живому богу — Не богу мертвецов! Служите господу — не аскетизма скукой, Не фарисейства тьмой, не бабьим ханжеством, Но — делом жизненным, искусством и наукой, И правды торжеством! И если мы порой на старине с упорством Стоим и на ходу задерживаем вас Своим болезненным, тупым противоборством — Шагайте через нас!
И ныне
Над нами те ж, как древле, небеса, И так же льют нам благ своих потоки, И в наши дни творятся чудеса, И в наши дни являются пророки. Бог не устал: бог шествует вперед, Мир борется с враждебной силой Змия, Там зрит слепой, там мертвый восстает: Исайя жив, и жив Иеремия. Не истощил господь своих даров, Не оскудел духовной благодатью: Он все творит, — и библия миров Не замкнута последнею печатью. Кто духом жив, в ком вера не мертва, Кто сознает всю животворность слова, Тот всюду зрит наитье божества. И слышит все, что говорит Егова. И, разогнав кудесничества чад, В природе он усмотрит святость чуда, И не распнет он слова, как Пилат, И не предаст он слова, как Иуда, И брата он, как Каин не убьет, Гонимого с радушной лаской примет, Смирением надменных низведет, И слабого и падшего подымет. Не унывай, о малодушный род! Не падайте, о племена земные! Бог не устал: бог шествует вперед, Мир борется с враждебной силой Змия.
Бессонница
Полночь. Болезненно, трудно мне дышится. Мир, как могила, молчит. Жар в голове, Изголовье колышется, Маятник-сердце стучит. Дума, — не дума, а что-то тяжелое Страшно гнятет мне чело, Что-то холодное, скользкое, голое Тяжко на грудь мне легло: Прочь — И как вползшую с ядом, отравою Дерзкую, злую змею, Сбросил, смахнул я рукой своей правою Левую руку свою, Вежды сомкну лишь — и сердце встревожено Мыслию: жив или нет? Кажется мне, что на них уж наложена Тяжесть двух медных монет, Словно покойник я. Смертной отдышкою Грудь захватило. Молчу. Мнится, придавлен я черною крышкою, Крышку долой! Не хочу! Вскройтесь глаза, — и зрачки раздвигаются, Чувствую эти глаза Шире становятся, в мрак углубляются, Едкая льется слеза. Ночь предо мной с чернотою бездонною, А над челом у меня Тянутся в ряд чередой похоронною Тени протекшего дня, В мрачной процессии годы минувшие, Кажется тихо идут: ‘Вечная память! Блаженни уснувшие! ‘ — Призраки эти поют, Я же, бессонный, сжав персты дрожащие В знаменье божья креста, Скорбно молюсь. ‘Да, блаженни вы спящие!!! ‘ — Вторят страдальца уста.
Недоумение
Нет! При распре духа с телом, Между верою и знаньем, Невозможно мне быть целым, Гармоническим созданьем. Спорных сил разорван властью, Я являюсь, весь в лоскутьях, Там и здесь — отрывком, частью, И теряюсь на распутьях. Полн заботами с рассвета О жилище да о хлебе Слышу голос: ‘Брось все это! Помышляй о божьем деле! ‘ Там внушает мне другое Наших знаний окаянство: Небо! … Что оно? Пустое Беспредельное пространство. Там, быть может, все нелепо, Как и здесь! А тут иное Вновь я слышу: ‘Веруй слепо И отвергни все земное! Божьих птиц, что в небе реют. Кормит госпола десница: Птицы ж те не жнут не сеют’. Это так — да я не птица. Воробья хранит всевышний, Воробей на ветку сядет И клюет чужие вишни, Клюнь-ка смертный: скажут крадет Вот, терплю я все лишенья, Жесткой все иду дорогой, Дохожу до наслажденья — Говорят: ‘Грешно, не трогай! Смерть придет — и что здесь больн, Там тебе отрадой станет’. Так!.. Да думаю невольно: А как смерть меня обманет?
Недолго
Нет, — смысла жизни не постиг, Кто в ней клянет недолготечность. Один блаженства полный миг Не всю ль обхватывает вечность? Недолго держится роса, Блестя слезой, на розе алой, Но всею бездной небеса Отражены тут в капле малой. Иной цветок живет лишь день Но он зато — краса природы, А неизменно черный пень Стоит бесчисленные годы.
Елка
24 декабря 1857 Елка, дикую красу Схоронив глубоко, Глухо выросла в лесу, От людей далеко. Ствол под жесткою корой, Зелень — все иголки, И смола слезой, слезой Каплет с бедной елки. Не растет под ней цветок, Ягодка не спеет, Только осенью грибок, Мхом прикрыт — краснеет. Вот сочельник рождества: Елку подрубили И в одежду торжества Ярко нарядили. Вот на елке — свечек ряд, Леденец крученый, В гроздьях сочный виноград, Пряник золоченый Вмиг плодами поросли Сумрачные ветки, Елку в комнату внесли: Веселитесь, детки! Вот игрушки вам. — А тут, Отойдя в сторонку, Жду я что — то мне дадут — Старому ребенку? Нет играть я не горазд: Годы улетели. Пусть же кто-нибудь подаст Мне хоть ветку ели. Буду я ее беречь, — Страждущий проказник, — До моих последних свеч, На последний праздник. К возрожденью я иду, Уж настал сочельник: Скоро на моем ходу Нужен будет ельник.
Упоение
Взором твоим я утешен, Жадно смотрю тебе в очи, С блеском полудня в них смешан Мрак соблазнительной ночи. Пью я блаженство и муку, Слушая детский твой лепет, Страстно схватив твою руку, Чувствую жар я и трепет, Вырваться сердце готово, Грудь и томится и млеет, Хочется вымолвить слово: Сохнет язык и немеет. Нету ни воли, ни силы! Нет ни мольбы, ни заклятий! Мертвый — хочу из могилы Кинуться в пламень объятий
В музеуме скульптурных произведений
Ага! — Вы здесь, мои возлюбленные боги! Здорово, старики — сатиры козлогноги И нимфы юные! Виновник нежных мук — Амур — мальчишка, здесь, прищурясь, держит лук И верною стрелой мне прямо в сердце метит, Да нет, брат, опоздал: грудь каменную встретит Стрела твоя, шалишь!.. над сердцем старика Бессильна власть твоя. Смеюсь исподтишка Коварным замыслам. — А, это ты Венера! Какая стройность форм, гармония и мера! Из рук божественных одною грудь прикрыв, Другую наискось в полтела опустив, Стоишь, богиня, ты — светла, лунообразна, И дышишь в мраморе всей роскошью соблазна, А там — в углу, в тени — полуземной урод Любуется тобой, скривив беззубый рот, А позади тебя, с подглядкой плутоватой, Присел на корточки — повеса — фавн мохнатый. А тут крылатые, в гирлянду сплетены Малютки, мальчики, плутишки, шалуны: Побочные сынки! прелюбодейства крошки! Ручонки пухлые и скрюченные ножки, Заброшенные вверх. — Задумчиво поник Здесь целомудрия богини важный лик, Смотрю и думаю, — и все сомненья боле: Не зависть ли уж тут! Не девство поневоле! Вот нимфы разные от пиндовых вершин: Та выгнутой рукой склоняет свой кувшин И льет незримою, божественную влагу, Та силится бежать — и замерла — ни шагу! Страсть догнала ее… Противиться нельзя! Покровы падают с плеча ее скользя, И разъясняются последние загадки, — И мягки, нежны так одежд упавших складки, Что ощупью рукой проверить я хочу, Не горный ли виссон перстами захвачу, Касаюсь: камень, — да!.. Нет все еще немножко Сомнительно. — А как прелестна эта ножка! Коснулся до нее, да страх меня берет… Вот — вижу — Геркулес! Надулись мышцы, жилы, Подъята палица… Я трус, громадной силы Боюсь: я тощ и слаб — итак, прощай, силач, Рази немейских львов! А я вприпрыжку, вскачь Спешу к другим. Прощай! — А! Вот где, вот Приманка!.. Сладчайшим, крепким сном покоится вакханка, Под тяжесть головы, сронившей вязь венка, В упругой полноте закинута рука, В разбросе волосы объемлют выгиб шеи И падают на грудь, как вьющиеся змеи, Как в чувственности здесь ваятель стал высок! Мне в мраморе сквозит и кровь, и гроздий сок. А вот стоят в кусках, но и в кусках велики, Священной пылью лет подернуты антики: Привет вам, ветхие! — Кто ж это, кто такой Стоит без головы, с отшибленной рукой? У тех чуть держатся отшибленный ноги, Там — только торс один. Изломанные боги! Мы сходны участью: я тоже изможден, Расшиблен страстию и в членах поврежден, Но есть и разница великая меж нами: Все восхищаются и в переломке вами, Тогда как мне, — Увы! — сужден другой удел: Не любовались мной, когда я был и цел. И ты, Юпитер, здесь. Проказник! Шут потешник! Здорово, старый бог! Здорово, старый грешник! Здорово, старый чорт! — Ишь как еще могуч Старинный двигатель молниеносных туч! Охотник лакомый, до этих нимф прелестных! Любил земное ты и в существах небесных. Досель еще на них ты мечешь жадный взгляд. Я знаю: ты во всех был превращаться рад Для милых — в лебедя, что верно, помнит Леда, Где надо — в юношу, в орла — для Ганимеда, И высунув рога и утучнив бока, Влюбленный ты мычал и в образе быка, Бесстыдник! Посмотри: один сатир нескрытно Смеется над тобой так сладко, аппетитно (Забыто, что в руках властителя — гроза), Смеется он, его прищурились глаза, И расплылись черты так влажно, шаловливо, В морщинке каждой смех гнездится так игриво, Что каждый раз, к нему едва оборочусь, — Я громко, от души, невольно засмеюсь. Но — мне пора домой, устал я ноют ноги… Как с вами весело, о мраморные боги!
Люцерн
Дыша безмятежно и мерно, Храня светло — зеркальный вид, Под сению башен Люцерна Зеленое озеро спит. Блестят его струек узоры, Светла его мелкая рябь, И нежит и радует взоры Его изумрудная хлябь, И складки как тонко рядами Бегут по утоку воды, Как будто бы ангел перстами Ведет этих складок ряды, И крытые дымкой тумана При озере этом стоят Два крепких земных великана, То — Риги — гора и Пилат. Меж ними, в пучину эфира, В его лучезарную высь Громады альпийского мира Могучей семьей вознеслись. Та — острой подобная крыше, Та — словно с аркадами мост. Идут они выше и выше, Как будто на спор вперерост, И гнутых и ломаных линий Волшебный, картинный надрез Подходит в дали темно-синей Под купол бездонных небес. Чем дальше — тем больше означен Их очерк, их дымчатый вид Чем дальше, тем больше прозрачен И с небом загадочно слит. Иные, средь гордого взбега Сияя денницы в лучах, Покровы из вечного снега Несут на широких плечах, И снег так легко разметался, Так бережно лег на хребты, Как будто измять их боялся Святых изваяний черты. А те — облаками пушатся И дымно парят в вышине, Как будто кадильно курятся В безмолвной молитве оне. И с ними молюсь я умильно И с ними тону в небесах, И крупные слезы обильно В моих накипают глазах. Для чувства ищу выражений И слов… Но одетый в лучи Природы невидимый гений Мне шепчет: не порти! молчи!
Чортов мост
Страшно! Небо мглой объято, И скала скалу гнетет. Меж скалами круто сжата Хлещет пена водоската, Прыщет, воет и ревет. Ветер рвет в ласкутья ризу, Что туман горам соткал, Я леплюсь по их карнизу, Тучи сверху, тучи снизу, Сверху, снизу — ребра скал Муза! Дай мне голос барда — Голос в божью высоту! Я без крыл здесь на лету: Я — на высях Сен-Готарда, Я — на Чортовом мосту!
Ночью
Ночь темна и тепла, Благодатная мгла На долины легла. Горы в дымке ночной Восстают предо мной Необъятной стеной. Вышина! Тишина! Люди… Ночь их полна Обаянием сна. Но где шум их заглох, — Принимают мой вздох И природа и бог.
Утром
Солнечный свет, как сквозь сито просеян, Сыплет мелко сквозь частые ветки, И на тропинку мне падают с неба Светлые сетки и темные сетки: Словно опутан, иду я. Прохладно. В чаще сокрытая птичка щебечет, И ручеек через камешки змейкой Вьется и шопотно что — то лепечет. Так хорошо тут. Отрадная свежесть Льется и в грудь мне и, кажется, в душу… Так и боюсь я, что грешным дыханьем Чистого утра святыню нарушу.
Добрый совет
Что думать? Покоряйся, Лиза, участи своей! Время дорого: решайся Выйти замуж поскорей! Благо, есть жених маститый. Старым смотрит он хрычом, Он подагрик знаменитый И разбит параличом. Он восторгам не научит, Но, по — старчески любя, Ведь не долго ж он помучит Дряхлой нежностью тебя. А пока на ладан дышит, Скорчен жизненным трудом, В дар тебе он свой запишет Трехэтажный славный дом. Ты ж свой жар, которым пишешь, В благодарность обратя, В дар ему свое запишешь Богом данное дитя. И старанья, и участья Твоего приемля плод, Он от радости и счастья К разрушенью вмиг пойдет, И умрет, оставив пряжку — Знак служебной чистоты, И за мертвого бедняжку Пенсион получишь ты. И за сборной колесницей Ты пойдешь — хвала творцу! — Интересною вдовицей: Траур так тебе к лицу!
Все люди
Все люди, люди, человеки! А между тем и в нашем веке, В широкой сфере естества, Иной жилец земли пространной Подчас является нам странной Ходячей массой вещества. Проводишь в наблюденьях годы И все не знаешь, как расчесть: К которому из царств природы Такого барина отнесть? Тут есть и минерала плотность, И есть растительность — в чинах, И в разных действиях — животность, И человечность — в галунах. Не видно в нем самосознанья, Он только внешность сознает: С сознаньем чина, места, званья Он смотрит, ходит, ест и пьет. Слова он внятно произносит, А в слове мысли нет живой, — И над плечами что — то носит, Что называют ‘головой’, И даже врач его клянется В том честью званья своего, Что нечто вроде сердца бьется Меж блях подгрудных у него, Что все в нем с человеком схоже… А мы, друзья мои, вздохнем И грустно молвим: боже! боже! Как мало человека в нем!
Светлые ночи
Не все — то на севере худо, Не все на родном некрасиво: Нет! Ночь наша майская — чудо! Июньская светлая — диво! Любуйтесь бессонные очи! Впивайтесь всей жадностью взгляда В красу этой северной ночи! Ни звезд, ни луны тут не надо. Уж небо заря захватила И алые ленты выводит, И, кажется ночь наступила, И день между тем не проходит. Нет, он остается, да только Не в прежнем пылающем виде: Не душен, не жгуч, и нисколько Земля от него не в обиде. Он долго широким разгаром В венце золотом горячился, Да, видно, уж собственным жаром И сам наконец утомился. Не стало горячему мочи: Он снял свой венец, распахнулся, И в ванну прохладную ночи Всем телом своим окунулся, — И стало не ярко, не мрачно, Не день и не темень ночная, А что — то, в чем смугло — прозрачно Сквозит красота неземная. При свете, проникнутом тенью, При тени пронизанной светом, Волшебному в грезах виденью Подобен предмет за предметом. Весь мир, от (вчера) на (сегодня) Вскрыв дверь и раскинув ступени, Стоит, как чертога господня, Сквозные хрустальные сени.
Ты мне все
Воздуха чистого в легком дыхании Мне твоей поступи веянье слышится, На море, белой волны колыхании Все мне волна твоих персей колышется, Тополя стройного в лиственном шелесте Чудится топот твой нежный, таинственный, — В целой природе твои только прелести Я созерцаю, о друг мой единственный. Ты — мое сердце в полудне высокое, Месяц серебряный, звездочка скромная, Ты — моя радость и горе глубокое, День мой блестящий и ночь моя темная.
Песня
Ох, ты — звездочка моя ясная! Моя пташечка сизокрылая! Дочь отецкая распрекрасная! Я любил тебя, моя милая. Но любовь моя сумасбродная, Что бедой звалась, горем кликалась, Отцу — батюшке неугодная, — Во слезах, в тоске вся измыкалась. Где удачу взять неудачному? Прировняется ль что к неровному? Не сошлись с тобой мы по — брачному И не сведались по — любовному. Суждена тебе жизнь дворцовая, Сребром — золотом осиянная, А моя судьба — ох! — свинцовая Моя долюшка — оловянная. Серебро твое — чисто золото Не пошло на сплав свинцу — олову. Дума черная стуком молота Простучала мне буйну голову И я с звездочкой моей яркою, С моей пташечкой сизокрылою Разлучась, пошел — горькой чаркою Изводит мою жизнь постылую.
Сон
И жизнью, и собой, и миром недоволен, Я весь расстроен был, я был душевно болен, Я умереть хотел — и, в думы был углублен, Забылся, изнемог — и погрузился в сон. И снилось мне тогда, что, отрешась от тела И тяжести земной, душа моя летела С полусознанием иного бытия, Без форм, без личного исчезнувшего ‘я’, И в бездне всех миров, — от мира и до мира — Терялась вечности в бездонной глубине, Где нераздельным все являлось ей вполне, И стало страшно ей, — и, этим страхом сжата, Она вдруг падает, вновь тяжестью объята, На ней растет, растет телесная кора, Паденье все быстрей… Кричат: ‘Проснись! пора! ‘ И пробудился я , встревоженный и бледный, И как был рад, как рад увидеть мир свой бедный!
Казалось
Когда с тобою встречался я, Вуаль с твоей шляпки срывал, К ланитам твоим наклонялся И очи твои целовал, — Казалось: я с небом встречался Покров его туч разрывал, И с алой зарею сближался И солнца лучи целовал.
Перевороты
Когда — то далеко от нашего века Не зрелось нигде человека, Как лес исполинский, всходила трава, И высилась палима — растений глава, Средь рощ тонкоствольных подъемлясь престольно. Но крупным твореньем своим недовольна, Природа земною корой потрясла, Дохнула вулканом морями плеснула И, бездна разверзнув, наш мир повернула И те организмы в морях погребла. И новый был опыт зиждительной силы. В быту земноводном пошли крокодилы, Далеко влача свой растянутый хвост, Драконов, удавов и ящериц рост Был страшен. С волнами, с утесами споря, Различные гады и суши и моря Являлись гигантами мира тогда… И снова стихийный удар разразился, А сверху вновь стали земля и вода. И твари живые в открытых им сферах Опять начинали в широких размерах: Горы попирая муравчатый склон, Там мамонт тяжелый, чудовищный слон — Тогдашней земли великан толстоногой — Шагал, как гора по горе, но тревогой Стихий возмущенных застигнутый вдруг, В бегу, на шагу, вдруг застыл, цепенеет… Глядь! жизни другая эпоха яснеет, И новых живущих является круг. И вот при дальнейшей попытке природы, Не раз обновляющей земли и воды И виды менявшей созданий своих, — Средь мошек, букашек и тварей иных, В мир божий вступил из таинственной двери, Возник человек — и попятились звери. И в страхе потомка узнав своего И больше предвидя в орехах изъяна, Лукаво моргнула, смеясь, обезьяна, Сей дед человека — предтеча его. И начал он жить поживать понемногу, Сквозь глушь, чрез леса пролагая дорогу, Гоня всех животных. Стрелок, рыболов, Сдиратель всех шкур, пожиратель волов, Взрыватель всех почв — он в трудах землекопных Дорылся до многих костей допотопных, Отживших творений, он видит могилы, Где плезиозавры, слоны, крокодилы, Недвижные, сном ископаемым спят. Он видит той лестницы темной ступени, Где образ былых, первородных растений На камне оттиснут, в коре ледяной Труп мамонта найден с подъятой ногой, Там мумии древних фантазий природы — Египет подземного мира, там — своды Кряжей известковых и глинистых глыб С циклоповой кладкой из черепов плотных, Из раковин мелких, чуть зримых животных И моря там след с отпечатками рыб. Над слоем там слой и пласты над пластами Являются книгой с живыми листами. Читает ее по складам геолог. Старинная книга! Не нынешний слог! Иные страницы размыты, разбиты, А глубже под ними — граниты, граниты, А дальше — все скрыто в таинственной мгле И нет ни малейших следов организма, Один указует лишь дух вулканизма На жар вековечный в центральном котле И мнит человек: вот — времен в переходе, Как много работать досталось природе, Покуда , добившись до светлого дня, С усильем она добралась до меня! И шутка ль? Посмотришь — ее же созданье Господствует, взяв и ее в обладанье! Природа ж все вдаль свое дело ведет, И втайне день новый готовит, быть может, Когда и его в слой подземный уложит, А сверху иной царь творенья пойдет. И скажет сын нового, высшего века, Отрыв ископаемый труп человека: ‘Вот — это музею предложим мы в дар — Какой драгоценный для нас экземпляр! Зверь этот когда — то был в мир нередок, Он глуп был ужасно, но это — наш предок! Весь род наш от этой породы идет’. И древних пород при образе отчетом, Об этом курьезном двуногом животном Нам лекцию новый профессор прочтет.
Не надо
Ты счастья сулишь мне. . Ох, знаю я, да! Что счастье? — Волненье! Тревога! Восторги! — бог с ними ! Совсем не туда. Ведет меня жизни дорога. Я знаю, что счастье поднять не легко. Ну, мне ли тащить эту ношу? Я с нею, поверь, не уйду далеко, А скрючусь и вмиг ее сброшу. Я в том виноват ли , что в пылких делах Порывистых сил не имею, Что прытко ходить не могу в кандалах, Без крыльев летать не умею? Устал я, устал. У судьбы под рукой Душа моя отдыху рада. Покоя хочу я, мне нужен покой, А счастья мне даром не надо!
Современный гений
Он гений говорят, — и как опровергать Его ума универсальность? Бог произвел его, чтоб миру показать Души презренной гениальность. Изменник царственный! он право первенства У всех изменников оспорил Он все нечистое возвел до торжества И все святое опозорил. Диплом на варварство, на низости патент Стяжал он — подлости диктатор, Клятвопреступник, тать, бесчестный президент И вероломный император! Он говорит: ‘Клянусь! ‘, а сам уж мысль таит Смять клятву, изорвать присягу, ‘Империя — не брань, но мир’, — он говорит, А сам выдергивает шпагу. Достигнув вышины чрез низкие дела, В Италию просунул лапу. Пощупал — тут ли Рим и дядина орла Когтями он пригладил папу, Опутав Англию своим союзом с ней, Ей поднял парус дерзновенной, И немощь жалкую лоскутницы морей Он обнажил перед вселенной, Свою союзницу на гибель соблазнил Сойти с родной ее стихии, Защитник Турции, ее он раздавил Защиту противу России, — И тонет в оргиях, и гордо смотрит он На свой Париж подобострастной, И, перед ним склонясь, продажный Альбион С своей монархией безгласной Ему сметают пыль с темнично-белых ног И веллингтоновской подвязкой Венчает нашего предателя чулок, Быль Ватерло почислив сказкой. Убейте прошлое! пусть дней новейших суд Во прах историю низложит! Бытописатели вновь примутся за труд И прах разроют… но, быть может, До дней сих доведя рассказ правдивый свой И видя, как упрек здесь горек Для человечества, дрожащею рукой Изломит грифель свой историк И разобьет скрижаль! … Но летопись греха И гнусных козней вероломства На огненном крыле могучего стиха, Дойдет, домчится до потомства И передаст ему, как страсбургский буян, Нахал, питомец беззаконий, С прикормленным орлом, бесстыдный шарлатан, Мятежник, схваченный в Булоньи, И из тюрьмы беглец — законами играл И всем святым для человека И, стиснув Францию, с насмешкой попирал Высь девятнадцатого века… … … … . Гюго! твой меткий ямб в порыве гневных сил Ему бессмертье обеспечил, Ты хищника стихом железным заклеймил И стыд его увековечил, И жаль мне одного, что этот срам вверял Ты гармоническому звуку И что, его клеймя, невольно замарал Ты поэтическую руку. А ты пока сияй, верховный образец Измен, разбоев и предательств! Ты видишь, для тебя язык богов певец Готов унизить до ругательств, Но время разорвет твою с фортуной связь, Гигант нечестия в короне! Хлам человечества! Увенчанная грязь! Монарх с пощечиной на троне.
ТА ЛИ ЭТО?
Боже мой! Она ли это? Неужели это та, Пред которою поэта Бурно двигалась мечта? Та ли это, что, бывало, Очи вскинув иль склоня, Сына грома и огня Возносила и свергала, И рассыпчатых кудрей Потрясая черной прядью, Трепетала над тетрадью Гармонических затей, И глазами пробегая По рифмованным листам, Пламенела, прилагая Пальчик к розовым устам? Та ль теперь — добыча прозы — Отмечает лишь расход, На варенье щиплет розы И солит янтарный плод? Та ль теперь в углу тенистом, С преклоненной головой, Целый день сидит за вистом Безнадежною вдовой! В чепчик с блондовой оборкой Да в капот облечена — Над козырною шестеркой Призадумалась она… Взносит руку — угрожает, Но, увы! Сия гроза Уж не сердце поражает, — Бьет червонного туза!
7 АПРЕЛЯ 1857
Христос воскрес! Воскресни ж все — и мысль и чувство! Воспрянь, наука! Встань, искусство! Возобновись, талант словес! Христос воскрес Возобновись! Воскресни, Русь, в обнове силы! Проснись, восстань из недр могилы1 Возникни, свет! Дел славных высь, Возобновись! Возникни, свет! Христос во гробе был трехдневен, Ты ж, Русь… Творец к тебе был гневен, Была мертва ты тридцать лет, Возникни, свет! Была мертва! На высоте, обрызган кровью, Стоял твой крест. Еще любовью Дышала ты, но голова Была мертва. Дышала ты, — И враг пришел, и в бранном зное Он между ребр твоих стальное Вонзил копье, но с высоты Дышала ты. Вонзил копье — И се: из ребр твоих, родная, Изыде кровь с водой Дуная И враг ушел, в тебя свое Вонзив копье. И враг ушел! Воскресла б ты, но, козни сея, Тебя жмет нечисть фарисея, Чтоб новый день твой не взошел, А враг ушел. Твой новый день Взойдет — и зря конец мытарствам, Ты станешь новым, дивным царством. Идет заря. Уж сдвинул тень Твой новый день. Идет заря. Не стало тяжкого молчанья, Кипят благие начинанья, И на тебя с чела царя Идет заря. И се — тебя Не как Иуда я целую, Но как разбойник одесную, ‘Христос воскрес’ — кричу, любя, О, Русь, тебя. Христос воскрес! И ты, земля моя, воскресни, Гремите, лиры! Пойтесь, песни! Отчизна! Встань на клик небес! Христос воскрес!
АВДОТЬЕ ПАВЛОВНЕ БАУМГАРТЕН
Примите! Груз стихов моих Вам представляю в этих томах, Немало вы найдете в них И чувств, и мыслей, вам знакомых Чего не понял бы никто, Я знаю — все поймется вами, Душой доскажется вам то, Что не досказано словами. Еще при юности огне Вы светлой музой были мне, Светилом дней тех незабвенных, Моею лучшею мечтой, Предметом песен вдохновенных И стонов лиры золотой. С какою сладкой нервной дрожью Стихи, что я для вас слагал, Бывало, к вашему подножью Я с сердцем вместе повергал! И каждый взгляд ваш благодарный Мне был — источник новых сил, Меня он в мир высокопарный, В соседство к богу возносил, И снисхожденья неземного Исполнясь к страннику земли, Меня, уже немолодого Слугу, поклонника простого, — Своим вы другом нарекли, И в этом сане, в этом чине, Я свысока на мир смотрю: ‘Друзья! Я — друг моей богини! ‘ — Друзьям я гордо говорю. И вам, с душой перегорелой, Старик, под старость одурелой, Вверяю, тайно от других Я бремя мук моих бессильных, Моих дурачеств предмогильных, Предсмертных глупостей моих, Любви, не стоящей вниманья И слез, достойных посмеянья… Но все ж — вам гласно объявлю, Что я до гроба — не изменник: Я ратник ваш, а там лишь пленник, Я там влюблен, а вас люблю!
Я. П. ПОЛОНСКОМУ.
Между тем как на чужбине Лучшим солнцем ты согрет, в холодах проводим ныне Мы одно из наших лет. У Невы широководной В атмосфере непогодной, И отсюда наш привет Шлем тебе, наш превосходной, Драгоценнейший поэт! Говорят, что ты оставил Баден — Баден и к местам Приальпийским путь направил, И теперь витаешь там. Воздух сладостный Женевы, Как дыханье юной девы, Да влечет тебя к мечтам И внушит тебе напевы Новых песен, милых нам. Коль наладит с русской кровью Воздух тот — ему и честь. Пусть он даст прилив здоровью Твоему. — Ты ж нам дай весть: Как живешь вдали и вчуже? Мы ж поем все песню ту же: где ж нам новую завесть? Прозябаем в летней стуже, А ведь все ж отрада есть. В шубах ездим мы на дачу Под приветный кров спеша К тем, которых я означу Здесь начальной буквой Ш… Догадайся, — к тем знакомым, Что живут уютным домом, Где сидишь, легко дыша, И радушным их приемом Согревается душа, К согреванью ж плоти грешной Есть камин и чай гостям, И вчера у них успешно Побеседовалось нам, Был Щербина, Сонцов, снова О тебе метали слово — Знаешь — с бранью пополам, Вспоминали Соколова И фон — Яковлева там. И стихи твои читали, И казалось мне: в тиши В них оттенки трепетали Подвижной твоей души, И — не надобно портрета, — Личность светлая поэта Очерталась: поспеши Дать еще два, три куплета — И подарок доверши.
‘Воплощенное веселье… ‘
Воплощенное веселье, Радость в образе живом, Упоительное зелье, Жизнь в отливе огневом, Кипяток души игривой, Искры мыслей в море грез, Резвый блеск слезы шутливой И не в шутку смех до слез, Легкой песни вольный голос, Ум с мечтами заодно, Дума с хмелем, цвет и колос, И коронка, и зерно.
ПРИЗНАНИЕ В ЛЮБВИ ЧИНОВНИКА ЗАЕМНОГО БАНКА
Кредитом страсти изнывая, Красавица! У ног твоих Горю тобой, о кладовая Всех мук и радостей моих! По справке видно самой верной Что я — едва узрел твой лик — Вмиг красоты твоей безмерной Я стал присяжный ценовщик. Но цифры все мои ничтожны, Все счеты рушиться должны, По всем статьям итоги ложны, Я вижу: нет тебе цены! Сам контролер — моих страданий, Конечно б, всех не сосчитал! Моих и мыслей и желаний, В тебя я внес весь капитал. Я внес — и не брал документов На сей внесенный мною вклад. И ждал, чтоб мне в замен процентов Тобой был кинут нежный взгляд. Бог дал мне домик. Чуждый миру Сей домик — сердце, я им жил: Я этот дом, любви квартиру, В тебе, как в банке, заложил. Чертог не каменный, конечно! (Таких и нету у меня) — Он пред тобой стоял беспечно. Незастрахован от огня. И обгорел, но я представил Тебе и пепел — все, что мог, Молю: помимо строгих правил Прими убогий сей залог! Прими — и действуй без прижимки: Арест, коль хочешь, налагай, Лишь бедный дом за недоимки В публичный торг не назначай! Да и к чему? Никто не купит, Ты за собой его упрочь, Все льготы дай! Чуть срок наступит — Отсрочь, рассрочь и пересрочь! Одно своим я звал именье, И было в нем немного душ: Одна душа в моем владеньи Была и в ней все дичь и глушь. Теперь и душу я, и тело Сдаю, кладу к твоим стопам. Ты видишь: чистое тут дело, А вот и опись всем статьям. Моя вся пашня — лист бумаги, Мой плуг — перо, пишу — пашу, Кропя дождем чернильной влаги, Я пашню ту песком сушу… На роковом Смоленском поле Моя землица, но и тут Имею я сажень — не боле, И ту мне после отведут Я весь, как ведомость простая, Перед тобой развит теперь. С натурой описи сличая, Обревизуй и все проверь. Тебе служить хочу и буду Я всем балансом сил моих, Лишь выдай мне с рукою в ссуду Всю сумму прелестей твоих! Мы кассу общую устроим, Кассиром главным будешь ты, И мы вдвоем с тобой удвоим Свои надежды и мечты. Хоть будет не до хваток гибель Кой в чем, за то в любви у нас Чрез год иль менее — уж прибыль, Клянусь, окажется как раз. И так из года в год умножим Мы эти прибыли с тобой, И вместе мы себя заложимо В наш банк последний — гробовой!
К ТОЧКАМ
Знакомки старые? О вы, в немые строчки, Средь огненных стихов, разбрызганные точки! Скажите: бросив здесь неконченый куплет, Сам, мимо всех чинов, насыпал в вас поэт, Иль вы явились тут и в должности и в чине — По независящей от автора причине? Поставленны ль в замен игривых, острых слов, Могущих уколоть каких-нибудь глупцов, Которые живут на нашем попеченьи, Имея иногда особое значенье? Иль заменили вы нескромный оборот Речей, способных жечь и соблазнять народ, Вводить в лукавый грех жену или вдовицу И заставлять краснеть стыдливую девицу? Иль правда смелая идеи роковой, Чтоб не тревожить мир больной, полуживой, За вами спряталась? Так, в отвращенье грому И шуму от езды по тряской мостовой, Кидают пред жильем недужного солому.
ЖЕЛАНИЯ
Кругом существенность бедна, Везде — концы, пределы, грани, Но в скудной жизни мне дана Неограниченность одна — Неограниченность желаний. Желаньем в вечность я лечу, И — червь земли — в быту убогом Я всемогущим быть хочу, Я быть хочу — безумец — богом. Я чуть ступил — и изнемог, Но с жалкой слабостью своею В своих желаньях я, как бог, Я беспредельностью владею, И повелительно свою Тебе я возвещаю волю, И блага все тебе на долю В прямых желаньях отдаю, И — близок час: перегорая В последнем пламени любви, Тебе скажу я, умирая: ‘Прости! Будь счастлива! Живи! ‘
‘Поселившись в новой кельи… ‘
Поселившись в новой кельи Стран измайловских в глуши, За привет на новоселье Благодарность от души Лавроносному поэту Всеусердно приношу Я любезность, и прошу Озарять мой темный угол Поэтическим лучом, Хоть иные — то как пугал Рифм боятся, да и в чем Не дано им как-то вкусу: Пусть боятся. Храбрость трусу И несродна, — их потреб Музы чужды, что им Феб? Мы ж — присяжники искусства — Стариною как тряхнем, Новичков — то силой чувства Всех мы за пояс заткнем. современные вопросы, Канканируя, они Пусть решают! Мы ж в тени Гаркнем: прочь, молокососы! Тяжба с нами вам невмочь. Знайте: можем всех вас в купе Мы в парнасской нашей ступе В прах мельчайший истолочь.
ИГРА В ШАХМАТЫ
Войско стоит против войска. Готовятся к бою. Высится гордо над всеми король головою. Пешки стоят впереди. — Им сначала идти и валиться. В задних рядах королева и важные лица. Падают пешки. — То сволочь! Никто и не плачет. Пусть очищается прочим, а конь через головы скачет. . Строются планы, к врагов пораженью приемлются меры. Накось, облическим шагом идут офицеры. Башни стоят по углам. Их натуре не свойственно прыгать. Сам же король иногда в своей сфере домашней Башню швырнет через себя, да и станет за башней, А поелику царю неучтиво сказать: ретируйся! — Коротко и нежно ему говорят: рокируйся! Он безопасного места заранее ищет в сражениях, Важности ради великой не быстр он в словах и движеньях. С клетки на ближнюю клетку ступает направо, налево, Взад и вперед, да и только. — А вот — королева, Та семимильно шагает и наскось и прямо, Многое ей позволяется. — Это ведь дама! То через все поле сраженья, через смутную пашню По-офицерски летит она вкось, то как башню Прямо ее переносят: ее и противник уважит: Ей приготовя удар, — ‘Берегись! ‘ — он ей скажет. Если опасность грозит королю, тот удар не творится Сразу ему: предварительно ‘шах’ говорится. Случай коль есть заслонить, то и с места его не сдвигают, Пусть не тревожится! Все короля охраняют. На смерть все пешки пойдут и фигуры: ни слова, Пасть за него и сама королева готова. Если шах от коня, то нельзя оградить — это значит: Сам уходи! Ибо конь чрез ограды все скачет. Если же мат королю, то хоть сил еще много, Войско сдается бессорно. — Прямая дорога Всем остальным тут фигурам и пешкам — путь в ящик. Здесь представляется участи общей образчик. Тут, не боясь уж подвергнуться царскому гневу, С пешками вместе кладут короля, королеву, Знать тут и сволочь — все вместе. Таков уж обычай! Кто победил, кто сражен — все туда, без различий! Кончена партия. — Ходы все те ж на земле повторяя, Смертный волнуется партию жизни играя. Разница та, что игрок сам в игру ту невольно Вводится высшею силой, подчас хоть и больно. Мнит он: ‘Я двигал игру всю’, — а рок самого его двигал, Сам он и пешкой служил, да и конником прыгал. Был офицером и башней. ‘Мат’ — скажет верховный указчик, Сходит с доски он игральной и прячется в ящик.
Песнь радости
[из Шиллера] Радость! Ты искра небес, ты божественна Дочь Елисейских полей! Мы, упоенные, входим торжественно В область святыни твоей. Все, что разрозненно светским дыханьем, Вяжешь ты братства узлом, Люди там — братья, где ты над сознанием Легким повеешь крылом. (Хор) Всем — простые объятья! Люди! Всех лобзаем вас. Там — над звездным сводом, братья, Должен быть отец у нас. С нами пируй, кто подругу желанную, Дружбы нашел благодать, Кто хоть единую душу избранную Может своею назвать, Знает, как бьется любовию сладкою Жаркая грудь на груди!.. Если ж кто благ сих не ведал, — украдкою, С плачем от нас отойди! (Хор) Все, над чем лик солнца ходит, Пусть обет любви творит! Нас туда любовь возводит, Где неведомый царит. К персям природы припав, упивается Радостью каждая тварь: Добрый и злой неудержно кидается К этой богине в алтарь. Радость — путь к дружбе, к сердечному счастию, К чаше с вином золотым, Червь упоенный ползет к сладострастию, К богу летит херувим. Хор Люди, ниц! Во прах главами! Сердце чует: есть творец. Там он, люди, над звездами — Царь ваш, бог ваш и отец. Радость — пружина в часах мироздания. Маятник этих часов. Радость! Ты — пульс в организме создания, В жилах вселенной ты — кровь. Долу — ты цвет вызываешь из семени, В небе — средь вечной игры, Водишь по безднам пространства и времени Солнцы, планеты, миры. Хор Как летят небес светила, Так по дольнему пути Каждый, братья, в ком есть сила, Как герой на бой — лети! Радость! ты путь указуешь искателю К благу — к венцу бытия, В огненном зеркале правды — пытателю Зрима улыбка твоя, Смертному веешь ты солнечным знаменем Веры с крутой высоты, В щели гробов проникающим пламенем Блещешь меж ангелов ты. Хор Люди! Наш удел — терпенье. Всяк неси свой в жизни крест! Братья! Там возногражденье — У отца, что выше звезд. Будем богам подражать! На творение Милость их сходит равно. Бедный, убогий! Приди — наслаждение С нами вкусить заодно! Злоба! останься навеки забытою! Враг наш да будет прощен! Пусть обретет он слезу ядовитую! Пусть не терзается он! Хор В пламя — книгу долговую! Всепрощение врагам! Бог за нашу мировую Примирится с нами — там. Пенится радость и в чаши вливается, Золотом гроздий горя, В робкого с нею дух бодрый вселяется, Кротости дух — в дикаря. Встанем, о братья, и к своду небесному Брызнем вином золотым! Встанем — и доброму духу безвестному Этот бокал посвятим! Хор В хорах звездных кто прославлен, Серафимами воспет, Выше звезд чей трон поставлен — Здесь да внемлет наш привет! Братья! Терпенье и твердость — в страданиях! Помощь невинным в беде! Строгая верность — в святых обещаниях! Честность и правда — везде! Пред утеснителем — гордость спокойная! Губит: умри — не дрожи! Правому делу — награда достойная! Гибель — исчадиям лжи! Хор Лейся, нектар! Пеньтесь, чаши! Круг! Теснее становись! Каждый вторь обеты наши! Божьим именем клянись! Братья! Пощада — злодея раскаянью! Цепи долой навсегда! Смерти есть место: нет места отчаянью! Милость — и в громе суда! И да услышим из уст бесконечного Глас его: мертвый! живи! Ада нет боле! Нет скрежета вечного! Вечность есть царство любви. Хор Буди светел час прощанья! По могилам — сладкий сон! В день же судный, в день восстанья Благость — суд, любовь — закон!
ДЕВА ЗА КЛАВЕСИНОМ
(Из Шиллера) Клавесин, перстам твоим послушный, Зазвучал: я слышу гимн небесный — И стою, как истукан бездушный, И парю, как гений бестелесный. Воздух, только б не нарушить Тех мелодий, что он слышит, Только б слышать, только б слушать, Притаился и не дышит. Мнится: полный круг созданья Тает в неге обаянья, Охватила ты его Струн волшебных перебором, Как сковала беглым взором Область сердца моего Звуки льются в огненных размерах: Кажется, все вновь и вновь творимы. На струях, как на небесных сферах, В звуках тех родятся херувимы, Кажется, из недр хаоса блещет Новый мир, и в вихре мирозданья Восходя, за солнцем солнце хлещет Бурными потоками сиянья. Слышится мне в сладких Переливных тонах — Ручеек на гладких Камешках надонных, Слышится мне — то по тучам гремящий, Божий орган тот, где, сыпля перуны, Рвутся сверкающей молнии струны, То по уступам с обрывов скользящий С шумом глухим, из раската в раскат, Прыщущий пеной широкий каскад, То ласкательно — игривый Вперескок через лесок Шаловливо листья ивы Покачнувший ветерок, То мне в стенающих звуках открыта Адская бездна, где волны Коцита — Слезные волны текут через край, То предо мной разверзается рай, И готов спросить у девы Я сквозь трепет в этот миг: То не райские ль напевы, Не предвечный ли язык?
СМЕРТЬ
(Из Гюго) Над нивой жизненной я видел эту жницу. Схватив блестящий серп в костлявую десницу, Она, повсюду страх и ужас разнося, Шагала, тем серпом махая и кося, И триумфаторы под знаком этой жницы Мгновенно падали с победоносной колесницы, Тут рушился алтарь, там низвергался трон, И обращались в прах и Тир, и Вавилон, Младенец — в горсть земли, и в пыль — зачаток розы, А очи матери — в источник вечный — в слезы, И скорбный женский стон мне слышался: ‘Отдай! ‘ Затем ли, чтоб терять, мне сказано: ‘Рождай! ‘ Я слышал общий вопль неисходимой муки. Там из — под войлока высовывались руки Окостенелые, и все росло, росло Людских могил, гробов и саванов число. То было торжество печали, тьмы и хлада, И в вечный мрак неслась, как трепетное стадо Под взмахом грозного, нещадного серпа, Народов и племен смятенная толпа, А сзади роковой и всеразящей жницы, С челом, увенчанным сиянием зарницы, Блестящий ангел нес чрез бледных лиц толпы Сей жатвой снятых душ обильные снопы.
СОБАЧИЙ ПИР
(Из Барбье) Когда взошла заря и страшный день багровый, Народный день настал, Когда гудел набат и крупный дождь свинцовый По улицам хлестал, Когда Париж взревел, когда народ воспрянул, И малый стал велик, Когда в ответ на гул старинных пушек грянул Свободы звучный клик, — Конечно, не было там видно ловко сшитых Мундиров наших дней, — Там действовал напор лохмотьями прикрытых, Запачканных людей, Чернь грязною рукой там ружья заряжала, И закопченным ртом, В пороховом дыму, там сволочь восклицала . . . . . . . . . Умрем! А эти баловни в натянутых перчатках, С батистовым бельем, Женоподобные, в корсетах на подкладках, Там были ль под ружьем? Нет! их там не было, когда, все низвергая И сквозь картечь стремлясь, Та чернь великая и сволочь та святая К бессмертию неслась. А те господчики, боясь громов и блеску И слыша грозный рев, Дрожали где-нибудь вдали, за занавеской На корточки присев. Их не было в виду, их не было в помине Средь общей свалки там, Затем, что, видите ль, свобода не графиня И не из модных дам, Которые, нося на истощенном лике Румян карминных слой, Готовы в обморок упасть при первом крике, Под первою пальбой, Свобода — женщина с упругой, мощной грудью, С загаром на щеке, С зажженным фитилем, приложенным к орудью, В дымящейся руке, Свобода — женщина с широким, твердым шагом, Со взором огневым, Под гордо веющим по ветру красным флагом, Под дымом боевым, И голос у нее — не женственный сопрано: Ни жерл чугунных ряд, Ни медь колоколов, ни шкура барабана Его не заглушат. Свобода — женщина, но в сладострастии щедром Избранникам верна, Могучих лишь одних к своим приемлет недрам Могучая жена. Ей нравится плебей, окрепнувший в проклятьях, А не гнилая знать, И в свежей кровию дымящихся объятьях Ей любо трепетать. Когда — то ярая, как бешеная дева, Явилась вдруг она, Готовая дать плод от девственного чрева, Грядущая жена! И гордо вдаль она, при криках исступленья, Свой простирала ход И целые пять лет горячкой вожделенья Сжигала весь народ, А после кинулась вдруг к палкам, к барабану И маркитанткой в стан К двадцатилетнему явилась капитану: ‘Здорово, капитан! ‘ Да, это все она! она с отрадной речью, Являлась к нам в стенах, Избитых ядрами, испятнанных картечью, С улыбкой на устах, Она — огон в зрачках, в ланитах жизни краска, Дыханье горячо, Ломотья, нагота, трехцветная повязка Чрез голое плечо, Она — в трехдневный срок французов жребий вынут! Она — венец долой! Измята армия, трон скомкан, опрокинут Кремнем из мостовой! И что же? о позор! Париж столь благородный В кипеньи гневных сил, Париж, где некогда великий вихрь народный Власть львиную сломил, Париж, который весь гробницами уставлен Величий всех времен, Париж, где камень стен пальбою продырявлен, Как рубище знамен, Париж, отъявленный сын хартий, прокламаций, От головы до ног Обвитый лаврами, апостол в деле наций, Народов полубог, Париж, что некогда как светлый купол храма Всемирного блистал, Стал ныне скопищем нечистоты и срама, Помойной ямой стал, Вертепом подлых душ, мест ищущих в лакей, Паркетных шаркунов, Просящих нищенски для рабской их ливреи Мишурных галунов, Бродяг, которые рвут Францию на части И сквозь щелки, толчки, Визжа, зубами рвут издохшей тронной власти Кровавые клочки. Так вепрь израненный, сраженный смертным боем, Чуть дышит в злой тоске, Покрытый язвами, палимый солнца зноем, Простертый на песке, Кровавые глаза померкли, обессилен — Свирепый зверь поник, Раскрытый зев его шипучей пеной взмылен, И высунут язык. Вдруг рог охотничий пустынного простора Всю площадь огласил, И спущенных собак неистовая свора Со всех рванулась сил, Завыли жадные, последний пес дворовый Оскалил острый зуб И с лаем кинулся на пир ему готовый, На неподвижный труп. Борзые, гончие, легавые, бульдоги — Пойдем! — и все пошли, Нет вепря — короля! Возвеселитесь, боги! Собаки — короли! Пойдем! Свободны мы — нас не удержат сетью, Веревкой не скрутят, Суровый сторож нас не приударит плетью, Не крикнет: ‘Пес! Назад! ‘ За те щелчки, толчки хоть мертвому отплатим: Коль не в кровавый сок Запустим морду мы, так падали ухватим Хоть нищенский кусок! Пойдем! И начали из всей собачьей злости Трудиться, что есть сил: Тот пес щетины клок, другой обглодок кости Клыками захватил И рад бежать домой, вертя хвостом мохнатым, Чадолюбивый пес, Ревнивой суке в дар и в корм своим щенятам Хоть что-нибудь принес, И бросив из своей окровавленной пасти Добычу, говорит: ‘Вот, ешьте: эта кость — урывок царской власти, Пируйте — вепрь убит! ‘
КРЫМСКИЕ СОНЕТЫ
АЛУШТА ДНЕМ
Гора с своих плеч уже сбросила пышный халат, В полях зашептали колосья: читают намазы, И молится лес — и в кудрях его майских блестят, Как в четках калифа, рубины, гранаты, топазы. Цветами осыпан весь луг, из летучих цветков Висит балдахин: это рой золотых мотыльков! Сдается, что радуга купол небес обогнула! А там — саранча свой крылатый кортеж потянула. Там злится вода, отбиваясь от лысой скалы, Отбитые, снова штурмуют утес тот валы, Как в тигра глазах, ходят искры в бушующем море: Скалистым прибрежьям они предвещают грозу, Но влага морская колышется где — то внизу: Там лебеди плавают, зыблется флот на просторе.
ЧАТЫРДАГ
В страхе лобзают пяту твою чада пророка. Крым кораблем будь: ты мачта ему, целый свет Ты осенил, Чатырдаг: ты — земли минарет! Гор падишах! Как над миром взлетел ты высоко! Мнится, Эдема врата принял ты под надзор, Как Гавриил. Темен плащ твой: то лес горделивый! И янычары свирепые — молний извивы — Шьют по чалме твоей, свитый из туч, свой узор. Солнце ль печет нас, во мраке ль не зрим ничего мы, Нивы ль нам ест саранча, иль гяур выжег домы, — Ты, Чатырдаг, неподвижен и глух ко всему. Ты, между небом и миром служа драгоманом, Под ноги гром подостлав и весь дол с океаном, Внемлешь, к созданию бог что гласит своему. РАЗВАЛИНЫ ЗАМКА В БАЛАКЛАВЕ Руины!.. А твоя то бывшая ограда, Неблагодарный Крым! Вот — замок! Жалкий вид! Гигантским черепом он на горе стоит, Гнездится в нем иль гад, иль смертный хуже гада. Вот — башня! Где гербы? И самый след их скрыт. Вот — надпись… имя… чье? Быть может, исполина! То имя, может быть, — героя: он забыт, Как мушку, имя то обводит паутина. Здесь грек вел по стенам афинский свой резец, Там — влах монголу цепь готовил, тут пришлец Из Мекки нараспев тянул слова намаза. Теперь лишь черные здесь крылья хищных птиц, Простертых, как в местах, где губит край зараза, Хоругвий траура над сению гробниц.