Стихотворения, Арбузов Николай Алексеевич, Год: 1856 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 101 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

СТИХОТВОРЕНІЯ
НИКОЛАЯ АРБУЗОВА.

С. Петерербургъ.
Въ типографіи И. Фишона.
1856.

ОГЛАВЛЕНІЕ.

1. Надъ Шведской могилой подъ Полтавою

2. Падучая звзда

3. Храмъ

4. У окна

5. Въ альбомъ Н—ой

6. Языкову

7. Ночь

8. Полночный звонъ

9. Во тм ночной, подъ гуломъ бури

10. Мгновенья

11. Дорога

12. Nocturno

13. Весна

14. 14-го марта 1852

15. Жемчужина

16. Праздникъ Адониса

17. Безсонница

18. Отрывокъ изъ дорожныхъ стансовъ

19. Желаніе

20. Молитва

21. Красавиц

22. Когда теб, не забывай…

23. Ночь 15-го августа 1852

24. Поэтъ

25. Южный вечеръ

26. Когда, проходитъ день

27. Ручей

28. Греческіе боги

29. Болзнь

30. Гробовщикъ

31. Иванъ Ивановичъ Птуховъ

32. Спитъ ли моя ясноокая панна…

33. Когда веселымъ хоромъ птицы…

34. Новгородъ

35. Дв жизни

36. Надъ Днпровскимъ порогомъ

37. Въ храм

38. Шарманщикъ

39. Ддъ къ внуку

40. Сквозь слезы улыбнулась ты…

41. Долъ и горы

42. Предъ монументомъ Петра Великаго

43. Въ Казанскомъ собор

44. Экспромтъ

45. 10 апрля 1854

46. Тайны души

47. Весна

48. Вечеръ на Нев

49. Крещеніе города Одессы

50. Кіевъ

51. Софія

52. Звзда

53. Плакучая береза

54. Утро

55. Орелъ

56. Когда вы рчью вдохновенной…

57. Журналъ сгорлъ

58. Крестъ

59. На желзной дорог

60. На Садовой

61. Вкъ и поэтъ

62. Микель-Анджело

63. Псня

64. N. N.

65. Два креста

66. Петру Ананьевичу Струкову

67. Дантъ и Беатриса

68. Псня

69. На Щекавиц

70. Прометей

71. Окна

72. Русалка

73. Муза

74. Пусть твое сердце надъ тайной всемірной

75. Новый годъ

76. Балъ

77. Зеркало

78. Зачмъ красавица моя…

79. Нашему художнику Графу едору Петровичу Толстому въ день его рожденія

80. Саулъ и Давидъ

81. Солнце весело сіяло

82. 19 апрля 1856

83. Вербы

84. Что за ребячество такое?

85. Дождикъ ливмя льетъ

86. Подражанія

87. У развалинъ

88. Нюхая сорванную розу

89. Внезапная грусть

90. Весенніе стансы

НАДЪ ШВЕДСКОЙ МОГИЛОЙ

ПОДЪ ПОЛТАВОЮ (*).

(*) Въ которой погребены вмст Русскіе и Шведы, павшіе въ Полтавской битв.

Спите спокойно подъ мрачнымъ курганомъ,

Станутъ здсь прахъ вашъ вка сторожить,

Съ бурею, съ грознымъ степнымъ ураганомъ

Нын ужъ вамъ не ожить.

Только одна, какъ вашъ сонъ — безъ границы,

Синяя степь разлеглася окрестъ,

Стражъ одинокій безмолвной гробницы,

Пріосняетъ васъ — крестъ.

Спите,- довольно враждебная сила

Васъ возмущала кровавымъ мечемъ,

Нын одна васъ сроднила могила,

Мечъ замнила крестомъ.

Нын кругомъ васъ ничто не смущаетъ,

Шепчетъ лишь втеръ съ высокой травой,

Изрдка только на крестъ прилетаетъ

Коршунъ иль голубь степной….

Но надъ могилой они не застонутъ,

Не опечалятся вашей судьбой,

Снова вспорхнутъ они, снова потонутъ

Въ бездн своей голубой.

Все, какъ и прежде, вкругъ васъ разцвтаетъ,

Все продолжаетъ обычный свой ходъ,

Также и солнце надъ вами пылаетъ,

Также и мсяцъ плыветъ.

Только, взойдя на нмую могилу,

Вспомнивъ минувшій вашъ вкъ,

Вашу враждой сокрушенную силу,

Тихо вздохнетъ человкъ.

Тяжко подумать ему, что какъ прежде,

Будетъ невинная кровь его течь….

Спите,- вамъ лучше при вашей надеждъ:

Васъ не пробудитъ ужъ мечъ.

1849. Полтава.

ПАДУЧАЯ ЗВЗДА.

Дышитъ вишнею прохладой

Упоительная ночь,

Грудь, объятая отрадой,

Сна не въ силахъ превозмочь.

Блещутъ звзды въ неб чистомъ

Чуть мерцающимъ огнемъ,

И луна въ луч сребристомъ

Льетъ сіяніе кругомъ.

Нга страстная объемлетъ

Воды, рощи и поля,

Съ человкомъ будто дремлетъ

Вся усталая земля.

Посмотри, въ дали высокой,

Гд чуть дышатъ небеса,

Гд въ гармоніи глубокой

Затаились чудеса,—

Посмотри, струей блестящей

Вдругъ скатилася звзда,

Надъ землей блеснула спящей —

И погасла навсегда.

Средь лазури появилась

Въ мигъ она въ твоихъ глазахъ,

Появилась, прокатилась —

И исчезла въ небесахъ.

‘Такъ и наша жизнь — мгновенье ‘

Ты подумалъ можетъ быть,

И въ глубокомъ сожалнь

Молвилъ: ‘нтъ, не стоитъ жить! ‘

Но теб ли знать, что бол

Не живетъ ужъ та звзда,

Гд была она дотол,

И сокрылася куда?

Родилась она тогда ли

Какъ увидлъ ты ее,

Умерла ли, или дал

Продолжаетъ бытіе?

Можетъ быть, стезей иною

Въ безконечности летитъ,

И падучею звздою

Лишь на мигъ она блеститъ.

Блещутъ звзды въ неб чистомъ

Чуть мерцающимъ огнемъ,

И луна въ луч сребристомъ

Льетъ сіяніе кругомъ.

1850.

ХРАМ.

Храмъ созидали роскошный питомцы Эллады счастливой,

Храмъ посвященный ДаФнсъ, лучшей изъ женъ Этолійскихъ.

Юноши стройные, полные силы и жизни могучей,

Камень послушный точили искусной рукой и усердно

Мраморный верхъ надъ колоннами чудной рзьбой украшали.

Фебъ обливалъ черноокихъ потокомъ лучей раскаленныхъ,

Потъ по челамъ ихъ катился, густую ихъ бровь увлажая,

Мышцы, какъ струны, дрожали, и кудри въ разладъ упадали,

И по плечамъ обнаженнымъ, широкимъ вились въ безпорядк.

‘Полно вамъ, други, трудиться! Подъ зноемъ работой измучась,

Къ вечеру вы потеряете ваши и бодрость и силы,

Не посвятите вы времени Веспера ласковымъ двамъ,

Съ вчной улыбкою, вчно прелестнаго бога Эрота

Вы въ часъ милаго смертнымъ досуга подъ кровъ не взовете….

Бросьте работу!’ Такъ юноша рзвый, живой, черноокій,

Мимо ихъ идя, воскликнулъ съ улыбкой насмшливо-колкой.

Празднаго юноши рчи какъ будто они не внимали,

Мраморъ, блый какъ снгъ, такъ послушно рзцу покорялся,

Роскоши было такъ много въ рзьб Эіопскаго древа,

Такъ дружелюбно трудилися юноши, такъ горделиво

Храмъ изъ подъ рукъ ихъ являлся въ крас величавой,

Такъ было прелести много во всемъ, что юноша праздный

Сталъ изумленный предъ храмомъ — и молча онъ имъ любовался.

Краской стыдливой.покрылись ланиты питомца Киприды.

Къ старцу сдому, стоявшему молча у свтлаго входа

Съ ясной улыбкой, на впалыхъ очахъ со слезой умиленья,—

Къ старцу, который и самъ бы за молотъ восторженно взялся,

Если бы прежняя сила грудь его вдругъ оживила,

Къ старцу тому онъ подходитъ — и больше еще закраснлся.

Робко старца онъ проситъ сказать ему, кто изъ безсмертныхъ

Въ храм чудесномъ присутствовать будетъ? Кому иміамы

Будутъ куриться въ немъ, облакомъ мраморный сводъ облегая?

‘Смертнымъ слава безсмертныхъ порой подобаетъ, и храмы

Имъ воздвигаются, сынъ мой, какъ высшимъ владыкамъ Олимпа’

Старецъ ему отвчаетъ все съ тою же ясной улыбкой.

И какъ вщалъ онъ, прошла мимо ихъ, будто тнь неземная,

Будто рожденная тотчасъ изъ пны сдой океана,

Свтлой Этоліи дочь, на нее указавши поспшно,

Старецъ умолкъ, все понялъ юноша, все стало внятно,

Пламеннымъ взоромъ взглянулъ онъ на дву — и вздрогнулъ,

Бросился вдругъ за рзцомъ, и камень тяжелый придвинувъ,

Съ жаромъ за трудъ принялся подъ палящимъ полуденнымъ зноемъ.

1850.

У ОКНА.

Мн за книгой въ кабинет

Скучно стало одному,

Можно въ книг, какъ и въ свт,

Причитаться ко всему.

Чтобъ развлечь себя немножко

Закурилъ сигару я,

Да и сталъ смотрть въ окошко,

Люди смотрятъ на меня.

И всегда такъ, говорится

Между васъ про одного,

А на васъ другой косится,

Третій кажетъ на него.

Много мы найдемъ досуга

Поразмыслить о другомъ,

Вс глазютъ другъ на друга —

И идутъ однимъ путемъ.

Я смотрю въ окно, дремота

Начала клонить меня….

Люди бродятъ — и забота

Есть у каждаго своя.

Тотъ идетъ звая, блдный

Отъ вчерашняго вина,

А за нимъ въ лохмотьяхъ бдный,

Также въ ночь не знавшій сна.

Часто видлъ ту же быль я,

Всюду близко до бды:

Тотъ изсохъ отъ изобилья,

Этотъ высохъ отъ нужды.

Вотъ идетъ работникъ плотный

Съ топоромъ своимъ домой,

И бредетъ купецъ дородный

Съ нимъ дорогою одной,

И никто не обойдется

Другъ безъ друга между нихъ,

Все согласіемъ ведется

Въ предпріятіяхъ земныхъ.

Вицъ-мундиръ по тротуару

Изъ присутствія идетъ,

А за нимъ красавицъ пару

Разодтый франтъ ведетъ.

За гвардейскимъ офицеромъ

Выступаетъ франтъ иной,

И учтивымъ кавалеромъ

Встрчной шляпк голубой

Предложить спшитъ услугу,

Вотъ сошлись, идутъ вдвоемъ —

И понравятся другъ другу,

Я впередъ увренъ въ томъ.

Вотъ съ супругой Нмецъ въ пар,

Вмст стали подъ окномъ,

Заиграли на гитар

И запли дишкантомъ.

Все что мимо проходило

Собралось теперь кругомъ,

То услышишь: ‘очень мило!’

То: ‘не стоитъ, братъ, пойдемъ!’

Вотъ и пара клячей тощихъ

Одинокій тащитъ гробъ,

Шапку встрчный снялъ извощикъ,

И прохожій креститъ лобъ.

И смутились меломаны,

Разошлись по сторонамъ,

И съ фортиссимо на пьяно

Съхалъ Нмецъ бдный самъ,

Всхъ заставило то бремя

Объ уплат позабыть….

‘Надо жъ было въ это время

‘Мертвеца тутъ провозить!’

Нмецъ думаетъ вздыхая,

Но пока онъ размышлялъ,

Собралась толпа другая —

И дуэтъ онъ продолжалъ.

Такъ, я думалъ, смерть разрушитъ

Поколніе мое —

И придетъ другое слушать,

Жизнь! созвучіе твое.

Между тамъ толпа мальчишекъ,

Да и взрослыхъ мужиковъ,

Расточая бездну кличекъ

И славянскихъ сильныхъ словъ,

Вся преслдовала хоромъ

Одного же изъ своихъ,

Видомъ жалкаго, съ которымъ

Было двое часовыхъ.

И въ толпъ нелпой, шумной,

Дти съ взрослыми одной

Были заняты безумной

Бранью, дикою и злой.

Прочь, толпа! уродъ бездушный,

Многоглавое дитя!

Только ярости послушно,

Растерзаешь ты шутя.

Дти здсь въ твоей же власти —

Гд жъ отцы? своихъ дтей

Изъ толпы звриной пасти

Поспшайте взять скорй!

Силой отчаго закона

Оторвите же птенцовъ

Отъ чудовищнаго лона,

Отъ чудовищныхъ сосцовъ!

И душа моя стснилась

Мимолетною тоской,

Но толпа все также злилась,

Будто тшилася мной.

Такъ на что жъ идутъ стезею

Просвщенія умы,

Коль надъ мрачною толпою

Не разсять этой тмы?

Для кого жъ цвтутъ искусства,

И наукъ святыхъ плоды,

И возвышенныя чувства,

И священные труды?

Мало избранныхъ судьбою,

Вы увнчаны, творцы,

Но когда же надъ толпою

Будутъ видимы внцы?

Но толпа ужъ разсыпалась,

Кто шелъ съ бранью, кто шутя,

Всмъ на встрчу попадалось

Имъ несчастное дитя:

Мальчикъ кланялся въ сырую

Землю, такъ встрчая всхъ,

И протягивалъ худую

Руку, блую, какъ снгъ.

И, забывъ свой гнвъ задорный,

Каждый нищему помогъ,

Вынималъ кошель проворно —

И давалъ ему что могъ.

Легче на сердц мн стало,-

И тогда одной слезой,

Что изъ глазъ моихъ упала,

Помирился я съ толпой.

Много видлъ я инаго,

Много разныхъ сценъ и лицъ,

И народу холостаго,

И двусмысленныхъ двицъ

Много жизни пронеслося

Въ часъ одинъ передо мной,

Все во мн отозвалося

То весельемъ, то тоской.

Колоссально жизнь стремится

Непрестанно мимо насъ,

Сколько черпать и учиться

Мы въ ней можемъ каждый часъ!

Какъ обильно той науки

Всюду жатва намъ дана!

Стоитъ только ссть отъ скуки

Намъ съ сигарой у окна.

1851.

ВЪ АЛЬБОМЪ Н—ОЙ.

Я помню васъ, вы мн дарили

Благословенные часы!

Вы поэтическія силы

Во мн мужали и крпили

Вліяньемъ двственной красы.

Вы благосклонными глазами

Читали первые стихи

Мои, наполненные вами,

Вы одобряли похвалами

Камены дтскіе грхи.

Поэтъ-ребенокъ въ вашей школъ

Настроилъ лиру въ первый разъ,

Онъ беззаботный плъ на волъ,

Онъ даже смлъ о лучшей дол

Въ грядущихъ дняхъ мечтать при васъ.

Прошло ребячество, но лира

Для вашего ученика

Осталась лучшимъ благомъ міра,

Во вкъ не сотворитъ кумира

Изъ суеты его рука.

Въ чаду житейскихъ треволненій

До гроба вренъ будетъ онъ

Восторгамъ чистыхъ вдохновеній,

Такъ не теряетъ отъ затменій

Живаго блеска небосклонъ.

1851. Москва.

ЯЗЫКОВУ.

Пвецъ вина и нжной страсти,

Языковъ! другъ ночныхъ пировъ,

Я рабски покоряюсь власти

Твоихъ заманчивыхъ стиховъ.

Ихъ сила, блескъ и переливы,

Восторгъ ихъ истинный, живой,

Меня свжатъ, какъ токъ игривый

Вина, восптаго тобой.

И какъ за пнистою чашей,

Такъ и за лирою твоей

Все веселй, свтлй и краше

Мн въ жизни кажется моей!

1851. С. Сергіевское.

НОЧЬ.

Я проснулся, полночь било,

Спало все кругомъ,

Какъ въ гробу все темно было

Въ сумракъ ночномъ.

Однозвучный раздавался

Маятника стукъ,

Одинокій, озирался

Молча я вокругъ.

Темно, душно! Не хаосъ ли

Воцарился вновь?

Мрачный демонъ не унесъ ли

Вру и любовь?

Нтъ! безсонницы томленье

Тяготитъ меня….

Гд ты, шумное волненье

Радостнаго дня?

Чу! вотъ въ комнату мгновенно

Втеръ ворвался,

Надъ окошкомъ раствореннымъ

Занавсъ взвился,

Передъ сонными глазами

Онъ отвянъ прочь —

И ко мн съ луной, съ лсами,

Съ звзднымъ небомъ, съ облаками,

Заглянула ночь.

Заглянула тихо, тайно —

И на сердце мн

Неразгаданная тайна

Пала въ тишин.

Прочь томленье, немощь плоти,

Малодушный бредъ!

Для кого вы, звзды, льете

Чудотворный свтъ?

Для кого луной убрали

Сводъ свой небеса?

Бодрствуй духъ! не для тебя ли

Эти чудеса?

1851. С. Сергіевское.

ПОЛНОЧНЫЙ ЗВОНЪ.

Въ тишин полночной съ башни

Раздается звонъ,

День минувшій, день вчерашній

Провожаетъ онъ.

Чу! ударилъ, воздухъ сонный

Тяжело вздохнулъ,

И потомъ уныло-звонный

Потянулся гулъ.

Долго, долго гулъ унылый

Стелется, плыветъ,

Будто слышишь звонкокрылый

Времени полетъ.

И въ пространств ночи темной

Разлился, исчезъ,

Все по прежнему спокойно

Подъ шатромъ небесъ.

Возвстилъ ты, звонъ печальный,

О кончин дня,

И какъ голосъ погребальный,

Поразилъ меня.

Какъ твой гласъ, раздавшись съ башни,

Смолкъ въ тиши ночной,

Прозвучалъ такъ день вчерашній,

И умолкъ съ тобой.

И какъ въ бездну небосклона

Гулъ излился твой,

Наши дни сольются въ лоно

Вчности нмой.

Но, какъ знать? Туда, далеко,

Можетъ статься, звонъ

Перенесся сквозь глубокой,

Чистый небосклонъ,

Можетъ быть — для насъ не внятно,

Тамъ, въ другихъ мірахъ,

Гласъ его звучитъ пріятно

Въ новыхъ небесахъ.

1851.

* * *

Во тм ночной, подъ гуломъ бури

Ревлъ сердитый валъ,

Затмился въ тучахъ блескъ лазури

И втеръ завывалъ.

Какъ сонъ болзненный и дикій,

Тяжелъ былъ мракъ густой,

И свистъ, и вопль, и плачъ, и клики,

Слилися съ темнотой.

Огонь надъ бездною кипучей

Змился и сверкалъ,

И мрака страшнаго сквозь тучи

Завсу раздиралъ.

Казалось, Богъ излилъ всю силу

Въ могучій ураганъ,

И міру грозную могилу

Разверзнулъ океанъ.

Теб ль надъ бездною ревущей

Направя дерзкій бгъ,

Бороться съ властью всемогущей,

Несчастный человкъ?

Теб ль со щепкою на встрчу

Озлобленныхъ зыбей

Пускаться въ гибельную счу

Съ дружиною смертей?

Теб ль безсмысленную битву

Съ Творцомъ твоимъ вести?

Блаженъ, коль можешь ты молитву

Сквозь громъ произнести!

Блаженъ, коль духъ твой, вры полный,

Безсмертіемъ живетъ,

Блаженъ!— тебя сквозь смерть и волны

Онъ къ пристани ведетъ.

1851.

МГНОВЕНЬЯ.

Въ нашей жизни есть мгновенья,

Для которыхъ стоитъ жить,

Непонятно ихъ явленье,

Невозможно ихъ забыть.

Неожиданно, случайно

Посщаютъ насъ они,

Изъ тревогъ уносятъ тайно

Въ міръ священной тишины.

Путь далекій жизни трудной

Озаритъ отрадный свтъ,

Утшительный и чудный

Вдругъ на все найдешь отвтъ.

Нтъ ни думы, ни сомнній,

И младенческой душой,

Полной тайныхъ убжденій,

Сладкій чувствуешь покой.

Изъ груди — невольно вришь —

Новой жизни бьетъ родникъ….

О, какъ жизнь высоко цнишь

Въ этотъ мигъ, за этотъ мигъ!

Кто бъ тутъ ни былъ, другъ ли милый,

Два сердца, или мать,

Не найдешь ни словъ, ни силы

Эти чувства передать,

Имъ, какъ лучшимъ наслажденьямъ,

Всмъ предашься существомъ,

И молчишь съ благоговньемъ

Передъ близкимъ божествомъ.

1851.

ДОРОГА.

Печальна и грустна, Россія,

Мн даль безмолвная твоя,

Печальны мн твои пустыя,

Необозримыя поля,

Когда я по дорог пыльной

Несусь на тройк удалой,

И колокольчикъ заунывной

Сольется съ пснію родной.

Дремоты полный, взоръ лнивый

Встрчаетъ только сводъ небесъ,

Поля, желтющія нивы,

Да неподвижный, темный лсъ.

Просторъ обширный, необъятный

Везд, куда ни погляди,

А сердце грустью непонятной

Въ моей сжимается груди.

За то какія наслажденья,

Когда увидишь надъ прудомъ

Усадьбу скромную, строенья

И на гор господскій домъ!

Когда печальныя пустыни

Отъ взора скроются — и вдругъ

Предъ нимъ раскинутся вокругъ

Разнообразныя картины.

Тамъ мельница шумитъ водой,

Тамъ садъ надъ озеромъ синетъ,

Все это на душу поветъ

Какой-то чудной теплотой.

Невольно въ сердц оживаетъ

Толпа вопросовъ, думъ и грезъ,

Кто въ этомъ дом обитаетъ

Подъ тнью липы и березъ?

Кто эти скромныя зати

Развелъ заботливой рукой?

А этотъ старый садъ густой —

Кто посщаетъ въ часъ ночной

Его тнистыя аллеи?

Мой колокольчикъ чью-нибудь,

Быть можетъ, здсь встревожилъ грудь

Мечтой забытой, грустью страстной….

А можетъ быть, я самъ напрасно

Увлекся собственной мечтой.

Быть можетъ, этотъ домъ пустой

Стоитъ, а садъ заросъ травой,

Наполненъ роемъ шпанскихъ мушекъ,

И только кваканье лягушекъ

Въ немъ раздается въ часъ ночной.

Увы! быть можетъ, межъ подушекъ,

Перинъ, примочекъ, слугъ, старухъ,

Вареній и милльона мухъ,

Какой нибудь помщикъ дюжій,

Неугомонный, неуклюжій

Здсь прозябаетъ…. мчись быстрй,

Ямщикъ!… Все скрылося отъ взора,

И я опять съ тоской моей

Несусь одинъ среди нолей

Необозримаго простора.

Все громче, дальше и звучнй

Мн раздается сквозь дремоту

Пснь ямщика — и вотъ она,

И заунывна и сильна,

Объемлетъ разомъ всю природу,

И хоромъ все ее поетъ,

Широкотемныя дубравы,

Поля, холмы, потоки водъ

Слилися въ звучныя октавы,

Вокругъ меня со всхъ сторонъ

Звучатъ и долъ и небосклонъ,

Звучатъ озера, рки, горы,

Степей могучіе просторы,

И пснью шумною своей

Кругомъ имъ вторятъ семь морей!

О Русь! что хочешь разсказать ты,

Пснь задушевную запвъ?

О чемъ привыкла тосковать ты?

Зачмъ такъ жалокъ твой напвъ?

Зачмъ той пснью такъ любима

Невыразимая печаль?

Зачмъ, куда, въ какую даль

Она влечетъ неодолимо?

Среди мятелей и снговъ

Какую ты вскормила думу,

Внимая говору и шуму

Твоихъ таинственныхъ дубровъ?

Зачмъ просторъ твой необъятный,

Разгулъ степей и водъ твоихъ

Такою грустью непонятной

Раздался въ псняхъ вковыхъ?

Такъ богатырь въ стнахъ темницы

Груститъ и жалобно поетъ,

Взирая въ даль, гд блескъ денницы,

Поля въ скирдахъ, потоки водъ,

Гд вереницей вольной тучи

Бгутъ на неб голубомъ,

А онъ, удалый и могучій,

Онъ за ршетчатымъ окномъ!

Все тихо вновь, безмолвенъ снова

Вокругъ меня просторъ лежитъ,

И неподвижная дуброва,

И холмъ, и поле — все молчитъ.

Иль понялъ я твое значенье,

Родная пснь земли родной?

Иль это было сновиднье?…

И я проснулся. Предо мной,

Покинувъ душную обитель,

Станцьонный хмурился смотритель,

И ямщиковъ веселый строй

Трунилъ надъ клячею хромой.

1852.

NOCTURNO.

Сходятъ на поляны

Тнь и тишина,

Робко сквозь туманы

Крадется луна.

Звзды заблистали

Въ безднъ вышины,

Въ окнахъ замелькали

Мирные огни.

Съ снокоса ветъ

Теплый ароматъ,

Втерокъ не сметъ

Листьевъ колыхать.

Слышно лишь, какъ звонко

Катится ручей,

Да какъ въ рощъ громко

Свищетъ соловей.

И лежитъ дорога

Въ сонной тишин

Другъ мой! ради Бога,

Выдь сюда ко мн!

Потуши-ка свчку,

Ужъ не до труда,

Подойди къ крылечку,

Посмотри сюда —

Ночь какая встала

Посреди небесъ!

А земля устала —

Спитъ среди чудесъ!

Знать одно ей дло,

Цль свершить одну:

Накормить лишь тло

Наше — и ко сну.

Ночь же! ночь приноситъ

Пищу для души,

Сердце громче проситъ

Пищи той въ тиши.

Ночью размышленьемъ

Мысли обнови,

Сердце наслажденьемъ

Радостной любви.

Ночью сбрось тревогу,

Духомъ укрпись,

Помыслами къ Богу

Тайно обратись.

Ночью не напрасно

Звздъ сіяетъ хоръ:

Онъ манитъ всечасно

Мысли, какъ и взоръ.

Ночью не случайно

Умолкаетъ шумъ:

Міровая тайна

Занимаетъ умъ.

Мудрый въ ночь не дремлетъ,

Но еще живй

Чувствуетъ и внемлетъ

Мыслію своей.

Ночь зоветъ насъ къ миру

Отъ дневныхъ тревогъ,

Ночь живому міру

Тайно шепчетъ: Богъ!

Чу! вотъ часъ полночи

Колоколъ пробилъ….

Милый другъ! ужъ очи

Сонъ теб смежилъ!

Клонитъ станъ твой гибкой,

И уста твои

Оковалъ улыбкой

Мирною любви,

И средь ихъ коралла

Замеръ поцлуй….

О любовь! сначала

Ты восторжествуй!

1852.

ВЕСНА.

Въ лазури небеснаго свода

Съ улыбкой глядится весна,

Ликуетъ и блещетъ природа!

Ледъ синій взломила волна,

И рзво помчалась, и въ моръ

Гуляетъ на вольномъ просторъ.

Роскошнымъ зеленымъ покровомъ

Одлись и поле, и лсъ,

Надъ ними въ румянц багровомъ,

По темному своду небесъ

Катится дневное свтило —

И золотомъ долъ окропило.

Опять по лугамъ оживленнымъ

Раздался пастушечій рогъ,

Опять по волнамъ позлащеннымъ

Рыбачій помчался челнокъ,

И въ рощ, какъ смолкнутъ свирли,

Звучатъ соловьиныя трели.

Веселой, цвтущей долиной

Красавица снова съ своей

Соломенной вышла корзиной

За первою данью полей,

И долго стоитъ надъ водою,

Стыдливо любуясь собою.

Въ тни, подъ ракитою зыбкой

Предъ ней отражаетъ волна

Уста ея съ милой улыбкой,

И робко мечтаетъ она:

‘Кто жъ первый счастливецъ, ликуя,

Зажжетъ въ нихъ огонь поцлуя?’

1852.

14-го МАРТА 1852.

Други! не на служб царской,

Не въ салонъ средь интригъ.

Не въ работ канцелярской,

Не среди расходныхъ книгъ,

Не въ ученомъ кабинет,

Гд блистаетъ, все умомъ,

Мы, живущіе на свт,

Человка познаемъ.

Тамъ онъ часто подъ личиной

Намъ является, друзья,-

Тамъ Лукерья Катериной

И Петромъ глядитъ Илья.

Тамъ дуракъ въ ученомъ споръ

Намъ въ глаза пускаетъ пыль,

Тамъ иной химеры, вздоры

Выдаетъ себ за быль.

Тамъ разгульная гризетка

Баронессою слыветъ,

И умильная кокетка

Разомъ за носъ проведетъ.

Тамъ серьозно строитъ куры

Вовсе вывтренный франтъ,

И чужіе каламбуры

Выдаетъ за свой талантъ.

Нтъ, не тамъ, прогнавши скуку,

Можемъ мы легко вздохнуть

И пріятельскую руку

Дружелюбно протянуть.

Нтъ, не тамъ могучей силой

Можетъ юность насъ обнять,

Помирить съ самой могилой

И весельемъ опьянять.

Нтъ! не въ суетъ мишурной

Освжить мы можемъ грудь

И найти отъ жизни бурной

Благодтельный пріютъ!

Здсь, на вол, на распашк,

Человкъ таковъ, какъ есть,

Не въ мундиръ, а въ рубашк

Къ другу можно здсь приссть!

Здсь, возлегши на диванахъ,

Посреди живыхъ бесдъ

Мы въ подъятыхъ вверхъ стаканахъ

Заключаемъ цлый свтъ!

Здсь забудемъ мы тревоги,

Полной жизнью будемъ жить,

И, какъ греческіе боги

На Олимп, нектаръ пить!

Прочь отсюда лнь, жеманство!

Здсь вамъ мста не дано —

Поэтическое пьянство

Торжествуетъ здсь одно!

Здсь мы, псню хоровую,

Громогласную запвъ,

Жизнь отпразднуемъ младую

На рукахъ прелестныхъ двъ!

Будь надъ нами власть Господня,

Будь на долго намъ дано,

Что созвало насъ сегодня:

Дружба, двы и вино!

1852.

ЖЕМЧУЖИНА.

Въ глубокой пучин морей

Ты скрыта отъ взора людей,

Валы надъ тобою бгутъ,

И бури тебя берегутъ.

Какъ знать, ты зачмъ создана

Для темнаго, дикаго дна?

Твоя дорогая краса

Могла бъ украшать небеса.

Но, бездны морскія, и васъ

Проникъ человческій глазъ!

Пучины морскія разскъ

Могучей рукой человкъ,

Сквозь нихъ проложилъ себ путь —

И вотъ, на красавицы грудь,

Жемчужина, ты, какъ была,

Изъ бездны морской перешла!

1852.

ПРАЗДНИКЪ АДОНИСА.

Примчаніе. На этотъ праздникъ, равно какъ и на праздникъ Цереры и Прозерпины, называвшійся есмофорійскимъ, въ древней Греціи допускаемы были одн только женщины.

Къ портикамъ шумно однажды стеклися

Вс Афинянки толпой,

Праздникъ отпраздновать въ честь Адониса,

Друга Киприды младой.

Въ каждой и свжесть и юность сіяла,

Взоръ на свобод горлъ,

Здсь не таило его покрывало:

Грекъ здсь явиться не смлъ.

Въ легкихъ тупикахъ сокрытыя груди,

Мирты на челахъ младыхъ,

Жемчуга, ленты, цвты, изумруды,

Кудри на плечахъ нагихъ —

Все въ чернобровыхъ гречанкахъ плняло,

Южное небо кругомъ

Хоръ этихъ нимфъ молодыхъ обливало

Пышно сіяющимъ днемъ.

Вотъ собралися воздушной толпою

Вкругъ очистительныхъ водъ,

Звучно запли и легкой стопою

Вс понеслись въ хороводъ.

Ленты взвилися, зардлись каменья,

Втеръ свилъ ризы клубкомъ,

Взоры блеснули огнемъ вдохновенья —

Праздникъ дохнулъ торжествомъ!

Вдругъ изъ за зелени ближняго вяза,

Ярче вечернихъ зарницъ,

Быстро сверкнули два черные глаза

Изъ подъ роскошныхъ рсницъ.

Юноша дерзкій! По гордой осанк,

По красота твоихъ глазъ

Разомъ узнали тебя вс Гречанки —

Будетъ тревога сейчасъ,

Вс соблюдаютъ он, вдь ты знаешь,

Строго законы свои,

Или ты, баловень, все понимаешь?

Каждая видитъ твои

Черныя очи и взоры живые,

Думая такъ: ‘ничего!

Пусть онъ любуется мною,— другія

Врно не видятъ его.’

1852.

БЕЗСОННИЦА.

Эхъ! тоска-злодйка

Не даетъ мн сна….

Ты не спишь? налей-ка

Чарочку вина!

Разгони лучиной

Тягостную мглу,

Да втроемъ съ кручиной

Сядемъ-ка къ столу!

Коль въ постели жаркой

Сонъ насъ не беретъ,

Такъ авось за чаркой

Ночь скорй пройдетъ.

Скоро мсяцъ блдный

Изъ за легкихъ тучъ

Броситъ намъ привтный,

Одинокій лучъ,

Мы растворимъ наше

Въ темный садъ окно,

И въ глубокой чаш

Чистое вино

Унесетъ украдкой

Съ темной вышины

И звзду, и яркой

Переливъ луны,

Втерокъ задышитъ

Свжестью ночной,

И вино всколышетъ

Въ чарк круговой,

И безсонной скуки

Радостная ночь

Тягостныя муки

Вс отгонитъ прочь,

И тоска-злодйка

Не встревожитъ сна….

Встань же, да налей-ка

Чарочку вина!

1852.

ОТРЫВОКЪ ИЗЪ ДОРОЖНЫХЪ СТАНСОВЪ.

(Кн. А. П. Ш—ву).

Такъ-то, другъ мой, въ дилижанс

Вмст съ музой молодой

Отпускалъ я эти стансы

По дорог столбовой.

Но за то, когда карста

Вдругъ смнилась для поэта

На урода-тарантасъ —

Съ той минуты сталъ я насъ.

Не съ упрямыми стихами,

Нужно было какъ-нибудь

Совладать ему съ толчками,

И хотя въ далекій путь

Много кой-чего въ запасъ

Вдохновенье увезло,

Но въ проклятомъ тарантас,

Такъ поэта растрясло,

Въ этомъ бшеномъ рыдван

Такъ измучило его,

Что въ душевномъ чемодан

Не осталось ничего.

А ужъ дам и подавно

хать было съ нимъ не въ мочь,

Изъ рыдвана преисправно

Муза выскочила прочь,

И въ слезахъ, въ пылу капризовъ,

Говорить мн начала:

‘Признаюсь, такихъ сюрпризовъ

И во сн я не ждала!

Всмъ о русскомъ тарантас

Разскажу я на Парнас!’

Гнва женскаго полна,

Мн прибавила она,

Отошла, не внявъ отвта,

Скрылась въ бездн облаковъ —

И оставила поэта

Безъ мечты и безъ боковъ.

Въ дорог. 1852.

ЖЕЛАНІЕ.

О! какъ бы я тебя унесъ

Отъ этихъ суетныхъ волненій

На лоно тихихъ наслажденій

Любви и сладострастныхъ грезъ!

Но нтъ мечтъ осуществленья,

И ты останешься, увы!

Среди житейскаго волненья

Безъ вдохновеній и любви.

Пятигорскъ. 1852.

МОЛИТВА.

Одну молитву отъ себя!

Я шлю къ Престолу Провиднья:

Пусть сберегу до гроба я

Въ борьб земнаго бытія

Души высокія движенья!

Изъ устъ моихъ — какъ предо мной

Свой мракъ откроетъ ужъ могила —

Да не услышитъ вкъ младой

Упрека старости, слпой

Къ восходу новаго свтила.

И хоть угаснетъ въ тишин

Для творчества мой слабый геній,

Но пусть всегда живетъ во мн

Любовь къ разумной новизн

И къ мысли юныхъ поколній!

Новочеркаскъ. 1852.

КРАСАВИЦ.

О! будь для славныхъ вдохновеніи

Кисть Рафаэля мн дана,

Чтобъ могъ одушевлять мой геній

Кусокъ бездушный полотна,—

Моя бы творческая сила,

Трудомъ достигнувъ торжества,

Въ одну бы плоть соединила

Вс проявленья божества!

Вс тайны прелести нетлнной,

Всю прелесть вчной красоты

Я воплотилъ бы вдохновенно,

Дитя мое! въ твои черты.

Владй я геніемъ Шекспира,

Петрарки страстнымъ языкомъ,

Восторгомъ двственнымъ Омира

И звучнымъ Байрона стихомъ,—

Въ минуты свтлыхъ вдохновеній,

Единый образъ возлюбя,

Для всхъ грядущихъ поколній,

Дитя! восплъ бы я тебя.

Умй созвучіе вселенной

Я, какъ Бетховенъ, воплощать,

Или, какъ Моцартъ вдохновенный,

Вс тайны звуковъ понимать,—

Въ гармонью вчную природы

Глубоко слухъ бы мой проникъ,

Дубравы, втеръ, звзды, воды

Мн сообщили бъ свой языкъ,

Согласно чуднымъ ихъ внушеньямъ

Настроилъ лиру бы свою,

И передалъ бы поколньямъ,

Дитя! гармонію твою.

Затмъ, чтобъ за свое нетлнье,

За безконечность бытія,

Какъ въ жизни сей за вдохновенье,

Теб лишь былъ обязанъ я,

Чтобъ славенъ сталъ я возрожденьемъ

Твоей чудесной красоты,

Чтобъ обезсмертилась и ты

Тобой внушеннымъ вдохновеньемъ,

Чтобъ было въ вчности дано

Намъ жить, какъ на земл мы жили:

Чтобъ и безсмертіе вкусили,

Дитя! съ тобой мы за одно!

Новочеркасскъ. 1852.

* * *

Когда теб, не забывай,

Пошлется въ жизни наслажденье —

Лови его, не размышляй,

И въ смыслъ его не проникай,

Разочаруетъ размышленье.

Вдь иногда поры ночной

Великолпная картина,

Съ звздами, съ яркою луной,

Сіяетъ въ луж дождевой,

На дн которой грязь и тина.

Новочеркасскъ. 1852.

НОЧЬ 15-го АВГУСТА 1852.

Покинувъ тревогу веселаго бала,

Съ тобою мы вышли — и вдругъ,

Роскошно, торжественно намъ засіяло

Полночное небо вокругъ.

Чудесное небо той ночи! какъ много

Горло въ немъ разныхъ лучей!

Какъ видно въ немъ было присутствіе Бога,

Свершавшаго тайну ночей!

Казалось мн, ночь посмотрла угрюмо,

Какъ вышли мы съ бала, на насъ,

И бальную рзвость таинственной думой

Она замнила тотчасъ.

И грознымъ казалось безмолвье ночное,

Смнившее говоръ и блескъ,

И вмсто оркестра, въ глубокомъ поко

Ручья усыпительный плескъ.

Кругомъ рисовались вершины Кавказа,

Блаженствовалъ я въ тишин….

Когда же, красавица, два твои глаза

Порой обращались ко мн —

Въ тотъ мигъ на меня, мн казалось невольно,

Глядли во взор твоемъ

Вс тайны, вся прелесть той ночи привольной,

Все небо съ своимъ божествомъ!

Новочеркасскъ. 1852.

ПОЭТЪ.

И скрижали дло Божіе-быша, и написаніе,

написаніе Божіе изваяно на скрижалехъ.

Кн. Исх. 32, 16.

Когда торжественно пучину

Глубокихъ аравійскихъ водъ

Прошелъ Израильскій народъ,

Когда Синайскую пустыню,

Въ замнъ хваленій Богу силъ,

Онъ пиршествомъ, безумнымъ кликомъ,

Развратнымъ буйствомъ огласилъ,

И въ чувственномъ порывъ дикомъ

Забывъ Предвчнаго Творца,

Во прахъ повергся передъ ликомъ

Золотоглаваго тельца,

Тогда на высотъ Синая,

Вдали отъ суетныхъ страстей,

Глаголу Господа внимая,

Сталъ вдохновенный Моисей.

И снова въ гршную пустыню

Сойдя къ народу своему*

Принесъ безсмертную святыню,

Творцомъ врученную ему.

Какъ утра мирное свтило

Смиряетъ бурю, гулъ морей,—

Его явленье усмирило

Мятежъ взволнованныхъ страстей,

Къ благоговнію, къ печали

Народъ отъ буйства перешелъ,

И Богомъ данныя скрижали

Въ священномъ трепет прочелъ.

Таковъ питомецъ вдохновенья!

Когда въ безчувственный нашъ вкъ

Души высокія стремленья

За деньги отдалъ человкъ,

Когда для благъ земнаго міра

Разсчетомъ дышитъ онъ однимъ,

Изъ злата сотворилъ кумира,

И въ прахъ повергся передъ нимъ,

Когда бывалыя святыни

Нашъ вкъ забвенью предаетъ,

Какъ Бога нкогда въ пустын

Забылъ Израильскій народъ, —

Поэтъ не прикасаясь къ долу,

Какъ на Сина Моисей,

Внимаетъ Божьему глаголу

Душой возвышенной своей.

И въ міръ житейскихъ треволненій

Къ толп сходя по временамъ,

Плоды небесныхъ вдохновеній,

Какъ Божій даръ, приноситъ намъ,

Чтобъ хоть на мигъ мы чужды стали

Страстей и похотей земли,

И вдохновенныя скрижали

Въ священномъ трепет прочли.

1852.

ЮЖНЫЙ ВЕЧЕРЪ.

Солнце скрылося за скалы,

Мракъ но горнымъ легъ хребтамъ.

Разсыпаются опалы

По лугамъ и но цвтамъ.

Оживилось травъ дыханье,

И къ померкшимъ небесамъ

Поднялось благоуханье,

Какъ вечерній иміамъ.

Выплылъ мсяцъ златорогій

Надъ безмолвіемъ полянъ,

И на горныя дороги

Легъ серебреный туманъ.

Соловей ноетъ, сіяетъ

Тополь перлами лучей,

И долину оглашаетъ

Мелодическій ручей.

Другъ! забудемъ съ наслажденьемъ

Міръ заботъ и суеты,

И упьемся вдохновеньемъ

Поэтической мечты!

На раздоль, на свобод,

Подъ прохладою ночной,

Предадимся мы природ,

Предадимся всей душой!

Тамъ, за гранью поднебесной

Молчаливыхъ этихъ горъ,

Мнится мн — лежитъ чудесный,

Необъемлемый просторъ.

Тамъ звучатъ живыя струны,

Тамъ гармонія, тамъ рай….

Голосъ тайный, голосъ чудный

Призываетъ насъ въ тотъ край.

Пусть едва тотъ голосъ внятенъ,

Пусть тотъ міръ одинъ туманъ,

Но души всегда пріятенъ

Поэтическій обманъ.

Безъ обмана, безъ надежды,

Безъ поэзіи, для ней

И ночныя эти звзды

Не имли бы лучей!

Другъ! забудемъ съ наслажденьемъ

Міръ заботъ и суеты,

И упьемся вдохновеньемъ

Поэтической мечты!

1852.

* * *

Когда проходитъ день, и пестрое движенье

Пустыхъ его суетъ

Смняетъ тишина, въ мое уединенье,

Въ мой темный кабинетъ

Люблю я приходить. Съ какою-то отрадой,

Сонъ отгоняя прочь,

Задумываюсь я за блдною лампадой,

И слушаю, какъ ночь

Нашептываетъ мн таинственныя рчи.

Едва умолкшій шумъ,

Угаснувшаго дня тревоги, лица, встрчи,

Все вдругъ придетъ на умъ.

И думаешь: зачмъ шумлъ и волновался

Прошедшій этотъ день?

И чмъ особеннымъ онъ въ мір отозвался?

И насъ хоть на ступень

Подвинулъ ли впередъ къ возвышенной той цли,

Къ которой родъ людской

Стремится сквозь вка отъ самой колыбели,

Съ надеждою святой?

И тухнетъ предо мной полночная лампада,

И пусто, и темно,

Лишь ночь, объявшая громады Петрограда,

Глядитъ въ мое окно.

И немощи людской напоминая бремя,

Глаза смыкаетъ сонъ,

А надъ одромъ летитъ, летитъ все также время,

И раздается звонъ.

И новый день всплыветъ по синему ЭФиру

Съ запасомъ новыхъ силъ,

И столько жъ принесетъ старющему міру

И жизни, и могилъ.

1853.

РУЧЕЙ.

Лежу въ раздумь я

На берегу ручья.

Подъ тнію древесной

Журчащая вода

Стремится, неизвстно

Откуда и куда.

Не также ль — мыслю я,

Смотря на бгъ ручья —

Въ природ жизнь на вол

Стремится, какъ вода

Невдомо откол,

Невдомо куда?

1853

ГРЕЧЕСКІЕ БОГИ.

Гд вы, призраки былые?

Гд вашъ чудный, свтлый міръ?

Лишь развалины нмыя,

Да поверженный кумиръ

Пожелтелый и безглавый,

Да печальный рядъ колоннъ,

Вотъ остатокъ вашей славы,

Вотъ слды твоей державы,

Зевсъ, Киприда, Посейдонъ!

Гд вы, боги? То же небо,

То же солнце надъ землей,

Но ужъ въ немъ не водно Феба

Съ колесницей золотой.

Тотъ же водъ просторъ безбрежный,

Но въ вечерней тиши не

Нереиды блоснжной

Съ грудью трепетной и нжной

Ужъ не видно на волн.

иміамное куренье

Улетло къ небесамъ,

И осталось только тлнье,

Гд курился иміамъ,

Такъ и вы исчезли сами,

Все мгновенно, все какъ сонъ,

Все сндается вками,

Но уже ль и надъ богами

Тяготетъ власть временъ?

1853.

БОЛЗНЬ.

На лож небогатомъ,

Въ свтлицъ холостой,

Подъ старенькимъ халатомъ,

Одинъ, лежу больной.

Но, хоть страдаетъ тло,

Я бодръ въ моей тиши,

Мое не улетло

Спокойствіе души.

Меня не покидаетъ

Мой давній, врный другъ,

И муза посщаетъ

Болзненный досугъ.

Въ мое уединенье,

Какъ солнце изъ за тучъ,

Бросаетъ вдохновенье

Цлительный свой лучъ,

Мн сердце согрваетъ,

И римою простой

Искусно замняетъ

Аптекарскій настой.

Отъ скучной рецептуры

Я имъ освобожденъ,

Мн самъ мои микстуры

Готовитъ Аполлонъ.

Не даромъ Эскулапа

Онъ породилъ на свтъ,

Чья жилистая лапа

Смнила на ланцетъ

Отцовскую палитру,

И смло подаетъ

Намъ хину и селитру

Въ замнъ Кастальскихъ водъ.

Постой! кому съ могилы

Ужъ ветъ — къ тмъ иди,

Но насъ, покуда силы

Могучія въ груди

Чуждаются отчизны

Забвенья и гробовъ

И призываютъ къ жизни

На поприще трудовъ,

Пока въ насъ духъ не дремлетъ,

Пока пылаетъ кровь,

И по ланитамъ треплетъ

Насъ рзвая любовь,

Пока нашъ вкъ бгущій,

Всякъ часъ бгущій прочь,

Внкомъ хмльнаго плюща

Внчаетъ нашу ночь,

Пока наукой, славой

Насъ будущность манитъ,

И полною октавой

Нашъ каждый мигъ звучитъ,

Дотол, богъ врачебный,

Оставь насъ намъ самимъ!

Мы силою душевной

Недугъ поработимъ,

И снова съ бодрой силой

И радостной душой

Вкусимъ въ объятьяхъ милой

И счастье и покой!

1853.

ГРОБОВЩИКЪ.

Въ комнатъ груда дубовыхъ гробовъ,

Запахъ древесный и стукъ молотковъ.

Кошка мурлычетъ на грязной печи,

Все освщаютъ дв сальныхъ свчи.

Свтъ ихъ по блымъ скользитъ галунамъ,

Черныя мантьи висятъ по стнамъ.

Блдный старикъ надъ сосновой доской

Поднялъ свой молотъ изсохшей рукой,

И посмотрлъ на противный конецъ.

‘Что жъ ты задумался? Эй! молодецъ!’

— ‘Дядя! мн страшно, что мертваго прахъ

Ляжетъ къ заутрен въ этихъ доскахъ.’

— ‘Что тамъ сквозитъ у тебя? Погляди!

Доски плотне другъ къ дружк клади.’

Снова молчанье, стучитъ молотокъ,

Стоны летятъ отъ гробовыхъ досокъ.

Полночь пробило. Старикъ потушилъ

Свчку, и тихо молитву свершилъ.

‘Ваня! я лягу, работать не въ мочь,

Ты же, братъ, кончи мн гробъ въ эту ночь,

Будутъ за нимъ, вдь ты знаешь, чуть свтъ.’

Парень махнулъ головою въ отвтъ.

Вышелъ старикъ. За работой ночной

Молча сидитъ гробовщикъ молодой.

Тише, темне все стало кругомъ,

Будто въ могильномъ жилищъ самомъ.

На золотые кресты, галуны

Льется сквозь окна сіянье луны,

Рамы рисуетъ оно на полу,

Кошка надъ мышью хлопочетъ въ углу,

И раздается порою слегка

Лишь однозвучный ударъ молотка.

Рже, все рже удары его,

Вотъ и замолкъ, не слыхать ничего.

Парень не въ силахъ, пошло все кругомъ:

Очи смыкаются сладостнымъ сномъ,

И засыпаетъ, дремотой томимъ,

Онъ надъ неконченнымъ гробомъ своимъ.

Гаснетъ свча, только мсяцъ одинъ

Лучъ свои бросаетъ вдоль грустныхъ картинъ

Но недоконченный гробъ каждый мигъ

Видитъ во сн молодой гробовщикъ,

Совсть упреками сердце грызетъ.

Кто-то надгробную псню поетъ,

Дроги близъ церкви стоятъ у крыльца,

Въ церкви ждетъ съ причетомъ попъ мертвеца,

Колоколъ звучно церковный гудитъ….

Прахъ не отптый безъ гроба лежитъ.

Съ шумомъ раскрылась вдругъ дверь наконецъ:

Къ парню за гробомъ приходитъ мертвецъ.

Бросило парня въ болзненный потъ,

И пробудился онъ. Смотритъ — народъ

Ранней зарей ужъ отъ сна пробужденъ,

И раздается заутренній звонъ.

1853.

ИВАНЪ ИВАНОЧЪ ПТУХОВЪ.

Отрывокъ изъ разсказа.

Иванъ Иваночъ Петуховъ

Былъ отставнымъ Маіоромъ,

Имлъ не мало орденовъ,

Но почиталъ ихъ вздоромъ.

Онъ говорилъ: ‘все это дрянь!

Наружный блескъ не нуженъ,

Поди-ка ты себ достань

На нихъ обидъ иль ужинъ!’

Блаженство жизни мрилъ онъ

Закуской и обдомъ,

Любви совсмъ не врилъ онъ

И звалъ науки бредомъ.

Однако иногда журналъ

Достать себ старался,

Порою ‘Демона’ читалъ —

И очень восхищался.

Онъ непріятности имлъ

По служб съ командиромъ,

Съ тхъ поръ гражданскій фракъ надлъ,

И въ ссор съ цлымъ міромъ.

Съ тхъ поръ и въ служб видлъ онъ

Одну пустую шутку.

‘Слуга покорный, мыслилъ онъ,

Плясать подъ вашу дудку!

Здоровье тратить и покой

На лагерь и маневры,

И то ужъ нажилъ геморой,

Да колотья подъ ребра.’

Ну, словомъ, съ Марсовыхъ полей

Сойдя, онъ измнился

Не только въ форм, въ жизни всей

Маіоръ переродился.

Славянская родная лнь

Вполн имъ овладла,

Любилъ онъ съ трубкой цлый день

Сидть, лежать безъ дла,

Смотрть, звая, въ потолокъ,

Свистать два-три романса,

И пообдавши, часокъ

Всхрапнуть до преферанса.

Обдъ изъ всхъ онъ благъ земныхъ

Считалъ первйшимъ въ мір,

И, кром рдкихъ дней иныхъ,

Обдывалъ въ трактир.

За то сберегъ свой аппетитъ

Маіоръ нашъ до могилы,

Сперва онъ водкой возбудитъ

Желудочныя силы,

Закуситъ семгой, подстрекнетъ

Услужливость въ лакеяхъ,

Когда жъ горячихъ щей хлебнетъ —

Маіоръ нашъ въ эмпиреяхъ!

Тамъ поросенокъ подъ хрнкомъ

И жирною сметаной,

Икорка свжая съ лучкомъ,

Да съ кашей бокъ бараній,

Бутылка краснаго вина,

Да хересу маленько,

Хотя отъ этого спина

Маіорская частенько

Болла очень, въ этомъ самъ

Онъ часто признавался,

Но нашъ маіоръ своимъ страстямъ

Все также предавался.

Потомъ онъ въ брюхо ударялъ,

Сказавъ звая: ‘вона!’

Процесъ весь этотъ называлъ

Онъ — жертвой для мамона.

Ну, словомъ, жилъ онъ въ тишин,

Совсмъ ужъ не армейцемъ,

Маіоръ нашъ сдлался вполн

Прямымъ эпикурейцемъ.

Онъ не знавалъ тревожныхъ думъ,

‘Мн водка не здорова!’

Вотъ все, что занимало умъ

Маіора Птухова.

Не сомнвался онъ ни въ чемъ,

Всегда по Воскресеньямъ

Молился въ церкви, и притомъ

Съ колнопреклоненьемъ.

Его лишь службою одной

Жизнь разочаровала,

Онъ говорить о ней порой

Когда начнетъ бывало —

Ногою топаетъ, кричитъ,

Какъ на тревог бранной,

Съ досады рыжій усъ крутить,

И плюетъ безпрестанно.

Вотъ это самое-то разъ

Ему и повредило,

Извольте выслушать разсказъ

О томъ, какъ это было…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

1853.

* * *

Спитъ ли моя ясноокая панна,

Иль ожидаетъ меня подъ окномъ?

Полночь темна, мсяцъ свтитъ туманно,

Все, очаровано, дремлетъ кругомъ.

Озеро, словно старикъ молчаливый,

Жмется отъ холода къ темнымъ лсамъ,

Плачутъ надъ озеромъ томныя ивы,

Мсяцъ чуть брежжетъ по соннымъ струямъ.

Запахъ черемухъ, душистой черешни

Движется тихо прохладою вшней,

И замолчавшее наше село

Въ сумракъ глубокій отъ взора ушло.

Только вдали, словно призракъ, туманно

Церковь блетъ, какъ стражъ, надъ селомъ….

Спитъ ли моя ясноокая панна,

Иль ожидаетъ меня подъ окномъ?

Брякнулъ затворъ подъ навсомъ тесовымъ,

Скрыпнула петля лукаво — и вотъ,

Станъ миловидный, подъ легкимъ покровомъ,

Мракомъ обвитый, мелькнулъ у воротъ.

Снова повсюду покой молчаливый,

Только сквозь втви задумчивыхъ изъ

Выглянулъ мсяцъ, какъ сторожъ ревнивый,

Быстро дв тни на долъ уронивъ.

1853.

* * *

Когда веселымъ хоромъ птицы

Восходъ привтствуютъ денницы,

И на обычный трудъ дневной

Идутъ въ поля жнецы и жницы

Шумящей, пестрою толпой,

Когда отъ сна все встрепенется,

И жизнь, звучна и весела,

Изъ пробужденнаго села

На встрчу утра понесется,—

Со мною встртясь, отчего,

Вдругъ вспыхнувъ краскою стыдливой,

При людяхъ ты, мой другъ, пугливо

Бжишь привта моего?

1853.

НОВГОРОДЪ.

— Бгство не всегда измна, гражданскіе законы не могутъ быть сильне естественнаго: спасаться отъ мучителя.— Карамзинъ. Ист. Гос. Росс.

Была пора, во время оно

На зовъ торжественнаго звона,

Какъ шумные потоки водъ,

Стекался царственный народъ

Новогородскій издалече

Къ законодательному вче,

И святъ народный былъ законъ,

Какъ вщій колокола звонъ.

Прошла пора, прошла свобода

Новогородскаго народа,

Завтный колоколъ молчитъ,

Одно преданье говоритъ

О прежнихъ, подвигахъ и слав,

О независимой держав,

Съ Ганзой о выгодныхъ связяхъ,

О прежнихъ льготахъ и правахъ.

Настали времена крутыя,

Они напомнили Батыя —

И посреди кровавыхъ бдъ

Русь изнывала много лтъ.

Не бунтъ, не язва, не пожары,

Не безначалье, не Татары,

Не гладъ, не моръ ее терзалъ —

Въ цар Господь ей бичъ послалъ.

Ея царемъ въ тотъ вкъ тревожный

Былъ Іоаннъ Васильичъ Грозный.

Могучъ для зла и для добра,

Кто знаетъ: геній ли Петра

Въ немъ воплотился безвременно?

Томимъ ли мыслью сокровенной,

Онъ окровавилъ свой внецъ?

Неизмрима глубь сердецъ.

Умы совта, мужи брани,

Завоеватели Казани,

Первослужитель алтарей, (¹)

Друзья народа и царей,

Князья, бояре, воеводы,

Россіи доблестные роды,

Ея опора и щиты,

Младенцы, вдовы, сироты —

Все гибло жертвой лютой злобы,

Селенья превращались въ гробы,

Опустошались города,

Окровавленная вода

Текла въ ркахъ, (²) все изнывало,

И Русь безжизненно лежала

Среди пустыхъ своихъ равнинъ,

Какъ уязвленный исполинъ.

И вотъ минувшая свобода

Новогородскаго народа

Предстала вдругъ передъ царемъ,

И мнитъ онъ въ ужас слпомъ:

‘Она еще умы лелетъ,

‘Она, какъ искра въ пепл тлетъ….’

И страшный колокола звонъ

Смущенной мыслью слышитъ онъ!

Досел Новгородъ цвтущій

Не предугадывалъ грядущей

Своей судьбы, хотя давно

Ужъ вче въ немъ заглушено,

Хотя съ богатою Ганзою

Не торговалъ онъ, (³) какъ порою,

Но былъ силенъ еще войной

Съ врагами, славой и казной.

Его могучія твердыни

Еще хранились, какъ святыни,

Въ воспоминаніе побдъ

Въ годину смутъ, въ годину бдъ.

Отъ Рюрика (⁴) и Ярослава, (⁵)

Вками зрла эта слава,

И Невскій доблестный герой

Запечатллъ ее собой. (⁶)

Былъ Новгородъ въ борьб съ суровымъ

Норманомъ, съ рыцарствомъ Христовымъ,

И съ безпокойною Литвой,

И съ самовластною Москвой,

Предохранилъ Господь святыя

Его твердыни отъ Батыя,

Мамай его не тронулъ встарь —

Не пощадилъ лишь грозный царь!

И вотъ, отрядъ его летучій

Уже сбирается, какъ тучи

Предъ разрушительной грозой.

Опричниковъ кромшный рой

Спшитъ, какъ сонмище злыхъ духовъ,

И, подъ предлогомъ лживыхъ слуховъ, (⁷)

Царь идетъ Новгородъ казнить,

За вольность прежнюю отмстить….

Порвитесь струны! Смолкни лира!

Теб ль передъ глазами міра

Изображать грозу мечей

Въ рукахъ кровавыхъ палачей?

Теб ли черпать вдохновенья

Среди предсмертнаго мученья,

И пть тревогу злобныхъ битвъ,

Въ замнъ веселья и молитвъ?

Милльоны звздъ надъ градомъ мрачнымъ

Зажглися въ сумрак прозрачномъ,

Ужъ ночь, но страшенъ ночи той

Былъ воцарившійся покой.

Въ лачужк темной, одинокой,

Лежалъ старикъ, кровь изъ глубокой

Струилась язвы, и норой

Крестился дряхлой онъ рукой.

Увидя Новгородъ гонимый,

Василій, сынъ его любимый,

Предчувствуя годину бдъ,

Страшась идти во цвт лтъ

На злую муку иль на плаху,

Ушелъ къ врагу Россіи — къ Ляху.

Старикъ о сын вспоминалъ,

И за измну проклиналъ.

Онъ былъ уже при двери гроба,

Въ его глазахъ свершилась злоба

И месть жестокаго царя,

Старикъ былъ жертвою ея.

Но онъ былъ русскій, врилъ въ Бога

И у могильнаго порога

Молился, въ вчность отходя,

За Русь и за ея царя.

Но сынъ! Василій! Вотъ что было

Его страданьемъ надъ могилой,

И смерть казалась не легка.

Честное имя старика

Онъ омрачилъ и опозорилъ,

И съ близкой смертью старецъ спорилъ

И жить хотлъ для одного —

Для смерти сына своего.

Въ негодовань много силы!

Онъ оторвался отъ могилы,

Болзнь души превозмогла,

И плоть для духа ожила.

Какъ чудомъ изцлилась рана,

И онъ воскресъ. Изъ жертвъ тирана,

Одна возстала, для того,

Чтобъ быть еще слугой его.

И онъ увидлъ вновь родныя

И небеса, и вковые

Монастыри, и сонмъ церквей,

И вдалек просторъ полей,

И подъ побдными стнами

Бгущій синими волнами

Широкій Волховъ, и кругомъ

Кресты въ сіянье голубомъ.

Но все, что прежде было мило,

Измна сына отравила.

Старикъ, кончая вкъ земной,

Вновь жаждетъ силы боевой,

Онъ долгъ отцовскій исполняетъ,

Вновь со стны свой мечъ снимаетъ,

И грудь крестомъ пріосня,

Опять садится на коня.

И въ гнв мыслитъ онъ дорогой:

‘Мн жить осталося не много,

‘Но посвящу остатокъ дней

‘Я долгу совсти своей!

‘Она велитъ найти злодя,

‘Убить его, не сожаля,

‘И отъ меня спасти его

‘Во власти Бога одного!’

II.

Среди полей, въ лучахъ весеннихъ,

Съ толпой церквей и башень древнихъ,

Какъ призракъ, вдругъ изъ пустоты

Явился городъ съ высоты.

Перекрестившись съ умиленьемъ,

Старикъ вступилъ съ благоговньемъ

Въ средину каменныхъ оградъ,

Предъ нимъ былъ Полоцкъ — Ольгинъ градъ.

Торжествовался день воскресный.

Какъ праздникомъ, шатеръ небесный

Кругомъ безоблачно сіялъ,

Весенній день благоухалъ

Зазеленвшими садами,

Во храмъ народъ спшилъ толпами,

И звучный благовста звонъ

Гудлъ и вылъ со всхъ сторонъ.

Волной народа увлеченный,

Старикъ чрезъ градъ благословенный,

По стогнамъ и по площадямъ

Спшитъ, крестясь, въ Софійскій храмъ.

Онъ видитъ стны крпостныя,

Он, какъ стражи вковыя

На неприступныхъ берегахъ,

Съ высотъ глядятся въ двухъ ркахъ. (⁸)

И вотъ, старикъ съ толпой народа

Подъ снью храмоваго свода.

Курится иміамъ кадилъ,

Огонь безчисленныхъ свтилъ

Блеститъ кругомъ сквозь пологъ дымный,

Звучатъ божественные гимны,

И наполняетъ храмъ святой

Священнодйствія покой.

Но не молитвы, а проклятья

Предъ алтаремъ, въ виду распятья

Твердитъ озлобленный старикъ,

Быть можетъ, въ этотъ самый мигъ,

Какъ Русь во храмахъ торжествуетъ,

Сынъ передъ Ляхомъ крестъ цлуетъ

Съ преступной клятвой на устахъ

Служить во вражескихъ рядахъ.

Старикъ дрожитъ, кровь стынетъ въ жилахъ,

Молиться Богу онъ не въ силахъ,

И между тмъ, какъ клиръ постъ

И тихо молится народъ

Кругомъ колнопреклоненный,

Онъ покидаетъ храмъ священный,

Перекрестить забывши грудь,

И гнвный, вновь стремится въ путь.

И скрылся Полоцкъ за холмами,

Ужъ надъ Литовскими полями

Ложится тнь,- тяжелый зной

Смненъ прохладою ночной,

И клонитъ старика дремота,

Онъ видитъ свтъ, скрипятъ ворота,

Раздался лай, предъ нимъ село

Въ глубокомъ сумрак легло.

Онъ медленно съ коня слзаетъ,

Калитку тихо отворяетъ,

И входитъ на широкій дворъ.

Во тм его усталый взоръ

По яркой щели дверь находитъ,

Старикъ къ ней ощупью подходитъ —

И сталъ, какъ громомъ пораженъ:

Знакомый голосъ слышитъ онъ.

ГОЛОСЪ.

‘Мой другъ! что мн жалть отчизны?

‘Гд смерть и рабство, вмсто жизни

‘И счастья, каждый мигъ сулитъ,

‘Гд все трепещетъ и дрожитъ,

‘Гд человка неповинно

‘Казнятъ и мучатъ такъ постыдно,

‘Гд вчно гибель ждетъ меня —

‘Тамъ разв родина моя!

‘Пусть говорятъ, что царь нашъ грозный,

‘Мучитель страшный и безбожный,

‘Есть бичъ небесный — за грхи,

‘Какъ увряютъ старики, (⁹)

‘Богъ жизнь намъ далъ не для боязни,

‘Не для мученья, не для казни,

‘Нтъ! въ жизни слышится, живи

‘Для наслажденья и любви!

‘И не хочу я той отчизны.

‘Гд смотрятъ взоромъ укоризны

‘Теб за истину въ глаза,

‘Гд надъ тобой всегда гроза,

‘Гд разумъ, чувства — даръ напрасный,

‘Гд первый, мой отецъ несчастный

‘Меня бъ не понялъ, осудилъ,

‘И какъ измнника убилъ!

‘Нтъ! измнить я не умю!

‘Царю служить, а не злодю

‘Клялся я знаменьемъ креста

‘Предъ алтаремъ, и клятва та

‘Не мной нарушена обманомъ,

‘Не мной, а грознымъ Іоанномъ,

‘Который клялся быть царемъ,

‘А не кровавымъ палачемъ!

‘Не я отчизн измняю,

‘Что мукъ неправыхъ убгаю,

‘Отчизна измнила мн,

‘Готовя муки лишь одн!

‘О! разв родина святая

‘Тамъ, гд любви не обртая,

‘Везд, всегда встрчаетъ взоръ

‘Лишь окровавленный топоръ?

‘Нтъ, другъ мой! Что мн въ этой жизни!

‘Ты мн милй отца, отчизны,

‘Тебя, тебя послалъ мн Богъ,

‘Чтобъ я еще извдать могъ

‘И наслажденіе и радость,

‘Чтобы Его любовь и благость

‘Я каждый мигъ благословлялъ,

‘И въ жизни чудный даръ позналъ!

ДРУГОЙ ГОЛОСЪ.

‘Безцнный другъ! Поврь, съ тобою

‘Довольна я своей судьбою,

‘Но бдный, бдный мой отецъ!

‘Коль хочешь ты, чтобъ наконецъ

‘Простилъ онъ намъ и наше бгство,

‘Чтобъ онъ оставилъ мн въ наслдство

‘Свое богатство, имя, честь,—

‘Одно на это средство есть:

‘Ты знаешь, какъ онъ преданъ строго

‘Закону нашему…. а Бога

‘И съ нами славить ты бы могъ,

‘Для всхъ одинъ на неб Богъ.

‘Мой другъ! Согласенъ ты на это?…’

Старикъ не дождался отвта,

Онъ вспыхнулъ и, свирпъ какъ зврь,

Толкнулъ предательскую дверь.

Предъ нимъ, какъ чудный ангелъ рая,

Явилась панна молодая,

А передъ панной молодой,

Обнявъ могучею рукой

Воздушный станъ ея высокій,

Предсталъ красавецъ ясноокій….

Старикъ остался недвижимъ:

Измнникъ сынъ былъ передъ нимъ.

1853.

ПРИМЧАНІЯ.

(1) Св. Филиппъ, митрополитъ Московскій и всея Руси Возведенный въ санъ сей Іоанномъ Грознымъ, онъ былъ имъ же лишенъ онаго, вверженъ въ душную келлію Тверскаго Отроча-Монастыря, гд задушилъ его Малюта Скуратовъ. Мощи его находятся нын въ храм Успенія Богоматери, въ Москв.

(2) См. Карамзина, т. 9, гл. III.

(3) Ддъ Грознаго, Іоаннъ III, уничтожилъ вольность Новгорода, прекратилъ вче и сношенія съ Ганзою, присоединивъ Новгородъ къ Московскому Государству.

(4) и (5) Рюрикъ основалъ пребываніе свое въ Новгородъ. В. К. Ярославъ I, первый даровалъ Новгороду льготы и права самоуправленія, которыми пользовался Новгородъ въ теченіе 4-хъ вковъ.

(6) Св. Александръ Невскій одержалъ знаменитую побду надъ Шведами на берегахъ Невы, будучи удльнымъ Княземъ Новогородскимъ.

(7) См. Карамзина, т 9, гл. III.

(8) Двина и Полота. Полоцкъ славился своими древними стнами и башнями.

(9) ‘Между иными тяжкими опытами судьбы’ говоритъ Карамзинъ, ‘сверхъ бдствій Удльной системы, сверхъ ига Моголовъ, Россія должна была испытать и грозу Самодержца-мучителя: устояла съ любовію къ Самодержавію, ибо врила, что Богъ посылаетъ и язву, и землетрясеніе, и тирановъ’ и т. д. См. т. 9, гл. VII. См. также въ Полн. Собр. Русск. Лтоп. Новгородскую третію лтопись.

ДВ ЖИЗНИ.

— Я молодъ, но душа моя пережила

Свои мечты, желанья, грезы,

Наука мн сомннія дала,

Любовь — теперь смшныя слезы,

Разсудокъ скоро наложилъ

На чувства тсныя оковы,

И все святое поразилъ

Насмшкой горькой и суровой.

Не долго умъ томился мой

Надъ жизни скучною загадкой,

Я все въ ней понялъ, и душой

Заснулъ, какъ школьникъ надъ тетрадкой.

И просыпаюсь иногда

Лишь для того отъ усыпленья,

Чтобъ пожелать безъ сожалнья

Заснуть скоре навсегда.

— Ужъ я не молодъ, но душа

Моя всю свжесть сохранила,

И жизнь мн также хороша,

Какъ отвратительна могила.

Я сердцемъ поврять привыкъ

Вопросъ холоднаго разсудка,

Пусть наши чувства ложь иль шутка,

Но мн отраденъ ихъ языкъ.

Я жизни радъ, чужда мн скука,

Любовь — подруга дней моихъ,

И много мн даритъ наука

Мгновеній истинно святыхъ.

Минула молодости радость,

Но сердце новой жадно ждетъ,

Мн новый міръ даруетъ старость —

И жизнь меня переживетъ.

1853.

НАДЪ ДНПРОВСКИМЪ ПОРОГОМЪ.

Стою надъ порогомъ, смотря какъ валы

Кипятъ и бгутъ на скалу со скалы,

То въ брызги дробятся, то пной густой

Покроются вдругъ, словно гривой сдой,

И быстро несутся сквозь груду камней,

Какъ дикая стая ретивыхъ коней.

Холмы содрогаются, камень трещитъ,

И стонетъ дубрава, и берегъ дрожитъ,

И шумомъ, и гуломъ окрестность полна,

И жизнь человка вблизи не слышна.

Давно ли? Вдь былъ же когда-то тотъ вкъ,

Какъ слышенъ былъ голосъ твои здсь, человкъ,-

Какъ шумное братство водилося тутъ,

Гд нын лишь волны шумятъ и ревутъ,

Какъ эти нмые теперь берега

Крутомъ отзывались на зовъ казака.

Рожденный подъ шумомъ пороговъ родныхъ,

Взлелянный бурею вчною ихъ,

Могучій и дикій, казалося, онъ

Былъ самымъ порогомъ и бурей рожденъ.

И звучной казаческой жизни не могъ

Тогда заглушить многошумный порогъ,

Она съ нимъ слилася, жила за одно,

Здсь было все духомъ однимъ рождено —

Природа и люди, какъ та же семья.

Но гд же остатки того бытія?

Природа, какъ прежде, могуча, сильна,

И также свободна сдая волна,

Не зная преграды ни въ чемъ, никогда,

Людскую же силу сразила вражда.

И пусто здсь нын, и только валы

Кипятъ и бгутъ на скалу со скалы,

И шумомъ, и гуломъ окрестность полна,

Но жизнь человка уже не слышна.

1853.

ВЪ ХРАМ.

ПОСВЯЩЕНО ***ОЙ.

Въ часъ служенья литургіи

Близъ нея я въ храмъ былъ.

Звучно плися литіи,

Дымъ клубился отъ кадилъ,

Разливался по иконамъ

Блескъ огней, и въ тишин

Лишь гудлъ тяжелымъ звономъ

Звздный куполъ въ вышинъ.

Къ чудной двъ обращала

Мысль моя все торжество,

Въ красотъ ея являло

Мн свой образъ божество!

Если бъ мысль мою подслушать

Могъ молящійся народъ,

Онъ готовъ бы былъ обрушить

На меня громадный сводъ.

Но, слпецъ! въ изображеньяхъ

Слабой кисти иль рзца,

Въ человческихъ твореньяхъ

Величаешь ты Творца,

И въ картинахъ, и въ ваянь

Ищешь божеской черты,

А въ божественномъ создань

Божества не видишь ты!

Нтъ! не видлъ я во храм

Ни ваяній, ни картинъ.

Предо мною въ иміам,

Будто въ облак, одинъ

Въ красот являлся строгой —

Не бездушный, но живой,

Не отъ смертныхъ, но отъ Бога —

Образъ двы молодой!

Въ немъ виднлся мн нетлнный,

Чистый образъ божества,

И колнопреклоненный,

Въ упоень торжества,

Подъ высокимъ, звучнымъ сводомъ

Обращался къ нему,

Я молился, но съ народомъ

Вмст Богу одному.

И когда мольбу шептали

Несравненные уста —

На моихъ вдругъ замирали

Вс молитвы, и тогда

Думалъ я: блаженъ, чье имя

Въ ту молитву внесено:

Херувимами святыми

Ужъ оно.повторено.

И, народъ! народъ, который

Божества не видишь въ ней!

На толпу невольно взоры

Обрати въ мольб своей,

Можетъ быть, она помянетъ

Передъ Богомъ и тебя,

И какъ хоръ тимпановъ грянетъ

Въ небесахъ ея мольба!

И къ теб благословенье

Низойдетъ отъ божества:

Сильно на неб моленье

Неземнаго существа.

1853

ШАРМАНЩИКЪ.

На двор морозъ трескучій,

Страшно выглянуть на дворъ.

Слышно — снгъ хруститъ скрипучій,

Подъ окошкомъ разговоръ:

‘Эхъ! морозъ какой хорошій!’

Дворникъ сипло говоритъ,

И въ отвтъ ему въ ладоши

Бьетъ извощикъ и кряхтитъ.

Кто въ кулакъ, а кто въ косматый

Воротникъ упряталъ носъ,

И подъ шубою богатой

Часто царствуетъ морозъ.

Да! иной — я видлъ въ свт —

Весь въ лисицахъ иль бобрахъ,

Въ крпко замкнутой карет,

Подъ медвдемъ ли въ саняхъ,

И согртъ, глядишь, и молодъ,

И ланиты ярче розъ,

А взгляни-ка въ душу — холодъ,

Что крещенскій твой морозъ!

Нтъ! покуда не воскресла

Для весны природа-мать,

То ли дло дома! Кресло,

Книга, ваточный халатъ,

Чай — упрямаго Пекина

Обруслый этотъ даръ….

Такъ я думалъ у камина,.

А пвучій самоваръ

Между тмъ привтно что-то

Мн нашептывалъ сквозь лнь,

И взяла меня дремота.

На двор ложилась тнь,

Тамъ фонарщикъ подъ рогожкой

Пробирался стороной,

Вдругъ раздался у окошка

Звукъ на улиц пустой.

То шарманщикъ, удрученный

Тяжкой ношею своей,

Шелъ дорогой, освщенной

Тусклымъ свтомъ фонарей.

Онъ игралъ, какъ будто силы

Пробудить хотлъ со мн,

И ‘лучины’ звукъ унылый

Раздавался въ тишин.

Тамъ прізжій изъ деревни

По разстроеннымъ дламъ,

За день выходивъ передни,

По присутственнымъ мстамъ

Протаскавшись безполезно,

Вспомнилъ вдругъ подъ звукъ родной

Псни родины любезной,

Лугъ зеленый, лсъ густой,

И бранитъ корыстный городъ,

И убытокъ взять готовъ,

Чтобъ скорй тоску и холодъ

Промнять на мирный кровъ.

Тамъ, въ подоблачномъ этаж,

Въ дряхломъ сердц старика

Отозвалась псня та же,

Залетвъ издалека,

И прошедшее мелькнуло

Передъ нимъ, какъ сонъ живой,

Старость юность помянула

Непритворною слезой.

А шарманщикъ и не знаетъ

Ни о чемъ, ему ли знать?

Онъ идетъ, и продолжаетъ

Безсознательно играть.

Тамъ, въ свтлицъ одинокой,

Передъ сальною свчей,

За трудомъ, вздохнувъ глубоко,

Регистраторъ холостой

На суровую судьбину

Ропщетъ горько такъ и сякъ,

Но услышалъ вдругъ ‘лучину,’

И задумался бднякъ,

Предался родному звуку,

Молча трубку закурилъ,

И тяжелой жизни скуку

На мгновенье позабылъ.

Тамъ, напротивъ, гд мелькаетъ

Слабый свтъ въ окошк, мать

Хворое дитя качаетъ,

Хочетъ плачъ его унять.

Но шарманки звукъ раздался,

И ребенокъ сталъ внимать,

Улыбнулся, засмялся,

И обрадовалась мать,

Позабыла про морозы,

Быстро вышла изъ воротъ,

И шарманщику сквозь слезы

Грошъ послдній отдаетъ.

А шарманщикъ только знаетъ

Какъ бы денегъ больше взять,

Онъ идетъ, и продолжаетъ

Все по прежнему играть.

Слышно — съ удалью безпечной

Пснь родную затянулъ

Мужичекъ, извощикъ встрчный

Клячу пгую стегнулъ,

И засвъ глубоко въ санки,

Съ громкой пснью поскакалъ.

Между тмъ ужъ звукъ шарманки,

Удаляясь, замиралъ.

Сколько отзыва на звуки

Мимолетные нашлось!

Сколько грусти, слезъ и скуки

На мгновенье унялось!

Сколько чувства, сколько мысли

Звукомъ вызвано однимъ!

То, что мы считать привыкли

И ничтожнымъ, и пустымъ,

Не безсмысленно проходитъ

Предъ внимательнымъ умомъ:

Онъ значеніе находитъ

Безконечное во всемъ.

Жизнь въ гармоніи прекрасной

Все содержитъ и хранитъ,

Ни единый звукъ напрасно

Во вселенной не звучитъ.

1854.

ДДЪ КЪ ВНУКУ.

Съ Богомъ, сынъ мой! Честь и вру

Снова нужно отстоять,

Слдуй нашему примру

Какъ служить и воевать.

Эхъ, братъ! Старость на постели

Для солдата тяжела!

Было время — въ ратномъ дл

Наша юность протекла.

Въ чистомъ пол подъ картечью

Проводили день и ночь,

Звучной пснью, бойкой рчью

Зной и стужу гнали прочь.

Какъ моря шумли станы

И кипли битвы тамъ,

Гд теперь одни курганы

Говорятъ о насъ дтямъ.

Только видно позабыла

Бусурманщина нашъ штыкъ,

И паденье Измаила,

И Фокшаны, и Рымникъ.

Вновь для Турокъ рыть могилы

Надо русскому штыку.

Эхъ, братъ, внучекъ! Прежней силы

Право жаль мн старику!

И счастливая бы доля

За Христа сложить животъ,

Ну, да видно Божья воля,

Внуки! вашъ пришелъ чередъ.

Что жъ? Отъ ддовской науки,

Отъ прапраддовъ своихъ

Не отстали наши внуки,

То же сердце бьется въ нихъ,

Та же Русь для ратныхъ споровъ,

И для Турокъ тотъ же штыкъ,

Не одинъ у насъ Суворовъ,

Не одинъ у нихъ Рымникъ!

Съ Богомъ, сынъ мой! Предъ тобою

Честь и слава впереди.

Ты въ походъ возьми съ собою

Этотъ крестъ съ моей груди.

Твоего солдата-дда

Онъ невидимо хранилъ,

Въ немъ была моя побда,

Съ нимъ я шелъ на Измаилъ.

Онъ мое благословенье,

Ты наднь его на грудь,

Береги, и наставленья

Моего не позабудь:

Все въ крест — и жизнь, и сила,

Съ нимъ родишься въ міръ земной,

Съ нимъ живешь, и на могил

Онъ же станетъ надъ тобой.

Помни это, и молиться

Передъ нимъ не забывай,

За него идешь ты биться,

За него и умирай.

Что жалть солдату жизни?

Всмъ лежать въ земл сырой,

А кто отдалъ жизнь отчизн,

Тотъ безсмертенъ, какъ герой!

Съ Богомъ, сынъ мой! Ужъ побды

Громко міру всть несутъ,

Что во внукахъ нашихъ дды

Воскресаютъ и живутъ!

1854.

* * *

Сквозь слезы улыбнулась ты,

И я глядлъ обвороженный

На взоръ, улыбкой оживленный,

На просіявшія черты.

Поврь, тебя мн было жаль,

Хоть не искалъ я, другъ мой милый,

Развеселить твой взоръ унылый

И отогнать твою печаль.

Я зналъ, что нтъ страны безъ грозъ,

Что нтъ долины безъ тумана,

Что нтъ безъ бури океана,

Небесъ безъ тучъ, очей безъ слезъ.

Что безъ дождливаго ненастья

На нив бъ не была плода,

Что тотъ не вдалъ въ жизни счастья,

Кто не страдаетъ никогда.

Что наслажденіе и мука

Въ созвучь жизненномъ должны

Звучать, какъ два родные звука

Одной таинственной струны.

Лазурь сіяетъ веселе

Изъ тучъ, когда реветъ гроза,

Улыбка кажется миле,

Когда дрожитъ еще слеза.

Я зналъ, что грустное мгновенье

Намъ общало свтлый мигъ.

Мой другъ! такъ черпать наслажденье

Я изъ страданія привыкъ.

Какъ древній Грекъ, чтобъ бытія

Вполн вкусить я могъ веселье —

Въ пиру, средь рзваго похмлья

Статую смерти ставлю я.

1854.

ДОЛЪ И ГОРЫ

Отъ утреннихъ небесъ, бжа изъ алыхъ тучъ,

По горнымъ высотамъ скользитъ веселый лучъ.

Заря ужъ обняла зеленыя вершины,

И скоро воскреситъ ущелья и долины,

Гд все еще пока и сонно и темно,

И преисполнено спокойствія и мира.

Такъ мысль великая, которой суждено

Быть новымъ достояньемъ міра,

Вначал поститъ одинъ высокій умъ,

Божественнымъ лучемъ сперва зажжется геній,

И передастъ потомъ свтило новыхъ думъ

Въ міръ дремлющій пока во мрак заблужденій.

1854.

ПЕРЕДЪ МОНУМЕНТОМЪ ПЕТРА ВЕЛИКАГО.

Вчера, въ полуночи, при звздахъ и лун,

Надъ спящею столицей

Я видлъ всадника на бронзовомъ кон,

Съ подъятою десницей.

Казалось, охранялъ созданья своего

Гигантъ покой глубокой,

И тнь громадная ложилась отъ него

По площади широкой.

И думалъ я предъ нимъ: второй проходитъ вкъ,

Исчезли поколнья

Съ тхъ поръ, какъ указалъ великій человкъ

Россіи назначенье,

Съ тхъ поръ, какъ онъ ее десницею своей

Воздвигъ для новой жизни,

И подарилъ моря съ толпами кораблей

Возлюбленной отчизн,

Заставилъ Русь вка въ полвка пережить,

И жизнь своей державы

Упрочилъ навсегда, ршивъ ‘быть иль не быть’

Громами изъ Полтавы.

И думалъ я еще, что миръ здсь былъ съ тхъ поръ,

Какъ дломъ рукъ Петровыхъ

Проглянулъ солнца лучъ и зазвучалъ топоръ

Въ безвыходныхъ дубровахъ,

Какъ городъ двственный явился изъ болотъ

По вол великана,

И опрокинулся въ пучин Невскихъ водъ,

Прорзавъ зыбь тумана.

И нын вижу я, въ глубокой тишин,

Надъ спящею столицей

Онъ озаренъ луной на бронзовомъ кон,

Съ подъятою десницей!

Дерзнете ль вы, враги Россіи и добра,

Враждой своей презрнной

Надъ прахомъ царственнымъ великаго Петра

Смутить покой священный?

Дерзнете ли прійдти съ воинственной грозой,

Гиганту полуночи

На бронзовомъ кон, съ подъятою рукой,

Взглянуть враждебно въ очи?

Мысль на челъ его осталася ясна

Младому поколнью —

И вы познаете какъ наша Русь врна

Святому назначенью,

Указанному ей въ завтной старин

Той мощною десницей,

Которая теперь недвижно въ вышинъ

Простерта надъ столицей,

Какъ Божій перстъ, казующій съ высотъ

Путь къ той великой цли,

Къ которой видимо Всевышній Русь ведетъ

Отъ самой колыбели.

Дерзнете ль вы тогда, виновники борьбы,

Надменные витіи,

По прежнему алкать, на перекоръ судьбы,

Паденія Россіи?

Вы можете ль, враги, въ усиліи слпомъ

Пресчь Невы теченье,

Иль заградить намъ путь, указанный перстомъ

Петра и Провиднья?

Нтъ, дерзкіе! Нева назадъ къ вамъ вашу кровь

Помчитъ передъ столицей,

Надъ трупами враговъ спокойно станетъ вновь,

Съ подъятою десницей,

Нашъ всадникъ царственный, прославленной Невы

Державнымъ властелиномъ,

И сниметъ чуждый гость впредь шапку съ головы

Предъ Русскимъ исполиномъ!

1854.

ВЪ КАЗАНСКОМЪ СОБОР.

Горятъ, какъ бъ темномъ неб звзды,

Лампады въ сумракъ оградъ,

И въ душу льется лучъ надежды

Съ лучемъ таинственныхъ лампадъ.

Огни ихъ мирные сіяютъ,

Какъ будто взоры тхъ Святыхъ,

Которыхъ лики озаряютъ

Онъ въ оправахъ золотыхъ.

Здсь хорошо душамъ скорбящимъ,

Здсь миръ — пріютъ цлебныхъ думъ.

Лишь иногда за приходящимъ

Ворвется въ дверь невнятный шумъ

Извн, какъ будто издалека,

Какъ злобный хохотъ сатаны,

И вновь замретъ среди глубокой,

Благоговйной тишины.

Пускай бушуютъ волны въ мор —

Он скалы не сокрушатъ,

Пускай вн храма, на просторъ,

Тамъ страсти вчныя шумятъ —

Надъ ними храмъ, покоя полный,

Высоко куполъ свой вознесъ,

И моря жизненнаго волны

Онъ разбиваетъ, какъ утесъ.

1854.

ЭКСПРОМТЪ.

Душа поэта — плодъ чудесный

Чудесной почвы, этотъ плодъ

Благословенный тамъ растетъ,

Гд сводъ безоблаченъ небесный,

Гд солнце гретъ круглый годъ,

Гд листъ не падаетъ древесный,

Гд море теплою волной

На живописный берегъ плещетъ,

Гд, какъ Эдемъ, весною блещетъ

Природа пышною красой.

Поэта мысль нжна, какъ роза,

Какъ цвтъ, лелемый въ тни,

Суровой осени угроза,

Туманы, сумрачные дни,

Прикосновеніе мороза

Для розы — Боже сохрани!

Вотъ отчего нашъ бдный сверъ,

Гд вчный царствуетъ морозъ,

Обильно производитъ клеверъ,

И очень мало свжихъ розъ.

1854.

10 АПРЛЯ 1854 (*).

Изъ моря тихаго, какъ яростное море,

Нахлынувъ бурею на Христіанскій градъ,

Свирпой злобою подвигнутъ и объятъ,

Къ подножію креста неся мятежъ и горе,

Въ священный день любви, молитвы и поста

Кто обнажилъ свой мечъ на Снятаго съ Креста?

Кто мирный благовстъ и тихія молитвы

Надъ плащаницею, въ величественный часъ,

Когда лежалъ въ гробу Пріявшій смерть за насъ,

Хотлъ смутить, прервать, какъ демонъ, громомъ битвы,

И бросился толпой, какъ волны на утесъ,

На мирный Твой алтарь, Божественный Христосъ?

Кто этотъ лютый врагъ Христа и Христіанства?

Кто обуялъ его? На врныхъ Христіанъ

Откуда мчитъ его угрюмый океанъ

На помощь гаснущей лун магометанства?

Увы! Онъ зналъ Христа, и, какъ Іуда, самъ

За сребренники вновь предалъ Его врагамъ!

И въ день торжественный, въ сей праздникъ искупленья,

Надъ имъ отвергнутымъ, Божественнымъ Христомъ

Вновь поругался онъ войной и мятеженъ,

Съ насмшкой гнусною слпаго озлобленья.

Но горе вамъ! Уста Его ужъ не твердятъ:

‘Прости имъ, Господи, не вдятъ что творятъ.’

Вы вдали, враги, какое святотатство

Свершали вы войной въ священный этотъ мигъ,

Вы вдали какъ онъ божественъ и великъ —

И все нарушили, законъ любви, и братство,

И не смирилъ васъ онъ: средь грозныхъ баттарей

Съ крестомъ, подъ ризами сдой Архіерей!

Нтъ! вы попрали въ прахъ и тернами обвитый

Внецъ Спасителя, и все, что свято намъ.

Но Богъ въ гробу былъ живъ, Онъ былъ грозой врагамъ,

Онъ былъ молящихся незримою защитой —

И слабый юноша, съ защитой этой, былъ

Побдоносцемъ всхъ несмтныхъ вашихъ силъ!

Какъ гаснетъ лучъ луны передъ зарей небесной,

Такъ полумсяцъ, васъ подвигнувшій на насъ,

Затмился и потухъ въ торжественный тотъ часъ,

Какъ воскресенья день всходилъ по тверди звздной,

И солнце истины изъ ночи гробовой

Ужъ обнимало міръ божественной зарей.

Россія! восхвали Всевышняго десницу!

Согласный гимнъ ему во храмахъ возгласи,

И въ лтопись свою безсмертную внеси

Въ сей день еще одну безсмертную страницу!

Чтобъ отдаленный родъ еще воскликнуть могъ:

Великъ Поборникъ Твой! Великъ Россійскій Богъ!

1854.

(*) Великая Суббота и день нападенія на Одессу Англо-Французской эскадры.

ТАЙНЫ ДУШИ.

Такія чувства иногда

Являются случайно,

Они въ душъ проходятъ такъ

Неуловимо, тайно,

Что невозможно словъ найдти,

Чтобъ выразить ихъ ясно,

А между тмъ явленье ихъ

Бываетъ такъ прекрасно,

Такой живительной весной

Отъ нихъ на душу ветъ,

Что безсознательно при нихъ

Душа благоговетъ.

Воспоминанье ль о быломъ,

О дтств промелькнувшемъ,

Или предчувствіе того,

Что кроется въ грядущемъ,

Природы ль двственный языкъ

Т чувства пробуждаетъ —

Умомъ нельзя того понять,

Душа ихъ понимаетъ.

Но видно этотъ даръ души,

Родной и вдохновенный,

Затмъ не переходитъ въ нашъ

Языкъ обыкновенный,

Чтобъ не ввряли мы его

Душ для насъ не сродной,

Гд съ нимъ бы стало, что съ цвткомъ

Надъ почвою безплодной.

Но есть родное существо,

Любимое созданье,

Кому вручилъ бы душу всю

И все существованье,

Чей взоръ горитъ теб, какъ день

Съ безоблачнаго свода,

И чья любовь теб милй,

Чмъ узнику свобода,

Чье поминутно повторять

Возлюбленное имя,

Какъ будто воздухомъ дышать,

Теб необходимо.

Тому родному существу,

Свободно, безъ искусства

Хотлось высказать бы т

Таинственныя чувства,

И раздливъ ихъ съ нимъ, узнать,

Знакомы ль чувства эти

Душ, которая теб

Милй всего на свт,

Понять ее въ словахъ простыхъ,

Въ улыбк, и во многомъ,

Что непонятно для другихъ.

Такъ міръ устроенъ Богомъ:

Что другъ для друга создано —

Другъ друга знать желаетъ,

Пчела вс таинства цвтка

Любимаго пытаетъ,

Спокойно лебедь созерцать

Родныя любитъ воды,

Поэтъ хотлъ бы тайны знать

Возлюбленной природы,

Душа же хочетъ душу знать,

Съ которою сроднилась,

Съ которой, въ душу бы одну

Она соединилась.

1854.

ВЕСНА.

Я снова бодръ и молодъ,

Душа обновлена!

Прощай, житейскій холодъ,

Прощай, толпа и городъ —

Меня зоветъ весна!

Ужъ жаворонки пли,

Ручей ужъ зазвенлъ,

Долины запестрли,

Раздался звукъ свирли

И лсъ зазеленлъ.

Согрлася, очнулась

Лазурная волна,

Природа встрепенулась,

Явилась, улыбнулась

Веселая весна.

Я жажду воли, воли!

Весна зоветъ меня,

Не въ силахъ ждать я дол,

Пойду, поймаю въ пол

Ретиваго коня.

Почуетъ конь ретивый

Отвагу сдока,

Размахивая гривой,

Помчитъ меня надъ нивой

Быстре втерка,

Туда, гд тополь зретъ,

Черемуха цвтетъ,

Душистый втеръ ветъ

И солнце чудно гретъ

Съ лазоревыхъ высотъ,

Гд могъ бы погулять я,

Какъ вольная волна,

Туда, гд словно братья,

Готовятъ мн объятья

Природа и весна!

Туда, въ пріютъ свободный,

Изъ жизни городской,

Изъ жизни мн не сродной,

Тревожной и холодной,

Я унесу съ собой

Одну лишь думу, ею

Душа моя полна,

Ту думу я лелю,

Какъ нжную лилею

Любовная весна.

Среди людскаго шума

И умственнаго сна,

Родная эта дума

Въ душъ моей угрюмой

Для жизни рождена.

Взоръ милый, взоръ чудесный

Ту думу мн внушилъ,

Такъ подъ весной небесной

Рождается прелестный

Цвтокъ среди могилъ.

Ее, ее умчу я

Съ собою на кон,

Съ ней вмст жить хочу я,

Съ душой ее вручу я

Природ и весн.

И вренъ прежней дол,

По прежнему любя,

Въ дубрав, въ чистомъ нол

Я буду пть на вол

Природу и тебя.

И пснь моя, съ собою

Мечты мои неся,

Внушенныя тобою —

Тобою и весною

Наполненная вся,

Къ теб изъ незнакомой

Домчится стороны,

Какъ втеръ надушеный

Дубравою зеленой

И запахомъ весны.

1854.

ВЕЧЕРЪ НА НЕВ.

День весенній угасаетъ,

Меркнетъ неба синева,

Въ вешнемъ сумракъ сіяетъ

Гладкимъ зеркаломъ Нева.

Огневыми полосами

Отразился ярко въ ней

Рядъ горящихъ фонарей,

Тишина лишь голосами

Прерывается людей.

На крестъ, въ сіянь злата

Догораетъ лучъ заката,

И погаснуть ужъ готовъ,

Воздухъ полонъ аромата

Зеленющихъ садовъ.

Вотъ и звздочка трепещетъ

Тамъ вдали сквозь полутнь,

Огонекъ на барк блещетъ,

И Нева чуть слышно плещетъ

О гранитную ступень.

Чу! ударило лниво

Гд-то сонное весло,

Всходитъ мсяцъ, отъ залива

Свжимъ втромъ понесло.

А на городъ молчаливый

Смотритъ всадникъ горделивый

Со своей крутой скалы,

И предъ нимъ проходятъ строемъ,

Какъ полки передъ героемъ,

Побжденные валы.

Отдыхай же городъ мирный.

Ты жъ, божественная ночь,

Ты, владычицей всемірной,

Отгони далеко прочь

Безпокойныя надежды,

Бури тайныя страстей,

Въ тишин на наши вжды

Сны покойные навй,

И отъ области лазурной

Къ намъ своею звздной урной

Благодать свою пролей.

1854.

КРЕЩЕНІЕ ГОРОДА ОДЕССЫ.

ПОСВЯЩЕНО П. Л. СТРУКОВУ.

Необъятно, Русь родная,

Ты, полміра обнимая,

Между ркъ, озеръ и горъ

Свой раскинула просторъ!

И въ чудесномъ томъ просторъ,

На озерахъ, на ркахъ,

На красивыхъ берегахъ,

Гд немолчно плещетъ море,

Подъ горами, на холмахъ

И въ степяхъ необозримыхъ

Процвтаетъ, Русь, твоя

Городовъ неизчислимыхъ

Православная семья.

Въ немерцаемомъ сіянь

Златокупольныхъ церквей,

Въ ослпительномъ сліянь

Лучезарныхъ ихъ лучей,

Подъ крестами и подъ звономъ

Вковыхъ колоколовъ,

Въ яркой зелени садовъ,

Подъ лазурнымъ небосклономъ

Эта дружная семья —

Словно памятникъ священный

Прежней жизни незабвенной

И былаго бытія.

Что ни городъ, то преданье

Сохраненное въ тиши:

Горе, гордость, ликованье

Русской преданной души.

Сроднены единымъ братствомъ,

Города твоей земли

Славой, древностью, богатствомъ

Возросли и процвли.

Ты же, края молодаго

Юный градъ! давно ли ты,

Какъ изъ ндра всталъ морского

Средь безлюдной пустоты?

Лишь полвка пролетло

Съ той поры, какъ закипла

Жизни дятельность тамъ,

Гд шумящимъ въ дикой вол,

Былъ пріютъ однимъ дотол

Моря Чернаго волнамъ.

Не вка прошли — полвка

Только минуло съ тхъ поръ,

Какъ по вол человка

Загремлъ въ степи топоръ,

И надъ влагой побжденной

Сталъ ты, градъ новорожденный,

И привлекъ Россіи взоръ.

Но въ семь ея почтенныхъ,

Многославныхъ городовъ,—

Престарлыхъ, освященныхъ

Славой нсколькихъ вковъ

И завтной стариною,—

Былъ ты словно сиротою,

И не родственны для насъ

Были т твои скрижали,

На которыхъ начертали

Имена свои вначал

Ришелье и де-Рибасъ.

Наслаждаясь благомъ мира,

Ты въ довольств процвталъ,

Новой житницею міра

Старый міръ тебя назвалъ.

Но теб твои богатства,

Изобиліе даровъ

Не могли доставить братства

Православныхъ городовъ.

Какъ пришелецъ у порога,

На границъ ты стоялъ,

И иной судьбы отъ Бога

Терпливо ожидалъ.

Злая буря разразилась

Посреди твоихъ оградъ —

И судьба твоя свершилась:

Ты отнын Русскій градъ!

Торжествуй! твои твердыни

Отстояли, вознесли

Вру, славу, вс святыни

Русской жизни и земли.

Ты въ скрижали вковыя

Врзалъ въ наши времена

Русскій подвигъ и родныя

Для Россіи имена.

Торжествуй же! окрестился

Ты гранатами враговъ,

Ты съ семьею породнился

Русскихъ славныхъ городовъ.

Надъ тобою пролетли

Вражьи бомбы — и изъ нихъ

Вышелъ ты какъ изъ купели,

Торжество крестинъ твоихъ

Вся Россія ликовала,

И со всей семьей своей

Отъ купели этой стала

Воспріемницей твоей!

1854.

КІЕВЪ.

Видите ли горы сія? Яко на сихъ горахъ возсіяетъ благодать

Божія, и градъ великъ имать быти, и церкви многи имать

Богъ воздвигнути.

Несторъ. Пророчество Апостола Андрея (*).

(*) Гора, на которой, по преданію, апостолъ, водрузивъ крестъ, изрекъ сіе пророчество, круто возвышается надъ низменнымъ берегомъ Днпра, гд находится обширнйшая часть Кіева, именуемая Подоломъ. Нын на вершин этой горы, на сто двадцать пять аршинъ отъ уровня Днпра, стоитъ великолпный храмъ Андрея Первозваннаго, построенный по плану знаменитаго Графа Растрелли, и по красот и смлости зодчества превосходящій вс Кіевскіе храмы. Съ его террасы видъ обширный и одинъ изъ самыхъ живописныхъ.

Я видлъ колыбель величія Россіи,

Я видлъ синій Днпръ, я былъ на тхъ холмахъ,

Гд древній Кіевъ нашъ, питомецъ Византіи,

Вознесъ до облаковъ двнадцать главъ Софіи,

И бережетъ вковъ краснорчивый прахъ.

Я былъ на крутизн, которая пророкомъ

За двадесять вковъ крестомъ оснена,

Гд онъ грядущее прозрлъ орлинымъ окомъ,

И гд ему, тогда, въ молчаніи глубокомъ,

Внимала лишь одна Днпровская волна.

Священная гора на берегу пучины

Громадной каедрой воздвиглась для него,

И какъ гигантъ, съ ея подоблачной вершины

Онъ проповдуетъ торжественно понын

Слова Учителя и Бога своего.

Нашъ Кіевъ мн предсталъ въ священномъ блеск славы,

Межъ Русскихъ городовъ, какъ патріархъ сдой,

Какъ золотой внецъ его сіяли главы,

А благовстъ его, какъ голосъ величавый,

Повствовалъ сынамъ о старин святой.

Онъ имъ понятенъ былъ, звуча какъ рчь родная,

И находя въ сердцахъ восторженный отвтъ,

На новую борьбу Россію призывая,

Какъ нкогда глаголъ отъ высоты Синая,

Онъ ей передавалъ божественный завтъ.

Онъ говорилъ: пускай вокругъ тебя бушуетъ

Кичливый недругъ твой,— иди своимъ путемъ,

И міру докажи, когда борьба минуетъ,

Что чувство теплое и вра торжествуетъ

Надъ гордымъ разумомъ и дерзостнымъ умомъ.

Внимала Русь ему среди благоговнья,

И разносился онъ торжественно окрестъ,

И полонъ былъ тогда великаго значенья

Являвшійся вдали надъ градомъ, какъ виднье,

Въ рукахъ Владиміра, залогъ побды — крестъ (*).

(*) Памятникъ Св. Владиміра находится на высокомъ холм на берегу Днпра. На возвышенномъ чугунномъ пьедестал стоитъ Зладиміръ въ мантіи, обративъ взоры къ небу, въ лвой рук держитъ онъ шапку, а правою обнимаетъ высокій крестъ. На пьедестал съ одной стороны барельефно изображено крещеніе Русскаго народа, съ другой — орденскія знаки Св. Владиміра. Памятникъ исполненъ мысли, и видъ его отъ Днпра чрезвычайно величественъ.

1854. Кіевъ.

СОФІЯ (*).

(*) Софійскій Соборъ или храмъ Премудрости Божіей, одинъ изъ самыхъ древнихъ и славнйшихъ памятниковъ Кіева, въ воспоминаніе побды надъ Печенгами, построенъ Ярославомъ I, по образцу Софіи Византійской. Посл разоренія Татарами и долгаго запустнія, онъ, въ первой половин семнадцатаго вка, возобновленъ былъ Кіевскимъ Митрополитомъ Петромъ Могилою, при чемъ совершенно утратилъ свой первоначальный видъ, наружный и внутренній. Подобно ему, были воздвигнуты Ярославомъ въ Кіев и другія зданія въ подражаніе Византійскимъ. Таковы золотыя ворота, которыхъ теперь видны одн развалины, и Ирининскій Монастырь, отъ коего уцлла только часть каменной стны, обращенная нын въ памятникъ.

Бывало Днпровскія волны

Носили Славянскіе челны

Къ стнамъ Византіи родной,

И съ грузомъ богатства и злата,

Надъ бездною парусъ крылатый

Опять возвращалъ ихъ домой.

Бывало Царьградъ православный

Въ Владиміровъ городъ державный

Дары драгоцнные шлетъ:

Алмазы, рубины, сапфиры,

Иконы, сосуды, порфиры,

И въ гости насъ дружно зоветъ.

Бывало въ примръ Византіи,

Нашъ Кіевъ то храмъ, то златыя

Воздвигнетъ себ ворота,

Бывало поспорятъ, но снова

Мирить дружелюбно готова

Ихъ общая вра въ Христа.

Бывало въ обихъ Софіяхъ

Единаго Бога въ литіяхъ

И Русскій, и Грекъ прославлялъ,

И въ неб ихъ звонъ колокольный,

Несясь изъ обители дольной,

Сливался и вмст звучалъ.

Но туча племенъ Магомета,

Ужъ грозно обнявши полсвта,

Съ Востока прокралась, пришла

Въ предлы Святой Византіи —

И славныя главы Софіи

Глубокая ночь облегла.

Сиротствуетъ наша Софія!

Родная ея Византія

Ей шлетъ не привтъ ужъ, а стонъ,

Уже посреди небосклона

Не встртитъ Царьградскаго звона

Ея одинокій трезвонъ.

Уже на Днпровскія волны

Не снидутъ Царьградскіе челны,

Чтобъ искренней дружбы залогъ

Принесть христіанской святын,

Одну только ненависть нын

Ей шлетъ кровожадный Востокъ.

Но бодрствуетъ наша Софія.

Горятъ ея главы златыя

Подъ солнцемъ такъ пышно, свтло,

Какъ будто въ ней скрыто желанье,

Чтобъ это живое сіянье

Софію въ Царьград зажгло.

Зажгло бы родимыя главы

Зарей возрожденія, славы

И новаго свта въ ночи,

И чтобы по всей Византіи

Отъ глазъ возрожденной Софіи

Раскинулись эти лучи.

Она торжествуетъ въ надежд

Воздать Царюграду, что прежде

Пріяла она отъ него:

Тотъ свтъ немерцаемый, вчный,

Въ которомъ залогъ безконечный

Величья ея и его.

1854. Кіевъ.

ЗВЗДА

Я люблю звзду ночную,

Лучезарную звзду,

Искру неба золотую,

Не за блескъ и красоту,

Не за то, что въ многозвздной

Вышин, когда все спитъ,

Надъ землею, какъ надъ бездной,

Ярче всхъ она горитъ,

Что всхъ лучше украшаетъ

Небосклонъ она въ ночи,

И плнительно купаетъ

Въ лон водъ свои лучи,

Но за то, что скрыто много

Думъ въ крась ея лучей,

Что она о тайнахъ Бога

Говоритъ душъ моей.

Я люблю глаза родные,

Какъ небесную звзду,

Не за взоры огневые,

Не за блескъ и красоту,

Не за очеркъ ихъ чудесный,

Не за ихъ лазурный цвтъ,

Не за то, что въ поднебесной

Ихъ милей и краше нтъ,

Не за милый взглядъ привтный,

Но за то, что т глаза

На земл мн въ мигъ завтный

Отразили небеса,

Что въ нихъ думъ сокрыто много,

Тмъ ихъ прелесть хороша,

Что горитъ, какъ проблескъ Бога,

Въ нихъ прекрасная душа!

1854. Кіевъ.

ПЛАКУЧАЯ БЕРЕЗА.

Природа разцвтаетъ

И весело сіяетъ

Въ полуденной норъ.

Подъ знойнымъ солнцемъ юга

Одна стоитъ, безъ друга,

Береза на горъ.

Напрасно шепчутъ ивы,

И тополь горделивый,

И яворы, и кленъ,

И птицы рзво вьются,

И быстро, звучно льются

Ручьи со всхъ сторонъ,

Напрасно втеръ южный

Заводитъ говоръ дружный

Съ березой молодой

И втви ей колышетъ,—

Береза ихъ не слышитъ,

Не милъ ей югъ чужой.

Она здсь одинока,

И думаетъ: далеко,

На свер родномъ,

Береза молодая

Цвтетъ себ, не зная

О друг молодомъ,

Цвтетъ въ кругу родимомъ,

Надъ озеромъ любимымъ

Красуется, а я….

И втви словно слезы

Повисли отъ березы

Надъ зеркаломъ ручья.

1854. Кіевъ.

УТРО.

Возвстили утро птицы,

Отъ востока лучъ денницы

Гонитъ трепетную ночь,

Покидая горъ вершины,

И овраги, и долины,

Тни, словно исполины,

Встали, и уходятъ прочь.

За собой уводятъ тни

Вереницу привидній

И чудовищъ хороводъ,

Населявшихъ ночи лоно,

И средь утренняго звона

По лазури небосклона

Виденъ ангела полетъ.

Такъ, мой другъ, твое явленье

Гонитъ страсти и сомннье,

Скорбь душевную мою,

Какъ ночныя привиднья,

И какъ птица, въ то мгновенье

Я опять для вдохновенья

Встрепенуся и пою.

Какъ цвтовъ благоуханье,

Ароматное дыханье

Устъ твоихъ я жадно пью,

Взоръ твои — небо голубое,

Ты въ торжественномъ поко

Вносишь утро золотое

Въ ночь душевную мою!

1854. Кіевъ.

ОРЕЛЪ.

Завиденъ мн, орелъ могучій,

Ширококрылый твой полетъ

Не потому, что ты за тучи

Летаешь въ дальній небосводъ,

Не потому, что вс вершины

Теб доступны, что оттоль

Бросаешь ты свой взоръ орлиный

Въ земную бдную юдоль,

Что солнца блескъ не ослпляетъ

Твоихъ очей — не потому.

Я самъ орелъ! мой духъ летаетъ

Превыше звздъ, везд ему

Открытъ просторъ, онъ созерцаетъ

Свтило вчное, и свтъ

Его очей не ослпляетъ,

Ему нигд границы нтъ!

Но я завидую свободъ

Ширококрылаго орла,

Ему везд, во всей природ

Судьба спокойствіе дала,

И посреди вершины снжной,

Не опасаясь ничего,

Онъ созерцаетъ безмятежно

Созданье Бога своего.

Когда жъ съ любовью безсловесной,

Забывъ о людяхъ и земл,

Я взоръ покою на чел

Моей красавицы чудесной,

Въ немъ созерцаю божество

И мысль обширную его

Хочу, какъ будто сводъ небесный,

Своею мыслью облетть,

Когда мн хочется смотрть,

Смотрть и все смотрть ей въ очи,

Въ которыхъ больше красоты,

И тайнъ, и думъ, чмъ въ звздахъ ночи,—

Орелъ! я не могу, какъ ты,

Безъ опасенья любоваться,

Чмъ любовался бы весь вкъ,

И безмятежно наслаждаться —

Затмъ, что я…. я человкъ.

Вокругъ тебя, орелъ могучій,

Лишь втеръ, небеса да тучи,

Ты ими окруженъ, а я,—

Когда любуюсь красотою,

Я окруженъ людьми, толпою….

Орелъ! ты не поймешь меня!

1854. Кіевъ.

* * *

Когда вы рчью вдохновенной

Въ своей бесдъ откровенной

Порой передаете мн

Одну изъ вашихъ думъ, которыхъ

Такъ много въ васъ и въ вашихъ взорахъ,—

Я вамъ въ безмолвной тишин

Внимаю и благоговю.

Но дума та лишь перлъ одинъ

Изъ неизвданныхъ пучинъ.

Увы! зачмъ же я не смю,

Давъ волю чувствамъ и словамъ,

Проникнуть въ душу вашу — въ храмъ,

Въ которомъ чувствую я Бога,

Гд Онъ воздвигъ себ алтарь?

Да! Вы тотъ храмъ, а я — мытарь,

Стоящій у его порога.

1854. Кіевъ.

ЖУРНАЛЪ СГОРЛЪ.

Увы! Увы! Ихъ больше нтъ,

Страницъ, хранилищъ впечатлній,

‘Ума холодныхъ наблюденій

И сердца горестныхъ замтъ!’

Какъ, право, слезы не повисли

На вашихъ глазкахъ въ этотъ часъ,

Какъ дымъ, клубясь, вс ваши мысли

Умчалъ безжалостно отъ васъ?

Огонь разрушилъ ихъ оковы,

И не прочтутъ ужъ ихъ глаза,

Но впрочемъ въ край для нихъ не новый

Онъ умчались — въ небеса!

Желалъ бы я теперь быть духомъ,

Чтобъ тамъ въ пространствъ ихъ поймать,

И вс страницы эти духомъ,

Безъ остановки прочитать!

Но, можетъ быть, ихъ всесожженье

Есть только Фениксовъ костеръ,

Быть можетъ, изъ уничтоженья

Родится новыхъ мыслей сборъ.

Дай Богъ, чтобъ возродясь, окрпло

Дитя и зажило бъ опять,

Чтобы изъ горестнаго пепла

Явилась новая тетрадь

Ужъ несгораемымъ журналомъ,

И ты, смотри, уже не тронь

Его своимъ зминымъ жаломъ,

Всеистребляющій огонь!

1854.

КРЕСТЪ.

Среди дороги жизни трудной,

Не думая найдти ихъ вновь,

Утратилъ я въ борьб безумной

Надежду, вру и любовь.

Но жизни первыя отрады,

Тотъ міръ, который намъ потомъ

Напоминается лучемъ

Тихотрепещущимъ лампады,—

Все это повторилось вновь,

Еще плнительнй и краше,

Моей душ въ улыбк вашей,

Вы возвратили мн любовь!

Я васъ хотлъ защит врной

Вручить, ея не находилъ

Я межъ людей, и лицемрный,

Холодный свтъ меня страшилъ,

Я испыталъ его тревогу,

Кому же могъ я васъ вручить?

Я сталъ опять доступенъ Богу,

Я сталъ Его за васъ молить.

Вы мн былое воскресили,

Меня, какъ прежде, въ тишин

Вы вновь молиться научили,

Вы Вру возвратили мн!

Смирилась жизненная битва,

Любовь мн вру отдала,

Она — молитву, а молитва

Съ собой надежду привела.

И вы одн, о другъ мой чудный,

Все то мн возвратили вновь,

Что я утратилъ въ жизни трудной —

Надежду, вру и любовь!

И какъ по вол Провиднья,

Мн нын крестъ вручили вы,

Крестъ, сей залогъ и выраженье

Надежды, вры и любви!

1854.

НА ЖЕЛЗНОЙ ДОРОГ.

Я покинулъ городъ чудный,

Многошумный, многолюдный,

И съ блестящею главой

Исаака храмъ чудесный,

И свинцовый сводъ небесный

Надъ холодною Невой.

И меня неудержимо

Черезъ рвы, овраги, мимо

Зеленющихъ луговъ,

Что весна ковромъ покрыла,

Мчитъ чудовищная сила

Громкодышущихъ паровъ.

Рощи, рки, нивы, сёла,

Синій холмъ и садъ веселый,

Все мелькаетъ, все летитъ

Вмст съ птицами отъ взора,

Вотъ ужъ близко, вотъ ужъ скоро

Эта сила насъ примчитъ

Въ градъ иной, благословенный,

Многославный, незабвенный,

Въ градъ, который я люблю,

Блокаменный, раздольный,

Въ звонъ и говоръ колокольный,

Къ златоверхому Кремлю!

Но, увы! мн жаль, давно ли

Въ душномъ городъ, въ невол

Я рвался отъ суеты

Подъ безоблачные своды,

Ближе къ Богу, гд природы

Чудотворны красоты?

И едва поля дохнули

На меня, едва мелькнули

Предо мной ихъ свжій цвтъ

И роскошные узоры,

Какъ ужъ новый городъ скоро

Возвратитъ мн міръ суетъ,

Гд въ тщеславіи холодномъ

Или въ праздности безплодно

Тратитъ годы человкъ.

И на сердц стало больно,

И пришла мн мысль невольно,

Что таковъ, увы! нашъ вкъ.

Онъ пустаго блеска проситъ,

Онъ насъ быстро переноситъ,

Какъ пары, пуская дымъ,

Убивая наши годы,

Мимо Бога и природы

Отъ однхъ суетъ къ другимъ.

1854.

НА САДОВОЙ.

Потянулась вереница

Фонарей передо мной.

Озабоченныя лица

И длами и нуждой,

Безконечно ходятъ, бродягъ,

Суетятся въ тснот,

Фонари на нихъ наводятъ

Тусклый свтъ свой въ темнот.

Мщанинъ, купецъ, чиновник,

Офицеръ, солдатъ, чухна,

И съ любовницей любовникъ —

Всхъ несетъ одна волна.

Мимо яркихъ освщеній

Вс проходятъ въ попыхахъ,

Какъ магическія тни,

И скрываются впотьмахъ.

Тамъ окошки освщаетъ

Брилліянтщикъ, часовщикъ,

Здсь услуги предлагаетъ

Вамъ усердный гробовщикъ,

На прокатъ онъ даже дроги

Тотчасъ можетъ отпустить,

Чтобъ по этой же дорогъ

Къ мсту васъ препроводить.

Вотъ шарманщикъ подл оконъ

Звуки вдругъ распространилъ,

Тамъ въ окн поддльный локонъ

Парикмахеръ освтилъ,

Здсь посуда и сигары,

Тамъ игрушки для дтей,

Ярко блещутъ вс товары

Межъ безчисленныхъ огней.

Покупайте осторожно,

Господа! съ такимъ огнемъ

Часто все сіяетъ ложно,

И обманетесь вы днемъ.

При свчахъ нашъ міръ прекрасенъ,

Ослпительно хорошъ,

Но обманчивъ и опасенъ:

За червонецъ выдастъ грошъ.

Въ род этаго червонца

Есть таланты у людей,

Что сіяютъ лишь безъ солнца,

Межъ искусственныхъ огней.

Передъ солнцемъ восходящимъ

Вашъ червонецъ выдетъ грошъ,

Предъ талантомъ настоящимъ

Съ ними будетъ точно то жъ.

Этой улицы огромной

Два конца отъ глазъ ушли

Съ фонарями въ сумракъ темный,

И исчезнули вдали.

Me видать ея начала,

Тмою скрытаго густой,

И конецъ ея объяла

Та же тма передо мной.

Будто этой самой тмою

Порождается народъ,

Безконечною толпою

Къ свту яркому идетъ,

Освтится на мгновенье,

Но во мрак, что предъ нимъ,

Снова тонетъ, какъ виднье,

И смняется другимъ.

Такова, друзья, дорога

Жизни суетной земной,

По которой, волей Бога,

Вс проходимъ мы толпой.

Жизнь кипитъ на ней, не мало

Есть въ ней блеска, но Творецъ

Скрылъ отъ насъ ея начало,

Скрылъ отъ насъ ея конецъ.

Мимо яркихъ освщеній,

Безконечною волной,

Фантастическія тни,

Мы проходимъ чередой —

И узнать намъ лишь у Бога,

Для чего, зачмъ и какъ,

Мимо блеска, та дорога

Насъ ведетъ изъ мрака въ мракъ.

1851

ВКЪ И ПОЭТЪ.

— Поэтъ! когда ты бросишь лиру?

Ея не слушаетъ нашъ вкъ,

Иныя есть заботы міру,

Не пснью занятъ человкъ.

Твоя пророческая дума

Не развлечетъ толпы угрюмой,

Толпы, обычнымъ ей путемъ

Къ труду наемному идущей,

Ей нужны деньги, хлбъ насущный,

А не алтарь съ твоимъ огнемъ.

Взгляни, окинь, пвецъ безпечный,

Спокойнымъ взглядомъ шаръ земной,

Какъ муравейникъ безконечный,

Везд трудится родъ людской.

На суш и на океан,

Въ непроницаемомъ туман

Паровъ и дыма, гд ревутъ

Колеса машинъ имъ послушныхъ,

Въ вод и въ подземельяхъ душныхъ —

Повсюду воцарился трудъ.

Ты видишь сколько нужно вку,

Какъ много у него заботъ,

Какъ тяжело онъ человку

Насущный хлбъ его даетъ,

Какъ возрастаютъ наши нужды!

А ты, какъ будто міру чуждый,

Поешь, какъ можешь ты желать,

Питомецъ музъ, мечтатель нжный,

Чтобъ могъ твой голосъ безполезный

Нашъ трудъ полезный прерывать?

— А мн до васъ какое дло,

Рабы послушные земли?

Я самъ себ законъ. Вели,

Чтобъ птичка Божія не пила,

Чтобы потухъ огонь небесъ,

Чтобъ съ втромъ не шептался лсъ,

Чтобъ волны не были могучи,

Чтобъ море не таило бдъ,

Чтобъ не леталъ орелъ за тучи,

Чтобъ громъ умолкъ, — таковъ поэтъ!

Самъ Богъ для творчества святаго

Въ него влагаетъ этотъ даръ:

Свтъ мысли въ душу, въ сердце жаръ,

Въ уста торжественное слово,

И какъ Онъ говоритъ лун:

Сіяй въ полночной тишин,

Волн: шуми, цвткамъ цвтите,

Могил: будь всегда нмой,

Звзд: гори, сердцамъ: любите,—

Онъ говоритъ поэту: пой!

И пусть проходитъ, занятая

Заботой, пользой и нуждой,

Своей обычною тропой

Толпа, поэту не внимая,—

Ему нужды и горя нтъ:

Онъ все останется поэтъ.

Пусть міръ утратитъ все святое,

Чмъ наша жизнь одарена —

Все также небо голубое

Надъ міромъ будетъ безъ пятна!

Поэтъ, какъ храмъ, пускай, гонима

Нуждой, заботой и трудомъ,

Забывъ святой молитвы домъ,

Толпа его проходитъ мимо,

Но въ немъ служитель алтарей,

Среди пылающихъ огней,

Обрядъ все также совершаетъ,

Все тотъ же въ храмъ хоръ пвцовъ,

И звона храмъ не прерываетъ

Своихъ святыхъ колоколовъ.

1854.

МИКЕЛЬ-АНДЖЕЛО.

Сей б исполинъ.

Кн. Бытія, 10, 9.

Отъ Ватиканскаго священнаго двора

Встревожилъ страшный слухъ всемірную столицу,

И ясно видитъ Римъ небесную десницу

Надъ царственной главой Намстника Петра.

Месть правосудную послало Провиднье,

Родриго Боржіа, тиранъ, погибъ, какъ жилъ:

Сосудъ, назначенный для злаго преступленья,

Злодя самого отравой погубилъ.

Распухшій трупъ несутъ сквозь общую тревогу,

Въ глазахъ оставшихся отъ жертвъ его сиротъ,

И съ трепетомъ нмымъ даетъ ему дорогу,

Какъ правосудію небесному, народъ.

Злодйства отмщены, погибъ первослужитель

Святаго алтаря, свой опозоривъ санъ,

И на престолъ Петра вступилъ иной властитель,

И новой пышностью облекся Ватиканъ.

Уже лтами старъ, душою бодръ и молодъ,

Властитель новый былъ еще исполненъ силъ,

Горячъ, честолюбивъ и гордъ, въ желзный молотъ

Державный скипетръ свой онъ разомъ обратилъ,

И не знавалъ преградъ, была ли власть земная

Которая могла бъ съ пути его совлечь?

Десницею своей народъ благословляя,

Въ другой рук держалъ воинственный онъ мечъ.

Страшилися его и недруги, и други,

Не столько санъ святой, какъ власть его любя,

Скорй изъ гордости, чмъ изъ любви къ супруг,

Христовой церкви онъ супругомъ звалъ себя.

Но грозный взглядами, наружностью угрюмый,

Хранилъ, съ любовію къ созданіямъ искусствъ,

Онъ подъ тіарою — возвышенныя думы,

Подъ панциремъ — огонь и благородство чувствъ.

И кром власти, онъ готовъ былъ все на свт

Тому великому художнику отдать,

Котораго талантъ возмогъ бы въ яркомъ свт

Его величіе въ потомств возсоздать,

Который геніемъ и духомъ колоссальнымъ

Его могущество вполн обнять бы могъ,

И въ образ живомъ, въ труд монументальномъ

Ему достойный дать безсмертія залогъ.

И съ этой думою, такъ мыслилъ онъ: ‘мою ли

Святую власть вка забвенью предадутъ?

Нтъ! будетъ жить всегда въ потомств папа Юлій,

И по Петр его вторыми лишь назовутъ!’

Ты могъ надяться, властитель своенравный,

Въ тотъ вкъ осуществить желаніе свое,

Въ тотъ вкъ, когда твоя Авзонія державно

Переродила вновь вселенной бытіе.

Въ тотъ вкъ блистательный, когда въ отчизн Данта,

Подъ кровомъ царственнымъ семейства Медичи,

Свободу обрли стремленія таланта

И возрожденія раскинулись лучи!

Когда Флоренція ума расторгла узы,

Разсяла вковъ невжественный сонъ,

Когда воздвигся вновь треножникъ древней музы,

И вновь заговорилъ божественный Платонъ.

И видлъ ты, племенъ властитель горделивый,

Какъ возродившійся въ томъ вк человкъ

Подъ небомъ пламеннымъ Италіи счастливой,

Встрчалъ шестнадцатый величественный вкъ!

Вкъ славы и труда! Какъ много ты отъ Бога

Даровъ, чудесъ и тайнъ великихъ воспріялъ!

Ты намъ Шекспира далъ, у твоего порога

Колумбъ, какъ исполинъ, съ Америкой стоялъ!

Карлъ Пятый и Францискъ — два рыцаря въ порфирахъ,

И слово Лютера, могучее какъ громъ,

Аріостъ и славный Тассъ, гремящіе на лирахъ,

Тиціанъ и Рафаэль, съ волшебнымъ полотномъ!

Цари, властители и старые народы,

Все съ жаждой къ новому источнику спшитъ,

Мысль ищетъ истины, талантъ своей свободы,

На алтар искусствъ опять огонь горитъ!

Но кто же мрамору далъ это выраженье,

И жизнь въ него вдохнулъ? Кто этотъ чародй?

Средь общаго временъ минувшихъ возрожденья,

Не ожилъ ли опять могучій Прометей?

Кто, кром Господа, кусокъ скалы бездушный

Могъ въ образъ обратить, какъ въ мыслящую плоть?

Иль вдохновенію мгновенному послушный,

Художникъ! въ этотъ мигъ ты властенъ, какъ Господь?

Не даромъ съ молокомъ кормилицы всосалъ ты

Рзецъ и молотокъ, не даромъ отъ отца,

Отъ почестей теб общанныхъ бжалъ ты,

Манимый призракомъ волшебнаго рзца.

Отмченный Творцомъ и думами обиленъ,

Нося ужъ ихъ слды на двственномъ чел,

Не даромъ съ дтскихъ лтъ, какъ молотъ былъ ты силенъ,

И твердостью своей подобенъ былъ скалъ.

Не даромъ, бросивъ вс веселья и забавы,

Въ уединеніи и сумракъ ночномъ,

Съ лампадою, одинъ, художникъ величавый,

Ты въ трупы проникалъ пытующимъ ножомъ.

Сынъ вка мощнаго, въ одномъ себ ты твердо

Его величіе и силу заключилъ,

И съ дтства сознавалъ торжественно и гордо

Всю творческую власть великихъ этихъ силъ!

Свободный, пламенный, могучій и угрюмый,

Какъ тяжко долженъ былъ томиться ты тогда,

Какъ осаждали духъ твой творческія думы,

Громадныя какъ міръ, и жаждалъ ты труда,

И грезилъ по ночамъ, и думалъ съ малолтства

О міръ мраморномъ, о мір томъ, среди

Котораго ты мыслью жилъ — и средства

Осуществить его нигд не могъ найти.

Какъ древній Атласъ, ты, подъ бременемъ таланта,

Еще не выразивъ его, изнемогалъ,

И въ тишин, одинъ, съ великой тнью Данта

Свою тоску, и скорбь, и бремя раздлялъ.

Но генія создавъ, печется Провиднье

О немъ, какъ о своемъ ребенк миломъ мать.

Терпи! Исполнится святое назначенье,

Ужъ мраморъ ждетъ тебя, ему не долго ждать!

Не даромъ близъ тебя такого человка,

Какъ папу Юлія, поставилъ въ мір Богъ,

Внушивъ ему одно желанье: въ память вка

Оставить по себ безсмертія залогъ.

Лишь онъ бы могъ теб достойный дать треножникъ,

Его же только ты исполнишь идеалъ.

Иди жъ къ нему, ужъ онъ зоветъ тебя, художникъ!—

И Микель-Анджело предъ Юліемъ предсталъ.

II.

Вотъ что сказалъ ему сдой владыко Рима:

‘Маэстръ Буонароти! Слушай! Если бъ я,

‘Желая, чтобъ для всхъ вковъ осталась зрима

‘Во всемъ величіи земная власть моя,

‘Желая памятникъ воздвигнуть величавый,

‘Достойный имени Намстника Петра,

‘Достойный, наконецъ, Микель-Анджела славы,

‘Не пожалвъ на то, ни злата ни сребра,—

‘Что если бъ поручилъ теб я это дло,

‘И приказалъ теб гробницу мн создать?’

Сказалъ, и посмотрлъ онъ на Микель-Анджело,

Желая мысль его по взору угадать.

Но молча между тмъ, предметомъ вдохновенный,

Художникъ передъ нимъ недвижимо стоялъ,

По слову Юлія, гробницы той мгновенно

Величественный планъ уму его предсталъ.

Вс думы тайныя, которыя тснились

И мучили его такъ много скорбныхъ лтъ,

Въ одежду мрамора внезапно облачились —

И удивить собой готовы были свтъ.

Уста отверзлися, и, предъ созданьемъ новымъ

Любовью пламенной невольно увлеченъ,

Могучимъ, искреннимъ, краснорчивымъ словомъ

Въ отвтъ властителю сдому молвилъ онъ:

‘Отецъ! Коль не твоя гробница, чья же въ нравъ

‘Носить безсмертія нетлную печать?

‘Ея величіе должно величью, слав

‘На вкъ почившаго въ ней мужа отвчать!

‘До сорока статуй, какъ исполины Рима,

‘Украсили бы твой громадный мавзолей,

‘И святость бы твоя была боготворима

‘Въ изображеніяхъ отвтствующихъ ей.

‘На двухъ концахъ его величественно стоя,

‘Мятежныхъ и рабовъ поправъ стопами въ прахъ,

‘Дв женщины и два явились бы героя

‘Напоминать побдъ величіе и страхъ.

‘Въ числ шестнадцати, такіе жъ великаны

‘Изображали бы торжественно собой

‘Порабощенныя воинственныя страны

‘И добродтели плненныя тобой.

‘Они, гиганты т, цпями вковыми

‘Должны прикованы къ могил быть того,

‘Кто первыхъ укротилъ гордыню, а другими

‘Украсилъ власть и блескъ престола своего.

‘И стали восемь бы колоссовъ на вершин,

‘Какъ стражи, охранять гробницу ту въ вкахъ,

‘И входъ бы былъ во внутрь, туда, гд по средин

‘Ротонды мраморной стоялъ бы саркофагъ!’

Умолкъ, и взоръ его, въ ихъ красотъ чудесной,

Казалось, видлъ ужъ плоды великихъ длъ,

И на челъ его таланта лучъ небесный,

Какъ солнца яркій лучъ на мраморъ горлъ.

Но легкимъ облакомъ раздумья и печали

Былъ слушатель его въ то время омраченъ:

Вс эти образы ему напоминали,

Что власть его смнитъ могилы вчный сонъ.

Но старецъ скрылъ свои мучительныя думы,

Художникъ же одинъ свой видлъ идеалъ.

‘Твой планъ, я признаюсь, по нраву мн,’ угрюмый

Властитель наконецъ художнику сказалъ.

‘Примись немедленно за трудъ, Микель-Анджело,

‘За мраморомъ тотчасъ въ Каррару позжай,

‘И лично отъ меня что надо, требуй смло.

‘Ты понялъ Юлія! Дай руку мн. Прощай.’

——

Роскошный южный день ужъ къ западу склонялся,

Бросая яркій лучъ на очеркъ дальнихъ горъ,

И средиземныхъ волнъ подъ небомъ раздавался

Неумолкаемый, величественный хоръ.

Румяная заря, какъ зарево пожара,

Дала багровый цвтъ и небу, и валамъ,

Надъ моремъ, какъ въ огн являлася Каррара,

И пурпуръ былъ разлитъ по мраморнымъ скаламъ.

И на одной изъ нихъ, стремниною висящей

Надъ бездною морской, художникъ нашъ стоялъ,

Объятый пламенемъ, у ногъ его кипящій

Клубился, пнился неугомонный валъ.

Лежала передъ нимъ безбрежная стихія,

Ему столь сродная величіемъ своимъ,

И громоздилися утесы вковые

И груды мрамора прибрежнаго подъ нимъ.

Т груды мертвыя, утесъ вблизи утеса,

Казались хаосомъ, надъ ними жъ духъ его

Виталъ, какъ Егова надъ бездною хаоса,

Готовый вызвать міръ чудесный изъ него.

Какъ будто, своего труда Творецъ вселенной

Не кончивъ, генію даетъ по временамъ

Даръ творчества и власть, чтобъ геній вдохновенный

Здсь довершилъ, чего Творецъ не сдлалъ Самъ!

Твои желанія сбылись, Микель-Анджело!

Нашли твои мечты громадный матерьялъ,

Ты можешь наконецъ ихъ воплотить и смло

Осуществить давно носимый идеалъ!

Межъ тмъ, какъ мраморъ твой съ усиліемъ усерднымъ

Толпа работниковъ брала изъ ндра горъ,

Ты, стоя на скал надъ моремъ Средиземнымъ,

И погрузивши въ даль свой вдохновенный взоръ,

Мечталъ: ‘Что если бы я свой рзецъ могучій

‘Вонзилъ въ сію скалу, и сталъ бы сей утесъ,

‘Какъ грозный исполинъ надъ бездною, и въ тучи,

‘Съ внцомъ изъ молніи, чело свое вознесъ!

‘Сказалъ бы только я громад сей предвчной:

‘Живи!— и вдругъ бы ей далося бытіе,

‘И съ именемъ Твоимъ, Создатель, безконечно

‘Вселенная на ней читала бы мое!

‘И стала бы она, какъ стражъ, несокрушимо

‘На рубежъ моей отеческой земли,

‘И мореплаватель въ испугъ плылъ бы мимо,

‘Гиганта страшнаго завидя издали!

‘Не долго ждать еще! Для творческаго дла

‘Ужъ мраморъ мой готовъ, уже назначенъ онъ

‘Исторгнуть имя, жизнь и мысль Микель-Анджела,

‘Изъ мрачной пропасти забвенья и временъ!’

Но, Боже! Какъ оно и жалко и обидно!

Межъ тмъ, какъ мысль твоя паритъ среди небесъ,

У ногъ твоихъ въ пыли ползущая ехидна

Готова уже міръ лишить твоихъ чудесъ!

III.

Она знакома ужъ теб, ехидна эта,

Кого, кого она не жалила съ тхъ поръ,

Какъ кисть работаетъ, звучитъ труба поэта

И мраморомъ живымъ любуется нашъ взоръ?

Она теб еще ребенку угрожала,

Везд, сокрытая, слдила за тобой,

И втайн на тебя свое острила жало,

Не смя вызывать тебя въ открытый бой.

Но ты отмченъ былъ десницей Провиднья,

И могъ ли зависти при ней страшиться ты?

Твои высокія и свтлыя творенья

Могла ли тронуть грязь вражды и клеветы?

Но для чего, судьба, ты допустить хотла,

Чтобъ хоть на мигъ терплъ отъ нихъ таланта даръ?

Готовятъ скорбь теб враги, Микель-Анджело,

И въ Рим ждетъ тебя убійственный ударъ!

Зминый ихъ языкъ усплъ внушить владык

Желанья новыя, подйствовалъ ихъ ядъ,

Зачмъ же слухъ души свободной и великой

Склоняется къ змямъ, которыя шипятъ?

Но ковы ихъ всегда обдуманы и хитры,

Находитъ въ сердце путь коварная ихъ рчь,

Ни лавры, ни внцы, ни царственныя митры

Отъ яда ихъ ума не могутъ остеречь.

Ужъ груда мрамора Каррарскаго поспла

Въ столицу Юлія, лежитъ уже предъ нимъ,

И только ждетъ она рзца Микель-Анджела,

Который наконецъ и самъ явился въ Римъ.

Съ какою жаждою стремился ты, художникъ,

Туда, гд ждалъ тебя твой молотъ и рзецъ,

Гд музами теб воздвигнутъ былъ треножникъ,

Гд думалъ ты вздохнуть свободно наконецъ

За творческимъ трудомъ, освободить свой разумъ

Отъ образовъ его тснившихъ, и покой

Вкусить тогда, какъ Богъ, вс образы т разомъ

Осуществленными увидя предъ собой!

На свт ничего теперь теб не нужно:

Тебя любимый трудъ, тебя твой мраморъ ждетъ.

И Юлій ужъ тебя привтствуетъ, и дружно

По Ватиканскому двору тебя ведетъ.

Показываетъ онъ теб плоды таланта,

Въ отсутствіи твоемъ труды твоихъ враговъ:

Творенья Сангалло, созданія Браманта,

Назначенныя жить для будущихъ вковъ.

Все показалъ теб властитель твой суровый:

Дворецъ, и садъ, и храмъ Апостола Петра,

Близъ коего лежалъ и мраморъ твой готовый,

Гд съ тайной радостью подумалъ ты: пора!

Кто знаетъ? Можетъ быть, ты сознавалъ, что скоро

Твой мраморъ станетъ здсь превыше всхъ трудовъ,

Но та же мысль была причиной заговора

Твоихъ завистниковъ, и удался ихъ ковъ!

И вотъ, все осмотрвъ, вы съ Юліемъ идете

Въ капеллу Сикстову. Ея широкій сводъ

Объемлетъ васъ кругомъ. ‘Маэстръ Буонаротти!

‘Со смерти Сикстовой капелла эта ждетъ,

‘Какъ славный памятникъ, искуснаго таланта,

‘Чтобъ довершить его. Но своды эти ждутъ

‘Себ художника по росту имъ — гиганта.

‘Вотъ назначаемый теб отнын трудъ!

‘Хочу я доказать передъ глазами свта,

‘Что живопись теб доступна, какъ рзецъ,

‘Дай сводамъ этимъ жизнь, всели въ пространство это

‘Живыя существа, дай мысль имъ, какъ Творецъ!

‘Что жъ ты молчишь? Я жду покорнаго отвта!’

— ‘Прости! Ошибочно, быть можетъ, рчь твою

‘Я понялъ.’ — ‘Я хочу, чтобъ сводъ часовни этой

‘При мн былъ фресками украшенъ, и даю

‘Теб, какъ первому маэстру, приказанье

‘Разрисовать его! Что жъ, понялъ?’ — ‘Рчь твоя —

‘Насмшка надъ твоимъ слугой! Мое призванье —

‘Рзецъ и молотокъ, ты вдаешь, что я

‘Работой фресочной совсмъ не занимался,

‘И даже мелочей ея не изучилъ,-

‘Какъ хочешь ты, чтобъ я, въ мои лта, предался

‘Искусству новому? Нтъ, врно ты шутилъ!’

— ‘Я волю высказалъ, твой долгъ — повиновенье!’

— ‘А я скажу теб: мысль эта не въ твоей

‘Родилась голов! Нтъ! эта мысль — внушенье

‘Презрнной зависти! Понятно было ей,

‘Что отказавъ теб, работы бъ я лишился,

‘Остался бъ въ праздности, и гнвъ твой заслужилъ,

‘А если бъ взяться я за новый трудъ ршился,

‘Я не усплъ бы въ немъ и славу погубилъ.

‘Да разразится же твой гнвъ на мн! Конечно,

‘Тяжелъ твой грозный гнвъ, но легче ль для меня

‘Позоръ, который я носить бы долженъ вчно?

‘Нтъ! И сегодня же въ отчизну ду я!

‘Врагу я не отдамъ ни славы, ни свободы….’

— ‘На этотъ разъ побгъ ужъ твой предупрежденъ!’

На голосъ Юлія отозвалися своды,

И гнвный властелинъ поспшно вышелъ вонъ.

——

Вечернимъ сумракомъ наполнилась капелла,

И руки на груди взволнованной скрестивъ,

Склонивши голову къ земл, Микель-Анджело,

Подъ сводами одинъ, задумчивъ, молчаливъ,

Стоялъ недвижимо, тая негодованье,

И скорбь, и гнвъ, и страсть, какъ бурю океанъ,

И въ этой бур-то для новаго созданья,

Онъ созидалъ уже иной великій планъ!

Весь мраморный народъ, любовію рожденный,

Лелянный въ ум, погибнулъ въ бур той,

И уже новый міръ, такой же вдохновенный,

Громадно выходилъ смнить его собой.

Ужъ лица, очерки, толпою привидній,

Являлися кругомъ, и цлый ужъ народъ,

Вновь созданный, вставалъ изъ хаоса, какъ тни,

И началъ населять часовни темный сводъ.

Весь міръ тотъ выходилъ изъ одного гиганта,

Который также все недвижимо стоялъ,

И только, можетъ быть, норою призракъ Данта

Являлся близъ него, и думы наввалъ.

Межъ тмъ со всхъ сторонъ, черне и черне,

Полуденная ночь спускалася къ нему,

И звзды южныя все ярче и живе

Глядли на него сквозь окна, какъ въ тюрьму.

Хотлось бы, враги, тюремною стною

Талантъ его на вкъ вамъ окружить и сжать!

Колумбу новый міръ смнили вы тюрьмою,

И нын цлый міръ, который людямъ дать

Художникъ былъ готовъ, вы утопили въ бур,

Подъятой завистью, но солнце изъ за тучъ

Сіяетъ ярче, чмъ въ безоблачной лазури,

Изъ темноты горитъ еще свтле лучъ!

Вы бурю подняли, но вашу же могилу

Страшитесь въ ней найдти! На перекоръ судьбы

Не обезсилить вамъ таланта, только силу

Даете вы ему средь бури и борьбы!

IV.

Минула ночь. Заря взошла надъ старымъ Римомъ,

Пожаромъ разлилась но Тибровымъ валамъ,

Раздался благовстъ во градъ молчаливомъ,

И солнечнымъ лучемъ воспламенился храмъ.

Часовня Сикстова уже въ сіянь зрима,

Но что жъ внутри ея свершается? И вотъ,

Нетерпливо къ ней спшитъ владыко Рима,

И входитъ подъ ея величественный сводъ.

Все также, озаренъ теперь зарей веселой,

Стоялъ художникъ нашъ, угрюмъ и молчаливъ,

Склонивши голову подъ думою тяжелой,

И руки на груди могучія скрестивъ.

Покрыли блдностью лице его той ночи

Жестокая борьба и геніальный бредъ,

Но вдохновеніемъ его сіяли очи,

У утренней зари оспаривая свтъ.

И былъ онъ въ этотъ мигъ божественно прекрасенъ!

Онъ былъ, какъ истинный Архангелъ-Михаилъ!

И на вопросъ къ нему владыки: ‘Что жъ? ‘— ‘Согласенъ! ‘

Промолвилъ только онъ. Но Боже! Сколько силъ,

Борьбы и торжества то высказало слово!

Согласенъ! Гнвъ, печаль, всю бурю превозмочь,

Забыть любимый трудъ, и приготовить новый,—

И это все въ одну мучительную ночь!

Тебя же, змй вражды ехидный, ядоносный,

Не попиралъ ли онъ въ то время съ торжествомъ,

Какъ дьявола въ цпяхъ пятой побдоносной

Архангелъ въ панцыр и съ пламеннымъ мечемъ!

И посл ночи той подъ молчаливымъ сводомъ,

Взошедшая заря избраннику судьбы

Не стала ли теперь божественнымъ восходомъ

Зари безсмертія надъ хаосомъ борьбы!

И слышатъ съ ужасомъ враги Микель-Анджела,

Что онъ взялся за трудъ, что онъ рисуетъ сводъ!

Надежда есть еще, что не удастся дло —

И зависть въ трепет конца работы ждетъ.

Но что жъ художникъ нашъ? Онъ гордо отвчаетъ

Безстыдной зависти, обдуманному злу,

И запершись одинъ въ часовн, начинаетъ,

Какъ школьникъ, новому учиться ремеслу!

Не самое ль съ тобой трудилось Провиднье?

Не Богъ ли былъ съ тобой, художникъ-великанъ?

Имть ужъ въ голов безсмертное творенье,

Носить уже въ душ свой исполинскій планъ —

И убивать часы за мелочной и школьной

Работой, побдить и видть торжество!

О, маловрные! Воскликните жъ невольно,

Что въ человческой душ есть божество!

Какое таинство свершалось неземное,

Когда подъ сводами часовни,— посреди

Воздвигнутыхъ лсовъ, въ торжественномъ поко,

Съ могучей волею и силою въ груди,

Въ сообществ своихъ возвышенныхъ видній:

Библейскихъ старцевъ, женъ, пророковъ и дтей,

И подл Дантовой величественной тни,

Недавно вышедшей изъ адовыхъ сней,—

Художникъ оживлялъ своею мыслью вчной

Со всхъ сторонъ его обнявшій этотъ сводъ,

Въ которомъ духъ его, какъ небо безконечный,

Сіялъ и видлся, какъ солнце въ капл водъ!

И разширялъ тотъ сводъ онъ мыслію чудесной,

Послушной генію и Богу своему,

И обращалъ его какъ будто въ сводъ небесный,

Въ которомъ тонетъ мысль взлетвшая къ нему!

И двадцать мсяцевъ прошли уединенья,

И возвратясь опять къ земному, взоръ его,

Привыкшій созерцать небесныя виднья,

На пасмурной земл не видлъ ничего!

Какъ будто плоть его въ обители печальной,

Безъ духа своего, одна была, а духъ

Ея виталъ еще въ той сфер идеальной,

Въ которой взоръ его до смерти не потухъ!

А съ вами что тогда, враги, происходило,

Когда отъ суеты и отъ страстей земныхъ,

Отъ зависти, что васъ терзала и томила,

Вы,— въ день торжественный для Рима всхъ Святыхъ,

Когда передъ толпой открылася капелла

И грозный папа самъ предсталъ предъ алтаремъ,—

Взоръ подняли туда, гд трудъ Микель-Анджела

Васъ ожидалъ давно, какъ въ неб Божій громъ?

Когда представилъ онъ передъ глазами свта,

Отъ мірозданія и до позднйшихъ дней,

Всю драму древняго священнаго завта,

Всю повсть бытія, какъ новый Моисей!

Не также ль онъ теперь въ уединень свода,

Какъ Моисей тогда средь пламенныхъ высотъ,

Былъ столько дней вдали отъ своего народа?

Не также ль увидалъ его теперь народъ,

Сходящаго къ нему съ божественнымъ завитомъ,

Въ лучахъ безсмертія и водворяя миръ?

И волю Божію въ явленье чудномъ этомъ

Съ благоговніемъ не также ль видитъ міръ?

И самъ онъ, сходство то какъ будто сознавая,

Оставилъ намять намъ во образъ того,

Кто нкогда внималъ на высот Синая

Глаголу Господа, призвавшаго его.

И въ этомъ образъ святомъ, патріархальномъ,

Предъ коимъ ницъ упасть Израиль вновь бы могъ,

Является онъ самъ такимъ же колоссальнымъ,

Какъ Богомъ избранный Израильскій пророкъ!

Свершилася теперь судьба Микель-Анджела,

Настало генія и воли торжество!

И пресмыкался, ехидна ужъ не смла,

Раздавленная имъ, коснуться до него.

Но онъ забылъ ее, для сильныхъ чуждо мщенье,

Ужъ занималъ его иной великій трудъ,

Онъ не свершилъ еще земнаго назначенья,

Онъ міра не созвалъ еще на страшный судъ!

И много творчество его еще свершило

Великихъ подвиговъ и геніальныхъ длъ,

Подъ сдиной его не умирала сила,

Трудомъ взлелянный, въ трудахъ онъ посдлъ.

Торжественно пройдя назначенной дорогой,

И видя предъ собой уже ея конецъ,

Но бодръ еще, просилъ онъ одного у Бога:

Дяніямъ своимъ достойный дать внецъ.

И ты сковалъ себ внецъ давно-желанный!

Внецъ тотъ былъ теб по росту, великанъ,

Сіяя въ вышин, громадный и пространный!

И былъ теб опять онъ Провидньемъ данъ:

За долго до тебя, какъ въ древнемъ Вавилон,

Столпотвореніе народъ твой воздвигалъ,

Чтобъ былъ колоссъ такой, съ главою въ небосклон,

Который въ мір бы внецъ твой поддержалъ.

Воздвигся тотъ колоссъ — и сталъ передъ тобою!

И чудный свой внецъ, когда пришла пора,

Подальше отъ земли, могучею рукою

Ты положилъ на храмъ Апостола Петра!

1854.

ПРИМЧАНІЯ.

Строфа 2.

Знаменитый злодйствами, сохранившимися, какъ наслдство, въ семейств Боржіа, папа Александръ VI въ 1503 году нечаянно отравилъ себя ядомъ, приготовленнымъ для новой жертвы.

Строфа 7.

По смерти папы Александра VI, первосвященство Пія III продолжалось одинъ мсяцъ, и потомъ вступилъ на престолъ Юлій II. Одна черта часто характеризуетъ человка. Юлій, по вступленіи на престолъ, призвалъ къ себ Микель-Анджела, чтобы заказать ему свою статую. ‘Какъ же ты изобразишь меня?’ спросилъ онъ художника. — ‘Ты будешь благословлять народъ одною рукою,’ отвчалъ Буопаротти, ‘а въ другой держать книгу.’ — ‘Прочь книгу!’ грозно воскликнулъ папа: ‘мн нуженъ мечъ, клянусь Святымъ Павломъ!’ Бронзовая статуя была сдлана и поставлена у входа церкви Св. Евтропія. Народъ разбилъ ее въ 1511 году. Имя характеръ совершенно несообразный съ саномъ пастыря церкви, славолюбивый и воинственный, онъ видлъ только въ церкви источникъ власти и своего могущества и называлъ ее своею нарядною супругою. Онъ занимался, какъ воинъ, распространеніемъ Папской области.

Строфа 15.

Возрожденіе, въ XVI вк общее для всей Европы, началось во Флоренціи съ половины XV вка. Космо ли Медичи (умеръ въ 1464 году), заслужившій названіе: pater palriae populique, былъ истиннымъ Перикломъ своего времени. Подъ его покровительствомъ развилась Флорентійская школа живописи и зодчества, явившаяся потомъ въ полномъ блескъ въ произведеніяхъ Микель-Анджела, соединившаго въ себ вс ея совершенства. Космо обратилъ особенное вниманіе на Греческія словесныя сокровища, и много богатствъ истратилъ на покупку древнихъ рукописей. Марсиліо Фичино перевелъ Платона, и такимъ образомъ, когда въ Европ везд еще преобладалъ схоластицизмъ и ожидалъ слова Лютера для своего паденія,— во Флоренціи Платоническая философія имла уже многихъ послдователей и угрожала идеями своими оплоту церкви. Папа Юлій видлъ слдовательно начало возрожденія подл престола Св. Петра и самъ не мало способствовалъ ему, покровительствуя искусствамъ. Онъ умеръ въ 1513 году, слдственно встртилъ шестнадцатый вкъ, которому назначено было пожинать быстро возраставшіе плоды этого возрожденія,— вкъ начавшійся Колумбомъ и передавшій слдующему столтію Шекспира и Бэкона.

Строфа 21.

Микель-Анджело самъ говорилъ, что рзецъ и молотокъ всосалъ онъ съ молокомъ кормилицы. Онъ родился 6-го марта 1474 года, въ Тосканскомъ город Капрезъ, Отецъ его, Людовико ли Буонаротти, происходившій отъ древней фамиліи Тосканской, былъ тамъ въ то время градоначальникомъ. Служба его была на исход, когда родился Микель-Анджело, и онъ вскор отправился въ свое помстье, Сеттиньяно, гд въ кормилицы для новорожденнаго нашли только жену каменьщика. Людовико Буонаротти предназначалъ сына къ тому же поприщу, на которомъ достигъ самъ почетнаго званія, и любилъ воображать его будущимъ подестатомъ (градоначальникомъ). Но ребенокъ чувствовалъ уже свое призваніе, и когда, противъ желанія отца, поступилъ къ живописцу Гирландайо, первому его учителю,— отецъ не хотлъ его видть, и Микель-Анджело жилъ въ разлук съ отцовскимъ домомъ. Хотя впослдствіе Микель-Анджело, котораго Лаврентій Медичи взялъ къ себ, доставилъ и отцу своему покровительство этого князя, но Людовико никогда не могъ простить своему сыну его уклоненія отъ блестящей карьеры и иначе не называлъ его, какъ каменьщикомъ.

Строфа 23.

Со смерти Лаврентія Медичи (il magnifico), въ которомъ Микель-Анджело лишился покровителя, для художника настала пора печальная. Надежды его не сбылись и предполагаемыя работы не осуществились. Тогда восемнадцатилтній Микель-Анджело удалился въ келью монастыря San-Spirito, гд грустный и мрачный, оплакивалъ своего благодтеля и участь родины. Здсь-то, окруженный мертвыми тлами, приносимыми изъ монастырской больницы, по ночамъ, съ лампадою, художникъ предавался изученію анатоміи, которая въ послдствіи принесла ему столько славы. Плодомъ этихъ ночныхъ бдній было деревянное распятіе, немного мене натуральной величины, подаренное настоятелю монастыря, который далъ художнику убжище въ дни печали.

Съ этихъ поръ начинается также странствованіе Микель-Анджела изъ Венеціи въ Болонію и изъ Болоніи въ Римъ. Часто не имлъ онъ работы и проводилъ дни, скорбя и тоскуя.

Строфа 27.

Въ часы своей печали читалъ Микель-Анджело Данта. Его въ особенности любилъ художникъ, который самъ былъ поэтомъ. Микель-Анджело долженъ былъ имть влеченіе къ Данту, геніи ихъ были родственны, оба они гиганты. Дантъ былъ родоначальникомъ отечественной народности и проливалъ слезы при ея колыбели, Микель-Анджело видлъ предсмертныя минуты этой народности и скорблъ надъ уничиженіемъ родины. Оба обладали этимъ всеобъемлющимъ талантомъ, проявившимся у Данта въ Божественной комедіи, у Микель-Анджела въ Страшномъ суд. Стоитъ прочесть первую и посмотрть на произведенія Буопаротти, чтобы убдиться въ сходств этихъ геніевъ. Вотъ почему за чтеніемъ Данта любилъ проводить Микель-Анджело дни и ночи. Вдохновенный этимъ чтеніемъ, онъ рисовалъ подл текста Божественной комедіи то, что Дантъ видлъ въ аду. Книга съ рисунками Микель-Анджела погибла въ мор. Какою драгоцнностію была бы она нын!

II.

Строфа 21.

‘Земля же б невидима и не устроена: и тма верху бездны: и Духъ Божій ношашеся верху воды.’ Начало Моисеевой книги Бытія.

III.

Строфа 3.

Еще въ школ Гирляндайо, Микель-Апджело нажилъ завистниковъ между товарищами тмъ, что, не допуская поправокъ въ своихъ рисункахъ, самъ поправлялъ произведенія учителя.

Бенвенуто Челлини, Флорентійскій художникъ, современникъ, другъ и страстный поклонникъ Микель-Анджела, котораго онъ иначе не называетъ, какъ ‘божественнымъ’ (il divinissimo),— Бенвенуто Челлини, человкъ оригинальный и характеромъ весьма походящій на Буонаротти, въ своихъ запискахъ, гд видна вся драма его необыкновенной и бурной жизни, разсказываетъ слдующій случай: ‘Однажды ‘мы разговаривали о Микель-Анджел Буонаротти. Торреджіани, держа въ рукахъ копію, которую я снялъ съ рисунка божественнаго художника, сказалъ мн такъ: будучи съ Буонаротти еще совершенными дтьми, ходили мы вмст работать въ Карминскую церковь, въ часовню Масачшіо, и, какъ онъ имлъ привычку смяться надъ всми, которые съ нимъ рисовали, я разъ разсердился боле обыкновеннаго, сжалъ кулакъ и такъ сильно ударилъ его въ лице, что почувствовалъ какъ подъ моими пальцами сломались кость и хрящъ носа, такъ удачно, что онъ вчно будетъ носить этотъ знакъ.’ Бенвенуто Челлини говоритъ дале, что онъ за это возненавидлъ Торреджіани, и не только не захотлъ хать съ нимъ въ Англію, какъ сперва намревался, но не могъ даже его видть и сносить его присутствіе.

Подобныхъ враговъ наживалъ Микель-Анджело не рдко. Но въ школ были кулаки, впослдствіе угрожали ему кинжалы. Микель-Анджело нарисовалъ для залы Совта во Флоренціи картину, изображавшую эпизодъ изъ Пизанской войны, и о которой Бенвенуто Челлини говоритъ, что Микель-Анджело никогда впослдствіе не достигъ до половины того совершенства, какое въ ней обнаружилъ. Со всхъ сторонъ съзжались чтобы видть, срисовывать и изучать эту картину. Она была также жертвою зависти. Въ 1512 году, во время возмущенія, когда республика издыхала и Медичисы возвращались побдителями,— Бачшіо Бандинелли, скульпторъ и живописецъ Флорентійскій, прокрался въ залу Совта, изрзалъ картонъ ножомъ, растопталъ его и унесъ съ собою его остатки. Бенвенуто Челлини, въ 1546 году настигнувъ подлеца съ намреніемъ убить его за многіе безстыдные поступки, говоритъ, что онъ потому только не вонзилъ въ него меча, что низкій трусъ былъ недостоинъ его удара. Вазари, современникъ Микель-Анджела и главный его біографъ, описывая его наружность, говоритъ между прочимъ: ‘носъ плоскій отъ удара Торреджіани.’

Строфа 11.

Главные враги Буонаротти. Оба знаменитые архитекторы. Брамантъ, который воздвигъ храмъ Св. Петра, не кончивъ его однако, былъ другомъ и учителемъ Рафаэля. Въ числ враговъ Микель-Анджела былъ еще одинъ художникъ, котораго мы не называемъ изъ уваженія къ его генію.

Строфа 23.

Говоря: ‘на этотъ разъ побгъ ужъ твой предупрежденъ,’ — Юлій намекаетъ на обстоятельство, которое въ поэм не упоминается. Дло въ томъ, что отъ возвращенія Буонаротти изъ Каррары до этой бесды въ Сикстовой часовн, прошло около полутора года,— время выпущенное въ поэм, которая не есть біографія, хотя основана на историческихъ данныхъ. Въ этотъ промежутокъ времени вотъ что произошло. Во время пребыванія Буонаротти въ Каррар, враги наклеветали на него пап, который не принялъ его, когда онъ возвратился въ Римъ. Обиженный и разгнванный Микель-Анджело тотчасъ ухалъ во Флоренцію. Папа посылаетъ къ нему приказаніе немедленно возвратиться въ Римъ, съ угрозою въ случа неповиновенія. Микель-Анджело не детъ. Юлій посылаетъ вторично, съ повелніемъ взять его силою. Микель-Анджело хватаетъ шпагу и угрожаетъ врною смертію тому, кто осмлится подойти къ нему. Юлій объявляетъ Флоренціи, что онъ всхъ ея жителей отлучитъ немедленно отъ церкви, ежели они не вышлютъ къ нему непокорнаго художника. Гонфалоньеръ Флоренціи, Содерини, умоляетъ Буонаротти выхать изъ города,— все напрасно, художникъ говоритъ: ‘я покажу ему, кто такой Микель-Анджело!’ и остается во Флоренціи. Юлій осаждалъ тогда Болонію и, взявъ ее, объявилъ Флоренціи, что онъ идетъ на нее съ войскомъ, чтобы взять Микель-Анджела. Тогда уже, какъ папа двинулъ войско, исполняя общаніе, Микель-Анджело, не желая подвергнуть новымъ волненіямъ свою родину, склонился на просьбы Содерини и явился въ Болонію къ Юлію. Папа сидлъ за завтракомъ во дворц Шестнадцати, гд онъ имлъ временное жительство, и узнавъ о прибытіи художника, веллъ его ввести. Микель-Анджело входитъ. Гнвный папа грозно восклицаетъ: ‘Ты долженъ былъ явиться къ намъ, а заставилъ насъ итти къ теб!’ Буонаротти преклонилъ колно, но съ такимъ выраженіемъ въ лиц, которое ясно говорило, что онъ длалъ это non homini, sed Petro, не для самого Юлія, а для Св. Петра. Вс присутствующіе молча трепетали за участь художника. Одинъ кардиналъ Содерини, братъ Гонфалоньера, осмлился вымолвить нсколько словъ въ защиту художника, за что дорого поплатился. Разгнванный его неумстнымъ ходатайствомъ, папа ударилъ своею тростью неловкаго кардинала, и веллъ вывести его изъ комнаты. Слуги съ трудомъ выпроводили его высокопреосвященство. Къ вечеру папа и Микель-Анджело были уже по прежнему друзьями. Т же ласки со стороны перваго, та же преданность со стороны втораго. Отсюда Микель-Анджело возвратился во Флоренцію, гд въ шестнадцать мсяцевъ сдлалъ статую Юлія, и кончивъ уже ее, пріхалъ въ Римъ, гд случилось то, что видно изъ поэмы. Враги его, убдясь, что клеветою они ничего не выиграютъ, избрали иное средство: уврили папу, что Буонаротти превосходный живописецъ, и такимъ образомъ лишили его возможности на время обнаружить геній въ скульптур.

Строфа 30.

Извстно, что посл третьяго своего путешествія въ Америку, оклеветанный Колумбъ въ цпяхъ былъ отправленъ въ Испанію. Хотя онъ скоро былъ освобожденъ и получилъ подкрпленія для четвертаго путешествія, но забыть этого никогда не могъ и приказалъ съ собою въ гробъ положить носимыя имъ цпи.

IV.

Строфа 3.

Что художникъ провелъ всю ночь въ часовн,— это фактъ, взятый изъ его біографіи, какъ и все, что заключается въ поэм.

Строфа 5.

Замчательно, что оба величайшіе живописца въ мір имли имена ангеловъ: Рафаэль и Микель-Анджело, котораго имя по Италіянски значитъ Ангелъ-Михаилъ. Еще поразительне, что Рафаэль носилъ имя ангела нжности, милосердія, любви, Микель-Анджело же ангела силы, правосудія, истребленія!

Строфа 10.

Микель-Анджело долженъ былъ узнать сперва вс начальныя правила и пріемы живописи al fresco, привыкнуть ко всмъ мелочамъ, которыя въ совершенств знали самые плохіе живописцы. Для этого выписалъ онъ нсколькихъ художниковъ, извстныхъ работою фресокъ изъ Флоренціи, и въ нсколько часовъ, глядя на ихъ работу, понялъ въ чемъ дло, отпустилъ ихъ съ щедрою наградою, уничтожилъ все, что они сдлали, и заперся въ часовн. Тамъ, безъ помощниковъ, безъ учениковъ, одинъ, онъ самъ мочилъ известь, длалъ штукатурку, растиралъ краски. Безчисленное множество мелочныхъ препятствій долженъ онъ былъ превозмочь, пока не привыкъ наконецъ къ длу. Немного боле или мене слдуемаго количества воды, слой немного тоне или толще потребнаго — и до половины конченная фреска разрушалась. Но сила воли взяла свое.

Строфа 14.

Извстно, что на свод Сикстинской часовни изобразилъ Микель-Анджело главные эпизоды изъ Библіи. Тотъ же Дантовскій характеръ въ величіи предмета, объемлющемъ все созданіе.

Строфа 17.

Настойчивая работа подйствовала на зрніе художника. Извстно, что по окончаніи разрисовки свода Сикстинской часовни, Микель-Анджело нкоторое время иначе не могъ читать, какъ держа книгу надъ головою.

Строфа 19.

Не за долго до дня всхъ Святыхъ, Юлій пришелъ въ часовню и требовалъ чтобы къ торжественному дню работа была кончена, онъ хотлъ самъ служить въ тотъ праздникъ литургію. ‘А если я не кончу къ тому сроку?’ сказалъ художникъ.— ‘Если ты не кончишь? если не кончишь…. я велю тебя сбросить съ этихъ лсовъ!’ — ‘Этотъ человкъ въ состояніи исполнить что говоритъ,’ подумалъ Микель-Анджело. И къ вечеру лса были сняты. Извстно всмъ, что тогда, какъ и нын, сводъ Сикстинской часовни почитаемъ былъ чудомъ между произведеніями искусствъ. Микель-Анджелу было тридцать семь лтъ, когда онъ свершилъ этотъ трудъ. И такимъ образомъ желаніе Юлія было снова исполнено Микель-Анджеломъ. Эти два мужа были созданы одинъ для другаго. За то Юлій былъ изъ числа тхъ весьма немногихъ людей, къ которымъ Буонаротти былъ искренно привязанъ. Къ этому числу принадлежитъ его слуга, по имени Урбино, котораго Микель-Анджело любилъ, посл искусства, чуть ли не всего боле на свт. Уже осьмидесятидвухлтній старецъ, Буонаротти сидлъ по ночамъ надъ своимъ Урбино, когда этотъ врный слуга былъ боленъ. По смерти его, Микель-Анджело писалъ къ Вазари: ‘Вы знаете, что мой Урбино умеръ. Взявъ его отъ меня, Богъ послалъ мн великій урокъ, но это для меня потеря ужасная, скорбь безконечная. Пока онъ жилъ, жизнь мн была дорога, умирая, научилъ онъ меня умирать, и я ожидаю смерти не со страхомъ, но съ желаніемъ и радостію. Я берегъ его двадцать шесть лтъ, и находилъ его рдкимъ и преданнымъ, теперь же, когда я его обогатилъ и надялся видть въ немъ опору и утшеніе моей старости,— я лишился его, и мн остается одна надежда увидать его снова въ раю. Счастливая его смерть мн ясно доказываетъ, что Богъ услыхалъ мои молитвы. Мой бдный Урбино, умирая, сожаллъ только о томъ, что оставляетъ меня въ этомъ мір измнъ и печали, хотя большую часть самого меня унесъ онъ съ собою, хотя жизнь моя должна быть отнын одною безконечною скорбью!’ Письмо это вполн выражаетъ душу Микель-Анджела. Въ числ людей, заслужившихъ его привязанность, была также Витторіа Колонна, которой имя сохранила исторія Италіянской поэзіи. Она была дочь великаго Коннетабля Неаполитанскаго и супруга маркиза Пескарскаго, Фердинанда Авалоса, знаменитаго полководца Карла Пятаго. Единственная женщина, которую любилъ нашъ художникъ. Любовь эта чисто платоническая. Онъ почтительно восхищался ею, и вдохновенный этимъ чувствомъ, писалъ стихотворенія во вкус Петрарки, въ которыхъ проявляется однако его энергія, его отличавшая сила. Другой любви никогда за нимъ не знали. Онъ былъ истинно, безконечно влюбленъ въ искусство.

Строфа 24.

Извстна чудная мраморная статуя Моисея, сдланная Микель-Анджеломъ. Предъ нею, говоритъ одинъ поэтъ, могъ бы повергнуться Израильскій народъ, можетъ быть опять простилъ бы его Богъ.

Строфа 27.

Картина: Страшный Судъ, статуя Моисея и куполъ храма Св. Петра,— вотъ безсмертные, колоссальные памятники тройственнаго генія Буонаротти, кром безчисленнаго множества другихъ его геніальныхъ произведеній.

Строфа 32.

Построеніе храма Св. Петра было истиннымъ столпотвореніемъ. Описаніе хода его постройки составило бы цлую книгу. Первое основаніе храма положено Константиномъ Великимъ въ 324 году. До Юлія II зданіе испытывало разныя перемны. Оно то украшалось, то грабилось варварами, то оставалось въ забвеніи. Юлій II предпринялъ сооруженіе новаго зданія, которое отъ Браманта переходило къ Рафаэлю, къ Сангалло, къ Фра-Іоконду Веронскому, и наконецъ вврено Буонаротти папою Павломъ III. Великій мужъ уничтожилъ злоупотребленія, сопровождавшія сооруженіе храма, и увнчалъ его и себя внцомъ, достойнымъ обоихъ. Сама судьба, кажется, заботилась объ этомъ храм. Въ одно время для его сооруженія и украшенія послала она такихъ людей, каковы Микель-Анджело, Рафаэль, Тиціанъ и Леонардо ли Винчи, и съ тхъ поръ, какъ оконченъ храмъ Апостола Петра, земля уже не видитъ подобныхъ имъ геніевъ.

ПСНЯ.

Что ты свищешь, что ты воешь,

Втеръ, въ темной ночи?

Что такъ жалобно ты стонешь,

Мрачная дубрава?

Что ты, буря, такъ сердито

Въ дверь мою стучишься?

Али ты ворваться хочешь

Въ бдную лачужку?

Али нтъ теб простора

Въ полъ и дубравъ,

Али мало грозной бури

Безъ тебя на сердц?

Засвтилъ я предъ иконой

Яркую лампаду,

Предъ распятіемъ съ молитвой

Сталъ я на колна.

И молюсь не за свою я

Душу всмъ чужую,

Я сложилъ мою молитву

За душу другую,

Чтобы вкъ слезы не знали

Очи дорогія,

Чтобы мирно протекали

Годы молодые.

Чтобъ отъ бури, отъ ненастья,

Отъ лукавой силы,

Сохранилъ се для счастья

Ангелъ свтлокрылый.

Перестань же, буря злая,

Въ дверь мою стучаться,

Перестань, теб въ лачужку

Съ поля не ворваться,

Не задуть теб лампады,

Не боюсь я битвы,

Не сорвешь ты шумнымъ втромъ

Съ устъ моихъ молитвы.

1854.

N. N.

Ты правъ, средь бури и борьбы

Таланту Богъ даруетъ силы,

Удары тяжкіе судьбы

Отъ колыбели до могилы

Его пытаютъ, и несетъ

Онъ, какъ орелъ ширококрылый,

На встрчу грома свой полетъ!

Таковъ божественный законъ,

Съ тхъ поръ, какъ міръ нашъ сотворенъ,

Всегда намъ сильными мужами

Громъ собирался небесами,

Всегда внчалась ихъ глаза

Грозой неистовою сею,

Въ какой явился Моисею

Среди Синая Егова.

Онъ тотъ же громъ держалъ въ десниц,

Когда, въ начал бытія,

Съ земли въ гремящей колесниц

Леталъ на небо Илія.

Грозой войны, паденьемъ Трои

Вылъ вызванъ въ древности Омиръ,

И въ псняхъ падшіе герои

Живутъ безсмертные, какъ міръ.

Знакомый съ бурями измлада,

Въ бдахъ взлелявъ свой талантъ,

Картину сумрачнаго ада

Нарисовалъ великій Дантъ.

Какими бурями гонима

Въ свирпомъ моръ бытія

Была, пвецъ Ерусалима,

Твоя несчастная ладья!

Воскресли рыцари Христовы

Подъ звуки струнъ твоихъ, пвецъ,

Но, какъ Христосъ, ты самъ терновый,

Увы! за то носилъ внецъ.

Близъ Кромвеля, въ томъ кабинетъ,

Гд зрла буря въ тишин,

Чтобъ грозно разразиться въ свтъ —

Мильтонъ мечталъ о Сатан.

Средь революцій кровожадныхъ

Упали съ громомъ храмъ и тронъ —

И изъ развалинъ ихъ громадныхъ

Раздался новой лиры звонъ,

И геній Байрона надменный

Изъ тхъ развалинъ міровыхъ,

Какъ коршунъ громомъ пробужденный,

Вспорхнулъ для псень роковыхъ!

1854.

ДВА КРЕСТА.

Мн въ жизни два креста даны,

Любовью оба,

И мн сопутствовать должны

Они до гроба.

Одинъ — незримый, тяжкій крестъ

Души недуга,

Печаль обманутыхъ надеждъ,

Утрата друга.

Надясь, вря и любя,

Тотъ крестъ стяжалъ я,

На вки жизнь свою губя,

Того не зналъ я.

И жизнь, средь ласокъ и надеждъ

Суля мн чудо,

Межъ тмъ готовила тотъ крестъ

Мн, какъ Іуда.

Лишь врить счастью, какъ дитя,

Я сталъ невольно,

Оно сказало мн шутя:

Прости, довольно!

Очнулся, пусто все окрестъ,

Зову отраду,

И слышу я: неси свой крестъ,

Любви награду!

Могу ль роптать, когда Христосъ

Великій Боже!—

Безропотно свой крестъ понесъ,

Увы! за то же?

И взялъ я крестъ, и слезъ не лью

Въ моей пустын,

Я силу черпаю свою

Въ одной святын,

Она одна миритъ со мной

Мое страданье,

То — крестъ другой, любви былой

Воспоминанье.

Его съ улыбкой неземной

И въ мигъ священный

Вручилъ мн чудный Ангелъ мой,

Другъ незабвенный!

Въ немъ память прежнихъ, свтлыхъ дней,

Былой надежды,

Тхъ дней, когда я въ очи ей

Глядлъ, какъ въ звзды!

Когда читалъ въ ея глазахъ

Я много, много,

И видлъ въ нихъ, какъ въ небесахъ

Полночныхъ, Бога!

Когда, смнивъ житейскій шумъ

Златымъ досугомъ,

Я могъ избыткомъ чувствъ и думъ

Длиться съ другомъ.

Когда, величіемъ ночей

Любуясь оба,

Мы жизнь угадывали съ ней

За дверью гроба!

Когда, какъ Товій, говорилъ

Я съ умиленьемъ,

Что въ путь мой Ангелъ посланъ былъ

Мн Провидньемъ!

И въ томъ крестъ заключена

Моя вся сила,

Надъ нимъ я говорю: она

Меня любила!

Пусть посланъ крестъ одинъ томить

Меня страданьемъ —

Другой велитъ еще мн жить

Воспоминаньемъ.

Несу одинъ, пока другой

Даетъ мн силу,

Несу, и вмст ихъ съ собой

Сложу въ могилу.

1855.

ПЕТРУ АНАНЬЕВИЧУ СТРУКОВУ.

НАЧАЛЬНИКУ С.-ПЕТЕРБУРГСКОЙ ДРУЖИНЫ.

Симъ знаменіемъ побдиши.

Какъ стихомъ похвальнымъ, либо

Просто словомъ, такъ какъ есть,

Не сказать теб спасибо!

Защищая нашу честь,

Отъ семьи, привольной жизни,

Отъ красавицы жены,

Ты спшишь на зовъ отчизны,

На позорище войны,

Вмсто шляпы надваешь

Шапку русскую съ крестомъ,

Вмсто трости ополчаешь

Руку снова ты мечемъ,

И камзолъ нмецкій, узкій,

Покидаешь, ветеранъ,

Чтобъ смнить его на русскій,

На просторный нашъ кафтанъ!

Ты забылъ свои чертоги,

Блескъ огней и серебра,

Для воинственной тревоги,

Для походнаго шатра.

Разомъ храбрые дтины

Собралися предъ тобой,

И въ глав своей дружины

Ты готовъ уже на бой,

Разомъ вмсто гражданина,

Сталъ ты воиномъ, вождемъ,

И не даромъ же, дружина,

Крестъ пріяла ты съ мечемъ:

Какъ дружина Константина,

Побдишь ты симъ крестомъ!

Лишь всегда врна примру

Твоего вождя ты будь,

Онъ несетъ въ борьбу за вру

Ужъ обстрленную грудь,

Слава Богу! было время,

Не впервой возьметъ онъ мечъ,

Смло вднетъ ногу въ стремя

И съ грозой ударитъ въ счь!

Такъ веди жъ твою дружину,

Къ слав путь ей указуй,

И народную годину

Торжествомъ ознаменуй!

Пусть кичится врагъ не въ мру,

Онъ познаетъ, я горжусь,

Что не даромъ же за вру

Встала вся святая Русь,

Что не даромъ ополчился

Полуночный исполинъ:

Съ полуміромъ онъ ршился

Ратоборствовать одинъ,

Не уступитъ, и докол

Не окончитъ торжествомъ,

Вся Россія будетъ въ пол

При меч и подъ крестомъ!

1855.

ДАНТЪ И БЕАТРИСА.

Божественный мой другъ! Хоть Богомъ не дано

Въ удлъ мн Дантова великаго таланта,

Хоть небомъ, какъ ему, мн жить не суждено,

Но мн дано любить сильнй, быть можетъ, Данта.

Хоть съ Беатрисой ты не будешь сравнена,

Затмъ, что для тебя не знаю я сравненья,

Но знаю я, мой другъ, что только ты одна

Найдешь въ моихъ стихахъ предметъ ихъ вдохновенья.

Надъ строчкой, можетъ быть, изъ нихъ какой-нибудь

Задумаешься ты украдкою отъ свта,

Забудь мои стихи, но только не забудь,

Что другомъ быть твоимъ — все счастіе поэта!

Ecce Deus fortior me, qui veniens dominabitur mihi! (¹).

Dante.

Надъ Флоренціей счастливой

Улыбнулася весна,

Май цвтущій сталъ надъ нивой,

И спшитъ толпы игривой

Разноцвтная волна

Встртить вшнее дыханье,

Постить лса, поля,

Жадно нить благоуханье,

Слушать нжное журчанье

Искрометнаго ручья,

На лазурь небесъ чудесныхъ,

На верхи далекихъ горъ

Изъ объятій женъ прелестныхъ

Беззаботный бросить взоръ,

Сплесть внки въ досугъ веселый,

Ихъ тихонько положить

На божественныя чела,

Чтобъ улыбку заслужить,

И на бархат зеленомъ,

Надъ прохладою волны,

На простор, надушеномъ

Липой, тополемъ и кленомъ,

Праздникъ праздновать весны.

Двы въ пурпурныхъ одеждахъ,

Станъ обхваченъ кушакомъ,

Шелкъ рсницъ на томныхъ вждахъ,

И въ глазахъ, какъ въ южныхъ звздахъ,

Лучъ зажженный божествомъ!

И лазурь отъ небосвода,

И веселая весна —

Вся цвтущая природа

Въ тхъ глазахъ отражена,

Какъ въ ручьяхъ кругомъ бгущихъ,

Въ глубинъ кристальныхъ водъ

Этихъ самыхъ двъ цвтущихъ

Отразился хороводъ.

Въ каждомъ взоръ и движень,

Въ каждомъ дышущемъ цвтк,

Въ каждомъ свжемъ дуновень,

Въ каждомъ рзвомъ мотыльк,

Въ каждой искорк жемчужной,

Что сверкаетъ изъ волны,

Торжествуетъ праздникъ южной,

Упоительной весны!

Много съ этою весною

Міру послано даровъ,

Много разныхъ надъ землею

Распустилося цвтовъ,

Нива будетъ моремъ злата,

Все воздастъ желанный плодъ,

И роскошна, и богата

Будетъ жатва въ этотъ годъ.

Но подъ этой же весною

Цвтъ иной произрастетъ,

Лучше всхъ онъ красотою,

Онъ одинъ переживетъ

Злую осень, втеръ хладный,

Принесетъ вкамъ громадный

И величественный плодъ,

Станетъ пальмой величавой,

Мощно втви разовьетъ

И покроетъ тнью славы

Цлый городъ и народъ,

Тотъ родной народъ, который,

Не предчувствуя того,

Торжествуетъ вкругъ него

И, увы! отвергнетъ скоро

Исполина своего.

Межъ красавицъ Авзонійскихъ,

Съ разныхъ сшедшихся сторонъ,

Въ этомъ сонм Флорентійскихъ

Чудныхъ двъ и юныхъ женъ,—

Какъ цвтокъ еще незрлый

Въ ароматномъ цвтник,

Кто ребенокъ этотъ съ блой,

Свжей лиліей въ рук?

Увидавъ его, кто взора

Не вперитъ въ него тотчасъ?

Кто глаза отниметъ скоро

Отъ его чудесныхъ глазъ?

Кто же съ трепетомъ душевнымъ

Не сознается, что онъ

Скоро образомъ волшебнымъ

Превзойдетъ всхъ этихъ женъ?

Кто мгновенно не забудетъ

Все земное для него,

И плняться имъ не будетъ?

Кто съ тхъ поръ себя принудитъ

Позабыть красу его?

Въ это празднество, къ веселью,

Для невидимыхъ чудесъ

И съ таинственною цлью,

Словно Ангелъ отъ небесъ,

Посланъ ты, ребенокъ чудный!

Скоро отрока въ толп

Разноцвтной, многолюдной,

Встртить надобно теб.

Въ немъ тотъ цвтъ всхъ лучше — геній,

Вызвать ты его должна,

Что для почвы, для растеній

Благодатная весна,

То твой ликъ, твой взоръ чудесный

Будутъ нын для него,

Словно лучъ весны небесной,

Съ цлью міру неизвстной

Ты попала въ торжество!

Вотъ онъ! Жребій совершился,

Вызванъ будущій талантъ,

Плодъ великій зародился:

Беатрису видлъ Дантъ!

II.

Io sento si d’araor la gran possanza!

Dante.

Прошла весна, минуло лто,

Обычно возвращались вновь

Они для юноши-поэта,

И вотъ ужъ въ первый разъ воспта

И Беатриса и любовь.

Съ чертахъ прекрасной этой пери

Исчезъ ребенокъ ужъ былой,

Разцвелъ и отрокъ Алигьери

Подъ взоромъ двы молодой.

Свершился жребій сокровенный:

Цвтокъ смняется плодомъ,

И Дантъ виднетъ вдохновенный

Ужъ въ Алигьери молодомъ!

Краса могучая! свершилось:

Ты небомъ сдлалась его,

Въ которомъ солнце поселилось

И обитало божество!

Отнын возлелять Даита

Могли лишь эти небеса:

Улыбка, взглядъ или слеза,

Какъ лучъ, какъ дождь или роса,

Питали цвтъ его таланта.

Все, чмъ безсмертная душа

Была божественно согрта,

Все, чмъ прекрасна жизнь поэта,

Чмъ дума чудно хороша,

Весь міръ духовный, міръ незримый,

Таинственный, непостижимый,

Которымъ одаренъ поэтъ,

Которому ни въ звздномъ свод,

Ни въ окружающей природ,

Ни въ цломъ мір мста нтъ,

Все, что въ природ безконечной

Сближаетъ съ нами божество:

То безпредльное, чмъ вчно

Отдлены мы отъ него, —

Все это высшее начало

И неземное бытіе

Она ему осуществляла,

Душа въ ней Бога созерцала,

И въ Бог видла ее!

III.

Но это чудное созданье,

Съ которымъ геній Данта цвлъ,

Чело, на коемъ онъ прочелъ

Свое великое призванье,

Но этотъ свтлый идеалъ,

Но этотъ благотворный геній,

Источникъ вчныхъ вдохновеній,

Который разъ на пиръ весенній,

Какъ лучъ весны съ небесъ упалъ,

Въ которомъ что-то неземное

Вдругъ воплотилось и цвло,

Съ которымъ бытіе иное

Мгновенно къ Данту низошло,—

Онъ не на долго воплотился,

Сей мимолетный гость небесъ

Въ той красота, съ какой явился

Онъ на земл, съ земли исчезъ.

Своимъ чудеснымъ воплощеньемъ,

Своей небесной красотой,

Своимъ торжественнымъ явленьемъ

На свтломъ праздник, весной,

Достигъ онъ цли сокровенной:

Онъ Данту указалъ мгновенно

На струны лиры вковой,

Онъ вызвалъ въ немъ сокрытый геній,—

И, общая пышный плодъ,

Цвтокъ родившійся растетъ,

И отъ внушенныхъ вдохновеній

Ужъ ароматный запахъ льетъ.

Достигъ онъ сокровенной цли,

Сей поститель неземной:

Онъ указалъ среди веселій

Душ поэта міръ иной,

Чудесный, свтлый, безконечный,

Гд не теряется покой.

Веселье на земл не вчно,

Земная радость скоротечна,

И часъ ударитъ роковой!

Тогда, отверженный отъ братій,

Встрчая въ жизни мрачный адъ,

Въ томъ мір счастья и отрадъ,

Средь Беатрисиныхъ объятій,

Отъ злобы и людскихъ проклятіи

Изгнанникъ можетъ отдохнуть.

И скрылось райское виднье,

Свершивъ земное назначенье:

Указанъ Данту въ небо путь!

IV.

Quomodo sedet sola civitas plena populo?

Facta est quasi vidua domina gentium. (²).

Dante.

Ея здсь нтъ ужъ! Призракъ чудный

Явился лишь и отлетлъ,

Все пусто, городъ многолюдный

Безъ Беатрисы овдовлъ!

Исчезла быстро въ полномъ цвт

Она какъ будто для того,

Чтобы для Данта ничего

Не оставалось въ этомъ свт,

Чтобъ онъ привыкъ на міръ земной,

Гд скоро будетъ безъ отчизны,

Смотрть съ холодностью, душой

Стремясь къ иной, великой жизни,

Въ тотъ міръ, который для него

Она сама открыть хотла,

Куда теперь и улетла,

Чтобъ за собою звать его.

Но могъ ли здсь безъ идеала,

Безъ Беатрисы, безъ того,

Чмъ зрлъ могучій духъ его,

Что бытіе ему давало,

Существовать онъ на земл?

Здсь тнь одна его блуждала,

На смугломъ сумрачномъ чел,

Какъ свтлый лучъ въ туманной мгл,

Лишь дума вчная сіяла —

Душа грядущаго стиха,

И слдъ въ морщинахъ оставляла,

Какъ въ почв острая соха.

Ланиты блдныя носили

Слды мучительныхъ ночей,

Уста, какъ смерть, безмолвны были,

И слезы дкія затмили

Орлиный взоръ его очей.

Душа его принадлежала

Ужъ міру новому, тому,

Который нкогда ему

Здсь Беатриса указала.

Онъ твердо врилъ, что она

Была посланницей небесной,

И память о весн чудесной

Святыней въ немъ сбережена.

Но какъ достичь того блаженства,

Той непорочной чистоты,

И неземнаго совершенства,

И нетлесной красоты,

Которыя читалъ душою

Онъ въ Беатрисиныхъ чертахъ?

Какъ съ ней сравниться красотою,

Чтобы сойтися въ небесахъ?

Вотъ цль, вотъ страсть его, отнын,

Для міра чуждъ, одинъ, въ тиши,

Одной лишь вренъ онъ святын:

Достичь величіемъ души

Той красоты и совершенства,

Достойнымъ Беатрисы быть,

Съ ея душою душу слить,

И тамъ небесное блаженство

Въ ея объятіяхъ вкусить!

Fer te poeta fui, per te cristiano.

Divina commedia.

И вотъ, съ божественною цлью,

Любовью пламенной горя,

На вкъ прости сказавъ веселью,

Онъ молча затворился въ келью

Угрюмаго монастыря.

Но здсь, бъ обители священной,

За монастырскою стной,

Здсь, въ кель тсной и простой,

Великой мыслью вдохновенный,

Міръ необъятный, міръ нетлнный

Могучей вызвалъ онъ душой!

Изъ праха вчнаго подъятый,

Со звукомъ пробужденныхъ лиръ,

Съ толпой одушевленныхъ статуй,

Предъ Дантомъ жизнію богатой

Вновь облачился древній міръ.

Его съ любовью вопрошая

О бытіи минувшихъ лтъ,

Историкъ, богословъ, поэтъ,

На все онъ обрталъ отвтъ,

И мертвыхъ, гробы отверзая,

Изъ мрака выводилъ на свтъ.

И вс предъ нимъ заговорили:

Забылъ Гомеръ могильный сонъ,

Воскресъ плнительный Виргилій,

Воскресъ божественный Платонъ!

И то, что вызвано любовью

И вчной истиной Христа,

Что истекло съ невинной кровью

На міръ съ завтнаго Креста,

И смыслъ божественныхъ уроковъ

Евангелистовъ и Отцовъ,

И возвщанія пророковъ

Для поколній и вковъ,

Святаго Духа вдохновенья,

Въ священномъ сумрак своемъ

Апокалипсиса виднья,—

Все одарялось языкомъ

По вол мощнаго таланта,

Все озарилъ свтильникъ Данта

Неугасаемымъ лучемъ.

И все прекрасное, что могъ онъ,

Какъ жемчугъ въ глубин морской,

Найти въ той бездн вковой —

Какъ даръ святой, какъ кладъ, берегъ онъ

Своей возвышенной душой,

Въ уединень наставляя

Ее уроками вковъ

И всмъ, чмъ можетъ жизнь земная

Намъ проявлять Творца міровъ.

Вотъ какъ душа его хотла

Достигнуть, убивая тло,

До той нетлнной красоты,

Съ которой онъ взглянулъ бы смло

На Беатрисины черты!

VI.

Vexilla Regis prodeunt Inferni. (³).

Divina commedia.

Ужъ близокъ былъ къ желанной цли

И къ идеалу своему

Затворникъ монастырской кельи,

Гд нисходило ужъ къ нему

Таинственное вдохновенье,

На крыльяхъ коего онъ могъ

Летать туда, гд вчный Богъ

Гармоніей всего творенья

Чудесно бъ утолилъ его

Желанье, жажду совершенства,

Гд безконечное блаженство,

Гд Беатриса близъ Него!

Ужъ величаво поднимался

Полетъ его высокихъ думъ,

Какъ вдругъ какой-то страшный шумъ

Къ его обители примчался —

И внялъ онъ мраченъ и угрюмъ:

Какъ будто море преступило

Ему назначенный рубежъ

И волны бурныя катило,

Но нтъ, не море это было —

Народный бушевалъ мятежъ.

Какъ вихрь, какъ пламень-истребитель,

Промчался онъ, какъ злой потокъ,

Ворвался въ мирную обитель,

И Данта бшено увлекъ.

Вражду и зло встрчая въ братьяхъ,

Онъ силы могъ въ больную грудь

Лишь въ Беатрис почерпнуть,

Но прежде, чмъ въ ея объятьяхъ,

Въ надзвздномъ мір отдохнуть,

Онъ долженъ былъ въ борьб, въ проклятьяхъ,

Пройти терновый, страшный путь.

Тогда, подъ заревомъ пожаровъ,

Въ крови, текущей предъ огнемъ,

Со всхъ сторонъ объятый зломъ,

Средь сокрушительныхъ ударовъ,

Въ грозъ, въ разгар боевомъ,

Среди предательствъ, казней, мщенья

Вражды, измнъ, лукавства, лжи,

Среди пустынь, развалинъ, тлнья,

Гд только выли мятежи,

Среди озлобленныхъ гоненій,

Въ свирпой молніи мечей,

Подъ громомъ лютыхъ столкновеній

Всхъ человческихъ страстей, —

Огнемъ пожара озаренный,

Въ крови, въ которой плавалъ градъ

Надъ трупами, худой и блдный,

Воспрянулъ Дантъ, и вдохновенный,

Пророчески воскликнулъ: ‘Адъ!’

VII.

Nel Ciel, che piu della sua luce preside,

Fu’io, e vidi cose die ridire

Ne sa, ne puo quai di lassii discende.

Divina commedia.

Но смело черезъ ада бездны,

Въ лицъ Виргилія своимъ

Все геніемъ руководимъ,

Ты шелъ впередъ, все въ міръ надзвздный,

Все Беатрисою манимъ.

Ни тотъ терновый путь изгнанья,

Которымъ твой жестокій градъ

Вновь повторилъ теб твой адъ,

Ни злыя муки и страданья,

Ни адовъ зной, ни адовъ хладъ,

Ни мрачныхъ демоновъ терзанья,

Ни бури огненныхъ озеръ,

Ни вихорь ада, ни стремнина,

Ни крутизна опасныхъ горъ,

Ни льдомъ покрытая пучина,

Гд Люциферъ на дни, въ слезахъ,

Съ кровавой явной на устахъ,

Искаріота сатанина

Держалъ въ скрежещущихъ зубахъ,—

Ничто тебя не устрашило,

Ты шелъ впередъ! На моръ зла

Твой геній былъ твое кормило,

Въ той ночи мысль теб свтила,

Лучъ вдохновеннаго чела,

Зажженный на теб когда-то

Огнемъ любви, давно, въ одну

Благословенную весну.

Ты шелъ впередъ, ты врилъ свято,

Что въ Беатрис для тебя

Заключены твое призванье,

Твоя любовь, твое желанье,

Твоя грядущая судьба.

Ты зналъ, что геній твой съ тобою,

Что нтъ для генія преградъ,

Что міра, коего душою

Ты жаждалъ съ врою слпою,

Не отнимаетъ самый адъ.

Въ пути, на терніяхъ колючихъ

Ты не оставилъ ничего

Изъ украшенья своего,

Изъ чувствъ высокихъ, думъ могучихъ,

Изъ благородства твоего.

И все, чмъ ты съ такимъ стараньемъ

Однажды духъ обогатилъ,

Твоимъ осталось достояньемъ,

Весь міръ прекрасный, съ упованьемъ,

Ты въ искушеньяхъ сохранилъ.

Въ бдахъ испытанный страстями,

Бывъ страшной бездны на краю,

Оплакавъ горькими слезами

Отчизну милую свою,

Въ надежд посл испытанья

Награду въ неб получить,

Дерзнулъ ты, полный упованья,

Взоръ къ Беатрис обратить.

Тогда на крыльяхъ вдохновенья

Душа вспорхнула въ міръ иной,

Былое все пришло въ забвенье,

И, покидая міръ земной,

Она въ немъ только вспоминала

Одну небесную весну,

Какъ будто лишь ее одну

Здсь на земл она знавала

И съ нею вмст улетала

Теперь въ родимую страну.

И лучшій лучъ той незабвенной,

Той упоительной весны

Леталъ на встрчу съ озаренной

Небеснымъ блескомъ вышины!

Увы! безсильны наши рчи,

Безсильны лира и талантъ

Для выраженья этой встрчи!

Ты самъ сознался въ этомъ, Дантъ,

Когда,— узрвъ тотъ лучъ нетлнный,

Источникъ вчной красоты,

Взглянувъ, какъ солнцемъ ослпленный,

На Беатрисины черты,

Когда, всесильно уносимый

За нею въ даль, руководимый

Ея любовью въ небесахъ,

Летя съ божественною мимо

Толпы міровъ необозримой,

Какъ въ Беатрисиныхъ глазахъ,

Встрчая въ глубин лазурной

Открытыхъ предъ тобою странъ

Гостепріимный, и безбурный,

И безпредльный океанъ,

Куда, какъ изъ бездонной урны,

Свтилъ исходитъ караванъ,

Куда, какъ искры, звзды сыплетъ

И быстрымъ ихъ движеньемъ Богъ

Лучи безчисленные зыблетъ,

Какъ необъятный свой внокъ,

Гд, какъ органъ необозримый,

Какъ гимнъ несмтныхъ голосовъ,

Какъ хоръ Творцомъ руководимый,

Звучитъ гармонія міровъ,

Когда въ отчизнъ совершенства,

Близъ Духа, Сына и Отца,

Вкушая зрлищемъ Творца

Неизъяснимое блаженство,

Цлуя лучезарный край

Его молніеносной ризы,—

О Дантъ! Въ объятьяхъ Беатрисы,

Ты посл ада встртилъ Рай!

ЭПИЛОГЪ.

Me voici encore une fois dans le monde

perissable des mortels! (⁴).

L. Byron.

Суровый, пасмурный, согбенный,

Съ высокимъ, сумрачнымъ челомъ,

Съ покрытымъ блдностью лицомъ,

Тревожной жизнью изнуренный,

Подъ снжнымъ, радужнымъ внцомъ

Альпійскихъ горъ, зарей вечерней

Зажженныхъ въ неб голубомъ,

Пройдя путемъ колючихъ терній,

На дикомъ камн, одинокъ,

Сидлъ старикъ вдали отъ града,

И кто бъ, узрвъ его, не рекъ:

‘Вотъ онъ! Вотъ выходецъ изъ ада!’

И этотъ радужный внецъ,

Вверху сіявшій надъ горами,

Ему нетлнными руками

Сплеталъ, какъ будто самъ Творецъ!

Но въ размышленіи глубокомъ,

Одинъ, на камн одинокомъ

О чемъ ты думалъ здсь, пвецъ?

О неб ль сладостномъ отчизны,

Иль о ничтожности людской,

Съ которой вчно въ этой жизни

Боролся геній міровой,—

И тяжкій молотъ укоризны

Ковалъ ты сильною рукой?

О томъ ли, какъ разставшись съ адомъ,

Ты шелъ цвтущимъ райскимъ садомъ,

Гд въ Беатрисины глаза

Глядлись Богъ и небеса?

Иль проходили передъ Дантомъ

Въ ихъ страшной, адской нагот

Чудовищныя муки т,

Которыя всегда съ талантомъ

Идутъ съ тихъ поръ, какъ Прометей

Страдалъ за то, что, бывъ гигантомъ,

Съ небесъ похитилъ для людей

Огонь божественныхъ лучей?

О! сознавалъ ли ты, великій,

Что ты безсмертенъ и великъ,

Что вдохновеннйшіе лики

Въ потомств твой украситъ ликъ?

Что какъ неугасимый пламень,

Въ ночи вковъ ты долженъ жить,

Что о теб бездушный камень

Съ потомствомъ станетъ говорить?

Что міръ тебя не позабудетъ,

И что всегда, и въ ночь, и въ день,

На этомъ камн зрима будетъ

Твоя задумчивая тнь?

Что всей вселенной устремится

Къ великой тни этой взоръ,

И что въ раздумье погрузится

Прохожій подл этихъ горъ,

Невольно разгадать желая,

О чемъ, въ обитель суеты

Недавно возвратясь изъ рая,

Па этомъ камн думалъ ты?

1855.

ПРИМЧ АНІЯ.

Во Флоренціи издревле существовалъ обычай праздновать, въ начал Мая, возвращеніе весны. Во всхъ домахъ, на всхъ улицахъ и площадяхъ, раздавались тогда псни, пестрли пляски, составлялись разнаго рода увеселенія, собирались друзья, родственники и сосди.

На подобномъ праздник девятилтній Дантъ Алигьери встртилъ въ 1274 году девятилткою Бису: такъ называли въ домашнемъ кругу Беатрису, дочь богатаго гражданина Флорентійскаго, Фолько де Портинари, сосда Дантова отца.

Какъ бы ни казалось страннымъ впечатлніе, произведенное этимъ ребенкомъ на другаго ребенка, такъ однако случилось. Вотъ какъ восемнадцать лтъ спустя, уже по смерти Беатрисы, разсказываетъ объ этой встрч самъ Дантъ:

‘Эта женщина’ говоритъ онъ: ‘эта знаменитая владычица моихъ мыслей, которую многіе безсознательно называютъ Беатрисою {Beatrix — значитъ блаженная.}, предстала мн въ начал девятилтняго своего возраста, когда и мн было безъ малаго девять лтъ. Она была скромно облечена въ пурпуръ и убрана прилично дтскому возрасту. Я говорю по истин, что въ минуту этого появленія, духъ жизни, обитающій въ самыхъ скрытыхъ тайникахъ сердца, сталъ такъ сильно во мн трепетать, что, казалось, онъ говорилъ: ‘Вотъ онъ, вотъ Богъ сильне меня, который мною овладетъ! (Ессе Dcus fortior me, qui veniens dominabitur mihi),’ Признаюсь, что съ той минуты любовь такъ безусловно владла мною, что я ей былъ во всемъ послушенъ. Часто по ея внушенію, искалъ я свиданія съ этимъ юнымъ ангеломъ, въ которомъ замчалъ всегда что-то столь совершенное и граціозное, что безъ сомннія можно было сказать о ней словами Гомера: ‘Она казалась рожденною не отъ смертнаго, а отъ Бога.’

Отрывокъ этотъ принадлежитъ первому сочиненію Данта, названному ‘Vita nuova (Новая жизнь),’ въ которомъ, посл смерти Беатрисы, собралъ онъ вс свои, внушенные ею, псни и сонеты, соединивъ ихъ толкованіями и разсказами въ проз, исполненной тою же восторженною и мистическою поэзіею. Объясняя, напримръ, почему число девять играло важную роль въ жизни Беатрисы, онъ, между прочимъ, говоритъ: ‘Число три есть корень девяти, потому, что безъ помощи другаго числа, само собою производитъ оно девять: трижды три — девять. А если три само собою производитъ девять, и если верховный Производитель чудесъ самъ по себ есть три, то есть, Отецъ, Сынъ и Святый Духъ, которые суть три и въ то же время одинъ, — то эта женщина была всегда сопровождаема числомъ девять для доказательства, что она сама есть девять, то есть, чудо, котораго корень — великая Троица.’

Vita nuova, сочиненіе, признаваемое однимъ французскимъ критикомъ за родоначальника ныншнихъ романовъ, кончается сонетомъ, гд Дантъ говоритъ, что духъ его, уносясь за предлы земнаго, созерцаетъ дву, окруженную блескомъ, и хотя, возвращаясь оттуда, духъ говоритъ языкомъ непонятнымъ для ума, однако повторяетъ часто и совершенно явственно имя Беатрисы.

‘Окончивъ этотъ сонетъ’ говоритъ дале Дантъ: ‘я имлъ необыкновенное видніе, во время коего былъ свидтелемъ явленій, внушившихъ мн твердое намреніе ничего боле не говорить объ этой непорочной до тхъ поръ, пока я не буду въ состояніи говорить о ней вполн достойнымъ образомъ. И чтобы достичь этого, учусь я сколько могу, и это ей извстно. За то, если угодно Тому, Которымъ все существуетъ, продлить мою жизнь, я надюсь сказать о ней то, чего о другой никогда еще говорено не было, и потомъ да исполнится воля Господа, чтобы душа моя пошла созерцать славу двы, то есть, непорочной Беатрисы, взирающей торжественно въ лице Тому, Который per omnia saecula benedictus. Laus Deo (благословенъ во вки вковъ. Слава Богу).’

Ясно, что мысль, проявившаяся потомъ въ созданіяхъ Ада, Чистилища и Рая, зародилась въ Дант уже тогда, какъ, наслаждаясь встрчами съ Беатрисою, довольствуясь однимъ ея поклономъ, который счастливилъ его на нсколько дней, воспвая ее восторженно и чистосердечно, онъ все это находилъ еще ея недостойнымъ и намревался сказать о ней то, чего о другой никогда еще говорено не было. И какъ торжественно исполнилось это намреніе!

По неизвстнымъ причинамъ, Беатриса вышла не за Данта, а за другаго, въ скорби, онъ не переставалъ любить ее. Еще страшнйшій ударъ поразилъ его: Беатриса умерла на 26 году жизни, и съ тхъ поръ, говорятъ біографы, сталъ онъ длаться тмъ худымъ, блднымъ, суровымъ Дантомъ, о которомъ впослдствіе, указывая на него пальцемъ, говорили Равеннскія женщины: ‘Вотъ тотъ, который былъ въ аду.’

Не смотря на то, одушевляемый одною мыслію, Дантъ учился, въ тишин монастырской погружался въ чтеніе поэтовъ и философовъ древнихъ: Гомера, Платона, Аристотеля, Виргилія, писателей Арабскихъ, Христіанскихъ, вникалъ въ тайный смыслъ Апокалипсиса, который оставилъ на немъ свой пророческій характеръ, изучалъ вс тогда извстныя науки,— и отъ своихъ занятій увлеченный въ кровавыя распри Гвельфовъ и Гибеллиновъ, Черныхъ и Блыхъ, бывъ свидтелемъ самаго страшнаго озлобленія партій и всевозможныхъ страстей народа пылкаго и буйнаго, привыкшаго къ независимости и свобод, принеся отечеству важныя услуги и за это, на 36 году своей жизни, изгнанный изъ него восторжествовавшими врагами, горько оплакивая и укоряя родину въ продолженіе остальной жизни, странствуя въ изгнаніи, вполн испытавъ, какъ тяжело, по его выраженію, всходить на чужую лстницу, одинокій и мрачный,— Дантъ выносилъ наконецъ многолтнюю, безсмертную думу: Божественная Комедія содлалась наслдіемъ вковъ, и о Беатрис высказано то, чего о другой никогда еще говорено не было!

Она посылаетъ къ Данту, заблудившемуся въ безвыходномъ лсу, Виргилія, которому поручаетъ провести Данта черезъ адъ и чистилище. Она встрчаетъ его на порогъ рая и, увлекая черезъ небесныя сферы, приводитъ его къ Престолу Вчному.

Знала ли Беатриса за гробомъ, что ребенокъ, котораго она встртила однажды на земл, обезсмертилъ ее навсегда и передалъ имя ея вкамъ и народамъ?

Еще нсколько словъ о любви Данта къ Беатрисъ.

Изъ древнихъ философовъ, знакомыхъ Данту, Платонъ, по всей вроятности, былъ любимымъ его учителемъ. У этого философа онъ могъ найдти даже современныя ему сказанія о царствъ мертвыхъ, озеро Ахерузіадъ, въ которомъ виновные временно очищались, Тартаръ, откуда никогда они не выходили, и чистыя жилища надъ землею, раздленныя на разныя степени красоты по мр добродтели ихъ обитателей {Phdon, Trad, de М. Cousin.},— какъ бы намекъ на чистилище, адъ и рай. Только Платонъ прибавляетъ, что ихъ не легко описать, можетъ быть, эти слова и подстрекнули соревнованіе Данта.

Любя и изучая Платона, онъ былъ проникнутъ ученіемъ этого философа о любви, пазваппой по его имени: Платоническою. Поэтому кстати вспомнить здсь слова Платона, изъ которыхъ можно уразумть, чмъ была для Данта Беатриса, и въ какое обожаніе обратилась его любовь.

Вотъ какъ въ своемъ ‘Пиршеств’ объясняетъ это ученіе Платонъ, влагая его въ уста Сократа:

‘Кто хочетъ приняться за это дло, какъ слдуетъ, тотъ долженъ съ юнаго возраста начать изыскивать прекрасныя тлесныя формы. Сперва долженъ онъ полюбить одну изъ нихъ, потомъ убдиться, что красота, пребывающая въ одномъ тл — сестра красоты, пребывающей въ другихъ. И если слдуетъ изыскивать прекрасное въ общемъ, то весьма мало смысла имлъ бы тотъ, который красоту всхъ тлъ вообще не призналъ бы за одну и ту же. Посл этого долженъ онъ признать красоту души гораздо выше тлесной, такимъ образомъ, чтобы прекрасная душа, хотя и безъ видимой пріятности, была достаточна для привлеченія къ себ его любви и попеченій. Посредствомъ этого придетъ онъ къ сознанію красоты въ человческихъ поступкахъ и законахъ, и къ убжденію, что нравственная красота везд одна и та же, въ то же время убдится онъ, что одной физической красоты недостаточно. Отъ дйствій слдуетъ перейти ему къ сфер ума, и созерцать красоту наукъ. Такъ достигнетъ онъ до зрлища красоты въ области боле обширной…. Красоты вчной, нерожденной и негибнущей, не подверженной ни упадку, ни улучшенію, красоты, заключающей въ себ вс прочія.

‘Но когда отъ этихъ низшихъ красотъ возвысишься наконецъ до красоты совершенной и станешь прозрвать ее, тогда будешь не далекъ отъ цли любви. Таковъ дйствительно истинный путь любви: начиная съ красотъ здшняго міра, слдуетъ въ то же время обращать постоянно взоры къ красот высшей и безпрестанно къ ней возноситься, проходя по всмъ ступенямъ: отъ одного прекраснаго тла къ двумъ, отъ двухъ ко всмъ прочимъ, отъ прекрасныхъ тлъ къ прекраснымъ чувствамъ, отъ прекрасныхъ чувствъ къ прекраснымъ познаніямъ, пока не дойдешь до высочайшаго познанія, котораго единственный предметъ есть само Прекрасное, такъ, что станешь наконецъ сознавать его въ немъ самомъ.

‘Потомучто одно, что можетъ дать цну жизни, это есть зрлище вчной Красоты.’

Изъ этого отрывка понятно стремленіе Данта къ той безсмертной Красот, которую описалъ онъ въ Раю, на сколько позволили это человческія силы, видно однако, что онъ уклонился отъ Платонова ученія въ томъ, что, вознесясь до созерцанія высшей, вчной Красоты, онъ не забылъ Беатрисы, въ ней, какъ будто отражалось для него то Прекрасное, которое Платонъ видлъ везд и во всемъ. Въ раю, посл созерцанія небесныхъ зрлищъ, Дантъ все-таки не разъ возвращалъ взоры къ очамъ Беатрисы: Poscia rivolsi gli occhi agli occlii belli. (Divina commedia).

Прибавлю, что моя небольшая поэма, основанная на характер, жизни и произведеніяхъ Данта, требовала, для читателя незнакомаго съ этимъ поэтомъ, толкованій, отъ которыхъ я отказался потому, что они превзошли бы объемъ, приличный примчанію къ поэм. Если иметъ эта поэма что-нибудь достойное сочувствія, то я утшаюсь мыслію, что вдохновеніе мое раздлятъ со мною люди, знающіе Данта, и что пснь моя, можетъ быть, напомнитъ имъ псни Данта, какъ безъискусственно наигрываемая Моцартова арія напоминаетъ наслажденіе, съ какимъ слушалась она изъ устъ геніяльнаго пвца.

‘Какимъ образомъ градъ сей, наполненный людьми, нын такъ одинокъ? Владыка народовъ сталъ какъ бы вдовица ‘

Плачь Іереміевъ, I, 1.

‘Tout ce que Dante put faire, dans les premiers temps de cette perte, ce fut de pleurer et de s’abandonner sans’rsistance sa douleur. Des mois se passrent ayant qu’il pt essayer d’exhaler ses regrets dans des vers en l’honneur de Beatrix. Alors il la clbra, la pleura, la divinisa dans mainte canzone et maint sonnet, et, le cadre de ces compositions lui paraissant trop troit ou trop vulgaire pour tout ce qu’il avait dire sur un tel sujet, il crivit une lettre latine, adresse aux rois et aux princes de la terre, pour leur peindre la dsolation o la mort de Batrix venait de laisser Florence et le monde entier. Pour dbut de cette lettre, il avait pris les fameuses paroles de Jrmie: Quomodo sedei sola cimtas plena populo, etc. Il ne trouvait, dans ces paroles, rien de trop solennel pour ses impressions.’

Fauriel. Dante et les origines de la langue et de littrature italiennes.

‘Знамена царя ада приближаются.’ Этимъ латинскимъ стихомъ начинается послдняя пснь ‘Ада.’

Въ отрасл горъ Альпійскихъ, близъ Тольмино, въ сосдств Иллиріи, показываютъ камень, на которомъ отдыхалъ поэтъ-изгнанникъ, приходя изъ города Удино, гд во время своего странствованія жилъ онъ временно у аквилейскаго патріарха, Пагано делла Toppe, около 1320 года, за годъ до своей кончины. Камень этотъ сохранилъ названіе Дантова камня.

ПСНЯ.

Поиграли мной кокеточки, друзья!

Что же длать? Виноватъ ли въ этомъ я,

Что красавицъ по себ я все судилъ,

Что съ любовью, какъ он я не шутилъ,

Не умлъ притворно глянуть и вздохнуть,

И уврить такъ, и посл обмануть?

Виноватъ ли я, что въ милыхъ ихъ глазахъ,

Что въ улыбк ихъ на розовыхъ устахъ

Разглядть, узнать обмана я не могъ?

Человкъ вдь я, друзья мои, не Богъ!

Вы не смйтесь, не шутите надо мной,

Надъ моею-то душевной простотой.

Ахъ! и сами вы попались бы въ бду,

Оказали бы такую жъ простоту,

Если бъ то же вамъ случилося, что мн,

Глядя на воду, не видишь что на дн,

Серебрятся струйки ясныя на ней

И размеченъ жемчугъ солнечныхъ лучей,

Въ ней и звзды, и луна блестятъ, друзья,

А подъ нею ядовитая змя!

Эхъ! взглянули бъ только вы на т глаза,

Какъ блеснетъ на нихъ жемчужина-слеза,

Посмотрли бъ только вы на т уста,

Какъ мелькнетъ на нихъ улыбка-красота,

Вы послушали бы рчи т, друзья,—

Такъ и стали бъ также глупы, какъ и я!

Отдавая ваше сердце тмъ глазамъ,

Отвчая всей душою тмъ рчамъ,

Не гадали бъ вы, не думали бъ тогда,

Что надъ вами только шутитъ красота.

По невол станешь вовсе тутъ глупцомъ,

Какъ загубятъ бдный разумъ твой словцомъ,

И разсудокъ далеко отгонятъ прочь,

И заставятъ думать, грезить день и ночь!

Эхъ! поврьте, не совсмъ я съ роду глупъ,

Благо скъ меня мой ддъ и дралъ за чупъ,

Научилъ онъ уму-разуму меня,

Только тутъ пошли не въ прокъ они, друзья,

И ужъ опытомъ я вдоволь наученъ:

Для кокетокъ тотъ и пшка, кто уменъ!

Что труды-то имъ терять надъ дуракомъ?

Рыбу сонную не ловятъ червякомъ,

А тмъ боле имъ слава велика,

Чтобъ изъ умнаго да сдлать дурака,

Чтобъ поймать живую рыбку на крючекъ,

Чтобы умниц сказать: ‘ты дурачекъ!’

Вотъ кокеточекъ любимая игра,

Вотъ что всякаго дороже имъ добра.

Я живой былъ видно рыбкой ко грху,

Оттого-то и попался къ нимъ въ уху.

Такъ не смйтесь же, друзья, вы надо мной,

Коль не глупы вы, то будете ухой,

И хоть выйдете вы снова изъ нея,

Позабудете безуміе свое,

И какъ я, вернете мигомъ свой покой,

Какъ сорветесь только съ удочки такой,

Хоть и въ пользу вамъ послужитъ тотъ урокъ,

Но дотол не пойдетъ вашъ разумъ въ прокъ,

Пока также вы не скажете, какъ я:

Поиграли мной кокеточки, друзья!

1855.

НА ЩЕКАВИЦ (*).

(*) Гора въ Кіев. На ея обширной вершин находится огромное кладбище, съ котораго открывается необозримое пространство, видъ на Подолъ, на Днпръ и на окрестности Кіева. По преданію, на этой гор умеръ Олегъ, уязвленный змею.

Tempus erat quo prima quies mortalibus aegris

Incipit, et dono divom gratissima serpit.

Виргилій.

Стою на вершин пространной, высокой,

Среди безконечныхъ, спокойныхъ могилъ

И ярко горящихъ въ лазури глубокой,

Такихъ же спокойныхъ, нетлнныхъ свтилъ.

Прозрачною мсяцъ одлъ пеленою

Могильныя камни, и сторожъ ихъ — храмъ

Въ крест, озаренномъ полночной луною,

Надежду почившихъ вознесъ къ небесамъ.

Внизу подо мной, у крутаго подножья

Горы освщенной, чернетъ оврагъ,

Въ которомъ отъ звздъ, отъ свтильника Божья,

Какъ демонъ печальный, запрятался мракъ.

Зажженный рукой человка, порою

Мерцаетъ огонь изъ кромшнаго дна,

Какъ будто, скатившись блестящей стезею,

Въ ту пропасть звзда заронилась одна.

А дальше и дальше весь городъ съ крестами,

Съ громадою зданій, съ заснувшимъ Днпромъ,

Съ извилиной улицъ, съ густыми садами,

Гд тополь высокій облитъ серебромъ,

Съ окрестностью дальней, манящею взоры,

Съ широкой равниной зарчной страны,

Гд нивъ подъ росою пестрютъ узоры,

Все тонетъ въ волшебномъ сіянь луны.

Безгласна рка и безмолвны жилища,

Все тихо и тамъ, какъ и здсь у могилъ,

Лишь псня, примчавшись оттоль на кладбище,

Гласитъ, что иначе тотъ міръ опочилъ.

И мнится мн: сталъ я на берегъ, а эта

Окрестность обширная, гд въ тишин

Все дремлетъ подъ пологомъ луннаго свта,

Есть море почившее, кажется мн.

Оно отдыхаетъ, житейское море,

Которое будто волну за волной,

Приноситъ и страсти, и радость, и горе

Сюда на кладбище, къ вершин нмой,

Какъ будто на берегъ пустынный, безмолвный,

Гд мшистые камни — предлъ для волны,

Гд вс эти моря житейскаго волны

Въ могилы на вкъ обратиться должны.

И долго я думалъ, и все, что на разумъ

Приходитъ съ ужаснымъ вопросомъ: зачмъ?—

Толпой привидній предстало мн разомъ,

И сталъ я, какъ камень, и хладенъ, и нмъ.

Все стало мн страшно и все непривтно,

Пока не склонились колна мои….

Увы! на кладбищъ, гд все безотвтно,

Гд разумъ — на мсто толящей струи,

Которую въ жажд подъ камнемъ онъ ищетъ —

Находитъ слды и источники слезъ,

Гд призракъ ничтожества страшнаго рыщетъ

Для тхъ, кто безврье къ могиламъ принесъ,

Гд чуткое ухо порой только слышитъ,

Какъ шепчущій вчно молитвы одн,

Задумчивый колоколъ стонетъ и дышитъ,

И гулъ проливаетъ въ ночной вышин,

Гд духъ не смущается жизненной битвой,

А мысль, какъ могила безплодна сама,—

Невольно кончаешь сердечной молитвой

Что началъ, пришедши, загадкой ума.

1855.

ПPОМЕТЕЙ.

, ‘ .

Увы! увы! Я скорблю надъ моею настоящею

и надъ моею грядущею участью.

Эсхилъ (Окованный Прометей).

Когда внимательно гляжу я

На нашъ величественный вкъ,

На все, что создалъ, торжествуя,

И совершилъ въ немъ человкъ,

На все, чмъ онъ украсилъ разомъ

Свое земное бытіе,

Чмъ онъ возвысилъ душу, разумъ

И назначеніе свое,

Какъ онъ стремится совершенства

Во всемъ достигнуть, и, увы!

Какъ отъ желаннаго блаженства

По прежнему далеки мы,

Какъ тотъ же самый дерзновенный

Анатомическій рзецъ,

Которымъ вкъ нашъ просвщенный

Проникъ во внутрь живыхъ сердецъ,—

Какъ тотъ рзецъ, увы! его же

Глубоко въ сердце уязвилъ,

Какъ много ранъ, великій Боже!

Онъ въ насъ самихъ разоблачилъ,

Когда глядишь на эти раны,

И осязаешь ихъ рукой,

И видишь въ горести, какъ рано

Слдами думы роковой

И преждевременныхъ сомнній

Покрыто юное чело,

Какъ ужъ увяло между терній

То, что еще не разцвло,

Какъ та же жизненная сила,

Которой движется нашъ вкъ,

Былую вру умертвила,

Какъ въ сердц носитъ человкъ

Лишь трупъ того, что прежде жило,

Какъ онъ, безвріемъ томимъ,

Денницы каждое явленье

Встрчаетъ ужасомъ сомннья

Надъ назначеніемъ своимъ,

Какъ каждый съ воплемъ сознается,

Что въ немъ, отъ самыхъ юныхъ лтъ,

Гд сердце плачетъ — умъ смется,

Гд ‘да’ для чувства раздается —

Холодный разумъ шепчетъ: ‘нтъ!’

Какъ день своею красотою,

И ночь глубокой тишиной,

И лсъ шумящій надъ ркою,

И небо звздное съ луной,

И горъ далекихъ очертанье,

И дуновеніе весны,

И птицъ веселыхъ щебетанье,

И шумъ ручья, и плескъ волны,

И громъ несомый облаками,

И безконечный океанъ,—

Весь Божій міръ, бесдой съ нами,

Не изцляетъ нашихъ ранъ,

Какъ предъ природою роскошной,

Больные сердцемъ и душой,

Мы той же жалобой тревожной

Смущаемъ лишь ея покой,

Когда сознаешь гордый недугъ,

Которымъ страждетъ человкъ,

Когда поймешь, что этотъ вкъ

Для человка другъ и недругъ,

Что наконецъ ему должно

Настать благое изцленье, —

Но какъ свершится возрожденье?

Откуда явится оно?

Какъ разумъ зыблемый и шаткой

Найдетъ опору для себя?

Неразршимая загадка!

Непостижимая судьба!—

Когда предстанетъ предо мною

Сей вкъ, который, какъ огнемъ,

Все обнялъ мыслію живого

И у небесъ похитилъ громъ,

Когда межъ тмъ доходятъ стоны

Его и вопли до меня,

Тогда невольно мыслю я,

Что вкъ великій нашъ есть оный

Титанъ, котораго Эсхилъ

Въ цвтущемъ город Паллады,

Передъ собраніемъ Эллады

Торжественно изобразилъ.

Цпями вчными Вулкана

Къ вершин Скискихъ дикихъ скалъ

Юпитеръ гордаго Титана

Неумолимо приковалъ.

Вокругъ него толпою тучи

Блуждаютъ, какъ валы морей,

И какъ корабль къ скал могучей

Межъ волнъ, привязанъ Прометей.

И внемлетъ дикая природа,

Какъ страждетъ, жалобно стеня,

Другъ человческаго рода

За похищеніе огня —

Того божественнаго свта,

Которымъ онъ воспламенилъ

Воображеніе поэта

И разумъ смертныхъ просвтилъ.

Глубокотемную пучину

Встревожилъ стонами Титанъ,

И всходитъ къ брату-исполину

Самъ сдовласый Океанъ.

По тщетно силится къ смиренью

Онъ Прометея возвратить,

Ничто не въ силахъ къ униженью

Титана гордаго склонить.

Вотще Юпитеръ посылаетъ

Посла крылатаго къ нему

И въ немъ покорность вызываетъ —

Титанъ не внемлетъ ничему.

Пускай, гремя и пламеня,

Юпитеръ скалы сокрушитъ,

И вмст съ ними Прометея

Бездонный тартаръ поглотитъ,

Пускай потомъ орелъ крылатый

Къ нему найдетъ воздушный путь,

Пускай клюетъ палачъ пернатый

Его истерзанную грудь,—

Титана гордость не смирится

Передъ властителемъ небесъ,

Онъ въ мукахъ смерти не страшится,

Онъ самъ безсмертенъ, какъ Зевесъ!

Придетъ, онъ знаетъ, мигъ спасенья,

Но кто и какъ спасетъ его?

Не властны лютыя мученья

Ту тайну вырвать изъ него?

1855.

ОКНА.

Мрачна, и сыра, и дождлива

Суровая ночь Октября,

Горитъ и темно, и лниво

Въ туманъ огонь фонаря.

Вверху ни звзды, ни лазури

Не видно, а только одна,

Осенней предвстница бури,

Громадная туча видна.

Туманомъ задернутъ весь городъ,

Въ туман исчезла рка,

И сырость, и слякоть, и холодъ,

И скука, и грусть, и тоска!

И сырость, и дождь презирая,

Иду я, туманомъ дыша,

Тоскою любви изнывая,

Больная томится душа.

Иду я по улиц темной,

При тускломъ огн фонарей,

Желая знакомыя окна

Во мрак увидть скорй.

Во мрак сокрытъ я отъ взора,

Отъ взора людскаго, и вотъ —

Я вижу: опущена штора,

И дворникъ сидитъ у воротъ.

Сидитъ онъ, и нтъ ему дла

Зачмъ я предъ домомъ брожу,

А сердце во мн обомлло,

И все я на окна гляжу,

Что свтятся въ пасмурной ночи,

И многія тайны таятъ,

И будто гигантскія очи,

На уличный сумракъ глядятъ.

И съ нихъ не спускаю я взора,

За ними все счастье мое….

О. эта досадная штора,

Какъ я разорвалъ бы ее!

Какое мн было бы дло,

Что ночь такъ мрачна, холодна,

Когда бъ въ этой ночи слетла

Съ окошка вдругъ штора одна —

И мн бы съ головкой открыла

Т очи, прекрасне дня,

Которыя — звзды, свтила,

И солнце, и все для меня!

Ахъ, окна вы, окна! Какъ много

Могли бы вы мн разсказать!…

Но втеръ завылъ у порога,

И палкой сталъ дворникъ стучать,

И въ окнахъ не то ужъ, что было:

Потухъ въ нихъ огонь за огнемъ,

И мракомъ ихъ ночь затопила

Такимъ же, какъ въ сердц моемъ.

1855.

РУСАЛКА.

Свтитъ мсяцъ серебристый

На раздольной синев,

Сыплетъ жемчугъ по душистой,

Густолиственной трав,

Наклонившіяся ивы

Надъ водой осеребрилъ,

И холмы, дубраву, нивы

Блднымъ свитомъ наводнилъ.

Убаюкалися волны,

Гладью озеро легло,

Я надъ нимъ брожу безмолвный,

И гляжу въ его стекло.

Полный мсяцъ словно дышитъ

Въ свтлой влаг, и на ней

Чуть замтно онъ колышетъ

Яркій снопъ своихъ лучей.

Словно огненныя змйки

Пробгаютъ надъ водой,

А въ груди тоски-злодйки

Шевелится змй иной.

Я одинъ, и силъ нтъ бол

Мн томленья превозмочь….

Съ кмъ могу въ печальной дол

Раздлить я эту ночь?

Ахъ! на чьи колна можно

Мн главу свою склонить?

Кто души моей тревожной

Грусть захочетъ раздлить?

Кто слезой своей затушитъ

Жаръ, палящій грудь мою?

Кто объятьями задушитъ

Въ ней живущую змю?

Т объятья отравлю я,

Кто дерзнетъ, меня любя,

Съ упоеньемъ поцлуя

Выпить ядъ мой изъ меня?

Сердце будетъ ли чужое

Чье нибудь мн отдано,

Съ тмъ, чтобъ взять мое, больное,

И страдать съ нимъ за одно?

Въ мір нтъ мн тхъ объятій….

И задумчиво-тоскливъ,

Я стоялъ, какъ между братій,

Посреди плакучихъ изъ.

Мн казалось, было жалко

Имъ меня, о! гд же ты,

Блогрудая русалка?

Выдь подъ ивы изъ воды.

Можетъ быть, въ иной, завтной

И невдомой стран,

Можетъ статься, въ искрометной

Этой синей глубин,

Гд свой лучъ купаютъ звзды,

Гд любуется луна,

Гд заря природ вжды

Омываетъ посл сна,

Гд для двы блогрудой,

Для русалки, капли водъ

Превратились въ изумруды,

Волны — въ рзвый хороводъ,

Гд отъ мсяца младаго,

Лишь на дно онъ упадетъ,

Для убора головнаго

Серебро она беретъ,

Гд усяно златое

Для нея звздами дно,

Гд страданіе людское

Неизвстно и смшно,

Гд таится мірозданье,

Тайны чудныя храня,—

Есть участье, состраданье,

Есть любовь и для меня!

Гд же ты, русалка? жду я,

Изнывая жду тебя,

Жду, чтобъ нгой поцлуя

Умертвила ты меня,

Чтобъ въ объятьяхъ страстныхъ сжала

Ты меня на берегу,

Грусть мою бъ зацловала,

Заласкала бы тоску!

1855.

МУЗА.

Въ поръ младенчества, въ началъ жизни, рано,

Когда душа была спокойна и чиста,

Какъ утро свтлое, и чуждыя обмана,

Любили задавать болтливыя уста

Вопросы о звзд, о смерти и о Богъ,

Въ поръ невинности и шелковыхъ кудрей,

Средь рзвыхъ игръ, меня на жизненномъ порог

Она ужъ встртила улыбкою своей.

Ужъ двы ласковой лазурными очами,

Божественнымъ челомъ подъ тучею волосъ,

И музыкальными, волшебными рчами

Въ устахъ коралловыхъ, наполненными грезъ,

Ребенкомъ восхищенъ я былъ невыразимо,

И часто межъ дтей нмлъ внезапно я,

Когда незримая другимъ, мелькала мимо

Съ улыбкой кроткою владычица моя.

Непостижимая, таинственная сила,

Которой я, дитя, сознать не могъ умомъ,

Невдомо куда влекла меня, манила

Отъ игръ и отъ дтей, рзвившихся кругомъ.

Отъ игръ и отъ дтей, плнясь уединеньемъ,

Я сталъ за призракомъ украдкой убгать,

И между тмъ, когда съ невольнымъ удивленьемъ,

Съ заботой нжною меня искала мать,—

Я былъ наедин съ богинею моего,

Тамъ, на колна взявъ меня къ себ, она

Съ улыбкой видла, какъ мраморную шею,

Гд шелковыхъ кудрей ложилася волна,

Я обвивалъ своей младенческой рукою,

И между тмъ другой безсмысленно блуждалъ

По чудному челу, надъ грудью молодою,

И дтски блдныя ланиты цловалъ.

И кудри дтскія мои она ласкала,

Съ любовью къ нимъ ея склонялась голова,

И шепотомъ меня богиня заставляла

За нею повторять созвучныя слова.

О, поэтическій несвязный первый лепетъ,

О ты, мой дтскій стихъ, какъ первый крикъ души,

И вдохновенія неясный первый трепетъ,

Какъ, незабвенные, вы были хорошо!

Я росъ, мужалъ и крпъ, десницею холодной

Коснулась сердца жизнь, въ немъ чувства леденя,

Съ его невинностью и призракъ мой безплотный,

Блдня съ каждымъ днемъ, сокрылся отъ меня.

Но время не могло былаго ощущенья

Изъ памяти моей съ невинностью украсть,

Созрли смена святаго посщенья,

И чувства дтскія преобразились въ страсть.

Въ тревог, въ пестрот, въ забот ежедневной,

Въ тоск, и въ радости, и въ шум суеты

Я вызвать образъ тотъ блестящій и волшебный

Изъ жизненной моей стараюсь темноты.

Порой онъ ясенъ мн, какъ въ прежнія мгновенья,

Тогда душа, къ нему восторженно летя,

Пороковъ и годовъ свергаетъ поношенье,

И вновь я счастливъ, чистъ, невиненъ, какъ дитя.

1855.

* * *

Пусть твое сердце надъ тайной всемірной

Не сокрушается.

Видишь, вдали тамъ со влагой сапфирной

Небо сливается,

Роща полна аромата и пнья,

Тополь красуется,

Въ свтломъ ручь, что бжитъ чрезъ каменья,

Ландышъ любуется,

Бабочка въ пол цвтку что-то шепчетъ,

Долго цлуются,

Рзво волна неумолчная плещетъ,

Горы рисуются

На горизонт вдали — исполины

Мощно-плечистые,

И отдохнуть къ нимъ легли на вершины

Тучки волнистыя,

Страстнымъ объятьемъ небеснаго свода

Все обнимается,

Знаетъ великую тайну природа —

И улыбается.

1855.

НОВЫЙ ГОДЪ.

Отчего съ лучемъ денницы,

Погасившимъ лучъ луны,

Вдоль по улицамъ столицы

Засіяли галуны,

Эполеты и петлицы,

И разсыпались, какъ птицы

Разноперыя кругомъ,

Какъ Амуры и Зефиры,

Фраки, шляпы и мундиры

Въ экипажахъ и пшкомъ?

Все съ утра засуетилось

И на встрчу повалилось

Вновь явившагося дня,

Что такое? Что случилось?

Что за шумъ и бготня?

Съ новымъ годомъ, съ новымъ счастьемъ —

Кто въ енот, кто въ бобрахъ,

Кто съ ворчаньемъ, кто съ участьемъ

Кто съ нмымъ подобострастьемъ,

Кто въ калошахъ, кто въ саняхъ,

И начальникъ отдленья,

И простой канцеляристъ,

И свтильникъ просвщенья —

Модный франтъ, студентъ, артистъ,

Вс двуногія творенья,

Даже сильные земли —

По морозу поздравленья

Повезли и понесли.

Въ Божьемъ міръ все, какъ было,

Все по старому идетъ,

Т же вчныя свтила,

Тотъ же неба вчный сводъ,

Та же ждетъ людей могила,

Что жъ такое новый годъ?

Жизнь людей, увы! все та же,

Все у нихъ осталось такъ,

Какъ и прежде было, даже

Этотъ черный, пышный фракъ,

Подъ которымъ поздравленье

Съ новымъ годомъ франтъ несетъ —

Прошлогоднее творенье,

Что жъ такое новый годъ?

Люди, люди! врядъ ли знаетъ

Кто нибудь изъ васъ, зачмъ

Онъ другаго поздравляетъ.

Поздравляю же васъ съ тмъ,

Что ужъ вы не въ прежней сил,

И по-опытнй, увы!

Что поближе ужъ къ могил

Цлымъ годомъ стали вы,

Съ тмъ, что новыя морщины

И почтенныя сдины

За прошедшіе года

Вамъ готовитъ онъ съ участьемъ….

Съ новымъ годомъ, съ новымъ счастьемъ

Поздравляю, господа!

1856.

БАЛЪ.

Вчера былъ упоеньемъ бала

Я сладострастно опьяненъ.

Звучноблистательная зала

Въ огни тонула, исчезала —

И на яву я видлъ сонъ.

Въ хаосъ все смутно превращалось,

И изъ него, ко мн летя,

Мн чудотворно улыбалось,

Ко мн привтливо ласкалось

Голубоокое дитя.

Сливалъ въ себ тотъ образъ чудный

Весну, журчаніе ручья,

Напвы арфы звонкострунной,

Благоуханье ночи лунной

И переливы соловья.

Несясь ко имъ волнами свта,

Шептала нжно мн она:

‘Я поняла тебя, поэта!

Что для тебя вся ветошь эта

Мала, ничтожна и смшна.

Что въ этотъ говоръ, блескъ, движенье

Ты только потому попалъ,

Что, раздражая слухъ и зрнье,

Воспламенить воображенье,

Какъ искра порохъ, можетъ балъ.

Я знаю, знаю безъ ошибки,

Что видишь ты черезъ хаосъ

Мои лишь плечи, станъ мой гибкій,

Мои глаза, мои улыбки,

Густую ночь моихъ волосъ —

И жадно цлый міръ видніи

Обнявъ со мной, держа мой станъ,

Плнясь красой моихъ движеній,

Восторговъ ты и наслажденій

Изчерпать хочешь океанъ.

Поэтъ! внчайся красотою:

Я — твой внокъ! Поэтъ мн братъ,

Ты полонъ мной, а я тобою,

Иди ко мн, лети со мною

Въ мерцанье блдное лампадъ,

Въ прохладу тихаго чертога,

Подъ снь ревнивую завсъ,

Вкусить со мной блаженство бога….’

И я очнулся у порога,

Подъ кровомъ облачныхъ небесъ.

‘Я поняла тебя, поэта’

Еще мн слышалось порой,

Когда уже виднье это

Умчала быстрая карета

По пробужденной мостовой.

И грустно одному мн стало,

Когда, молчаньемъ окруженъ,

Я сознавалъ, что эта зала

Однимъ тщеславіемъ сіяла,

А остальное было — сонъ.

1856

ЗЕРКАЛО.

Глядлъ я задумчивымъ взоромъ,

Предавшись влеченью мечты,

На зеркало это, въ которомъ

Ея отражались черты,

И станъ подъ наряднымъ уборомъ,

И жемчугъ въ кос, и цвты.

Глядлъ я, и думалъ: не станетъ

Стекло это льстить никому,

Оно никого не обманетъ,

Пристрастья въ немъ нтъ ни къ чему,

И если уродъ въ него взглянетъ,

Уродъ же предстанетъ ему.

Я зеркало знаю другое,

Которымъ обманутъ я былъ,

Въ немъ видлъ я что-то святое,

Въ немъ образъ божественный жилъ,

И что отражалось въ немъ, то я

Всесильно и долго любилъ,

Пока не узналъ я, что было

Его отраженье — мечтой,

Что ложно оно отразило

Мн душу порочную той,

Кто все неземное сроднила,

Я думалъ, съ земной красотой.

Любовь для презрнья забыта,

А тайна — узналъ я ее —

Была въ этомъ зеркалъ скрыта:

Въ немъ лучше казалося все,

За то ужъ оно и разбито.

То зеркало — сердце мое.

1856.

* * *

Зачмъ красавица моя

Вперила взоры въ даль нмую?

О, какъ тебя я поцлую,

Чтобъ улыбнулось ты, дитя!

Но что я вижу? Не слеза ль

Блеститъ на шелковой рсниц?

Къ моей невинной голубицъ

Ужель прокралася печаль?

Не я ль набросилъ эту тнь?

Не я ль тебя, преступникъ, мучу?

Не я ль облекъ невольно въ тучу

Твой воцаряющійся день?

Изгибы сердца моего

Своимъ ты взоромъ не проникла ль,

И скорбь моя ужъ не достигла ль,

Дитя, до сердца твоего?

И такъ, какъ тучу небеса

Вновь отдаютъ земл дождями,

Не возвращаютъ ли слезами

Мн скорбь мою твои глаза?

О, на земл мой райскій гость!

Осуществившіяся грезы!

Какъ благодатны эти слезы,

Для сердца чахнущаго дождь!

Возьми жъ, возьми плоды души,

Дождемъ тмъ оплодотворенной,

И жницей къ нив ты душевной

Съ серпомъ на жатву поспши!

Теб лишь духа моего,

Теб восторгъ и вдохновенье,

И зрлой мысли воплощенье,

И пснь поэта твоего!

Разумной жницей собирай

Плоды, которые принесъ я,

И въ міръ, какъ зрлыя колосья,

Ихъ на пути своемъ роняй!

1856.

НАШЕМУ ХУДОЖНИКУ

ГРАФУ ЕДОРУ ПЕТРОВИЧУ ТОЛСТОМУ

въ день его рожденія 10 февраля 1856 года.

У кого душа согрта

Артистическомъ огнемъ,

Или геніемъ поэта,

Или чувствомъ и добромъ,

Кто лишь преданъ мысли нашей

И разумный любитъ трудъ,

Т сегодня полной чашей

За твое здоровье пьютъ.

О! да здравствуетъ на много,

Много дятельныхъ лтъ,

Въ славу Руси, въ славу Бога,

Нашъ художникъ и поэтъ!

Пусть за то, что не старетъ

Онъ ни мыслью, ни душой,

Все прекрасное лелетъ

И впередъ идти уметъ

За разумной новизной,

Что лишь новымъ заблужденьямъ,

Злу лишь новому не радъ,

Онъ онъ съ юнымъ поколньемъ

И поэту другъ и братъ,

Что тщеславья свтскимъ чадомъ

Не убилъ онъ добрыхъ чувствъ

И остался врнымъ чадомъ

Вдохновенья и искусствъ,

Пусть за то ему въ награду

На земл пошлетъ Творецъ

Ту великую отраду,

Чтобы могъ его рзецъ,

Или дышащая глина,

Намъ представить наконецъ

Русь, какъ мысли исполина,

Впереди семьи людской,

Проводящую къ блаженству,

Къ просвщенью, къ совершенству

Вс народы за собой!

Чтобъ узрлъ онъ исполненье

Благороднйшихъ надеждъ

Молодаго поколнья,

И паденіе невждъ!

Такъ возьми жъ внокъ лавровый,

На себя его наднь,

И воспрянувъ къ жизни новой,

Вмст съ нами въ этотъ день

Изъ одной заздравной чаши,

Нашъ артистъ и другъ нашъ, пей,

Чтобъ сбылись надежды наши,

Чтобъ внокъ свтлй и краше

На глав сіялъ твоей!

САУЛЪ И ДАВИДЪ.

И взиманіе Давидъ гусли, и играше рукою

своею, и отдыхаше Саулъ, и благо сы у бяше,

и отступаше отъ него духъ лукавый.

Первая книга царствъ, XVI, 23.

Когда, десницею Еврейскаго пророка

Помазанный на царство, царь Саулъ

Безумно бросился въ объятія порока

И Бога отъ себя корыстью оттолкнулъ,

Тогда, исполненный небеснаго прозрнья,

Во гнв возвстилъ Саулу Самуилъ:

‘Не нужно Господу ни жертвъ, ни всесожженья

‘Понеже ты глаголъ его уничижилъ!

‘Понеже паче жертвъ Ему повиновенье,

‘И туками окна его не замнить,

‘Непокореніе есть идолослуженье —

‘И во Израил царемъ теб не быть!’

И убоялся царь корысти и мытарства,

И уходящаго пророка удержалъ

Онъ за воскрилье ризъ, и ризы разодралъ.

‘Такъ раздеретъ Господь Израилево царство

‘Отъ рукъ твоихъ!’ пророкъ Саулу возвщалъ,

И плакать о цар пошелъ въ уединенье.

Господь сказалъ ему: ‘возьми съ елеемъ рогъ:

Я укажу теб владыку въ сновиднь,

Не зри ты на его лице и униженье,

Понеже человкъ не тако зритъ, какъ Богъ.

Да не смутитъ тебя ни юностью, ни видомъ

Избранникъ Мой.’ Пошелъ послушный Самуилъ,

Священный свой елей на юношу излилъ,

И Божій духъ съ тхъ поръ носился надъ Давидомъ

И отъ Саула Духъ Господень отступилъ,

Занё направилъ онъ стопы на путь неправый,

И поборолъ тогда Саула духъ лукавый,

И этотъ духъ его отъ Господа давилъ.

И отрокамъ своимъ веллъ онъ между всми

Израильтянами искать ему того,

Кто сладкимъ пніемъ утшилъ бы его.

Тогда одинъ изъ нихъ Саулу: ‘Въ Вилеем’

Сказалъ: ‘Ессеова я сына видлъ разъ,

‘ Разуменъ тотъ, борецъ, мудръ въ словеси, благъ видомъ,

‘И чудный съ гуслями сливать уметъ гласъ.’

Къ Ессею встника послали за Давидомъ,

И сталъ съ тхъ поръ Давидъ отрадой царскихъ глазъ.

И молвилъ царь ему: ‘на брань я ополчусь ли,

‘За мною слдуй ты.’ И сталъ онъ царскій другъ,

Смущался ль духомъ злымъ Саулъ,— Давидъ бралъ гусли,

Пріятнымъ пніемъ царя лелялъ слухъ,

Въ томъ пніи была таинственная сила,

И отдыхалъ Саулъ, и благо сердцу было,

И покидалъ тогда его лукавый духъ.

И при Давид царь жилъ въ слав и поко,-

Дла его текли къ желанному концу,

Пока онъ съ нимъ длилъ величіе земное,

Союзъ царя съ пвцомъ угоденъ былъ Творцу.

Дано отъ Господа призваніе святое

Равно лавровому и царскому винцу,

Блаженъ пвецъ, царю внушающій благое,

Блаженъ и славенъ царь, внимающій пвцу.

1856.

* * *

Солнце весело сіяло,

Каналъ съ крышъ блестящій снгъ,

Птичка рзво щебетала,

Ожидая вешнихъ нгъ.

Посл зимней долгой стужи

Блый снятъ ужъ былъ коверъ,

И везд сверкали лужи,

Я вошелъ на грязный дворъ.

Топоромъ во льду канаву

Дворникъ звучно прорубалъ,

Черезъ лужу переправу

Тощій котъ предпринималъ,

Разгулялась отважно

Подл стая голубей

И птухъ, шагая важно,

Шелъ со свитою своей,

Воробьи кругомъ пищали,

Баба мыть блье несла,

И мальчишки хохотали

Надъ ухватками козла.

Грязь смывали съ экипажа

Толстыхъ два бородача,

А изъ третьяго этажа,

Женскимъ голосомъ звуча,

Упоительны, игривы,

Съ фортепьяннымъ звукомъ, внизъ

Итальянскіе мотивы

Черезъ форточку лились.

Дворъ, мальчишки, лужи, бабы,

Все мн мило стало вдругъ,

И остался вчно я бы

Съ ними слушать этотъ звукъ!

Для меня мотивъ игривый

Все кругомъ запло вслухъ,

Итальянскіе мотивы

Плъ, казалось мн, птухъ.

Подъ таинственною властью

Этой псни изъ окна,

На двор со всею страстью

Сердцу чуялась весна!

Какъ изъ форточки несется

Эта псня въ грязный дворъ,

Такъ поэзья вчно льется

Въ ежедневный пошлый вздоръ,

И иметъ участь ту же:

Не пройди я здсь въ тотъ разъ —

Этотъ голосъ въ грязной луже

Потонулъ бы, какъ алмазъ.

1856.

19 АПРЛЯ 1856.

А! ты здсь, моя плутовка!

Снова въ келіи моей

Блокурая головка —

Поцлуй же поскорй!

Жметъ тебя твоя шнуровка —

Панцырь прелести твоей,

Сбрось ее движеньемъ страстнымъ

Къ башмачкамъ твоимъ атласнымъ,

Грудь лобзаніямъ открой,

Дай прильнуть мн къ лону счастья,

Разстегни свои запястья,

Дай покровамъ пасть волной

Съ ослпительнаго стана,

И изъ нихъ передо мной

Выдь съ разутою ногой,

Какъ изъ пны океана,

Афродитою нагой!

Не ходи смотрть на это

Торжество толпы пустой,

Будь ню въ келіи поэта,

Въ страстной нг полусвта,

Воплощенною мечтой!

Слышишь — ржетъ мой копь ретивый?

Я сейчасъ лишь изъ сдла,

Онъ съ осанкой горделивой,

Съ разввающейся гривой,

И кусая удила,

Съ мрнымъ скокомъ, тяжкимъ тономъ

Отъ копытъ по мостовой,

Быстро мчалъ меня галопомъ

Надъ холодною Невой….

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

До утра ты, беззаботно

На груди моей дыша,

Здсь останься, и свободна

Также будь, какъ хороша.

Можно ль, другъ мой, чтобы выя

Красоты съ ярмомъ была

И сгибалась, какъ другія?

Нтъ! свободная стихія

Афродиту родила!

1856.

ВЕРБЫ.

Ужъ на югъ зеленъ тополь,

Въ благовонныхъ почкахъ кленъ,

А еще не снялъ Петрополь

Снговыхъ своихъ пеленъ!

Лучъ весенній ждетъ, тоскуя,

Возрожденья на снгахъ,

Какъ любовникъ поцлуя

На безжизненныхъ устахъ.

Новой жизни, какъ природа,

Ожидаютъ и сыны

Человческаго рода,

И съ предвстницей весны,

Съ вербной вткою пушистой

Посылаетъ людямъ Богъ

Теплыхъ дней весны душистой

Утшительный залогъ.

Эту втвь — уподобленье

Надъ землей повисшихъ слезъ,

Первый признакъ возрожденья —

Мы теб несемъ, Христосъ!

Призывая къ жизни новой,

Въ міръ весной явился Ты,

И вплелись въ внецъ терновый

Твой весенніе цвты.

За одно съ весной игривой

Ты сердцамъ внушалъ любовь,

Вмст съ ней надъ новой нивой,

Какъ росу, Ты пролилъ кровь,

И вдохнулъ для насъ чудесно

Въ пробужденную волну,

И въ цвтокъ, и въ шумъ древесной

Ты духовную весну.

Все, чтобъ звать насъ къ жизни новой,

Одарилось языкомъ,

Воплотившееся Слово

Воплотилося во всемъ,

И душа невольно слышитъ,

Какъ безсмертіе зоветъ

Насъ во всемъ, что только дышитъ,

Прозябаетъ и цвтетъ!

И народъ несетъ толпою

Возложить на Твой престолъ

Возвщеннаго Тобою

Возрожденія символъ —

Эти втки вербы гибкой.

Будетъ, будетъ къ намъ весна!

Но небесною улыбкой

Насъ улучшитъ ли она?

О, когда бы съ вербной вткой,

Поминаемый Христосъ

Въ міръ болзненный и ветхой

Возрожденье вновь принесъ!

Мыслить началъ изувръ бы,

И воспрянули бъ умы….

Но завянутъ эти вербы —

И Христа забудемъ мы.

1856.

* * *

Что за ребячество такое?

Когда домой мы въ поздній часъ

Приходимъ, и въ моемъ поко

Лампада осщаетъ насъ,—

Шалунья! ты ребенкомъ точнымъ

Боишься гипсовыхъ головъ,

Что здсь подъ сумракомъ полночнымъ

Глядятъ изъ темныхъ къ намъ угловъ!

Вчера впотьмахъ тебя вотъ эта

Перепугала голова

Давно умершаго поэта,

И что же? Будь она жива,

Тогда, напротивъ, я, какъ вора,

Боялся бъ этого лица:

Меня забыла бы ты скоро

Для Донъ-Жуанова пвца,

И не сложилъ бы головы я

Тогда ужъ къ этому плечу….

А знаешь? вс он живыя,

Когда я только захочу!

Вдругъ изъ угловъ, со шкапа, съ печи

Вс начинаютъ говорить,

Я слышу явственно ихъ рчи,

Могу ихъ даже повторить!

Ихъ думы, чувства, помышленья,

Ну, словомъ, духъ ихъ — вришь ты?—

Вдругъ оживитъ въ одно мгновенье

Вс эти мертвыя черты,

Читаю каждую мечту я,

Переживаю съ каждымъ вкъ,

Передо мной ужъ не статуя —

Передо мною человкъ!

Меня-то это не тревожитъ,

Я счастливъ этакъ, но, мой другъ,

Вотъ отчего, легко быть можетъ,

И происходитъ твой испугъ:

Я такъ мое уединенье

Духовной жизнью населилъ,

Что здсь ея напечатлнье

И гипсъ и мраморъ сохранилъ.

Быть можетъ, въ неподвижныхъ взорахъ

Тотъ слдъ живаго бытія

Блеснулъ глазамъ твоимъ, въ которыхъ

Сейчасъ притомъ глядлся я,

Какъ мн, живою показалась

Та голова теб, мой другъ,

Вотъ отчего перепугалась

Ты Цицерона ныньче вдругъ.

Не зналъ и онъ — мудрецъ, витія —

Какія тайны въ насъ самихъ?

Быть можетъ, это — симпатія?

Съ твоей душою въ этотъ мигъ,

Быть можетъ силой магнетизма,

Соединилася моя….

Но ты не слышишь мистицизма —

Ты засыпаешь близъ меня.

1856.

* * *

Дождикъ ливмя льетъ, сирени

Благовонныя цвтутъ,

Солнце сло, сходятъ тни,

Радъ, спокоенъ я — ты тутъ!

Ты пришла, мой ангелъ, въ дождикъ,

Пробжала садъ сырой,

Ты повсила на гвоздикъ

Здсь покровъ измокшій свой,

И межъ тмъ, какъ блескъ червонца

Очи аргусу смежилъ —

Мни твои образъ, ярче солнца,

Все сквозь дождь озолотилъ!

Ты вошла — и вдругъ, изъ сада

Въ дверь ворвавшись за тобой,

Ароматная прохлада

Мои наполнила покой,

И къ моей безпечной лпи

Вдругъ влетали вы вдвоемъ:

Ты, мой ангелъ, и сирени

Запахъ вызванный дождемъ.

Незабвенная отрада!

Мн казалося — цвтокъ,

Втромъ сорванный, изъ сада

Залетлъ въ мой уголокъ,

Ароматомъ мн повялъ,

Свой родной покинувъ кустъ,

Но мечту мою разсялъ

Поцлуй знакомыхъ устъ.

И тебя цлуя съ жаромъ,

Я припомнилъ, будто сонъ,

Что приходъ твой былъ не даромъ

Ароматомъ возвщенъ:

Прометей, терпя страданье,

Какъ преданіе гласитъ,

Ощутилъ въ благоухань

Близость нимфъ-океанидъ.

1850.

ПОДРАЖАНІЯ.

Въ аромата вертоградномъ

Я на ложъ сплю прохладномъ

Въ тихомъ шепот втвей,

Сердце чуткое не дремлетъ,

Сердце гласу друга внемлетъ,

Онъ стучится у дверей.

‘Отвори мн, дорогая,

Совершенная жена!

Каплетъ здсь роса ночная,

Голова моя влажна.

Появись, раскрывши вжды,

Ты звздой межъ этихъ звздъ…’

— ‘Я сняла мои одежды,

Какъ я встану безъ одеждъ?

Я и ноги ужъ омыла,

Какъ опять ихъ осквернить?

Какъ я встану, другъ мой милой?

Какъ мн двери отворить?’

Онъ молчитъ, не слышно стуку:

Сквозь ршетку въ тишин

Протянулъ мн только руку —

Сердце дрогнуло во мн!

Я поспшно съ ложа встала,

Смирна капала съ руки

И сладчайшимъ обливала

Благовоніемъ замки.

Быстро ключъ я повернула,

Отворила…. у дверей

На меня лишь ночь взглянула

Многимъ множествомъ очей!

Многозвздная стояла

У порога только ночь,

Я къ ршетк побжала —

Друга нтъ, ушелъ онъ прочь!

Шла я, друга призывая,

Мимо зданій и садовъ,

Дерзко стража городская

Сорвала съ меня покровъ,

Проходя по стогнамъ мимо,

Мн нобои нанесла,

Двъ и женъ Ерусалима

Я въ отчаянь звала:

‘Я прошу васъ, заклинаю,

Встртивъ друга моего,

Возвстить, что изнываю

Я любовью для него!’

— ‘Чмъ, для этихъ заклинаніи,

Чмъ же другъ твой одаренъ

Выше всхъ другихъ созданій?

О, звзда живущихъ женъ!’

— ‘Голова его, какъ злато

Многоцнное блеститъ,

Какъ фіалы аромата,

Благолпіе ланитъ!

Свтъ не краше взоровъ нжныхъ,

Очи друга, какъ весной

Двое горлицъ блоснжныхъ

Надъ поверхностью рчной!

Съ устъ пурпурныхъ, слаще мура,

Благовонный каплетъ сотъ,

Другъ мои — избранный изъ міра

Изобиліемъ красотъ!

Весь желанья онъ достоинъ,

Кудри черныя, какъ вранъ,

Онъ, какъ кедръ, высокъ и строенъ,

Онъ прекрасенъ, какъ Ливанъ!

Я его, я имъ любима,

Я зову его своимъ,-

Онъ милй Ерусалима,

Я — его Ерусалимъ!

II.

Тамъ, гд плачъ, гд другъ печаленъ,

Лучше, чмъ среди пировъ,

Какъ цвтокъ среди развалинъ,

Разумъ зретъ у гробовъ.

Тамъ, одинъ конецъ живущимъ

Смерть въ себ изобразивъ,

Заставляетъ о грядущемъ

Помышлять того, кто живъ.

Блага нтъ въ весельяхъ шумныхъ,

Грусть же душу ублажитъ,

Смхъ веселый у безумныхъ,

Сердце мудраго — скорбитъ.

Знай, для духа пресыщенье —

Какъ сндающая плснь,

И не тщись познать творенье —

Въ многознаніи болзнь.

Отъ пытаній своевольныхъ

Нтъ плода и счастья нтъ,

Мудрость — въ безднахъ безглагольныхъ,

Кто велитъ имъ дать отвтъ?

Кто бы ни былъ — мудрый, нищій —

Пища цль его труда,

Вс работаютъ для пищи,

Но душа ихъ не сыта.

Смхъ обманчивъ, радость лжива,

Свтъ корыстенъ, судъ людей

Тамъ, гд гибнетъ, что правдиво,

Награждается злодй.

Въ женахъ скорбь, обманъ и муки,

Гибель прелесть ихъ лица,

Цпь тяжелая ихъ руки,

Сердце, ласки — сть ловца.

О ничтожество земное!

О людская пустота!

Бойся Бога,— остальное,

Сынъ мой, прахъ и суета.

1856.

У РАЗВАЛИНЪ.

Поздно вчера, одинокъ и печаленъ,

Посл далекой прогулки ночной,

Слъ я на камн у старыхъ развалинъ,

Полный раздумья о жизни земной.

Мсяцъ ихъ блдными облилъ лучами

И обрисовывалъ очерки ихъ,

Темную тнь ихъ бросалъ, и клочками

Небо свтлло изъ оконъ пустыхъ.

Шумно со свода исчезнувшей крыши,

Шорохъ заслыша, слетла сова,

Мимо сновали летучія мыши

И у дверей шелестила трава.

Голый кирпичъ, змевидныя щели

По освщенной поверхности стнъ

Всюду, какъ гіероглифы чернли —

Надписи мимо идущихъ временъ.

Груду развалинъ и видъ разрушенья

Мысленно сравнивалъ я съ мертвецомъ,

Но между ними замтилъ каменья,

Съ юнымъ, растущимъ на нихъ деревцомъ.

И размышлялъ я невольно о древ,

Что на стн многолтней растетъ,

И зарождаяся въ каменномъ чрев,

Каменной грудью питаясь, живетъ.

Корни сквозь камни, ростя, проникаютъ,

Ищутъ въ нихъ пищи, чтобъ втви кормить,

Мертвыя силы живымъ уступаютъ,

Дереву камни должны уступить.

Такъ и въ могилы на тихомъ кладбищъ —

Этой развалинъ жизни земной —

Мысль наша корни впускаетъ, и пищи

Ищетъ себ подъ холодной плитой.

1856.

НЮХАЯ СОРВАННУЮ РОЗУ.

Да, я знаю несомннно,

Отчего, какъ въ сладкомъ сн,

Все знакомое мгновенно

Запахъ твой напомнилъ мн,

Снова далъ зашевелиться

Грезамъ сердца моего

И прошедшимъ насладиться

Вновь позволилъ, — оттого,

Что — когда надъ влагой чистой

Съ горъ бгущаго ключа

Ты, дитя весны душистой

И небеснаго луча,

Разцвтало, распускалось

Упоительной красой,

Каждый вечеръ умывалось

Ароматною росой,

По утру же золотистый

Лучъ зари тебя ласкалъ

И, лаская, слдъ росистый

Поцлуемъ осушалъ,

Одвалъ тебя въ обновы

Подъ защитою куста,

Гд къ теб лишь мотыльковы

Прикасалися уста, —

Въ это время надушеный

Воздухъ пламенной весны,

Говоръ струйки позлащенной,

Тихій вечеръ, свтъ луны,

Отдаленный звукъ свирли,

Псня жницы молодой,

Соловья ночныя трели,

Блескъ денницы золотой,

Страстный вздохъ, влюбленный ропотъ,

Взоръ красавицыныхъ глазъ,

Поцлуй и робкій шепотъ

Въ дорогой свиданья часъ,

Сладкозвучный стахъ поэта, *

Полный радости и слезъ,—

Въ лепесткахъ твоихъ все это

Впечатллося, слилось —

И средь жизни безмятежной,

Воли, миги и прохладъ

Превратилось въ этотъ нжный,

Сладострастный ароматъ.

1856.

ВНЕЗАПНАЯ ГРУСТЬ.

Ты спросила у поэта:

‘Отчего бываетъ это?

Неожиданно, когда

И рзва, и весела я,

Въ самомъ смх вдругъ такая

Грусть находитъ иногда,

Въ сердц вдругъ такое бремя

И тоска такая въ немъ,

Что заплакала бъ въ то время,

И не знала бы о чемъ.’

И задумчивый поэтъ

Говорилъ теб въ отвтъ:

‘Да, мой другъ! я это знаю,

Но не знаю отчего

Этой грустью я страдаю,

Можетъ статься, оттого

Такъ теб она знакома,

Что, какъ жизнь ни хороша,

Все же знаетъ, что не дома

На земл твоя душа.’

1856.

ВЕСЕННІЕ СТАНСЫ.

Слава Богу. скоро будетъ

Жизнь мн снова понутру,

Ужъ меня отъ льни будитъ

Божья птичка по утру.

Рыбу ловятъ ужъ на тон,

Превратилась почка въ листъ,

И весну ужъ въ фельетонъ

Объявилъ фельетонистъ.

Какъ дитя, душа послушна

Снова матери-весн,

Въ кабинетъ мн ужъ душно,

Надоли книги мн.

Книга ждетъ меня иная,

Подъ березой, у ручья,

Это библія живая,

Это книга бытія!

Дни и ночи въ ней страницы,

Буквы — звзды и луна,

Тучи, горы, блескъ денницы,

Втка, радуга, волна.

Въ ней любовью безконечной

Дышатъ чудныя слова,

Авторъ книги этой вчной —

Брама, Зевсъ иль Егова!

Эта книга воспитала

И Гомера, и мужей,

Коихъ псня оживляла

Многосуетныхъ людей.

Въ ней, стремясь къ иной отчизн,

Черпалъ истинный артистъ

То, чмъ духъ и въ грязной жизни

Можетъ быть великъ и чистъ,

Что высоко, идеально,

Чмъ, забывъ житейскій смрадъ,

Утшается печальной,

Чмъ бднякъ бывалъ богатъ,

Что звздою зажигаетъ

Намъ возвышенную цль,

Что насъ къ Богу приближаетъ,

Чмъ великъ былъ Рафаэль!

Ты жъ, который въ книг жизни

Ищешь только одного:

Чмъ ничтоженъ бдный ближній,

Ты ничтожне его!

Не поэтъ ты, не художникъ,

Ты утшить насъ не могъ,

Ты не хочешь, какъ безбожникъ.

Видть Бога тамъ, гд Богъ.

Безконечны жизнь, природа,

Въ нихъ поклонникъ красоты

Выбираетъ не урода,

А прекрасныя черты.

Безъ божественнаго чувства

Наслажденья сердцу нтъ,

‘Жизнь мрачна, свтло искусство’

Молвилъ истинный поэтъ (*).

(*) Ernst ist das Leben, heiter ist die Kunst. Шиллеръ.

У кого безсильны крылья,

Тотъ съ заоблачныхъ высотъ

Не увидитъ изобилья

Богомъ созданныхъ красотъ.

О! блаженъ, кто немощь вка —

Малодушную хандру

Проклялъ, любитъ человка,

Вритъ счастью и добру!

И кто молодъ, счастливъ втрое!…

Право морщатся вотще

Эти блдные герои

Въ Чайльдъ-Гарольдовомъ плащъ,

Лишь въ шампанскомъ иль въ рейнвейнъ

Находящіе покой,

На устахъ съ куплетцомъ Гейне

И съ пустою головой.

О! блаженъ, кто, сердцемъ молодъ,

Духомъ бодръ, здоровъ, могучъ,

Забываетъ жизни холодъ,

Какъ блеснетъ весенній лучъ!

Что за бодрость и отвага,

Несравненныя ни съ чмъ!

Сколько радости и блага

Этотъ лучъ готовитъ всмъ!

И чертоги, и палаты,

И роскошные сады,

Гд блаженствуетъ богатый,

Озаритъ онъ съ высоты,

И у ветхаго порога,

Гд бднякъ страдалъ зимой,

Заблеститъ, и благость Бога

Онъ прольетъ надъ нищетой,

Замараться не боится

Онъ на рубищъ гниломъ,

И на пиръ весны стремится

Нищій вмст съ богачемъ.

О! гд жизнь вольне, проще,

Я туда отправлюсь жить,

Буду спать въ зеленой рощ,

Изъ потока буду пить!

Гд сводъ неба чистъ и ясенъ,

Гд, подъ тнь меня маня,

Старый дубъ, и кленъ, и ясень

Съ дтства знаютъ ужъ меня,

Гд верхомъ ли я, въ телг ль

Освжить бы душу могъ,

Гд мн чужды Кантъ и Гегель,

И понятенъ только Богъ!

Други! други! Тамъ, подъ кленомъ,

Гд малиновка поетъ,

На красивомъ, на зеленомъ

Берегу прозрачныхъ водъ,

Гд кузнечикъ рзво скачетъ

И чирикаетъ въ травъ,

Надъ водою ива плачетъ,

Птицы тонутъ въ синев,

Гд дубрава зеленетъ,

Божій міръ, какъ дтство, тихъ,—

Тамъ рождается и зретъ

Избалованный мой стихъ.

Съ незабудками онъ друженъ,

Съ василькомъ, съ лилееи тамъ,

И ему сводъ неба нуженъ,

Лучъ и воздухъ, какъ цвтамъ.

Тамъ природа мн подруга,

Тамъ знакомецъ давній я,

Птички, бабочки, какъ друга,

Не пугаются меня,

Будто знаютъ, что не злобенъ

Тотъ, кто съ ними любите жить,

Имъ свободою подобенъ

И привыкъ ей дорожить.

Вмст тамъ у старыхъ изъ мы,

И даны намъ за одно:

Мотыльку цвты, мн рифмы,

Птичк втка и зерно.

О, какъ, люди, тамъ блаженъ я!

Какъ душа моя полна!

И какъ вижу прахъ и тлнъ я

Въ томъ, чмъ жизнь возмущена!

Не насущнаго ли хлба

Только, люди, надо намъ?

Богъ намъ далъ свободу, небо —

Мы отдалися цпямъ!

Для чего такъ жаждемъ въ свт

Мишуры какой-то мы?

Напрягаемъ въ кабинет

Раздраженные умы?

И въ хандр не замчаемъ,

Что столь многаго умомъ

Мы затмъ не понимаемъ,

Что душа объята сномъ!

Что она не на свободъ,

Что на ней оковы есть,

Что не въ книгахъ, а въ природ

Можно истину прочесть!

Только въ ней читаютъ разомъ

Умъ, и сердце, и душа,

Только съ нею цленъ разумъ

И разгадка хороша.

Май. 1856.

——

ДВНАДЦАТИЛТНЕЙ ДВУШК.

Vous qui ne savez pas combien l’enfance est belle!
V. Hugo.

Когда бы рзвый мотылекъ,

Во мгл любуясь на свтилы,

Зналъ, что въ огн сожжетъ онъ крылы

И въ пол съ втки на цвтокъ

Порхать съ зефиромъ перестанетъ,

О! если зналъ бы только онъ,

Что пламя жжетъ и истребляетъ, —

То не леталъ бы на огонь….

Когда бы зналъ цвтокъ степной,

Что, вмст съ рожью золотистой,

Онъ попадетъ подъ серпъ кривой,—

Онъ въ рощ прятался бъ тнистой….

Когда бы зналъ младой ручей,

По знойной степи пробгая,

Что онъ отъ солнечныхъ лучей

Засохнетъ, какъ трава степная,—

Отдалъ бы онъ просторъ луговъ

За тсный бгъ въ тни дубровъ….

Когда бъ орелъ зналъ быстроокій,

Что выстрлъ ищетъ его жестокій,

Въ крас заманчивыхъ долинъ, —

Съ своихъ подоблачныхъ вершинъ

Онъ къ берегамъ роскошныхъ водъ

Не устремлялъ бы свой полетъ….

Когда бы зналъ пвецъ авроры,

Что посреди густыхъ садовъ,

Гд нгой розовыхъ кустов

Онъ въ псняхъ услаждаетъ взоры,

Ему готовятъ злую сть,—

Онъ пересталъ бы сладко пть….

Дитя! когда бъ ты только знало,

Что будущность теб сулитъ,

Когда бы ты подозрвало,

Чмъ жизнь твой полдень окружитъ,

Какъ мало пищи жизнь откроетъ

Твоей восторженной мечт,

Какой удлъ она готовитъ

Твоей блестящей красот,

Какъ много горечи въ той чаш,

Которой сласть ты только пьешь,

Какъ мало въ зрлой жизни нашей

Созрлыхъ радостей найдешь,

Какъ много горя жизнь та кроетъ,

Въ ней ненавидть и любить

Какихъ горячихъ слезъ намъ стоитъ,—

Не торопилось бы ты жить!

Н. Арбузовъ.

16 сентября. 1850.

ПЕРЕДЪ КАРТИНОЮ БРЮЛОВА ПОСЛДНІЙ ДЕНЬ ПОМПЕИ.

Ты жаждалъ мысли, чтобъ она

Твой духъ могучій встрепенула

И оживила полотна

Кусокъ бездушный, мысль мелькнула,

Глубокая какъ лоно водъ,

Роскошная какъ жатва юга!

Широкая какъ неба сводъ,

Многомогучая какъ вьюга!

Твой геній воплотить умлъ

Всю силу творческой идеи —

И снова съ ужасомъ узрлъ

Нашъ міръ: послдній день Помпеи!

Н. Арбузовъ.

29 января. 1851.

‘Сынъ Отечества’, No 3, 1853

СТИХОТВОРЕНІЯНИКОЛАЯ АРБУЗОВА.

ДВНАДЦАТИЛТНЕЙ ДВУШК.

ПЕРЕДЪ КАРТИНОЮ БРЮЛОВА ПОСЛДНІЙ ДЕНЬ ПОМПЕИ.

Читайте также:

СТИХОТВОРЕНІЯ
НИКОЛАЯ АРБУЗОВА.