В. Г. Белинский
В. Г. Белинский
Стихотворения Аполлона Григорьева…
Стихотворения Аполлона Григорьева…
Стихотворения 1845 года. Я. П. Полонского
Стихотворения 1845 года. Я. П. Полонского
Стихотворения Аполлона Григорьева… Стихотворения 1845 года. Я.П. Полонского, Белинский Виссарион Григорьевич, Год: 1846
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Стихотворения Аполлона Григорьева Санкт-Петербург. В тип. К. Крайя. 1846. В 16-ю д. л. 178 стр.
Стихотворения 1845 года. Я.П. Полонского. Одесса. В тип. А. Брауна. 1846. В 8-ю д. л. 70 стр.
Новый, 1846 год, едва пережив эпоху своего младенчества, едва вступив в возраст своего юношества, уже, как говорится, надорвался в литературном отношении, — и наша ‘Библиографическая хроника’ за март месяц поневоле является бледною и скудною: ей почти не о чем говорить. Книг больше нет, и все замечательное отселе будет являться только в журналах, разумеется, петербургских и, разумеется, только в двух… В ‘Библиографической хронике’ майской книжки нам придется поговорить, вероятно, только о стихотворениях Кольцова, которые выйдут в свет на днях. Итак, до осени… Не знаем, много ли и осень даст хорошего, но, не боясь оказаться ложными прорицателями, можем заранее известить публику о двух ие совсем обыкновенных в нашей литературе явлениях, которыми должна ознаменоваться осень нынешнего года: мы говорим об огромном сборнике статей литературного и ученого содержания, в котором, говорят, будет до восьми оригинальных повестей и несколько поэм в стихах, и об иллюстрированном юмористическом альманахе: ‘Сто статей и сто картин’. Но это будущее, а обращаясь к настоящему, видим только стихотворения гг. Григорьева и Полонского. Поговорим о них.
Было время, когда все твердили о том, что поэту нужны только талант и вдохновение, что он учен без науки, всезнающ без учения, что он сам себе судья и закон, что его фантазия есть источник откровения всех тайн бытия, что внутренний мир его ощущений и видений интереснее всех фактов действительности и что поэтому он может не знать, что делается вокруг него на белом свете, и должен говорить нам, толпе, только о самом себе, а мы, толпа, стоя на коленях, с разинутыми ртами должны внимать ему с благоговением, считая себя счастливыми, если ему вздумается ругнуть нас хорошенько энергическим стишком. Такое воззрение на поэта господствовало у нас в эпоху так называемого романтизма блаженной памяти. И действительно, тогда гений мог легко обходиться без всех наук, кроме азбуки, а в гении попасть можно было всякому, у кого была способность точить гладкие стишки и было довольно мелкого самолюбия, чтоб вообразить себя выше ‘презренной толпы’, то есть всех людей, которые действительно что-нибудь знают, что-нибудь понимают, что-нибудь чувствуют и, в особенности, чем-нибудь занимаются, что-нибудь делают…
Теперь не то: все кричат о необходимости знания для поэта, об идеях, о направлении, о сочувствии современной действительности. Явилась другая крайность: люди без таланта поэзии стали делаться поэтами, потому ли, что в самом деле что-нибудь узнали и поняли, или потому, что захватили несколько чужих ходячих мыслей и вообразили их своими собственными.
Между этими весьма смешными крайностями есть явления, более или менее заслуживающие внимание — но опять-таки крайности. Одни из них думают ум выдать за поэзию, другие — обойтись без ума при помощи небольшого дарования к поэзии…
И это естественно, потому что в обеих из этих крайностей есть истина, хотя и нет ее ни в одной отдельно взятой.
Без естественного, непосредственного таланта творчества невозможно быть поэтом. Тут не помогут ни знания, ни ученость, ни ум, ни характер, ни даже способность глубоко чувствовать и понимать изящное. Но и одного естественного таланта мало. Можно еще обойтись без науки как науки, но невозможно не стоять но образованию наравне с своим веком, невозможно обойтись без живой, кровной симпатии с духом, направлением, надеждами, радостями и болезнями, — словом, со всем добром и злом своей эпохи. Однако ж и этим еще не все оканчивается. Эта симпатия не вычитывается из книг, не добывается в аудиториях, но почерпается из критики и библиографии. Учение, мысль могут только развить и укрепить ее, но не могут дать ее тому, кто не родился с нею. В поэте все должно быть своего рода талантом (даром природы), все — даже направление.
Не всякому быть гением, и талант имеет право на общее внимание и, если хотите, удивление. Пусть он является не с своею собственною мыслию, но с мыслию гения, покорившего его своему неотразимому влиянию, зато пусть он возьмет эту мысль в такой мере, в какой доступна она его силам, пусть помнит, что усилие не есть сила, и потом пусть проведет эту мысль через всю свою личность, а не только через свою голову. Тогда он не только — талант, но еще и заслуживающий внимания талант. Без этого же он — просто талант, явление для многих, может быть, блестящее, но для всех бесплодное и пустое! Другими словами: талант поэта должен быть тесно связан с его натурою, его личностью. Без этого он только способность подражания — не больше! Что нужды, если поэт не переводит, не заимствует, никому явно и с намерением не подражает, даже никого не напоминает? Пусть у него нет ничего чужого: зато у него ничего нет своего, а это значит 0 = 0… Жуковский — не оригинальный поэт, а переводчик: но вникните в его переводы, и вы увидите, что таким переводчиком надо было родиться. Жуковский переводил не все даже и из любимых своих поэтов, но выбирал из них только то, сочувствие к чему глубоко лежало в его натуре, как ее свойство, ее особенность…
Талант, не связанный с натурою поэта, как человека, как личности, есть талант внешний. Если в нем нет никакого сочувствия с идеями и духом времени, он положительно пуст и ничтожен, но еще жальче он, если вздумает почерпать это сочувствие из книг…
На такие мысли невольно навели нас две небольшие книжки, заглавия которых выставлены выше.
Давно уже внимание наше останавливалось на стихотворениях г. Григорьева, помещавшихся в одном из петербургских периодических изданий. Мы всегда читали их с интересом, хотя ожидание наше чаще бывало обмануто, нежели удовлетворено. Несмотря на то, книжка стихотворений г. Григорьева более опечалила нас, нежели порадовала. Мы прочли ее больше, чем с принуждением, — почти со скукою. Дело в том, что из нее мы окончательно убедились, что он не поэт, вовсе не поэт. В его стихотворениях прорываются проблески поэзии, но поэзии ума, негодования. Видишь в них ум и чувство, но не видишь фантазии, творчества, даже стиха. Правда, местами стих его бывает силен и прекрасен, но тогда только, когда он одушевлен негодованием, превращается в бич сатиры, касаясь некоторых явлений действительности (как, например, в рассказе ‘Олимпий Радин’, мимоходные заметки о Москве, о семейственности), В лиризме же его стих прозаичен, негладок, нескладен, вял. Везде одни рассуждения, нигде образов, картин. Сверх того, пафос лиризма г. Григорьева однообразен и не столько личен, сколько эгоистичен, не столько истинен, сколько заимствован. Г-н Григорьев — почти неизменный герой своих стихотворений. Он певец вечно одного и того же предмета — собственного своего страдания. В наше время страдания нипочем, — мы все страдаем наповал, особенно в стихах. Вина этому Байрон, который своим могущественным влиянием все литературы Европы наладил на тон страдания. У нас это начинало было выходить из моды, но пример Лермонтова вновь вывел на свет несколько страдальцев. Правду говорят, что подражатели доводят до крайности мысль своего образца, напоминая этим знаменитое изречение Наполеона: ‘Du sublime au ridicule il n’y a qu’un pas… (От великого до смешного один шаг’ (фр.))’ Герои Лермонтова — натуры субъективные, которые скорее готовы разрушить и себя и мир, нежели подделываться под то, что отвергает их гордая и свободная мысль. Люди судьбы, они борются с нею или гордо падают под ее ударами, но говорят просто и не щеголяют страданием. Г-н Григорьев силится сделать из своей поэзии апофеозу страдания, но читатель не сочувствует его страданию, потому что не понимает ни причины его, ни его характера, — и мысль поэта носится перед ним в каком-то тумане. Какое это страдание, отчего оно — Бог весть! Есть ли это гордость ума, эгоизм могущественной натуры, сила отрицания при жажде истины? — Едва ли знает это сам поэт. В его гимнах есть признаки довольно дешевого примирения при помощи мистицизма, на манер г. Ф. Глинки, а в его ‘Разных стихотворениях’ проглядывает скептицизм, отзывающийся больше неуживчивостью беспокойного самолюбия, нежели тревогами беспокойного ума. Не много есть у г. Григорьева стихотворений, в которых не говорилось бы о ‘гордости страданья’, о ‘безумном счастии страданья’. Это значит сделать из страданья ремесло, — что кажется нам не совсем истинным и не совсем естественным. ‘Гордость страданием’ — сказано слишком заносчиво, ее надо оправдать, разумеется, стихами, но какими — вот вопрос! ‘Безумное счастье страданья’ — вещь возможная, но это не нормальное состояние человека, а романтическая искаженность чувства и смысла. Есть счастие от счастия, но счастие от страдания — воля ваша — от него надо лечиться — классицизмом здравого смысла, полезной деятельностью и беспритязательностью на превосходство над остальными слабыми смертными…
Может быть, мы ошибаемся, но в таком случае мы ошибаемся искренно. Какими бы ни казались нам стихотворения г. Григорьева, мы все-таки увидели в них не совсем обыкновенное явление, и они возбудили в нас живой интерес к личности их автора, о котором мы знаем только по его стихотворениям. Мы сказали выше, что он не поэт, и повторяем это теперь, но он глубоко чувствует и многое глубоко понимает, это иногда делает его поэтом. Для доказательства выписываем его прекрасное стихотворение ‘Город’:
Да, я люблю его, громадный, гордый град,
Но не за то, за что другие,
Не здания его, не пышный блеск палат
И не граниты вековые
Я в нем люблю, о нет! Скорбящею душой
Я прозреваю в нем иное, —
Его страдание под ледяной корой,
Его страдание больное.
Пусть почву шаткую он заковал в гранит
И защитил ее от моря,
И пусть сурово он в самом себе таит
Волненье радости и горя,
И пусть его река к стопам его несет
И роскоши и неги дани, —
На них отпечатлен тяжелый след забот,
Людского пота и страданий.
И пусть горят светло огни его палат,
Пусть слышны в них веселья звуки —
Обман, один обман! Они не заглушат
Безумно-страшных стонов муки!
Страдание одно привык я подмечать,
В окне ль с богатою гардиной,
Иль в темном уголку, — везде его печать!
Страданье уровень единой!
И в те часы, когда на город гордый мой
Ложится ночь без тьмы и тени,
Когда прозрачно все, мелькает предо мной
Рой отвратительных видений…
Пусть ночь ясна, как день, пусть тихо все вокруг,
Пусть все прозрачно и спокойно, —
В покое том затих на время злой недуг,
И то прозрачность язвы гнойной.
В этом стихе есть сила, а в целой пьесе дышит своего рода поэтическое обаяние, но всего более поражает вас в ней болезненно настроенный ум. Выпишем еще пьесу:
Нет, не тебе идти со мной
К высокой цели бытия,
И не тебя душа моя
Звала подругой и сестрой,
Я не тебя в тебе любил,
Но лучшей участи залог,
Но ту печать, которой Бог
Твою природу заклеймил.
И думал я, что ту печать
Ты сохранишь среди борьбы,
Что против света и судьбы
Ты в силах голову поднять.
Но дорог суд тебе людской,
И мненье дорого рабов,
Не ненавидишь ты оков:
Мой путь иной, мой путь не твой.
Тебя молить я слишком горд, —
Мы не равны ни здесь, ни там, —
И в хоре звезд не слиться нам
В созвучий родственных аккорд.
И пусть твой образ роковой
Мне никогда не позабыть…
Мне стыдно женщину любить
И не назвать ее сестрой,
И опять-таки, несмотря на ощутительный недостаток поэтического выражения, мы готовы были бы признать это стихотворение вполне прекрасным, если б его не испортила реторическая фраза:
И в хоре звезд не слиться нам
В созвучия родственных аккорд.
Но что такое, например, стихотворение ‘Героям нашего времени’? —
Нет, пет — наш путь иной… И дик и страшен вам,
Чернильных жарких битв копеечным бойцам,
Подъятый факел Немезиды,
Вам низость по душе, вам смех страшнее зла,
Вы сердцем любите лишь лай из-за угла
Да бой петуший за обиды!
И где же вам любить, и где же вам страдать
Страданием любви распятого за братии?
И где же вам чело бестрепетно подъять
Пред взмахом топора общественных понятий?
Нет, нет — наш путь иной, и крест не вам нести:
Тяжел, не по плечам, и вы на полпути
Сробеете пред общим криком,
Зане на трапезе божественной любви
Вы непричастники, не ратоборцы вы
О благородном и великом.
И жребий жалкий ваш, до пошлости смешной,
Пророки ваши вам воспели…
За сплетни праздные, за эгоизм больной,
В скотском бесстрастии и с гордостью немой,
Без сожаления и цели.
Безумно погибать и завещать друзьям
Всю пустоту души и весь печальный хлам
Пустых и детских грез да шаткое безверье,
Иль целый век звонить досужим языком
О чуждом вовсе вам великом и святом,
С богохуленьем лицемерья!..
Нет, нет — наш путь иной! — Вы не видали их,
Египта древнего живущих изваяний,
С очами тихими, недвижных и немых,
С челом сияющим от царственных венчаний.
Вы не видали их, — в недвижных их чертах
Вы жизни страшных тайн бесстрашного сознанья
С надеждой не прочли: им книга упованья
По воле вечного начертана в звездах.
Но вы не зрели их, не видели меж нами
И теми сфинксами таинственную связь…
Иль если б видели, — нечистыми руками
С подножий совлекли б, чтоб уравнять их с вами
В демагогическую грязь!
Мы не спорим, что в первой половине этого стихотворения, между плохими стихами, есть и удачные, и смысл виден, но что такое хотел сказать автор своими ‘египетскими изваяниями’ — Бог весть! Или что такое вот и это стихотворение: ‘Доброй ночи’? —
Сии спокойно — доброй ночи!
Вон уж в небесах
Блещут ангельские очи
В золотых лучах.
Доброй ночи… Выйдет скоро
В небо сторож твой
Над тобою путь дозора
Совершать ночной.
Чтоб не смела сила злая
Сон твой возмущать:
Час ночной, пора ночная —
Ей пора гулять.
В час ночной, тюрьмы подводной
Разломав запор,
Вылетает хороводной
Цепью рой сестер.
Лихорадки им прозванье,
Любо им смущать
Тихий сон, — и на прощанье
В губы целовать.
Лихоманок-лихорадок,
Девяти подруг,
Поцелуй и жгуч, и сладок,
Как любви недуг.
Но не бойся: силой взора
С неба сторож твой
Их отгонит: для дозора
Светит он звездой.
Спи же тихо: доброй ночи!..
Под лучи светил,
Над тобой сияют очи
Светлых Божьих сил.
Г-н Григорьев может писать, но ему нужно сознать значение и характер своего таланта. По нашему мнению, ключ к этому сознанию находится в латинском эпиграфе к одной из неудачных пьес его: ‘Fecit mdignatio versum’ (‘Гнев породил стихи’ (лат.)). Но он вовсе не лирический поэт, и, делая себя героем своих стихотворений, он только путается в неопределенных и безвыходных рефлексиях и ощущениях. Пиша, он должен забыть о Лермонтове или суметь взять от него только свое, не касаясь чужого. Мы не отрицаем в г. Григорьеве, как в человеке, никакого нравственного превосходства, ни способности страдать, но желаем только, чтоб он осторожнее и умереннее говорил в своих стихах о том и другом, особенно о последнем.
Еще замечание: г. Григорьев любит употреблять слово зане, и это выходит у него крайне неловко. Это слово ввел Пушкин, но он употребил его только раз в ‘Борисе Годунове’, очень ловко, кстати и на месте. Потом употребил его Баратынский в прекрасном стихотворении своем ‘На смерть Гете’, где оно вышло тоже не совсем не на месте. Больше никто не употреблял этого слова. Оно хорошо для поэзии, заменяя книжное ибо и прозаическое потому что, но — usus tyrannus (обычай — деспот (лат.)) — старая истина! Чего не мог ввести Пушкин, того не введет г. Григорьев…
Г-н Полонский находится в обратном отношении к г. Григорьеву. У него больше самостоятельного элемента поэзии, следовательно, больше таланта, но ни с чем не связанный, чисто внешний талант этот можно рассмотреть и заметить только через микроскоп — так миньятюрен он… Заглавие ‘Стихотворения 1845 года’ обещает нам длинный ряд небольших книжек: обещание нисколько не утешительное! Стихотворения 1845 уж хуже стихотворений, изданных в 1844 году… Это плохой признак… Г-ну Григорьеву есть о чем писать, но недостает способности к форме, — хотя и тут сила чувства и мысли иногда блистательно выручает его, но г. Полонскому решительно не о чем писать, то есть нечего вкладывать в свой гладкий, а иногда и действительно поэтический стих… Это заставляет его прибегать, за отсутствием мысли, к умничанью и хитрым рефлексиям. Прочтите его ‘Факир и ключ’: что это такое? Сто пудов посредственных стихов тому, кто разгадает и расплетет эту путаницу слов и стихов!.. К числу пьес, подобно ‘Факиру и ключу’ отличающихся понятностию, принадлежат также ‘Историку’ и ‘Юноша и век’. Вообще, в этой книжке стихотворений г. Полонского попадаются удачные стихи, даже удачные куплеты и места, но решительно нет ни одного удачного стихотворения. В пример лучшего при-, водим ‘Тени’:
По небу синему тучки плывут,
По лугу тени широко бегут,
Тени ль толпой на меня налетят,
Дальние горы под солнцем блестят,
Солнце ль внезапно меня озарит,
Тень по горам полосами бежит.
Так на душе человека порой
Думы, как тени, проходят толпой,
Так иногда вдруг тепло и светло
Ясная мысль озаряет чело.
А вот в пример пошлости содержания и формы:
Вы, ленты измятые —
Секреты любви!
Вы, письма заветные —
Тираны мои!
Вы, пряди отрезанныя
На память волос —
Свидетели тайные
Растраченных слез…
Печали свидетели!
Вы мне, так и быть,
Признайтесь хоть на ухо,
Что весело жить…
Очень хорошо-с!
Вообще, прочитав книжку стихотворений г. Григорьева, мы почему-то особенно припомнили эти стихи Лермонтова, которые и прежде приходили нам часто на память, но никогда так кстати, как теперь:
……………………
Как язвы бойся вдохновенья…
Оно — тяжелый бред души твоей больной
Иль пленной мысли раздраженье
В нем признака небес напрасно не ищи…
То кровь кипит, то сил избыток…
……………………..